Петушков Сергей Анатольевич : другие произведения.

Dreamboat

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

   Пролог
  
  
   - К кому-с, товарищ? - пожилой господин был невысок и полноват, глаза невыразительные, слегка на выкате, как у попавшей на берег рыбы. Морщинистое лицо, красное и одутловатое, тонкая ниточка усов, длинные концы которых закручены вертикально вверх, закручены идеально, ни один волосок не выбивается. Этими необычными усиками мужчина явно гордился, ухаживал тщательно, лелеял и холил, не взирая ни на войны, ни на революции, неважно белые, красные, зеленые сейчас в городе, не важно, что сюртук староват, кое-где протерт, рукава блестят, выше локтя небольшая, почти незаметная дырочка. Усы - это символ! Символ джентльмена, утонченной мужественности, элегантности, некоей эксцентричности. К нему очень хотелось обратиться: " милостивый государь", но Северианов лишь дружелюбно улыбнулся и сказал:
   - Добрый день! Я бы хотел повидать Константина Васильевича. Деулова.
   - Увы! - владелец необычных усов с деланым прискорбием опустил глаза вниз. - Константин Васильевич сейчас в отъезде, могу ли я заменить его?
   - А вы?..
   - Его брат. Двоюродный. Как изволят выражаться французы - кузен ...
   Пальцы левой руки пучеглазого господина автоматически начали подкручивать вертикальный конец уса. Северианов сделал вид, что задумался. - Прошу не понять меня превратно, в прошлом году здесь изволили гостить Иннокентий Михайлович Любецкий, может быть, вы даже слышали об этом, так вот, он нижайше рекомендовал мне обратиться к Константину Васильевичу по поводу одного, так сказать, пределикатнейшего дела.
   - Хм... Любецкий? - Масленые глазки кузена еще сильнее вылезли из орбит, и сходство с рыбой усилилось. - Кажется, припоминаю-с. Только разве он Иннокентий Михайлович? По- моему, товарища Любецкого звали Федором Каллистратовичем...
   Ключевая фраза была произнесена. Фамилия Любецкий в сочетании с именем-отчеством Федор Каллистратович гарантировала собеседникам, что все в полнейшем порядке. Пароль и отзыв. Секретные слова для опознания своих. Бояться нечего и некого.
   Однако хозяин квартиры боялся. Боялся, хоть голос и оставался спокойным, но... Но легкая испарина проступила на лбу, но нервозно задрожали кончики пальцев правой руки, а взгляд сделался размытым, несфокусированным. Северианов мгновенно почувствовал этот испуг, эту оторопь, боязнь, дрожь - господин с эксцентричными усами явно был личностью творческой и зело впечатлительной - артист, музыкант, может быть, художник. Очень мало походил он на заговорщика или опытного бойца, привыкшего к нестандартным ситуациям и прочим крамолам и тайным козням. Он и к Организации примкнул, вероятно, вынужденно, а, может быть, заставили - вот и трясется как лист, скрипа тележного опасается. Но боится ли он вообще, беспредметно, умозрительно, отвлеченно, или боится чего-то конкретного? От ответа на этот вопрос зависело многое, а может быть, все.
   - Антон Савельевич, - представился хозяин квартиры, наклонив голову. - Извольте, - он посторонился, пропуская Северианова.
   Прихожая была небольшая и, если когда-то и богато обставленная, то теперь явно потеряла былой лоск, блеск, изысканность. Потемневший колорит стен, старое зеркальное трюмо, тусклый абажур, одиноко висящее пальто. Потянуло сквозняком, запахом упадка, скудной еды, махорки и прогорклого масла. Северианов сделал шаг внутрь - и мгновенно понял: засада. Его ждут. Ждут давно, квартира обложена, на улице также ждут и, наверняка, сверху и снизу тоже. Отступать поздно, надо идти вперед, пробовать прорваться. Итак, где же они? Северианов сделал шаг вправо, в сторону, посмотрел вниз. Ну да, вот они, носки стоптанных ботинок, коварно вытарчивающие из-за дверного проема. Их обладатель полагает, что его не видно - и его, действительно, не видно, если заходить в комнату как обычно, как заходит разумный, здравомыслящий и неискушенный человек. А вот если чуть отступить в сторону и смотреть вниз - обувь первой обнаруживает засадника. Со всеми, так сказать, потрохами. Так- так, где остальные? Второй, вернее всего, затаился справа от двери, еще несколько человек в соседней комнате. На лестницу отступать - не вариант - там ждут, а вот с этими горе-засадниками можно и поиграться. Северианов помедлил секунду, буквально чувствуя, ощущая каким - то иным чувством, интуицией, инстинктом даже, как еще сильнее заволновался усатый господин, и как напряглись за дверью.
   - Вы один? - спросил Северианов, делая подшаг влево и, по-прежнему, смотря вниз.
   - Один! - выдохнул усатый, и взглянул, как-то обреченно, вымученно: мне очень стыдно, не сам я, не хотел, заставили... Жить всем хочется, и если уж не получается хорошо, то, хотя бы, просто жить...
   В скудной полосе света, проникавшего через окно, пыльный шелк казался не зеленым, а серым, а редкие волоски собачьей шерсти въевшимися намертво.
   Северианов прошел в комнату вслед за усатым. Нет, можно было, конечно, с длинным шагом вперед, уйти вниз, одновременно выдергивая наган, потом перекатиться вперед через плечо, в комнату, одновременно, еще в начале переката, держа револьвер горизонтально, выстрелить снизу вверх в поджидающего слева, а на выходе из переката - в того, что справа, потом перевернуться, выцеливая дверь соседней комнаты - если бросятся, ворвутся, вломятся даже - шквальный огонь на поражение. Дистанция никакая, в барабане еще пять патронов и не ожидают они его в полуприсяде! Времени на то, чтобы сориентироваться не будет!.. Но!.. Но если это свои? Просто страхуются на случай непредвиденности? Курили в комнате грубую солдатскую махорку? Так время такое, от нужды и махоркой не побрезгуешь. Другие странности, или, как говорил подполковник Вишневецкий, демаскирующие признаки, тоже при большом желании объяснить впору. И стоит за дверью в настоящий момент какой-нибудь подпоручик Сперанцев , а напротив притаился бывший губернский секретарь , дворянин , пусть будет, Глухарев-Сахаров, неумело и непривычно сжимает он в потных ладонях браунинг или наган, и мандражирует. Возможно? Вполне! Явку Северианову предоставили надежную, проверенную, подполковник Кунцендорф Василий Яковлевич из контрразведки голову давал на отсечение...
   Северианов шагнул вперед и понял, что цена головы подполковника Кунцедорфа упала даже не до ломаного гроша, а просто до нуля. Ибо странного господина отбросили куда-то вбок, как вещь более ненужную, а на его месте словно из воздуха материализовались двое. Молодой матросик явно наслаждался ситуацией и, чувствовал себя неким былинным богатырем: Ильей Муромцем или Никитой Кожемякой. Бескозырка сбита на затылок, воротник бушлата расстегнут, пулеметная лента опоясывает грудь крест-накрест, глаза цепкие, ухватистые, но, в то же время пустые и бессмысленные, тяжелый маузер К-96 в поднятой руке кажется грозным оружием. Второй - дядька в возрасте, вида совсем не героического: обычное сильно выцветшее солдатское обмундирование, но матросика посерьезней, опытный, наган держит, вроде бы, расслабленно, но выстрелить успеет раньше. И встал грамотно: сзади - сбоку от матроса, если вдруг что случится - успеет напарником прикрыться и выстрелить. Ствол револьвера ткнулся в спину, и сзади раздался голос:
  - Не двигаться, ЧК! Руки вверх!
   "Ай-яй-яй - подумал Северианов, медленно поднимая руки и оглядываясь назад. - Какой казус приключился! Эх, Василий Яковлевич, Василий Яковлевич..."
   В спину ему упирался наганом совсем мальчик, ему не то, что восемнадцати, ему и семнадцати, наверное, еще не исполнилось. Сжимавшая револьвер рука дрожала, пот лил струйками их-по козырька фуражки. Северианов даже улыбнулся ему, но тут яростная кровь бросилась в мышцы, мощно выбрасывая адреналин. Северианов сжался, словно пружина, выискивая глазами старшего - и тут же увидел его: здоровенный красавец в кожаной куртке и кожаной фуражке с красной звездой, слегка, даже как-то аристократически, небрит, красивое, слегка слащавое лицо, мощные плечи, широкие ладони, высокие, зеркальным светом сверкающие сапоги. Выражение лица одновременно и надменное, и обиженное, и глаза с виду добрые-добрые, но где-то там, в глубине, плещется ненависть, нетерпимость, граничащие с отвращением.
   - Эх, Антон Савельевич! - попенял Северианов усатому хозяину квартиры. - Ну как же вы так осрамились-то?
   Он бы поклялся, что хозяин квартиры готов провалиться сквозь землю от стыда, но красавец в кожаной куртке не дал разгореться диалогу.
   - Молчать! - заорал он и с какой-то садистской жестокостью, свирепым варварством, ударил Северианова снизу кулаком в живот. Апперкот - так в английском боксе называется...
   "Чайник!- сгибаясь, громко и неуклюже валясь на пол, словно сброшенный с плеч грузчиком мешок муки, определил Северианов. Сие формулирование означало вовсе не металлический сосуд для кипячения воды, но неумелого, неопытного бойца.- Ротозей! Если б вам вместе с кожанками еще и ума немного выдавали..."
   Мешок муки может ведь по-разному упасть. Может свалиться бесформенной пыльной массой, куском бессильной рохли, а может и, продолжая движение, перекатиться, подпрыгнуть, оттолкнуться от земли...
   Чтобы ударить наглого гостя, чекист шагнул вперед, а Северианов после удара завалился вбок - и теперь "кожаный" перекрывал собой сектор стрельбы матросу и его напарнику.
   - Контра!- главный чекист с размаху пнул носком сапога Северианова в живот.
   -Э!- вдруг совершенно неожиданно подал голос матрос. - Слышь, товарищ Дубас! Полегче! Отстань от него!
   Северианов вдруг по-новому, с какой-то внутренней теплотой посмотрел на матроса. Нет, никто не отменял принципа доброго-злого следователя, но вот только матрос, похоже, об этом приеме не знал ничего и говорил совершенно от души, искренне.
   -Не тронь! - повторил он снова.
   Северианов застонал очень натурально, одновременно, как ножницами, подсек ногами под колени "товарища Дубаса" - и тот рухнул, действительно, как пыльный мешок с мукой, ударился затылком - и потерял сознание - Северианов легко перекатился через плечи, выпрыгнул вверх, в стойку. Продолжая движение, долбанул сверху вниз локтем в переносицу ушлому мужичку - тот сразу залился кровью, и наган выронил - и, оказавшись у матроса за спиной, рубанул носком правой ноги сзади под колено, локтевым сгибом перехватил "доброму" матросику шею, удушающий захват, называется.
  "Захватили рукой за шею - и додавливайте корпусом - говорил подполковник Вешнивецкий. - Именно корпусом! Противник должен свою голову у вас на руке оставить!"
   Ситуация изменилась в корне - а не прошло и нескольких секунд. Матрос хрипел, пытаясь двумя руками освободиться от захвата, "товарищ Дубас" и ушлый напарник морячка лежали, не подавая признаков жизни.
   - Оружие на пол! - скомандовал Северианов - команда, прежде всего, была предназначена оставшемуся не у дел пареньку, как соляной столб застывшему у двери в комнату и олицетворяющего своим видом памятник всем растяпам и ротозеям. Выдернув из кармана наган, Северианов приставил ствол к виску матроса - это выглядела очень устрашающе, хотя и не имело большого смысла - удавить морячка было и быстрее и проще.
   - Бросай оружие! - повторил Северианов. - Ну!
   Парень даже не колебался, его состояние оценивалось однозначно: ступор - он совершенно не понимал, что делать, и тут очнулся морячок.
   - Стреляй, Зудов! - прохрипел матрос, вцепившись Северианову двумя руками в сгиб локтя. - Вали его!!! - это был крик отчаяния, печаль уныния, возглас безысходности. Просто так матрос сдаваться не хотел - и жизнь свою в этой схватке не ценил ни в малейшей степени! Биться - так до конца, до Победы, или до смерти, если задумался о полумерах - так сразу и проиграл! Как говорил подполковник Вишневецкий: " Иди впереди всех, под огнем! Уничтожь противника, водрузи знамя на его поверженном бастионе - и будешь героем! На миг задумался - и ты проиграл! А проигравших никто не любит. Даже если останешься в живых - так разве ж это жизнь?" Северианов мог резким нажатием сломать противнику шею, но лишь чуть-чуть усилил захват - матрос захрипел и затих.
   - Сколько вас? - спросил Северианов. - Быстро, ну! Застрелю!!!
   - Восемь, - сказал паренек, по фамилии Зудов. - Здесь четверо, один на этаж выше, трое на улице.
   Северианов толкнул ему в руки матроса, прыгнул к окну и в окно. В прыжке каблуками сапог ударил в раму - окно мгновенно распахнулось - только стекла брызнули, сверкнув осколками - Северианов прыгнул вниз, на улицу, ну подумаешь, третий этаж, он ведь тоже не из Смольного института, не белоручка, кисейная барышня.... В падении сгруппировался, коснувшись носками сапог мостовой, кувыркнулся через правое плечо, вскочив, на ходу, трижды выстрелил по бегущим навстречу солдатам с красными повязками на рукавах. Те быстро и дисциплинированно попадали на землю, защелкали затворами винтовок. Кто-то появился в оконном проеме наверху, ага, матрос, вот неймется же ему, казалось бы - придушили - так лежи и отдыхай - нет, в герои рвется - Северианов навскидку выстрелил - только продырявленная бескозырка подпрыгнула - матрос инстинктивно присел - Северианов бросился бежать. Сзади запоздало и отчаянно-обессиленно прогремело:-" Стой! Стрелять буду!" -
  "Ну-ну, - подумал на бегу Северианов - давай стреляй!". Шарахнул гулко винтовочный выстрел - Северианов даже не оглянулся. Он бежал ровно, спокойно, два шага - вдох, два шага - выдох, - путь отхода был заранее намечен - тридцать шагов по улице, потом - в арку, бросок через стену: подпрыгнуть, захват руками, упор правой ногой, рывок, перебросить тело на ту сторону...
   - Стой! - шарахнул выстрел. Противный звук рикошета. - Ага, стою уже! Давай лови меня!
   Выстрелы зачастили. Били с той стороны стены, непонятно только куда, в кого, да и, вообще, зачем, - Северианов пересек улицу - нырнул через проходной двор, и сейчас от преследователей его отделяло метров четыреста. Чтобы догнать - нужно время, пусть небольшое, секунд 10 - 15, только этих секунд у преследователей уже не было. Фатум, судьба, колесо Фортуны.... Хотя, какое, к чертям, колесо - обычный расчет! Он же, прежде чем на явку идти, несколько раз путь отхода прошел, ножками расстояние проверил. Планида, рок, линия будущего... Подполковник Вишневецкий вдалбливал, как "Отче наш": - если ты до миллисекунды время проверил, если до сантиметра, а лучше, до миллиметра, ножками маршрут исходил - вероятность случайности, этого самого "русского авось" стремительно к нулю падает! Как Суворов говорил, помните? Тяжело в учении - легко в бою... Он же ведь не просто так говорил - потому он и Суворов - Великий русский полководец! А поэтому, учитесь, юноши, не жалейте пота, чтобы потом кровью этот самый пот не компенсировать. Пот - не кровь, он смывается легко, и следов ранений не оставляет! Северианов перешел с бега на шаг: незачем привлекать излишнее внимание!
   В ветхом, покосившемся дровнике было сильно холодно, тесно и неуютно, а запах прелого сена и свежего навоза настраивал отнюдь не на романтическое настроение. С фиолетово-темного неба накрапывал небольшой, но скучный и монотонный дождик, из тех, что не сильно и заметны, но промочат насквозь, до нитки, отбирая тепло и медленно выматывая душу. Хотя, некоторым шум дождя за окном нравится, это если сидеть в тепле у окна, да еще пить ароматный чай из самовара, да с вареньем вишневым или малиновым. Мечта, илюзия, греза. Крыша дровника протекала немилосердно, еще полчаса - и он станет мокрым, как жертва кораблекрушения, а что делать так и не решил. Вторая, запасная, резервная явка была надежна до чрезвычайности. Если верить тому же самому Кунцендорфу Василию Яковлевичу. Но! На основной, тоже надежной, явке Северианова ждала засада чекистов, что же на резервной? На той, что на самый крайний случай, если деваться совсем некуда будет? Если и там чекисты, то теперь они будут во сто крат осторожней! И, скорее всего, просто сразу откроют огонь: ученые уже сегодняшним задержанием. А еще они теперь злые и злые именно на него, Северианова. Но и уходить тоже некуда, в городе он никого не знает, а люди Кунцендорфа его ждут... Ну, или должны ждать, по крайней мере...
   Прошло три часа, как он лежит в дровнике напротив небольшого деревянного дома на окраине города, а окончательного решения до сих пор не принял. На первый взгляд, все спокойно, количество красногвардейских патрулей не увеличено, нет облавы, и подозрительных людей вокруг Северианов также не заметил. Что, опять же, ничего не значит: если чекисты явку раскрыли, то теперь, после неудачи, будут предельно осторожны, побоятся спугнуть. Он сам, на их месте, прекратил бы всяческое наблюдение за домом, переместил бы все патрули в центр, показательно ловил бы диверсанта на месте первой засады. Все правильно, все логично, нахрапом, с налету взять не получилось, нужно начинать действовать тихо, по уму. Усыпить бдительность, заставить раскрыться. Должен же быть у них кто-то умный, опытный, не одни же товарищи Дубасы да мальчишки Зудовы... Но! Опять сомнения - первую засаду организовывал явно дилетант, любитель, профан... Северианов закрыл глаза, чувствуя, как холодная дождевая влага беспощадно забирает тепло, поежился, пытаясь хоть чуть-чуть согреться. Надо идти. Северианов еще раз осмотрел улицу. Все спокойно, размеренно, буднично. Пробежал мальчишка, уличный торговец, возле дома не задержался, прокричал свое: " подходите, покупайте, папиросы - идеал джентльмена, лучший друг спортсмена!" - и, не мешкая, исчез. Проехала пролетка: возница, седок - тоже мимо. Проходили люди - никого он не увидел повторно. Слишком все чисто, словно неведомый противник просто-таки приглашает в гости. Ладно, решил Северианов, выбрался из дровника, вышел на улицу и медленно двинулся вдоль редкого дощатого забора. Еще одна проверка, крайняя. Если что-то не понравится... Северианов понимал, что специально оттягивает момент принятия решения. Если в доме все чисто - он напрасно тратит время, да еще рискует натолкнуться на патруль, если же в доме засада - его будут ждать, не пытаясь задержать на улице. Или, все-таки попытаются? Ну тут уж у кого нервы крепче, выдержка железнее... Он завернул за угол и увидел мальчишку, продавца папирос.
   - Идеал джентльмена, лучший друг спортсмена - надрывался паренек, - папиросы "Осман", давай налетай!
   По-видимому, окружающие джентльмены и спортсмены не торопились приобрести изделия "величайшей и первой по качеству своих изделий" табачной фабрики, но юный коммерсант не отчаивался, продолжая выкрикивать:
   -Богат, как сам Пьермон Морган, курю я "Пери" и "Осман"! Табак "Албанский" - идеал, любимцем сразу всюду стал!
   - Иди сюда!- позвал Северианов. Мальчишка подбежал, не переставая декламировать.
   - Курите "Еву" - наслажденье, гласит общественное мненье!
   - Знаешь, кто живет в этом доме? - спросил Северианов. Взял коробку папирос, покрутил в руке, разглядывая.
   - А то! - радостно подпрыгнул продавец папирос. - Иван Саввич, доктор, только они сейчас в отъезде, в деревню к сестре отлучились. А комнату сдают.
   - Кому?
   - Не знаю.
   Северианов протянул мальчишке деньги.
   - Отнеси папиросы жильцу, скажи, презент от Федора Каллистратовича Любецкого. Запомнишь?
   Паренек кивнул.
   - Когда вернешься - получишь еще столько же. Годится?
   Паренек заулыбался, кинулся к дому, на ходу выкрикивая: - Наслажденье, папиросы! Восхищенье, не табак! Убежден, что это так!
   Прием был простой, старый, как мирозданье и не очень надежный - многого Северианов от него не ждал, быстро вернулся назад, укрылся, стал наблюдать.
   Ничего не произошло. Ни шума, ни криков, ни другого ажиотажа - паренек примчался почти сразу, не задержался, прошло не более нескольких минут.
   - Они сказали, что некурящие, - со старушечьей обидой изрек торговец табаком . - Велели папиросы вам вернуть и передать, что собираются уходить, если Вы имеете желание зайти, то у вас есть полчаса, не более. Так и велели передать.
   "Ого, - подумал Северианов, - Дерзко, однако! И любопытно! На засаду непохоже, либо "засадник" поопытнее Дубаса с Зудовым. Надо идти." Он расплатился , забрал папиросы и, не таясь более, направился к дому. Рука сжала в кармане рукоятку офицерского нагана-самовзвода. Подойдя к крыльцу, Северианов достал револьвер, большим пальцем взвел курок. Постучал.
   - Заходи, не заперто - раздалось из-за двери. Голос был удивительно знаком - Северианов, не веря еще, распахнул дверь.
   Человек, стоявший в прихожей, улыбался. Был он высок, строен, в меру седоват и обращаться к нему следовало не "товарищ", и даже не "ваше благородие", а, как минимум, "ваше высокоблагородие", а то, возможно, и "ваше превосходительство". И, что самое главное, Северианов его знал!
  
   Глава 1.
  
   День давно перевалил свою середину и медленно начал движение к завершению, было жарко, лениво и праздно, плющ свисал с переплетенных прутьев ограды зеленым желе, и даже солнце светило как-то неохотно, по обязанности. Дорожку устилал толстый слой сосновых шишек, а орехи висели прямо над головой, при желании можно было просто поднять руку и сорвать трех - или четырех -, а то и пятиплодовые грозди, но никому подобная странная мысль не приходила в голову, и орехи, похоже, так и провисят до поздней осени, а некоторые, возможно, и до самой зимы. Ограда в косую сажень высотой, из переплетенных стволов молодых березок давала ощущение необыденности и некоторой диковинной экзотики. Кресло тоже плетеное, потому почти невесомое, и даже удобное.
  - Позвольте поухаживать за Вами, Настюша, - Мария Кирилловна взяла Настину чашку, долила кипятка из самовара, из заварного чайника плеснула янтарного цвета заварки. - Угощайтесь, пожалуйста. Как говорится, выпей чайку - забудешь тоску.
   Известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев поддержал Марию Кирилловну торжественно-выразительной декламацией стихов столичного поэта Александра Блока:
   Глухая тоска без причины
  И дум неотвязный угар.
  Давай-ка, наколем лучины,
  Раздуем себе самовар!
   Словно оценив стихи, польщенный самовар свистнул соловьем-разбойником, и гости заулыбались, а Юрий Антонович продолжил:
   - Лев Николаевич Толстой так говорил: "я должен был пить много чая, ибо без него не мог работать. Чай высвобождает те возможности, которые дремлют в глубине моей души".
   - Мария Кирилловна чаевница знатная, - расплылся в улыбке Порфирий Алексеевич Нелюдов. - Да-с, коль чаем угощают, значит, уважают.
  - А как же-с, - подхватила Мария Кирилловна. - Чай не пьешь - откуда силу берешь? Чай, чаек, чаишко, травка, хоть и китайская, а напиток-то наш, расейский. Истинно, так сказать, русский, без всяческих экивоков. Вареньице берите, накладывайте, не стесняйтесь! Вишневое, из собственного сада! - сухонькая морщинистая рука подвинула розетку с крупными ягодами в тягучем сиропе. - Кушайте, дорогая. Медку, опять же, да блинков...
   Была Мария Кирилловна маленькой, подвижной, седые волосы стянуты на затылке в пучок. И вся круглая. Нет, на пивной бочонок не похожа и на огромный надутый шар тоже. И не толстая совсем. Просто круглая, словно, в Марии Кирилловне не было острых углов. Да и вообще ничего острого. Круглое обличие, круглый нос, круглые глаза, рот - словно маленький кружок. Лицо бесцветное, лишенное ярких красок, словно набросок, замалевок, на который неведомый художник двумя узкими росчерками угля нанес брови - свинцово-черные, смоляные. Как деготь. Как антрацит. Как пролитая на бумагу тушь. Она сидела в торце стола, возле большого пузатого самовара, кажущегося крупнее своей хозяйки. Самовар сверкал медными боками, мягко и приятно отражая солнечные лучи и наполнял стол вокруг себя сиянием и умиротворением. Связка соленых баранок с ярко - желтыми боками и румяным оранжево-коричневым верхом пулеметной лентой опоясывала самовар. Перламутровый заварочный чайник, укрытый барышней-грелкой, гордо восседал на конфорке и расписными цветочками, словно розовыми глазами свысока оглядывал собравшихся за столом. В маленькой плетеной плоской корзине лежали бублики, а в хохломской деревянной посуде - пряники. Горка мелко наколотого сахара кому-то могла показаться драгоценными камнями, а кому-то, в зависимости от настроения, кучкой битого стекла. Свежесорванная малина алела и благоухала особой сладостью, а "северный виноград" - крыжовник собрал в одной плошке все цвета радуги - от янтарно - желтого, зеленого и розового до фиолетового, почти черного. Отдельным Эльбрусом, да нет, Эверестом высились блины, пышные, румяные, маслянистые. Белоснежная кружевная скатерть на столе и Мария Кирилловна в цветастом платке, вольготно раскинувшемся на плечах, держа тремя пальчиками ручку широкой круглой чашки, словно дополняли картину неспешного русского чаепития.
   - Из блюдца чай только купцы пьют! - голос Марии Кирилловны выражал чрезмерное презрение, пренебрежение и даже некий ужас, словно говорила она о вещах крамольных, постыдных и унизительных. - А до краев стакан простолюдинам в трактирах наливают - чтобы на каждую свою копеечку пролетарий доволен был. По-настоящему чай только жители Московии заваривать умеют. Вы, Настя из Москвы?
   - Из Петрограда, Мария Кирилловна.
   - Ну а в наши Палестины Вас каким ветром занесло?
   Настя опустила глаза.
   - Жених у меня здесь.
   - Да? - Мария Кирилловна с интересом посмотрела на Настю. - Кто ж таков, может я его знаю? Я со многими знакома, во многих домах бывала. Он местный? Как вы познакомились, расскажите, ужасно интересно!
   Настя зачерпнула ложечкой тягуче-красное варенье, отхлебнула ароматного чая.
   - Мы знакомы давно, даже были помолвлены. Он окончил военное училище, решил защищать Отечество от большевиков, поехал воевать. Последняя весточка от моего Виктора,- она сказала с ударением на втором слоге,- пришла отсюда, из Новоелизаветинска... Его товарищ, Антоша Кириллов, нашел меня в Петрограде, рассказал. До фронта Виктор не доехал, его схватили чекисты. Узнав, что город, наконец-то, освобожден, я решила найти его... - Слеза предательски поползла по щеке, упала на стол. Настя прикрыла глаза ладонью. - Я, не смотря ни на что, уверена, что он жив! - Настя замолчала. Отставила в сторону чашку, промокнула глаза платком. - Я бы почувствовала, если б с ним случилось непоправимое! Честное слово, почувствовала бы!
   - Успокойтесь, Настенька! - Мария Кирилловна ласково погладила ее по руке. - Выпейте еще чаю, вот увидите, все будет хорошо, все устроится, женское чутье - дорогого стоит. Раз Вы уверены - значит, он жив! Жив - и вы обязательно встретитесь! Мы же, в свою очередь, безусловно, поможем Вам! Поможем ведь, Петр Петрович? - повернулась она к Никольскому.
   Петр Петрович Никольский, подполковник, начальник контрразведки, красавец мужчина, высокий, неотразимый, как иллюстрация к романам Мопассана, внимательно, оценивающе, как придирчивый покупатель племенной лошади для собственной конюшни, облизал взглядом Настю. Словно новомодным аппаратом Вильгельма Конрада Рентгена насквозь просветил. Отметил все: девочка молоденькая, свеженькая, неопытная; личико премилое; грудь взгляд радует, притягивает, словно магнит, круглая, аппетитная; ножки точеные, длинные; бедра неширокие, в самый раз, ему именно такие по вкусу. Можно и попробовать. Вернее нужно. Жениха-то, скорее всего, чекисты шлепнули, девчонка расклеится, разрыдается - тут и утешение понадобится. Свежачок-с!
   - Конечно, поможем, Мария Кирилловна, о чем речь! Найдем мы вашего Виктора, Настенька, даже не беспокойтесь! Завтра же с утра и займемся, загляните ко мне на Губернаторскую, 8, часиков в... - Он элегантно щелкнул крышкой золотых часов - репетира с изображением Государственного герба из Кабинета Его Императорского Величества - заиграла мелодия гимна "Боже, царя храни!" Насладившись произведенным эффектом (особый статус гимна Российской империи делал такие часы исключительными), Петр Петрович продолжил, - Пожалуй, в девять, знаете, где это?
   Настя кивнула: - Да.
  - Ну и замечательно, дорогая Настя, Вы позволите Вас так называть? Прямо ко мне проходите, я предупрежу, а уж я Вам со всем моим превеликим удовольствием помогу.
   - Спасибо! - Настя растроганно улыбнулась сначала Никольскому, затем Марии Кирилловне, - Я Вам очень признательна! - Она глубоко вздохнула, но тут опять предательские слезы навернулись на глаза, потом, словно из прохудившейся посуды, хлынули неудержимым водопадом.
   - Простите меня, - Она вскочила, выбежала из-за стола.
   - Пантелеймон! - громко позвала Марья Кирилловна. - Проводи барышню умыться!
   Пантелеймон был одного с Марьей Кирилловной возраста, но выглядел старше. Может быть, годов прибавляла ему огромная, извилисто-овальная плешь в редком обрамлении темно-рыжих волос или шаркающая хромота, а может быть кисло-недовольное выражение лица и невнятное ворчание, словно бегущей по трубам воды, по поводу и без оного, но Марья Кирилловна на его фоне выглядела шаловливой младшей сестрой при суровом великовозрастном брате. Пантелеймон прислуживал хозяйке всю жизнь и уже не представлял себе иного, отличного от сегодняшнего, состояния, был он теперь и за дворецкого, и за камердинера, и за лакея, а также за ключницу, кучера и прочих дворовых людей. Он один остался при барыне после революции, и даже, поговаривали, именно ему обязана Мария Кирилловна жизнью. Слухи ходили, дескать, кто-то из пантелеймоновских родственников, сват, брат или кум, при большевиках вышел в большое начальство, то ли в ЧК служить пошел, то ли в Губком РКП(б), то ли в военно-революционный комитет, а может, в другой какой-либо Комиссариат, неизвестно, но Марию Кирилловну не тронули. Усадьбу, конечно, реквизировали. Или национализировали. Или экспроприировали, пойди, разберись в этих незнакомых и непонятных словах. Отобрали, проще говоря. Разместили в бывшей усадьбе какое-то Советское учреждение, исполком, кажется, а Марья Кирилловна перебралась жить из апартаментов в клетушку Пантелеймона. А когда в город вошли белые - торжественно вернулась обратно. Услуги не забыла, предлагала Пантелеймону разные блага, но тот отказался, ему, мол, ничего не надо, лишь бы барыне привольно жилось!
   Барыне жилось привольно. Ее усадьба превратилась в своеобразный великосветский салон, где собиралось за чаем приятное общество и за неспешной беседой с удовольствием проводило время. Попасть к Марии Кирилловне считалось особой честью, которую еще заслужить надо. То есть, понравиться хозяйке. Капитан Парамонов, лихой рубака, гроза комиссаров и прочей голоштанной сволочи, герой весенней кампании, сказал при знакомстве какую-то, казавшуюся ему неимоверно смешной, пошлость - и получил от ворот поворот. Надворный советник Чичигин, дворянин и правитель Статистического Комитета позволил себе вольность: прикрикнул на Пантелеймона, дескать, знай, холоп, свое место - и теперь локти кусает от досады, но к столу Марии Кирилловны более не допущен! Мария Кирилловна многое может, ее в городе знают и всячески стараются ублажать и умасливать. Посетить ее посиделки - это быть принятым в высшее общество. Это как признак благонадежности и верноподданичества. Как признак веры Царю и Отечеству! Ну и просто приятно! Мария Кирилловна тоже, в свою очередь, новых людей привечает, понравившимся ей может много полезных услуг оказать.
   Настя наскоро умылась, придирчиво осмотрела себя в небольшое, висевшее над рукомойником, зеркало: лицо опухло, глаза красные, как транспарант с надписью "Вся власть Советам!", в общем, не понравилась Настя самой себе.
   А за столом продолжалась неспешная беседа, Мария Кирилловна заботливо разливала чай, угощала блинами и медом, время словно сместилось назад, туда, где нет еще войн и революций, нет деления на красных и белых, и ленивые посиделки вокруг самовара привычны и приятны.
  
  
   Глава 2
  
   Ступени скрипели под ногами расстроенным роялем, обращающим полонезы, прелюдии и фуги в кошачий концерт, в диссонанс. Лишь при большом желании и воображении в этой какофонии можно было различить некую мелодию, ступени пели, выводили рулады, взбесившейся скрипкой в руках виртуоза - пропойцы. Северианов медленно спустился вниз, присел за крайний у стены столик, прикрыл глаза. Неожиданный запах свежих березовых листьев, хмельного хлебного кваса и вынутого из печи румяного каравая навевал дрему и негу. Граммофон разливался королевой русского романса, певицей радостей жизни Анастасией Вяльцевой:
  Ты не спрашивай, не выпытывай,
  От меня не узнаешь ни слова.
  Не прочесть тебе, что в душе моей, -
  Ты ли мне иль другой милей...
  Словно сошедший с картины Кустодиева юркий половой с лакейским подобострастием, должным изображать уважительный интерес, тряхнув смоляным чубом, склонился перед Севериановым почтительным вопросительным знаком.
   - Чего изволите-с? -
   - Скажи, любезный, - Северианов открыл глаза и внимательно посмотрел на полового. На него и, одновременно, сквозь него. - Как мне увидеть хозяина этого заведения, господина Лазарева.
  - Сию минуточку-с, я узнаю у Прокофия Ивановича... Как о Вас доложить?
   - Штабс-капитан Северианов, по делу. И поживей, любезнейший!
   Хозяин трактира вовсе не был растерян или напуган, смотрел на Северианова даже с некоторым диковинным любопытством. Держался хоть и скромно, но с достоинством, одет был безукоризненно и со вкусом, Северианов отметил и булавку с головкой из круглой жемчужинки, и золотые часы Павел Буре.
  - Может быть, чайку-с, или покрепче чего? Из-за временных трудностей выбор не сильно богат, но достоин, не самогонка какая, есть , например, бесподобная водочка, а уж наливка... - Прокофий Иванович улыбнулся мечтательно, даже глаза затуманились, и непроизвольно сглотнул.
   Когда-то, во времена достопамятные, трактир "Тобольск" был наилучшим в городе, сюда наезжали не только Новоелизаветинские гурманы, но и эпикурейцы, сибариты и чревоугодники из других городов и весей, прослышавшие про знаменитые лазаревские блинные пироги с парной говядиной, белыми грибами, стерлядью, которую, в свою очередь, не варили, а лишь обдавали крутым кипятком. Пироги подавались на золотой тарелке, а к ней бесплатно соусник горячей ухи и рюмку ледяной "смирновки". Также знаменит был трактир диковинными наливками из самых разных плодов и ягод, приготовленными по секретным, только Порфирию Ивановичу Лазареву известным рецептам, где градус всего лишь средство для выявления вкуса, смачности. А уж не попробовать здесь знаменитой жареной в коньяке индейки с брусникой, клюквой, морошкой, сливой, мочеными яблоками и нежинскими огурчиками расценивалось как моветон и дикарство. Трактир "Тобольск" был излюбленным местом встречи писателей, поэтов и сотрудников "Новоелизаветинских ведомостей", здесь выступали лучшие цыганские ансамбли, а в 1912 году, в честь столетия победы над Наполеоном, своим визитом даже удостоила сама Вера Зулькевич, королева русского романса, волшебное меццо-сопрано, доводившее до слез особ императорского Двора, исполнившая для избранных посетителей трактира своим волшебным голосом песню про Стеньку Разина и персидскую княжну: "Из-за острова на стрежень..."
   Все изменилось с приходом Советской власти. Прокофий Иванович Лазарев слыл монархистом ярым и люто ненавидящим диктатуру пролетариата. Однако, в отличие от своих собратьев, также люто ненавидящих, но делавших это втихомолку, безгласно, тайно, смиренно и без единого недовольного звука, Прокофий Иванович вступил с большевиками в беспощадную конфронтацию, устроил в "Тобольске" конспиративную квартиру для тайных встреч господ офицеров - заговорщиков, активно участвовал в подготовке к свержению Советской власти, в общем, геройствовал. К сожалению, когда, пироги начинает печь сапожник, сапоги тачать пирожник, щука ловить мышей, чернорабочие и кухарки управлять государством, а трактирщики вести подпольно - диверсионную работу - получается то, что и должно получиться в полном соответствии с сочинением Ивана Андреевича Крылова:
  Он лучше дело всё погубит,
  И рад скорей
  Посмешищем стать света,
  Чем у честных и знающих людей
  Спросить иль выслушать разумного совета.
   Как и предсказывал великий баснописец, очень скоро Прокофий Иванович Лазарев, взявшийся не за свое дело, попал в поле зрения ЧК: в "Организацию борьбы с большевиками", действовавшей под прикрытием "благотворительной организации" для оказания помощи раненным на войне офицерам и их семьям внедрились чекисты. 23 марта офицеры организации, пришедшие на инструктивное собрание в трактир Лазарева вместе с самим Прокофием Ивановичем должны были быть арестованы. Этого ужасного события Лазарев избежал чудом, коему сам немало удивлялся впоследствии: непосредственно перед операцией погибли председатель новоелизаветинской ЧК Яков Ионович Ордынский и его заместитель Григорий Фридрихович Оленецкий, и операция оказалась под угрозой срыва. Заместитель Ордынского Житин к контрразведывательной работе особых способностей не проявлял, задержание провел ни шатко, ни валко, совсем не так, как планировалось. В завязавшейся перестрелке, большинству заговорщиков удалось скрыться, после чего Порфирий Иванович состоял на нелегальном положении до самого освобождения города частями генерала Васильева. В трактире ушлые и сноровистые чекисты оставили засаду, в которую угодили многие члены подпольного комитета.
   К великому сожалению Прокофия Ивановича, с концом Советской власти в Новоелизаветинске и воцарением прежнего режима, никто не собирался оказывать ему какое-либо вспомоществование в восстановлении утраченного в боях с большевиками имущества. Вопреки ожиданиям, богатство и достаток не хлынули на Порфирия Ивановича щедрым проливным дождем, прежние товарищи на словах выражали свое восхищение его доблестью и отвагой, тихо злорадствуя за спиной. Оказавшись контрреволюционным героем, Прокофий Иванович оказался также гол, как сокол, в долгах, как в шелках и беден как церковная мышь, в отличие от злейшего врага и конкурента Петра Сидоровича Чеводаева, с большевиками не конфликтовавшего, напротив, всячески им угождавшего, прислуживавшего и даже лакействовавшего. В результате Петр Сидорович не только не потерял свое дело и капитал, но и во многом преумножил и то и другое. А герою подпольного антибольшевистского монархического комитета пришлось начинать все наново, вдругорядь.
  
  - Может, отобедаете у нас? Я сейчас распоряжусь!
   - Не стоит, право. Благодарю, конечно, покорно, но время...
   - Э-э-э, молодой человек, что такое время? Торопись медленно, гласит поговорка. Десять минуток сэкономите, а желудок испортите-с! - Лазарев назидательно поднял вверх указательный палец.- Все успевает тот, кто никуда не торопится, а тщательно рассчитывает время. Делу - время, а приему пищи - час, уж будьте любезны!
   Северианов вздохнул.
   - Спасибо за предложение, но не стоит, право.
   - Слышать ничего не желаю! Кровно обидите! За трапезой и побеседуем.
   В кабинете бесшумно появился человек с огромной козлиной бородой, с подстриженными усами, в белых штанах и белоснежной рубахе навыпуск, перепоясанной шнуром с кистями. На столе возникли, словно скатерть - самобранку расстелили, ароматно дымящиеся тарелки с ухой из белорыбицы, жареный поросенок со смоченной водкой хрустящей корочкой и нашпигованный чесноком копченый окорок с хреном. Отдельным Эльбрусом в центре этого великолепия потел крупными каплями замороженный литровый графинчик.
  - Покорно благодарю, Прокофий Иванович, не сочтите за оскорбление, или, того хуже, платы за обед, просто не желаю прослыть любителем дармовщинки. - Северианов положил на стол банкноту. - Не надо спорить, у меня тоже свои принципы имеются. Считайте это благодарностью от контрразведки за согласие сотрудничать.
   - Что за чушь, господин штабс-капитан, какая может быть благодарность за сотрудничество с контрразведкой?
   - Пустое, - оборвал Северианов. - Не желаете - отдайте купюру вашему человеку. На чай. Или выбросьте. Итак, что можете сказать?
   Лазарев задумался.
  - Председатель ЧК Житин исчез за несколько дней до того, как наша победоносная армия освободила город. То ли за два дня, то ли за четыре, точно не скажу-с. Просто не знаю.
  - Совсем исчез.
   - Как сквозь землю-с. Прихватил реквизированное золотишко - и поминай, как звали-с.
  - А что за золотишко?
   - Да все ценности, что большевички за время своего нахождения у власти изволили-с награбить, реквизировать, в смысле. На нужды голодающих, якобы! - господин Лазарев ухмыльнулся премерзко, даже подмигнул, словно призывая Северианова в свидетели.
  - Много было золота? - поинтересовался Северианов с вялым любопытством.
  - Вот этого не скажу, не ведаю, слухи ходят, что много. Украшения всяческие, камни и прочее, большевички любили состоятельных людей пограбить.
   - Даже примерную сумму назвать не сможете?
   - Увы! Краем уха слышал: около трехсот тысяч рубликов золотом, а там кто ж знает...
   - А кто может иметь представление?
   - Я думаю, кто-то из товарищей чекистов.
   - И где теперь эти товарищи?
   Лазарев пожал плечами:
   - Даже не знаю, чем помочь Вам, господин штабс-капитан. Они тогда разбежались все, как тараканы. Как крысы-с. Так сказать, с тонущего корабля. Кому-то удалось уйти к своим, кто-то в уличных боях сгинул, а кого и схватили наши доблестные солдатики.
   - И?
   - Постреляли, конечно, их. Сразу и постреляли. Нет, сначала-то, конечно, допросили, а потом - в расход, не церемониться ж с ними.
   - От них и узнали про председателя ЧК и золото?
   - Ну да, скорее всего.
   - То есть, точно не знаете?
   - Увы-с. При всем моем глубоком почтении... Вам бы поговорить с господами из контрразведки, теми, что допрос с товарищей чекистов снимали-с.
   - Уже поговорил! - Северианов вздохнул. - Они мало чем смогли помочь мне. Направили к Вам.
  - Однако! - Лазарев удивленно поднял брови. Его кубанский говор был плавен и тягуч, как вязкая смола, живица, деготь. Лазарев не говорил, он пел. Его голос обволакивал, завораживал. - Довольно странно-с.
   - Да ничего странного! Вы - борец за идею, бывший активный участник сопротивления, за вами при красных чекисты охотились, вы, так сказать, кровно заинтересованы... А господа контрразведчики как-то очень формально допросили пленных и поскорей поспешили привести приговор в исполнение. Вот и все!
  -Хм! Однако, довольно странно.
   - Нет, к сожалению, вполне естественно. Вы, так сказать, по убеждению, а они по обязанности.
  - Так вас интересует золото?
   - Золото меня, конечно, интересует, но в меньшей степени. Больше интересует, кто из господ, пардон, товарищей чекистов мог остаться в нашем тылу для подрывной и диверсионной деятельности. Как, например, Вы охарактеризуете фигуру главного чекиста, председателя ЧК?
   - Но он ведь сбежал. С золотом.
   - Как я понял из Вашего рассказа, это только слухи. И вполне возможно, специально распространенные той же ЧК.
   - Зачем?
   Северианов улыбнулся.
   - Хотя бы для того, чтобы мы с Вами так думали и не пытались его искать. А он живет себе спокойно в городе под чужой фамилией и готовится, скажем, убить господина градоначальника. Или взорвать здание контрразведки. Ну, или, как минимум, собирает сведения о дислокации и перемещении наших войск. Да мало ли чего можно ожидать...
   - Вы думаете, такое может быть?
   - К сожалению. Никто ведь его не будет искать здесь, если все считают пропавшим. Беглым. Как Вы считаете?
   Лазарев задумался.
   - Да, пожалуй, Вы правы. Я как-то...
   - Не подумали об этом? - улыбнулся Северианов. - Итак?
   - Житин Антон Семенович, из крестьян. В городе появился перед самой войной. После большевистского переворота пошел в гору, после гибели предыдущего начальника ЧК Якова Ионовича Ордынского, тот из идейных был, революционер со стажем, Житин занял освободившуюся должность. Когда почуял, что дело керосином попахивает, прихватил реквизированное золотишко - и только его и видели. Поминай теперь, как звали. С таким уловом самое место - Париж, кафешантаны, шампанское рекой, куртизанки... - Лазарев мечтательно закатил глаза.
   - Дальше, - попросил Северианов. - Все это вы уже изволили говорить сегодня. Опишите мне его. Как жил, чем дышал и, самое главное, насколько может быть опасен, если, паче чаяния, он в городе?
   Лазарев задумался.
   - Звезд с неба не хватал. Сильным умом не блистал. Облаву организовать, расстрелять кого-либо, реквизировать ценности на нужды голытьбы - это, пожалуйста, но не более.
   - То есть?
   - Прежний начальник, Ордынский, хитрый был, изобретательный, закомуристый. Агентуру свою имел. Точно знал, кого и где ждать надо. Шушеру, мелочь не хватал - все крупных рыбин. В марте значительное наше выступление готовилось, кровушки комиссарам изрядно пустили бы. Оружие имелось, люди. Так едва всех не забрали, чудо спасло...
   - Про чудо, если можно, поподробнее.
   Прокофий Иванович Лазарев откинулся на спинку стула, налил сразу покрывшуюся инеем высокую рюмочку, с чувством опрокинул, зажмурил от удовольствия глаза.
   - Аз грешен, - сладострастно выдохнул Порфирий Иванович, - пью квас; а увижу пиво, не пройду его мимо. - И с блаженным упоением принялся за поросенка, нежно хрустя поджаристой корочкой. Северианову налил в стакан ледяного клюквенного морса с медом.
   - История эта сильно невероятна, даже напоминает некую сказку, вмешательство потусторонней силы, знака судьбы. Итак, представьте: 23 марта утром ядро нашей "Организации борьбы с большевиками" собирается здесь, на конспиративную встречу и окончательный инструктаж. Все готово для выступления, оружие, люди, цели намечены, согласовываем время, сотрудничество, взаимодействие и прочие важные мелочи. Потом уже узнали: Ордынский внедрил к нам иуду, в ЧК про наше собрание хорошо известно и решено брать всех сразу, в одно время и по всему городу. Главных, ядро нашей организации, - в трактире, остальных - по одному, либо группами, как получится. Председатель ЧК Ордынский лично план разработал и руководил операцией. Если бы все вышло так, как он задумал - не сиживать бы нам с вами здесь сейчас и не беседовать. Но!.. - Прокофий Иванович выпил еще рюмку и с шумным наслаждением принялся за огнедышащую уху.
   - Вы, Николай Васильевич, угощайтесь, будьте любезны, не отставайте. Ушица стынет, не дело.
   Терпкий студеный морс был и кислым и сладким одновременно, обжигающая наваристая уха мечтательно аппетитна, угощение изрядно возбуждало аппетит, Северианов старался не спешить, есть медленно, не прекращая слушать Прокофия Ивановича, изредка задавая наводящие вопросы и вставляя пояснения.
  - Посмотрите сюда! - позвал Прокофий Иванович, указывая на стену кабинета. - Видите этот уникальнейший документ, я сохранил один экземпляр, как свидетельство чуда спасшего мою жизнь. Читайте.
   Висевший на стене плакат именовался "Декрет Новоелизаветинского Губернского Совета Народных комиссаров" и по форме напоминал другие декреты Советской власти. Включал он в себя преамбулу и множество уникальных параграфов. Северианов прочел название: "Декрет о социализации женщин" - сначала не понял, но по мере чтения, лицо его каменело, и он не знал верить прочитанному, плакать, смеяться, возмущаться, восхищаться...
   "Законный брак, имеющий место до последнего времени, несомненно являлся продуктом того социального неравенства, которое должно быть с корнем вырвано в Советской республике. До сих пор законные браки служили серьезным оружием в руках буржуазии в борьбе с пролетариатом, благодаря только им все лучшие экземпляры прекрасного пола были собственностью буржуев, империалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолжение человеческого рода. Поэтому Новоелизаветинский Губернский Совет Народных комиссаров с одобрения Исполнительного комитета Губернского Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов постановил:
  
  - С 23 апреля 1918 года отменяется право постоянного владения женщинами, достигшими 17 лет и до 30 лет. Примечание: возраст женщин определяется метрическими выписями, паспортом. А в случае отсутствия этих документов, квартальными Комитетами или старостами по наружному виду и свидетельским показаниям.
  - Действие настоящего декрета не распространяется на замужних женщин, имеющих пятерых или более детей.
   - За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право на внеочередное пользование своей женой. Примечание: в случае противодействия бывшего мужа в проведение сего декрета в жизнь он лишается права, предоставляемого ему настоящей статьей.
   - Все женщины, которые подходят под настоящий декрет, изымаются из частного владения и объявляются достоянием всего трудового народа.
   - Распределение заведывания отчужденных женщин предоставляется Совету Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов Губернскому, уездным и сельским по принадлежности...
   - Граждане мужчины имеют право пользоваться женщиной не чаще четырех раз в неделю и не более трех часов при соблюдении условий, указанных ниже.
   - Каждый член трудового народа, обязан отчислять от своего заработка два процента в фонд народного образования.
   - Каждый мужчина, желающий воспользоваться экземпляром народного достояния, должен предоставить от рабоче-заводского комитета или профессионального союза удостоверение о принадлежности своей к трудовому классу.
   - Не принадлежащие к трудовому классу мужчины приобретают право воспользоваться отчужденными женщинами при условии ежемесячного взноса.
   - Все женщины, объявленные настоящим декретом народным достоянием, получают из фонда народного поколения ежемесячное вспомоществование.
   - Женщины, забеременевшие, освобождаются от своих обязанностей прямых и государственных в течение 4-х месяцев (3 месяца до и один после родов).
   - Рождаемые младенцы по истечении месяца отдаются в приют "Народные ясли", где воспитываются и получают образование до 17-летнего возраста.
   - При рождении двойни родительнице дается награда.
   - Виновные в распространении венерических болезней будут привлекаться к законной ответственности по суду революционного времени"...
  - Каково-с? - улыбнулся Лазарев. - Оцените всю пикантность сего документа.
   - Что это? - спросил Северианов.
   - А никому не известно! Декрет этот был расклеен на домах и заборах в ночь с 22 на 23 апреля. Кем - неизвестно. И подлинность его сомнительна, во всяком случае, большевики отрицали свое авторство. Утром на Губернаторской улице, возле здания Совета Народных комиссаров собралась разъяренная толпа, в основном женщины. Требовали ответа. Негодовали: "Ироды!", "Хулиганы! Креста на них нет!", "Народное достояние! Ишь, что выдумали, бесстыжие!" Председатель Совнаркома не понял, что случилось, попытался успокоить собравшихся, кричал, что все ложь и провокация, его не слушали. Представьте себе разгневанных женщин, тигриц, фурий и беспомощно оправдывающегося большевика. Вмешался Ордынский, пытался разрядить обстановку, утихомирить возбужденную массу. Толпа негодовала, напирала, кто-то бросил булыжник, кто-то палку, неважно. Брань, давка, угрозы, полнейшая катавасия. В этой неразберихе и суматохе чей-то камень угодил Одынскому в висок - и председателя чрезвычайной комиссии не стало. Трагическая нелепица, прискорбная случайность, непредвиденный казус. Человек смертен. Если хотите рассмешить бога - расскажите ему о своих планах. Паника, переполох, смятение, испуг. Люди мечутся, большевики не знают, что предпринять. Как говорится, два извечных вопроса: кто виноват? и что делать? А операция пробуксовывает, чекисты ждут команду на захват. А тут - новый казус: два охламона, друга-приятеля, два заместителя председателя чрезвычайной комиссии, Оленецкий и Башилин этой ночью решили культурно отдохнуть, стресс после тяжких трудов чекистских снять. Понятно, что не Бетховена или Чайковского они слушать собрались, и не Чехова, Антона Павловича читать: взяли девок срамных, самогонки, гармошку - и в баньку. Ну а дальше - все, как положено: раззудись плечо, да размахнись рука молодецкая. Отдыхали с душой, надо полагать, с надрывом. Только перестарались: Оленецкий с морфием переусердствовал - и помер. Прямо там, в бане, в обществе дружка закадычного, да девок гулящих. Скандал, до трибунала рукой подать. Не в бою смертью храбрых заместитель председателя ЧК погиб, не во время операции и не от офицерской пули.
   - И что?
   - Ничего такого, обошлось. Объявили, что комиссар Оленецкий в борьбе за мировую революцию погиб, во время операции.
   - Неужели такое возможно? - изумился Северианов.
   - Как видите.
   - Выходит, Оленецкий был морфинистом?
   - Выходит так.
   - А его не могли убить?
   - Зачем такой огород городить? Убить проще можно, Николай Васильевич. Пальнул в комиссара из-за угла - и всего делов!
   - Как знать, Порфирий Иванович, может быть да, а возможно и нет. Продолжайте, прошу Вас.
   - Все подробности операции только Ордынский знал, пока спохватились, пока помощник его Житин решил операцию все-таки проводить - время упущено, наши расходиться начали. Не вышло у товарищей одним ударом нашу организацию ликвидировать. Лютовали они потом, старались по одному переловить, только без Ордынского плохо это у них выходило.
   Прокофий Иванович сильно разволновался и очередную рюмку хлопнул уже совсем без закуски.
   - Так вот, после гибели Ордынского и Оленецкого, председателем ЧК стал Житин. Он действовал прямолинейно, как топор. У него даже кличка среди своих была - "Обморок". И вы знаете, господин штабс-капитан, мне кажется, он в ЧК пришел служить не для того, чтобы с нами бороться, а для того, чтобы обогатиться, подзаработать. Очень уж реквизициями-с увлекался.
   - Думаете, клал себе в карман конфискованные драгоценности?
   - Не знаю. И, полагаю, мало кто об этом может ведать доподлинно.
   - Это верно. А как вы полагаете, Прокофий Иванович, мог ли кто-нибудь, зная об этой, как Вы рассказываете, алчности, просто убить его, тело спрятать и пустить слух, мол, предчека сбежал с реквизированным золотом, а драгоценности эти самые присвоить. Например, спрятать до поры до времени. До лучших, так сказать, времен?
   Прокофий Иванович внимательно посмотрел на Северианова. Безмерное удивление плескалось в его глазах. Выпил ещё рюмку, расстегнул верхнюю пуговицу, поддел вилкой кусок сочащегося слезой розового мяса, задумчиво пожевал.
   - Однако! А ведь верно, Николай Васильевич, подумать только. Хитро! Тогда это должен быть кто-либо из его подручных.
   - Вы полагаете?
   - Да-с. И вот почему. Человек, могущий совершить сию комбинацию, должен был хорошо знать Житина, иметь к нему подход, не вызывающий подозрений, и иметь доступ к драгоценностям. Оно же, золотишко, я думаю, не в чулане хранилось. И не на столе горкой лежало: подходи, кто хочешь и набирай сколь душа возжелает, а карманы выдержат. В сейфе оно, должно, хранилось, а к сейфу, как известно, ключик полагается. И не дюжина -другая, а один-два-три, и все-с. И ключики эти только у начальства есть, у того, так сказать, кому они по должности положены. Опять же, не каждый может просто так убить человека. Не в бою, а хладнокровно, с преступным умыслом. Да еще тайно сотворить богомерзкое дело, чтобы никто не узнал... И еще, он должен был иметь возможность распустить подобный слух и, что главное, распустить его так, чтобы ему поверили. Чтобы ни у кого не возникло сомнений: Житин, действительно, сбежал с реквизированным золотишком. Я вот, с ходу, что называется, поверил в это...
   - Но у меня ведь возникли подобные сомнения.
   - О, это совсем другое дело!
   - Почему же?
   - Служба у вас такая, везде сомнения искать, всех подозревать.
   - Ну что ж, Вы рассуждаете вполне логично, прямо как английский сыщик Шерлок Холмс. - Северианов улыбнулся. - Это комплимент, Прокофий Иванович! Честное слово, мне нравится ход Ваших рассуждений, пожалуй, я не зря обратился именно к Вам. А как Вы думаете, на подпольную работу товарищ Житин мог остаться? Если, как я уже говорил, его исчезновение инсценировали, ценности спрятали, а, может быть, тайно эвакуировали, а товарищ предчека теперь всеми уважаемый господин, какой-нибудь, Скворцов - Скуратов, дворянин, или поручик Викторов, заслуженный фронтовик, борец за белую идею. И насколько это может быть опасно для нас?
   - Все может быть, Николай Васильевич. Все в руках Господних...
   - А ваше мнение?
   Лазарев задумался.
   - Слишком сложно для Житина. Он человек простой, от сохи, что называется. А тут выдумка нужна, особый склад ума, хитромудрость. Вы вот подумали о такой возможности, а я нет. Чтобы сию комбинацию спроворить надо... - Он задумался, подыскивая нужную формулировку.
  - Надо просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед и искать нестандартные решения, - подсказал Северианов.
   - Примерно так. Значительно проще затеряться среди обывателей, не выдумывая всяческих историй с золотом, драгоценностями.
   - Проще - не значит лучше, Прокофий Иванович. Так-то искать его не будут, согласны со мной?
  - Да, наверное.
   - Хорошо, тогда следующий вопрос. Относительно его подчиненных, подручных, как Вы изволили выразиться. Можете кого-нибудь назвать? Желательно из тех, кто живы.
   - Знавал нескольких. Но где они: здесь, в подполье, у своих или мертвы, сказать не смогу.
   - Хорошо, расскажите то, что знаете.
   В кабинете вновь бесшумно появился человек с козлиной бородой. Казалось, он лишь мелькнул неясной белоснежно - молочной тенью и тут же исчез, вместе с грязной посудой, а стол дополнительно украсили два ароматно дымящихся стакана в массивных серебряных подстаканниках. Северианов не удивился, если бы между Прокофием Ивановичем и козлобородым существовала невидимая телепатическая связь: только-только господин Лазарев подумал, а чай уже на столе. Сделав большой шумный глоток, господин Лазарев блаженного вздохнул, промокнул полотенцем заблестевшие на лбу мелкие капли пота.
   - Башилин Никифор Климович. Этакий двухметровый весельчак-балагур, скажет несколько слов и сам же заливается жеребцом. Из рабочих, на нашем железоделательном заводе начинал. Я слышал, пролетарием Башилин довольно ленивым был, нерасторопным и вороватым, к тому же за воротник изрядно закладывал, иногда своими же бит бывал, в конце концов, угодил в острог, там примкнул к политическим. Оно, конечно, прокламации расклеивать да бастовать куда веселей, чем целыми днями железо обрабатывать, только и тут не шибко Никифор Климович преуспел, все больше на побегушках, в большие чины не вышел, так и бегал в штафирках до самого большевистского переворота. Дальше двинулся в чекисты, дослужился до замначальника. Особых сыскных качеств не проявлял, все больше со спекулянтами боролся да самогонщиков отлавливал. Ну и, конечно, реквизициями да обысками командовал вместе с Оленецким. Они дружки были, тот студент бывший, интеллигенция, значит, а Башилин - рабочий. Каламбур получается: председатель ЧК - крестьянин, заместители - пролетарий и интеллигенция. Действительно, рабоче-крестьянская диктатура. Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, а также с прослойкой из интеллектуалов.
   - То есть, был ещё и кто-то из солдат?
   - Совершенно верно! Да Вы, Николай Васильевич, чай-то пейте, остынет. Чай надобно только горячим потреблять, иначе не чай получится, а недоразумение. Так вот, из солдат был Троянов, Иван Николаевич, редкостная сволочь!
   - Да? - Северианов слегка пригубил обжигающий напиток. Чай, действительно, был отменен: душистый, сдобренный для аромата какими-то травами, в меру сладкий, в общем, выше всяких похвал. - Большой мерзавец?
   Прокофий Иванович поморщился, словно чай был слишком горяч, и от этого заныли зубы.
   - Да не в этом дело. Он идейный, Троянов. Фанатик. Реквизициями рук не пачкал, всякую шушеру не трогал, только господ офицеров разыскивал да тех, кому Советы поперек горла. Взяток не брал, святого из себя строил. И при всем, безнадежно отчаянный, забубенный. Командир боевой группы ЧК. Ловкий, сволочь. Пять раз убить пытались - ему как с гуся вода. В последний раз стрелок на чердаке против дома Троянова залег, и винтовка у него английская с прицельной телескопической трубой. Только Троянов из дверей вышел - выстрелил, но тот ловчее оказался: каким - то чудом вывернулся, в общем, промазал стрелок. Завязалась нешуточная перестрелка с погоней. Может, и ушел бы стрелок, да винтовку пожалел бросить, так и сгубила его жадность. Подстрелил Троянов беднягу. Наповал. А при освобождении города, говорят, много крови нашим попортил.
   Про это Северианов знал, и знал гораздо лучше Прокофия Ивановича Лазарева.
   Генерал Васильев операцию по взятию города Новоелизаветинска начал тактически грамотно и весьма талантливо. Утром 18 июня, пока штурмовые цепи подполковника Бармина, поддерживаемые артиллерией, вяло перестреливались с занявшими оборону на окраине города, в районе Большой Махаловки и лесопильного завода бойцами Первой Новоелизаветинской красных коммунаров стрелковой бригады; эскадроны атамана Зубатова обошли город стремительным броском, прорвав слабое сопротивление красных, пронеслись к Царицынскому железнодорожному вокзалу, повсеместно сея ужас и смятение. Поддавшись всеобщей панике и не оценив объективно сложившуюся обстановку, командир бронепоезда "Красный дозорный" скомандовал отступление, и бронепоезд, поджав хвост, уполз из города трусливой гадюкой, вяло огрызаясь редкими пулеметными очередями и уже не представляя грозную силу. Захватив почти бескровно вокзал, атаман Зубатов, развивая успех, продолжил наступление в центр, подчиняя себе район за районом, стараясь разрезать город напополам, сметая всякое сопротивление, безжалостно и неумолимо. Почти одновременно ударный батальон подполковника Зданевича высадился на пассажирской пристани реки Вори и, развернувшись в боевой порядок, стремительным ударом захватил её. Оборонявшие пристань бойцы Первой стрелковой красных коммунаров дивизии "... оказались к бою совершенно неспособными вследствие своей тактической неподготовленности и недисциплинированности", сопротивление оказали вялое, а три сотни отборных головорезов, венгров и сербов, до сего момента гордо именовавшихся "Интернациональный батальон Красной гвардии имени товарища Марата" в полном составе перешли на сторону белых. Сдерживающие натиск отрядов подполковника Бармина красноармейцы, предчувствуя удар в спину и окружение, спешно начали отступление, оставив в подарок противнику почти всю артиллерию, тут же развернутую против бывший хозяев. Разгром был страшен и молниеносен, однако в районе Дозоровки, опьяненные победным куражом и удалью, белые неожиданно натолкнулись на ожесточенное неумолимое противоборство и противление. Боевая группа Новоелизаветинской Чрезвычайной комиссии во главе с зампредседателя ЧК Трояновым, бывшим фронтовым разведчиком, усиленная пулеметным взводом Красной гвардии, а также анархистами отряда "Черная смерть" матроса Драгомилова, не только не разбежалась, а, наоборот, прижав цепи пулеметным огнём, молниеносно перешла в контратаку, и теперь уже белым пришлось стремительно отступать. Было красных немного, гораздо меньше, чем атакующих, но помня, что терять им нечего, чекисты и красногвардейцы дрались насмерть. Матросы-анархисты также проявили себя с самой превосходной стороны: в то время, как по всему городу отряды красноармейцев разбегались или массово сдавались в плен, драгомиловские "братишки" полностью оправдали свое название "Черная смерть". Когда на плетущихся в полуприсяде барминских окопников, неубедительно выкрикивавших вялое сухопутное "Ура!" обрушилась в яростной штыковой разъярённая чёрная масса с ужасающим ревом "Полундра!", победоносно наступавшие мордовороты рассудительно и благоразумно предпочли отступить, проще говоря, начали отчаянно драпать. И хотя, предупредительный выкрик "Полундра", искаженное fall under, обозначал всего лишь "берегись предмета падающего сверху", чернобушлатная драгомиловская братва вызвала у сухопутных вояк поистине животный ужас. Лихо проскакавшие полгорода казаки Зубатова, почти не встречавшие сопротивления, лишь изредка срубая на полном скаку бегущих красных, были брошенные на прорыв. Готовая с налету перерубить, словно лозу, нахально застрявшую в горле Дозоровки кость, лихая сотня вылетела на Сторожевую площадь, развернулась лавой для атаки на красную сволочь и, как сказал бы известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев: "Солнце грозно сверкнуло на кончиках шашек, да прищурился молодцевато юный хорунжий". Однако, к великому сожалению, юный хорунжий прищурился в самый распоследний раз: обрушившийся на лаву злой кинжальный огонь четырех "Максимов" мгновенно завершил так и не начавшийся бой, превратив его в безжалостный расстрел, в кровавую кашу, в ужасно натуралистическую иллюстрацию поэмы Михаила Юрьевича Лермонтова "Бородино": "Смешались в кучу кони, люди..." Станковый пулемет Максима образца 1910 года имеет скорострельность 600 выстрелов в минуту, кавалеристы не успевали разворачивать лошадей, пулеметы голодными волками заглатывали патронные ленты, беспрерывные очереди рвали некогда стройно-красивый ряд атакующих, а с крыш полетели ручные гранаты. В течении дня подполковник Бармин предпринял ещё несколько безуспешных попыток выковырнуть красных из Дозоровки, но чекисты вгрызались зубами и волна атакующих, потеряв под огнём "Максимов", очередную часть полка, вновь и вновь откатывалась. Тогда Бармин подтянул артиллерию, но красные, прекрасно ориентируясь в недрах Дозоровки, каким-то диковинным образом умудрились просочиться, словно вода сквозь пальцы, в тыл артиллеристам и с очередной "полундрой" забросали батарею гранатами. Наконец, терпение лопнуло у всех, и красных начали давить планомерно и безостановочно, используя численное превосходство и не считаясь с потерями. Заваливая трупами улицу Заставскую, красных выдавили на улицу Порубежную, оттуда, потеряв половину личного состава Особой офицерской роты, на улицу Засечную.
   - Геройства не надо! - говорил Троянов, быстро и сноровисто снаряжая барабанные каморы нагана патронами. - Наша задача не удержать город, а вывести из строя как можно больше беляков. Экономии боеприпасы, бережем жизни. Город потом обратно возьмем, никуда не денемся, чем больше противника положим, тем потом легче будет.
   Драгомилов речей не говорил, лишь бешено скрипел зубами. В прожжённом бушлате, с перевязанной головой, он непрерывно вел огонь из маузера К-96.
   Когда закончились патроны, остатки боевой группы привели пулеметы в негодность и отошли, исчезли, растворились. Дорого далась победа генералу Васильеву: оттянув на себя силы подполковника Бармина и кавалеристов Зубатова, боевая группа чекистов дала возможность основным силам красных прийти в себя, оправиться от жесточайшего разгрома, перегруппироваться, некоторое время продержаться и организованно отступить. Правда, от зловредной боевой группы осталось лишь несколько человек, но среди убитых не обнаружили ни Троянова, ни командира матросов-анархистов Драгомилова, их с усердием разыскивала контрразведка и патрули, впрочем, безрезультатно.
   Результаты операции в Дозоровке были поистине неслыханными: получалось, что каждый мерзкий чекист, каждый поганый матрос-анархист, гнусь, тварь, мразь, ничтожество, каждый рабочий - красногвардеец, мерзопакость, шваль, пролетарская сволочь утянул за собой более десятка опытнейших воинов. Огорченные подобным итогом, белые совершенно утратили интеллигентское слюнтяйство и слюнявую интеллигентность и пленных брать перестали. Излишне и зазря наорав и на Бармина, и на атамана Зубатова, генерал Васильев расстроился: подчиненные явно не заслуживали такого обращения. Самым огорчительным было то, что в Дозоровке потери нанесли не регулярные части Красной армии, а какая-то самозваная военная шваль, солянка сборная, ошметки большевистского режима.
   - За голову Троянова, либо Драгомилова получишь капитанские погоны немедленно, - сказал Северианову начальник контрразведки Петр Петрович Никольский. - За живых или мёртвых, значения не имеет. Это вопрос чести, или, как говорят в футболе, гол престижа.
   - Троянова Вам искать надо, Николай Васильевич, - задумчиво проговорил Прокофий Иванович. - Этот, если жив, обязательно вредить будет, подпольем большевистским заправлять. В городе знакомых много, в Дозоровке обязательно помощь и поддержку поимеет.
   - Спасибо. Вы назвали всех?
   - Был ещё некто Костромин, но его я не знаю, слышал только, что такой товарищ существует.
   - Понятно! - кивнул Северианов. - Теперь еще один вопрос. Насчет реквизированных ценностей. Товарищи чекисты как-то оценивали их, или просто сдавали на вес? Я имею в виду, был ли в ЧК свой специалист, золотых дел мастер, или они обращались к кому-нибудь из городских ювелиров?
   - Насчет этого тоже, к сожалению, ничего не знаю. Но постараюсь Вам помочь. Попробуйте обратиться к Ливкину Семену Яковлевичу, старейший городской ювелир, он обязательно присоветует чего-либо стоящее.
   - Спасибо! - Северианов поднялся. - Вы рассказали много интересного и очень полезного, я искренне рад, что обратился именно к Вам. А за сим, как говорится, не смею больше задерживать своим присутствием.
  
  
   Глава 3
  
  
   Несмазанные петли взвизгнули мартовским котом, полуденной рындой отозвался дверной колокольчик - и Северианов очутился в маленькой уютной мастерской, посредине которой склонился над столом хозяин - круглый колобок с короткими руками-ногами, густой курчавой шевелюрой и десятикратным монокуляром в глазу. Толстые пальцы-сардельки колдовали над брошью-стрекозой, и Северианов не увидел, как это произошло, но на золотой голове вдруг возникли два изумрудных глазка и один сверкнул отраженным зеленым светом, словно подмигнул. Северианов с благоговением относился к мастерам своего дела, профессионалам, его восхищал, например, дворник, одним движением колючей метлы выметавший сор из трещины в мостовой, величиной с игольное ушко. Или плотник, грубым топором выстругивающий из сучковатого толстого полена изящный питьевой ковшик, или художник, одним тычком широкой кисти прописывающий тонюсенькую веточку с сотней листочков. Северианов до этого всегда считал, что настоящий художник с тщательной скрупулезностью прорабатывает каждый листочек, каждую травинку, каждую шероховатость на коре дерева. Но подполковник Вешнивецкий имевший какую-то подчас животную страсть к живописи, работал толстой кистью и восхищал Северианова точными мазками. Ну вот, казалось бы, простая мешанина красок, какофония цвета - и один точный, даже точечный удар кончика колонковой кисти - и изумрудно-охристое месиво на холсте становится густой кроной березы, ольхи, дуба! Северианов никак не мог понять этого. У многих его знакомых было хобби, так Вешнивецкий писал изумительные пейзажи, а головорез и хладнокровный убийца Малинин подчас на досуге сочинял слезливые романсы о любви сопливого гимназиста к такой же сопливой гимназисточке. Лениво перебирая струны, Малинин задушевным голосом, мелодично рассказывал о страданиях и вожделенных мечтаниях незрелого юноши, и Северианову казалось, что это не его напарник, многоопытный диверсант и лучший в мире стрелок, капитан Малинин, сочиняет всю эту высокосветскую мелодраматическую муть, а какой-то неоперившийся отрок, юнец, подросток. А, может быть, в душе Малинин и был таким отроком, может быть страдал от неразделенной страсти, Северианов не знал.
   Волшебник продолжал свое колдовское дело. Стрекоза помахала бриллиантовыми крыльями, выгнула и опустила сапфировый хвост. Блеснули золотом паутиновой толщины лапки, пухлый палец ювелира почесал, лаская, изумрудное зеленое брюшко.
   - Я, конечно, не вовремя, - сказал Северианов.
  Семен Яковлевич Ливкин улыбнулся.
   - Не смею отрицать очевидного, молодой человек, Вы, действительно, чертовски, не ко времени, но, увы, люди вашей профессии имеют обыкновение всегда появляться подобным образом, и, обычно, не спрашивают, имею ли я время и желание для беседы с ними. Если я скажу, что сильно занят - это ведь не заставит Вас уйти, напротив, Вы станете более настойчивы и менее деликатны, нет?
   Теперь улыбался Северианов. Ювелир ему нравился. Очень нравился. Небольшой прозрачный камень, словно сверкающая капля воды, дождинкой упал на левое крыло стрекозы, и Северианов готов был поклясться, что она вздрогнула, словно отряхиваясь.
   -Я не задержу Вас надолго. Всего несколько вопросов - и я перестану докучать Вам своим присутствием.
   Ювелир вздохнул.
   - Ох, молодой человек, Ваши бы слова да Богу в уши. Последний раз подобную фразу я слышал от преинтеллигентнейшего и премилого мальчика из городской ЧК.
   - И что?
   К сожалению, он изволил солгать - после нашей встречи я провел несколько не самых лучших дней своей жизни в заключении, а в мастерской моей устроили тщательнейший обыск. Все, что им удалось найти пошло на нужды мировой революции. На удовлетворение, так сказать, потребностей победившего пролетариата.
   - Но нашли, конечно, не все? - Северианов не спрашивал, он утверждал. - Думаю, всякую ерунду, мелочевку, а по неграмотности своей приняли за ценности, так? Что-либо существенное Вы ведь не станете держать на виду, а надежно укроете, так, нет?
   - Вы задаете очень щекотливые вопросы, господин штабс-капитан, - ювелир посерьезнел, глаза его налились свинцовой тяжестью, круглый и мягкий колобок мгновенно превратился в чугунное пушечное ядро. - У меня складывается неприятное ощущение, что Вы пришли с той же целью, что и давешний мальчик из ЧК.
   Северианов улыбнулся, - Ну что Вы, отнюдь. Неужели у меня столь грозный вид?
   - Внешность не всегда соответствует содержанию, поверьте, тот чекист тоже выглядел очень мило и дружелюбно. И говорил ласково, как с несмышленым младенцем: зачем, мол, мучаете себя и нас, высокочтимый, Семен Яковлевич, все равно, мол, все ваши побрякушки найдем, но тогда уж вам хуже будет, уж поверьте.
   - И как звали того милого мальчика?
   - О, его звали товарищ комиссар Оленецкий, Григорий Фридрихович. Этакий черноокий красавец. Знаете, высокий, волосы смоляные, как воронье крыло, глаза горят этаким революционным огнем, просто пылают. Куртка размера на два больше, новая, необмятая еще, аромат кожи настолько привлекателен, что приступ дурноты вызывает, фуражка со звездой, офицерская полевая сумка - просто картинка, загляденье. Из студентов, идейный революционер! - Ливкин вдруг замолчал, внимательно посмотрел на Северианова. - А вот Вы не такой, господин штабс-капитан. Вы знаете, товарища Оленецкого я не почему-то не боялся. Ни когда обыск делали, ни когда я в ЧК сидел не боялся... - Ливкин замолчал, профессионально-оценивающе рассматривая Северианова, словно драгоценный камень, выискивая малейшие изъяны, одному только ему видимые недостатки совершенного с виду алмаза. - У Вас глаза застывшие, мертвые. В них нет идейного пламени, нет никаких чувств, эмоций. Вы не станете, подобно чекистам Оленецкого копаться в цветочных горшках в поисках золотых червонцев или простукивать стены. Вы, скорее, разберете весь дом по досочкам, а то и просто сожжете, пепел просеете и из пепла достанете все укрытое. И походка у Вас не такая, как прочих...
   - Хромаю или волочу ноги? - попробовал улыбнуться Северианов. Но ювелир шутливого тона не принял: - Вы двигаетесь мягко, бесшумно, как кошка, вы вошли, не таясь, а я не услышал, а слух у меня, уж поверьте, дай Бог каждому! Вы подошли, как будто подкрались, Вы говорите слишком спокойно, равнодушно даже, без напускной бравады, мягко стелете, но не хотел бы я выспаться на той перине, что Вы приготовите. Я перевидал много господ офицеров, Вы не такой, как они. Вы слишком уверены в себе, в наше время это редкость, уж поверьте. Так что спрашивайте, что вам нужно, не ходите вокруг да около.
   - Что стало с тем чекистом, Оленецким, Вы знаете?
   - Он погиб незадолго до того, как в город вошли наши. Так, во всяком случае, мне сказали во время очередного обыска. На сей раз руководил сей неприятной процедурой сам начальник ЧК Житин, он оказался гораздо грубее Оленецкого, хамовитее. На мой вопрос, где тот красивый мальчик, что обыскивал мое скромное заведение в прошлый раз, он злобно сказал, что комиссара Оленецкого убили такие, как я, можно подумать, я могу кого-либо убить, крупнее комара.
   - Значит, Вы не в курсе, как погиб Оленецкий?
   - Увы, откуда же мне знать.
   - Скажите, а в тот раз чекисты много изъяли у Вас!
   Ювелир поморщился, как от ноющей зубной боли, брови взметнулись и замерли ледяным торосом.
   - Ничего существенного они не нашли. Не сумели найти.
   - Вам еще приходилось встречать господина Житина? Вспомните хорошенько.
   - Вот Вы о чем, - усмехнулся Ливкин. - Нет, не встречал. Бог миловал.
   - Может, случайно видели где-нибудь?
   - Нет, не видел. Слышал только, что он сбежал с реквизированными ценностями. Ну что ж, поступок для него, конечно, не очень красивый, зато весьма и весьма прибыльный.
   - И какова же цена его добычи?
   Ювелир еще раз внимательно посмотрел на Северианова.
   - Думаю, около полумиллиона золотом. Это минимум, скорее, даже больше.
   - Там было что-либо особенно ценное? Может быть какой-либо раритет, уникальная вещь?
   Семен Яковлевич поднял стрекозу на уровень переносицы, внимательно посмотрел в изумрудные глаза.
   - Если бы там было что-то уникальное - я бы знал, - сказал он и погладил правым указательным пальцем стрекозу по голове. - Мы же все друг у друга на виду, только кажется, что каждый наособицу. Если у Исаака Либермана появятся любимые серьги государыни императрицы Екатерины второй, то Валерий Недбайло будет точно знать у кого и за какую сумму Исаак их приобрел, а Ося Горяев постарается их перекупить еще до того, как Исаак хорошенько рассмотрит чистоту бриллиантов в этих сережках. Если алмаз "Dreamboat", по-нашему, " Голубая мечта" только сверкнет где-то в пределах версты окрестностей города, как все уважающие себя ювелиры выстроятся в очередь у той самой версты... Нет, молодой человек, ничего раритетного не было у Житина, я, во всяком случае, в этом уверен.
   Дверной колокольчик резко взвизгнул испуганной дворняжкой, и в мастерской появились новые персонажи. Трое. Картина Ильи Ефимовича Репина "Не ждали". Ненаписанный роман Федора Михайловича Достоевского " Преступление без наказания". Новая модная картина синематографа "Смерть у порога". Или просто очередное рядовое ограбление: три откровенно бандитских личности с пистолетами и ясными, как солнечный день, намерениями. Сейчас должна была последовать ставшая уже обыденностью фраза "Спокойно, это налет!", сопровождаемая таким же обыденным выстрелом в потолок или в грудь человека в военной форме, то есть, в грудь Северианова, а затем привычное изъятие ценностей в пользу, как теперь принято говорить, деклассированного элемента.
   Главарь был неимоверно красив изысканной бандитской красотой: пепельно-косая челка из под видавшего много лучшие времена картуза, непременнейшая золотая фикса на месте верхнего резца, ультрамариново-грязная тельняшка под снятым с какого-то подвернувшегося под лихую руку бедолаги официального сюртука и синие татуированные фаланги пальцев. Подполковник Вешнивецкий мог бы, наверно, написать с него портрет лихого человека, иллюстрацию к уголовным романам о жизни московского дна. Впрочем, подполковник Вешнивецкий, скорее всего, при виде данной красочной особи, забыл бы о своих талантах живописца и поступил бы с несостоявшимся натурщиком несостоявшегося же шедевра криминальной романтики сообразно своим основным умениям. Либо выстрелил аккурат между великолепной челкой и золотым зубом, либо, что свидетельствовало бы о хорошем настроении подполковника и несвойственном ему либерализме, вырубил бы татя коротким прямым ударом, а потом связал ему руки за спиной, перетянув веревку через горло и подвязав к согнутым ногам.
   Двое остальных были под стать главарю: одетые в человеческую ливрею орангутанги, уверенные в собственной исключительной силе и безнаказанности, культурой поведения не обезображенные, как говорится, совесть под каблуком, а стыд под подошвой. Оружие в слоновьих пальцах казалось продукцией фабрики игрушек товарищества "Дюпре и компания", у всех были автоматические браунинги М1900, про которые в журналах писалось: "Безопасное и верное оружие для самозащиты, устрашения и поднятия тревоги. Вполне заменяет дорогие и опасные револьверы. Поразительно сильно бьет. Необходим всякому. Разрешения не требуется. 50 добавочных патронов стоят 75 копеек, 100 штук - 1р.40 коп. При заказе 3 штук прилагается один пистолет бесплатно..."
   Лицо ювелира стало мраморно-бледным, задрожали пальцы-сардельки, а стрекоза, если бы могла, спикировала под стол. Сейчас ей, наверняка, хотелось сбросить бриллиантовое обмундирование и притвориться грошовой бижутерией, изделием из позолоченного металла и цветных стекляшек.
   Офицерская форма подействовала на бандитского главаря, как красная тряпка на быка, он мгновенно выстрелил в Северианова. Вернее, это ему так показалось, что мгновенно. Пистолет Браунинга, модель 1900, или Браунинг N 1 имел перед севериановским наганом огромное и решающее преимущество в габаритах и массе, быстроте перезарядки и, главное, в величине усилия спуска, напрямую влияющей на точность стрельбы. Но сейчас все это не имело решающего значения. Это ведь только кажется, что для производства выстрела надо всего лишь нажать на спусковой крючок. На самом деле, перед выстрелом стрелок делает непроизвольное движение рукой вперед и вверх, движение почти незаметное простому человеку и занимающее микроскопическую долю секунды... Но этой доли секунды опытному бойцу достаточно, чтобы уйти с линии поражения и сбить прицел! Северианов не думал, тело действовало само: мгновенно широкий шаг вправо, корпус вниз и вбок, к опорной ноге, правая рука вырвала револьвер из кармана еще до того, как тело пришло в конечную точку. Выстрел. Северианов стрелял самовзводом, держа наган горизонтально, так меньше погрешность от сдергивания. Продолжая движение, перекатился через плечо, не прекращая вести огонь.
  Выстрел.
  Выстрел.
  Выстрел.
   Главарь удивленно посмотрел на Северианова открывшимся во лбу третьим глазом, подручные получили по пуле в корпус - и вся троица синхронно повалилась на пол. Резко запахло сгоревшим порохом, после оглушающего грохота выстрелов наступила вязкая тишина, в которой громко шуршали крылья бриллиантовой стрекозы, и гулко ухало сердце Семена Яковлевича Ливкина. Ювелир безмолвствовал, словно народ в последней сцене трагедии "Борис Годунов". Лицо его застыло в безысходном трепете, изменив оттенок с мраморного на васильковый, нижняя челюсть безвольно опустилась, а слова застряли где-то в районе пищевода. Не опуская оружия, Северианов резким движением выбросил себя с пола вверх, метнулся к входной двери, рванул на себя. Опасаясь встречного выстрела, сразу на улицу не выскочил, выждал секунду, кувыркнулся вниз через правое плечо, откатился в сторону и, привстав на колено, изготовился к стрельбе. Улица была пустынна, словно все население или вымерло или просто предалось сладостному послеобеденному отдыху, лишь одинокая извозчичья бричка резво взяла с места и загрохотала по мостовой обтянутыми резиной металлическими колесами. Кто в бричке: четвертый преступник или просто испуганный извозчик, Северианов не знал, поэтому вместо огня на поражение, выстрелил в воздух. С брички быстрым неугомонным снарядом слетела маленькая фигурка, метнулась во дворы, Северианов мгновенно поймал ее на мушку, и указательный палец начал свое неумолимое движение, но фигурка была слишком маленькой, подросток, мальчишка, подумал Северианов и, вскинув дуло вверх, снова пальнул в воздух. Извозчичий фаэтон стремительной неуправляемой стрелой уносился вдоль по улице, Северианов вернулся в дом, шагнул к мертвым налетчикам. Тем было уже все равно, признаки жизни отсутствовали, Северианов зафиксировал отсутствие пульса, только после этого достал патроны и доснарядил барабан. Вернул револьвер в кобуру и посмотрел на ювелира, как заботливый хозяин на больную собаку.
   - Семен Яковлевич, с Вами все в порядке? Вы можете говорить?
   Ювелир сипел, он выдавливал, вынимал из себя слова, как недавно Северианов стреляные гильзы из камор револьверного барабана.
   - Что? Это? Было?
   Северианов был спокоен, как закусывающий кроликом удав.
   - Не поручусь за точность, но, скорее всего, рядовое ограбление. Бандитизм -с, - Северианов сноровисто обыскивал тела мертвых налетчиков; на столе, кроме трех браунингов, появились золотые часы, самодельная финка, несколько мятых ассигнаций, россыпь мелких монет, засаленная колода карт, набор фотографических открыток с полу - и совершенно обнаженными дамами, бумажка с неровными карандашными каракулями, склянка с кокаином. Северианов повертел в пальцах бумажку.
   - Здесь ваш и еще три адреса. Они Вам известны?
   Ювелир словно не слышал его. А, может, и действительно не слышал. Он поднялся, через силу переступая короткими ногами, вышел из комнаты, вернулся с перламутровой от пыли бутылкой.
   - Я не пил уже очень давно, - сказал он, вывинчивая непослушными пальцами пробку. - Но...
   - Очень рекомендую, - кивнул Северианов. - Весьма способствует снятию стресса. Лучше сразу граммов сто пятьдесят - двести.
   - Вы? - Ливкин заговорщицки и слегка подобострастно посмотрел на Северианова. - Давно храню, коньяк, еще довоенный.
   - Благодарю! - кивнул Северианов, - Право не стоит. Что, товарищи чекисты не употребили во время обыска?
   -Не нашли, - сказал Ливкин, - Вернее, не подумали, что в сей непритязательной таре может быть столь благородный напиток.
   Ливкин налил янтарно-коричневой жидкости половину чайного стакана, вылил в рот одним движением и проглотил без всякого выражения. Не поморщился и не прикрыл глаза от удовольствия, скорее, просто не почувствовал аромата и крепости, словно обычную воду пил. Прикрыл глаза, посидел с минуту застывшей мумией, потом повторил. Северианов ждал. Лицо ювелира постепенно меняло цвет с сумеречно-воскового на пурпурно-розовый, горло перестало сипеть и клекотать.
   - Что теперь будет? - задал глупый, но естественный для его состояния вопрос. Северианов все с той же невозмутимостью обедающего удава ответил.
   - С Вами или с ними? Если с ними, то господам грабителям уже все равно их этот вопрос больше не будет беспокоить, а с Вами?.. Выпейте еще рюмочку, успокойтесь, придите в себя и завершите, наконец, свое великолепнейшее произведение искусства. - Он с любовным восхищением кивнул на изумрудную стрекозу.
   - Они, точнее, их сотоварищи могут прийти еще раз...
   - У Вас есть оружие? - спросил Северианов.
   - Был раньше карманный пистолет, но чекисты отобрали.
   - Понятно. Я, конечно, могу оставить Вам один из этих, - Северианов кивнул на горку пистолетов, - Но вряд ли это поможет. К сожалению, умение быстро и, не раздумывая открывать огонь, приходит только с опытом. Вам часто приходилось стрелять?
   - Боже упаси!
   - Я так и подумал.
   - Зато вы, как я увидел, овладели этим искусством в совершенстве, - в голосе ювелира появился неприкрытый сарказм, ирония; и значит, Семен Яковлевич постепенно приходил в себя.
   - Увы! - пожал плечами Северианов. Удав докушал кролика и с недоумением посмотрел на другого кролика. - Скажу честно, отработал я скверно. Старею, наверное. Или испугался - положил всех троих наповал, а должен был хоть одного живым взять. Чтобы не гадать теперь, кто это такие, и что еще можно ожидать... Вы их не знаете, случайно?
   - Никогда не видел!
   - А адреса, обнаруженные у них, Вам знакомы? - повторил Северианов задаваемый ранее вопрос.
   Ювелир взял бумажку, словно раскаленный кусок металла, поднес к глазам, прищурился. Лицо снова стало затекать синюшной бледностью.
   - Да, знакомы! Это адреса ювелиров... моих хороших знакомых, коллег, так сказать, и конкурентов. Недбайло, уже мной упомянутый, Вернер и Смирдин.
   - Понятно, - кивнул Северианов - Вы в списке первый, с Вас и решили начать. У Вас есть где укрыться на неделю-другую? Такое место, о котором бы никто не знал, и лучше, чтобы не в городе. Нет, можно, конечно, поехать к нам, на Губернаторскую, но, увы, скорее всего, охрану вам не дадут.
   - Допустим, - сказал Ливкин, - такое место у меня найдется, но не смогу же я прятаться всю жизнь...
   - Всю жизнь не надо, я думаю, что за неделю, максимум, две, я смогу решить Вашу маленькую проблему. А дальше - как Бог даст.
   - А? - ювелир указал на тела налетчиков. - С этим что делать?
   - Они просто исчезнут. Не берите в голову, это моя забота. Их просто здесь не было никогда. Или Вы изволите сомневаться в моих способностях?
   - Боже упаси! - в голосе Ливкина Северианов различил неприкрытый сарказм. - Уж в этом-то я не сомневаюсь!
  
  
   Глава 4
  
   Прапорщик Белоносов был юн, грозен и до неприличия румян. Легким тополиным пушком закручивались светло-охристые усики, такого же оттенка шевелюра зализана назад, огромная кобура угрожающе топорщилась на вкусно пахнущем свежей кожей широком ремне, а, глядясь в зеркально-антрацитовые сапоги, можно было побриться. Рассматривая грозного мальчика с пистолетом, Настя вдруг с ужасом ощутила себя не такой уж и юной, прапорщик был на целый год, а то и, просто кошмар, на два года младше. Грозно сведя на переносице прозрачные брови, Белоносов перебирал бумаги, проводя розовым указательным пальчиком по строчкам с фамилиями, воровато бросая на Настю вожделенно-мечтательные взгляды. Еще влюбится, испугалась Настя, хотя эти стыдливо-обожающие взгляды были весьма приятны самолюбию. Предательски краснея, грозный прапорщик закрывал очередную папку и метал ее в кучку просмотренных.
   - Нету! - с рязанским акцентом извинился Белоносов, раскрывая следующую. Очень похоже, что этот бесполезный труд, эта бессмысленная работа ему очень нравились. Нравилось присутствие рядом Насти, ее облик, взгляд, запах волос, - все это вдохновляло прапорщика на новые сизифовы подвиги. Настя уже не верила, что юный Белоносов найдет в бумагах ЧК фамилию любимого. Они уже два часа исследовали кипы захваченного при взятии города чекистского архива, но никакого упоминания о Викторе Нежданове не находили.
   - Не переживайте, Анастасия Александровна, не иголка, чай, в стоге сена, обязательно след отыщется, - доблестный прапорщик продолжал помидорно краснеть, успокаивая Настю.
   - Я уже перестаю в это верить, Георгий Антонинович.
   Лицо Георгия Антониновича, которого и Жоржем-то редко называли, обычно, Жориком или Жоркой, превратилось из нежно-вишневого в густо-свекольное, он спрятал глаза в бумагах.
   - Может, это и к лучшему, Анастасия Александровна, раз в списках нету - значит, жив!
   - Вы полагаете?
   - Разумеется! - скрипнул новенькой кожей ремня Белоносов, разгибаясь и молодецки подкручивая микроскопический ус. - Жив и здравствовать изволит ваш жених. Ну, а если жив - мы его обязательно найдем!
   "Мы" прозвучало многообещающе и слегка двусмысленно, щеки юного прапорщика пылали жаром, как паровозная топка, он улыбнулся Насте и продолжил поиски.
   Фамилия Нежданов отыскалась через полчаса. Увы, документ беспощадно облизал огонь, уничтожив более половины. В сущности, от листа остался небольшой огарок, можно разобрать лишь дату и несколько фамилий. Инициалы совпадали, но и только, больше ничего конкретного выяснить не представлялось возможным, замаячивший след обрывался. Белоносов лишь поскрипел ремнем и поправил кобуру.
   - Будем искать дальше, - сказал Белоносов, - Кто ищет, тот всегда находит. - Он снова зашуршал бумагами, низко склонившись над столом, еще немного - и коснется носом, от усердия громко пыхтя, а Настя снова ощутила некую двусмысленность. Она почувствовала вдруг, что устала, устала от этого монотонно-томительного ожидания, неизвестности, постепенно исчезающей надежды. Утром ее привел сюда подполковник Никольский и, с некоторой улыбкой, отрекомендовал Белоносова. "Наш юный гений! Разыщет не то, что иголку в стогу сена, но даже душу грешника в преисподней!"
   Юный гений сам напросился в контрразведку: мечтая вражеских агентов ловить, возомнил себя Шерлоком Холмсом, принцем Флоризелем и, черт знает, каким еще Пинкертоном, грозой преступного мира и асом контршпионажа. Поначалу хотел Петр Петрович Никольский его в подвалы спустить - пленным комиссарам морды бить, пусть пообомнётся чуток, вкусит тошнотворной романтики, да пожалел мальчишку, привел сюда. Повсюду в небольшой сумеречно-ужасной комнате, сильно похожей на чулан, словно мусор, валялись пыльные папки, отдельные листы, просто обрывки документов, серый бумажный ковер, бумажное море, вперемешку со стреляными гильзами, а то и целыми патронами, пятнами крови, грязным тряпьем, папиросным окурками и прочей мерзостью: все то, что осталось от делопроизводства ЧК. "Владей! - кивнул Никольский. - Разгреби-ка, друг любезный сии авгиевы конюшни, чтобы повсюду я наблюдал идеальный порядок. Чтобы не стыдно было приличных людей в оные пенаты приводить. Юнец поначалу яростью по самые брови налился, надулся радужным пузырем, глазенки молнии мечут, ну натуральный Зевс-громовержец, умора, да и только, ну как же, гения контрразведки то ли в уборщики, то ли в архивариусы, то ли, еще ужаснее, в писаря определили. Но, что особенно Петру Петровичу понравилось, через обиду Белоносов переступил, комнатенку вылизал до блеска, откуда-то с помощью солдат приволочил несколько обветшавших шкафов, разложил бумаги по полочкам - любо-дорого посмотреть. Даже ковер персидский добыл, что особый уют комнатушке придало, и на чулан она походить перестала, а именовалась теперь кабинетом. Себе стол резной полукруглый спроворил, в общем, подполковник Никольский правильно паренька определил, да и сам Белоносов вдруг важностью проникся, любовно свой архив охаживал, знал, где какая бумажка обретается и где и что искать следует.
   - Не проголодались ли, Анастасия Александровна? - спросил Белоносов. - Время-то бежит, уж и закусить пора, а? Чайком-с развлечься? У меня как раз булка ситного есть да кружок колбасы, а кипятку я мигом спроворю!
  Настя покачала головой: - Даже не знаю, Георгий Антонинович, мне, право, неудобно утруждать Вас.
   Она зря это сказала - настроенный романтическим образом, Белоносов слушать никаких возражений не стал и тут же быстроногим галопом, скачками австралийского кенгуру умчался, в обнимку с чайником, куда-то из кабинета. Настя вздохнула, и принялась внимательно изучать обгорелую бумажку с фамилиями. Таковых уцелело пять: Телегин, Хрусталев, Нежданов, Георгиевский и Ливкин. Насте они ничего не говорили, но кому-либо из местных, тому же Белоносову могли быть известны, а это уже ниточка, след, манкая надежда.
   Юный борец со шпионажем, он же безраздельный хозяин архива ворвался в кабинет с пышущим жаром чайником. Великолепный обжигающий пар вулканировал, словно гейзер, и Настя вдруг почувствовала острый мгновенный приступ голода, а прапорщик уже кромсал бритвенно острым лезвием златоустовского ножа поджаристо-белый хлеб, ровными полосками нарезал нежно-розовую колбасу, сдвинув документы на край стола расставлял прозрачно-стерильные стаканы в серебряных подстаканниках, горкой насыпал колотый сахар и даже пузатая баночка варенья нашлась. Чай он пил степенно, с превеликим усердием, и Настя вдруг почувствовала к нему непроизвольную симпатию и , даже, некоторую нежность. Юный и грозный прапорщик Белоносов вдруг перестал быть грозным и остался лишь юным. Даже огромная кобура, которую он небрежным жестом передвинул далеко за спину, словно уменьшилась в размерах.
   - Главное, мы установили дату, 18 мая, - говорил, делая изрядный глоток и уписывая бутерброд, прапорщик, дальше проще пойдет. Переберем бумаги за последующее время, там, возможно, зацепимся. Красных выбили 20 июня, за месяц, следовательно, просмотреть надобно. Не велика работа, управимся!
   - А фамилии людей из этого документа Вам знакомы, Георгий Антонинович?
   - Анастасия Александровна, пожалуйста, - взмолился прапорщик. - Зовите меня просто Георгием. Или Егором, Жоржем...
   - Жоржем? - улыбнулась Настя. - Хорошо, Жорж! А Вы, соответственно, меня - Настей, договорились? И давайте, раз уж мы преломили хлеб, перейдем, наконец, на "ты".
   - Но вы же княжна, - сопротивлялся прапорщик.
   - Вы тоже на крестьянина не сильно похожи,- парировала Настя. - Так что насчет фамилий?
   Прапорщик Жорж допил чай, сыто потянулся и взял в руки обгорелый документ. Внимательно пошевелил губами.
   - Телегин, Эм Пэ... Михаил Петрович, вероятно... Нет, не знаком. Хрусталев? Нет. Георгиевский? Хм, Георгиевский... Как будто, что-то слышал... Георгиевский, Георгиевский... О! - Он в ажитации посмотрел на Настю. - Георгиевский Василий Иванович, так это же отец Василий, дьякон. Он в храме служит! В нашем храме, я в воскресенье был - видел его, жив-здоров отец Василий! Вот видите, Анастасия Александровна...
  - Жо-орж, - укоризненно протянула Настя. - Мы, кажется, договорились....
   - Извините... То есть, извини, Настя... Расспросим отца Василия - все и выяснится.
   Это была удача! С большой буква удача. След уже не маячил, он явно высветился, горел электрическим фонарем на ночной улице.
   - А фамилия Ливкин тебе знакома? Последняя из пяти.
   - Ливкин, Ливкин... - Белоносов поднял глаза к потолку, словно там, между белыми разводами скрывался ответ. - Что-то очень знакомое... Нет, я, определенно, слышал где-то эту фамилию, но где? Не могу вспомнить, извини... Еще по чашечке?
   Хотя Жорж и уверял, что дальнейшие поиски титанического труда не представляют, и они управятся быстро, однако, получилось наоборот. Теперь, кроме фамилии Нежданов, они искали упоминания и о четверых прочих из списка. Но фортуна отвернулась от юных изыскателей: кропотливая работа оказалась бесполезной: больше они не нашли ничего. Отложив последнюю бумажку, прапорщик сочувственно и слегка смущённо развел руками.
   - Увы, сама видишь, больше ничего. Но отец Василий - это след реальный, можем поговорить с ним. Я провожу, сама не найдешь. - Он говорил, как о чем-то решенном, не спрашивая мнения Насти.
   - Николай Николаевич позволит тебе отлучиться? Мне не хотелось бы, чтобы из-за меня у тебя возникли неприятности по службе.
   Как ни желал Жорж показать свою исключительную важность и независимость, но благоразумие все же взяло верх. Подполковник Никольский многозначительно улыбнулся: " Ну что ж, съездите, развейтесь. Отец Василий мой хороший знакомый, передавайте нижайший поклон. Очень надеюсь, что ваш визит не будет напрасным, - Петр Петрович с изящным достоинством вытянул свои великолепные часы, щелкнул крышкой и, слушая с наслаждением "Боже, царя храни", бросил изучающий взгляд на циферблат. - Ну что ж, время позднее, на сегодня, господин прапорщик, свободны, завтра утром прошу ко мне с отчетом. И Вас тоже, Настенька. Если отца дьякона в храме не застанете, прогуляйтесь к нему домой, он на Баскаковой улице проживает.
  
  
   Глава 5
  
   Бывший чиновник сыскной полиции, бывший инспектор уголовно-розыскной милиции, бывший лучший сыщик города, а то и всего уезда, а ныне человек без определенных занятий, без пяти минут арестант и большевистский агент, Кузьма Петрович Самойлов, безукоризненно, волосок к волоску, причесанный, в халате ультрамариново-мятого сукна поверх белоснежной, хоть и изрядно застиранной сорочки важно и самодовольно, как монах с картины Василия Григорьевича Перова "Чаепитие в Мытищах", глубоко откинувшись назад на хлипком деревянном стуле, пил жидкий морковный чай из блюдечка, закусывая каменной твёрдости сухарями и прелой картошкой, печеной "в мундире". Блюдце держал картинно, самодовольно, тремя пальцами, далеко отставив в сторону мизинец, широко растягивая щеки, дул на поверхность и с шумом прихлебывал, прикрыв от удовольствия глаза. Правда, Северианову это удовольствие, все же, показалось напускным, ибо чаем плескавшуюся в блюдце бурду назвать можно было, разве что, в насмешку. Сделав очередной сладкий глоток, гроза налетчиков и душегубов с оскорбительной вежливостью посмотрел на Северианова и безнадежно - печально спросил:
   - Прикажете собираться?
   - Не нужно, - сказал Северианов. - Можем поговорить и здесь, не отвлекая Вас от трапезы.
   - И какова же будет тема нашей беседы, позвольте осведомиться? С каким заданием я оставлен в красном подполье? Где скрывается мой бывший начальник Василий Григорьевич Фролов? Почему я изволил служить у большевиков? Не стесняйтесь, молодой человек.
   Северианов снял фуражку, присел на такую же хлипкую, как стул, табуретку, годившуюся стулу в матери, если не в прабабушки. Из вещевого мешка выложил на стол нежно-розовый, с прожилками, шмат сала, кровяную колбасу, мягкий, пышущий свежеиспечённым ароматом, хлеб, несколько сушеных рыбин и в центр всего этого нехитрого великолепия водрузил литровую бутыль местного первача.
   - Это для некоторого разнообразия вашей снеди. - Голос Северианова был невозмутимо равнодушен, истерическая вспышка Самойлова не поколебала ни одного мускула на лице. Самойлов иронично-насмешливо посмотрел на Северианова.
   - Браво-с, господин штабс-капитан! Кнут и пряник, старо, как мироздание. Кнута я отведал в вашем премилейшем учреждении на Губернаторской досыта, даже чересчур досыта. Теперь Вы пришли с пряником, причем, при моем бесправном и, в нынешнее время, нищенском положении, очень аппетитным пряником! Только совершенно напрасно - ничего нового Вы не услышите! Так что уберите ваши яства и уходите: я не являюсь агентом большевиков, я не знаю где Фролов, я не расклеиваю по ночам прокламации!..
   - Прекратите истерику! - жестко перебил Северианов. - Ведете себя, как черт знает что!
   Когда в кабинет Кузьмы Петровича вошли двое матросов, обвешенных пулеметными лентами и гранатами РГ-14, словно новогодняя елка гирляндами, под предводительством лучшего токаря-металлиста Головатинского завода, потомственного пролетария, а ныне, начальника уголовно-розыскной милиции Панкрата Ильича Фролова, Самойлов лишь развел руками: владейте, господа-товарищи, не жалко. Кряжистый, лысый, с намертво въевшейся в поры смесью машинного масла и металлической пыли, Фролов с презрительной любезностью осмотрел "грозу преступного элемента" и, поначалу, с большевистским добродушием пообещал "шлепнуть сейчас же за саботаж и контрреволюцию". Но потом, зачем-то, разрешил продолжать службу. Вероятно, понимал Панкрат Ильич, что сложнейшую механическую деталь он, Фролов, изготовит быстро, качественно и с неведомым другим пасынкам фортуны пролетарским удовольствием, что же касается сыска и дознания - вот здесь увольте... Розыскником Фролов так и не стал, но руководителем оказался отменным: решительным и жестким - во всяком случае, на памяти Кузьмы Петровича таких не случалось. Не смысля ничего в криминалистике или криминологии, Фролов приводил аргументы, доселе неслыханные: "революционное сознание" и "политическое чутье". Что сие за понятия и с чем их положено кушать в городе почувствовали очень скоро. Под началом Фролова УГРО при поддержке бойцов красной гвардии провел несколько облав на Сучьем овраге, Матросской слободе и Малой Дроздовке по эффективности многократно превысившие все облавы и обыски, осуществленные полицией за последние десятилетия. Некоронованный король Дроздовки Прокофий Диомидович Дроздов изумился и не поверил, когда его водворили в камеру, ибо такого не могло быть. Поначалу он ерепенился, надеялся на закон, адвокатов и прочие пережитки старого режима, но перед формулировкой: "руководствуясь революционным сознанием и совестью" - оказался бессилен. Банду Ивана Тихоновича Василевского, кличка "Красавец", бывшего жандармского подпоручика, необыкновенно изящного и жестокого мерзавца, перестреляли без всяких экивоков, жестко, со всей "пролетарской ненавистью". Казалось, Фролов всерьез решился переделать мир, ибо преступников на дух не принимал. Кузьма Петрович лишь диву давался: Фролов и в милиции работал, как токарь, как привык. Взял в руки город, будто железный брусок и медленно, но неукоснительно обтачивал, придавая сложную форму детали, снимая ненужное и лишнее. Металлическую стружку, опилки. Или преступный элемент. Может, что-то и вышло бы у него, но в город вошли белые, Прокофия Диомидовича Дроздова, жертву большевистского произвола, с почетом выпустили, Панкрат Ильич Фролов исчез, словно испарился, а красный сыщик Самойлов мгновенно угодил в контрразведку, как большевистский агент и адепт мировой революции. Напрасно он пытался что-либо объяснить, его не слушали, упорно допытывались, с каким заданием оставлен Кузьма Петрович в подполье, где скрывается его начальник Фролов, где спрятано оружие, задавая прочие бессмысленные, но обязательные вопросы. Через неделю интенсивных допросов, спасибо не били, Кузьма Петрович сам поверил, что он подпольщик, большевик, готовящий вооруженное восстание, покушение на жизнь Петра Петровича Никольского, начальника контрразведки, руководитель боевой группы и в прочую чушь. Поверил и, как само собой разумеющееся, ждал расстрела, но его, неожиданно, выпустили. На службу, понятно, не вернули, и зажил Кузьма Петрович Самойлов серым мышонком: тихо и незаметно, перебиваясь с хлеба на квас, стараясь никому не напоминать о своем присутствии и, вообще, существовании.
   Северианов с тщательной осторожностью присел на край сомнительной крепости табурета, к его удивлению, древняя мебель не развалилась, а довольно таки по-гренадерски заскрипела, но выдержала.
   - Я постараюсь не отнять у Вас много времени. Всего лишь небольшая консультация за скромное вознаграждение, - Северианов кивнул на стол, - Да Вы угощайтесь, право слово, не ведите себя, как барышня. Примите это всего лишь, как оплату потраченного на меня времени.
   - Я слушаю.
   - Так вот, как я уже говорил, мне необходима небольшая консультация. Всего лишь несколько вопросов. К величайшему сожалению, благородному делу сыска я не обучался, приходится обращаться к Вам, как к профессионалу. Я опишу Вам некоторых... - непроизвольно Северианов сделал короткую паузу, - так сказать, людей, а Вы уж постарайтесь опознать кого-либо из этих представителей Homo sapiens, хотя, в последнем, я не совсем убежден. - Он бегло, хотя и подробно описал убитых "гостей" ювелира. - Знакомые личности?
   Самойлов не задумался ни на мгновение:
   - Не бином Ньютона! Это Васька Хрящ и Митька Упырь, третий, скорее всего, Яшка Большой. Налетчики и душегубы, личности весьма ограниченные, хотя и чрезвычайно опасные. Не советовал бы Вам с ними встречаться... Хотя... Вы слишком подробно описали их, даже про родимое пятно на предплечье упомянули. Не думаю, что Хрящ при вас заголялся настолько. Из чего можно сделать вполне логичный вывод, что данная троица перестала быть опасной, так, нет?
   - Сами по себе, или на кого-то работают?
   - Раньше состояли в банде Смурова, в марте попали в засаду бандотдела губчека, главаря и ближайших подручных перебили, остатки залегли на дно, несколько месяцев знать о себе не давали, сейчас, следовательно, снова проявились.
   Голос Самойлова был казенно-равнодушным, Северианов понял, что происшедшее мало волнует старого сыщика, по-видимому, крепко ему азарт отбили.
   - Где они могли скрываться?
   - Да много где. Раньше в Матросской слободе, местечко еще то, днем-то гулять не рекомендуется, а уж ночью тем паче. В лучшем случае, разденут донага, в худшем - выловят потом ниже по течению реки Вори. В Гусилище тоже лихих людей хватает. На Дроздовке...
   - Понял, благодарю!
   - Разрешите вопрос?
   - Прошу Вас.
   - Что случилось с этой троицей? Или секрет?
   Северианов индифферентно пожал плечами.
   - Никакого секрета! Просто роковая случайность. Оказались не в том месте и не в нужное время. Явились в гости, если можно так высказаться, к ювелиру, с порога открыли огонь на поражение, но силы свои переоценили и в ходе боестолкновения были уничтожены.
   "Однако, - подумал Самойлов. - Полицейский сказал бы, попали в засаду и были ликвидированы... Боестолкновение, уничтожены - слова из другого лексикона". Он еще раз внимательно оглядел Северианова, по профессиональной привычке, почти бессознательно составляя словесный портрет. Ничего особенного, обычный армейский офицер, зацепиться не за что. Выгоревший на солнце, почти добела застиранный китель, сильно потертая кожаная портупея. Сапоги сильно изношены, но шились индивидуально из дорогой и качественной козлиной "хромовой" кожи. Лицо самое обычное, овальное, чуть продолговатое, лоб высокий, по форме прямой. Брови широкие, по форме прямые, горизонтальные. Глаза средние, сближенные, по цвету серые... Самойлов заглянул Северианову в глаза и словно запнулся... У Фролова в глазах полыхало пламя мировой революции, у этого же - пустота. Как стена. Как зеркало, все отражающее. Ни эмоций, ни прочих чувств. Ни страсти, ни волнения, ни переживаний.
   Северианов достал листок с адресами, протянул Самойлову.
   - Что скажете? Почерк знаком? Или адреса?
   Самойлов поднес бумажку поближе к глазам, подслеповато всмотрелся.
   - Нет, почерк не знаком. Адреса? Тоже нет. Боюсь, Вы напрасно пришли ко мне.
   - Хорошо. Тогда расскажите про убийство ювелира Свиридского. Это дело вели вы?
   Канонада не смолкала и даже становилась привычной, почти каждому было понятно, что город не удержать, вопрос нескольких дней. По ночам на окраинах, а, иногда, и в центре вспыхивали пожары, стрельба велась, практически, непрерывно, и в такие моменты Кузьме Петровичу начинало казаться, что он выбрал не ту профессию и жизнь прожил напрасно. Ведь прочили же ему в детстве блестящую карьеру лингвиста, либо историка, ученого человека, в общем... Битое стекло хрустело под подошвами, керосиновая лампа тускло светила в углу, было холодно и мерзко. Безудержно хотелось спать. Самойлов осторожно прошел по комнате, стараясь не наступать на разбросанные в беспорядке предметы обстановки. Беззубыми разинутыми пастями скалились вывороченными ящиками старинный английский комод, каким-то чудом избежавший участи дров, вековой антикварный шкаф. Распахнутые сундуки, скомканное, перемешанное тряпье, когда-то бывшее изысканными нарядами, содранные переплеты старинных книг, изуродованный золоченый сафьян. Крови почти нет, всех троих убили одинаковыми точными колющими ударами в сердце. Стилетом, штыком, траншейным ножом, кортиком, длинным шилом или просто заточкой, сделанной из четырехгранного напильника - оружием с узким клинком. Ювелир Свиридский сидит, далеко запрокинув голову назад, в глазах - безмерное удивление, будто случилось для него что-то неожиданное, из ряда вон выходящее, хотя так оно и есть, что может быть нежданнее и трагичнее смерти? Женщина средних лет, видимо, жена лежит на полу, рядом. Лицо обезображено мукой и ужасом, у окна - труп молодой девушки, почти девчонки. Ювелира убили первым, понял Самойлов, ударили неожиданно, он и испугаться, поди, не успел, удивился разве что внезапно пронзившей сердце боли, так и умер, не поняв ничего. Жену его - второй, вот она-то, как раз, успела испугаться, все произошло на глазах, - но и только. А вот девчонка пыталась бежать. В последнем отчаянном порыве, безумной жажде метнулась к окну, но убийца догнал и ударил в сердце. Заточкой или другим колющим оружием. Кто? Зачем? Почему? С какой целью? Извечные сыскные вопросы, Самойлов устало вздохнул, кивнул приветственно агенту третьего разряда Богатыреву, парнишке лет семнадцати, неделю назад принятому на службу в угрозыск и двум красногвардейцам, вообще непонятно зачем здесь присутствующим. По-видимому, сегодня эта троица олицетворяла собой беспощадную борьбу с преступностью, на самом же деле была ненужным балластом, совершенно бесполезным в данной ситуации. Лишь старик фельдшер, осматривающий трупы, мог принести реальную пользу.
   - Приветствую, Елизар Гаврилович! - приподнял форменную фуражку Самойлов. - Очень рад Вас видеть!
   - Что толку! - посетовал фельдшер. - Душегубов сегодня не поймаем, а завтра город сдадут, и останутся наши труды невостребованными.
   Несмотря на бесспорную правду этих слов, говорить такого при красногвардейцах не следовало, фельдшер и сам это понял и резко замолчал.
   - Федор Кондратьевич, - обратился Самойлов к Богатыреву, стараясь сгладить неловкость. - Пройдитесь с товарищам по соседям, может, кто слышал чего, поспрошайте.
   Не смотря ни на что, в мужестве Федору Кондратьевичу Богатыреву отказать нельзя, подметил Самойлов. Или в юношеском максимализме. Заменить гимназическую кокарду на околыше фуражки красной звездочкой... И это накануне сдачи города...
   Самойлов дождался ухода Богатырева и красногвардейцев, обратился к фельдшеру:
   - Чем порадуете, Елизар Гаврилович?
   - Да чем радовать, тут только огорчать впору. Сами все видите, удар поставлен, били наверняка, убивец мастер своего дел. Клинок узкий четырехгранный, направление удара снизу вверх, во всех трех случаях смерть наступила мгновенно.
   - Когда это произошло?
   - Часов пять-шесть назад, Кузьма Петрович. По степени выраженности трупного окоченения в различных группах мышц можно ориентировочно судить о давности наступления смерти.
   - Продолжайте, пожалуйста! - Самойлов больше не смотрел на фельдшера, не смотрел на детали обстановки, не смотрел на убитых, он задумчиво поднял голову вверх, прикрыл глаза и, казалось, задремал, лишь слегка раскачиваясь, как ванька-встанька в самом конце затухания амплитуды. Фельдшер понимающе покивал.
   - Тела чистые, ни побоев, ни ожогов, ни других прижизненных повреждений. Я знавал покойного Осю Свиридского, человек был большого ума, выжига еще тот, да и мастер большой. Но отнюдь не Геркулес и не стоик.
   Самойлов не отвечал. Сейчас этого и не требовалось, фельдшер просто озвучивал его собственные мысли, сомнения, несостыковки в картине происходящего и, что хуже всего, нехорошие подозрения.
   - А девочка весьма прелестна! Гм, была. В самом соку-с!
   - Что сие значит?
   - Да то и значит, будь я душегубом, обязательно посластолюбствал бы, да-с!
   - Может, времени не хватило?
   - Да бросьте, Кузьма Петрович! Сами ж все видите!
   Он был прав и знал, что прав! Учиненный в комнате разгром был декорацией, постановкой. Проще было связать Свиридского и его близких и побоями и пытками вынудить указать расположение ценностей. Или, например, насиловать дочь на глазах родителей. Или...да мало ли способов развязать язык пожилому ювелиру. Убивать сразу хорошо поставленным ударом - нерационально. И обыск делали не те люди, что привычны к грабежу. У тех на подсознательном уровне инстинкт опасности развит, как бы не хорохорились, а все равно опасались хоть сколько-нибудь быть пойманными. Другое дело, человек, никуда не торопящийся, привыкший совершать обыск без всякой спешки, обстоятельно, уверенный в своем праве.
   Северианов кивнул:
   - И вы решили, что это был кто-то из ЧК? Фролову так и доложили, или оставили свои измышления при себе?
   - Увиливать не привык, господин штабс-капитан.
   - И?
   - Дело передали в ЧК, дальнейшее мне неизвестно, в город вошли ваши.
   - Устройте мне встречу с Фроловым. - Северианов резко выбросил руку вперёд, раскрытой ладонью перпендикулярно полу, отгораживаясь от обязательных возражений Кузьмы Петровича. - Не надо ничего говорить, выражать несогласие, перечить, протестовать, доказывать. Я вполне Вам доверяю и готов поверить, что вы не знаете, где скрывается Фролов. Но Вы можете знать человека, который знает другого человека, который, в свою очередь, может знать третьего человека, который совершенно, разумеется, случайно ведает место, куда может прийти Фролов. Такое ведь может быть? Так пусть уважаемому Панкрату Ильичу передадут, что его разыскивает штабс-капитан Северианов из контрразведки. Что штабс-капитан Северианов желает встречи с ним, на его условиях, могу прийти на встречу без оружия и в полном одиночестве. И что штабс-капитана Северианова интересует не он, Фролов, а убийцы семьи ювелира Свиридского.
   Кузьма Петрович иронически усмехнулся. Усмешка получилась злая и несколько обиженная, севериановский вопрос, видимо, задел старого сыщика за живое, ибо Северианов невольно позволил себе вопиющую бестактнось: усомнился в мастерстве и опытности Кузьмы Петровича Самойлова.
   - Вы полагает, Фролов знает о деле Свиридского больше меня?
   - Ни в коей мере, Кузьма Петрович. Просто с чекистами по этому делу общался Фролов, а не вы, только и всего. Вам не удалось найти преступников, возможно, это смогу сделать я.
   - Допустим, гипотетически, что о Вашем предложении узнает Фролов. С чего Вы взяли, что он согласится оказать Вам помощь? Если в деле замешены чекисты, то Фролову они, так сказать, товарищи по классу, по общему делу.
   - Я не совсем понимаю Вас, Кузьма Петрович. Мерзавец и убийца остаётся мерзавцем и убийцей, товарищ он по классу или нет. Если верить Вашему описанию, Фролов человек честный и весьма порядочный, ненавидевший преступников и беспощадно с ними боровшийся. Неужели он сможет отказаться от мысли покарать убийцу ювелира, мирного пожилого человека, его жены и их дочери, почти девочки. Тогда Вы неправильно описали Фролова, и я заблуждаюсь. Поправьте меня, если я не прав.
   Самойлов лишь головой покачал.
   - Убийство может быть политическим, господин штабс-капитан, и совершили его чекисты. А Фролов прежде всего большевик, а уж только затем борец с преступниками. Одно дело, помочь Вам в розыске убийцы, и совсем другое, выдать кого-либо из чекистов контрразведке противника.
   - Гадать не будем. Во всяком случае, пусть Фролов, все-таки, встретится со мной, и сам мне приведёт свои доводы. За сим позвольте откланяться. Не прощаюсь, поскольку уверен в нашей скорой встрече вновь. На днях загляну к Вам, уж не обессудьте. А если будут какие-либо новости - дайте условный знак. Например, этот замечательный цветочек на окне передвиньте, что ли, из правого угла в левый.
   Северианов уже выходил, когда в спину прозвучал вопрос:
   - Не соблаговолите ли пояснить, господин штабс-капитан, почему уголовным преступлением вдруг заинтересовалась контрразведка?
   Северианов улыбнулся: он все-таки сумел пробудить интерес старого сыщика. Вышел на улицу, скорее, по въевшейся привычке всегда осторожничать и путать следы, чем по необходимости, прошел два квартала, спустился по улице Кабинетской и только тогда поймал скучающего лихача.
   - Развлечься желаю, почтеннейший! - весело сообщил он извозчику. - Давай-ка к дамам, к самым шикарным, не каким-нибудь замухрышкам, а самым-самым! Понимаешь? Которые не для купчишек или студентиков, а для сливок общества.
   - Те, которые для сливок - дороговаты, ваше благородие, - рассудительность ответил извозчик. Северианов лишь беззаботно махнул рукой.
   - Один раз живём! Не сегодня-завтра в бой, а на тот свет ничего не заберешь. Гулять, так гулять! Вези к самым дорогим, так, чтобы я доволен остался, тогда и ты в накладе не будешь, не обижу!
  
  
  
  
  Глава 6
  
   Отец Василий так же соответствовал Настиному ожиданию, как соответствует морозная декабрьская ночь где-нибудь в окрестностях Новониколаевска июльскому жаркому полдню на Манежной площади Москвы. Говоря откровенно, она ожидала увидеть человека пожилого, с подобающим могучим брюшком, пристально разглядывающими всех и вся хитроватыми, в меру жадными глазами. Густые тяжелые брови, тучный карминово-красный нос, багровеющие мясистые щеки в обрамлении длинной седой бороды. Дорогая ряса, темно-бархатная скуфья на голове, складень на серебряной цепочке. В меньшей степени она рассчитывала, что искомый персонаж будет напоминать юного, но благородного героя чеховской "Дуэли". Поэтому с неподдельным изумлением Настя разглядывала высокого молодого мужчину гренадерской стати с гладко зачесанными назад волнистыми волосами и великолепнейшей стильной бородой a-la Джузеппе Фортунино Франческо Верди. Умные пронзительно голубые глаза, доброе, чуть ироническое волевое лицо, широкие плечи. Стоит мысленно сменить рясу на полевую форму - красавец офицер, какими их рисует воображение юных барышень. Держался отец Василий запросто, прапорщику дружески пожал руку, Насте с улыбкой кивнул, провел обоих "расследователей" в трапезную, где раскаленный самовар уже пел басом: "Внииииз по мааатушкеее, по Волге, по Вооооолгеее!.." Грибной суп, разваристая душистая пшенная каша с тыквой, чай с травяным сбором: мятой, мелиссой, зверобоем душицей и морошкой, овсяные коврижки - все это тут же напомнило Насте, что последний раз она сегодня перекусывала лишь белоносовскими бутербродами, да и то уже давненько.
   Прочитав вполголоса благодарственную молитву перед едой, отец Василий жестом показал: все разговоры потом, не стоит перемежать утоление чувства голода словоблудием. После городской духоты приятная прохлада трапезной и простая, но необыкновенно вкусная пища словно влили новые силы, Настя почувствовала себя вновь бодрой и готовой к новым сыскным трудам.
   - Отец Василий, - обратилась она к дьякону. - Вы арестовывались ЧК во время нахождения у власти большевиков?
   Отец Василий кивнул.
   - Было такое роковое событие, увы.
   - Вас арестовали, как духовное лицо?
   - Ну что Вы, Настя! Просто меня опознали, как бывшего офицера, решили, что я заговорщик и ...
   - И что же? Вам удалось бежать?
   Отец Василий весело, задорно рассмеялся, словно горсть серебра рассыпал.
   - Сбежать? Нет, все гораздо проще: поначалу свершилась трагическая случайность, после другая, уже счастливая. Хотя то, что нам кажется случайностью, на самом деле - Божий промысел. Мы пытаемся случайностям сопротивляться, противоборствовать, упрямимся, супротивничаем. Это то, что называется, гордыней. А суть в смирении. Смирение человека состоит в том, что он во всем полагается на милость Господа и четко понимает, что без Него он не сможет ничего достигнуть. Нужно верить в Бога, верить в доброту, порядочность, честность. Так один мой знакомый оказался подлецом - и меня арестовали. А другой мой хороший приятель всегда был порядочным человеком - и меня выпустили. Жизнь - она как маятник часов: сначала раскачивается в одну сторону - и у нас все хорошо, но потом наступает противоход, и кажется, что все рушится, летит в бездну. А это, всего-навсего, обратное движение маятника часов, восстановление равновесия. Верьте, ждите - и все придет в норму!
   - Если ударили по правой щеке - подставь левую?
   - Совершенно наоборот! Если вы ударили кого-то когда-то по щеке, или по голове, не удивляйтесь, если вас ударят в ответ. Только, возможно, не сразу, а по прошествии времени, когда все стерлось из памяти и вы удивитесь, как же так, за что? Суд и наказание над сделавшими зло предоставлено Господу: не бейте никого по щеке - и вас не ударят в ответ. Я в своей прошлой жизни слишком много бил, и бил не только по щекам. И когда за мной пришли чекисты, понял, что сотворенное мною насилие возвращается ко мне, как тут не усмотреть Божий промысел?
   Отец Василий говорил слишком спокойно, Веломанская вдруг ужаснулась:
   - Но вас же могли расстрелять?
   - Вы знаете, Настя, как бы то ни было, но воевал я всегда честно, на равных с противником, безоружных не убивал, шансы всегда равны были, либо ты, либо тебя. Сейчас я пытаюсь надеяться, что подлостей не совершал, стараюсь верить в людей, в пристойность, благородство; верность , справедливость, наконец... Зампредседателя ЧК, Иван Николаевич Троянов, оказался моим хорошим приятелем, бывшим однополчанином, когда-то служившим под моим началом. Он уже тогда был большевиком, вел среди солдат агитацию, распространял листовки, звавшие бойцов повернуть оружие против зачинщиков кровопролития... В военное время это грозило ему расстрелом. И вот сейчас мы снова встретились. Он спросил только, виновен ли я? Только честно, как на духу. А потом выпустил.
   - А если бы вы были виновны?
   Отец Василий задумчиво огладил бороду. Пронзительно изучающе посмотрел Насте в глаза. Вздохнул.
   - Время ныне страшное, брат идёт войной на брата, бывшие фронтовые товарищи стреляют друг в друга. Или мы, или нас. Если бы я, действительно, боролся с большевиками с оружием в руках - меня бы не выпустили, а в условиях гражданской войны, расстреляли, однозначно. Без вариантов. Возможно, не случись Троянову быть зампредом местной ЧК, так бы и произошло.
   - Вы хотите сказать, что среди большевиков случаются порядочные люди? - подозрительно воинственно спросил Белоносов. В голосе высоким фальцетом звенела сталь. Отец Василий улыбнулся широко и добро, ласково тронул прапорщика за портупею.
   - Жорж, - протянул он. - Вы очень хороший и благородный человек, честное слово! Вы сражаетесь за то, что вам близко и дорого: за царя, за Родину, за Веру! За учредительное собрание. За единую и неделимую Россию. А большевики - за свободу, равенство, братство. Их идея, в своей сущности, светила и прекрасна! Да, да, не смотрите на меня волком. Наш народ испокон нищ и бесправен, так уж повелось, и, заметьте, не только в России, а повсеместно. Порядочные, кристальной честности люди есть и с той и с нашей стороны, это бесспорно. Но и там и там множество негодяев, мерзавцев, под прикрытием светлой идеи, заботящихся о собственной выгоде, собственном кармане, собственном благополучии. Не совершайте зла, будьте честны перед людьми и перед собой, Жорж, и все образуется, придёт к совершенству.
   Благостный и доброжелательный тон не смог поколебать намерений Белоносова, видя эту его упертость, отец Василий тяжело вздохнул.
   - Не хотел я этого говорить, Жорж, честное благородное слово не хотел. Поклялся никому и никогда... - он замолчал, задумался, наступила томительная двухминутная пауза, и видно было, как борются в нем внутренние противоречия. - Не знаю почему, но расскажу Вам, как я к таким убеждениям пришёл. Наливайте ещё чаю, история трудная и совершенно неправдоподобная, но, возможно, Вы сможете меня понять. Так вот, случилось это осенью шестнадцатого года, на Юго-Западном фронте. Эйфория Брусиловского прорыва постепенно рассеялась, снова началась беспросветное окопное противостояние. Ходили, правда, слухи, что новое наступление готовится, что вот-вот погоним мы тевтонов дальше... Нашу разведгруппу тогда основательно потрепало, да что там говорить, практически уничтожило, не существовало группы, только я, да Троянов. А люди были на подбор, один к одному, каждый личность, судьба, авторитет. Командир наш, поручик Лебедев, таких еще Михаил Юрьевич Лермонтов охарактеризовал: "слуга царю, отец солдатам" - тяжело ранен. А мы к нему привыкли, Лебедев нам, действительно, вместо отца родного: за ним, как за каменной стеной, как у Христа за пазухой. Наш следопыт - охотник, младший унтер-офицер Власьев, превосходно владевший искусством читать следы и знающий лес, он же повар, который из горсти перловки и одному ему известных трав приготовит изысканнейшее кушанье, ранен, в госпитале на излечении. Друга его, Кузьму Порфирьева, убило, а он бывший фельдшер, медиком у нас в разведгруппе был, так сказать, нештатным. Погиб Антоша Белобородов, любимец наш, силач отменный, огромный добрейший детина, человек - гора, чудо-богатырь с медвежьим захватом. Двое нас оставалось, и тут начальство представило нам нового командира и с ним двух бойцов. И стал у нас старшим молодой и амбициозный поручик Востряков Иван Леонидович. Опыта боевого почти нет, но глаза горят, усики подкрученные топорщатся красиво, удаль молодецкая ищет размаху, тесно ей внутри поручика. И бойцы ему под стать: недавно призванные, только-только на фронт прибыли, необстрелянные, но мускулами поигрывают, любого неприятеля шапками закидают. Так вот, передает Востряков нам приказ: человека с той стороны в плен взять, чтобы он все о передовых позициях неприятеля в штабе рассказал. Это называется: "языка добыть", Вы, Жорж, должны понимать, это я для Насти уточняю. Собираемся в рейд на ту сторону. И все-то у нас идет наперекосяк: погода, скажу я вам, просто таки отвратительная. Не в том смысле, как вы подумали, совсем наоборот: ночи стоят ясные, ни облачка на небе - луна светит, как вселенский фонарь, ни дождя, ни грозы, ни ветра - слышно, как в соседнем селе петухи поутру кукарекают. Для разведчика - ужас, а не погода. Времени на подготовку почти не дали, да и притереться друг к другу мы не успели. Ладно, приказ есть приказ, только чувствую я: не вернуться мне, погибну. И так явственно чувствую это, что все мне наперекосяк кажется, предвзято, может оно, на самом деле, и неплохо все случилось. Вышли мы в ночь на ту сторону, передовую переползли удачно - не заметил нас никто, пролопоушили германцы. Углубились мы на их территорию, там верстах в семи небольшая деревушка была, название еще такое необыкновенное, "Ляча", в ней офицеры противника квартировали. Подползли мы к деревне с подветренной стороны, то есть ветер в лицо дует и нашего присутствия не выдаст. Место открытое, луна светит, и цикады возле уха пулеметно - пронзительно стрекочут, аж жутко делается. Лежу я, и никаких сил подняться нет. Физически почти ощущаю, что как только приподнимусь я - подстрелят. Как морок это, наваждение. Ждём. Прошла смена часовых, значит, часа два в запасе у нас есть, можно начинать работу. Немцы то ли праздновали что-то, то ли просто посиделки у них были с граммофонной музыкой и шнапсом, только в избе окна светом играют, и патефон визжит на пол-улицы резвым поросенком: "Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, Ах, мой милый Августин, Все прошло, все!" У крыльца часовой в полудрёме, поминутно вздрагивает, голову поднимает, потом опять его сонливая нега обволакивает, в общем, не боец он, лепи голыми руками. Подползли вплотную, затаились. Опять ждем. Лежу я во дворе, за колодцем притаился, смотрю на три освещенных окна на фасаде и чувствую, все хуже мне и хуже, никогда такого не было, чтобы лихой подпоручик Георгиевский полнейшей рохлей сделался. Словно ужас сковал все. И тут распахивается дверь - офицер немецкий на крыльцо выходит. В свете луны превосходно виден, и из окон подсвечен. Обер-лейтенант, во всей красе, я хорошо помню. Китель расстегнут, шагает неровно, не то, чтобы пьян, так, навеселе слегка. Сам себе стаканом дирижирует и смачно так выводит: "O, du lieber Augustin". Хорошо ему, веселье переполняет, а я смотрю на него, вижу, как он прямо на меня двигается, и вдруг осознаю, что жить мне от силы две-три минутки осталось. Ужас, что за чувство, не приведи кому испытать. И надо немца захватывать, вязать, а я как парализованный. Но все же переборол это состояние: дождался, пока подойдет он, прыгнул сзади, ноги под колени подсек и чуть-чуть придушил. Немец без сознания, все тихо, ни звука, ни какого другого шелестения не раздалось, словно и не было ничего. Часовой, вообще, вне игры, он с винтовкой, как с барышней, в обнимку храпит, рулады выводит, что оркестр симфонический. Его и трогать не стали, а обер-лейтенанту руки за спиной связали, в рот кляп. Бойцы Востряковские его потащили, мы с Трояновым прикрываем. Отходим. И вдруг чувствую я так живо, так правдоподобно, что осталось мне на этом свете меньше минутки, мгновения какие-то. А мы уже выходим из деревеньки, крайний дом минуем, еще полмгновения - и ушли бы. Или, наоборот, перебили бы нас, если б я смертушку свою рядом не увидел. Чувствую, вот она, смерть, в затылок дыхнула, передернуло меня всего, словно заяц, струхнул я - поворачиваю голову - и вижу сзади и сбоку патруль немецкий: ефрейтор и двое рядовых. От луны свету-то не много, силуэты видны, не более, потому немцы не сразу, видно, поняли, кто перед ними, и это спасло нас. Обомлели германцы: русские явились, как чёрт из табакерки, мы тоже на долю секунды замерли, один Троянов спокойствия не потерял. Пока мы друг друга глазами ели и из ступора вываливались, он к патрулю метнулся, двумя ударами рядовых повалил, те пикнуть не успели. А вот с ефрейтором промашка вышла: успел немец винтовку с плеча сдернуть и выстрелить. Не попал, понятно, ни в кого, только шуму наделал преизряднейшего: из всех домов, как горох, посыпались германцы. Троянов винтовку перехватил за ствол, дернул на себя, потом правой рукой наотмашь в подбородок, а прикладом ноги подсек, так что ефрейторские пятки выше луны мелькнули. Шлепнулся немец на землю, как старый, немощный кот; мы пленного подхватили и - ходу, впереди Востряков и двое солдат с "языком", мы с Трояновым замыкающие. И почти ушли уже, до леса добежали, но тут сзади частая стрельба началась. Помню только: до крайних лесных сосенок шагов пять, вдруг - резкий удар в спину - и стремительно метнулась навстречу земля, ударила по лицу. Зацепила меня пуля германская, да нехорошо так. Не зря весь день муторно было, не уберегся, должно полагать. Упал я, лежу, душа из меня вон выходит, и словно облетает нас, сверху наблюдает. Больно тяжел оказался обер-лейтенант для наших героев, еле волокут его вдвоем. Востряков как Моська перед слоном скачет, что-то выкрикивает, один Троянов, впрочем, как и всегда, не растерялся, меня подхватил, взвалил на спину, бежим, ломимся сквозь бурелом, как сохатые, а сзади крики, пальба, топот. Пули противно так вокруг марш смерти насвистывают. Немцы быстро опомнились и организовали погоню. И понимаем: все, не уйти нам, догонят, больно уж тяжелые мы: пленного едва-едва тащим и меня: то ли раненого, то ли уже бездыханного. Что-то делать надо, причем срочно. И словно сверху вижу я, как Востряков с Трояновым сцепились. Поручик коршуном наседает: всем не уйти, раненого все равно не донесем, оставить нужно, а Троянов уперся и совсем уж что-то совершенно странное и несусветное говорит: "С задания возвращаются либо все, либо никто". Востряков наганом размахивает, что-то про боевую обстановку талдычит, мол за неподчинение офицеру - расстрел на месте, Троянов грудью в дуло револьвера уперся и говорит: "Давай, вашбродь!" Не поверите, он никогда ни меня, ни поручика Лебедева "вашбродью" не называл, всегда уважительно, по имени-отчеству, а тут, словно по кличке собачьей обозвал. У Вострякова хватило ума... или, наоборот, характера не хватило - только не выстрелил он. Все семь верст, ни на секунду не останавливаясь, нес меня на себе Троянов по лесу, словно верный конь, я не думал, что такое вообще возможно, чудо, наверное, случилось, только не догнали нас немцы. Переползли мы нейтральную полосу, свалились в свои окопы, Троянов даже не передохнул, хотя, как сам на ногах держался - непонятно - поволок меня в лазарет. Доктор только взглянул и говорит: "Зря старались, не доживает ваш товарищ до утра". Троянов не унимается, револьвер выдернул, под нос доктору сует: " Вынимай пулю!" - кричит. Доктор спорить не стал, сказал только: " От того, что Вы меня застрелите, Ваш товарищ здоровее не станет". В общем, если доктору верить, не жилец я был. Лежу бесчувственный, с жизнью расстаюсь потихоньку. Вдруг сознание словно на несколько минут вернулось: подходит ко мне сестра милосердия, сама красива до невозможности, словно светится неземной красотой. Посмотрела на меня, погладила ладонь и говорит: " Не тужи, солдатик, поправишься ты." Даёт мне три пилюли. "Первую, - говорит, - выпей сейчас, вторую утром, а к полудню - третью." Проглотил я пилюльку, сестра из поильника запить дала, и пошла дальше по лазарету между ранеными. Зажал я пилюли в кулаке и опять провалился в забытье. Точнее, заснул. Просыпаюсь утром и чувствую: лучше мне. Намного лучше. Проглотил вторую пилюлю и снова спать. Подходит доктор и глазам не верит: я не только не умер, а, наоборот, на поправку резко иду, так не бывает, просто чудо расчудесное. Спрашивает, как дела, как я себя чувствую, что со мной произошло? Спасибо, говорю, вашей сестре милосердия, её пилюли просто чудодейственны. Какой сестре милосердия? Описываю свою ночную гостью, доктор говорит: "Нет у нас таких сестёр. Есть моложе, есть старше, а по вашему описанию только на образ Богоматери похожа" - и на икону кивает. Чудеса просто. Кто ж мне пилюли дал? Может быть привиделось? Может быть, бред? Но я умереть должен был, все на то указывало, а я живехонек. Доктор недоверчиво смотрит. Ладно, не буду утомлять Вас более, только выздоровел я быстро и совершенно чудесным образом. А Троянов под Военно-полевой суд попал, за неподчинение приказу в боевой обстановке.
   Отец Василий замолчал, задумчиво разглядывая Настину переносицу. Потом продолжил: - Что тогда произошло, я до сих пор не знаю, чуду я жизнью обязан или нет, но с той самой истории больше не воюю. Здесь обретаюсь, при храме. А Троянова в ЧК встретил. Вот так.
   Белоносов, пораженный, молчал. Смотрел в глаза отцу Василию, приоткрыв рот, слушал. Сейчас он не был грозным прапорщиком. А еще точнее, не был ни грозным, ни прапорщиком, и вообще, военная форма была на нем чем-то чужеродным, а большая кобура с пистолетом выглядела комично. Жорж был растерян, он не ожидал ничего похожего: рассказ отца Василия походил на романтично - военную сказку, изрядно сдобренную и приправленную чудесами. Продолжение диалога явно грозило сместиться в область идеологическую, и Настя поспешила перенаправить дискуссию.
   - Отец Василий, мы к Вам совершенно по другому делу, нам Ваша помощь необходима. Вместе с Вами 18 мая ЧК арестовала одного человека, Виктора Нежданова. Что с ним сделалось дальше? Он жив? Прошу Вас, припомните, пожалуйста! - Настя достала фотографическую карточку. - Вот он.
   На фоне золотой дубравы и весело текущей речки, явно рисованного задника, вполоборота стоял молодой человек, заложив руки за спину и, гордо подняв голову, направлял наполеоновский взгляд вглубь объектива фотокамеры. Кончики залихватски подкрученных усов вскинуты вверх, смоляные брови изогнуты знаком вопроса, глаза настойчиво сентиментальны, и вместе с тем, жесткие, даже жестокие. Взгляд завораживающий, словно читающий чужие мысли, такой девичье внимание магнитом притягивает. А особенно незатейливая подпись, что называется, просто, но со вкусом:
   "Розу алую срываю
  И к ногам твоим бросаю -
  Мое сердце для тебя
  Не забудь и ты меня."
   Отец Василий на карточку взглянул с интересом, слегка прищурил внимательные глаза, потом перевёл взгляд на Настю, проговорил задумчиво.
   - Да, да, совершенно точно, его звали Виктор. Мы находились вместе, он что-то рассказывал ещё. Что попал в ЧК случайно, что ни в чем не виноват, но это все тогда говорили, знаете, там в помещении, куда нас собрали, стоял плотный запах ужаса, не знаю, представляете ли вы, что это такое. По-моему, его в чем-то подозревали, то ли в связи с подпольем, то ли в спекуляции, не помню, в общем.
   - Что с ним? - Быстрым, готовым сорваться голосом спросила Настя. - Он жив? Его не расстреляли?
   - Не скажу с уверенностью в сотню процентов, но, кажется, нет. Во всяком случае, мне показалось, что я видел его спустя неделю на Казинке, заходившим в трактир Солодовникова. Знаете где это? - Жорж кивнул.
   - Вы уверены, что это был он? - спросила Настя. Отец Василий задумался, внимательно рассматривая дно чашки.
   - Тогда был уверен, - сказал отец Василий. - Даже подойти хотел, поздороваться, расспросить о житье-бытье, но как-то не сложилось. А вот сейчас Вы заставляете меня задуматься. Слишком мало я видел его, знаете, образ перед глазами мелькнул - и полная уверенность, что это он, Виктор, - отец Василий отодвинул пустую чашку, виновато улыбнулся Насте. Попробуйте наведаться к Антону Порфирьевичу Солодовникову в трактир, расспросите. Может быть, его кто-то запомнил, может быть, он жил поблизости, может быть, встречался с кем-либо.
   -Благодарю Вас! - горячо воскликнула Настя. - Вы вселяете надежду, отец Василий, ваши слова словно маслом по сердцу, словно ангел души коснулся лёгким дыханием!
   - Отец Василий, а вам знакома такая фамилия: Ливкин? - подал голос прапорщик. - Я точно слышал её, силюсь вспомнить где - и не могу. Она также в списках ЧК присутствует.
   Отец Василий даже удивился немного: - Семен Яковлевич Ливкин, человек известный. Замечательный мастер-ювелир, виртуоз своего дела.
   - Он жив?
   - Разумеется! На днях встречал его, раскланялись.
   - А ведь верно, Жорж! - воскликнула Настя. - Господин Ливкин ведь также может знать что-либо о судьбе Виктора.
   Идти в трактир было решено теперь же, не откладывая. Настя поначалу засомневалась: время к ночи, может быть отложить визит на более приличествующее время; но великолепный Жорж воодушевленно успокоил её: наоборот, время самое подходящее, ещё не слишком поздно, публика только во вкус входит, а железо хорошо ковать, пока оно горячее, в общем, уговорил.
  
  
   Глава 7
  
   От Базарной площади начинался длинный Александровский проспект, здесь, на пересечении с Старопочтенской улицей, напротив Вознесенской церкви, помещалось торгово-промышленное заведение Андрея Никифоровича Шошина по изготовлению различных повозок и экипажей. Здесь же имелась вполне приличная гостиница с нумерами-комнатами, стоимостью от 70 копеек до 3 рублей в сутки, с хорошим обслуживанием и кухней. В заведении производили ремонтировку действующих экипажей и восстанавливание старых, поломанных, а также присутствовала специальная кузница для ковки лошадей. Здесь же городская дума совместно с полицией объявили место самой крупной извозчичьей биржи: "в начале Старопочтенской улицы у водонапорной башни". Товарищество "Шошины" предлагало "Отпуск одиночек, пар, троек и четверок, как посуточно, так и помесячно", а также "лошадей здоровых, сильных и хорошо выезженных, пристойной масти". Более того, желая утереть нос извечному конкуренту Гавриле Афанасьевичу Сыромятникову, Шошин представлял совершенно диковинное: " ученых извозчиков", владеющих "знаниями географии Новоелизаветинска и окрестностей, управлением лошадьми, новой извозчичьей таксой, астрономией (специально для путешествий в ночное время) и хорошими манерами". Раньше в этом месте скучали десятки экипажей, легкачи, все в неуклюжих кафтанах на двух сборках сзади - "фантах", с наборным поясом, в поярковых шляпах с пряжкой и с непременным кнутом, щегольски заткнутом за голенище сапога. Здесь стояли "лихачи" и "голубчики" с шикарными рессорными экипажами, правда на разном ходу, в основном, с колесами металлическими и резиновым, то есть теми же металлическими, но обтянутыми резиной. Редкие имели и совсем уж шикарный "пневматический" ход - колеса с надувными шинами, при езде по булыжной мостовой такой экипаж мягко покачивало и шума почти не производилось. Лихачи громко обсуждали новости, подтрунивали друг над другом, втихую грелись самогоном или водкой. И, хотя полиция постоянно следила, чтобы извозчики "выглядели опрятно, имели регистрационные бляхи на пролетке и армяке, с публикой обращались вежливо, не допуская насмешек и двусмысленностей, и были всегда в трезвом виде", найти трезвого человека на козлах пролетки в Новоелизаветинске не удалось бы ни знаменитому сыщику Шерлоку Холмсу, ни начальнику городской полиции Давиду Михайловичу Баженову, ни даже самому Ивану Николаевичу Пронину, известному в будущем чекисту, советскому "Шерлоку Холмсу" - майору Пронину . Курить также не разрешалось, потому нюхали табак и каждый, утверждая, что его понюшка вкуснее и забористее, предлагал другим попробывать, но секретом приготовления никогда не делились. Обсуждали друг дружку ревностно и с некоторой завистью даже. Вот Фрол Гаврилыч Наперсников подковал кобылу у кузнеца Желевина, что вышло дешевле, чем у всеми почитаемого Нечипоренки, при экипажном заведении Сыромятникова, и подковы страсть как хороши. А вот Ванька Крюков продал свою старую Зорьку и в летнюю трехдневную конную ярмарку прикупил молодого, чрезвычайно резвого орловца, по случаю чего залез в совершенно сумасшедшие долги и вынужден теперь вертеться ужом, добывая копеечку. Или Степан Евграфович Михеев недавно веселого барина из ресторана "Метрополь" подвозил, да так показался ему, что пьяненький клиент аж целковый накинул. А вот Андрюшка Парамонов, спеша подать свой фаэтон к "Метрополю", да еще щеколдыкнув для сугреву и поднятию настроения "мерзавчик", чуть было не "смял" чиновника с женой, переходящего Инженерную улицу, на окрики публики ответил "молодецким" свистом и ускакал. Номер экипажа прохожие не рассмотрели, но сообщили городовому, тот расспросил извозчиков, а те ответили, "что его не знают". В общем, повезло Андрюшке Парамонову, а вот другим не очень: Николай Силыч Восторин за плохое содержание экипажа был оштрафован, мало того, у него было отобрано разрешение на выезд. В том же году проезжавший по Старопочтенской улице автомобиль наехал по неосторожности на стоявшего на бирже извозчика Пустелева. Испугавшаяся лошадь поломала пролетку, оглобли и изорвала упряжь.
   Постепенно разъезжались лихачи по хлебным местам. К театру Василия Ильича Дерягина "Парнас", здесь, по завершению спектакля, подобрать можно было множество изящной публики, особо не жадной, "на водку" от 10 до 25 копеек сверх таксы накидывающей. К ресторанам "Люкс", "Версаль", "Метрополь", "Плаза", "Сады Пальмиры", здесь пассажир в подпитии и до полтинника дать мог. К веселому дому мадам де Лаваль, к меблированным комнатам Коробкова "Гранд-отель", к Царицынскому железнодорожному вокзалу, к пассажирской пристани реки Вори.
   Отдельной дешевой мразью вдоль улиц фланировали "ваньки", "молодцы", "погонялки", "гужееды" - неказистая деревенская сволочь в замусоленных одеждах, подавшаяся в город на заработки, на ледащих лошаденках да никудышных пролетках. Экономя на всем, эта деревенщина норовила увести из под носа жирного клиента и сбивала цену. На биржу они могли попасть, лишь "позолотив ручку" городовому, останавливаться посредине улицы им запрещалось. Кой-как перебивались они, еле сводили концы с концами, находя отдохновение в пивных и трактирных заведениях "с дворами" - местом, где стояли деревянные колоды, возле которых отдыхали и ели лошади. Сами извозчики блаженствовали в "низке", особом, отведенном для них зале. Здесь они пили жидкий чай и закусывали, покупая со стойки, калачи, сайки, весовой хлеб, баранки, дешевую колбасу, щековину - вареное мясо с воловьей головы, студень или холодный навар с ног, печенку, сердце или рубец, соленую воблу, севрюжью голову, капусту, огурцы. В этих-то местах и интересно было слушать их разговоры, новости и жалобы на условия труда.
   Серафим Григорьевич Дорофеев, потомственный ямщик, лихач со стажем наконец-то взял пассажира, и не какого-нибудь нищего лавочника, богатство которого ЧК реквизировало на нужды мировой революции, а офицера, этот не обидит, расплатится и даже на водку накинет, не поскупится. Во всяком случае, Серафим Григорьевич очень на это надеялся. Когда-то заработок его был выгодным и, по сравнению с другими профессиями, довольно значительным, но революция основательно подкосила его. То есть, Серафима Григорьевича она раскрепостила, освободила от эксплуатации и произвела из лакеев самодержавия во вполне сознательного пролетария. Теперь он перевозил не "язвы на теле трудового народа", а, по большей части, сам трудовой народ, что сильно сказывалось на благосостоянии, и отнюдь, не в лучшую сторону. Когда "красный период" закончился, и в городе вновь возобладала какая-никакая власть, лихач Дорофеев очень надеялся на возвращение "добрых клиентов", увеличения таксы хотя бы вдвое и щедрых подачек "на водку".
   Пассажир попался славный, пообещал "не обидеть" и всю дорогу с изысканным вниманием слушал бесконечные рассказы Серафима Григорьевича. И о столкновении пролетки с паровозом не переезде, недалеко от станции Серебренниковская. И о том, как извозчик Вахромеев, проезжая по вечно после каждого большого ливня затопленной улице Невельской, угодил колесом в яму и поломался. И о том, как много стало "малолеток", то есть возчиков до семнадцати годков, заменивших занятых на мировой, а позднее, гражданской войнах взрослых.
   - Куда скажут или покажут - туда и везут, знамо, ни улиц, ни присутственных мест не знают совсем, экипажи плохонькие, лошаденки худые, нечищеные, где уж тут культурно пассажиров возить, без причинения неудобств. Всякая животная - она ласку любит. Вот Орлика моего овсом накорми, опять же, морковку сладкую дай, он знаете, как морковку любит, и будет служить лошадка верой-правдой, денно и нощно, и в праздники Рождества Христова или, скажем, Святой Пасхи. Почисти его обязательно, негоже лошадушке чумазой ходить.
   Пассажир согласно кивал, и Серафим Григорьевич расходился пуще:
   - Раньше бывало, подашь к театру или к Метрополю, скажем, клиент все более, приличный, не замухрышистый, везешь, к примеру, на Московскую либо Губернаторскую улицу...
   - А на Дроздовку? - спросил пассажир. - Или в Гусилище? Матросскую слободу?
   - Да Боже меня упаси, кто ж туды поедет, особенно в темное время, разве что за тройную плату, да и то навряд ли, там же душегуб на душегубе и душегубом погоняет. Можно и лошадь потерять, и выручку, а то и голову сложить. Третьего дня Васька Маркелов повез трех лихих людей, купился на большую деньгу - так еле убег, чуть не убили, и лошадь, и фаэтон забрали. Запил Васька горькую, и не понять, в горе ли, в радости, лошадь-то жалко, но зато сам живой. А сегодня под вечер, в аккурат, к трактиру "Фадеича", где он "казенную" откушивал, экипаж его подкатывает, ни кучера, ни седоков - пустой. Лошадь, по привычке, вернулась на старое место, к хозяину. Васька глазам не верит, на радостях выкатил всем угощение: возрадуйтесь справедливости!
   - А к властям он не обращался? В контрразведку, например?
   - Да боже упаси, ваше благородие, кому до него дело, до Васьки Маркелова, людей вон на улицах стреляют, режут, а тут всего лишь лошадь...
   - Но за разрешением на извоз вы обращаетесь? За номером?
   Серафим Григорьевич вытянул из кармана табакерку, сунул в правую ноздрю понюшку, резво втянул воздух. Махорка, перетертая в пыль с сосновой золой, перцем и розовым маслом, казалось, шибанула прямо в мозг, слезы брызнули водопадом, и Серафим Григорьевич блаженно чихнул.
   - Как же без этого. А случись что - кого первым опрашивают? Нашего брата, извозчика: что видел, что слышал, кто к кому, у кого, зачем, почему? А без этого номерок не получишь, и разрешение отберут...
   - И кто же экипаж у вашего приятеля забрал?
   - Да какой он мне приятель, Васька? А забрали известно кто - лихие люди. - Серафим Григорьевич вновь улыбнулся, сунул понюшку теперь в левую ноздрю и опять чихнул мучительно - сладко.
   - И-их, хорош табачок! До самых-самых корней волос продирает!
   - А что за лихие люди? - проявил навязчивое любопытство пассажир. - Знаешь, нет, любезнейший?
   - Думаю, топчинские. Петра Кузьмича Топчина людишки.
   - Кто таков?
   - Ну, за руку я с ним не здоровкался, слышал только, где-то в Гусилище обретаются, целый дом занимают. Как стемнеет - на свой разбойный промысел поспешают. А то и днём. Не боятся никого.
   - Так уж и никого? - сделал удивленное лицо пассажир. - Я слышал, их сильно постреляли при красных. И сейчас контрразведка ловит.
   Пассажир был явным несмышленышем, идеалистом, словно только что спустился на землю.
   - Всех не переловишь, вашбродь, не перестреляешь. Во все времена лихие люди были. Свято место пусто не бывает, одних подстрелят - на их место другие придут. На Дроздовке, сколько помню себя, всегда кого-то ловили. Поймают и в каторгу, а он через месяц опять здесь, ходит гоголем, с околоточным надзирателем Спиридоновым Фомой Лукичом раскланивается, наше, дескать, Вам почтение, Фома Лукич, не извольте гневаться. Фома Лукич для порядка погрозит ему кулаком, гляди, мол, у меня, знаю, что в бегах, не шали! А фартовый человек ему: как можно, Фома Лукич, мы завсегда со всем уважением. Лет двадцать простоял Фома Лукич на Дроздовке, каждого таракана там знает, не то что людишек, а при большевиках турнули его взашей и каких-то классово сознательных пролетариев назначили. У пролетариев тех ещё сопли под носами не высохли, нацепили на рукава красные повязки да с ружьишками ходят по Дроздовке, порядок блюдут, а фартовые над ними похохатывают, животики надрывают. Потом прикатили солдатики да матросня на автомобиле, облава, значит, да только не споймали никого, так шелупень всякую, сурьезные люди как водица через сито утекли.
   - А что же Прокофий Диомидович Дроздов-то сквозь сито не утек? - спросил пассажир
   - Ну, Прокофий Диомидович лицо сурьезное, официальное, не по чину ему от сыскных бегать, несолидно.
   - А в тюрьме сидеть солидно?
   Серафим Григорьевич лишь снова усмехнулся.
   - Ну, положим, посидел-то он всего ничего, это только веса прибавило, обломали зубки об Прокофия Диомидовича Дроздова товарищи красные милиционеры, сами разбежались кто куда. Сейчас, поговаривают, собираются Прокофия Диомидовича в городскую думу избрать.
   - И получится?
   - Почему ж не получиться, Прокофий Диомидович нынче пострадавший от красных, герой, можно сказать. Могли ведь " руководствуясь революционным сознанием и совестью"... Расстрелять, в смысле. Но, видать, никакая лихоманка его не берет.
   - Ужасы какие рассказываешь, любезный, - поежился пассажир. - Страсти просто. Расскажи-как лучше чего приятное. Про весёлый дом мадам де Ловаль, к примеру. Стоящее заведение, стоит ли посетить?
   Серафим Григорьевич лишь глаза мечтательно закатил.
   - Бывать не доводилось, не по чину мне сие заведение. Только для почтеннейшей публики, купчишке или, скажем, студентику там делать нечего, туда господа после театров да ресторанов заезжают вечерок скоротать, сколько раз возить приходилось. Обслуживание по наивысшему разряду, останетесь довольны.
   Пассажир кивнул.
   - Спасибо, любезный, рекомендуешь, значит?
   - Ежели деньги есть - почему бы и не развлечься, только дороговато будет, ваша милость. При большом желании можно и подешевле найти, и не хуже. Вот, рядышком Дуська Трофимова живёт, отдельная квартира, к ней часто кавалеры захаживают, а берет не в пример меньше.
   Однако, вопреки ожиданиям Серафима Григорьевича, пассажир не заинтересовался услугами мадемуазель Трофимовой, и разговор вновь вернулся к веселому дому мадам де Лаваль.
   - А при красных как с этим делом обстояло? Говорят, весёлые дома позакрывали?
   - Точно так-с, многих прикрыли. Полуподпольно мадам де Ловаль существовали, то есть, как бы нет ничего, и в то же время кому надо всегда найдет приют и ласку в весёлом доме. До этого дела все охочи. Как говорится, и вошь, и гнида, и даже бабка Степанида. Чекисты захаживали, бывало...
   - Сам видел, или люди сказывали? - заинтересовался пассажир. Серафим Григорьевич плечами пожал.
   - Сам, знамо дело, не видывал, однако, шила в мешке не утаишь. Любили товарищи у мадам де Ловаль бывать. Сам товарищ Башилин захаживали, мясца двуногого отведать. С превеликим удовольствием. У мадам-то барышни, поди, поблаговидней привычных пролетарок да коммунарок.
   - А что за человек товарищ Башилин?
   - Наш, местный, Новоелизаветинский с завода. При Советах в большие чекистские начальники вышел, заведывал борьбой со всякой контрреволюцией.
   Серафим Герасимович рассуждал степенно, с привычной ленцой, на пассажира не смотрел.
   - Лично знакомы были? - поинтересовался дотошный пассажир.
   - Никак нет, ваша милость, врать не буду, видел пару раз, а так, чтобы лично поручкаться - не доводилось.
   - Ну и что скажешь, любезнейший, о большом начальнике Башилине?
   - Большой начальник и должен быть большим начальником, степенным, с брюшком обязательно, с достоинством, иначе уважения не сыщешь. А Башилин - молодой ещё, молоко на губах не просохло, весельчак-прибаутчик, высокий, худой, усы гусарские, красавец, в общем, никак на степенного человека не похож. Одно слово, пролетарий. Из грязи, да прямо в самые князи, а то и повыше! Только где они теперь, эти большие красные начальники, были, да все вышли.
   - А ещё кого знавал из чекистов, Костромина, например, или Троянова?
   - Нет, не слыхал. Башилин - наш, Новоелизаветинский, а эти, видать, пришлые, чужие. Да и не по чину мне всю ихнюю ЧК знать.
   Они подъехали, любопытный пассажир щедро расплатившись, легко спрыгнул на землю. Довольный Серафим Герасимович окликнул:
   - Может подождать вас, ваше благородие.
   Пассажир белозубо улыбнулся:
   - Не стоит, право. Езжай, Серафим Герасимович, спасибо, что довез с ветерком. Я, возможно, до утра здесь задержусь.
  
  
  Глава 8
  
   Улица Губернаторская широкой булыжной магистралью начиналась на Елизаветинской площади, разделяла центр города на две неравные части, плавно сбегала к реке Воре и там сворачивала к Царицынскому железнодорожному вокзалу. Высокие каменные трех - четырехэтажные дома в целом напоминали излюбленные композиции московского ампира с колоннами, лепными карнизами, с фасадами из тесаного камня, украшенными античными скульптурными деталями - декоративными вазами, которые поддерживают фигуры львов и грифонов, барельефами и геометрическими орнаментами - все это придавало улице изысканный аристократизм и несомненный достаток. Здание новоелизаветинского "страхового от огня общества "Благостыня"", высокий, в четыре этажа, дом, в семнадцатом году заняла ЧК, после освобождения города от красных, здесь вольготно расположилась контрразведка, и Петр Петрович Никольский с непомерным удовольствием въехал в кабинет бывшего председателя страхового общества, а впоследствии, кабинет главного новоелизаветинского чекиста. Широкий, просторный апартамент строгого классического стиля, с массивным столом орехового дерева, чудесной игрой светотени на тканях тяжелых бархатных портьер, торжеством и изяществом резных напольных часов, изощренной утонченностью старинной мебели. Поразительно, но большевики как-то умудрились не превратить в хлев все это великолепие и даже оставили в первозданном виде картины старых мастеров и величавые шпалеры на стенах. Спускаясь между колонн по широкой парадной лестнице, Петр Петрович Никольский блаженно щурился, предвкушая приятный вечер. Постовой солдат у входа от усердия чуть не выпрыгивал из сапог, вытягиваясь во фронт, Руссо-Балт С24-30 рычал бензином у парадного подъезда, от нетерпения словно подпрыгивая на булыжниках мостовой. Петр Петрович, как настоящий сибарит, любил всяческую приятность, усладу, веселье. Помимо вина и женщин, он обожал развлечься картами, пометать. Винт, макао, вист - столь желанные слуху русского офицера звуки. Шелест тасуемой колоды, глоток холодного шампанского, хрустящие ассигнации. И азарт! Кровь кипит, волнуется. Карты рубашками вверх ложатся на стол. Поручик Шерстнев волнуется, закусил нижнюю губу. Руки не то чтобы трясутся, но подрагивают, волосы вскосмачены на темени. Никольский спокоен, как может быть спокоен только настоящий контрразведчик.
   - Прошу-с, Михаил Петрович!
   Поручик хватает карту.
   - Еще-с?
   - Восемь!
   - Увы-с, у меня девять!
  Петр Петрович спокоен, лишь слегка улыбается.
   - Желаете отыграться?
   - Я пуст! В долг поверите?
   - С превеликим удовольствием, Михаил Петрович!
   Зашелестели карты, замелькали рубашки.
   -Еще карточку?
   Поручик радостно показал шестерку и двойку, Петр Петрович открыл восьмерку и туза.
   - Се ля ви, Михаил Петрович, такова жизнь! Не расстраивайтесь: не везет в картах - повезет в любви!
   - Вам, Петр Петрович везет и в том и в этом!
   - Не буду спорить, фортуна меня любит.
   - Макао, - блаженного прикрыл глаза Юрий Львович Рубинштейн, профессиональный игрок, баловень судьбы, впрочем, Петр Петрович знал наверняка, в явном мошенничестве, либо другом каком передергивании в картах пока не замечен, с таким сразиться настоящее удовольствие: противник более чем достойный.
   - Макао, - повторил Рубинштейн, меча карты. - Любимая игра великой императрицы Екатерины Великой. Уж и мастерица была Её императорское величество! Знаете, Петр Петрович, играла на бриллианты, по карату за каждую девятку. Ходят слухи, однажды проиграла знаменитейший алмаз Dreamboat, подарок князя Потемкина-Таврического...
   Петр Петрович открыл карту, ему иронически растягивала губы в улыбке дама бубен, пустышка, "жир". Он прикупил ещё одну - король, снова "жир". Потом пришла семерка, и Петр Петрович остановился на этом, решив не искушать зыбкий фарт. Юрий Львович с лёгкой полуулыбкой открыл две четверки.
   - Увы-с, Петр Петрович, ныне фортуна благоволит мне, - хищно оскалился Рубинштейн. Он продолжил метать, Никольский с лёгким холодком в груди открыл трефового валета. Да что ж такое! Следующей пришла девятка пик, Петр Петрович глубоко в подбрюшье загнал торжествующую ухмылку, Рубинштейн открыл пятерку и двойку и горестно вздохнул.
   - С Вами бесполезно сражаться, Петр Петрович, плетью обуха не перешибешь.
   Никольский, сияя довольной улыбкой, сгреб выигрыш, и карточная баталия продолжилась. Взбалмошная дамочка удача, фарт, пруха, везение вертелась, извивалась ужом, выпрыгивала из рук, Петр Петрович проигрывал, отыгрывался, снова проигрывал. И все-таки он сумел в конечном счете припечатать бубновой восьмеркой рубинштейновских туза треф и шестерку червей.
   - Не угодно ли в качестве услуги за доставленное удовольствие и в знак восполнения проигрыша отужинать в моей компании? Победившая сторона платит.
   Они спустились вниз, в залу, Петр Петрович, как всегда, уселся за свой любимый столик, возле стены, у сцены, где давалась изысканнейшая гастроль мадемуазель Николь из Парижа. Каким шальным случаем могло занести знаменитость французской столицы в Новоелизаветинск история умалчивала, хотя Петр Петрович Никольский об этой проделке фортуны знал доподлинно: мадемуазель Николь, в миру Ольга Константиновна Ларионова, в Париже никогда не была, зато в Петрограде не сошлась с большевиками во взглядах на искусство, не нравилось ей петь и музицировать перед революционной матросней за фунт перловки и ржавую воблу, душа требовала шампанского и рябчиков, жареных в сметане с грибочками и ягодным соусом, щедрого и богатого кавалера и скорейшей возможности перебраться в Париж. То, что словарный запас французского мадемуазель Николь насчитывал не более десятка слов, решающего значения не имело, она умело имитировала бретонский акцент и заграничное поведение и имела оглушительный успех у господ офицеров и других ценителей прекрасного и утонченного. Мадемуазель Николь, томно смотря в зал полуприкрытыми глазами, медленным утиным шагом передвигалась по сцене, прижимая руки к высокой груди, и мечтательно - трогательным голосом тянула что-то заунывно-лирическое, изредка истерично вскидывая ладони вверх, и высоким драматическим сопрано обращаясь к кому-то в зале. Скрипичный квартет, поддерживаемый фортепиано, аккомпанировал ей вяло и неубедительно, явно не дотягивая классом до мастерства не сошедшейся во взглядах с красными вокалистки. Петр Петрович Никольский лениво мазнул взглядом по гибкой фигуре госпожи Ларионовой, особо не задержался, кивнул подбежавшему официантишке:
   - Вот что, голубчик, начнём мы с коньяку, а закончим чаем, что в середине - на твоё усмотрение, но чтобы мы остались довольны. Ступай! - и вельможным жестом отпустил халдея.
   Руссо-Балт С24-30 лихо гарцевал по булыжникам, мотор простуженно ревел, отъехав два квартала, Петр Петрович Никольский достал из кармана выигрыш, выудил из пачки ассигнаций сложенный вчетверо листок, чиркнул спичкой. В неровно-трепетном дрожании пламени буквы скакали, подпрыгивали, словно совершая некий замысловатый танец: "В город направлен агент коллегии ВЧК "Хмурый", цель задания и приметы пока не установлены". Подписи не было. Петр Петрович поджег бумагу, дождался, пока записка догорит, вожделенно улыбнулся и подмигнул в темноту: ага, вот и крупная рыба появилась!
  
  Глава 9
  
   Отдохнуть, культурно расслабиться после дел праведных, снять с себя физическое, умственное напряжение и внутреннее возбуждение мечтает каждый. В зависимости от конституции и темперамента. Так, приехавший на ярмарку ухарь - купец, удалой молодец, разодетый кокетливым павлином: в длинном сюртуке, да не с двумя-тремя положенными по этикету, обиходу общей моды, пуговицами по борту, а сразу с четырьмя (знай наших!), а по вороту, отворотам, и обшлагам струится змейкой тоненькая шелковая тесьма, а рубашка демонстративно навыпуск, в брюки не заправлена, подпоясана шелковым шнуровым поясом с кистями, так вот, нарядившийся этаким гоголем купец направлялся прямиком на улицу Астраханскую, в дом Коганова. Здесь располагалась приехавшая на гастроли труппа актрис, уже три года подряд беспрестанно репетировавшая спектакль "Сад Амура".
   Гимназист, сэкономивший на завтраках, отказав себе в удовольствии откушать свежую булочку с конфитюром и кофий, скопивший на этом деле за неделю целый рубль, спешил в дом Киселева на улице Ковровской, заведение "с претензией", к девице Наталье, "кончившей Высшие курсы с золотой медалью и изучившей основательно за границей французский язык", которая и приголубит и пожалеет и новейшую экзотическую позицию для удовлетворения страсти продемонстрирует, а еще, в порядке добровольной помощи, с домашним заданием поможет, поспособствует: какие главные реки России Вы знаете? Здесь подавали водку или коньяк в заварочных чайниках, музицировали на фортепиано, а в передней находилось свирепое чучело медведя, стоявшего на задних лапах, в передних же державшего золочёный поднос для визитных карточек.
   С юнкерами сложнее: они, все-таки будущие офицеры и, хоть и чешется где не положено, но для грядущей войны должны сохранить себя совершенно здоровыми и модной французской болезнью не страдать! Поэтому половые отправления юнкер обязан совершать строго в соответствии с инструкцией: "Приказом по Новоелизаветинскому кавалерийскому училищу". То есть дом терпимости не абы какой, а строго определенный, приказом обозначенный, и время посещения тоже. Не тогда, когда в соответствующем месте засвербит, а в порядке очередности: во вторник очередь 1-го взвода 1-го эскадрона, в четверг 1-го взвода 2-го эскадрона, в понедельник 2-ой взвод 1-го эскадрона, во вторник 2-ой взвод 2-го эскадрона... На первый - второй рассчитайсь! Первым - употребить женщин до обеда, а вторым - до вечера. Далее в действие вступает профилактика. То есть, в дни, указанные для посещения, от 3 до 5 часов пополудни, врач "Новоелизаветинского кавалерийского училища" предварительно осматривает женщин, где затем оставляет фельдшера, который обязан наблюдать: а) чтобы после осмотра врача до 7 часов вечера никто посторонний не употреблял этих женщин; б) чтобы юнкера не употребляли неосмотренных женщин или признанных нездоровыми; в) осматривать юнкеров до сношения с женщинами и отнюдь не допускать к этому больных юнкеров и г) предлагать юнкерам после совокупления немедленно омовение соответствующего органа жидкостью, составленной для этого врачом "Новоелизаветинского кавалерийского училища". Итак, юнкер, одетый по - отпускному, убывает в увольнение "для половых отправлений" в строго определенный дом терпимости, где врач Училища предварительно осмотрел женщин, выделенных "для употребления", а взводный унтер-офицер доложил дежурному офицеру количество желающих войти сегодня в "Команду употребителей". Расчёт юнкера ведут сами. При этом они должны помнить, что более позорного долга, как в доме терпимости, не существует. На деле процесс похож на чистку трехлинейной винтовки Мосина: вставил шомпол в ствол - и вперед назад, ать-два, ать-два, до полного уничтожения образовавшегося в стволе порохового нагара. Резюмировала приказ отписка явно струсившего начальника училища: "Установленные мною мероприятия должны вызвать у юнкеров не только сочувствие, но и всестороннюю поддержку, ибо они не могут не понимать, что это устанавливается только для личной их пользы к уменьшению числа несчастных жертв заражения их половых членов на всю жизнь."
   Осчастливленный получкой рабочий, не теряя времени, мчался в Рыбницкую слободку, в заведение Анисьи Филимоновны Хороповой, прозванное "Сучьей хатой": избу из трех комнат, с украшенными срамными лубками и золотыми амурчиками стенами, соломенными матрасами и застиранными одеялами. Либо в полуподвальный этаж доходного дома Корзунова, где имелись в избытке приехавшие в город на заработки крестьянки, раскрашенные белилами, румянами и сурьмой до внешности матрешки.
   Поскольку прогрессивная общественность всегда любила униженных и оскорбленных, в проститутке видели жертву социальной несправедливости, торгующую собой, чтобы прокормить близких. Проститутки в глазах российского интеллигента были окружены ореолом страдания. О падшей женщине писали Достоевский, Чехов, Толстой, Куприн, Леонид Андреев и другие. Известен даже весьма малосимпатичный случай, когда сын всеми весьма уважаемого и почитаемого в городе коллежского асессора департамента Министерства финансов Льва Ивановича Благонравова Антон, юноша взглядов прогрессивных, слывший изрядным народовольцем, преисполненный жалостью к героине романа Федора Михайловича Достоевского "Преступления и наказания" Сонечке Мармеладовой, мягко говоря, скомпрометировал фамилию батюшки, женившись на проститутке Ксюше Павловой, найдя ее поразительно схожей с героиней картины Ивана Крамского " Портрет неизвестной". Свой поступок Антон Львович счел своеобразной формой хождения в народ, а Ксюшины товарки завидовали смертельной завистью, она же, как напишет полвека спустя, в 1969 году, Великий поэт:
  "Бывшим подругам в Сорренто
  Хвасталась эта змея:
  "Ловко я интеллигента
  Заполучила в мужья".
  
   А вот студент Давид Надежинский прославился тем, что, обучаясь в Новоелизаветинском художественном училище, ходил в публичный дом рисовать обнаженную натуру. Заплатит за девушку и заставляет ее позировать. Только выходило у него все слишком уж экспрессивно. То есть, по мнению невольных натурщиц, настолько криво, что его вскоре вовсе перестали пускать.
   Побывать в доме терпимости "Сюавитэ" мадам де Лаваль считалось хорошим тоном, ибо все в нем было комильфо. То есть, по-русски говоря: как положено. И находился он на расстоянии "достаточно большом" от церкви и прочих общественных учреждений. И окна всегда зашторены и шикарный вход, с чучелом медведя в передней, с коврами, шелковыми занавесками и люстрами, с лакеями во фраках и перчатках. И надпись на французском "J"ai perdu tout le temps que j"ai passé sans aimer" (Я потерял все то время, которое я провел без любви). Сюда ездили мужчины заканчивать ночь после закрытия ресторанов. Здесь же играли в карты, держались дорогие вина и всегда был большой запас красивых, свежих женщин, которые часто менялись". За один визит посетитель мог оставить здесь круглую сумму. За сутки одна женщина принимала не больше 5-6 посетителей.
   Злые языки поговаривали, что и сама мадам Кэтрин де Лаваль, будто бы, в девичестве Катька Ярошенко, юная, невинная барышня, когда-то подрабатывала на Нижегородской ярмарке. Ее часто можно было встретить в районе Нижне-Волжской набережной, пьяную, размалеванную, расхристанную, напевающую:
  Дайте мне купчину
  Пьянаго, в угрях
  Стараго, седого
  В рваных сапогах
  От купчины салом за версту разит
  Да бумажник тертый
  "Радугой" набит
  Он и обругает
  Он тебя прибьет
  Да за то заплатит
  Даром не уйдет
  
   Поединок можно вести различными видами оружия. Знаменитый д,Артаньян, герой сочинений Александра Дюма предпочитал шпагу, гусар или улан выбирали саблю, студент волен был выбрать рапиру, Пушкин стрелялся с Дантесом на гладкоствольных пистолетах, сам Северианов предпочел бы рукопашную схватку, но с владелицей веселого дома " Сюавитэ" они оба избрали в качестве оружия улыбки. Мадам де Лаваль улыбнулась Северианову липко и очаровательно, обнажив белоснежные зубы и высокую арбузную грудь, почти вываливающуюся из выреза темно-красного платья. Изящно держа в тонких пальцах миниатюрную фарфоровую чашечку, она томно поинтересовалась:
   - Добрый вечер, господин офицер. Желаете отдохнуть у нас? Кого предпочитает, брюнеток, блондинок, шатенок? Сдобненьких или, наоборот, стройных?
   Северианов картинной щелкнул каблуками, с чувством приложился к ручке женщины и улыбнулся в ответ ещё очаровательней.
   - Премного наслышан о вашем великолепнейшем заведении. Досуг, знаете ли, скрасить иногда хочется, карты надоели, вино тем более. Желаю, как бы выразиться поточнее, культурного общения с представительницами прекрасного пола. Зачерствел, понимаете ли, в окопах, душа страдает, праздника требует.
   - Понимаю Вас, - в голосе мадам звучало непередаваемое сочувствие. - Сама жутко устала от мерзости и хамства. Вокруг сплошные неучтивость и грубиянство, интеллектуал, человек тонкой душевной устроенности такая редкость.
   - Я бы хотел пообщаться с мадемуазель Жанной, - неинтеллигентно ухмыльнулся человек тонкой душевной устроенности. - Это возможно? Очень, знаете ли, наслышан о ещё выдающихся культурных способностях и особом таланте.
   Мадам де Лаваль опечалилась самым трагическим образом: малахитово - изумрудные глаза опустились вниз, могучая грудь заволновалась, норовя вырваться на свободу из тугого корсета.
   - Увы, мон шер, мадемуазель Жанна занята. Я весьма сожалею об этом прискорбном инциденте, но вы, безусловно, можете выбрать другую, не менее достойную такого благородного кавалера девушку. Грузинскую княжну Чхеидзе, например. Весьма и весьма экзотическая дама. Или Софочку, даму в высшей степени благородную и интеллектуальную. Прекрасно музицирует на фортепиано, пишет стихи, к тому же имеет умопомрачительный бюст.
   Северианов улыбнулся премило. Своеобразная дуэль с мадам де Лаваль, когда каждый оппонент пытался расплыться в улыбке любезней и обольстительней, чем противник, продолжалась.
   - Приёмного благодарен, любезная Кэтрин, Вы же позволите так называть Вас, мне нужна именно мадемуазель Жанна.
   - Всем нужна мадемуазель Жанна, - с премилой трогательностью сказала мадам де Лаваль. - Все хотят бедную Жанночку, словно других девушек не существует.
   Приглушенный свет ламп, бархатные портьеры, скульптура амура, изготовившего лук для стрельбы, тяжелые бархатные портьеры создавали особый расслабляющий уют, граммофон звучал низким контральто Вари Паниной сокровенно и интимно:
  Белой акации грозди душистые
  Вновь аромата полны.
  Вновь разливается песнь соловьиная
  В тихом сиянье луны.
   - Увы! - Северианов улыбнулся галантно во все тридцать два зуба. - Мадемуазель Жанна снискала славу самой привлекательной девушки из Ваших дам. Если она так сильно занята - я готов подождать, сколько потребуется. С превеликим удовольствием. А пока готов насладиться беседой с Вами, достопочтенная Кэтрин. Кофе угостите?
   - Непременно! - оскалила жемчужные зубки мадам де Лаваль. - Рюмочку бенедиктина к кофе?
   - Ого! - Северианов постарался улыбнуться ещё ослепительней. - Неужели настоящий бенедиктин? В последнее время мне все больше самогоном пытаются угостить. Кофе, надеюсь, не желудевый?
   - Как можно-с! - возмутилась мадам де Лаваль. - Натуральный, естественно! Суррогату не держим!
   - Премного восхищен! - Северианов утонул в мягком, обволакивающем нежными объятиями кресле. Мгновенно накатила вязкая истома, слабость, томление. Нет, не годилось кресло для серьёзного, жёсткого разговора, допроса, испытания. А мадам де Лаваль кивнула сухонькому, бородатому, словно гном, человеку с ювелирно выложенным седым зачесом на круглой голове и огромными бульдожьими бакенбардами:
   - Филипп, благоволите кофе господину офицеру.
   Филипп проворно растворился в воздухе, растаял, словно призрак, чтобы через минуту материализоваться вновь с красочным подносом. Фарфоровая чашка, наполненная ароматной коричневой жидкостью, рюмка с золотистым напитком, который предпочтительно употреблять мелкими глотками с кофе либо чаем. Роскошная обстановка, красочные люстры, зеркала, портьеры, запах дорогих духов. Иной мир, иная обстановка, убранство. Северианов втянул ноздрями аромат бенедиктина, отставил рюмку, сделал маленький глоток кофе. Блаженно зажмурился, прикрыл глаза, почувствовал, как волны неги расплываются по телу, лениво потянулся.
   - Хорошо у Вас здесь, Кэтрин. Просто великолепно. Так бы и остался здесь навсегда. - Он допил кофе, прищурившись, посмотрел в глаза хозяйке веселого дома. - А расскажите, как при большевиках жилось? Сильно досталось?
   - Слава Богу, все в прошлом! Даже вспоминать нежелательно. Прижали так, что не вздохнуть.
   Мадам де Лаваль лукавила: хотя в 1917-м проституцию официально запретила Советская власть, закрыв за время своего существования в Новелизаветинске 18 борделей, "Сюавитэ" практически не пострадал. Для видимости назвавшись гостиницей, он продолжал существовать, практически, в первозданном виде. Начальник уголовно-розыскной милиции Фролов попытался прикрыть весёлое учреждение, но, неожиданно, наткнулся на жесткое противодействие ЧК. Чекисты посещали весёлый дом, почти не скрываясь, но Северианов был уверен, что двигала ими отнюдь не похоть и жажда плоских утех: все контрразведки мира успешно использовали проституцию для добывания оперативной информации и вербовок. В разные времена в постелях красавиц шепотом открывались самые сокровенные тайны. Если раньше, в объятиях жрицы любви язык распускал революционер, перевозчик нелегальной литературы, распространитель прокламаций, содержательной конспиративной квартиры или боевик-бомбист, и это мгновенно становилось известным в жандармском отделении, то при Советской власти посетивший "Сюавитэ" господин "из бывших", позволивший себе в момент страсти нечто антисоветско-террористическое, скрывающийся офицер-заговорщик или представитель контрреволюционного центра рисковали наутро оказаться в ЧК. Визиты чекистов в весёлый дом на самом деле являлись съёмом информации от мадам, либо вербовочными мероприятиями, когда голого господина вырывали из пылких объятий и предлагали жесткую альтернативу: тут же оказаться во внутренней тюрьме новоелизаветинской ЧК или продолжать работу на старых хозяев, но уже под контролем новых.
   Мадам де Лаваль очень внимательно рассматривала Северианова: посетить заведение её уровня рядовой пехотный штабс-капитан не мог себе позволить по причинам сугубо финансовым, ибо жалования его и в лучшие времена не хватило бы на ночь любви: для подобных господ существовали свои заведения, гораздо ниже рангом и контингентом предлагаемых девиц. Этот же вел себя слишком уверенно и мадам понимающе улыбнулась. На столе как бы сама собой материализовалась новенькая хрустящая банкнота, из воздуха возникла, ниоткуда. Северианов с ласковым осуждением перевел взгляд с купюры на мадам де Лаваль и укоризненно покачал головой.
   - Я полагал, Кэтрин, что это я должен платить за услуги ваших девочек, а не наоборот.
   - Это в знак почтения и для дальнейших дружеских отношений.
   - Я полагал, что дружеские отношения предполагают бескорыстное участие и не зависят от финансов. Уберите деньги. И ещё: я не пью, - он отодвинул рюмку бенедиктина. - Совсем не употребляю.
   Теперь хозяйка веселого дома улыбалась лишь одними губами, глаза смотрели холодно, злобная ненависть плескалась в зрачках, синие ледяные молнии готовы были выплеснуться, пронзить противника, пригвоздить к мягкому креслу. Северианов в ответ улыбнулся совершенно искренне.
   - Любовью, значит, не интересуетесь, - вздохнула мадам де Лаваль. - Я, между прочим, в очень хороших отношениях с Петром Петровичем Никольским. Он мог бы предупредить о Вашем визите.
   - Ай-яй-яй, Екатерина Александровна! - с весёлой злостью попенял Северианов. - Две революции пережили, три смены власти, а ведете себя, как институтка. Несолидно, право слово! Очень настоятельно рекомендую Вам ответить на мои вопросы, дабы не огорчить Петра Петровича, и не омрачить Ваши отношения с господином подполковником.
   - Как прикажете называть Вас, мон шер?
   - А как Вам угодно: Иваном Ивановичем, Василием Васильевичем, Тимофеем Тимофеевичем, господином штабс-капитаном, без разницы.
   - И что интересует господина штабс-капитана? Не захаживают ли ко мне большевики? Нет, не захаживают, Бог миловал.
   - Господина штабс-капитана интересуют чекисты. Кто посещал ваше заведение: Житин, Троянов, Оленецкий, Башилин, Костромин? И конкретно, как погиб Оленецкий? Только не говорите, что пал от руки героя белого дела во время операции.
   - Приходили двое, Оленецкий и Башилин. Требовали сообщать, кто посещает заведение, кто и с какой целью ведёт крамольные супротив Советов разговоры, любовью интересовались. Задарма. Дескать, откажешь - вмиг заведение прикроем, желающих сотрудничать хоть пруд пруди, готовы на родных доносить, лишь бы благоволили их промыслу. А ещё брали девочек и ехали с ними в баню развлекаться. Это у них называлось "субботник", нечто вроде бесплатного труда в пользу революции. Раз, говорят, у станка не стоите, работайте, как умеете. Башилин, тот все больше водочку уважал, а Оленецкий морфинист был. Так, во время "субботника" переусердствовал с дозой и не проснулся. Скандал! Заместитель председателя ЧК погиб не во время операции по раскрытию контрреволюционного заговора, не от руки вражеского офицера, а от банальной передозировки морфия. Кое-как следы скрыли, Жанну запугали вусмерть. Банщика, Трифона Тимофеевича в ЧК забрали, чуть жизни не лишили. Меня долго мурыжили, все нервы повымотали, жилочки повытягивали.
   - Кто?
   - Башилин особо старался, ему прямой резон свой позор скрыть. Дружок его, Житин, вытащил, а так - верный трибунал. И, "руководствуясь революционным сознанием и совестью"... Башилина даже в должности не понизили. Словно не было ничего, пал смертью храбрых отчаянный красный комиссар Оленецкий Григорий Фридрихович. А Башилин совсем за горло взял, шагу ступить не давал, грозился: если не так что - моментом в расход пустим, как соучастника убийства красного героя. Теперь Вы пугаете...
   - Да побойтесь Бога, Екатерина Александровна, и в мыслях не держал пугать Вас. Проводите меня к мадемуазель Жанне, коли освободилась, надеюсь, она не на всю ночь ангажирована.
   В отличие от остальных девушек, имевших экзотические имена Лулу, Мими и Жозефина, мадемуазель Жанна действительно была Жанной. Жанной Аркадьевной Орловой. Кукольное личико, огненно-рыжие кудри, довольно фривольная поза ленивой кошки. Говорила она тягуче - манерно, жеманно, наигранно - искусственно растягивая гласные, что придавала ее обличью некую глупость, столь нравившуюся мужчинам. Сейчас мадемуазель Жанна, непритворно рыдая, некрасиво размазывала по щекам слёзы напополам с пудрой и румянами. Никакого кокетства, никакой женской привлекательности, испуганная до ужаса женщина; и в этих слезах отчётливо виделось, что и не так уж юна бывшая актриса варьете, а ныне "интеллигентная проститутка", и жизнью изрядно потрепана.
   - Оленецкий сам по себе ничто был, фигляр, позер, кривляка. Как мужчина ничего не стоил, всегда чего-то стерегся, тревожился, мандражил. Из-за этого постоянно накручивал себя, свиреп иногда делался до варварства. Чрезвычайно власть любил. С пистолетом своим огромным не расставался, в постель с ним ложился и в баню с собой брал. Особая игра была у него: гладит меня нагую стволом, боек взведет и весь аж заводится, звереет, слюной брызжет, аки зверюга лютая. Такой ужас меня пробирал при встречи с ним! А то песни свои, крамольного содержания, петь заставлял, про всякие там "вихри враждебные веют над нами" и "отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног" и сам маузером размахивал, дирижировал, значит. Вот Башилин больше "Яблочко" уважал, знаете:
  Эх, яблочко,
  Да постоянное,
  А буржуйская власть
  Окаянная!
  
  Эх, яблочко,
  Да покатилося,
  А власть буржуйская
  Провалилася!
   Северианов улыбнулся.
   - Было бы удивительным, если бы они потребовали от Вас "Белой акации грозди душистые", "Вдали показались красные роты, ружья в атаку! Вперёд пулемёты!" или "Боже царя храни", согласитесь. Вдвоём всегда отдыхали?
   - Обычно, да. В тот раз, когда Оленецкий с морфием перестарался, во всяком случае.
   - А ему не могли помочь?
   - Что?
   - Его не могли убить? Оленецкого.
   Удивление нелепости данного предположения было так искренне, что кукольные глазки мадемуазель Жанны распахнулись по лягушачьи, а кокетливые ямочки на щеках выразили полнейшее несогласие.
   - Да Вы что! Каким образом?
   - Например, подменив шприц на другой, со смертельной дозой? Не задумывались об этом?
   - Да что Вы, господин штабс-капитан! Кто бы это мог сделать?
   - Да, собственно говоря, кто угодно. Вы, Башилин, банщик Трифон Тимофеевич. Кто-то ещё...
   - Да как Вы могли такое предположить! - ужаснулась мадемуазель Жанна. - Я!? Зачем? Трифон Тимофеевич? Быть не может!
   - Не может, или Вы не предполагаете подобного?
   - Конечно, не может быть!
   - Вы столь уверены? Подумайте хорошенько. Я, например, считаю, что многие желали смерти комиссару Оленецкому. И Вы, в том числе, нет? Или вам доставляло удовольствие даровое обслуживание чекистов? Во имя, так сказать, мировой революции? Или вам просто приятен был Григорий Фридрихович?
   - Да никогда я об ужасе таком не задумывалась. Грех на душу брать!
   - Так ведь его не зарезали, не придушили удавкой, не застрелили. А чтобы просто заменить один шприц на другой не требуется ни большого мужества, ни отменной физической силы, ни умения метко стрелять. После смерти Оленецкого Вы получали ангажемент на "субботники"? Нет? Ну, вот видите.
   Мадемуазель Жанна затряслась. Северианов чувствовал: она не лжет. Да и, положа руку на сердце, хлипковата была госпожа Орлова для подобных дел. Однако, ее могли использовать вслепую, обмануть, либо просто запугать. Или, наоборот, пообещать за подмену шприца манны небесной. Та же мадам де Лаваль. Как версия слабовато, но, в конечном счёте, смерть Оленецкого хозяйке веселого дома тоже некоем образом выгодна. Или кто-либо из офицеров-заговорщиков. Гадать можно сколь угодно долго, доказать что-либо затруднительно, несбыточно и мало исполнимо. Во всяком случае, пока.
   - Расскажите, как все происходило. Подробно, ничего не опуская.
   Он слушал мадемуазель Жанну, иногда задавал вопросы. Нет, ему не было интересно повествование о культурном отдыхе, банных похождениях чекистов, он искал нестыковки, неточности, зацепки. Северианов мало верил в чудеса и случайные совпадения. В смерти обоих сотрудников ЧК, если отбросить беспричинную непредвиденность, просматривалась умелая рука опытного дирижера, постановщика таких несчастных случаев. Перед крупной операцией по ликвидации контрреволюционного подполья, в самый последний момент, Новоелизаветинская ЧК оказывается обезглавленной. Председатель и его заместитель погибли, третий руководитель, Башилин, скомпрометирован. Ни стрельбы, ни засад - красивый, изящный этюд, с отвратительной нарко-сексуальной подоплекой, чекисты же еще и в виноватых остались.
   - Сколько человек было в помещении бани?
   - Всего четверо: я, Оленецкий, Башилин, Трифон Тимофеевич.
   - Все?
   - Все.
   - Парильщик, цирюльник, буфетчик, мальчик, поломойка?
   - Нет, говорю же Вам, Трифон Тимофеевич всех отпустил.
   - Сам парил, сам веники замачивал, подносил чистое бельё, чай заваривал, убирал, и все сам? Вы в этом уверены? Может быть, не заметили просто или про кого-либо не знали?
   - Да нет же, с этим строго было, Трифон Тимофеевич всю обслугу отсылал.
   - Почему так?
   - Башилин требовал. Во избежание излишней огласки. Трифону Тимофеевичу сколько раз грозили: рот на замок, Триша, молчком. Чтобы ни одна живая душа...
   Конспираторы великие, подумал Северианов, рыцари плаща и кинжала, бойцы невидимого фронта. Об их культурном отдыхе не известно только слепому. Он продолжил расспросы. Сколько помещений в бане? Сколько раз ходили в парилку? Поодиночке или все вместе? Если поодиночке, то в каком порядке? Не помните? Так припоминайте, надо припомнить! Какими вениками парились? Что пили? Сколько? Кто сколько выпил? Вопросы сыпались один за другим, их было множество, не счесть просто, казалось, Северианова интересовало все, даже такие подробности, на которые обычный человек не то что внимания не обратит, но и не подумает даже. Он ввинчивался вопросами в голову мадемуазель Жанны, словно закручивал шуруп в дерево. Сколько шаек было? Где Трифон Тимофеевич хранит веники? Сколько раз выходил? Какие запоры имеют двери? Сколько окон всего? Все ли были закрыты? Снимал ли Оленецкий с мизинца маленькое золотое колечко перед тем, как идти в парилку? Нет? Точно нет? А что, кстати, за колечко было? Точно золотое? Женщина перестала не только плакать, но и, вообще, что-либо понимать; эмоции кончились, отвечала монотонно, словно механизм. По мере ответов, Северианов нашёл несколько лазеек, уязвимостей, щелей, сквозь которые можно незаметно проникнуть в баню, аккурат, в самый разгар веселья, подменить шприц и также инкогнито удалиться. Пора было ретироваться. Обессиленная мадемуазель Жанна, казалось, даже не заметила его ухода, с мадам де Лаваль Северианов чопорно попрощался, галантно поцеловал ручку, пообещал не забывать. Мадам обворожительно улыбнулась ему и сказала, что всегда будет рада такому дорогому гостю, пусть заходит запросто, по-дружески. На этом они расстались, продолжая улыбаться.
   На город мягко опустилась ночь, и Северианов решил отложить визит в баню. Пройдя вниз по улице, поймал лихача и кивнул:
   - Давай к Фаддеичу, любезный! Адрес известен?
  
  
  Глава 10
  
   Трактир - низок Фадея Фадеевича Евстратова находился хоть и на окраине, но в "литературном" месте. Парадным солдатским строем маршировали плечо к плечу улицы Писарева, Жуковского, Достоевского, Некрасова, Лермонтова, Пушкина, Карамзина, Крылова, перпендикулярно им двигались улицы Короленко, Лескова, Белинского, Тургенева, Чехова, Толстого и, неизвестно по какой причуде, примкнувшей к ним, улице Ермака. "Писательская слобода" - так между собой называли жители улиц это место, а трактир, соответственно, "Евстратов двор", а чаще "Двор Фадеича". Здесь коротали время между поездками лихачи, здесь же можно было переночевать во вполне приличных нумерах, внизу, в зале, подавали парную телятину, расстегаи, румяные пироги с рыбой, студень, жирные, наваристые щи, гороховый кисель и крепкий, густой чай, заваренный с брусничным листом, зверобоем и мятой. При желании можно было заказать и самогонки, отборного пшеничного первача: "гуся", "диковину", "мерзавца".
   Несмотря на позднее ночное время, народу было предостаточно, за столами чинно пили чай, закусывали, делились новостями, а в центре зала громко храпел мужчина средних лет, руки безвольно повисли вдоль корпуса, пустая длинная бутылка, "четверть", "гусь" застыла в окружении тарелок с остатками трапезы. Посреди стола серым обелиском застыла извозчичья поярковая шляпа с высокой тульёй и пряжкой. За стойкой с выражением глубокой скорби на лице скучал буфетчик, огромно-круглый, словно надутый шар. Весь он был гладкий, прилизанный, маленькие маслянистые глазки полуприкрыты, ровный пробор, бледно-розовым шрамом пересекал голову аккуратно посередине. Только лицо обрюзгшее, бульдожьи брыльи, прозванные неким остряками "собачьей радостью", свисали по бокам.
   Северианов прошёл к стойке, внимательно посмотрел на буфетчика, словно в переносицу прицелился, потом кивнул на громко храпящего извозчика.
   - Знаешь его?
   - Никак нет-с, ваше благородие, - склонился в дерзком поклоне буфетчик. Северианов не стал спорить.
   - Может, и не знаешь, а может, просто врешь. Собирайся, пошли.
   - Куда это? - опешил буфетчик.
   - В контрразведку. Там будешь сказки рассказывать.
   - Но я не могу-с. Я на службе-с.
   - Пусть тебя больше это не беспокоит, любезный. Мы здесь большевистских шпионов разыскиваем, а ты с нами в кошки-мышки играть вздумал. В контрразведке тебе скоро мозги вправят. Если, конечно, останется, что вправлять. Сдаётся мне, ты красный агент.
   - Да вы что, ваше благородие, какой еще красный агент?- жалобно заскулил, заблажил буфетчик. И отлучаться я не могу без нужды - хозяин прибьет.
   - Не беспокойся об этом, дважды не умирают, так что хозяину твоему, боюсь, прибивать уже некого будет. Ну! - повысил голос Северианов. - Живо!
   На буфетчика было жалко смотреть, вся спесь слетела моментально, и сейчас он больше напоминал нашкодившего кота. Забормотал, заюлил, словно замяукал:
   - Не надо, ваше благородие, все скажу, ничего не утаю!
   - Кто это? - повторил вопрос Северианов. - Знаешь его? Быстро!
   - Это Васька Маркелов, лихач, с вечера зенки заливает, назюзюкался до скотского вида, боров холощеный!
   -Остальные кто?
   - Такие же. Извозчики, дружки его.
   - Пошли, экипаж покажешь.
   Северианов развернулся, не обращая больше внимания на буфетчика, подошёл к столу, рывком за шиворот поднял храпящего лихача, натянул извозчичью шляпу Маркелову на голову и потащил к выходу. Буфетчик мелкой рысью семенил следом.
   - Вот его фаэтон, - указал на крайний у колоды экипаж на резиновом ходу. Северианов легко, словно тряпичную игрушку зашвырнул извозчика внутрь и залез на козлы. Тронул. Проехав квартал, выбрал место потемнее, остановил экипаж. Васька Маркелов, огромный бородатый детина, с антрацитово- пегой бороденкой трубно храпел, источая такой винный запах, что, казалось, можно опьянеть от одного лишь дыхания. Сознание его сейчас витало где-то в эмпиреях и возвращаться в бренное тело не собиралось. Во всяком случае, сейчас, немедленно. Лучше всего, конечно, было дать ему проспаться, но Северианов не намеревался терять время. Сильными движениями пальцев он начал массировать мочки ушей извозчика, чередуя с хлесткими ударами ладонями по щекам, добиваясь притока крови к голове, Васька Маркелов замычал, закрутил головой, пытаясь освободиться от назойливой опеки. Северианов беспощадно продолжал экзекуцию, извозчик открыл глаза, посмотрел перед собой мутным тяжёлым взглядом. Тогда Северианов стянул его с пролетки, дотащил до бочки с дождевой водой и несколько раз окунул головой в нагревшуюся за день жижу, снова хлестнул по щекам. Васька Маркелов, наконец-то обрёл возможность говорить и тут же зарычал трубным басом:
   - Кто-о-о! Изверги! Убью-у-у! - голова моталась из стороны в сторону, мокрая борода слиплась, и тяжелые струйки воды брызгали, разлетались в разные стороны. Северианов ещё раз окунул его голову в бочку, прервав звериноподобный рык. Держа детину на весу правой рукой, левой извлек из кармана "мерзавца" - самую малую водочную посуду в двухсотую долю ведра, потряс перед глазами Маркелова, вновь спрятал. Глаза Васьки Маркелова приобрели некую осмысленность, и Северианов, дотащив его до экипажа, начал быстро расспрашивать.
   - Звать как?
  - И-и-и, - завыл Васька, Северианов влепил очередную пощечину.
   - Отвечай! Живо!
   Подпоручик Дроздовский, лучший мастер допросов контрразведки, конечно, врезал бы апперкотом с правой в пузо, и это, возможно, ускорило бы процесс приведения в чувство, но Северианов так не поступал никогда. Ему было искренне жаль несчастного извозчика, лишившегося и чудом вернувшего лошадь и экипаж, и Северианов вместо очередной пощечины протянул "мерзавца".
   - На, хлебни малость, полегчает.
   Маркелов мгновенно выхватил шкалик, одним глотком осушил половину, дальше Северианов не дал, отобрал бутылку.
   - Позже! Зовут тебя как, спрашиваю?
   - Маркеловы мы, - икнув, простонал извозчик. - Василий Никанорович.
   - Что ж ты так набрался, Василий Никанорович, - попенял Северианов. - С горя или в радость?
   - Лошадушка моя! - запричитал, затряс мокрой гривой Маркелов. - Красотка, кормилица! Отняли, ироды, поганцы, думал, все, конец тебе, Вася, а она, моя голубушка, сама вернулась, ласточка ненаглядная! - Он попробовал потянуться к лошади и чуть не сверзился на землю.
   - Кто, когда? - быстро спрашивал Северианов. Несмотря на темноту, Маркелов все же разглядел фуражку, погоны, кобуру с наганом у спрашивающего и сразу присмирел, вырваться больше не пытался и даже говорить стал осмысленно.
   - Вчерась трое подошли, страшные, жуть просто, пистолеты наставили, с пролетки скинули и укатили. Душа аж перевернулась, так струхнул, думал, жизни лишат. Попрощался уж и с лошадушкой, и с пролеткой, ну, думаю, судьбинушка, кончилась жизнь, хоть в петлю полезай. Я ж двадцать годков, почитай, пассажиров вожу, такое приключилось! Остается лишь горькую пить, совсем пригорюнился я, а к вечеру Красотка моя с экипажем подкатывают к Фадеичу, пролетка пустая, как с неба явились. Я от счастья такого ноги чуть не протянул, выкатил на радостях угощение товарищам, дальше ничего не помню.
   - Где это произошло? Показать сумеешь?
   - Знамо дело.
   - Тогда поехали. Управлять пролеткой сможешь?
   - Мастерство не пропьешь! - с преувеличенной удалью гаркнул Маркелов, с трудом распрямился, сделал неуверенный, заплетающийся шаг и вдруг, одним неуловимым, доведенным до автоматизма движением, ласточкой взлетел на козлы, подхватил вожжи и махнул кнутом в воздухе. - Прошу-с, ваше благородие, доставим в лучшем виде. Но-о-о, Красотка, вези, родимая!!!
   Произошедшая на глазах метаморфоза немало позабавила Северианова, он усмехнулся, полез в экипаж.
   Ехали недолго. Булыжная мостовая скоро сменилась вязкой разъезженной глиной, пролетка загромыхала, закачалась, угрожающе скрипя. Вокруг стало совсем темно и достаточно жутко. Северианов непроизвольно поежился, хотя было довольно тепло. Извозчик же, казалось не испытывал ни малейших неудобств.
   - Здесь, ваше благородие, - остановил он пролетку. - Вот здесь они подошли.
   Северианов огляделся. Узкая улочка, бревенчатые дома, хлипкие, покосившиеся заборы. Раскисшая земля, аромат прелого сена, конского навоза и исправно трудящихся самогонных аппаратов.
   - Откуда?
   - Вона, от того дома.
   Северианов прищурился, словно на фотографическую пластину запечатлел высокий двухэтажный дом, светящийся несколькими окнами, большой сад с деревьями и кустарниками, невысокий редкий забор.
   - Кто здесь проживает, знаешь?
   Казалось, Маркелов спит на козлах, но ответил он сразу.
   - Раньше граф Одинцов Василий Ильич проживали, только утопли они недавно. Кто теперь живет - не знаю.
   - Хорошо, - Северианов сразу поверил ему. - Поехали отсюда. Давай, правь на Лентуловскую улицу, там покажу.
   Доехали быстро, Северианов тронул извозчика за плечо. - Слезай, пойдешь со мной. Да не трясись так, Василий Никанорович, не обижу!
   На длинной рубленой скамейке сидели, привалившись друг к другу, трое налётчиков. Со стороны они могли показаться смертельно пьяными и совершенно безобидными. Северианов посетил фонариком.
   - Узнаешь?
   Маркелов протрезвел мгновенно и до конца. Тяжёлый хмель, до этого переполнявший его, как взбухшая разварная каша, улетучился за секунду. Крупный нервический пот хлынул из пор, как вода с ужасным рокотом врывается в корабельную пробоину. Сложенная щепоткой первая рука метнулась ко лбу, потом к низу живота, плечам. Извозчик крестился безумно, истерично.
   - Свят, свят , свят!
   - Они?
   - Они, ваше благородие. Страх смертный, заснуть теперь не смогу - до гробовой доски сниться будут.
   - Не трясись так, Василий Никанорович, они больше не опасны. Что дрожишь? - Северианов протянул ему недопитого "мерзавца". - На, успокойся.
   Маркелов заглотил содержимое в полглотка, шумно выдохнул.
   - Ну, полегчало?
   - Благодарствую. Кто ж их так, ваше благородие?
   - Тот, кому положено, - усмехнулся Северианов. - Не бойся ничего, Василий Никанорович, все позади. Ты их прежде видел? Может быть, встречал где, или знаешь чего?
   - Да боже меня упаси, ваше благородие, от таких лучше подальше держаться!
   - Ладно, - кивнул Северианов. - Помогай грузить, увозим их отсюда.
   Вдвоём они уложили мёртвых налётчиков на сидение пролетки, Северианов сел на козлы, рядом с возницей.
   - Трогай.
   Трупы они сгрузили возле заброшенного дома у крутого обрыва реки Вори. Не нужно, чтобы их смерть связывали с домом ювелира, решил Северианов.
   - Все, Василий Никанорович, спасибо, езжай куда хочешь и больше так не напивайся. А если что вновь неладное приключится, не заливай горе вином, а сразу беги в контрразведку, мы тебя защитим. - Северианов крепко пожал вялую руку извозчика.
   С бандой нужно было решать, причем срочно и кардинально.
  
   Глава 11
  
   Улица Казинка историю имела романтическую: будто бы название свое взяла от пересохшего ныне ручья Казинка, который служил диким козам водопоем. Однако Николай Леонтьевич Белово, директор публичной библиотеки, в свою очередь, утверждал, что Казинка, происходит от слова "казистый", что значит интересный изящный, видный. Этого же корня, говорил он, поднимая вверх указующий перст, и старое русское слово "казинка" - видное, красивое место; речка, текущая красиво, на виду".
   Грозный прапорщик Белоносов чувствовал себя отважным разведчиком в глубоком тылу противника. Они заняли столик в полутемном углу трактира, у стены, Жорж заказал чаю и спросил хозяина, Антона Порфирьевича Солодовникова. Антон Порфирьевич соблаговолил почтить вниманием грозного контрразведчика и его спутницу, и обещал поспособствовать розыскам. Кликнул полового, велел оказать всевозможную помощь, на любые вопросы отвечать искренне и без утайки, если вдруг понадобится, он всегда с удовольствием - и ретировался. Половой внимательно, хоть и без особого интереса, рассмотрел фотографическую карточку, помотал головой: "Разве ж всех упомнишь, ваше благородие, не постоянный клиент - это уж будьте любезны, может и заходил разок, не припоминаю." Буфетчик пожал плечами: "Личность, вроде, знакомая, но не побожусь, кажется видел, а может, ошибаюсь." Неожиданно помог мальчишка- посыльный, чистильщик ножей и вилок. Мальчишка, по-молодости, видимо, обладал уникальной зрительной памятью, потому лишь мазнув взглядом по карточке, сразу заявил: "Как же-с, видел один раз, обедали-с. Кушали и беседовали с Фомой Фомичом Нистратовым."
   - Точно! - хлопнул по лбу ладошей половой. - Так и говорили бы сразу про Фому Фомича.
   - Кто таков? - нахмурился Жорж.
   - Фома Фомич Нистратов, раньше уважаемый человек был, офицер жандармский, потом большевики его едва не арестовали, еле-еле отбоярился, - с уважительной дрожью произнёс половой. - Бывало, зайдет Фома Фомич, чинно так усядется на своё любимое место и затребует расстегайчик, телятинку парную, пирог с грибами, морсу ягодного да чайку-с. Сидит, вкушает, чайком балуется, а к нему разные людишки подсаживаются и о чем-то докладывают. Фома Фомич чаевничает, слушает людишек степенно, потом скажет что-то, и человечек исчезает, а за ним уже другой подсаживается. И ваш знакомец, видимо, из этих человечков, что у Фомы Фомича в знакомцах значились.
   - Давно Вы видели Виктора, беседующего с Фомой Фомичом?
   - Да ещё при красных, по весне, снег сошёл уже.
   - О чем говорили? - подала голос Настя. - Когда обслуживали, могли что-либо услышать.
   - Нет, - сказал половой, - они замолкали, когда я подходил. Да и не упомнил бы - давно было.
   - Ладно, - милостиво кивнул Георгий Антонинович. - Как отыскать Фому Фомича знаешь?
   - Он недалеко живёт, к нам обедать-ужинать изволит заглядывать.
   - Проводи господ, - кивнул половой мальчишке. - Ну, живо!
   Малец выскочил во двор, Настя и прапорщик направились следом. Шли недолго, Фома Фомич Нистратов обитал здесь же, на Казинке и, по счастью, оказался дома. Не сказать, чтобы очень обрадовался визиту контрразведки, но и откровенной враждебности не выказал.
   Маленький смешной старичок-боровичок, с круглой головой на которую сверху пришлепнули розовый блин лысины, очерченный по краям седыми волосками, с густыми бесцветными бровями и комичным носом-бульбочкой, часто-часто моргал узкими хитрыми, как у китайца, глазами. Гусарские усы, когда-то лихо закрученные вверх, побелели, и кончики опустились вниз, придавая их обладателю сходство с моржом. Старичок - паучок, сидящий в центре паутины и дергающий за ниточки. Фома Фомич двигался по комнате тяжёлой обманчиво - шаркающей походкой немощного человека, был он сгорбленный несерьезный, на жандармского офицера походил также, как схожи между собой безотказный наган-самовзвод и детский деревянный пугач, вроде бы оба короткоствольное оружие ближнего боя, но из второго огонь вести нельзя, можно только кричать "пух-пух", изображая выстрел, тогда как первый в умелых руках является смертельно опасным. Озабоченно кряхтя, старичок присел в потертое, покрытое одеялом кресло и недовольно засопел:
   - Кто? Виктор Нежданов? Не доводилось слышать.
   - В трактире у Солодовникова беседовали, - напомнил Жорж, а Настя протянула фото.
   Фома Фомич взял подрагивающей рукой карточку, далеко оставил от глаз, подслеповато прищурил и без того узкие глаза, беззвучно зашевелил губами.
   - Так - так - так, - прокаркал простуженным вороном Нистратов. - Как же-с, как же-с, припоминаю-с. Только не ведал, что он Нежданов. Так, случайный знакомец, встретились, поговорили - и разбежались. А Вы к нему по какому делу будете?
   - Невеста я ему, - сказала Настя. - Он здесь, в городе должен быть, разыскиваю.
   - Весьма романтично, - закивал, широко растягивая розовые губы в ухмылке Фома Фомич. Повернул карточку, прочитал надпись, - Весьма-весьма. Поэт, честное благородное слово - Михаил Юрьевич Лермонтов, не меньше. "Розу алую срываю, и к ногам твоим бросаю!" Очень-очень поэтично! - он повернулся к Жоржу. - А Вы-с, кто будете? Случайно не дружок- приятель сего пиита?
   - Контрразведка! - отрезал Георгий Антонинович. - Так что по данному делу сообщить можете?
   Насте показалось, что суровая мышь грозит искушенному заматеревшему коту, ибо старичок грозного белоносовского тона нисколько не испугался, даже, наоборот, снисходительно захихикал.
   - Я полагал, контрразведка большевистских агентов разыскивает, а не ветреных женихов прекрасных девиц. Или я ошибаюсь, господин прапорщик?
   - Контрразведка много чем занимается! - добавил металла в голос Белоносов. Извольте отвечать! - Мышонок нападал, хватал тонкой лапой кота за усы - старичок смешно зашевелил густыми пепельного цвета бровями.
   - Браво, молодой человек, орлом просто! Теперь вижу - вы настоящий зубр контрразведывательных операций, даже трепет берет. Ну что ж, из глубочайшего уважения к Вашей службе, отвечу: человека этого, что на карточке фотографической запечатлен, я видел впервые и не совсем уразумел, чего он от меня добивался, право слово. Подсел он ко мне, когда я трапезничал, и стал про какие-то стародавние дела расспрашивать. Про родственника моего дальнего, Петра Еремеева, я его больше года не видел, а этот утверждал, что Петр где-то в городе. Зимой, как Советы власть взяли - должен был Петр приехать, да что-то ни слуху, ни духу. Послал я Виктора вашего к Митьке Захарову, они с Петром старые приятели, может он чего расскажет.
   - Где Захарова найти? - продолжил расспросы прапорщик.
   - На соседней улице, третий дом от церкви, там живёт. Явился с войны весь пораненный, влачит, так сказать, незавидное существование, а прежде справный мужчина был.
   - Что ещё спрашивал у Вас Виктор?
   - Должен был, якобы, Петр не один явиться, а у Виктора к тому человеку дело, какое, правда, не сказывал. Вот и все, больше ничем помочь при всем желании не способен, уж извините старика. - Он тяжело и протяжно вздохнул, возвращая Насте фотографическую карточку. - Желаю Вам, барышня, отыскать вашего жениха в скором времени и добром здравии. Совет, как говорится, да любовь.
   Когда они уже уходили, старик, словно нехотя, произнес в спину.
   - Я бы Вам, милая, настоятельно советовал побеседовать с Оленькой Ремберг. Самая интереснейшая дама в городском театре.
   - Она что-то знает? - обернулась Настя.
   - Понятия не имею, - скривился Фома Фомич. - Просто такого красавчика, как ваш Виктор, наша хищница Оленька ни за что не пропустит. Не должна была пропустить.
   Время было совсем позднее, но Жорж вновь проявил настойчивость: расставаться с Настей ужасно не хотелось. Захаров живёт рядом, пройти-то всего ничего, а назавтра целое дело будет, да и сейчас-то он точно дома, а днём его ищи-свищи, и они все-таки отправились к инвалиду германской войны.
  
   Глава 12
  
  Небольшая рыболовная сеть, бредень, согласно словарю В. И. Даля имеет предназначение: "Бродить рыбу, ловить бреднем, идучи водою и волоча его на клячах за собою". Однако, рыболовные снасти можно использовать и иначе: штабс-капитан Северианов занимался, на первый взгляд, странным и не совсем обычным для боевого офицера делом: разложив на полу бредень, вырезал несколько прямоугольных кусков, расположив "клетки" сети по диагонали, пропустил по периметру всех деталей тонкий, но крепкий шнурок и сейчас сшивал куски между собой. Получалось нечто среднее между плащ-накидкой и курткой-балахоном. Северианов надел, сделал несколько движений, покрутился на месте, прошелся по комнате. Снял, подвесил и занялся еще более непонятным процессом: снизу вверх он подвязывал и подшивал к сети пучки мочала, лыко и лоскуты льняной мешковины разного размера и разных цветов: зелено-серые, грязно-желтые, темно-коричневые. Когда Северианов отдавал в покраску пыльную кипу старых мешков, работники "шелко-красильного заведения Широковой Анны Тарасовны, 3 гильдии купчихи, Степная часть, в доме Гауланова, котлов 4, рабочих 7" смотрели на штабс-капитана с легким презрительно-недоуменным удивлением. Красить старую мешковину в грязно-зеленый цвет и разные оттенки коричневого мог лишь человек, мягко говоря, большой оригинальности и эксцентричности, или, проще говоря, бесящийся с жиру индюк, надолго распростившийся с разумом и здравым смыслом. Распустив на нити куски мешковины по краям, Северианов перегибал их пополам и крепил к сетевому каркасу. Работа кропотливая, требующая громадного терпения и усидчивости, но Северианов обладал и тем и этим, а главное, от итогов работы зависел не столько успех задуманного, сколько жизнь. Дело двигалось со скоростью ленивой черепахи, но Северианов не ускорял процесса, тщательно проверяя каждый узелок, каждый лоскут. Получавшийся костюм мог менять длину и ширину в довольно широких пределах, не стеснял движений и хорошо сидел на одежде любой толщины, позволял совершенно бесшумно освобождаться от зацепов и должен был превращать его обладателя в нечто травянисто-кустарное. Время текло неудержимо и неумолимо, Северианов работы не прекращал, вязал узелки, подшивал, обрезал лишнее с монотонным нескончаемым упорством. Когда разноцветное лохматое одеяние было готово, надел его поверх одежды, вновь прошелся по комнате, осматривая себя придирчивее, чем ярмарочный покупатель лошадиные зубы, тщательнее, чем поднаторевший, искушенный нумизмат редкую коллекционную монету. Удовлетворившись осмотром, проверил оба нагана. Четырнадцать патронов для скоротечного боя, для создания подавляющего огня, мягко говоря, немного, а перезаряжаться времени не будет. Плохо. Ещё есть карманная дамская пукалка: браунинг М 1906, боевой нож и рукопашка. Ну и две мильсоновские гранаты, но это уж на самый распоследний случай. Ладно, посмотрим, решил Северианов. У него оставалось чуть меньше двух часов, и он мгновенно заснул. Проснувшись, без аппетита, механически сжевал кусок ситного хлеба с салом, запил холодным чаем и начал собираться. Свой оригинальный маскхалат сложил в вещмешок, туда же отправил гранаты, Линнеманновскую пехотную лопату, бинокль, фонарик, флягу с водой. Запасные патроны к нагану, тщательно завернув в тряпицу, чтобы не гремели, уложил в патронташ, прикрепленный к ремню. Пора было отправляться.
   Село Гусилище стало городской окраиной Новоелизаветинска в середине 19 века. Несмотря на плодородные земли, жители Гусилища издревле работать не любили, предпочитая хлеборобству и охоте промысел более лёгкий, а иным часом, и более прибыльный. Женская часть населения отправлялась в Новоелизаветинск нищенствовать, забрав с собой малолетних детей, мужская же подавалась на большую дорогу грабить купцов и просто состоятельных людей, имевших неосторожность пуститься в дальний путь без надлежащей охраны. В Новоелизаветинске попрошаек из Гусилища называли "гуслями" и сразу выделяли из числа других побирушек. После присоединения Гусилища к городу, там всецело обосновался граф Василий Ильич Одинцов, инспектор по учебной части гимназий Новоелизаветинской губернии, образованнейший и интеллигентный человек. Он поставил шикарный дом в два этажа, открыл в Гусилище, которое из села превратилось в городской район, гимназию, на собственные средства выстроил храм, ночлежки для бездомных. Держал ювелирную мастерскую, даже прослыл искусным мастером, любил работать по золоту, сам огранивал драгоценные камни. Правда, злые языки утверждали, что граф Одинцов является руководителем всех разбойничьих шаек Гусилища, и несметные богатства текут к нему не из ювелирной мастерской, а прямо с большой дороги, но это все, конечно, злые байки завистников. В 1917 году произошёл трагический казус: граф Одинцов революции не принял, сокровища свои закопал в неизвестном никому месте, а сам бросился с моста в реку Ворю, утопился. Или, помогли утопиться, доподлинно неизвестно, в общем, сгинул граф Одинцов со всеми своими миллионами. Дом его был разграблен и пришёл в полнейшее запустение, оставшийся без садовника роскошный сад зарос бурьяном и сорными травами, в общем, теперь уже ничто не напоминало о былом роскошестве.
   Северианов неспешно шёл по улице, бросая незаметные взгляды по сторонам. В свете дня улица выглядела ненамного приветливее, чем ночью. Чахлые деревца, покосившиеся дома, редкие прохожие. Гнетущее ощущение скрытой тревоги висело в воздухе. Северианов кожей ощущал липкие ощупывающие взгляды. Одинокий офицер, прогуливающийся по Гусилищу, смотрелся не просто белой вороной, он был чем-то инородным, привлекал множественное внимание и возбуждал нездоровое любопытство аборигенов. Переодевание в гражданский костюм, мало того, что противоречило мировоззрению русского офицера, было глупо, ибо каждого нового посетителя слободы "гусли" выделяли из людской массы, потому как все здесь знали друг друга. И даже знали, кто, когда и к кому может прийти. Нет, в открытую здесь проводить разведку бессмысленно. Возможно, опытный филер сыскной полиции смог бы слиться с гусилищевой массой, но Северианов даже пробовать не собирался. Филера, возможно, вычислили бы, а вот что вы, господа грабители, скажете насчёт офицера армейской разведки?
   Северианов неспешно прошёл мимо дома графа Одинцова, внимательно и скрупулезно запоминая детали ландшафта, и также неспешно покинул Гусилище.
   Эх, знатные хоромы соорудил себе когда-то граф Одинцов! Не скупясь и с тратами не считаясь, действовал, ибо зависело все только от его достатка, вкуса, пристрастий и фантазии. Для умильности картины дом непременно должен стоять на пригорке, возвышенности. Реализуя барскую затею, было сие изрядное земляное возвышение насыпано искусственно, и на нем вырос по-барски широкий, высокий деревянный дом с просторным мезонином, окруженный со всех сторон обширной террасою. "В камне жить не здорово, считал граф, и жилье должно быть деревянным, а главное, прочным и теплым". Дом располагался так, чтобы с высокого балкона открывался вид на заречные луга, равнины, перелески, чтобы можно было и за порядком в Гусилище надзирать, и за работами в ближайших полях. На фронтоне - верхней части главного входа - помещен вензель, когда-то, видимо, преизрядно блиставший, ныне почти незаметный - замысловато переплетенные инициалы поместного владельца: ВО, Василий Одинцов. Слева и справа от усадебного дома симметрично возведены флигели - одноэтажные постройки, соединенные с домом галереями и переходами. Во флигеле справа еще совсем недавно располагалась кухня, а в левом - помещения для предпочитавших тишину старших членов семейства, а также для многочисленных гостей, приезжавших обычно на несколько дней или даже недель. Двор пуст и занят только некогда красивыми цветниками, которые огибает усыпанная крупным речным песком дорожка. Экипажи гостей, въезжавшие в ворота, минуя цветник, подъезжали к парадному крыльцу.
   Задняя, наиболее красивая часть дома с открытой верандой выходила окнами в парк, на устройство которого Одинцов в свое время потратил денег больше, чем на сам дом. Здесь был разбит прекрасный фруктовый сад, выкопан большой пруд, в который запустили голавлей и карпов, а также множество карасей. На берегу пруда стояла каменная беседка в греческом стиле с колоннами. Ее ступеньки спускались к воде изумрудного цвета, на поверхности которой лениво грелись рыбы. Воду в этот пруд подавал подземный ключ, и раньше ее можно было запросто пить, без риска подхватить инфекцию. Густые аллеи, расходящиеся во все стороны, дорожки и мраморные статуи придавали парку столько прелести, гости графа подчас проводили там целый день. Теперь же все это бывшее великолепие приобрело вид пустыря, носившего среди "Гуслей" оригинальное название "Сучье поле". Выходить следовало затемно, Северианов подобрался к бывшему дому графа Одинцова со стороны парка. Уже начинало светать, Северианов малой лопаткой в считанные минуты отрыл небольшой окоп - скрадок, на дно постелил свернутое одеяло, срезал длинные стебли травы и закрепил их в петлях маскхалата, так что теперь он полностью сливался с окружающей местностью. Лицо и руки "покрасил" жженой пробкой от винной бутылки, чтобы не демаскировали. Улегся, укрылся костюмом-сетью. Приготовил бинокль.
   Медленно светало. Начали появляться люди. Потянулись нищие и нищенки, занимая трудовые места. Куда-то расходился прочий народ. Потом утренний ажиотаж закончился и Гусилище замерло, редко нарушаемое одиночными прохожими. Северианов наблюдал. Обмотанный зелёной мешковиной бинокль, защищенный от солнечных бликов блендами, сделанными из голенища сапога, прекрасно позволял разглядывать мельчайшие детали обстановки. Вот к дому Одинцова подъехала пролётка с откровенно бандитским седоками, они сгрузили какие-то тюки, прошли в дом. Затем по одному стали подтягиваться люди, обличья интеллектом не обезображенным, некоторые с оружием. Самое поразительное, что происходило все это совершенно открыто, бандиты никого не боялись и не таились. Более того, боялись их: улица мгновенно вымирала, когда кто-либо появлялся возле дома графа Одинцова. Северианов насчитал одиннадцать человек зашедших в дом. Потом некоторые аборигены уехали, снова вернулись. Дом, похоже, бандиты превратили в воровскую малину. Северианов медленно водил биноклем, рассматривая два этажа, центральную лестницу.
   О банде Петра Кузьмича Топчина рассказывали разное, по большей части страшное. Топчин разъезжал по Новоелизаветинску на тачанке и горе тому, кто подвернётся на пути - несчастного или несчастную хлестали плёткой, затаскивали в экипаж и увозили в неизвестном направлении. Запросто могли среди бела дня раздеть до исподнего, и жертва еще должна была быть благодарна, что вообще осталась в живых. Также у банды имелось в достатке винтовок, наганов, даже, говорили, есть пулеметы, в общем, достаточно, чтобы вооружить, как минимум, взвод.
   Стемнело. В доме засветились окна, послышалась разухабистая гармошка и нестройный хор. Все в сборе, что-то празднуют. Пора! Северианов медленно пополз к дому, подобрался под окна, замер, превратившись в слух. Тускло светила луна, Гусилище вымерло, боясь потревожить отдых воровской малины. Подъехала еще одна пролетка, и Северианов теснее вжался в стену дома: из пролетки двое бандитов выволокли связанного офицера и молодую девушку. Неяркий свет из окон осветил лица пленников, и Северианов узнал Жоржа Белоносова из контрразведки, юная спутница прапорщика оказалась незнакомой. Жоржа волокли под руки, похоже, он был без сознания, девушка же, подталкиваемая в спину стволом винтовочного обреза, шла сама. Вместо лица - застывшая маска ужаса, безысходности. Они прошли в метре от Северианова, и этот ужас словно передался ему. Ситуация менялась стремительно, пленных требовалось освобождать незамедлительно, времени не было. Северианов изготовился к скоротечному бою. Живым нужен лишь главарь и то ненадолго. Штабс-капитан неслышной тенью скользнул к парадному входу, лёгким скользящим шагом проник внутрь. Там никого не было, даже намёк на часового, либо прочую охрану отсутствовал. А зачем, кто посмеет здесь появиться? А вот это вы зря, подумал Северианов, медленно поднимаясь по парадной лестнице, прижавшись к стене, держа оба нагана наизготовку и сторожко осматриваясь. За вестибюлем находился парадный зал - непременная часть помещичьего дома, ведь граф обязательно должен устраивать обеды, балы, приемы. Стены обиты материей из расписных тканей (так появилось и само слово "обои", от слова "обивать"), украшены зеркалами - это зрительно увеличивало размеры помещений. Под ногами беззащитно лежали книги из некогда богатой графской библиотеки.
   Никого, только хор голосов сверху. Северианов вплотную подошёл к двери, сцепил большие пальцы рук, превращая два нагана в систему из двух стволов. Ногой легко толкнул дверь. Вся банда сидела за большим столом, все вооруженные, обвешенные револьверами, бомбами, несколько винтовок прислонены к стульям. Прапорщик и девица - в стороне, у стены, бандиты рассматривают их, как диковинных насекомых. Во главе стола - красочный персонаж: длинная светлая челка, элегантные гусарские усы, цветастая рубаха с расстегнутым воротом, деревянная кобура маузера К-96 на ремне. Сейчас все сборище, еще сами не зная о том, перестало быть бандой, шайкой, кагалом, воровской малиной, а приобрело статус того, что в наставлении по стрелковому делу называется групповой мишенью. Никто даже не успел повернуть головы, не то, что понять что-либо. Северианов открыл огонь с двух рук. Сцепленные большие пальцы не позволяли оружию сбиваться во время спуска курка при стрельбе самовзводом, концентрированная плотность огня двух револьверов по групповой цели была страшна и не уступала пулеметному, словно Северианов стрелял из "Льюиса". Для такого вида стрельбы приходилось тренироваться, подолгу выдерживая наганы на вытянутых руках. Северианов целился каждым глазом по своему оружию, быстро перемещаясь вдоль стола к главарю боком полускрестным шагом, не тратя больше одной пули на каждого противника. Брызнули в разные стороны осколки стёкла, с истошным визгом оборвалась гармошка, щелкнули вхолостую бойки наганов: патроны закончились. Северианов бросил пустые револьверы, из рукава скакнул в ладонь миниатюрный "дамский" браунинг М 1906, на вид игрушка, но в умелых руках - грозное оружие.
   Выстрел.
   Выстрел.
   Выстрел.
   Главарь ошалело раскрывал рот, силясь вдохнуть, словно язык распух и закупорил гортань, остальные признаков жизни не подавали. Кисло пахло сгоревшим порохом, сивушным духом, кислой капустой. И смертью. Северианов оказался рядом, мгновенно, приставил ствол браунинга ко лбу главаря.
   - Я задаю вопрос - ты отвечаешь, тогда у тебя есть шанс дожить до завтра. Если понял - кивни.
   Главарь судорожно хватал ртом воздух, силился что-то сказать, но из горла вырывалось лишь сипение, похожее на скрип несмазанного колеса. Северианов сильнее надавил стволом браунинга.
   - Все равно убьешь, - наконец смог прохрипеть главарь.
   - Мне не нужна твоя жизнь, - спокойно сказал Северианов. - Говоришь правду - и можешь идти на все четыре стороны. Только чтобы в городе я тебя больше не видел.
   Главарь судорожно сглотнул.
   - Кто убил ювелира Свиридского?
   - Не знаю!
   Северианов прищурился, поскреб указательным пальцем спусковой крючок.
   - Не знаю! - заорал бандит. - Не наши это. Ходили слухи, что его ЧК шлепнула.
   - Ерунда, зачем ЧК комедию ломать - изображать налет, проще арестовать.
   - За что купил - за то и продаю. Слушок прошёл: что дело это гнилое, нечисто там все.
   - Что вам нужно от ювелира Ливкина, Семена Яковлевича? Твои люди у него были?
   - Камушек. Брильянт. Большой. Точно не знаю, говорено было, что дюже знатный камушек, цены немалой.
   - Что за брильянт?
   - Его зимой взяли ребята "Красавца" на дороге возле города. Купчишка в наши края ехал, с ним девка, а у девки цацки запрятаны, среди них этот брильянт. "Красавец" его барыге скинул, тот кому-то перепродал, а потом вдруг выяснилось, что сильно продешевили оба, камень цены огромной. Кинулся "Красавец" к барыге, кому, мол, камень запродал, да не успел, грохнули его легавые со всей его камарильей, а барыгу и вовсе замели в уголовку, так что концов не найти. Так и сгинул камушек. А недавно - опять слушок: видели камень в городе. Где, у кого - никто точно не знает, только сказано было: у ювелира искать надо, на улице Лентуловской.
   - Кем сказано?
   - Я его не знаю. Из господ кто-то, в городе неизвестный, появился недавно. Как меня нашёл - про то не ведаю, только встретились мы, он и шепнул: камень в городе, найдите, я хорошую цену дам.
   - Как выглядит?
   - Мужик тертый, опасный. Круглый, как колобок, невысокий, но чувствуется: барин. Одет прилично, культурного из себя строит. Лица не разобрал: темно было, и котелок низко надвинут, на самые глаза. Голос такой... простуженный, как будто. Подловил меня одного, как так вышло - ума не приложу. Говорит вежливо, но словно бритвой режет. Струхнул я тогда, хоть и не робкого десятка. А он все не отстает: найди брильянтик, только смотри, утаить не вздумай, на морском дне сыщу. Ну, послал я ребят на Лентуловскую улицу, только сгинули они, и ювелир сразу исчез, как ветром сдуло.
   - Когда встречался с этим неизвестным благодетелем?
   - Три дня назад, у трактира Солодовникова, на Казинке, только там его никто не знает, я справлялся.
   - Как договорились связываться?
   - Сказал, сам меня найдёт. Как брильянт добудем - так и найдёт.
   - Что стало с тем купцом и барышней, у которых бриллиант отняли?
   - Я там не был, но, думаю, известно что - на нож. Кто ж свидетелей оставляет, - сказал бандит, и сам испугался сказанного.
   - И кто такие, ты не знаешь? - иронично произнёс Северианов, нежно поглаживая спусковой крючок дамского пистолетика. Главарь затрясся.
   - Думаю, из благородных дамочка, от большевиков бежала с фамильными побрякушками, да не свезло...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"