Я проснулся от чувства, что я падаю. По правде говоря, обычно мне снятся крайне необычные, причудливые, шизоидные, порой пугающие сны. Сны, пожалуй единственная часть моего сознания, с которой я не делюсь ни с кем. У каждого человека есть некая потаенная, интимная частичка души, которой он не делится абсолютно не с кем - его сокровенное. Для меня такая частичка - мои сны, мои маленькие пугающие вселенные. Но этот сон был вполне обычным, почти сразу после пробуждения я забыл его содержание, осталось только чувство - чувство падения.
Именно так и бывает со снами, одно чувство, маленький осколок из маленькой вселенной твоего подсознания каким-то таинственным образом проскальзывает в твой день, определяя его. День был летним, ровно на столько, на сколько можно назвать летним серый день серого человека, такие дни проходят мимо твоего окна, даже не думая пожелать тебе доброго утро, хотя ничего злого они тоже тебе не желают, и в этом можно найти хоть какое-то утешение.
Возможно, есть смысл описать утро: как я завтракал, чистил зубы, одевался, но не думаю, что мое утро сильно отличается от утра читателя, поэтому я оставляю этот выбор за ним, пусть читатель сам решит, что я делал, каким образом и в каком порядке. Ведь в конечном итоге, никто не знает, в том числе и сам автор, являются ли события, описанные в этом рассказе правдой, или всего-лишь выдумка.
Итак, пока вы читали предыдущий абзац, я уже зашел в лифт, нажал на кнопку, и начал падать, это падение не было обыкновенным падением: возьмите в руки предмет, разожмите пальцы, вы увидите - он падает. Но падение, переживаемое мною в тот момент, не имеет ничего общего с общепринятыми падениями, было в нем нечто непостижимое, в сущности, я даже не могу передать, что именно, где пролегает эта тонкая грань между столь разными, столь не похожими друг на друга падениями, но я могу сказать одно, когда я приземлился и вышел на улицу, во мне осталась частичка этого падения, подобно тому, как яркий, но очень тяжелый фильм оставляет в человеке некое чувство, чувство незавершенности, так и это падение, да, оно было незавершенным, оно сделало меня чуть-чуть незавершенным.
По правде говоря, я не знал куда направляюсь, в то лето каждый день был для меня именно таким, я не знал где он начинается и заканчивается, не знал в чем его предназначение, не знал я и его направления, я просто двигался туда, куда он меня направлял.
Впрочем ты, читатель, мог бы мне сам рассказать, куда я иду, как закончится этот день, будет его конец счастливым, или трагичным, может быть самым обыкновенным, тебе стоит только пролистать его в конец, и столь неявное и загадочное, столь непостижимое для меня, в один момент откроется тебе!
Но я не знал, куда направляюсь, я ехал в метро, вслушиваясь в его шум, самое красивое самое прекрасное, что есть на земле - всегда просто, оно окружает нас в повседневной действительности, и одной из этих вещей, безусловно, является шум метро, в нем можно услышать все, что вы захотите, захотите услышать оперу- пожалуйста, вот вам опера, захотите метал- будет метал, захотите услышать хор из тысячи голосов, и вы его услышите, вы сами решите, чем будет для вас этот шум, и в этом заключается его потрясающая красота, а вы - композитор этой красоты.
Но не думайте, что красота того дня закончилась в шуме метро, на самом деле, она только началась, к тому же, Арбат, на котором я вышел, так располагает к красоте. Я зашел в первую кафешку и попросил "подвешенный кофе", именно попросил, ведь заказать можно лишь то, что априори тебе принадлежит, подвешенный кофе же- замечательное изобретение современной молодежи, ты отдаешь то, что принадлежит тебе, чашечку кофе, незнакомому человеку, делишься с ним тем, что не принадлежит ему априори, вы вместе с ним делите маленькую радость, радость маленькой щедрости. Итак, я получил кофе, принадлежащий какому-то незнакомцу или незнакомке, и медленно гулял по Арбату. Возможно я шел быстро, возможно бежал, я не могу помнить этого сейчас, да и вряд-ли осознавал тогда, но по сравнению с бесконечным днем, днем, направленным в никуда, днем не обладающим сущностью и предназначением, по сравнению с ним, любая прогулка была бы медленной.
В какой-то момент я осознал девушку, идущую впереди меня. Вернее, сначала я осознал ее походку, ее движения, а лишь затем девушку. Ее движения были невероятно легкими, настолько, насколько движение вообще может быть легким. Девушка же была вполне обычной, очень маленькой, хрупкой девушкой. Я шел и шел, шел за ней очень долго, возможно, целую вечность, ровно до тех пор, пока девушка не увидела меня: "Могу я попросить у вас сигарету?" Я дал ей сигарету, но она не стала ее курить. Она сказала, что не курит уже около месяца, и момент, когда она ее выкурит обязательно должен быть особенным, сигарета не должна быть просто сигаретой, она должна быть ритуалом, атрибутом ритуала.
Я очень хорошо понимаю, почему она так сказала. Я тоже одно время долго не курил. Когда я вновь решил закурить, я решил, что день, когда я закурю, будет для меня особенным, это была особая дата, особое место, это, кстати, тоже был Арбат, я пришел туда один, вернее, сначала со мной туда пришел мой друг, но ритуал, каждый ритуал человека, понятен только ему, и никому другому, поэтому мой друг, которому был непонятен мой ритуал, почти сразу ушел. Тот день был отражением моего другого дня, очень не четким, смутным отражением, таким, какое мы видим в запотевшем зеркале, он отражал лишь очертания настоящего дня, но это все, на что я мог претендовать, лишь на смутные, размытые очертания. Я повторял каждое свое действие настоящего дня, каждый свой шаг с точностью до минуты, и курил, курил, курил. Только так я мог почувствовать полноту своего решения, только так мог оправдать свое желание курить, лишь придав ему значение, выразив его через ритуал.
Ритуал той девушки, показался мне не таким красивым, как мой собственный, однако, я не мог понять всей его сути, его красоты, ее могла понять только сама девушка. Мы встали около какого-то здания, смотрели на какую-то кафешку, именно тогда я ощутил то смутное, странное чувство, которое девушка вызывала во мне, с одной стороны, странную легкость, чудесное забвение, с другой же, столь же странное ощущение тяжести. Я спросил как ее зовут, но оказалось, что у девушки нет имени, тогда я понял, что у меня его тоже нет, но это не было знанием, просто я чувствовал, что когда она стоит рядом, у меня тоже нет имени.
Итак, мы, безымянные, стояли и курили, я рассказывал ей про подвешенный кофе, про книгу, которую я тогда читал, она говорила, что приехала на Арбат издалека, что она художница, а ходит так легко только потому, что когда-то училась танцам. Мы решили с ней попросить подвешенный кофе, но так как его не было, мы сами поделились с каким-то незнакомым человеком, и пошли дальше, мы зашли во дворы, она попросила у меня еще одну сигарету и села на лавочку. Я тоже попытался сесть на лавочку, но вдруг осознал, что эта маленькая, хрупкая девочка полностью ее занимает, а для меня на ней просто нет места:"неужели она такая большая?", поэтому я спросил: "сколько тебе лет?", оказалось, что ей 16, хотя выглядела она гораздо старше, дело было не во внешности и не в том, что она говорила, это было просто ощущением, природу которого я никак не мог понять.
Пока мы сидели с ней на лавочке и курили, она поделилась со мной, что ее день, подобно моему, не четкий, расплывчатый и безграничный, не наполненный никаким содержанием и не направленный никуда. Мы сидели на лавочке и разговаривали, пока она не встала, и не сказала, что ей надо идти. Я хотел взять ее телефон, но она ответила, что я - всего-лишь один из множества безымянных людей в ее жизни, которые на мгновение появляются из ниоткуда, и также мимолетно исчезают в никуда, а мое обладание ее номером телефона разрушит красоту этого длинного ритуала. Как не странно, говоря о себе, она в тоже время, как бы говорила и обо мне, слишком понятен был для меня ее ритуал, пожалуй чересчур понятен, моя жизнь, в точности как и ее, состояла из множества мимолетных соприкосновений, в каждое из которых я полностью вкладывался, отдавался ему, чтобы ничего не получить в замен, кроме самого важного - красоты этого соприкосновения, которая, в отличие от всего другого, навсегда останется со мной.
Она ушла, и я тоже попытался встать, но вдруг с ужасом понял, что земля под моими ногами стала мягкой и скользкой, меня охватил страх, я схватился за телефон, пытаясь позвать кого-нибудь на помощь, но в нем не было номеров, последней надеждой, за которую я мог ухватиться, была книга, которую я тогда всегда носил с собой, я открыл ее, но с нее напрочь исчезли все буквы, откуда-то из глубины книги на меня смотрели пустые коричневые страницы. Тогда-то я и понял, кем была эта девушка, я понял, откуда взялось это чувство легкости, и одновременно тяжести, я понял, почему наши с ней дни были настолько похожими, всему этому вдруг пришло одно очевидное объяснение: эта девушка была моим отражением, нечетким, размытым, мимолетным отражением, а я, в свою очередь, был отражением ее, и с нами произошло то, что неизбежно происходит со всякими отражениями - они образуют вакуум, вакуум, который образует человек, надолго оставшись наедине с самим с собой, так надолго, возможно, на бесконечно долго, что смог заглянуть себе в лицо, и увидел, что он представляет собой на самом деле. Вся эта бесконечность одиночества уложилась в одно маленькое прикосновение, породив собой огромные пространства, заполненные одним лишь вакуумом, который и стер наши имена, именно он своим прикосновением размазал наши дни, он вызвал это ощущение легкости, вмещающее в себе невероятную тяжесть. Вместе с именем он стер, разложил на атомы и самого меня, все, что я когда-то считал собой! Когда она ушла, вакуум, порожденный нашим соприкосновением, исчез, он исчез в одну секунду, и в это же мгновение, пространство, когда-то принадлежавшее ему, начало заполнятся, в него с невероятной силой вторглось то, что я когда-то считал своим миром, миром, теперь непонятным мне. Мне, стертому, растворенному в вакууме, это мир был чужд, непонятен, он был слишком плотным для меня! Но, как возможно догадывается читатель, все это прикосновение, весь этот вакуум, они были неизбежны, не были случайными, они родились в тот первый момент, в момент моего пробуждения, с самого начала ничто более не могло остановить эту надвигающуюся неизбежность.
И тут всего меня охватило падение, то самое необъяснимое падение, зачатки которого я чувствовал когда проснулся, которое слегка прикоснулось ко мне в лифте, это самое падение разверзлось надо мной со всей своей силой и поглотило меня, оно было моим всем тогда, я сам в тот момент стал падением, оно продолжалось очень долго, пока, наконец, я не оказался перед клумбой в парке.
Мое падение все еще не было завершенным, оно продолжало жить во мне, но в тот момент оно приняло облик клумбы и подстерегало меня своей таинственной опасностью. Я огляделся: день был все еще тем же, хотя по правде, я не слишком этому удивился, что-то подсказывало мне с самого начала, что этот день не закончится никогда. Вокруг клумбы на лавочках сидели люди, кто-то читал, другие гуляли с детьми. И эти люди, эти люди представляли для меня самую страшную опасность, я, безымянный, не выносил этих людей, возможно мое падение сделало их такими, но я знал одно, если я пройду мимо них, они увидят меня, и их взгляды оставят страшные раны, ожоги и волдыри на моей мягкой поверхности, неприкрытой именем. Я стоял и не мог сделать шага навстречу этим людям, не мог принять вызов, который они мне бросили. Мои колебания продолжались целую вечность, пока сам воздух, его душность, его невыносимость не стали сдавливать меня, напирать со всех сторон, я развернулся и побежал, побежал от падения, от взглядов, от своего имени, от самого себя, этот побег, этот побег был самой моей страшной и позорной капитуляцией за всю мою жизнь, я никогда ни от чего не убегал: вся наша жизнь наполнена красотой, красота вокруг нас, красота внутри, красота содержится в простых и сложных вещах, именно красота придает смысл нашим жизням, и самая большая красота, всепоглощающая, беспробудная, дурманящая красота сосредоточена в борьбе, больше нет такой красоты как эта, любая красота меркнет в сравнении с красотой борьбы, борьбы, от которой я убегал в тот момент.
Я, капитулировавший, уродливый, безымянный, остановился от своего бега только тогда, когда на улице стало совсем темно, да, моя капитуляция странным образом ускорила время, и подвела под днем окончательную черту, именно на ней я остановился, на той черте которая отделяет один день от другого. Я сел на асфальт. На небе светили звезды, они с грустью и сочувствием смотрели на то, что от меня осталось, на то, что оставило от меня мое падение. Я закрыл глаза и заплакал.