- Ну не правильно ты поешь мою песенку, она сасем другая...
- Сама ты ничё не панимаиишь, надо так: паа-лики-тыки-тыки... паа-лики-тыки-тыы, а потом надо вокруг себя три раза...
- А падём лучше в песочницу, тама куличики девчонки лепят.
- Нет, я лучше песенку писать буду...
- Как композитор?
- Ага!
- И я хочу!!! А научи меня!
- Ну, смотри, это просто, ты ногу левую вперед выставь, правую назад, и говори, только, чтоб мелодия была, и так вот ровно должно быть: паа-лики-тыки-тыки... паа-лики-тыки-тыы.
Склоняется... то ли солнце, то ли мое недоеденное, скоромное детство, вспоминаю какие-то песенки-лесенки, отсчеты на улице и ведение записок по впечатлениям.
Впечатление:
"Вчера видела лошадку, она шла, грустная. И я смотрела в её глаза: "Что же ты, лошадка, как-то не как животное, грустная". А лошадка не отвечала, она не умеет по-человечьи, только глаза у неё по-прежнему были грустные".
И не люблю свои руки, учусь играть на фортепиано, моя учительница с загадочной национальностью, про которую всегда папа шутит: "Если бы отменили границы, евреи все равно не находили бы себе места, они - нация без Родины". Мама смеется, а я не понимаю еще, что такое Родина, кто такие евреи, только знаю, что я не еврейка, что мама моя наполовину испанка, а папа - русский. А моя учительница всегда ругается, "Р" она говорит, как бы проглатывая, я и не замечаю уже, сначала думала, что у неё, как у меня, речь неправильная, а потом - нет, просто она так привыкла говорить. И зовут её странно: Стелла Абрамовна, я и запомнить долго не могла, но постепенно она стала "Сабраммной", и так я её и звала. Я слышала, как Сабраммна говорила со своей дочкой обо мне: "Ленивый ребенок, учиться не хочет, но гонору!". При этом дочка всегда мерзенько так похихикивала, и мне всегда хотелось надавать ей по лбу, он у неё был весь в прыщах, и казалось, что вот-вот лопнет от этой прыщавой надутости. Она мои руки тоже не любила, не любила их и Сабраммна, и потом большая ГБ (первая моя учительница по ф-но в музыкалке). Так на общем фоне нелюбви к моим рукам формировалась моя жгучая к ним ненависть.
Впечатление:
"Сегодня видела голубей, в поземке, маленькой пурге, они пытались удержаться друг за друга, чтобы ветер их не снес... И рисунок метелицы был такой же, какими были их седые крылышки. А сколько в них было нежности! Вот бы вместо моих рук у меня были крылышки!"
И какие мерзкие фаланги, и эти горбики, странно, я ведь ничего не умею ими делать, этими столь нелюбимыми мной руками...
- Мам, а зачем человеку руки?
- Ну как же, доча, ты же вот пишешь, играешь, кушаешь, а чем бы ты все это делала, если бы у тебя их не было...
Я знала старушку, Олькину соседку, у неё совсем не было рук, я видела картинку женщины безрукой, папа с восторгом называл её как-то "Нермилосой", ухмылялся и маму наставлял быть такой же. Так значит, папе нравятся безрукие женщины?
- А если у меня не будет рук, па, я тебе понравлюсь?
- Что ты такое говоришь, Ленка, глупая ты маленькая девчонка, если у тебя не будет рук, ты будешь инвалидом.
- А кто это, инвалид?
- Тебе это еще рано знать...
Как это рано, странные они, эти взрослые... По-моему, они просто ленятся объяснять. А я возьму словарь и прочитаю все-все на свете, буду самая умная и самая знающая. И никогда, когда буду взрослая, не буду говорить детям, что это им рано знать. Вчера Сабраммна изрекла моим родителям, что она не будет со мной заниматься до тех пор, пока со мной дома не начнут заниматься родители...
- Все теяется, все совсем теяется, есви ибенок не занимается дома, покупайте инствумент и занимайтесь, игвайте с девочкой дома, иначе она не поступит в музыкайную шкову.
И потом мои родители долго ссорились в огромной прихожей нашей коммунальной квартиры, мимо них ходила возмущенная тетя Маруся. Папа говорил о ней, что ей бы мужика постоянного, она б не была такой шлюхой. Да, к тете Марусе всегда ходили толстые дяди и всегда кормили Кристинку, её дочку, такими вкусными конфетами!!! А она не любила моего папу за то, что "блядства в нем было маловато", как говорила она своей подруге тете Глаше. В огромном коридоре, в котором они постоянно шушукались, сновали туда-сюда страшные тени от велосипедов соседских детей, от стиральной машины моей мамы и швейной машины соседки-Полины Яковлевны, там происходила совсем другая жизнь, там разговаривали на взрослом языке, понять который мне тогда было сложно. Например, маму мою тетя Маруся называла транжирой, "ишь, какую машинку стиральную купили, а сами-то получают... и ребенок бесхозный все время, руки грязные, сопли торчком из носа - жуть", - говорила она соседке снизу тете Глаше. Мама моя этих разговоров не любила, она всегда проходила мимо, забирала меня, тихо копающуюся у огромного ящика с игрушками, и говорила: "Пойдем, нечего слушать сплетни всякие".
- А я и не слушала, мам, а что такое "транжира"?
- Так все-таки, слушала?
- Неа,неа... мам, а я песенку сочинила, вот послушай: Паа-лики-тыки-тыки... паа-лики-тыки-тыы. Здорово, тебе нравится?
- Да, только слов у тебя в этой песенке нет.
- Есть, мама, как же, это и есть слова.
Впечатление:
"Вчера смотрела по телевизору, как летают на парашюте. Парашют - это такая большая тряпка, похожая на купол церкви, которая около Волги находится. А если я найду большую тряпку, я смогу также летать. Надо попробовать!"
И за этой нелюбовью к моим рукам я чувствую мою нелюбовь ко всему, что они делают. Сегодня нашла большую тряпку и эту тряпку попробовала распустить на балконе. Завтра я надую свой парашют и полечу.
- Мам, а если я летаю во сне, значит, я могу летать и наяву?
- Нет, солнышко, ты не можешь летать наяву, у тебя руки вместо крыльев.
- А если б крылья вместо рук приделать?
- Это уже делали, вот, например, у нас на откосе на дельтапланах летают ребятки...
А тетя Шура, она живет на чердаке, с голубями, сказала, что она уже научилась летать. "Эта пустота, которая у людишек мелких есть - её нет у голубей, они - высшие создания, недаром дух святой - это голубь", - говорила она вчера. Она совсем слепая, ничего не видит. Вчера мальчишки на неё напали, и семечки отобрали, так я этих мальчишек поодиночке поймала и отлупила. Отдали семечки, меня испугались, но пообещали, что больше тетю Шуру не тронут.
- Она сумасшедшая, лямая, она совсем дура, а поэтому злая, - кричал на меня Лешка.
- Отдай семечки, иначе отттт-луплю...
Лешка...Лешка... красивый, но дурак, не понимает, где добро, где - зло. Эти понятия для него утрачены. У него папа пьет и очень бьет его, Лешка с синяками ходит.
- Когда стану большим, сам его побью, он будет уже старым, а я побью его, скажу, ты меня бил, и я побью...
- Ничего ты не понимаешь, ты только хуже себе сделаешь, нельзя бить стариков и детей. Ты ведь не силой силен. Вот я, например, я когда бью кого-то, то это только тогда, когда уже никаких слов не хватает.
Лешка угукает, и я понимаю, что он все равно побьет папу, когда вырастет.
И еще я не люблю свой язык... он не смыкается. Иногда хочется много и долго говорить, а я не могу. Во дворе с ребятами дерусь - дразнят заикой, а мне обидно, вот я и не люблю... Но руки я не люблю больше, вчера Сабраммна жаловалась маме: "Девочка плохо подкована, не знаю, как она будет поступать в школу, руки у неё плохие".
Впечатление:
"Вот и я про то говорю: руки у меня плохие. Крючками, соломиной по бокам, ну как такими жить?"
И я решила: я заменю руки крыльями, сегодня, прям сейчас, я сделаю свой ПАРАШЮТ, он будет моими руками, нет, лучше крыльями... И я полечу, надо только к этому подготовиться... Так, завтра напрошусь к Полине Яковлевне на балкон, исследую место, откуда я полечу в понедельник. Почему именно в понедельник? А родителей не будет, я не расскажу им про мой триумф! Я просто стану птицей, чтобы не быть больше с этими руками!
- Паа-лики-тыки-тыки... паа-лики-тыки-тыы...
- Лен, а это правда, что на прошлой неделе, когда тебя в садике не было, ты летала, нам Тинна-Синна это рассказала. Ругалась, говорила, что еще хорошо, что ты живая осталась, а расскажи, как ты была птицей...
- Нет, Лешка, я не птица, у меня есть руки, вот когда у меня их не будет я буду птицей, а пока - видишь... они есть...
Лешка опять угукал, но я поняла, что он не видит, что ему все равно, что папа его опять побил, и что он тоже побьет папу, когда вырастет... и они никогда не будут птицами, потому, что дерутся ...........................................................................руками...
ТИННА-СИННА.
ну и пусть все вокруг меня сражаются за какое-то место около воспитательницы!
она красивая... когда она улыбается, видны верхние зубы - две пломбы и гнилой, от этого она становится еще милее и роднее... зовут её Валентина Васильевна, но я её зову Тинна-Синна... с утра Тинна-Синна чем-то расстроена. Я-то знаю чем... сегодня муж не спас её от осы... у неё вспухла нижняя губа, раздулась десна и затаилась обида на мужа...
- Тинна-Синна, а как зовут твоего мужа?
- Нехорошо задавать такие вопросы, но, так и быть, я вам расскажу о нем... все равно ведь не отстанете.
Ээх! Добрая женщина!
Впечатление:
"На приступках, у колонны здания нашего детсада всегда ютятся маленькие птички. Я спрашивала у Тинны-Синны, что это за птички, а она сказала, что не знает. Красивые, с хохолком и маленькими крылышками, с полосочками. Тинна-Синна сказала, что никаких птичек не видела, я же убеждала её в том, что она не права. Как же не видела, если вот они, птички! Они со мной говорят... я их узнаю. Узнаю их приближающийся шелест. Наверное, это крикавуки, я их так назову!"
по рассказам Тинны-Синны о муже мы узнавали мир... например, мы знали, что её муж-богатырь, и зарабатывает на жизнь "совершанием подвигов"... Совсем недавно он, например, за большущие деньги разбил чужие машины, чем совершил огромный подвиг и умер, так надо было по какому-то сценарию... а я не понимаю - как это по сценарию совершить подвиг и умереть. И вот сегодня Тинна-Синна рассказывает о новых его подвигах, а он же вчера умер... получается, что, как про Ивана-дурака, что ли, мне мама читала сказку, там он выпивает воды такой, живой, и - ух, как даст всем злым змеям горынычам... и опять муж Тинны-Синны бросался через какие-то овраги навстречу со своим бессмертием - об этом мне тоже читала мама. Геракл совершал подвиги для того, чтобы стать бессмертным... так и муж Тинны-Синны... каждый день он то восставал из пены, то выходил из огня, то крушил дома, то взламывал квартиры, то писал стихи (и это тоже было в то время подвигом)... а однажды летом Тинны-Синны с нами не было два дня... мы переживали, никто не дрался за место у её руки, никто не пытался построить в песочнице дом для Тинны-Синны, все замерло, и садик превратился в подобие кладбища: заученными движениями ходили какие-то полумертвые процессии, называемые детьми. родители в эти два дня расспрашивали нянечек, не больны ли дети. мамы спрашивали дочек, не обижают ли их мальчики... а все просто! у Тинны-Синны муж сломал ногу! это известие на второй день принесла подруга Тинны-Синны, воспитательница младшей группы Валерия Львовна. И на третий день, когда Тинна-Синна ворвалась в группу, как всегда светящаяся и счастливая, мнения о ней в нашем маленьком коллективе поделились. Одни девочки осуждающе говорили: "Муж ногу сломал, а она вон какая счастливая!". А другие придерживались иного: "Тинна-Синна молодцом держится!". Мальчишкам группы было наплевать и на счастье Тинны-Синны и на её мужа, у них были другие заботы: вчера Наташка с четвертой раскладушки показала Витьке свою писю! Этот фурор обсуждался ими всеми, и уже все они были на очереди в туалет, где Наташка объясняла строение этого загадочного для них аппарата в обмен на показ аппарата мужского. Тем временем Тинна-Синна увлеченно рассказывала об очередном подвиге своего мужа.
- Вы знаете, он не испугался и на этот раз, хотя сценарист говорил, что по сценарию герой ломает обе ноги! А мой не струсил! Он согласился поставить трюк и не ошибся, и в итоге, фильм скоро выйдет на экраны, правда, монтировать и выпускать, скорее всего, его будут в Москве, а не здесь.
Эх! Добрая она женщина, эта Тинна-Синна!
Впечатление:
"Позавчера нашла палку. Ирка хотела её отобрать, собирала девчонок, чтоб меня напугать. Злые они, всегда хотят натравить либо меня на мальчишек, либо кого-нибудь на меня, либо ссорят меня с Тинной-Синной, которая и без того на меня обижена. А палка славная, как дедина рука - корявая, старая и веночная. Я её притащила домой, спрятала под подушку и загадала про неё сон. Приснился деда с улыбкой и словами. Слов не помню, а по деде скучаю".
Однажды, когда мы все готовились к выпускному вечеру, Тинне-Синне откуда-то позвонили. Сказали - с работы мужа... Вернулась она вся в слезах, но продолжала репетировать с нами речи и стихи, посвященные школе, мы к ним готовились с особой тщательностью. За неделю до самой подготовки в класс пришла заведующая и страшно-трубным голосом возвестила: "Готовьтесь, дети, к этому мероприятию тщательнее, придет представитель из РОНО, будет отбирать Вас в литературную школу!". Что такое РОНО мы тогда еще не знали, но в пышно-бордово-смазанных устах фурии-заведующей это было равносильно: "Готовьтесь, дети, к страшному суду!". И мы готовились. На выпускном вечере все деланно декламировали заученного Пушкина, Лермонтова, Фета и Некрасова, ничего не понимая ни в том, кто такая Аврора, кто такой Гименей и зачем он какому-то дяде заготовил "узы". А еще Тинна-Синна с преогромным старанием нам объясняла кто такой "невольник чести" и почему он "пал, оклеветанный молвой". В общем, все пышное празднество выпускного обернулось в обжорство и радость от подарков, однако я осталась недовольной. На самом деле, это совсем другая история, но не менее относящаяся к Тинне-Синне, чем её Геракл-муж.
Садик. Я - грубый и мрачный ребенок, так думают те дети, которые были любимчиками воспитателей и нянечек, этакие зашоренные котята, прилизанные и зацелованные, никогда ничего не читали, да и не умели они, меня же дедушка читать научил, чуть ли не с пеленок, и в садик я всегда приходила с новой книгой, садилась в угол и просто читала, чем повергала в ужас групповых наших сплетниц... "Сморите, сморите, она ить и с куклами не играет и с мальчишками в туалет не ходит, а на тихом часе под одеяло лазит не к соседу, а для того, чтоб бумажки полистать!". Так проходили трудовые мои детсадовские будни. И была у меня одна тайна, её знали только мои книги - страшная тайна моего волнения. Когда кто-нибудь выводил меня из терпения, пытаясь затравить или просто отнять книгу, или... да что угодно, я заикалась. Знала об этом и Тинна-Синна, она никогда не отнимала у меня книги, никогда не испытывала моего терпения и тем более никогда не давала поводов для волнения! Из-за того, что моя тайна стала ей известна, а она никому её не выболтала, она поднялась в моих глазах чрезмерно и стала в них самым добрым и близким существом, вслед за мамой, дедушкой и Андрюшкой Зинцовым с соседней раскладушки. Тинна-Синна постепенно становилась моим добрым ангелом, в своих фантазиях я мечтала её спасти от всех её огорчений и слез, как она спасала меня от раскрытия моей жуткой тайны! Но однажды я Тинну-Синну очень обидела. Я назвала её глупой старой уткой, при всех детях и при моей маме.
- Эх ты, - говорила мне мама, ну разве Валентина Васильевна старая! Ты подумай! Ты её очень сильно обидела!
- А она у меня книжку отняла и не отдала!
- Все равно, надо просить прощения за свои проступки...
- Ничего я не сделала! Не буду просить прощения!
Впечатление:
"Читала книгу про Гайавата... и все так перемешалось, что приснился сон про трубку мира, потом ходила по большому коридору нашей прихожей с палкой в форме трубки и изображала Гайавату. "Мама, мама, я в Гайаватиных перчатках", - кричала, напялив папины хоккейные краги. Тетя Маруся, осуждающе вынув трубку из моего рта, крикнула в пустоту затемненного каменно-кирпичного коридора: "Вот они, пролетарские дети, сначала трубка, потом алкоголь, а там и до наркотиков недалеко, Люда, следите за ребенком!" Потом мне от мамы попало. А за что - я так и не поняла".
И вот наступил торжественный момент, всем дарят выпускные подарки, у всех красивые книги в кожаных переплетах... вызывают меня. - ту самую миленькую девочку с двумя голубыми бантиками, в платьице цвета морской волны с жилеточкой в кружевах, это я... вздох умиления у мам и бабушек! Не ребенок - конфетка! Всплески, хлопание, аплодисменты, Андрюшка даже засвистел! Все были рады, мне вручили выпускное свидетельство об окончании садика и.........
Я как заплачу! У всех - в кожаных переплетиках, толстенькие, красивые, у кого Лермонтов, у кого - Пушкин, у Петьки, у него вообще сказки Гофмана, а у Наташки, у той самой Наташки, которая показывала всем писю в туалете - у неё Щелкунчик! У Витьки - Мюнхгаузен, у Андрюшки, даже у Андрюшки хорошая книжка - сборник Андерсена! А у меня - маленькая брошюра в гибком переплете с красноречивым названием "Не буду просить прощения!".
Ну, я этой Тинне-Синне покажу! Где она? Это она специально на выпускной не пришла, нагадила мне и сама не пришла, а еще друг называется, я все расскажу о ней дедушке! Мама! Подумать только, эта Тинна-Синна оказалась такой злопамятной!
А потом, спустя несколько лет мы с ребятами узнали, что в тот самый день, когда во время подготовки к выпускному Тинну-Синну вызвали к телефону, звонили с работы её мужа и сообщили, что, готовясь к очередному подвигу, её муж трагически скончался от инсульта...
Прости меня, Тинна-Синна.
ЗА РАЗМЫШЛЕНИЯМИ О ЦИВИЛИЗАЦИИ...
"Есть человек, и есть лицо человека, которое, очевидно, имеет первичный коммуникативный жест, в котором есть возможности языка первоначально. И это лицо конкретного человека".
А смысл был иным, проще - о прогрессивной идее человеческой цивилизации.
Тетя Даша, та, что выращивала помидоры на балконе, справа (ни в коем случае не слева, иначе сгорают - и не жди урожая) говорит: "Не хуй, все итак много говорят!"...
Да, это трудность, я её понимаю и поддерживаю. Сегодня был ливень - банально, но никто его не ждал, а я, съев шоколад - его крошки на столе, которые напоминали отдаленно руки тети Маруси, когда она ковырялась в нашем мусорном ведре - я начала слушать шуршание матного голоса тети Даши.
- Сьмысел, билять, сьмысел, вота мой муж - мудак мудаком был, а знал, что никакого сьмысела не надо, все вокруг не теория, а праххтика, выдрал мужик бабу - вот тебе праххтика... а то стонут все по телеку, стонут - то денехх Европа не дает нам, то мы не даем... да тут и ряшать-то нечаво! Мы давно уже мудилы старые, а в ире нас все уважають! Дураки! Чо нам денехх-то давать, мы их, чай пропьем!
Тетя Даша редко говорила, только тогда, когда что-то происходило на экранах телевизора. Был, правда, еще один фрагмент её жизни, когда удержаться от разговора она не могла, это были моменты ругани на мужа... Тогда её муж, пьяница, старый дворовый игрок в домино и певец-философ убегал, маленький и жалкий, запираясь в кладовку, где стоял мамин дубовый сундук, и тихонько, тоненько и жалко: "Дашуууусьии! Моя Дульсиннейаяя! Ну, помилуй мяя, грешнава!", - на мотив "По тундре, по железной дороге". Было смешно, но жалко дядю Митю.
"Кормить тя, охальника, ня будуть, сдохнешь в Люськиной кладофке, сдохнешь, як скотина, як свинья, хуищща твой лежачий оторву, если вылезешь. Ну, поглядьте, бабы, на него, мудищще... уух, убью!", - орала в запале тетя Даша.
Она тяжело садилась на старый рассохшийся и тускло-сопливо взрыдывала: "Вот помрууу, как ты жить-то буиишь? Дурья твоя башка!". Садилась и плакала, осторожно вытмрая морщинистый мягкий податливый нос грязным фартуком.
- Теть Даш, теть Даш, что с Вами, теть Даш...
Мы с ребятами боялись беспросветного плача тети Даши - слепая она становилась, сдобная и хрупкая, однажды и мама моя такой была... Напилась, села на мою новую кровать - первую семейную крупную покупку - подогнула ноги, нащупала свои корчи и навзрыд: "Чиееерная роооозаа, иимблиемма пиечалиии, красныя розааа - иимблеммма лиьюбви".
- Мам, что с тобой? - дергая за рукав, осторожно и невнятно...
- Плохо мне, Леночка, плохо...
Мама просидела весь день и всю ночь...
Наутро ушла на работу, так ни слова и не проронив...
"Выбор может быть верным или не верным, одним из таких выборов является видение всего вокруг себя существующего".
А видение всего есть мой жизненный выбор. На лестничной клетке восседает Иринка, соседка слева, которая говорит всегда, что посвятит свою жизнь искусству. Однажды она ездила в Москву. Их учительница, класснуха Ироида Ивановна, эстетски-замороченный персонаж, из бывших немок, которые до сих пор не поддаются старению, так вот она большая любительница русской культуры, то ли сдуру, то ли от этой любви большой, она стала свой класс возить в разные города, показывая музеи. Я-то знаю, что плевать этот класс хотел на уроки истории (во время темы о Великой Отечественной по классу слушок: "У, фрицофка, сама фашистка, а нам про войну рассказывает", но не вслух, так, в кулуарах), а заодно и на культуру. И как бы не старалась Ироида Ивановна возить их в разные места и транскрибировать великие идеи в их бесцельные пустые головы - ничего, просто ничего...
Иринка... еще до того, как она стала посвящать себя искусству, она мне очень нравилась, и то! Она и в битки играла, как чумовая, все время, выигрывая даже у Лёвика! Она и пробки стреляла не хуже Васяна! Сумасшедшая и лихая, после поездки в столицу, она как пороху сырого наглоталась... Мама её с ног сбилась, поговаривала, что Иринка "скурвилась". Но я-то знаю, она так вот не может, просто она - человек слова. Вот и сейчас сидит она на лестнице и пишет себе в тетрадку какие-то, как она называет "импульсы". Это потом она мне рассказала о своей теории импульсов, много лет спустя, когда мы встретились на международной конференции по искусству и праву, в Эчмиадзине. Была типичная армянская весна, я как молодой специалист не выступала, а только смотрела на выступления других "монстров" искусствоведения и культурологии, еще новой тогда науки, совсем неразвитой, на поле чистое которой я и решила наступить. Труд её назывался "Эмпирическая теория импульсов в искусстве и креативном мышлении". Она долго стояла перед кафедрой, специально, наверное, чтобы я её узнала, а может и нет... она стояла так же... как тогда, на лестничной клетке, тихо и несуразно бренча под нос смешные мимики-шепотки.
Нет, тогда уже все стало сложным, она мне разонравилась, вернее, тетя Даша мне стала нравиться больше, с её жестами и словами, мало понятными не только для меня, но и для папы и мамы. Во всяком случае, когда я хотела спросить, что же это за слово. Мама, делая грозное выражение лица, стремительно рычала: "От кого узнала?"
- От тети Даши.
- Дарьвасильна, Дарьвасильна...
- Чё, Людок?!
- Ну сколько раз я Вас просила, при детях таких слов не говорить, ну неужели это трудно понять, ребенок потом в садике такое говорит!
- Да ланно, Людок, чё т в самом-то деле! Я ведь не иезувер какой, я вить плохого-т не скажу!
- Не скажете, зато ребенок повторяет.
- Ленк, ты, чтоль...?
- Угу...
- Ну и чего ты там говоришь?
Повторяю, вся сжимаясь... то ли под маминым взглядом, то ли от своей неуверенности...
- Вот, слушайте, и это Ваша школа, Дарьвасильна...
- Я чай не пиедагохх... Люсь, ну прости, глупа я, стара...
- Ну хорошо, Дарьвасильна, но только Вы больше ни-ни...
- Да-да, Людок, только, Люсинька, родненька моя, не зови ты меня так, я вить теть Даша...
И сказано это было так печально и трогательно, что мама моя улыбнулась и прекратила эту педагогически-нравоучительную беседу...
И вдруг тетя Даша умерла. Поговаривали, что какой-то яд приняла, а я думаю, что давно болела она... сильно болела, а ругань её - от болезни, от сложной и непонятной никому болезни. И тогда, когда сидела она, такая подневольная, под дверью, ведущей к похмелью мужа, плачущая, бескорыстно отдающая слезы и сопли фартуку, она тогда уже болела, душой болела матерной и телом болела, невспученным мужиками - а ей так хотелось, иначе бы она об этом так часто не говорила.
Как-то мы с Кристинкой (дочкой тети Маруси, соседки справа) решили узнать у тети Даши все премудрости слов: "вспучить", "вздыбить", "наебать". Она долго объясняла, но потом, уставшая, сплюнула на пол и брякнула: "А рано вам еще, девки, у вас еще и сиськи коловоротом не стоят".
- Ленк, посмотри, у меня сиськи большие, - трогает и щупает Кристинка...
- Не знаю, я в этом не разбираюсь, жопа у тебя уже огромная, не скажешь... уже как у тети Маруси...
- Так дочь, всё ж...
- Угу...
- Ну, пощупай, зырь... (раздевается, задирает платье - там, тоненькой кружевной опалубкой совсем еще нежные волоски вокруг заветного места)
- Чё щупать-то?
- Да чё хочешь, скажи, я уже взрослая?
- Не знаю, взрослость не в этом, наверное...
- Знаешь, Ленк, а я вот так же хочу, чтоб как тетя Даша рассказывает... мужик взял бы меня, да и вспучил...
- Это больно...
- Не, ты что, не понимаешь? Это приятно, любая женщина этого хочет, и ты вот должна хотеть...
- Не, я не хочу.
"Человек добивается выборочно-компромиссного исполнения интравертных желаний".
Через три года Кристинка стала королевой нашего двора, мальчишки дрались за честь носить её портфель, держать её руки у подъезда. Когда не было её матери дома, она их водила в свою тесную комнату и оттуда доносились такие же звуки, как вчера вечером... Мы с Кристей сидели под дверью и комментировали шепотом:
- Слышишь... это он в неё пошел...
- Как это?
- Да не спрашивай, вырастешь-поймешь...
А я все не вырастала... я думала о тете Даше, задавалась странными вопросами о её желаниях, о том, как же будет без неё жить дядя Митя, что-то я давненько его не видела...
Потом мы узнали, уже когда переехали, что он умер, а на гробе у него было написано: "Не живу без своей Дульсинеи!" Странно, - подумалось, - и среди алкоголиков бывают романтики и концептуалисты.
"А знаешь, мама, за размышлениями о цивилизации кроется суета и много-много любви и непрощения", - цитата из документального фильма, снятого Иринкой в подтверждение своих теорий об артефактах и аутентике в импульсах.
ПАТАЛОГИИ...
не символически, не понаслышке, не так, как вписывается в правила - с заботой о тебе ближних, с жертвоприношением чая к постели, с выполнением всех прихотей... я любила азарт болезни, азарт того, что можно убрать, вылечить. Планировать свою болезнь, делать её подлинной, неким серым кардиналом тебя, с розыгрышем твоего тела...
- Паакупаиим, паакупаиим, продаю болезнь... подходиим, не дорого!!!!!
- Почем отдаешь?
- Да за бесплатно!
- А чё дешево?
- Так надо, иначе никто не купит...
Сплоченная грязь болезни, спекулятивная, жаркая, оттого, что всегда потеет, воняет беспричинно. Реально-физически, встречаясь тактильно фейс-ту-фейс, вот так болеть. Зная свою болезнь в лицо, разбирая её по мельчайшим шурупикам, машинным акселерированным частям. Эмоциональное сообщество - просто хочется бывать друг с другом, так и я с болезнью. Тайное мое общение с ней - это как фан-клуб, тусовочную близость к которой имеют не все - и даже близкие мне люди не входят в это сообщество.
Помню множества рассказов о таинствах моих болезней - переломы, воспаления, осложнения, пороки - все дети мне завидовали.
Впечатление:
"Сегодня подумала о том, как бы заставить всех, кто существует вокруг меня, завидовать мне даже потому, что мне плохо. У меня заболел живот - завидуйте!!!!!! У меня заболело сердце - грызите ногти, катайтесь по полу: "Хочу, чтобы болело, как у неё!". У меня заболели ноги - пусть все бегают вокруг, я же буду лежать, и все (слышите? - все!!!!!!!) будут думать, что мне лучше, чем им. На самом деле.........?????? Никто не знает как на самом деле".
Тянущийся, аномальный, медлительный...
- Какая маленькая, совсем немощная, Люсь, она ведь десяти?
- Даа, десять месяцев носила, знаешь, это невозможно, чувствовать себя хорошо, если ребенок болен...
- А сейчас ты как?
- Более-менее.
- А дочка?
- На обследовании второй месяц...
А в это время все искрилось - наверное, мое тщедушие праздновало победу над телом.
Так же, как те разговоры в подъезде. Юрок один раз говорил, что упал с лестницы, Наташка подхватила: "Я с горки упала, вот он шрам!". И гордо, выпятив от усердия губу с капающей слюной, подперев затылком стенку, показала маленький рвано-округлый шрамик около плеча. Уж и завидовал Юрок!
- А я, я недавно с папкой в Москву ездил, кататься на каруселях в Парке Горького, есть там такой парк, как у нас "Дубки", и так упал, что потом лежал в больнице два месяца, даж в садик не ходил!
- Больно было?
- Неа!
- А шрамы остались?
- Нет, у меня переломы все закрытые были!
И все завидовали мне, у меня-то их было на порядок больше! То играли в битки и пацан один мне в ухо попал, раскровавил, да и шрам остался, а спустя два года, на том же самом месте, где пригорок был, там, где выкапывали ямку для биток... Потом уж эта игра непопулярная стала, да и биток на заводе не достать было. А бегали за битками далеко, через пять кварталов, через речку и гаражи, перелазили через забор и там, где бомжевали чернорабочие завода "Двигатель Революции", мы отковыривали разноцветные битки, это всех круче было. За два года популярности этой игры я скопила шесть коллекционных биток, которые так никто у меня и не выменял - не дала, жалко было. А то! Ты тут ковыряешь, раздирая в кровь пальцы, а тебе за эти битки какие-то пробки дают. То же место было и для игры в землю. По-разному она называлась даже в наших дворах, кто говорил - ножики, кто - наделы, кто - землю. Ну, знаете, выкапывать ничего не надо было - рисуешь ножиком на земле круг и начинаешь ножом метать - наделы отмечать. Все старались из дома стащить ножи поудобнее. И все про свои ножи сочиняли всякие сказки.
А потом еще и шрамы были от того, что Лешка однажды кинул ножик не в землю, а в висок, все защищалось, не спало, да и не могло спать, и когда меня везли на скорой к хромому врачу-герменевту, мне виделись Ангелы, их много было и все сутулые, улыбающиеся, как бандиты из фильма Копполы. Когда выходила из процедурной, видела маму, она была бледная и беременная. "Мама, ну что же ты плачешь, тебе нельзя быть такой бледной и беременной!"
Не так просто было любить свои болезненные ульи, в которых,копошась, можно было найти и стрелы взглядов и ужалы вызовов, однажды я там нашла Москву. Такой реальной, такой нетронутой, московской такой нашла я ее. Мы приезжали в нее несколько раз, и всегда я там болела - то детским миром со сказочной протокой эскалаторов, то кремлем с площадью серо-перламутрового цвета (почему же Красная? Почему?). болела Наташкиной квартирой, которая мне не нравилась, потому что всегда, когда мы туда призжали, там был бардак, грязные носки и полуголый, пахнущий керосином дядя Володя...
И было так просто вбежать в уборную в школе и увидеть, как маленькая полусумасшедшая уборщица баба Клава, почмокивая слюнями, сосала свою обвислую грудь.
ПОДАРЮ СЕБЕ БОЛЬ...
Вот так подойти к зеркалу и заорать: "Умри-и-и-и! И-и-и-и!" Завизжать, затопать ногами, вспомнить умершего учителя - "Умри-и-и!" - представить себя где-то, на чьих-то поминках.
- А не дадите ли вон тот холодец?
- Чё ж не дать?
- Я предлагаю тост. Покойный любил тосты. Он вообще выпить любил.
Вот так встать из-за стола и заорать: "Умрите-е-е-е!". С визгами, крушением мебели и разбиванием посуды. Разве не может мне быть плохо? А когда успокоиться - просто взять и выйти. Спокойно и не глядя в возмущенные лица людей.
И впечатления измерять по диалогам:
- А не подадите ли мне вон тот винегрет?
- Чё ж не дать? Давно знаете покойного?
- Да уже два года. А Вы - родственник?
- Угу..., - уписывая курицу.
Вот так грохнуть дверью и сломать замки - хрупкие преграды бытия этих жалких... Знавала я одну историю про человека, который всегда все делал наоборот - наоборот дышал, наоборот шел и даже говорил наоборот, а потом, когда его спросили почему он так делает, он ответил: "Потому, что так не делает никто!" Тогда его друзья и близкие сыграли с ним злую шутку, они тоже стали все делать наоборот - наоборот одеваться, наоборот курить и даже заниматься любовью стали наоборот. А человек, уличенный множеством, опять начал ходить нормально. Грустная история, но правдивая.
- Что, не видишь, куда прешь? Ходят, натыкаются, строят из себя задумчивых гениев! Молодежь пошла!
- ...
Впечатление:
"надышусь гадостью сиреневых облаков, развернуться, увидеть зеркало, встать из-за стола, грохнуть дверью и заорать миру: "Умри-и-и-и!"".
А вчера подошла ко мне старуха. На сырой неуютной улице с короткими валенками без галош в мартовскую плюс-минус погоду.
- ААА-й, подай, диеиеточка, у мя сына в Чечню... вот уж второй год без кормильца...
Стоять, молчать... и побежать, а вокруг - сырость, мерзость и грязь. Да! Я-то остановлюсь, почувствую соль под сапогами и языком, посплевываю на нетвердь. Дождя! Я требую дождя! Я хочу приказать этой нетерпеливой переменной погоде молчать!
Впечатление:
"встать, повернувшись к этой старухе (кто сказал, что старухи непременно жалкие, эта совсем еще ничего) и заорать: "Умри!", забыв, что три минуты назад подарила ей 20 рублей жизни".
- Ой-ёйёйёй! Доченька, Господь тебя благослови, помилуй тебя, Он с тобой, милая...
Дальше, бегу, бегу... бросить звезду в небо. Вот так стоять, видя свое отражение в рекламных щитах светящихся магазинов и выть под нос...
Да! Хватить выть, пора напиться и понять, что никому не нужен бесхребетный день старухи Изергиль, лежбище безумного архетипичного младенца, окрестившего себя в кадушке из-под протухшей капусты вчерашнего года-посола... Нужны улыбающиеся креветки на морском побережье Адриатики. Нужны длинноногие шедевры блондинок...
И я ору, ору, на улице перед старухой в сырых валенках: "Жи-виииии!"
Впечатление:
"А я не буду смотреть на это бешеное упрямое весеннее солнце, осознавая себя подавленной улиткой, как в сказке про подавленную улитку, которая смотрит на бешеное упрямое весеннее солнце. А я не буду! Не буду ловить эти слепые безумные прямые наглые солнечные лучи! Ага! Вы ополчились на меня, чтобы произвести обряд овесневания меня! А вот и не надо! Я не буду овесненной! Я не буду задыхаться от движения ошалелого весеннего воздуха, не буду решать психометрические задачи моей души, и она не будет воздыхать и губами искать пьяные чужие оплеухи поцелуев! Я не буду жалеть себя и бултыхаться в отсутствии любви, на меня не будут влиять увещевания влюбленных в жизнь людей. Ведь пытаться рассказать о времяпрожигании - значит не сказать ничего. Хотя, как говорил один мой хороший товарищ, (может и не стоит его называть хорошим, да и не стоит он этого звания, почему-то так принято у нас, людей... если товарищ, знакомый, то обязательно...хороший. Нет, я совсем не хочу возразить... оправдываться - пустое.) Так вот, мой знакомый говорил: "Говорить для меня - это как есть. Слова - пища, которой так не хватает больному человечеству". А я не хочу говорить... Кому нужны эти оторопелые разбрызгивания и расшвыривания безмозглого пространства недоедания. Ну и что из того, что некоторые шедевры забвелого эгоизма еще плещутся в обескровленной душе? Кому и для кого. Ну, разговорились с одной блондинкой, ну не нравится ей любовь как принцип - не поддерживаю, но зачем-то же... молчу. Молчевание....молчание..... молчувание.......чевомолчие.....все! Я не буду смотреть на это бешеное упрямое весеннее солнце, осознавая себя подавленной улиткой, как в сказке про подавленную улитку, которая смотрит на бешеное упрямое весеннее солнце. Не хочу!"