ghetto knows that you don't deserve. ну ладно-ладно. и когда мы все перемрем на лицо мое извольте понамотать устаревшую багровую хоругвь. а лучше несколько, чтобы какой-нибудь вшивый отпевала у меня над гробом не преминул сказать вместо всей своей дребедени: сии хоругви.. без отпевалы вы ведь не обойдетесь, а как попрут из гроба бесы, так только вас, выродков, и видели. ну ладно, ладно. ах ты дьявол. туда же к хоругвям и шелка с бархатом, змеиную усмешку, океанский цвет и проч, а еще кровь с молоком и нездоровый румянец. оскалы, по твоей части, по моей нападение на источник внешней угрозы и сны с болотами, из которых вперемежку торчат обглоданные трупы преступников и занебесной вышины секвойи. источник внешней угрозы. эта красота как яд, окажись он только на столе, а руки уже так и чешутся опорожнить пузырек просто потому что он там стоит, бороться по мере наступления, эта красота резка, как пулевое ранение в голову, обжигает едко, не хуже соляной кислоты, она пагубно окончательна, сочетает в себе начала всех противоположностей, живое, завораживающее чудо. стоял в строю хуже чем зомби - вполне себе неживым, я ни у кого больше не видал такой белой кожи, рядом с которой китайский фарфор кажется молочным, лучшего качества мел - серым, вечные сугробы - голубыми, даже сам я каким-то жасминовым, если не считать приобретенной в последнее время кардиопатической синевы. я ни у кого больше не видал затесавшегося в радужки северного сияния. глотка длинная-точеная под руку так и просится, бедра гладкие-гладкие, как стекло, все под неуловимым слоем стекла, под тонкой корочкой льда - тронь и растает, like a bullet in the head, как все эти деликатесные трюки с горячим мороженым, только наоборот - подо льдом уже на втором сантиметре начинается самое жаркое, самый центр земли в кусачей тесноте, от которой клаустрофобически тянет податься назад и дух захватывает, прыжки без парашюта, слияние кровеносных систем, под пальцами клацают друг об друга торчащие звенья хребта. я знаю, ты киборг на крови, а вот здесь мы не поняли, вы не поняли не, это не понял один только ты, пока я латал и перепродавал двумерную душу дьяволам, не понял оттого что под прежними клиентами погорела половина всех жизненно необходимых микросхем. эй, сестрица аида, я собираюсь развинтить его отверткой в ухо, может и не в ухо, почем этой паскудине знать, ее здесь даже и нет не говоря уже о том что вязкий налет глянца на всех доступных частях давно уже подернул окружающие ее предметы непроглядной пеленой, не видит она нихрена вот и ржет. извини друг но ты заебал спать, то ли дело регина, регина все видит, даже там где не присутствует, видела, как дверь в твой одряхлевший домишко о двух кривеньких этажах сдалась мне с одного пинка, видала и педантичные сутенерские альбомы, тщательно собранные той тварью, что в этом домишке некогда именовалась отчимом - видела и слышала, плачет и молчит - и как я телевизором окно выбил тоже небось подсмотрела, пробравшись из-под гостевого аккаунта ко мне в голову. она, знаешь ли, таким образом давно уже обозрела даже все то что происходило пока ее и на свете не было - оборзела - как мы слаженно надрывали глотки полем экспериментов на холодном углу старого города, подсвеченном сиреневым зимним рассветом, мою рыжую, как медь, кузину в веснушках, ведро ледяной воды в мартовских сумерках, опрокинутое мне на голову никем иным как твоей общеизвестной буйнопомешанной родственницей, солнце на стенах, рыбу на окнах, громадные здания на шестах, облепленных комковатой грязью болотных людей, что снуют лунными ночами по лесу там и тут, кожистых пауков на четырех ногах, очень изящных, как твои руки, видела-видела и знает, что я на самом деле не толкал эту женщину с лестницы, в смысле, нет, не толкал свою мать с лестницы, больно надо, она попятилась от меня сама, черт знает что ей пригрезилось в припадке такого же точно дрянного застилающего глаза безумия на моем месте, только попятилась, а уж дальше справились те самые бесы, коих она с невменяемой настойчивостью легионами пхала мне, чтобы было чего бояться. а я, увы, вовсе не мастак ловить падающих христиан, и сиди потом за это как идиот на скамье подсудимых, где каждое слово может и будет использовано против вас, а все устремленные на меня глаза принадлежат тем же бесам, женщина-судья, женщина-прокурор, женщина-монплезир, женщина-пресс-папье, полное собрание курв, стерв и делопроизводителей, лучше всего запомнились сиськи моей адвокатши, потому что размер больше этого не попадался до сих пор ни разу, да мелькающий перед ними всесильный белый билет, lock me up, llock me up, спроси у регины - конечно видела, а для остального ей даже и взломов в мою голову оказывать нечего, все просматривается в замочные скважины, щели между дверными створками, окна первых этажей, военный брезент как на ладони. смотрит отовсюду, камерами слежения, замечает куда больше моего - я упускаю слишком много с крутящего момента, которым может выступить что угодно, скользнет ли по моим пальцам каштановая с бронзовым отсветом прядь челки, выбившаяся из-за уха от пощечины, придется ли ладонь на извилистое переплетение шрамов твоего предплечья, что хочешь - и я перестаю запоминать глазами, нелегка жизнь кинестетов, with a taste of your lips i'm on the riide, точно так же как with a sound of your breath, не говоря уже о том всхлипе, которого можно добиться, если вжарить одним резким рывком, хотя вжаривать в тебя одним рывком сложно, больно и страшно от вандализма, как играть в футбол хрустальным фужером, и всхлип призывает к жалости, но я давно уже заметил, что все общепризнанные стимулы жалости повергают меня либо в бешенство, либо в возбуждение, и никаких других вариантов не предусмотрено. как же не вжарить туда, где вся неподатливая багряная глубина стучит жадным маятником навстречу, или в скользкие объятия подвижных хрящей гортани, отчего лицо у тебя вмиг мокреет сверкающими слезами, которые от удушья текут и из глаз, и из носа, а мне приходится прилагать все усилия, чтобы не свернуть тебе ненароком шею, так сводит от удовольствия руки на твоем нежном затылке, и сколько тут ни давись, и сколько ни дергайся; оскорбительно или нет, но с таким мастерством на этом поприще мне не доводилось больше встречаться за всю обширную практику, вероятно это называется не мастерство, а прилежание, от которого так выраженно западают в процессе щеки, или самоотверженность - с которой ты применяешь свой длинный сатанинский язык всеми возможными способами - важно ли как это называется. как там, наша светлость изволят слишком мало щадить, прискорбная правда, оттого и случаются в нерасположении-с, что слишком мало-с, измываются и обижают, насилуют, хамят и бьют на ровном месте, или уходят чтобы драться с кем попало в приступах неконтролируемой ярости, не жалеют-с, будто мне действительно следует это объяснять или делать поправку на то что бывали времена и похлеще, хуже всего - когда его светлость сказал отстань от меня наконец пидарас жалкий, стоя по щиколотку в мягкой пыли проселочной дороги посреди чистого поля жарким летним утром сказал; только за то, что ты тронул меня за плечо, когда догнал, и за то, что неделей ранее отчаялся до поцелуя взасос в ответ на пиздюли, которыми я лелеял тайную надежду разбить тебе в один прекрасный день ебало до такой неузнаваемости чтобы оно наконец перестало столь фатально приковывать мой взгляд. ты так и остался посреди дороги как вкопанный, когда я ушел, и стоял на том же месте, когда я вернулся - только чтобы удостовериться, что мне не показалось и на тебе действительно надета тельняшка, впервые после десяти лет паршивого траура по той же буйнопомешанной, которая, надо сказать, не любила ни тебя, ни меня, ни что угодно другое, иначе духу не хватило бы так равнодушно вышибить из нас себя, прихватив заодно все те наши потроха, до которых дотягивалась, так что день окончания траура был тем днем, который следовало отпраздновать. Сколько бы ни палило в голову солнце, ты сиял в поле только луной и неиссякаемой свежестью арктической мерзлоты, ты был холоден как мертвец, столь же тих, угловат и недвижим и смотрел как всегда по ту сторону, сквозь меня и сквозь землю, сквозь голубой озон атмосферы, в тот момент меня и осенило наконец, что этот зеленый в твоих радужках - северное сияние, а никакая не морская волна или аквамарин, aurora borealis, под которым сам ты был спроектирован, изгнан из вечных льдов как всесокрушающий предвестник окончания времен. чтобы видеть только твои глаза, чтобы осязать в холоде сладкой белоснежной кожи доказательство твоего существования, я положил ладонь тебе на лицо, а ты лизнул ее, и я понял очень наверняка, что теперь мы оба пропали, нет больше никакого времени, кроме темноты и светлости, солнца, дьявола да совместного мастерства, агональный секс с разрушением - target locked. цепи замкнуло, зубы свело, желаний осталось только два - присвоить и поглотить, выебать и уничтожить; твоя космическая переменчивость отлила в тебе ненадолго идеальный набор безупречных портов для всех тех моих разъемов в которые эти желания ветвятся, и перед ним провалятся любые попытки применить тормоза.