Шинель.

* * *

"Когда Гоголь жил на Никитском бульваре в доме графа Толстого, то по праздникам ходил в домовую Университетскую церковь св. мученицы Татианы. Студенты в церкви засматривались на Гоголя, который постоянно кутался в шинель, словно ему было холодно". (Борис Зайцев, русский писатель).

"Все мы вышли из гоголевской шинели", - слова, приписываемые Ф.М.Достоевскому.

"Бери шинель, пошли домой!" (Булат Окуджава)

  

Повесть Н. В. Гоголя "Шинель" мы проходили в школе. Неслучайно употребила это слово "проходили". Прошли и забыли. Как прошли и забыли о многих других произведениях русской и советской литературы. Гоголь прочитан, это "классик", великий писатель... ну и Бог с ним!

И, конечно, опыт читательского восприятия повести в какой-то степени был типичен для целого поколения школьников и остальных советских людей, знакомых с повестью. Подросткам, в основном, было жаль несчастного Акакия Башмачкина, жертвы социального неравенства и социальной несправедливости царского режима - так учили нас в школе воспринимать "Шинель" с подачи великого критика В. Г. Белинского, воспринимать с классовых позиций. Так и запечатлелось это восприятие в детском сознании и перешло во взрослую жизнь.

А что же Гоголь?

А он, как всегда, хитро улыбается.

"Гоголь как бы намекает читателю: вот так вы, люди обычные, приземленные, могли бы воспринять моего героя. Я показываю вам его вашими глазами. Таково ваше зрение." (Л. Звонникова)

Так оно так, да совсем не так.

Действительно, искренне сострадаешь маленькому человеку, читая о том, как над ним издевались его сослуживцы, а он смиренно переносил все насмешки и издевательства. Так и хотелось заступиться и врезать насмешникам за бедного Акакия Акакиевича! Но на этом сострадание заканчивалось и начиналось чувство некой раздраженности относительно главного героя.

Прочитав "Шинель" в школе, более к ней не возвращалась, не хотелось снова вспоминать и переживать жестокие душевные муки и смерть Акакия Акакиевича из-за какой-то шинели. Он вызывал странные чувства несострадания к нему именно пустотой содержания своих переживаний.

Подумаешь, ограбили, шинель новую сняли. Стоит ли из-за этого умирать? Все равно, что хозяин ограбленной квартиры, помыкавшись по милициям-полициям и ничего не добившись, заболеет и умрет, испереживавшись по поводу украденных вещей. Встречалось ли такое в жизни? Мне нет.

Но тут вспомнился эпизод из фильма "Сибирь. Монамур", когда шатающиеся по сибирским деревням воры и бандиты украли у старика старинную икону, которой он очень дорожил. Это сильно подкосило старика, он даже слег, чуть не умер. Но внук рисует ему на простом белом листе Бога и ставит листок на место украденной иконы. И становится видно, чувствуется, как детский наивный рисунок преображается в икону. И старик оживает, а вместе с ним и сострадающий старику зритель. Но тут икона, Божье дело. Человек день и ночь молился перед ней. А там шинель, одежка.

Ну украли шинель, жизнь окончилась? Не скажи. Начинай копить на новую, а пока почини и носи старую.

Удивляюсь, почему это произведение ставили в план изучения русской классической литературы шестиклассникам-семиклассникам, что они могли понять в скрытой и явной иронии автора, сопровождающей почти каждую строчку повести? Юмор и насмешку Гоголя, своеобразие строк классика, льющихся по каким-то сложнейшим, лишь прозаикам ведомым законам, начинаешь воспринимать только в зрелом возрасте.

И вот недавно мне встретилась статья Ливии Звонниковой "Изнанка шинели. О чем же на самом деле повесть Гоголя?", опубликованная в журнале "Фома", февраль 2017 (166) номер 2.

  

Именно в ней я обнаружила отголоски прежних своих подростковых мыслей, забытых со временем, свои прежние недоумения по поводу потери смысла жизни у героя после кражи шинели. Поэтому и решилась оставить свои сегодняшние размышления, поделиться с теми, кого интересует Гоголь и русская классика вообще. Замечательная статья о гоголевской "Шинели" у Ливии Звонниковой! Она досконально проанализировала эту непростую повесть, но не с социальных, как мы привыкли, а с религиозных позиций. Украли новую шинель у маленького чиновника. Башмачкин, такой прежде тихий и смиренный, вдруг протестует внутри, заболевает и умирает. И почему-то никакой особой жалости не вызывает. А наоборот, возникает некое раздражение от его духовной тупости. Что-то здесь не так, подумалось тогда мне в детстве. Но определить что именно не так и почему вдруг не жаль Башмачкина, не додумала и потом, прозрения особого не было, кроме как "не ропщи, гордый человек, упал, поднимись, начни сначала. Кража шинели не есть повод для смерти."

Автор же статьи пошла дальше. Сделала революционный вывод о будущей жестокости духовно неразвитых маленьких людей в будущей революции.

  http://foma.ru/iznanka-shineli.html

Как выясняется, фраза, ошибочно приписываемая Достоевскому, "Все мы вышли из гоголевской 'Шинели'" в определенном смысле верна: действительно, "Шинель" породила целую литературную традицию. Очень интересную. О "Шинели" писали А. Григорьев, Д. Мережковский, Б. Зайцев.

В постсоветское время на религиозную тему "Шинели" обратили внимание многие ученые, специалисты по творчеству Гоголя, например, Д. Чижевский, С. А. Гончаров, В. А. Воропаев.

Хочется привести их слова, хочется поговорить о прочтении Гоголя в новых условиях, в состоянии человека взрослого, более опытного. Что еще сподвигло меня на написание этой работы... Хорошо сказал эмигрант Борис Зайцев, а эмигрант эмигранта всегда поймет с полуслова: "Чем далее идет время, тем сильнее чувствуем мы здесь свое одиночество. Все более уходим душою с чужой земли, возвращаясь к вечному и духовному в России. Вновь перечитываем многое, на чем возрастали, по-новому его ощущая. Становится почти жутко, когда подумаешь, что вот уже в последний раз пересматриваешь святыни родной литературы: Толстого и Достоевского, Тургенева, Гоголя. Вечные спутники! Но не вечно самим себе равные, с разных сторон раскрывающиеся, по-разному воспринимаемые, сопровождая нашу жизнь".

Да, любимый с детства Николай Васильевич Гоголь тому причиной. Сопровождающий мою жизнь. Как не использовать любую возможность сказать о нем слова любви и уважения. На протяжении своей жизни от детства до взрослого возраста читала произведения Гоголя, в каждом возрасте и при разных обстоятельствах находя в них новые грани, чуть ли не новое содержание. Как не согласиться со словами не менее любимого Б. Зайцева: "Опасение, что Гоголя слишком хорошо знаешь, что он исчерпан и при перечитывании не даст нового или даже побледнеет, не оправдывается. Читаешь его по-иному и находишь не совсем то, что думал найти... Но находишь очень многое"

Итак, о Гоголе. Точнее, о "Шинели".

Тема верхней одежды, коренным образом меняющей судьбу героя, уже поднималась в русской литературе. Например, в 4-й книжке журнала 'Современник', поступившей в продажу в последней декаде 1836 года, вышла в свет повесть А. С. Пушкина "Капитанская дочка". Повесть была опубликована за месяц до гибели Александра Сергеевича. Сам Гоголь в январе 1837 года отмечал, что она "произвела всеобщий эффект".

Любимейшая моя "Капитанская дочка"!

Но там имелся другой замысел - поначалу Пушкин хотел написать произведение о дворянине, подавшемся из-за личной обиды в разбойники (работа над Капитанской дочкой началась в 1832 г. и прототипом героя поначалу была реальная историческая личность - дворянин Михаил Шванвич, перешедший на сторону бунтовщика Е. Пугачева), замысел этот воплотился потом в романе "Дубровский". В "Капитанской дочке" главным героем все же Пушкин сделал дворянина, сохранившего верность присяге, несмотря на соблазн перейти на сторону бунтовщиков. А фигура реального Шванвича разделилась на верного чести Гринева и предателя Швабрина. И, как отметили современники Пушкина, "Капитанская дочка" была написана под влиянием романов Вальтера Скотта.

Но меня интересует в повести совсем другой момент, а именно тулупчик заячий, сыгравший важную роль в повествовании и жизни героя Петруши Гринева.

Тот самый тулупчик заячий, о котором в наше время была даже написана песня. Уловил автор-песенник скрытые мотивы, витающие над такой непритязательной темой тулупчика:

  По заснеженной белой обители

  Вдаль кибитка по полю мчит.

  Вас за то, что меня вы обидели,

  Емельян Пугачев не простит.

  

  И когда замерзал я намертво,

  Средь заснеженных сонных полей,

  Кто-то плечи укрыл мне царственно,

  Хоть давно у нас нету царей.

  

  Тулупчик заячий, тулупчик заячий,

  Тулупчик заячий, ещё ты цел,

  Россию-матушку, Россию-матушку,

  Россию-матушку ты обогрел.

  

  Не забудь, своё, парень, прошлое,

  Он сказал мне в ту злую пургу.

  И сказал мне, что по Красной Площади

  Я в тулупчике этом пройду.

  

  По заснеженной белой обители -

  Эх! - кибитка по полю мчит.

  А за то, что Россию обидели,

  Емельян Пугачев не простит!

Вот!Красная площадь! Будущее "грабь награбленное".

Кто знает, каким образом этот тулупчик заячий откликнулся в мыслях Гоголя и превратился в шинель Акакия Акакиевича. Но именно это и произошло, Пушкин имел на Гоголя сильнейшее духовное и литературное влияние.

Валерий Брюсов считал Гоголя "испепеленным" тайными бурями и страстями, отметив, что Гоголь "сотворил свой особенный мир и своих особенных людей, развивая до последнего предела то, что в действительности находил лишь в намеке."

"Гоголь, хотя и порывался быть добросовестным бытописателем окружавшей его жизни, всегда, в своем творчестве, оставался мечтателем, фантастом и, в сущности, воплощал в своих произведениях только идеальный мир своих видений. Как фантастические повести Гоголя, так и его реалистические поэмы - равно создания мечтателя, уединенного в своем воображении, отделенного ото всего мира непреодолимой стеной своей грезы.

И такова была сила его дарования, сила его творчества, что он не только дал жизнь этим вымыслам, но сделал их как бы реальнее самой реальности, заставил ближайшие поколения забыть действительность.

В жизни, как в творчестве, он не знал меры, не знал предела, - в этом и было его своеобразие, вся его сила и вся его слабость. Все создания Гоголя - это мир его грезы, где все разрасталось до размеров неимоверных, где все являлось в преувеличенном виде или чудовищно ужасного, или ослепительно прекрасного." (статья Валерия Брюсова "Испепеленный. К характеристике Гоголя".)

Попробуем возразить Брюсову, мир ли грезы описывал Гоголь, или же имел иное, скрытое от Брюсова и Белинского, видение мира. Православное. Открытое другим писателям, верующим.

Надо учитывать, что волновало Гоголя на момент написания "Шинели", чем он в те годы жил и дышал. А жил и дышал он православной верой.

Гоголь всегда был глубоко верующим православным христианином.

Доктор филологических наук Владимир Воропаев в своей книге "Духовная биография Гоголя" говорит: молитвенное правило Гоголя было куда обширнее, чем у большинства мирян.

В 40-е годы XIX века Гоголя волновали вопросы религиозные: вопросы духовного делания, духовной борьбы.

"Да, уж никак не назовешь Гоголя христианином среднего, серенького типа! Не было в нем никакого благополучия! Или спасение, или гибель..." (Б. Зайцев)

И вот именно на таком фоне, в таком настроении Гоголь пишет 'Шинель'.

Повесть 'Шинель' была опубликована в 1842 году. Критики (и в первую очередь Виссарион Белинский) восприняли ее как жесткий социальный памфлет, как голос в защиту униженных и оскорбленных. Бедного Акакия Акакиевича, как я уже упоминала, трактовали как жертву несправедливой социальной системы, страдающую от бюрократии и произвола. Но Гоголь явно имел другую идею, рассказывая историю мелкого чиновника.

Известный исследователь духовного наследия писателя протоиерей Василий Зеньковский писал: как раз в то время у Гоголя произошел "...духовный перелом, связанный с крушением эстетической утопии, перешедший потом в живую потребность религиозного понимания творчества и жизни".

"А другая его сторона совсем иная. С детства несокрушимая вера в Бога... "Страх Божий"... чувство великой ответственности за свою жизнь", - отмечает Б. Зайцев - "Был у Гоголя еще дар, прекрасный, но не дающий покоя: стремление стать лучше (сознавая свои несовершенства)". Аскетические стремления Гоголя понятны думающему православному читателю. Зайцев говорит, что "аскеза давалась Гоголю, по-видимому, трудно". А тут нам предлагается некий аскет Акакий Акакиевич. По виду и жизнеописанию до появления в его судьбе новой шинели, ну настоящий аскет.

Доктор филологических наук Сергей Гончаров отмечает этот своеобразный аскетизм героя: "...Акакий Акакиевич наделен чертами аскета-подвижника, 'молчальника' и мученика... Убогость и 'ничтожность' героя, его невзрачность предстают формами отъединенности от мира, его особой отмеченностью, знаком исключительности".

"Даже тогда, когда все стремится развлечься, - Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра?"

"Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, - нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его."

"Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы."

"Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: 'Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь'. С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало."

"Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь словами: 'Это, право, совершенно того...' - а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил."

Так протекала мирная жизнь человека, который умел быть довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не...

Акакий Акакиевич смиренно сносил то, что другого повергло бы в отчаяние: тупик карьеры, издевательства окружающих, скудная пища, бедность, одиночество, отсутствие каких-то развлечений. Но вот искушения комфортом он не выдержал, тут его духовная броня треснула.

Б.Зайцев заметил в Гоголе очень важное для христианина качество: нестяжательство.

"Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет", - приводит он слова писателя. - Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил свою нищенскую сумку, то не продаст ее ни за какие сокровища здешнего мира".

Деньги и вещи - вот та страсть, которая была писателю особенно ненавистна.

То-то понятна ироническая усмешка Гоголя по поводу "страданий" нестяжательного аскета Акакия Акакиевича.

Не такой уж он растяпа, да и не без лукавства Акакий Акакиевич. Только его корысть заключалась в маленьких размерах, таких же, как его мирок: в пределах гривеника.

"Он любил что-либо заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже несколько под куражем, или, как выражалась жена его, 'осадился сивухой, одноглазый черт'. В таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался, всякий раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда, приходила жена, плачась, что муж-де был пьян и потому дешево взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе."

"А вот я лучше приду к нему в воскресный день утром: он после канунешной субботы будет косить глазом и заспавшись, так ему нужно будет опохмелиться, а жена денег не даст, а в это время я ему гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и шинель тогда и того...' "

"Акакий Акакиевич имел обыкновение со всякого истрачиваемого рубля откладывать по грошу в небольшой ящичек, запертый на ключ, с прорезанною в крышке дырочкой для бросания туда денег. По истечении всякого полугода он ревизовал накопившуюся медную сумму и заменял ее мелким серебром. Так продолжал он с давних пор, и, таким образом, в продолжение нескольких лет оказалось накопившейся суммы более чем на сорок рублей."

Ливия Звонникова решает вспомнить все инакомыслие, сложившееся и бытовавшее рядом с устоявшимся взглядом на произведение, но мало кому известное:"Шинель"- это притча,- пишет она,- где в иносказательной форме показано, как человек - кроткий, смиренный, почти что безгрешный человек! - может впасть в грех, стать рабом своих страстей и погибнуть духовно. Главное в повести происходит не на петербургских улицах, а в душе Акакия Акакиевича.

Автор размышляет, что же там происходит, в душе маленького человека Акакия Акакиевича?

А происходит там такое, что отчего-то становится не жалко этого человека, нет подлинного сострадания к нему, простое легкое сочувствие - бедняга, шинель украли, так ведь не конец же света! Что ж ты так опустился, дружище?

Еще в 1847 году, известный поэт и литературный критик Аполлон Григорьев отличился от литераторов-современников иным пониманием повести: "...В образе Акакия Акакиевича поэт начертал последнюю грань обмеленья Божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя, до того, что шинель делается трагическим fatum в жизни существа, созданного по образу и подобию Вечного..."!

'Шинель' - одно из самых известных произведений русской литературы. Но, к сожалению, эту великую повесть чаще всего воспринимают как попытку Гоголя обличить социальное зло,- напоминает Л. Звонникова, - Однако в ней есть гораздо более глубокий смысл. Она обращена к каждому из нас и в иносказательной форме говорит о том, как грех разрушает человеческую душу."

Интересные параллели проводит Л. Звонникова:

Даже само имя его, Акакий Акакиевич, неслучайно. Здесь Гоголь, вполне вероятно, делает намек на подвижника Акакия из 'Лествицы' преподобного Иоанна Синайского - книги, ставшей классикой святоотеческой литературы.

Послушание подвижника Акакия было столь велико, что даже после смерти тот не мог ослушаться своего старца. А удвоение имени, Акакий Акакиевич, - это, можно сказать, смирение в квадрате.

А что там у Гоголя, как он объясняет двойное имя Башмачкина? Без улыбки не взглянешь:

"Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Сессия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. 'Нет, - подумала покойница, - имена-то все такие'. Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. 'Вот это наказание, - проговорила старуха, - какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий'. Еще переворотили страницу - вышли: Павсикахий и Вахтисий. 'Ну, уж я вижу, - сказала старуха, - что, видно, его такая судьба. Уже если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий'. Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло все это. Мы привели потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно."

Что же не так было со "святым" смирением и терпением Акакия Акакиевича, почему он вдруг сломался из-за обычной кражи?

А дело в том, говорит Л. Звонникова, что такие духовные дары, как смирение, терпение и кротость даны Башмачкину изначально, как дар Божий, а не достигнуты сознательной работой над собой. "Да и настоящие ли это терпение и смирение, а не кажущиеся их внешние копии? Они - не результат следования за Христом, длительной жизненной борьбы со своими страстями, наблюдения за своими помыслами, искреннего покаяния и, естественно, жизни в Церкви. Если душу Акакия Акакиевича и можно сравнить со сталью, то это не закаленная сталь, она хрупкая, и достаточно даже не сильного, но точного удара в нужное место, чтобы ее разбить. Сталь души не закалилась под внезапными жизненными обстоятельствами, а раскололась."

Oбраз расколовшейся стали в сравнении с всем известной фразой "как закалялась сталь",конечно, впечатляет. Что ж, гибкий и терпеливый Акакий Акакиевич закалился в процессе борьбы обретения шинели и закаленный, сломался после ее потери.

Как "закалялся" Акакий Акакиевич.

Акакий Акакиевич стал ограничивать себя во всем, "но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели."

Червоточина начала грызть смиренного внешне Башмачкина.

Если раньше радостью для него было переписывание бумаг. Теперь же, он жил в иной реальности - в мыслях о шинели.

"Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность - словом, все колеблющиеся и неопределенные черты. Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник?"

"Куницы не купили, потому что была, точно, дорога; а вместо ее выбрали кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда принять за куницу."

"Святость" Акакия Акакиевича дала трещину. Когда у него возникла потребность в новой шинели (сама по себе вполне естественная, вовсе не греховная), то все свои душевные силы, все свои устремления он направил на эту шинель. Та оказалась для него не просто предметом одежды, а целью жизни, высшей ценностью. Вещь становится для него идолом.

Во все времена происходит отход от Бога русских образованных людей. Высшей ценностью для них становится внешнее: слава, карьера, богатство, комфорт. Сами по себе и карьера, и богатство, и комфорт не греховны, это просто условия жизни. Но грехом становится зависимость от них. Посмотрите, как многие с уважением говорят о тех, кто смог "устроиться", хорошо зарабатывать, это сейчас называется успешностью и чуть ли не самым высшим критерием ценности человека в глазах большинства общества, во всех социальных сферах, от начальников в правительстве до духовенства, не говорю уже о простых башмачкиных и его сослуживцах. "Удачи во всем!" - желают многие друзьям и близким, не зная, что значение слова "удача" происходит из древних времен, его носил кровавый бог Карфагена, которому приносились в жертву дети, чтобы жизнь семьи стала лучше, материально благополучной, словом, удачней, чем раньше.

Портной, которого Л. Звонникова сравнивает с чортом-искусителем, наконец, приносит Акакию Акакиевичу новую шинель. И здесь Гоголь не был бы Гоголем, после "терзаний" о кошке и кунице, не отметив иронически размеры этой новой радости Акакия Акакиевича:

"Он вынул шинель из носового платка, в котором ее принес; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления."

Сослуживцы "начали поздравлять его, приветствовать, так что тот сначала только улыбался, а потом сделалось ему даже стыдно."

"Этот весь день был для Акакия Акакиевича точно самый большой торжественный праздник.

Пообедал он весело и после обеда уж ничего не писал, никаких бумаг, а так немножко посибаритствовал на постеле, пока не потемнело."

Так новая шинель Башмачкина, казалось, принесла ему удачу и перемену в прежней рутинной жизни: его заметили сослуживцы и перестали издеваться над ним, даже устроили вечеринку и пригласили Акакия Акакиевича, после которой уличные воры и украли новую шинель - новый смысл жизни Акакия Акакиевича, его удачу.

Новая шинель сразу начинает манипулировать Акакием Акакиевичем, заставляет его делать то, что ему не хочется. Он уже и переписывать после обеда не стал. А на эту злочасную вечеринку он отправляется вопреки своим желанием, действуя по принципу: "будет неприлично, если он не придет". До того, как в его жизни появилась мечта о новой шинели, он поступал так, как ему хотелось, как ему свойственно, то есть был относительно, но все же свободен в своем волеизлиянии. Теперь же, с новой шинелью, он открывает для себя существование светских условностей, которым приходится подчиняться через "не хочу".

Автор удивительно точно отмечает эту сторону жизни, когда став пленником какой-то своей страсти, шинели ли, автомобиля или какой безделицы, человек не только теряет свободу, не только оказывается вынужден вписаться в новый, чуждый ему формат жизни, и вдруг оказывается, что никакой радости от этого он не испытывает. Испытав только кратковременную.

"Акакий Акакиевич, казалось бы, достиг, чего хотел, стал счастливым обладателем новой шинели - но очень скоро счастье его съеживается, в душе возникает пустота. И эта пустота катастрофически увеличивается, когда причина кратковременной радости - шинель - вдруг исчезает из жизни."

После вечеринки, которая показалась ему скучной, а себя на вечеринке ощутив лишним человеком, Акакий Акакиевич решил не тратиться на извозчика, побрел домой пешком. Он "шел, закрыв глаза, и когда открыл их, чтобы узнать, близко ли конец площади, увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить. У него затуманило в глазах и забилось в груди. 'А ведь шинель-то моя!' - сказал один из них громовым голосом, схвативши его за воротник."

Так экспроприировали у бедного человека новую шинель.

Тут просто никак не вспомнить А. Блока и его поэму "Двенадцать" про лихих революционных матросов и солдат, занимавшихся уличной экспроприацией у прохожих, не разбираясь в их чинах и благосостоянии. Существует легенда, что и В. И. Ленина однажды раздели на улице такие новые большевики-экспроприаторы. Наследники посмертной славы Акакия Акакиевича. Но об этом впереди.

Пока Акакий Акакиевич еще жив и даже пытается бороться за справедливость: ходит по инстанциям и пытается заставить начальников полицейского управления искать его шинель. И даже проявляет при этом смелость и настойчивость. Смешно. Не правда ли, смешно.

Вот как новая шинель изменила человека.

"... наконец Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать характер и сказал наотрез, что ему нужно лично видеть самого частного, что они не смеют его не допустить, что он пришел из департамента за казенным делом, а что вот как он на них пожалуется, так вот тогда они увидят."

И вот Акакий Акакиевич доходит до самого "значительного" лица.

"Но всегда найдется такой круг людей, для которых незначительное в глазах прочих есть уже значительное."- усмехается Гоголь.

"- Что вы, милостивый государь, - продолжал он отрывисто, - не знаете порядка? куда вы зашла? не знаете, как водятся дела? Об этом вы должны были прежде подать просьбу в канцелярию; она пошла бы к столоначальнику, к начальнику отделения, потом передана была бы секретарю, а секретарь доставил бы ее уже мне...

- Но, ваше превосходительство, - сказал Акакий Акакиевич, стараясь собрать всю небольшую горсть присутствия духа, какая только в нем была, и чувствуя в то же время, что он вспотел ужасным образом, - я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того... ненадежный народ...

- Что, что, что? - сказал значительное лицо. - Откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!"

Значительное лицо так напугал своей значительной репликой беднягу Башмачкина, что тот пришел домой и умер.

Милосердный писатель решил не мучить беднягу Башмачкина долгой жизнью после кражи новой шинели - этого взлета и падения, апофеоза и краха всей его 50-летней жизни.

"Он шел по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот, сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон, из всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слег в постель. Так сильно иногда бывает надлежащее распеканье! На другой же день обнаружилась у него сильная горячка. Благодаря великодушному вспомоществованию петербургского климата болезнь пошла быстрее, чем можно было ожидать, и когда явился доктор, то он, пощупавши пульс, ничего не нашелся сделать, как только прописать припарку, единственно уже для того, чтобы больной не остался без благодетельной помощи медицины; а впрочем, тут же объявил ему чрез полтора суток непременный капут. После чего обратился к хозяйке и сказал: 'А вы, матушка, и времени даром не теряйте, закажите ему теперь же сосновый гроб, потому что дубовый будет для него дорог'."

А Башмачкин тем временем в бреду боролся с ворами, "... сквернохульничал, произнося самые страшные слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, отроду не слыхав от него ничего подобного, тем более что слова эти следовали непосредственно за словом 'ваше превосходительство'."

Наконец бедный Акакий Акакиевич испустил дух.

"И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя... существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира..."

"... Оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев, десть белой казенной бумаги, три пары носков, две-три пуговицы, оторвавшиеся от панталон, и уже известный читателю капот." (то есть старая шинель).

Ливия Звонникова отмечает: "...потеря шинели стала для Акакия Акакиевича метафизической катастрофой. Потому что прежней своей невозмутимости, кротости и благодушия он уже лишился, прежний смысл жизни потерял, и это его ранит куда сильнее, чем петербургский холод. Его отчаянные попытки вернуть шинель, хлопоты, унижение перед 'значительным лицом', а после, в горячечном бреду, бунт - это ведь попытки вернуть себе не материальную вещь, а именно что смысл жизни. Но вернуть невозможно, потому что прежние свои ценности он сам в себе убил, вернуться в исходное состояние неспособен. Жить ему более незачем, и потому-то он простужается и умирает. Аллюзия более чем прозрачная: неискорененный грех порождает страсть, а страсть доводит человека до смерти - духовной, а затем и физической."

А Гоголь тем временем готовит читателю фантастическую развязку.

"Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание."

Чему будет рад неискушенный читатель, сочувствующий судьбе горемычного Акакия Акакиевича. Чего скрывать, каждый из нас желает благополучного завершения историй и просит мысленно автора хорошей концовки для бедного героя, так настрадавшегося во время авторского повествования, всех этих перипетий.

Гоголь здесь дает надежду неудовлетворенному читателю: Акакий Акакиевич после своей земной кончины становится грозной фигурой, потусторонним мстителем. То, что некоторые называют посмертным возмездием.

"По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы - словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной. Один из департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему, однако же, такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не мог хорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем."

Гоголь не был бы Гоголем, если не погрозил пальцем мертвеца Акакия Акакиевича прежнему его обидчику.

Признайтесь, дорогой читатель, кто и из вас не рисовал в мыслях картины будущего возмездия своим настоящим обидчикам?

Я вот не избежала этого искушения. Явиться по смерти ночью или ранним утречком к какому-нибудь Г. И. или тому, кто неустанно пишет на странице самлиба пожелания мне смерти и всякую похабщину, сесть скромненько в ногах на постели этих "писателей", ближе не желаю, самой не хочется, еще отдадут коньки раньше времени, и сказать ласковым голосом: "что же ты, любезный, писал про меня клевету, не стыдно ли врать? Покайся, пока живой". И так каждый день навещать эту компанию. Ну да ладно, прочь эти сладостные мысли, негоже верующему человеку заниматься подобными фантазиями, это уже как Господь Бог решит, кто раньше уйдет и позволит ли приходить навещать каких-то ничтожных обидчиков. Бывает, что неизлечимо больные живут и живут, хотя должны были уже давно лежать в местах, для усопших предназначенных. А крепкие здоровые и успешные люди, у которых впереди намечена долгая и счастливая жизнь, неожиданно гибнут в катастрофах и прочих несчастных случаях. На все воля Божия.

Повествование подошло к концу.

Можно еще добавить пару слов о склонности Николая Васильевича Гоголя к фантастике и прочей мистике.

Георгий Мейер в статье "Трудный путь" (Место Гоголя в метафизике российской литературы), (Возрождение. Париж. 1952. номер 19), написанной к столетию со дня смерти писателя, суммирует представления о творчестве и личности Гоголя, которые прежде были отражены в работах И.Анненского, Д.Мережковского, В.Брюсова, В.Розанова (эту тему можно обозначить заглавием книги Мережковского - "Гоголь и чорт"). Из гоголевских произведений цитируются соответствующие места повести "Портрет" и особенно "Мертвые души", где Чичиков прямо отождествляется Мейером с чертом - "истинным героем" всех без исключения художественных произведений Гоголя. Впрочем, и другие персонажи поэмы - не люди, а какие-то инфернальные роботы, действующие нечистой силой. Все это - "чудища", созданные Гоголем, которых в конце концов испугался он сам. "Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся". В этих словах, считает Мейер, Гоголь определил "тайное значение собственного творчества", его скрытый ото всех смысл. О "чудищах": "Эффект их появления на Божий свет из черных провалов гоголевской души, иллюзия их подлинного земного существования получились потрясающими".

"Начав с высмеивания наших грехов, Гоголь скоро перестал отличать живого человека от его порока и порок от того, кто его сеет и выращивает в нас. Чорт разыграл свое дело чисто и пресек-таки художеству Гоголя все пути к искуплению и спасению". Созданные писателем "страшилища" уничтожили своего создателя. "Погрузив нас во тьму, Гоголь так и не дал нам нового рождения". Более того: "Творчество Гоголя обнаружило и явило нам духовную смерть российской нации"

А мне ближе мнение игумена Константина:

"Искусство - дело душевное. Гоголь "пронизан душевностью" не только в художественных произведениях, но и когда касается "вопросов морально-религиозных". В его распоряжении два основных средства - "фантастика и смех". Порываясь к духовному, Гоголь ломает "рамки искусства, не вмещаясь в них". Идет "поединок между "поэтом" и "моралистом". "Беззаботен гоголевский смех, беспечна гоголевская фантастика. Но как много уже содержат в себе и как многому учат даже и этот смех и эта фантастика". В плане душевном гоголевский смех уже отчасти обладает "великой религиозно-моральной силой, неизменно бóльшей, чем гоголевская фантастика". Объясняя "Ревизора", Гоголь снижает силу "учительности" своего смеха, придавая ему функции "религиозно-окрашенного высшего морального суда". В церковно-христианском сознании роль сатиры, смеха - ничтожна. "Искусство человеческое, как бы оно убедительно ни говорило о небесном, как бы привлекательно оно ни живописало, земным остается. В лучшем случае оно лишь подводит человека к духовному миру". Гоголь "до предела доводит наблюденную им пошлость жизни - и примиряет с ней читателя. По крайней мере - пока читатель находится под обаянием его художественного дара". В этом смысле у Гоголя много сходства с М. Зощенко. Речь идет о смехе не бичующем, не гневном, но "примиряющем".

Пушкин, слушая чтение "Мертвых душ", сначала смеялся, потом умолк и сказал: "Боже, как грустна наша Россия!". Эта реплика Пушкина "засвидетельствовала всё нравственное величие гоголевского смеха", однако этот смех, обнажая всю убогость житейской действительности, красоты духовной обнаружить за ней и показать не в силах. "Как же не явиться грусти". Но грусть - это мысль уже о другом, высоком, что должно было бы быть. Правильной репликой души, внутренним ухом расслышавшей голос смешливо-скорбной музы Гоголя были бы не слова Пушкина "как грустна наша Россия", а обращение к Богу с другим, более обобщенным возгласом из глубины сердца возникающим: "Боже, как грустна наша жизнь, как жалок человек, который не живет жизнью духа".

(Опубликовано в"Сборнике статей, посвященных памяти Н.В.Гоголя", изданном в Буэнос-Айресе в 1952 году иждивением Русской колонии в Аргентине, философское эссе игумена Константина (Зайцева) "Гоголь как учитель жизни".)

Как бы то ни было, но усопший Акакий Акакиевич превратился в некого петербургского Командора, отлавливающего не развратников и неверных жен, а носителей шинелей и прочих шуб. У кого что болит, как говорится в народе. А народ зря пословиц не выдумывает.

"В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва было даже не успели. Именно будочник какого-то квартала в Кирюшкином переулке схватил было уже совершенно мертвеца за ворот на самом месте злодеяния, на покушении сдернуть фризовую шинель с какого-то отставного музыканта, свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, он вызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил держать его, а сам полез только на одну минуту за сапог, чтобы вытащить оттуда тавлинку с табаком, освежить на время шесть раз на веку примороженный нос свой; но табак, верно, был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Не успел будочник, закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть левою полгорсти, как мертвец чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всем троим глаза. Покамест они поднесли кулаки протереть их, мертвеца и след пропал, так что они не знали даже, был ли он, точно, в их руках. С этих пор будочники получили такой страх к мертвецам, что даже опасались хватать и живых, и только издали покрикивали: 'Эй, ты, ступай своею дорогою!'"

Никому эти полицейские не напомнили свидетелей секты НЛО, Алешеньки-гуманоида и прочих снежных человеков? Казалось бы, вот-вот, уж схватили, скрутили, да вдруг неожиданный чих, и ищи ветра в поле, вырвались на свободу аномальные явления из цепких рук ловителей химер.

Но мы совершенно оставили без внимания то самое значительное лицо, которое, по-настоящему, едва ли не было причиною фантастического направления этой правдивой истории - лицо, накричавшее на дрожавшего от страха Акакия Акакиевича, после чего тот пошел, простудился и умер.

"Лицо это после того, как накричало на Акакия Акакиевича и испугало его до смерти, даже стало испытывать нечто вроде мук совести." Нет же полных злодеев и подлецов, в каждом человеке дремлет совесть - показатель его духовного развития и приближенности к Божьим заповедям.

"... Это значительное лицо скоро по уходе бедного, распеченного в пух Акакия Акакиевича почувствовал что-то вроде сожаления. Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступны многие добрые движения, несмотря на то что чин весьма часто мешал им обнаруживаться. Как только вышел из его кабинета приезжий приятель, он даже задумался о бедном Акакии Акакиевиче. И с этих пор почти всякий день представлялся ему бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного распеканья. Мысль о нем до такой степени тревожила его, что неделю спустя он решился даже послать к нему чиновника узнать, что он и как и нельзя ли в самом деле чем помочь ему; и когда донесли ему, что Акакий Акакиевич умер скоропостижно в горячке, он остался даже пораженным, слышал упреки совести и весь день был не в духе. Желая сколько-нибудь развлечься и позабыть неприятное впечатление, он отправился на вечер к одному из приятелей своих, у которого нашел порядочное общество, а что всего лучше - все там были почти одного и того же чина, так что он совершенно ничем не мог быть связан. Это имело удивительное действие на душевное его расположение. Он развернулся, сделался приятен в разговоре, любезен - словом, провел вечер очень приятно."

"Шампанское сообщило ему расположение к разным экстренностям, а именно: он решил не ехать еще домой, а заехать к одной знакомой даме, Каролине Ивановне, даме, кажется, немецкого происхождения, к которой он чувствовал совершенно приятельские отношения. Надобно сказать, что значительное лицо был уже человек немолодой, хороший супруг, почтенный отец семейства."

И тут наш Командор Башмачкин потирает в удовольствии руки - грядет приятная работа - месть! И разврату не даст совершиться, и шинель снимет.

"Сидя в коляске, значительное лицо почувствовал, как его ухватил кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил человека небольшого роста, в старом поношенном вицмундире, и не без ужаса узнал в нем Акакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело совершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошел все границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно могилою, произнес такие речи: 'А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и распек, - отдавай же теперь свою!' Бедное значительное лицо чуть не умер.

Он сам даже скинул поскорее с плеч шинель свою и закричал кучеру не своим голосом: 'Пошел во весь дух домой!'"

А если бы умер от страха, то продолжил, наверняка, линию мстителей и уже сам, мертвец, стал бы гоняться за мертвецом Башмачкиным и прочими ворами шинелей. Но у Гоголя для этого лица намечена другая планида.

"Это происшествие сделало на него сильное впечатление. Он даже гораздо реже стал говорить подчиненным: 'Как вы смеете, понимаете ли, кто перед вами?'; если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва, в чем дело. Но еще более замечательно то, что с этих пор совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечам; по крайней мере, уже не было нигде слышно таких случаев, чтобы сдергивали с кого шинели. Впрочем, многие деятельные и заботливые люди никак не хотели успокоиться и поговаривали, что в дальних частях города все еще показывался чиновник-мертвец. И точно, один коломенский будочник видел собственными глазами, как показалось из-за одного дома привидение; будучи бессилен, он не посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до тех пор, пока наконец привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: 'Тебе чего хочется?' - и показало такой кулак, какого и у живых не найдешь. Будочник сказал: 'Ничего', - да и поворотил тот же час назад. Привидение, однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направив шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной темноте."

Так заканчивается повесть.

Неподготовленный к моим филологическим экспериментам читатель может раздражиться и вполне справедливо: ну и наплели про "Шинель", какая тут вера, какой Бог? Рассказ про беднягу Башмачкина, который кроме как ухмылок и насмешек, и все же отдаленного сочувствия у читателя не вызывает.

Но я придерживаюсь взглядов на настоящую литературу, в которой обязательно иносказательно будут присутствовать мысли о Боге и о душе, хотя напрямую и не говорится об этих важных составляющих жизнь каждого человека. Поэтому, для меня и других "Шинель" с самого начала - это притча, где о духовной жизни говорится иносказательно, на уровне подсознательного, напрямую не упомянуто о Боге и о вере, но без этого нет ни одного человека. У каждого нормального человека имеется религиозное чувство. Кроме пяти чувств: зрения, осязания, обоняния, слуха, вкуса, есть еще шестое, религиозное. Если человек полноценный, религиозное чувство у него обязательно имеется. Это свойственно людям всех абсолютно вероисповеданий. Любой человек, выходя из своего конфессионального храма, скажет: у меня на душе легче как-то стало, мне хорошо, я успокоился, слава Богу. И он уверен, что он верующий. Конечно, верующий. Спроси у него: есть ли Бог? Конечно, есть. Только безумец говорит, что Бога нет. Это человек больной, слепой. И есть еще такая слепота, когда человек не чувствует никакой духовной жизни, у него в этом смысле какая-то мертвость чувств. Но все более-менее нормально устроенные люди религиозны. Поэтому когда человек не придерживается никакой веры: он не буддист, не мусульманин, не иеговист, не баптист, не православный, не католик, - кто он тогда будет? Он обязательно будет астролог или в НЛО будет верить. Ему нужно что-то сверхъестественное, чтобы свое религиозное чувство удовлетворять: он будет гадать, колдовать, к экстрасенсам ходить, чакры раскручивать, открывать себе глаз. Что-то такое ему обязательно надо, иначе он не сможет чувствовать полноценности своей жизни, - отмечает православный священник Димитрий Смирнов.

Не хочу сказать, что Николай Васильевич Гоголь был пристрастен к потустороннему, говоря по-современному, аномальным явлениям, но часто земная жизнь в его произведениях имела дальнейшее фантастическое продолжение, переходя в потустороннюю. Такой вот был фантаст, причем православный фантаст, искренно верующий в истинного Бога. Чем вызывал насмешки и некоторое раздражение у своих либерально настроенных друзей, относящихся к вере снисходительно, как некой дозе опиума, туманящего разум.

Вот бы Гоголь удивился, прочитав все процитированные здесь труды литературоведов.

"Батько! Где ты? Слышишь ли ты все это?", - вскричал Остап Тарасу Бульбе.

И Николай Васильевич Гоголь отвечает мне: "Слышу!"

Что отмечает автор статьи "Изнанка шинели"? 'Шинель' - это произведение все-таки более сложное, более многогранное, чем просто притча, и в ней совмещаются как аллегория, так и психологически точное описание человеческой души. На бытовом уровне осеняют себя крестом и Башмачкин, и его квартирная хозяйка. А что творится в глубине души, какова вера там - в этом-то и все дело. А на более глубоком уровне Акакий Акакиевич о Боге не вспоминает, с христианских позиций свою ситуацию не оценивает. Башмачкин и другие персонажи повести иллюстрируют как раз именно бытовой подход к вере, на глубоком уровне отходя от нее все дальше и дальше."

Иначе как объяснить все эти насмешки и издевательства над ближним, униженным и оскорбленным, весь этот ужас и потерю смысла жить дальше после того, как украли по сути какую-то ничтожную шинель, пусть новую и очень нужную, но не превышающую ценности души. Если бы каждый умирал после того, как его обокрали, что же вышло? Гоголь так прямо не делает на этом акцента, но с присущим ему ироническим чувством юмора все же приводит читателя к подобным мыслям. Показывает отход от веры разных сословных слоев населения на этом невидимом духовном уровне, сохраняющих видимость веры на бытовом, особенно когда повсеместно поминают Господа всуе.

Ливия Звонникова говорит, что этот отход от Бога "не громкий, не демонстративный, не на идейном уровне, а тихий, незаметный. Такие люди не то чтобы сомневаются в бытии Божием - они просто о Боге не задумываются, их волнуют совсем другие вещи. Красиво бумагу переписать... или новую шинель пошить."

Ведь в этом и заключается вся прошедшая перед нами жизнь бедняги Башмачкина. А если бы Гоголь углубился в жизнь какого-то еще персонажа повести, а он слегка показывает нам стороны жизни значительного лица, сослуживцев Башмачкина и портного, то и их жизнь с мыслями о Боге не связана тоже. В быте погрязли и увязли.

Не могу согласиться с мыслью автора о том, что в образе портного Гоголь вывел некого "чорта", подбивающего Акакия Акакиевича на новую шинель, тем самым осуществив погибель героя. Нет, Башмачкин при таком однообразном и скудном духовно образе жизни и без новой шинели был некрепок и свалился бы если не от кражи шинели, так от другого экстремального бытового события.

Мысль Гоголя очевидна: не думая о Боге, не сверяя свои поступки с Его заповедями, не прося Его о помощи, человек оказывается совершенно беззащитным перед грехом и соблазном. И незаметно гибнет в житейском море. И главное. То, что меня потрясло. И сподвигло на эти пространные заметки о "Шинели". Ливия Звонникова делает революционный по сути вывод, мало кому до этого приходивший в голову. "Умирает тело, но душа умереть не может. Однако вне покаяния она вознестись к Богу неспособна, и потому призрак Акакия Акакиевича мечется в ледяном пространстве пустынного города и в злобе своей мстит всем подряд.

На первый взгляд эта месть кажется торжеством справедливости, но если вдуматься, то какая уж тут справедливость? Напротив, Гоголь достаточно ясно показал, чем обернется для человечества торжество 'последних', которые стали 'первыми'. Бунт опустошенного человека страшен. По сути, Гоголь рисует здесь образ будущей русской революции, и мы слышим ее лозунг 'Грабь награбленное!' В финале повести Гоголь показывает, как 'преобразует мир' духовно опустошенный человек: '...и под видом стащенной шинели сдирая со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели'.

Тут уже слышатся крики героев из поэмы Блока '12': 'Эх! Эх, без креста! Тра-та-та!'

Неслучайно на следующий день после завершения своей поэмы Блок записывает в дневнике: '...страшный шум <...> во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь'."

Вот так. Кто бы мог подумать...

Петербуржцам и гостям северной столицы все же напомню: не стоит прогуливаться в ночное время у Калинкиного моста. Сейчас он имеет иное название - Старо-Калинкин мост, поскольку в советское время построен и Новый Калинкин. Кто знает, чем дело обернется и каковы грехи прогуливающего, а вдруг он что-то украл у кого-то, какую-то вещицу? Несмотря на исторические события, когда новые оскорбленные башмачкины экспроприировали и делили награбленное вволю, дверь еще не закрыта. Жизнь литературных героев порой длиннее посмертной жизни их авторов. Автора, давшего свет своему персонажу, иногда уже и не помнят, а его герой живет и продолжает в веках свои приключения.

М. П. (с)

25-26 мая 2017 г.

В работе использовались фотографии из интернета и иллюстрации Максима Корсакова к повести Н. Гоголя "Шинель".

Работа закончена в день филолога и опубликована в день моего рождения.

Не мне, не мне, но Имени Твоему!