я уже и забыл когда он в последний раз хохотал так истерически до покраснения и вообще что за дикий восторг. человек который давится виски на диване когда один с плохо изображаемым на лице решительным выражением хватается за топор и размахнувшись со всей дури всаживает его в темный линолеум туда где еще минуту назад стояла очередная трещащая без умолку гостья. а теперь она съебалась в ужасе и мне еще догонять ее предстоит вы хотите сказать. если выйти за покосившуюся разбухшую от дождей черную дверь то вокруг обнаружится поросшая одуванчиками стройка, огромные бетонные блоки и вафельные башенки плит обсижены стрекозами, ползучими полевыми растениями, завершено и заброшено одно помещение. она бежит вперед, в поле, до шоссе тут километра два и остатки терпения подсказывают, что торопиться не надо, но тело снова вышло из-под контроля и инструмент у меня в руках представляется пластмассовой игрушкой, и прыгать по камням не тяжелее чем размешивать в чашке кофе, адреналин подбрасывает в воздух не хуже батута, с которого я обрушиваю орудие на жертву, в плечо а так хотелось в голову, он смеется так отчаянно что слыхать даже сюда. в костях топорище застревает и самое большое усилие уходит на то чтобы вытащить его обратно, а не на то чтобы засадить заново. и эти короткие, вялые, рыжеватые волосы. полевой ветер задувает мою прядь в глаза, окатывая запахом чистой пыли и далекого кладбища, ну все, теперь его заклинило в черепе уже намертво, а помогать себе ботинком у меня больше нет сил. печет в макушку, июль все-таки, вернувшись в могильную тень помещения с потолком я протягиваю руку за бутылкой початого виски, но он глядит на меня как на очень смешного человека и передает прикуренную сигарету. это не поощрение, спиртное было холодным, потому что мы только что его выкопали неподалеку от кабины упавшего крана. распростершегося в двух шагах отсюда наподобие огромного скелета жирафа, который подох от жары. нет, это не остатки крановщика, это мы сами закопали бутылку когда были тут в прошлый раз.
- а я тоже умею как индийская танцовщица, - самодовольно хвастаюсь я и демонстрирую .теперь все эти непременно уверятся в том что я гей но мои собственные измышления на сей счет кажутся куда более истинными. люстра в этой комнате раскачивается всегда особенно сильно дрожит хрустальными сосульками когда все здание передергивает шумовой волной от проезжающего мимо локомотива. я уверен на самом деле в какомто из мест дом не может не соприкасаться с вагонами, вероятно там где ракушняк уже выкрошился как будто здание погрызли огромные крысы или там где никогда не заползает на кирпичи вьюнок. стоит только выключить свет и лечь солдатские морды паровозов так и норовят всунуться в помещение чтобы залить его дымовым пыльным светом на пару секунд, пока еще не могут пролезть но эта ситуация рискует измениться в любой момент, с каждой новой модернизацией. leider kein Songtext vorhanden. телефоны хищно блестят хирургической сталью, как скальпели, бабы в транспорте напрочь запутываются орлиным маникюром в соплях своей белковой химии, от их тел пахнет освежителем воздуха для уборных. я еду за маленькой-маленькой женщиной лет тридцати пяти, о чем свидетельствует не первой свежести затылок, оголенный короткой выбеленной стрижкой. метиска из эльфов с гномами но выбор духов влияет на меня так безотказно что остается лишь всю дорогу стоять зажмурясь и рассматривать рисующиеся перед глазами ассоциации. каждый вдох придает картине все новых оттенков, как процесс живописи, пока детали не прорисовываются с окончательной точностью. представляется исключительно столик, круглый, с клетчатой скатертью, аккуратная претензия на нечто европейское, и за ним вид из окна с ободранной рамой, прикрытый скромным рюшем кружевной занавески. булыжная мостовая, дом под снос через улицу. а в квартире после полудня полутемно, а полы там должно быть такие темные и пахнет повсюду не духами этими а морилкой, я в детстве изза этого запаха все теткины четки обсосал, так что они из сандаловых стали ореховыми, никакого удовлетворения впрочем. запах на окончаниях все время норовит ослабеть и выветриться, духи блядь дешевые, но мне так хочется еще на минуту съебаться из тесного пропитанного потом и руганью салона что я наклоняюсь к ее затылку и вдыхаю сколько влазит снова и снова. до тех пор пока она не умудряется наконец расслышать за гулом мотора мои судорожные обнюхивания и не оборачивается на меня с убийственным недоумением. когда нескрываемо лыбишься в ответ и не думаешь уходить - это ранит их особенно сильно. с такими ростом и комплекцией лавировать между слонообразных пассажиров куда проще, лицо у нее похоже на птичье, грустная бухгалтерская рожа, едет домой и будет там варить сосиски, а леопардовая расцветка на одежде к таким юнитам приварена намертво, особенность расы.
алиса вот наивно полагает, что мы с ней разделяем некое подобие романа, судя по всем разводимым в омерзительной маленькой кухне речам. на последние хочется только ответить эй детка, переклей обои и побели потолок, потому что он закопчен, будто после пожара, и старый высокий пенал пожелтел от гари и никотина, выдыхаемого мной и отрядами таких же как я, прямолинейная алиса с мягкими пшеничными волосами в каре, инопланетно черными радужками и бледно-розовым ртом никак не может уяснить, что весь артхаус и прилагающиеся к нему искрометные любовные истории остаются для нее по ту сторону экрана, а по эту есть только ее унылая архитектурная работа с девяти до девяти, дешевая вермишель, портвейн в тетрапаке и неимоверно грязная ванная, эй детка, найми домработницу, эй детка, как там твой монструозный кот. проследовав за алисиным вниманием на этот вопрос нахожу ответ, животное под стать интерьеру, а глаза у него совсем невыносимые, как у ночных мотыльков, и клещевые раны расползлись уже так заметно что кожа с шерстью одеревенела и кое-где отстает как серые куски плюша, это уебище сидит на пенале вцепясь черными зубами в бельевую веревку и смотрит на нас с похоронной скорбью, а алиса мученически роняет взгляд в пол и на ровном месте оправдывается, что денег на ветеринара в этом доме не водится, даже на новые туфли не водится, очевидно это намек, полагаю я, прикладываясь к тетрапаку и заливая тошно-сладкой жидкостью весь подбородок, но единственный имеющийся в распоряжении ответ - какое счастье, что я с тобой не сожительствую, детка, и потому я согласно молчу, давясь портвейном. поразительно, что алиса умудряется оставаться такой чистой в этой лептоспирозной норе, в этой ржаво-гнилостной ванне, в этой месяцами не стираной постели. и вещи все пахнут всегда хлоркой и утюгом, как тебе это удается, детка, как удается сохранять привлекательность за работой в этом святилище суходрочки, архитектурные компании имеют нечто общее с собесом, старость и уныние размазаны по всем штукатуренным, крашеным стенам, угольники всегда менено-салатовые, столы под цвет блевотины, множество калечных сотрудниц с бытовым психозом и один-два несчастных молодых людей, на которых то и дело норовит низвергнуться весь недоеб немолодой стервозной начальницы. я знаю наверняка - я был когда-то одним из этих молодых людей, про них принято говорить "без будущего", но я молчу, алисино положение вещей колышет меня в последнюю очередь, я здесь чтобы поприветствовать ее ароматные сиськи под темным вязаным свитером, контраст пушистой шерсти и сухой гладкой кожи, свитер можно даже и не снимать, а стол на который я в очередной раз ее возложу засижен тараканами, к нему липнут пальцы, алисины волосы тоже прилипнут, чистая и на вкус сладковатая, портвейн заливает меня глухим злорадством и похотью, рот нежный, как нечто съедобное, а шея пахнет почему-то ветчиной, загрызать алису - непростительно, и непрактично, так что я только задираю юбку в складку, пластая девушку по столешнице, несколько минут кажется, что хуй стоит не столько от похоти, сколько от злорадства, мы плохие парни, очень плохие, кончить в этом сатанинском обиталище возможно исключительно от издаваемых ею звуков, они низкие и до того монотонные что не кажутся чем-то человеческим, по нарастающей до индустриального вытья, мне нужно только не рассмеяться от очнувшегося внутри черепа дабстепа, который наслаивается на весь этот цех и эндорфина внутри явно совсем не осталось, судя по тому что самоощущение и не думает меняться даже после того как я преодолеваю желание вытереться этим мягким вязаным свитером, а ширинка на джинсах у меня клинит, тянет хохотать, изрыгая ругательства, я тянусь за ее сигаретой, в этом месте очень хочется сперва простерилизовать фильтр над зажигалкой но это будет слишком невежливо, румянец с алисиных щек не облезет до тех пор, пока за мной не захлопнется дверь. облапанный телефон не звонит даже, а только агонально трещит, она рявкает туда, прикрывая трубку ладонью, думает, у меня со слухом не лучше, чем у всех ее сотрудниц, и я не узнаю, что некий настырный поклонник все трезвонит ей каждый вечер. почему ты не хочешь с ним тусоваться, детка, интересно мне знать, он может даже принести тебе целое ведро черных роз, чтобы они тут моментально завяли и стояли потом еще неделю, оглашая пространство нещадным смрадом застоявшейся воды, очень приукрасит жилище в конце концов, но она в гневе сообщает, что это младший друг младшего брата, ублюдок и дрочила, челюсти сводит от всех этих дамских романов, на самом деле мне уже добрых десять минут хочется только ссать, но заходить в какое-либо из двух помещений раздельного санузла - слишком большой риск, какая-нибудь многоногая хитиновая тварь обязательно свалится с потолка и неизбежно вцепится мне в хуй, я не выдерживаю и начинаю хохотать в ответ на ублюдка и дрочилу нещадно, здесь в этом отношении безопасно только внутри алисы, очевиден противовес хозяйки жилищу, я вытаскиваю из кармана чужой телефон и пытаюсь понять по четырем циферкам, сколько же уже времени я бесполезно проебал в этом колоритном заведении, непонятно, алиса грустно изучает предмет у меня в руках и интересуется, за сколько это и где я приобрел такой славный мобильный, и я говорю - за девятьсот, гордо задирая нос, потому что ничьим достоянием не должно становиться, что у латентных нацистов тоже принято действовать по методу тихо-спиздил-и-пошел-называется-нашел, телефон мусульман, детка, и никто меня не пеленгует. перестать хохотать уже невозможно, когда я вспоминаю, что единственный вопрос, который задал мой бесконечно арийский сожитель в отношении находки - а тебя не волнует, что там микрофон хачами заплеван, я даже не замечаю как отступаю в прихожую, где проникается алисиными клопами и витающей в воздухе грязью моя куртка, чтобы бесстрашно ее надеть, сколько этого пойла мы употребили сегодня, что я подпадаю под такие спецэффекты, я не могу сосчитать ничего и осмотрительно жду, а она говорит что-то, что бесследно тонет в затертых опьянением ушах, и открывает дверь, на прощание уныло целуя меня в щеку.
черт побери, он даже не обращал внимания до того как я вышел из комнаты за листком бумаги чтобы посадить стрекозу на него и фотать еще, уж больно большая, уж больно красивая, раскрашена как пчела, темно-желтые пятна, болотно-зеленые, космического вида совершенно и такая безупречная, вернулся - а из пасти только крылышки торчат, сколько же его можно было пиздить, чтобы разжать челюсти, а как ей удалось после этого взлететь - ума не приложу, но весь полет был предназначен для того чтобы я не успел ее изловить, чтобы с невиданным проворством забиться за батарею и уж там спокойно сдохнуть, черт возьми, случись подобное лет пятнадцать назад - и я рыдал бы не менее двух часов, зато теперь он панически съябывается при виде меня и припадает к земле, какая иллюстративная блядь ситуация, это все время норовит произойти, на что бы взгляд ни упал, остается только пойти в прерии и смотреть там на солнце до тех пор, пока не ослепнешь, парень, другого выхода уже не найти.
- что это, - спрашивает она, дергая за свисающую с моей шеи цепочку. что это, повторяет, когда я говорю - коловрат. это значит, что я фанат одной группы, у которой никогда не бывает концертов, отвечаю, с трудом изображая серьезность. чтобы избежать длительных объяснений того, почему я ношу солнечную символику, с чем это связано и для чего предназначено. говорят, нельзя посещать чужих покойников и подолгу ошиваться на их лежбищах. говорят, тогда потусторонние силы расценят твои действия как желание встретиться с ними лично либо уложить в землю еще кого-нибудь из своих, чтобы было где сидеть в беседках и подолгу глядеть на крест. кто определит, что этот скуластый мужчина на фотографии с памятника нам чужой. я знаю, что он не против. мою спутницу зовут Катя. когда-то могилу, столик, прилагающуюся площадку окружал скучный вольер из железной решетки, но он весь оброс теперь виноградом, так густо, что внутри прохладно, совершенно тенисто, почти уютно и очень тихо. ветер шуршит в блестящих листьях, умиротворенно покачивая спелые гронки, и Катю приходится хватать за руки, предотвращая поедание черных, наверняка сладких плодов. я не хочу пугать ее исследованиями о коэффициенте трупности в здешних растениях. еще пара лет - кладбище новое - и подобные действия можно будет уже приписывать каннибализму. или некрофагии. depends; каждому свое. я курю, изучая не вполне удачный портрет Романа, чья фамилия на надгробии заросла плющом слишком непроглядно, Катя меряет шагами покрытые трещинами бетонные плиты площадки, но без постоянной смены обстановки она нудится, хоть и тактично об этом молчит. светотень в светлых волосах довершает сходство, навевая столь родные мне ассоциации с Германией сороковых годов. черты лица, телосложение, пластика и мимика - все, так что я был бы совершенно убежден в заблуждении, если бы не видел ее настоящих родителей, в частности отца, белобрысого и скандинавского, только очень высокого, на голову выше меня. увел я ее не поэтому, не вполне поэтому, а в первую очередь из-за ощущения, возникшего где-то за пределами тела, когда она, так же гуляя, подошла ко мне в магазине, стойкого и безымянного, просто из-за того что я слишком хорошо знаю на практике, что такое тсахейлу, всякое, которое изнашивается куда быстрее игровой невидимости или ярости, самое важное, и по-другому она выглядеть не могла бы, и ушла со мной так легко потому лишь, что поймала волну и нашла, что на нее ответить. обратно, к родителям, просилась только раз, в первый же вечер, когда мы добродились до самого заката и оба ужасно продрогли, почти заблудившись в неожиданном тумане на пристани, просилась с перепугу, оглушенная внезапно взвывшим маяком, но согрелась в такси и умолкла, быстро уснула, пришлось попросить водителя остановиться и пересесть на заднее сиденье, чтобы она ненароком с него не свалилась - сей травматический опыт я слишком хорошо помнил из собственного детства, чтобы упустить возможность из виду. нездоровое наслаждение девочке доставляет переходить из ряда в ряд через узенькие щели меж кладбищенских оград, отчего во мне просыпается тайное раздражение - ввиду особенностей конституции я, как коты, могу пролезть везде, где пролезет моя голова, но ботинки влияют на эту технику ниндзя крайне негативно, а идея расхаживать по чужим головам вовсе не кажется мне достойной. дополнительно омрачает забредшая мысль о том, сколько денег тратится каждый день на машины, когда мы выходим наконец через прогалину на супершоссе, но идти до города пешком - слишком далеко, а впихивать Катю в маршрутку было бы чересчур грешно и рискованно, тем более что все имеющиеся у меня средства предназначены для того чтобы провести ее небольшой отпуск с максимальной отдачей. хач за рулем притормозившей иномарки кавайно лыбится, убежденный в том, что это моя маленькая сестренка, и я не разрушаю его иллюзий, кратко соглашаюсь на предложенную цену и загружаю спутницу в салон. жаль только, в такой ситуации не особенно сходишь в людные места, вроде центральных достопримечательностей, музеев или аттракционов - играть в погони и американские боевики меня совершенно не тянет, а сомнений в том, что Катя в розыске, не возникает. откуда же всем им знать, что мы просто отлучились ненадолго, что я верну девочку, когда почувствую, что ей стало неинтересно, а это обязательно случится, я даже приблизительно знаю когда, и есть еще пара вшивых дней, может - неделя до того как это райское время закончится. а потом придется все-таки набрать-распечатать письмо о том, что это - Катя, она цела, невредима, найдена в том месте, где у каких-то из подавших заявление о пропаже родителей исчезла дочь, вменяема и готова приступать к дальнейшим обязанностям, сунуть листок ей в руки и загнать в околоток, попросив отдать участковому, а потом съебаться оттуда пока он будет вчитываться в текст, так что даже попрощаться толком не выйдет, чтобы не озадачивать ее слишком сильно. мне не нравится представлять ту неделю после возвращения, за которую ее успеют протаскать по всем экспертам и гинекологам, но это в конце концов минимальная жертва, от которой особого ущерба Катя все-таки не понесет. на сей раз мы снова идем в парк, только в тот, где еще не бывали, сидеть в небольшой березовой рощице на прогретой солнцем жухлой траве, жрать мороженое, пока не растаяло, глядеть говорить. здесь вокруг никого нет, только мы, ощущать это сделалось за последние несколько месяцев даже немного экстравагантно и просто прекрасно. в старых вещах моей сестры она смотрится странно, но тем не менее лучше, чем смотрелась их хозяйка, крайне привычно хмурится, вгрызаясь в глянцевую пломбирную мякоть, а потом косится на меня и впервые за несколько проведенных вместе дней задает вопрос о том, зачем я ее украл. тот факт, что я ее украл, известен Кате от меня же, без него нельзя было обойтись, чтобы наконец разубедить ее в том, что я - Тот Самый Дядя О Котором Мама Недавно Рассказывала Тете Лене. я крепко задумываюсь о формулировке и молчу, а она серьезно прищуривается и вдруг совершенно огорашивает меня предположением - ты что, педофил? - так что остается лишь потеряться вкрай и промолчать еще некоторое время, только теперь от недоумения. а, ну да, телевизор. все дети ее возраста проходят эту зомбификацию почти от рождения, потому что родителям всегда либо лень заниматься своими отпрысками самостоятельно, либо некогда, а с экраном под рукой ребенок всегда занят и ведет себя тихо, не капризничает и не отвлекает. в конце концов становится смешно. - а ты вообще знаешь, что такое педофил? - давясь хохотом и мороженым, спрашиваю я, и она в ответ криво усмехается, но на лице легко угадать отчаянную работу мысли. классическое блондинко из нее вырастет, несомненно, тот подтип, который моему сердцу особенно дорог. - это преступник, - наконец заявляет, глядя с некоторым торжеством, вроде - выкрутилась, - преступник, который ворует детей. я на секунду отвлекаюсь тем, как подсвечены косым лучом ее ресницы, потом лезу за сигаретами. - ну да, - говорю, - ворует; а для чего он их ворует, тебе известно? что он с ними потом делает? судя по выражению лица, этот вопрос надолго ставит ее в логический тупик. солнце оранжевеет, опускается на пару градусов, отчего разгораются уже слегка потерявшие зелень березовые листья, волшебно ярчают бледно-салатовые травинки, искрят колоски. самое красивое время суток. - м, - осененно подает голос девочка, лакомство мешает говорить, - он их.. он их потом гвалтуе. я кладу стаканчик, оттого что не люблю вафли, и валюсь в траву - ей-богу, на какие чудеса способно порой украинское телевидение в русскоязычном городе. замечательно. - ну, - продолжаю, уловив возможность перевести дух. - а я тебя гвалтую разве? Катя не разделяет моего веселья, а с последним вопросом мрачнеет и вовсе - это типично для таких, расстраиваться, когда тема для обсуждения принимает слишком шаткий оборот. - я не знаю, - наконец произносит едва ли не оскорбленно и хрустит вафлей со мстительной хищностью. только потому что она не знает, как это слово переводится, но спросить ей и в голову не приходит. здесь же нет тупых людей, право-слово. - гвалтуе - значит насилует, - поясняю, в необходимости это сказать желание смеяться растворяется бесследно, - думаю, что ты не знаешь, что это такое, и знать тебе этого не нужно; детям от этого в любом случае бывает больно, страшно и обидно, куда более больно и страшно, чем когда их наказывают, или когда они падают, или чем под кроватью по ночам, или чем в кабинете у зубного врача, на остаток жизни, так что не отделаешься потом; лучше вообще никому не знать, как именно, но это неважно, ты мне только скажи, разве ты можешь пожаловаться на нечто подобное? Катя не сразу улавливает вопрос и не уделяет ему внимания, только коротко мотает головой - нет. другие размышления занимают ее сознание куда больше, и рано или поздно этот процесс все-таки находит выход на языке. - а зачем они это делают, гвалтуют? вопрос кажется совсем простым, когда за твоей спиной куча времени, потраченного на попытки найти на него идеальный ответ, и я совсем не озадачиваюсь. - у них с инстинктами беда, - говорю, - и с чувствительностью. Катя наверняка не понимает, хоть упрямо и не уточняет, но потом, если не забудет, неизбежно поймет. потому что только крайне нарушенное существо способно путать это самое, которое тсахейлу, с сексуальным притяжением, и только максимально нечувствительная скотина способна портить и ломать то, что вызывает в ней такой эмоциональный всплеск. мы идем к дому по пляжу, ботинки зарываются в песок, за шнуровку заплескивается прибойное море, я тяну девочку за руку, не давая ей лапать все штабеля мертвых корнеротов, которых за день здесь намыло немеряно. - они игрушечные! - восторженно орет Катя и вырывается, путая материал с чем-то детским и силиконовым, так что приходится открыть ей секрет что они такие пружинистые и нестойкие в первую очередь потому, что разлагаются, а разлагаются потому что дохлые, и последовавшее за данным известием разочарование побуждает ее пнуть парочку попавшихся следом, медузьи трупы желейно шлепаются обратно на песок, и, утомившись в конце концов этим вандализмом, я увожу ее через узкую полосу деревьев на тропинку асфальта. после заката на улицах всегда становится неспокойно, сумерки - самое тревожное время, сквозняк осенью непременно ледяной и промозглый, а еще чуть-чуть позже настанет излюбленный мною туман, но простужать Катю в наши планы не входит. оказываться дома в это время приятно, там тебе подвластны освещение и собственная температура, которую в любой момент можно отрегулировать водой и всякими чаями, где есть множество прочих вспомогательных средств внутреннего комфорта а также мои цифровые нервы, без которых не уйдешь далеко, как без шнура питания, что ни делай, как ни отвлекайся. только нужно выйти еще за едой. - жареную курицу и бутерброды с колбасой, - заявляет Катя, подумав; в ответ на просьбу выбрать что-нибудь одно недолго капризничает для блезиру и изволит сменить решение на жареную курицу и бутерброды с вареньем. ну ладно. уж не клубничным ли вареньем. ее приходится оставлять дома, чтобы ходить в магазин, и каждый раз совершенно неясно, какое именно занятие предложить, поскольку из компьютерных игр я располагаю только халф-лайфами, фаллаутами, халф-квейком и алисой макги, для последней Катя на мой взгляд еще маловата, а все предыдущие нисколько ее не заинтересуют, юме никки же либо усыпит напрочь, либо повлечет за собой необратимые изменения в психике. обычным игрушкам здесь взяться неоткуда, только недавно купленные для нее кукла и жираф, которым сложно тусоваться с глазу на глаз друг с другом, остается что-нибудь придурковато игровое онлайн, или фильмы, или мультфильмы. некоторое время мы слегка пререкаемся, потому как мой выбор отметается категорически, что слишком сильно напоминает о другом. наконец сходимся на валл-и, хотя меня гложут сомнения насчет того, что катиного внимания хватит до самого конца. из-за того, что она там одна, я немного спешу, и все очереди на кассах, черепашьей скорости кассирши и бесконечно долго изучающий мой чек охранник бесят еще куда сильнее чем обычно. так думать немного непозволительно, но, наверное, это хорошо, что у себя дома я проживаю в двухнедельном одиночестве, иначе вот так оставить ее не рискнул бы никогда. еду в кулинарии готовую и побольше - не тянет сегодня строить из себя новую модель махоро, - бутылку вина - потому что мне не жрется, когда совсем не пьется - и малиновое варенье в этой самой бесконечно трогательной клетчатой обертке. и сигареты - на кассе. вернувшись, обнаруживаю забытый на воспроизведении фильм, как в общем и ожидалось. Катя сидит возле моей сумки-холодильника, с неразборчивым шепотом сосредоточенно извлекает оттуда все болты и детальки и раскладывает вокруг себя, рассмотрев повнимательней. вот, пожалуйста, у девочки аутизм, не преминул бы сказать при виде чего-то подобного любой из современных психологов, игра с неигровыми предметами, но это не может не казаться мне чем-то совершенно адекватным, потому что сам я, относясь к аутистам только отчасти, не мог похвастаться в ее возрасте даже игрой с неигровыми, за исключением редких инцидентов. - зачем тебе это все? - глаза у нее недетские и невзрослые, и неженские, светло-серые и большие. я жму плечом и отвечаю, что сувениры. под таким взглядом чувствуешь себя не вполне значительным. она будет очень красивая, когда вырастет, но не такая красивая, как сейчас. все мое участие в ее купании ограничивается парой действий - помочь раздеться, помочь влезть в ванну, отрегулировать нужную температуру воды и выйти; потом зайти, помочь вытереться - вылезти из ванны - одеться. я в ее возрасте такой самостоятельностью похвастаться точно не мог, но, исходя из наблюдений за сыновьями и дочерьми знакомых катиного возраста эта бытовая деловитость как раз вполне распространенное явление. едим мы в комнате; непонятно, то ли за несколько дней совместного проживания девочка успела перенять мои манеры - что не очень-то хорошо, то ли просто проголодалась, но, если пронаблюдать нашу трапезу со стороны, неизбежно возникнет знакомый эффект обжирающихся добычей австралопитеков. так что узкий вздернутый нос ее блестит от куриного жира. его хочется облизать - я порывался делать это в детстве с другими детьми, но бывал за это строго наказан, из чего уяснил только, что данного желания стоит стыдиться, причем неясно за что, поскольку ничего сексуального в нем нет и сейчас, а тогда не присутствовало и подавно. - вытрись, - говорю, - нос засалился. слово смешит Катю и она, забыв о салфетках, вытирает лицо рукавом - опять же не вижу в этом никакой беды, а недоказуемую идею о том, что так делать некрасиво, ей еще триста раз разжуют родители, и мне спешить некуда. под мясо спиртное не оказывает никакого эффекта, тем более что сухое вино вообще подходит к вопросу поблагороднее портвейна. спит здесь моя кратковременная сожительница как королева, потому что диван в моем доме только один, зато двуспальный, а ночую я с момента катиного появления на полу, свалив в кучу все наши найденные в шкафу куртки, мерзну во сне так что снятся сплошные сугробы, просыпаюсь с полным ощущением, будто меня до самого пробуждения били ногами толпы скинхедов, но первое, что я вижу, открывая поутру глаза - ангельски спящую, светлую Катю, и всякое присущее мне поутру недовольство не медлит раствориться в посмертно-восторженном умиротворении, так что скины могут не стесняться и приходить даже тогда, когда я бодрствую - беды все равно не будет. - почитай мне, - просит, укладываясь поудобнее. детских пижам в этом доме не предусмотрено, и в моей клетчатой рубашке девочка смотрится крайне странно, но не гротескно, - вчерашнее. я лезу под стол, за братьями Гримм, которых читал ей накануне - неизвестно, действительно ли Катя впервые об этих авторах слышит, или лукавит из желания снова услышать то, что уже нравится, но меня это не очень беспокоит. прочитать, тем не менее, удается не больше абзаца; бледная длиннопалая рука вцепляется в корешок книги и упорно отгибает ее, открывая катиному взгляду мое лицо. - Андрей, - каждый раз, когда она обращается ко мне по имени, приступ истерического веселья так и норовит статься. это было первое, что пришло на ум в качестве ответа на вопрос о моем наименовании, но первое, что приходит обычно на ум, частенько заставляет меня пожалеть о наличии ума как такового, и тот факт, что вспоминать этот эпизод своей жизни она будет как приключения с Андреем, действует безотказно. - ты не сказал, - до какой степени знаком мне этот разрез глаз и сочетание их с легкой, осторожной курносостью. - что не сказал? - и брови с ресницами, они на самом деле не черные, но пепельность становится заметной только при солнечном свете - слишком темные. лоб в лоб, она задумывается и хмуро прикусывает губу. - какой тот человек, который.. - который ворует детей, но не гвалтуе? - помогаю я; Андрей все еще работает, так что не ухмыляться не получается, - похититель, наверное, какой еще, - отвечаю после утвердительного кивка, - а зачем тебе? то ли она хочет спать, то ли стесняется спросить, но молчание выходит довольно долгим. какие охуенные волосы, какие длинные, какие родные. сбривая такие с головы, чуть не плачешь. - почему ты похититель? - наконец любопытствует она, поигрывая подбородком на ладони. всю паузу я пытался подобрать ответ на этот вопрос, вернее - форму для того, чтобы ответ прозвучал правильно и понятно, но ни одна из попыток успехом не завершилась, а теперь уж и пробовать нечего - ее ожидание ощутимо увивает мои размышления метафизической паутиной, и в расширенных полутьмой суровых зрачках я теряюсь на данный момент слишком бесследно. - потому что ты красивая, - говорю я; отчасти не вру, но она не поймет меня правильно. приходится отсесть на куртках подальше от дивана, чтобы она не могла больше дотянуться до книги, и последовавший за недолгим размышлением наводящий вопрос тонет в моем "жили-были", трудно признать что поспешном.
очень сложно уловить, все равно что волну партизанской радиостанции, запах хозяина в хорошо отстиранных вещах, или сигаретный дым в поле - но оно стоит того. когда тяпнешь с ним по дороге из одного источника, с обсессивным тщанием разделив количество по бледному кафелю клубного туалета, а потом, задыхаясь и дезориентируясь от совокупности смешавшихся в крепкий коктейль ощущений, цепляешься за жесткую ладонь - чтобы не потеряться в агрессивном шевелении плотно спаявшейся толпы. i'm in the cocaine business, yeah. DON'T FUCK WITH ME! напрочь отшибает весь слух, когда так близко к сцене, а в груди вместо сердца остается только что-то вроде маленького паучишки, болтается на тоненькой паутинке как душе заблагорассудится и приводит восприятие в окончательный хаос, в этот транс - только хардстайл, даже прыгать не хватит ни сил, ни воздуха, стоишь и чувствуешь, как оттягивают в разные стороны от тела токсично-пламенные взоры стробоскопов. а он скачет, как заводной, я давно подозреваю, что это на самом деле не человек, а просто очень продвинутая модель киборга, далеко обойдет бегущего по лезвию и иже с ним, да еще и орать в подпев семплам умудряется настолько громко, что даже слышно.
она плачет так сильно, что я завидую, навзрыд, звук вполне очевидно отстает, и я обнимаю ее, и меня черт подери беспокоит, что ее навострившиеся от дождя твердые соски под вязаным свитером ощутимо вжимаются мне в грудь, а вьющиеся волосы спутаны и пахнут шампунем, обнимаю ее и думаю, это очень важный момент, понимание, которое не забыть бы передать детям, каким угодно детям, даже прохожим, пока маленькие - когда начнешь мечтать себе кого-нибудь, эта встреча неизбежно произойдет, когда намечтаешь достаточно, намагнитишь пространство, но ни в коем случае нельзя проебать, нужно обязательно включить в образ этого кого-нибудь его мечтания о тебе, тебе непосредственно, тебе со всеми твоими выебонами, пристрастиями и потрохами, чтобы не дрожать потом в банковских очередях от зубастой грудной жабы в отчаянии, не рыдать со всхлипами в чужой воротник, не стоять под дождем в желании промерзнуть насквозь, так чтобы отказали все рецепторы до последнего, все должно идеально входить в пазы, маленькая деталь, чтобы не волочиться хвостом, не кататься по бесконечно чужим полам, не простаивать до заката перед загробной дверью неродного подъезда, не лезть незаметно для себя куда не просят, не биться головой об стены по сто раз на дню спотыкаясь о себя и свою несовместимость с жизнью, отменно вылизанной на мысленном холсте, вылизываемой ежедневно и еженощно, кому это надо, из этого капкана уже не вылезешь, этих слез не оботрешь уже никогда, так что только бы не забыть, только бы не забыть, при первой же встрече.
the gagging version. еще на пороге подавившись хохотом, я красноречиво повествую алисе об одном человеке, которого некогда знал. который пролежал в реанимационной палате еще три дня после смерти, и работники никак не решались перевести его в морг до самого посинения, собирались полным составом, от главврача до последней санитарки, и бросали монетку, а та каждый раз падала решкой, и решить никто не мог, потому что каждый загадывал что-нибудь свое и ввязывался у самой койки в разгоряченный, ни к чему не ведущий спор. а точку в медицинской карте поставить никак не могли оттого только, что сердце этого человека все билось и билось, невзирая на фатальные диагнозы, и биться продолжало даже после того, как по истечении положенного срока отключили аппарат искусственного дыхания, и стучало наперекор зеркальцу, которое больше не потело, и в океански-тошных коридорах больницы стучало, и по длинному, сырому, подземельному тоннелю в морг стучало с пугающим вызовом эхом об стены. и никак этот проклятый пациент не мог толком остыть, все лежал в холодильнике синюшный и тощий, злорадно отказываясь индеветь, лаборанты бесились и сменяли друг друга невиданным в заведении потоком, соседние покойники негодовали в своих хромированных боксах, и неизвестно еще, во что нарастающий бардак мог бы со временем перерасти, но наконец о мистическом случае прознала парочка светил науки. тяжба с разрешением на вскрытие затянулась еще на две недели - и все это время мерное биение царапалось в трупные ребра, неумолимое, как часы. когда же наконец все вопросы были улажены, а нехитрая работа патологоанатомов проведена, светила науки устремились в морг этот бессчетно, как мухи на мед, потому как обнаружилось в груди моего уже изрядно приунывшего знакомого нечто, доселе медициной не виданное и по этой причине необъяснимое. они говорили часами, подкрепляясь жидким чайком и колесами из собственных неприкосновенных запасов, и собирались над сверкающей нержавейкой операционного стола снова и снова, чтобы еще раз заглянуть в развороченную, растянутую на расширителях грудную клетку виновника всего торжества, где вялый, непроглядно-бурый, как догнивающая на поляне айва, усохший орган механически сокращался с едва заметным хлюпаньем, ритмично стискиваемый крепкими суставчатыми конечностями неопознанного существа - нечто среднее между моллюском и членистоногим согласно смелому предположению, которое выдвинул кто-то из толпы. еще кому-то на ум пришли отдаленные поэтические ассоциации с пантоподами. более точно же определить происхождение объекта навскидку не смог никто, несмотря на кучерявые профессорские должности и ученые степени. от немногочисленных юных представителей аудитории последовали было неуверенные шуточки насчет пришельцев вообще и в частности хорошо всем известных чужих, но байке не суждено было прижиться - обнаруженное существо, или то, что хотелось всем называть существом, не развивалось, не увеличивалось в размерах, не менялось ни в каком из доступных смыслов, словом - не обладало никакими признаками жизни, за исключением этого коитально-агонального сжатия, посредством которого, как пришли к выводу позже, не осуществляло даже малейшего питания. потому как врачи, не устояв, сделали было ожидаемое поползновение отделить находку от носителя, дабы исследовать ее как следует, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что объект расцениваться как посторонний организм вовсе не может, ибо он прочно врос тканями в мышечные волокна органа, который так настойчиво сокращал, и функционально являет из себя лишь некое подобие пятой камеры, полость, продолжающую предсердие, бессмысленную загадку природы, запасной парашют отпавшего пульса на собственных неведомых батареях, скользкий и белый, как брюшка больших кальмаров, замороженных в супермаркете, изящный и хрупкий, как намертво вцепившаяся рука пианиста, оплавленная кислотным жаром и временем. что же это за дрянь, хмурясь, с отвращением глядит алиса, и между ребер оскорбленно дергает. я поспешно заливаю в глотку стольник коньяка и жму плечом. ain't no sunshi-ine when she's go-one, запеваю, но алиса не в настроении ломать нынче голову над ребусами. дай угадаю - устала. ее куда больше занимает расстилание по насквозь прожирневшей деревянной табуретке мятого, в пятнах листка вчерашней газеты. что это был за знакомый? скептически интересуется она, и я хлебаю еще, потому что от вида болезненно знакомой на вид пушистой серой плесени, живописными материками пролегшей за время моего отсутствия по карте копчено-синей стены, привычно тянет блевать. я и есть этот знакомый, дура. она глядит на меня утомленно, наверно, даже не до конца понимает, и глаза ее за время разлуки потемнели изрядно, и радужка расползлась по белку куда шире, а внутренние края век покраснели, будто от слез, где-то я подобную картину уже видал, но все это меня не волнует, потому что алиса меня нисколечки не волнует. это устройство - порождение любви, оно важнее любого из потрохов, поясняю я, сам себе хвастаясь. дьявольски заунывный свет льется на меня из-под щербатого покосившегося плафона, ненавижу тусклые лампочки, все это неважно. какой орган ни назови - that pet все равно куда более жизненно необходим, ты же мне веришь? алиса машинально кивает, закашливается сухо и надолго, мешая мне продолжить. ничерта она не верит, но кому до этого дело, ведь я озвучиваю это в попытках систематизировать для себя хоть чуть-чуть, только и всего. он может отращивать ложноножки и выбрасывать усики, чувствительные, как вибриссы. алиса тупо моргает, сидит, широко, по-скотски расставив гладкие ноги и молчит. а еще он со временем прорастает в позвоночник и конвертирует спинной мозг в часть себя, признаюсь я интимно, оттого что слюни на языке начинают приятно покалывать, как если бы непонятно откуда в рот мне просочилась ментоловая эссенция. кроме того, что за внутренности переживать нечего - that pet может нести функции всех сразу, если очень надо, и никакой беды от этого с ним не случится. угу, говорит алиса в ответ и лениво, уныло тянет из пачки тонких последнюю. он и головной мозг наверняка обрабатывает, продолжаю я, глядя, как призрачно озаряется живым огоньком спичечного пламени ее красивое, коматозно безмятежное лицо. просто я еще не уверен, что именно случается с головным мозгом, но знаю наверняка - это будет круто. собеседница моя невидяще глядит в пространство, глубоко мимо меня, курит одной рукой, а другую запускает в свои волосы, которые казались когда-то такими шикарными, но теперь мне совсем все равно, и, пошевелив пальцами, меланхолично выдергивает целый клок, удерживающийся прядью на грязновато-коричневом основании кровавой корки. вздыхает, с сухим шелестом упуская волосы на пол, и переводит на меня больной взгляд. брат в больнице, с коротким смешком говорит алиса. у него вся кожа на руках пошла огромными пупырками, а теперь отслаивается, как крупная чешуя, - повествует она, повторяя операцию с волосами. невесть почему данное известие сильно меня раздражает. моя история куда эстетичнее твоей, сообщаю я и хлопаю стерилизующее топливо поскорее, пока ничего из этого рассадника не успело проникнуть глубже верхних дыхательных. зато моя - реальна, вкрадчиво отзывается девушка. меня раздражает ваше неверие, как сказал еще Дарт Вейдер, и хочется исключительно разбить тяжелую коньячную бутыль об ее лысеющую голову, но я сдерживаюсь - эти сиротливые все скоро на чуму изойдут, ждать осталось совсем недолго. моя намного реальнее, отвечаю я, that pet производит еще свой секрет, искристый, сияющий, по свойствам намного легче шампанского или чистого спирта, который разносится током крови повсюду, так что терпнут даже кончики пальцев и волос, легкие наполняются отфильтрованным озоном, потом наконец попадает в головной мозг, а уж там вштыривает так, что никакому препарату не угнаться в жизни, хоть ты его коли, хоть глотай, хоть нюхай, круглыми сутками, из-за чего вместо сновидений - сплошное удовольствие, даже просыпаться не тянет, всем стоит попробовать, алиса, я тебе серьезно говорю. она смотрит на меня с безмятежной печалью подыхающего травоядного. кого любишь, вяло, без тени интереса любопытствует, и очередной прилив дурного злорадства омывает то, что некогда было моим спинным мозгом, бесконтрольным всплеском цунами. ее. большего в подобных бараках знать не положено. что ни говори, алиса больше даже не обижается, и мне совсем ее не жаль, хоть я и пытаюсь изыскать в себе последние проблески малейшего сострадания, пока разглядываю странную, непонятного назначения лужу, натекшую на грязный кафель с пенала. поиски успехом не оканчиваются, и я фокусируюсь, это что-то вязкое, похожее на вишневое варенье, оно бухтит и пузырится, как лужи в ливень, а на поверхности я замечаю темные тряпичные вкрапления и даже некий округлый предмет, черный, по размерам не больше маслины. что это, алиса, говорю я, параллельно вспоминая, с чем именно ассоциируется расползшийся с пенала серый мех, а алиса швыряет на пол тоненькую прядку, булькающе всхлипывает и безразлично отвечает, что это со временем стало с ее котом. осторожнее, он живой, прибавляет она. я допиваю коньяк и, достав из кармана телефон, вожусь с детальками, извлекаю карточку, чтобы оставить девайс на столе в качестве прощального подарка - я не приду сюда больше никогда. никакой жалости, изначально не было и следа оной, как казалось унылой алисе, и являлся я сюда столько раз за одним, сколько их у нее - все мы являлись сюда за одним, как за кубами мутной радости к известному варщику. где же еще, как не в этом царстве грязи и дивных болезней, чумном бараке, поселении для прокаженных, почувствуешь себя чистеньким, по контрасту, как свежевыглаженные простыни из химчистки, как только что выпавший снег, как сами моющие средства или вездесущий спирт, только отсюда, пробравшись сквозь геометричные капканы черного, как пасть, подъезда, вырываешься с вершинным, легким чувством, как из чистилища. так что, после контрольного посещения дома горячего душа, даже улавливаешь в себе право касаться других, чистых людей, взглядом касаться, руками, губами и языком, без опасения передать на их сияющую кожу свой сумеречный налет, потому как - сколь бы несмываемым этот налет ни был, некоторое время после такого визита помнишь еще, какой он природы. она не отвечает, когда я прощаюсь, у выхода, и не идет провожать - приходится дотронуться до дверной ручки самостоятельно, что не может тем не менее омрачить радость последнего выхода из проклятой норы. я не целую ее в щеку напоследок. зараза, которой она больна - зараза ее кота, и мне не хочется выносить это биологическое оружие на себе, в чистое вне, на сегодня нам уготованное - мне и that pet, который всегда со мною.
а отползав по кругу на четвереньках положенное, сопровождаемое воплями здесь нет больше выхода, потому как по кругу в большой комнате все стены смыкаются во единый шпатлеванный хоровод и потолок низвергается серым прессом, я хотел только домой, а проемы проскальзывали в муторной круговерти, осенний блядь рок-н-ролл, отползав и отвалявшись положенное там я улучил наконец минутку чтобы забиться в соседнем помещении в неприглядный черный уголок хлама уверенный что это как минимум нескончаемый чугунный коридор резиновая веревка от бомжетачки стоявшей неподалеку поползла в руки сама как змея я намотал ее на шею а другим концом закрепил на занавесочном карнизе потом я конечно вознамерился удавить себя как следует только не получалось потому что я устал еще двадцатью четырьмя часами ранее насмерть, а после приходилось столько всего переделать, но перестать я тоже не мог потому что не замечал что делаю с самого начала, после этого я обнаружил что если сесть то поиски истины могут таким образом увенчаться успехом рано или поздно нечто начало получаться хотя вероятно это был результат психосоматического усердия, под конец у меня пропал слух, я никак не мог выпутаться из дивного девайса о двух крюках, так бы эта дивная удавья пытка и длилась до самого рассвета, если бы в какой то определенный момент в маленькую никому не нужную комнату, куда я осмотрительно закрыл до того дверь, его таки не занесло, моего бешеного, от карниза то он меня отцепил а вот от удава никак не мог ну конечно и без пиздюлей мы обойтись не могли все это радовало меня истерически и могильная тишина там где раньше располагались звуки он орал очень громко, и много и яростно пользуясь тем что я ничего не слышу и говорить мне теперь можно все что придет на ум, пока чувство не пробудилось наконец гдето в глубине черепа и хуйнуло по перепонкам изнутри как взрывная волна по почкам. какой-то особенно колюще-режущий момент обратил меня теперь в бегство, а на кухне дышать нечем от сизого дыма и перегара, а еще у них что-то убежало, пригорело, скисло, забухтело, так что призрачным ужом сквозняка выносит обратно в прихожую прежде чем я успеваю разглядеть курящих до конца, их непроглядно черные брезентовые лица, как украшения на похоронных венках. одна нога спотыкается о другую на особо резком повороте, я слишком сильно хочу отсюда сбежать, падаю в спасательную мягкость вещей с вешалки, которая обламывается от рывка, осыпая меня чужими куртками, приятно-гладко - шубами. вообще что-нибудь с длинным мягким мехом, темным мягким вроде шкуры на полу, только не шкуру или русскую шапку на холод было бы преотлично, пальцы путаются в судорожно-сонной спешке, противоположные друг другу стены сплющиваются, полы покрывают мерзкие узоры дисторшена, на которые я неизбежно отвлекаюсь, и лишь справившись с тщательным морским узлом на ботинке обнаруживаю, что с какого-то момента стал заселять в левое голенище правый шнурок, развязывать все, распутывать, мне никогда не уползти из этого ленинского ада по-романски огромных габаритов с серыми стенами и уходящими ввысь потолками, я дрожу, может от хохота, может от холода, а может быть это не хохот, я засыпаю прямо на ходу проваливаясь в индевелую расселину автоматизма и сновидение обставляет ту обстановку, которая доступна глазу, все смешалось, мне снится оо снишься ты верхом на мне на этом полу, снится, как ты душишь меня обеими руками изо всех сил, ты в одних джинсах и после дождя, так что мокрые волосы липнут к щекам, а косметику размыло водой в странный грим, он все равно к лицу, все идет к этому лицу, эта вспышка счастья такая яркая, все равно что расслышать мерное часовое тиканье в потусторонней тиши все равно что давиться жемчугом с пулями, а вид усталый и сосредоточенный, какой бывает у людей при выполнении всякой бытовой работы вроде стирки или мытья полов, их так проводить и полагается, убийства вручную. и прекрасно что так крепко живьем так наверное не вышло бы и мне удалось бы испортить все очередным вмешательством потому что единственное что меня беспокоит - тебе должно быть холодно с таким количеством дождевой воды каплями по ослепительной коже, если мне здесь в куртке не жарко, получается только легко и торопливо касаться пока не онемели пальцы по лицу по самой любимой переносице сквозь темные от влаги пряди по рельефу хрустальных ребер под скользким белым шелковистым все это дела уже не изменит, я отрываюсь от твоего ледяного взгляда на потолок за твоей макушкой и вижу сквозь него стремительно разгорающееся фатальное солнце метеорита который так или иначе всех нас размозжит и поджарит как следует, ждать осталось совсем недолго твои волосы отливают в этом свете кровавой медью, у тебя не вышло бы не высохнуть и не согреться подо мной в чертовых чужих шубах, экран темнеет, это счастье не имеет палитры, если подохнуть получится там - that pet стиснет все конечности и здесь, если только если только сейчас, но хуй - как же тут не проснешься от собственного падения со шкафчика для обуви, на котором сидел, старательно шнуруясь, а все вокруг стоят со своими безликими головами и издевательски надо мною хохочут, иначе и быть не могло, я даже не знаю что из двух вариантов мне снится, но уж лучше бы это чистилище