Аннотация: И в звере есть душа живая... И человек бывает зверем...
Бабка Волкулака
Сегодня ночью, мне приснился
удивительный сон.
Милый улыбающийся младенец
смотрел на меня чистыми,
ясными глазками.
Я умилилась ангельскому лику.
Вдруг, павшая тень изменила облик.
И теперь на меня смотрела
оскаленная желающая убивать
морда зверя. Я ужаснулась
и проснулась в холодном поту.
Села писать и получилось это.
1
Она поглядела на небо и размашисто перекрестилась. Вечерело. Огромная полная луна вот - вот вынырнет откуда то из за туч, - предательски, нежданно - негаданно. "Можно ить и не успеть-то." - подумала старуха и медленно полезла в погреб, кряхтя и охая, оглядаясь во все стороны. Скорчившись в три погибели, встала ногами на деревянную лестницу и опустила над головой дубовую, кованную ляду. Навесила пудовый замок, подёргала, проверяючи, надёжность запору. Спустилася в самый низ, в земельную холодную яму, давно обустроенную под схованку в полнолунные дни ещё ейным покойным мужем. Темно тута, сыро да моторошно. Привычно зажгла лучину, присела на старый кожух, брошенный в углу на лавку возле корзин с бураком та морквой. Попив из крынки молочка с краюхою житного хлебца, сызнова перекрестилась на образок в углу, и прилегла, притомившись ожидать да бояться . Надо-ть забыться хоть на чуток, перед тревожной ночкой тяжких раздумий та воспоминаний.
В сон провалилася враз, как в бездонный омут, едва коснувшись головой старого заячьего ворота на кожухе. Надрывно захрапела, как -ба не хватало ей воздуху, от того, что чьи-то хваткие лапы передавили ейное горло и мешали дышать на полну грудь. Они драли ейну плоть острыми когтями и дыша в лицо зловонным духом, рычали: "Есть бабка, есть. Невмоготу мне. Больно хотца есть. Дай мяска сладенького, дай кровушки-то. Дай, дай же". Рык усиливался, нарастал и оборотился в сплошной рёв. Округ всё содрогнулося, загрохотало, задвигалось. Воздух заколыхался, сотрясаемый мощными ударами сверху в двери, на ладан дышащие. Земля дрожа посыпалася отуселя, готовая схоронить её живьём отута. Она вскочила, сонно растирая подслеповатыя слезившиеся глаза и опрометью кинулась подпирать немощным телом, расходившуюся ляду.
"Господя, да за каки - таки грехи тяжкие мне такое наказание то?" - Зарыдала она, по бабьи причитая на распев: "Разве ж я не почитаю Тебя да всю свою жисть, сызмальства то? Разве ж не несу сладший кусочек толстому попу из дальнего села? А он скармливат тем своих собак и плюётся мне в след. Разве ж я не ставлю самую большую свечку то у твоих образов, разве не исполняю все посты и праздники? Да разве ж я греховней усех тех, хто живёт тама, в селе за лесом у чистого пруда, де поют петухи и мычат коровки, рохкають свинки и смеются девки? Люди прокляли меня за грех, не мной совершенный. Отвергли от себя, от церкви отлучили. Родня продала, лишнего рта здыхавшися. Разве ж я енто избирала по доброй волюшке? Собаки гонятся деревней как за зверем, а звери в лесе лащутся, как сродня какая. От самости мхом порослася. Одичала совсем. Людей сторонюся. Боязко их. Они зверю сродни. Лютые да ненавистные с кольями бросаются, смертушки желают. Живу ить не белоручкою какою - работаю спозаранку та до темени, а еда одна - хлеб да вода. Старость, - вона пришла. Согнула спинушку то, покрутила ноженьки та рученьки, а покою то не видать. Смертушку давненько жду, ужо и не боязко то. Я с ей бок о бок с девства да с сватовства, завсегда рядом. Покумкалися с ей, поди годков осьмнадцать как. Сама хуторок мой избрала и оселилася тута ночными кошмарами. Онука мого кресницей. В звериныя глазища ейные да кожный день заглядаю. Оно то, тоже душа живая! Мучается ведь непосильно то. Грех то какой - убивства лютыя. Все под Богом то ходим, судьбинушкою помеченныя. Смилостивись батюшка, нету силов боле бояться то, та хорониться под землю . Иссохлася вся, кожа да кости осталися. Слабну та слепну. Помру ить скоро то, что с ним то будя? Не от свого ума бесится то горемычный? Нечистый его путает, дитё то не крещеное, людями ненавистное, потому то и не одужать яму поди от лунной хвори то и вовсе. На Твоё попечение покидаю внучка то, боле ить не на кого, Милостивый. Устала я, силов боле нету. Хай смертушка, заберёт меня с концами. Упокоюся вечным сном и укроюся от горюшка в могилке пухкенькой. Пора ить мне." Ульяна не спеша скинула замок с двери, и молча застыла на лесенке, ожидаючи чивой-то, - поднявши голову в гору. За ту минутку, перед ейным затуманенным взором пронеслася враз, вся её горемычная жизть, от девства до вдовства и до нынешнего ада. Она крестила лоб, шептала молитвы, дрожа всем телом и горькие слёзы катилися по её морщинистому лицу.
"Прости Боженька, простите люди добрыя, прощаю и тя, Федулка родимый. Не получилося, как у людей то, зверя ить скоко не корми, - он зверем то так и останется."
Кованную ляду сорвало, как пушинку. Не человечьей силой, а силой зверя-оборотня. В чёрном открывшемся проёме погреба, в лунном свете мелькнула огромная-лохматая тень волкулака. Молниеносный удар мощной лапы вогнал востры когти в шею и затылок бабки, сдирая кожу и обагряя стены алой, тёплой, дурманящей кровью. Подброшенное с ямы в воздух тело, хряснуло на зубах перекушенным хребтом. Бабка даже не вскрикнула вовсе. В угасающих ейных глазах теплилася любовь всё осознающая. Окровавленныя губы улыбалися: "Голодный он, дитятко то неразумное." Чудовищных размеров полу-волк, полу-зверо-человек, рвал и глотал кусками ещё тёплую, бившуюся в конвульсиях плоть старухи. Он с наслаждением урчал и смачно чавкал, внюхиваясь в опьяняющий запах свеже - задранного мяса, слизывал густую сладкую кровь, отекающую на траву. Шорохнулось. Из лесу, пугливо озираючись, мягко ступая сильными лапами по буйным травам и мхам, поскуливая и облизываясь, показалися две крупные молодые волчицы. Зверь, оглянувшись рявкнул, жадно подгребая снедь под себя. Те пали на животы свои, воротя морды и пряча взгляд от горящих глаз хозяина, продолжали настырно ползти к месту пиршества, прижимая уши к тяжёлым головам. А челюсти зверя, ненасытно трощили хрупкие кости, обдирая с их мясо. Мало что уже осталося - запутавшись в грязных юбках бабки. Но и то, подползшие волчицы справно находили, и жадно дожирали. Насытившийся оборотень, повалившись в траву, вылизывал свою спачканную кровью шерсть. Протяжно зевая он лениво косился на своих пирующих подружек, и вдруг игриво перевернувшись на спину стал качаться по росной траве, призывая самок на спаривание. Те, незамедлительно присоединились к игрищам своего самаца, покусывая его, и радостно повизгивая. Ужо под самое утро, измотавшись и упрыгавшись они уснули на разбросанных лохмотьях поверх обглоданных костей - сытыя и довольныя.
Где-то у околицы, за лесом в селе, закричали петухи, возвещая рождение нового дня. Над лесом засерело. Зачвиринькали первые птички. Комариные тучи удалилися в камыши. Угомонились лягушки в поросшем ряской пруду. Всё окрест просыпалося, радуясь новому дню. Смачно зевая и томно потягиваясь, волчицы, втягивали ноздрями прохладный лесной воздух, при этом вылизывая сильное нагое тело юноши, крепко спящего меж ними. Тот улыбался во сне, и что - то тихо бормотал. Из чащи послышалось тявканье покинутых с вечера волчат. Они оголодали и звали маток. Волчицы как по команде вскочили на прыткие лапы и схватив остатки добычи в зубы, огромными скачками, понеслися к лесу. Тама, под завалам столетних дерев, в непроходимом буераке, было срыто глубокое логово, усланное шкурами зверья. В ём схоронилися два ухоженных, откормыша щенка. Необычных щенка. Щенки Волкулаки.
Они не имеют густой и жесткой шерсти как у маток, их тельца, совсем голенькия, слабенькия и беззащитныя. Бегают крохи на четвереньках не шибко то, но всё чаще и чаще встают на задни ножки, и цепляючись за ветки передними конечностями, учатся ходить как их батька, который живет в деревянном срубе на опушке леса, со сварливой старухой, вкусно пахнущей плотью и кровью. По виду, он как человек - ходит как человек, говорит, ест спит, - всё как человек. И только крепкий запах зверя, въевшийся в его нутро, выдает в ём Вовкулака - порождение волка и девы. Человека и зверя. Кожный месяц, при полной луне, Вулкалак превращается в оборотня волка. Огромного, сильного, быстрого и жестокого. Три ночи он лютует по окрестностям, задирая всё живое на своём пути. Случайного путника ли, замешкавшегося крестьянина ли бредущего с шинка, парубка чи девку целующихся под яворами. А то и просто, разобрав соломену крышу, вдирается в хату аль хлев и тады лютая смерть сбирает свой урожай. До смерти напуганные селяне, оборонялись чем могли: заводили огромных собак волкодавов, покупали ружья, рыли ямы, ставили капканы и высокие заборы. Но ничего не помогало, и постепенно в деревушках перевилась вся скотина - от коров до кур. Крестьяне боялися выходить в поле, перестали сеять и жать. Страх и голод выгонял народ с насиженных мест, - они покидали проклятые селения, уходя на безопасные равнины, подальше от лесов и болот. Ведь тама, иде водятся Вулколаки не останется ничего живого. Мёртвая зона страха. Подобное порождает себе подобное. Из ничего не появится нечто. Всему есть следствие и причина!
Юноша и его щенки, были не единственными посланцами ада в этой округе.
2
Были те, кто спарились с его прабабкой, бабкой и матерью, молоденькой красивой деревенской девкой, ничего не ведавшей и не чаявшей беды, выданной силком замуж за богатого лесника - бирюка , оселившегося бобылем в дремучем лесу в огромном просторном срубе. Живность ён не держал, ан волки да лисы кругом задирали скотину. Землю не сеял, птицы да зайцы разоряли. Лес рубил, брёвна людям доставлял, дрова колол, развозил по деревушкам та заимкам. Зверя бил, шкуры обраблял, из их шубы да шапки шил. Усё на базары та ярмаНки свозил, продавал, выменивал на еду, зерно та огородину каку. Тем и жил. Задарма не давал и чужого не брал. Без роботы не сидел, пьяный не шлялси, баб не материл, кулаки не распущал. Молчун был - слова не вытягнешь, взгляд тяжёлый та не добрай. Людей сторонился, всё самотужки та в поспех. Помощи не просил и сам не набивался. Откеля пришёл, - никто не ведал. Срубил сруб у лесе молчком и занялся делом. Народ его недолюбливал, но за хваткость та силу недюжану, за достаток та хозяйскую жилу - уважал. Наведывалси ён в село дуже редко по праздникам каким. Приезжал на телеге усланной медвежьей шкурою, на вороном оскаженелом жеребце, сопровождаемый собачьим гвалтом. Сбегалси народ меняться та торговаться за шкуры разныя: лисьи да заячьи, медвежии та борсучии. Давали полотно тканное да вышиванки девичьи - рубахи выбеленные, рушники та одеяла стёганныя, перины та подушки пуховыя. За дровишки - снедь всяку - муку там, крупы, соль аль утварь хозяйскую. И приглянулася как то яму Ульянка, девка смешливая да красивая. Коса до пояса, щеки румяные, бровь дугой, глазища, как голубы озёра тёплыя. Семья ейная - бедная да на детей богатая. Мал -мала меньше. Увидал её в толпе хохотушек, обомлел, зенками впился, как зверь дикай, замер, грудь ходуном, жилы на висках надулись. Мужики ржут, бабы квохчут а ён шкуру лисью к ногам ейным кинул молча и уехал. Вскоре посватался чин- чинарём, с гостинцами, подарками. Вошёл в избу, за девку коровку с порогу предложил. Опешили сродники, счастье то какое привалило. Коровка за девку-куш лакомый. Согласились не раздумываючи. Богатому жениху несказанно радыя, не дасть поди оголодать то теперя. А ён тёлку молоду тут жа купил, привёл во двор а Ульянку на телегу посадил, та молчки в лесе и скрылси. Не обвенчалси в церковке, свадебки не отыграл, попу ручку не позолотил. Народ не напоил. Не по людски поступил то окаянный. Опозорил девку та семью. Долго село судачило, кулаками махало да пальцами тыкало. Да со временем таки утихомирилось, призабылося до поры до времени...
Ульяна поплакала да погоревала обиде такой, ну что не как у всех то получилось, не по людски вышло,не по закону Божию. Да погодя смирилась с безысходностью . Что ж теря то орать, сорван цвет девичий. Долго к мужу приглядалася, привыкала к взгляду дикому, да подстраивалась к нраву крутому. Боялася на него взглянуть, слово молвить, та не угодить постылому. Не спросяся ворвался в её жисть, свёз от людей от любимого. Cнасильничал жадно и бестыже . Помнится, неразговорчивый да угрюмый, сидел он тады как сыч на передке телеги не оглядаясь, и не озываясь к молодухе. Мовчки прислухался, как она выла, кутаясь в даренную дорогую шаль, причитала по бабьи повизгивая, та звала неустанно мамку. Ульянка с ужасом глядела на теряющуюся в лугах родную деревушку та на приближающейся чёрный кудлатый лес. Долго кружляли они непролазными дорогами, пока не остановились на опушке у крыльца деревянного дому. Огромная луна полюпопыствовала из за туч сонным ликом, в кустах прошорхался невидимий зверь, заухкала лупатая сова, затрепыхалась летучая мышь над стрехою. Тоска смертная сковала сердечко девичье. Страхи несусветныя - тёмными тенями потянулись отуселя к телеге. Ахнула Уля, оглянулася, ища помощи. А он вота, на те, рядом. В охапку её смял лапищами своима, как пушинку невесомую, да в избу опрометью кинулся. Она ну визжать та царапаться,волосы на голове его рвать, кулачками в спину бирюкову барабанить. Отбивалася знать. Та де там. Токма жару потдала. Разгорячился он, разохотилси, одёжку ейную в клочья разодрал, на перины кинул и.... Ненасытнай он в постели да больно ласковый не по виду судячи. Полюбил её с первого взгляду раз и на всегда.. Как дитё малое лелеял оберегал и баловал. Осыпал подарками дорогимя: сьесным чем, аль одёжкою разшитою да побрякушками серебряными. Куда дрова аль шкуры везёт, оттеля гостинцев ей разных - полный воз. Боялася попервах его. Шарахалась. Вздрагивала от голосу. Пряталася в лесе. Затем попривыкла. Дом отмыла, обустроилась в кружевца да занавесочки, чистенько так, сытно да уютно. Маненько одиноко то апосля шумной большой семьи то. Но потом попривыкла, даже понравилось. В лесу спокойно, тихо. Птички поют, белочки в окно заглядают, зайцы с порогу моркву тягают. Небольшой огородик нарыла, копошится в ём помаленьку, хозяйничает. Ни мамки, ни свекрухи, ни клята ни мята. Ну кому в пятнадцать годков то так масляно живётся то? Счастливая она, из нищеты вырвалася, настоящей панночкой стала. На пуховых перинах спит. Мёд ест да квасом запиват. Шуба из медвежьего меха, ворот лисий, шапка соболья. Мужик ей всё справил то. Ни в чём отказу нету. Веревки с его вьёт.
Надумалася на рождество в село к родителям проведаться. Скучилася больно. Поди год прошёл. Да и праздник престольный, гулянка по селу будит. На тройках катания, бои кулачныя на реке, скоморохи да цыгане. Весело поди, шумно, радостно.. С подружками ба повидается, да пошушукается о своём то о бабьем. А то сама да сама. Корзины полны снеди приготовила, светится ожидаючи то в нетерпении свиданица с сродниками. Фрол коня запряг, повозку размалёвану овчиной покрыл: "Едьма жинка, коль хотца, чё печалиться то." - И повёз по снежку то в родиму сторонушку. Сани токма у двор, а усе тута как тута, сбежалися, оглядают её с разных боков то. Шушукаются. А она полненькая, ухоженая, румяненькая в лентах да кружевах.. Не в лаптяхта онучах, а в сапожках сафьяновых. Ну прямо те барышня, краса писаная. Радуется глупыха вниманию односельцев то, колокольчиком заливается, на шею родне бросается, пригощает сладостями да обновками одаривает. А соседи то сумрачные, подружки завидущия, судачат злобно, пальцем тычут: "Гляньте ка вырядилася деваха, скалится бесстыжая, не жона ни девка. Весело ей, потаскухе, не венчанной. А ейный бирюк, глаз с бабы своей не сводит, вроде и не год прошёл с того сватовства не людского. Самокруткой не дымит, сивухи не хлещет, баб не лапит. Опрятный да жилистый, ну пошто гулёне счастья то такое?" За стол сели, мать молвит: "А што ты девка не брюхатишь то доселе? Аль нелюдь твой - не мужик? Чи только собак по деревне пугать то и могёт?". Покраснела Ульяна, срамно то как о таком говорить то прилюдях. Почему собак пужать? Пошто мужа ейного хаить, на что намекает? Чем не угодили то им? И лосятины привезли и мёду липового, орехов да ягодок, грибочков да рыбки сушенных, пряников печатных да леденцов сахарных, шкур на воротники, да варежек шерстяных каждому. Длинными вечерами сама вязала, коли муж уезжал торговаться. Всего от души везла, побаловать, подкормить, порадовать то. Щедрая душа, щедро и одаривает, ан вышло всё во зло. Завистлива голь перекатная. Село всколыхнулось, слюною удавилося от зависти то, да ну кости промывать и наговаривать. За спинами шушукаются. В церковку пошла, бабы шипят пальцами тычут, да плюются во след. "Ан бесстыжая, не венчанная, гулёна срамная, не стыдится честному народу в глаза глядеть. А бирюк ейный, гоголем ходит, лба не перекрестил, как нехристь на мир, волком зенки то пялит." Плачет Ульяна обороняючись: "-Разве ж я по своей воле то замуж тады шла? Сами порешили, сами пропили, поди за тёлочку то и продали. В чём же терь вините то меня? Что сыта та не бита? Не само добро в руки идёт то, она всё рученьками своими собирала, шила да приготовляла. Не белоручкою тама сижу.". Обозлился Фрол на злобу людскую и так не шибко хотел до родни ехать, а тут сказился совсем, жинку в слезах увидавши. Будя жоно, - нагулялися. Собирай монатки - до дому пара, нагостилися. Ноги больше нашей тута не будит. Сгрёб жинку в охапку, умотал в шубейку, кинул на санчата. Только снег из под копыт лошака и взвихрился. Ото и всё, боле не хотела она в село, да и тама о ней позабыли вновь. А к лету и забрюхатила она. Фрол светится весь радуючись, шагу ступить не дозволяет, оберегает пуще глазу, ненаглядную то свою. Гребнем волосы чешет, что не пожелает - всё достанет, абы не горюнилась, да в чём недостатку не знала. Живот ейный ручищами гладит да ухо прикладает, прислухается, как дитятя тама ворскается, ножками пинается. Семнадцать годков то ей токмо и миновало то, когда она Ефросиньюшку, дочурку свою ненаглядную, чудно то породила.
3
Помнится ночка та роковая. Звёздная да лунная. Снежно, морозно вихрилося. А в горнице светленько, тепленько да затишно. Тихо - тихо, токмо ходики мерно цокают, да ставеньки торохтят незатворенныя. А на сердечке ейном беспокойсво. Давно моторошно так не было. Она на сносях последни денёчки, а мужик с вечеру вдруг подалси куды то. В ночь то лютую да непроглядную. "Ну куды ж его черти то понесли?". Поспехом уходил, успокаивал да приговаривал: "Не боись горлица, рядом буду, подсобить успею. Бабцю бы в помощь." Ульяна обиделась, шо в таку минуту муж в бега подалси. Наплакалася да прилегла подремать. Ан чудится, под окнами, ктой - то ходит да ходит. Снег скрипит. Поскуливает оно тама жалостно. "Може собака какой прибился, а може ветер в щелях балует?". Ульяна скотилася бочком с пастели, кряхтя та охая прошлёпала уткою до ока. Дыхая на росписныя морозныя узоры, глякнула в отпотевшую дырочку и ужаснулася. "Ой батюшки, волки" - Заорала она и кинулась к печи. Орёт и лезит. Орёт и лезит. Трусится, зубы цокают, тело онемело та ноженьки не держать. Оступилася, да как саданётся спиною падаючи сверха, аж гавкнуло усё внутрях. Переняло дыхание в груди, потемнело в очах, так и забылася на полу, опрокинувшись, да за живот держучись. Воды хлынули нежданно негаданно. Рези нестерпные полосонули тело. Заорала, завыла, по полу качаючись. Ахнула, мыслями путаючись - "Как жа она одна выродит? Что делать то? Фролушка, и де ты родимай? Страшно мне. Кто дитё примит?" Вдруг двери резко отворилися, и в избу вошла с морозу бабка чернуха. Без шубейки, не покрытыя седы волосы развиваются. Босыя ноги ступали легко и неслышно. Подскочила, как молодуха, всё пришоптываючи--"Тихо,тихо касатушка. Не голоси так. Силы зазря теряешь то. Замаешься. Оно не так и страшно ить вовсе. Я рядом, подмогну те. Приму онуку на руки"
"Ой, вы Фролова мамка видать? Слава богу. Слава Богу то! Поспели как раз. Волков спужалася, тама за окном причаилися, забилася дужа, ища схорону то" - Кусая губы, стонала Ульяна . "-Вот рожаюсь я, а ён ушёл в ночь, оставил однууууу" --Протяжно завыла она. "--Не реви девка, силы береги. Не мамка, бабка я яво. За мной бегал он, почуял кровя твои близкия, нюх у него завсегда остёр был. Стар, а ловок ещё, поспел таки и меня пригнал. Я завсегда нашим появляться на свет помогаю. Усё будит ладно. Заспокойся касатушка."
"Аааааа" - орала Ульяна, извиваясь змиёй по полу. "Маманяяяяяяя, аааааааа, больно то больно. Разорвуся я ща на попалама. Застряло оно тама что ля? О, Святые Угодники с Матерью Божией, подсобитеееее." - Она выла и выла, взмокрев от натуги и обессилив от боли, билась головой о половицы, шкрябала их ногтями. Бабка разодрала ейныя юбки, оголила пах, и вытягнув из котомки высушенну травку, поднесла до лица породили. Ульяна глубоко вдохнула, закашлялася та ненароком забылася тяжким сном. Она не то чтобы спала, а оцепенела вся, не в силах была ворухнуться. Медленно издалече до ней доносилися приглушённые звуки и голоса. Боль кудась ушла, а с ней ушёл страх и разумение всего происходящего. Сквозь полуприкрытые ресницы она, как бы из себя, наблюдала за тем, что происходит вокруг. Бабка, обнюхав ейный живот, положила на него руки и резко даванула. Меж ног чтой-то выскользнуло и плюхнулось на пол в юбки. Запищало дитё. Сначала с хрипотцой, кахикая и чихая, очищая лёгкие от попавших туды плодных вод, а затем звонко и настырно, провозглашая своё прибытие на эту землю. В тот же миг, огромный матёрый волк, протиснувшись в двери, в два прыжка оказался около раскинутого на полу тела Ульянки, и перегрызнув пуповину, соединявшую матку и дочь, принялся их вылизывать от кровей та слизи.. Зловонная липкая пасть коснулася шершавым языком потного чела Ульяны. Их глаза мимолётно встретилися, и она узнала этот угрюмай взгляд. - "Фрол? Фролушка, волки тута. Нет тама, за окном десь. Да не, ты волк! Ох пьяная я пьяная. Опоила меня бабця, нету силов варнякать то, обессилилася совсем. Кровушкою истекла. Языком не проверну." В бреде она принимала происходящее за видение аль сон. Освободившись от живота, вновь затихла в забытьи. Бабка подняла новорождённую, и стала омывать её в ночвах в тёпленькой водице с духмяными травами. "Онука моя родимая. Дождаласи таки. Вона кака крупненькая да здоровенькая. Эх, жаль полукровка то, ну да не беда ить. А вот дух ейный наш. Чую, прошибает - волчий, крепкий, лесом пройдет, - всяк ей уклонится да с тропы сойдет. Говорила же те неслух, что в полнолуние зачинать надо было дитя. Тады б сила ейная великая была. Матёрой сукой поднялась ба, да стаю нашу укрепила новой кровушкой". "Душу не тереби, мать. Говорено ужо - переговорено ить. Чистокровкам выживать тяжельше. Они токмо кровью свежею живут, а людишки их кольями да вилами забивают. Сколько Волкулаков, сынов и дочек ты породила? Ан из потомства - я один остался. И лишь от того, что не иду на убийство. Не охочусь в полнолуние. В погреб хоронюся. Запераюся в дни неистовыя. Себя от греха смертного сберегаю. Три ночи зверем лютым стены когтями деру, рыком диким пужаю всё живое не смея выйти на свет луны. Маюся нелюдем то. А кровя их пьянит манит дурманит. Спробуй её разочек то на вкус, не остановиться боле ни кады. Не родни ни детей, в зверином порыве не ведаешь. Страшно ить подумать то, что будит.. Чур-чур меня, нету их кровушки на совести моей. Потому то и дитё вона людское народилося. И по людски заживет, меж ними в селе, а не супостатом на болотах ненавистною всема - гнаною та проклятою. Абы не изведать ей вкуса кровушки.--
"Эх Фрол, Фрол, не Волкулаково сердце в плоти твоейной. Человечье. Жалостливое. Слабое. Любить умеешь. Оттого то и девку, а не волчицу избрал для спаривания и семени. Знал ить низя! Что теря гутарить то попусту. Вона дитё рождённое. Яво вины нету, что в ём волчья кровь и что болезня лунная проявится однажды звериным желанием - убивать. Мучаешься ты зря, внук Волкулаки. Живи, как знаешь, - а мы рядом завсегда будим. Оберегать аль защищать вас. Подай голос в минуту лихую, и услышишь что не один на свете белом то. Не один и в лесе хоронишься. Ты от нас ушёл, не мы тя покинули. От себя не убежать. Рано аль поздно, зверь в тебе проснётся силою недюжинною. Вымирает род наш. Надеюсь на наследство от тебя крепкое. Продолжение наше кровное. Светает. Пора мне за подмогою сбегать на яры дальние. Не справиться нам с дитём без молока грудного, без маток кормящих. Жинка твоя слаба больно. Много кровей потеряла. Спать долго будит. Я зелья дала сильное. Заживёт всё как на собаке. Спеленав кроху в рядно тканное, поклала в плетёную колыску. Глянула на невестку раскинутую на полу в беспамятстве, - тихо промолвила: "Перенеси её в постелю то, а я скоро возвернуся. Ждитя. Фрол подхватил Ульянку на руки. Поклал на рядно постеленное поверх перин, поцеловал в лоб вогкий. И кинулся за старухой: "-Не спеши, бабаня. Спят они сном праведников то. Проведу тя до опушки и назад опрометью. Вдвоём шибче то бежать поди. Смолкли голоса.. Скрипнула дверь. Шаги удалились. Тишина застучала молоточками в воспалённые вески. - Что ей то сейчас причудилося? Сон аль явь?
4
Ульяна пошатываясь встала с постели. Кружиться голова. Ноги дрожат. Обессиленная родами, очумелая услыханным, подошла до двери, закрывшейся за бабкой та мужем. Отчинила её. Вышла в сени, выглянула наружу. От порога до лесу убегали волчьи следы, впечатавшиеся в искрящийся под луною свежевыпавший снежок. - "Ах, батюшки Светы. Бог мой, что ж ен то такое то делаиться? Звери в людском обличии? Ведьмаки! Оборотни! Разорвут ить, кровушку высосут, косточки обглодают. Бежать немедля, бежать, куды глаза глядят. У село к людям, к мамке. Они защитят, спасут, схоронят. Вскочила в хату. Огляделася. Вона детё запелёнутое в колыске, давно изготовленной ейным мужиком на онный день. Схватила свёрток в охапку, и умотав в пуховый платок, босая да простоволосая в одном исподнем, как была мокрая да оборванная, кинулась бежать по дороге через лес к родной деревушке. Бежала, хватая заходившейся грудью морозный обжигающий воздух. Бёгла, оглядаясь назад - не гонятся ли? Падала, вставала и вновь бежала. Причитала, заикаяючись со страху, молилась, прижимая кричащую дочь до свово обмороженного тела. Окоченелые ноги не чуяли секущего стопы наста. Она летела на крыльях страха из огня да в полымя. По тёмному лесу, по бесконечному полю да всё на месте, да всё по кругу. Время остановилося. Силы кончалися. Снег валил и валил, встал стеною, преградою. Не видать на вытянуту руку то.. Затерялась в степи бескрайней. "Боже Правый, не дай погибнуть душам безвинным" - Прохрипела она в серое леденящее небо.
Ан вдалеке забрехали собаки. Потянуло деревней да коровниками. Вона и свет в оконцах то замерехтел. То чадили лучины. Тама бабы пряли пряжу. Девки вышивали рубахи. Мычали коровки. Тута луна, прорвалася меж туч, проложив лунную дорожку до плетня крайней хаты. Вота она, рядышком совсем. Дышит теплом и защитою. Дрожа всем телом, путаясь в обледенелых, окровавленных юбках, кинулася она с последних силов к спасительным избам. К людям. "Есть таки Бог на свете" - простонала Ульяна, прижимая дорогую ношу та хватаясь за изгородь. "Людоньки добрыя, помогитяяяя" - прошептала она, валясь в снег.
От ближайшей мазанки кинулась тень огромного пса, забасившего остервенело на всё село, поднимая общий сполох. Тут та жа, как по команде, взбудоражилася вся деревня. Соседские псины, подхватив сигнал и учуяв близкий волчий дух, подняли общий хай. Они хрипели задыхаясь собственной лютью. Вставая дыбки зависая на цепях, передавливающих им глотки, опрокидывалися на спины,вскакивали и сызнову рвалися, вновь опрокидывалися. И так пакедава не срывалися с привязи окончательно. И тады неслися, - гарча и брызгая слюною за село.
Мужики, выскакивая на двор с горящими факелами поджигали небольшие стога, палили из ружей в небо. Они орали благим матом, отгоняючи невидимую нечисть, ибо волки у порога избы - это лютая смерть. Страх заставлял село оборонятся, и даже отчаянно нападать. Бабы спускали не сорвавшихся ещё с цепи собак -- Визжали "Ату ату их ату". Тарахтели поварёшками по чугункам, поднимая гвалт..
Стая спущенных подзадоренных собак, неслася заметёнными улочками на нюх, туды, откеля штынило зверем. Ульяна, увидав надвигающуюся неминучую смерть, дико заорала, и кинув дитё под себя в снег, накрыла его своим телом. "Людоньки добрыя, помогитяяяяя, спаситяяяя" -- надрывно волала она. "Эх видать от смертушки то не убежишь! Всё одно навздагонит и люто отомстит." Накрыв руками голову и сжавшись в комочек, прощаяся с белым светом, молясь за малютку, она не видала как из тьмы из ночи от поля из лесу, молча и грозно, сверкая огненным взором против лунного свету, нёсся огромный Волкулака на зов матки с дитятей. Перемахнув прыжком через Ульяну, он сбил первого волкодава с лёту. Перешиб ему хребет ударом мощной лапы, обагрив снег первой кровью. Встал меж надвигающейся стаей и непритомной жинкой, из под которой ещё попискивало его новорождённое дитя, его первенец, его кровинушка. Грозно прижав уши к квадратной голове, опустив клыкастую морду долу, он сорвался в перёд на перехват. "Их нужно остановить. Увести подальше. Не подпустить дворняжек к Уле. Защитить!". С лёту вклинившись в серую массу, один против дюжины, собрав всю свою силу, ненависть и лють он рвал их в клочья, не ощущая своей боли. Трещали кости, хребты и шкуры. Визг, Рёв, лязг. Красный снег проседал под сотнями лап, превращаясь в грязное месиво. Силы были явно не равны. Их было слишком много и страх их был огромен. Они убивали чтобы выжить, он умирал чтоб спасти. Собаки взяли его в кольцо и вцепились в каждый сантиметр его мощного тела. Шкура трескалася и кусками сползала в снег. Кровь била по сторонам. Силы оставляли его, он шатался, промахивался и падал, вставал и вновь бросался в бой. Смерть туманила очи. Он чуял её, как любой зверь. В угасающем мозгу резануло -- "Подай голос и мы рядом". Дикий рёв смертельно раненого зверя содрогнул округу. Всё живое оцепенело и застыло на месте.. Эхо понеслось над степью к лесу.
Ульяна подняла голову, и в снежной вихре клубящихся тел увидала огромного волка размером с телёнка, отбивающего с последних сил. Их взгляды встретились на секунду. Его взор был печален, и кажись говорил - "Прощай, Улюшка.". Псы смяли его. Повалили. Накрыли серой массой. Грызясь меж собой, они рвалися к ещё живому волку, и отхватывали дымящиеся куски поболе. В каждой окровавленной пасти торчал клапоть его плоти. Собаки шалели от запаха, крови и в пылу победы жаждали нового боя. "Вот теперя настала и её очередь! Не на долго он отсрочил их смертушку то".
На полусогнутых, принюхиваясь и присматриваясь к зашевелившемуся сугробу, на них пошла небольшая сучёнка, вывалившаяся из общей свалки.
"Найда, Найдочка" - вдруг узнала Ульяна свою старую, подслеповатую собаку. Та почуяв живой голос, сорвалась с места, и вереща как ошпаренная, кинулася оскажинело на бывшую хозяйку. И да ну цапать её мелкими зубёшками за руки, лицо, бока. Рвать спину та ноги, обрывать юбки, тягать за косы. И все паскудная норовила добраться к комочку пахнущему молоком, вдавленному обмякшим телом матки в снег. Пропали бы совсем, кабы подоспела вся собачья свора. Ан волки подоспели ранее, они появились ниоткуда. Тяжело дыша от быстрого бегу, без единого звуку вклинилися в общую свалку и ввязалися в драку. Старая матёрая волчица, слёту придавила и распорола брюхо Найде, затем обнюхав
непритомную Ульяну, откинула её мордой с дитя, и подхватив живой закутанный комочек мощными клыками, понеслася с им в лес. Далеко позади она оставила стаю сродников пришедших на зов её сына. Слышала хряст челюстей да визг добиваемых псин. Выдратыя клочья шерсти, долго ветер гонял по пустынным деревенским улочкам, развешивая их по плетням вдоль замурованных хат.
У околицы на утро, мужики нашли всех передушенных своих собак. Их изуродованные и вмёрзшие в снег тела были раскиданы по всей округе. Всё говорили о жестокой ночной бойне. По направлению к лесу, проглядывалася глубокая кровавая рытвина, показывающая, что туды тягли чтой-то тяжёлое да большое.
В сугробе под тыном, откопали окровавленную бабу, в коей не сразу угодали Ульяну. Погрызанная волками чи собаками, вконец обмороженная, она едва дыхала. Снесли её к матери помирать, удивляясь откеля она взялася тута. В ту же проклятую ночь, окромя собак, волки перерезали всю скотину. В кожной хате орали бабы и скупую слезу смахивали мужики. И все в един голос винили девку, непонятным образом оказавшуюся в исподнем у деревни в лютый мороз. Поди она волков то навела, чай в лесе не просто так жила. Поди с Волкулаками путалася. Пошто её принесло то ночью до людей? И пошла молва, что она тоже Волкулачка, раз в снегу не замёрзла да волками не съеденная, не спроста енто всё. А волки повадилися кожну ночь по деревне шариться то. Всё вынюхивают чивой то. И резать им нечя, всё пожрали, кошки не осталося дохлой, ан не, всё рыщут. Не сродницу ли свою шукают? У Ульки говорять, грудь молоком налитая, породилля она а дитяти нету. Ведмачка она поди, порешить её надоть и уйдёт напасть с деревни. Собрался народ с вилами да кольями. Солому волокут сучку лесную жечь. А она то в беспамятстве лежит да бредит и ведать ни чё не ведает. Мать её в сарае схоронила, в избу к детям боязно пущать полумёртвую то, да и кровищи многоть было. Тряпками обмотала, жиром смазаными, абы не слипалася, и ждёт кады помрёт, да позор с собой в могилу снесёт. А она двужильная оказалась, не померат и всё тута, молодая ить, за жизнь цепляется, не понимает, что народ гудит о ей судачит. Варька и сама дочки сторонится, почитай год не слухом ни духом об ней не слыхивала, голосу не подавала, на перинах тама нежилася, и вот те на, явилась среди ночи с волками. Село перебаламутила. Горе принесла в кожну избу. Ишь как её то изувечила нечиста сила то. Лицо подрато, тело погрызано, грудя расцарапана. Шрамы рваныя. Кому она уродка то нужна, вновь рот лишний. Дык самим жрать нечя. И что с ей стряслося то? Любопытно то больно. И иде бирюк ейнный подевалси? Выгнал поди то шалаву.
"Маманя, ой маманя" - благим матом заорал Матвейка, сынок молодший, вбигаючи до хлеву. "Бабы ошалелые с кольями идуть, Ульку решать, жутко грозятся лютой расправою с ведьмачкою, ховаться надо ть, через ней и нас то порешат под горячу руку то!". "Ай яй яй" - запричитала Варька. "Спаси Боже, спаси Крепкий" - и ну трясти Ульяну. "Вставай, вставай не путевая, вставай, коли жить хош. Растерзают они через тя и нас невинных. Осерчал народ больно то за волков, виноватого ищут, всех побьют. Уходи со двора, не суй наши головы в петлю то. Нам жить хотца." А та окаянная недвижима - колодой лежит, ни жива ни мертва. "Ат сучка бессердечная, ей то шо, всё одно помирать?" Подхватила дочку под грудки и ну волоком к выгребному окну, в кое навоз выгребают. Протолкала её на двор за сарай, в снег кинула и закрыла деревянную ставню. "На нет, и суда нет. Народу скажу, мол ушла к мужу, давненько ужо. А ночью прикапаю её в ямке, абы село не волновать, самим спокой обресть." - На том и порешила греха не боясь. Народу навстречу расхристанная выбегла, в ноги бухнулася, кричит что ба не губили детушек малых и её горемычную, да греха на душу не брали, Бога не гневили. Нету их вины в резанине той. Не сном ни духом не ведали, и их коровку и курочек волки задрали то. И она голодает с деточками, Ульку проклинаючи. Кабы знала, в колыске б удушила змею подколодную.
Детишки мамку оступили, воют. Бабы поди не звери - хату, горище, сарай обыскали. Кругом позаглядывали, хоть бы чиво стоящее то сыскалось, а то так, эх нищета, голь перекатная да и только. Плюнули и ушли ничем не поживившись. А Варька таясь, ночью выбегла с лопатой за хлев, окочинелый труп дочкин прикопать то, ан нету его ни де. Пропал, как ить и не было вовсе. Ноне снег вона как валит. Хаты по маковки занесло ни зги не ведать. Метёт. Може и засыпало де, не сыскать в таких кучегурах то? Лопатой потыкала, мягко. Нету ни чё, мож волки сглодали? "Ну и слава Богу" - перекрестилась Варька. "Роботы меньшее" - И пошла спать, с морозу поёжившись. Добрым словом усопшую не помянула. Вроде и не кровинку ноне потеряла чи убила. В хату вошла, на образа вновь перекрестилася, набожная была больно, та на теплу печку хутшее влезла, остыла ить вовсе, так и лапти сплести можно, захворав то, упаси Господя...
5
Ульяна открыла глаза. Долго спала то поди, ноженьки да рученьки онемели. Ох и тёпличко то как, мягонько то. Разнежилася вся, раскидалася на перинах пуховых, стёганным одеялком покрытая. Тихо то, токма ходики цокотят. На потолку солнечный зайчик мельтешит. Повернула голову до окна, вона солнышко по листочкам молоденьким россыпью пролилося, на зелёных веточках качается. Радостно то на душе. А небо то небо - голубое да приветливое, белыми облачками покрытое. Улыбнулась Улюшка утру доброму. Зевнула. Потянулася. Хрустнули суставы залежалые, хорошо то, - выгибается. Села на постели ноги свесивши и обомлела, охнула, перекрестилася. В углу в плетёной корзине на белённой подстилке, сера волчица кормила сосцами грудное дитё. Вылизывала мяганьким языком ейный пах. Дитятя у беленькой рубашонке с голеньким задиком, старанно ссало молочко, вцепившись рученятами в длинную шерсть няньки. Оно приветливо угукало и улыбалося от лоскоту и удовольствия. Волчица насторожилася подняв морду. Грозно глянула на Ульяну, оскалом предупреждаючи не шолохаться. Тихо загарчав, приподнялась на лапы, прижала уши к наклонённой до полу голове, застыла- готовая кинуться. "Легше ты, скаженная. Дитё напугаешь. Иша нахорохорилася окаянная." - Раздалси неожидано строгий окрик старухи. Она сидела на лавки у печи, в коей закипали пахучие щи с мясом, и прижавшись спиной до тёплой стены, грела свои старые кости, перебираючи скручинными непослушными пальцами- пряжу.
"Очуняла девка?" - Глянула она на Улю тяжелым взглядом. Енто хорошо! Пара бы вже. Скока можно бревном то лежать. Вота зараз щец то поешь, силов набирёшьси да жить почнёшь заново. Нехорошо дитю сиротой рости. Долго ж ты в беспамятстве то думку думала, кой свет избрать то.". Баба кряхтя встала, налила миску горячих щей, отломила краюху хлеба та дала Ульяне.
"Ешь на здоровье, да поправляйси. Подымайси вже скорея на ноги то, весна вона на дворе. Почитай, четыре месяца чуняешь то. Пора ить оживать. Я коли тя нашла тады да волокла волоком по снегу то, лесом да полем, думала не дотягну вовсе живой. Больно вид был у тя не желецкий, помороженая да подратая, сплошна гнила мякоть. Раны зализывала с ими"--Махнула головой на волчиц, находившихся в хате. Одна, та что кормила дитё, в корзине с им и лежала, другая, покрупнее, поодаль хлебала с плошки молоко, да оглядуючись, прислухалась к байкам старухи. "Снадобьем мазала кожный день, узвары разныя варила, зелье особыя мешала, да отпаивала тя. Ночи у изголовья сидьма сидела, да наговоры наговаривала." Ульяна машинально взяла миску, да так и замерла, не сводя глаз с дитяти, соображаючи, чиво же таки приключилося с ей то? Глаза закрыла, память призвала - "Батюшки Святы. Смутно помнится. Волки. Фрол с бабцей вон ентой. Бегла по лесу. Собаки, мать, народ, мороз. Ой Боже ж ты Правый, она ж на сносях то была, первенца ж свого ждала." Схватилася за живот, ан пусто тама. Нема ни чё . "Де , де моё дитё?"-кинув миску на пол и вскочив на ватны ноги, вскрикнула моторошным голосом, глядя на старуху. Волки, переполошенныя воплями, разом кинулися с двух сторон до ейных ног, щёлкая зубищами, гарча и щитинясь. Дитё оторвавшись от сосца, перевернулось через голову и зашлося криком. "Ан на место, паскудныя, ишь супостатки, - дитё покинули, тожа мене няньки." - Гаркнула ведунья на псин. И те, поджав хвосты, и опустив морды, виновато потрусили к колыске, успокаивать расходившееся наследство. Оборотяся к остолбиневшей со страху Уле, прикрикнула -- "Тю на тя скаженая, орать то чего, переполох вылевать придётся то. Вона донька твоя. Здоровенька , ухожена да накормлетая. Не помнишь что ля совсем то, что родила? Да оно понятно, кумар-зелье нюхнула и забылася вся. Сама сыскала, сушила особо, да дохнуть те дала.. Оно боль забират да память притуплят. И щас, оно сильно допомогло те, а тоб от болей то и померла совсем. Я ж не зверь какой, свою онуку то сгубить. То вы люди твари лютыя да ненависныя. А мы за своих жисть отдадим из беды вызволим, на помочь завсегда придём. А на ентих то не гляди боязко, - махнула головой на волчиц. "Кабы не они то как поднять кроху то без молока. А вона и братки ейные молочныя" -ласково улыбнулася бабця.-- Под столом на тряпке, копошилися пару головастых волчат сосунков . "Нужны ить матки кормящие. Тады привела волчиц кормить дитё, а вас нету ти. Сбёгли. Куды? Зачем? Слаба ить. Упадёшь да замёрзнишь. Фролка то возвернулси раньшее и вослед вам побёг. Сам побёг то. Эх. Вот я тады принесла онуку то, они и кормят поочередно и своих и наше. Умные ишь, дело то знают, мамки ить. Сердце жалостливое. Ульяна удивляючись слухала та очей не спускала с донечки. Розовенькая, смешливая, с под чепчика, черны волосятки торчат. Ну чистой воды она с измальства то. Смугляночка.Токмо глазищи огромные, бездонныя, как омуты на Фроловы схожи. Дрогнула, помянув имя то мужево. Тихо молвила, "А Фрол то иде?" -- Бабка скукожилася вся, голову наклонила-- "Няма Фролушки боле. Попереджала ить. Разодрали его вусмерть тады собацюры. Притащили наши огрызки одни , тута в болотах и захоронили. Сам побёг, нас запоздало кликнул. Гордый. За вас сканал лютой смертью. Ради него да его дочки стараюся. Моя кровинушка поди. Так шо живу онукою. А раз ён тя любил, избрал, да жизть отдал, не мне её и отбирать." Не зазря ить всё приключилося. Расти теперя малую то да подумай хорошее, а хто людянее, твои крещеныя аль наши нехристи. Ульяна сбитая такою новостью, протяжно завыла "Фролушка, прости ты меня окаянную. Не желала я твоей смерти, - видит Бог не желала." Она повалилася на спину качаючись по кровати и завывыя с горя неуёмного. "Чё теря то выть? Последний мой внучок упокоилси. Вот правнучка несмышлёная взамен яму народилася. Её поднимать то и будем. Все разом. Бабка насыпала миску щец и поставила волкам. Те кинулись как домашния собаки и зачавкали, залыскали язычищами то своима. Ульяна наоравшись, заспокоилась. Тяжко поднялася подошла к спящей крохе. Присела у корзины, боясь дыхнуть на её, не то что доторкнуться. Слезы вновь тёкма потекли по ейным щекам, срываяся в подол и за пазуху.. Вглядаяся в черты донечки, вспомянулися сладки дни с ейным отцом - с Фролом. Как же он её ожидал то, дочку любячи, Улю на руках носил то оберегаючи, гостинцами одаривая. Да злым словом не поминаючи. Сникла вся. Эх, в осьмнадцать то годков вдова она теря. Никому ненужная, всеми позабытая. Людьми ненавистная. Счастья не изведавши бабой стала. Просвету не видать, токмо ради дочки то и жить. Всё стерпеть, поднять, поди не калека. Всё по людски изделать надо ть, как муж ейный и хотел "царство яму небесное" - Перекристилася на правый угол хаты, де образа должны бы висеть то, да шуганулася, поди бабця то нечисть, за крест подерут то волкулаки. Ойкнула и пужливо глянула на старуху.
"-Ну и чего не так сизнова то? Поди говорила те, не боись, наша ты. Хош лоб крестом осенять, - твоя воля. Все мы дети Сотворившего нас, Токма вы порождения дня, а мы - ночи. Без Его на то воли, никто под смертушку не угодит. А что скот дерем, дык дух звериннай в нас сильнее волюшки. Да и есть то оно всем охота. Вы ить тоже мяско любите, да скотинку режете не спрашиваючи чи хотит оно жить аль не. А оно хотит. И страх имеит, и к жалости взыват. Да всем однако. Мы ударом враз убиваем, глотки вскрываем, скотинка и усыпает. А Вы? Оно то думать то не мешало бы обо всём." --Бабка смолкла, отчиняя волчицам со щенками двери на двор, опорожниться да лапы размять.
"Скот то знамо дело, а людишек пошто изводите? Горе несёте, народ пужаете." Всколыхнулася Уля, как ужаленная. "Тоже Спасителя воля, аль воля нечистого?"
"Тьфу на тя непутёвая. Не кличь нечистого зазря в избу то, дитё тута.
А ночь для зверя, пошто путники не укрываются? Голосу остережения не внемлют? По глупости аль упрямству идут и гинут, ан оно то и наши пропадают ить, от ружий да костров да колий. Мы ить тоже горе мыкаем да тоску ведаем. У кожного родня есть. Старики немощные да щенки голодныя, усех кормить надо ть." - Старуха насупырилася на девку не благодарну и вышла с хаты, дверми грюкнувши.
"Ой чегой то я, за доброе то дело хулить почала, не мне судить кто правый кто виноватый. Тута ейная семья теперя, тута дочка, тута бабця, тута могилка мужнина. Как судьбинушка порешила, так ону и быть."
Поглядела на спяшее дитё, помиловалася, погладила головоньку, так до груди прижать схотелося кровинушку да завыть с доли бабьей, да притамилася больно то, с перву разу всё осилить, уразуметь да одумать.
Тут у кубла волчьего колечком скрутилася обняла кроху и уснула. "Та на всё воля Божия нехай всё есть как есть!" - Тольки и пронислося в сонной головушке.