... Что ты наделал, Мишка Громов? Что натворил, такой-этакий? Сидишь теперь на табуретке, сжавшись в комок. А этот, весь в жеваном зеленом, с багровым, перекошенным от злобы лицом, брызгая слюной и размахивая наганом, забивает в твою голову слова, как ржавые гвозди в доску.
— Паршивец!.. Война идет... Люди гибнут... А ты, сволочь... Воруешь... У кого?.. У меня значит... У другово ково... Ах ты, гад!.. Застрелю, как собаку!..
Сердце у Мишки куда-то ушло. Разбирать почти перестал ругню. Издалека, казалось, доносилось: бум-бум, бум-бум, бум-бум-бум! Слабость по телу разлилась: будь что будет. Охранник же прекратил крик. Стал названивать.
...А все было хорошо. После ремесленного направили дежурным электриком в цех, где впервые увидел, как воздух превращают в жидкость. Здесь было тепло, светло и мухи не кусали. И работа — не бей лежачего. Ходи, смотри. Один раз только, когда исправлял холодильник и что-то не так соединил — с треском вспыхнуло перед глазами: и стало темно. Мишка испугался: подумал, что ослеп. Но потом сообразил — свет погас. Значит, вырубило масленник. Ощупью, найдя на панели ручку, потянул ее. Масляник привычно чавкнул: и, слава тебе господи, цех озарило светом.
Так мало-помалу Мишка стал осваиваться. Приходилось иной раз по шестнадцать часов вкалывать на ремонте, но молодую усталость восполнял талон на обед в столовой. Какая-никакая прибавочка к полуголодному пайку. Однажды в ночной смене, уже под утро чуть было не согрешил с юной охранницей. Не решился на одной лишь причине: не выпускала из рук винтовку — вдруг стрельнет. А он, впервые пойдя на это дело и еще не зная как приноровиться, так и не осуществил задуманного совместно. И мысль отпугнула: что, если охранницу хватятся, еще и шпионаж приплетут. Мол, отвлекающий маневр.
Была попытка вступить в комсомол, по-дурацки кончившаяся. Девушка довольно симпатичная, которая была секретарем и сделала ему такое предложение, пришла на следующий день со здоровенным парнем и тот, не говоря ни слова, схватил напильник, и если бы Мишка не прикрывался руками, а девица, хотя и слабо, не оттаскивала, ожидая, что Мишка, как более молодой, даст ему сдачи, дебиловидный тип мог бы его свободно прибить. Он уже не давал себе отчета в том, что делал. Пена на губах выступила. Только потом, подумав, Мишка догадался: его приревновали. С чего бы? Попыток не предпринимал за комсомолкой ухлестывать. Должно быть, для пущей верности нападавший на людях решил показать степень своей тронутости, чтобы в армию не угодить.
Время шло. Приближался июнь 1945 года. И надо было Валентину Ефремовичу — старшему электрику — в кабинете дверь оставить открытой. А Мишке из любопытства туда заглянуть. Лампочек там было уйма. Поколебавшись: а, ладно, не заметят — две прихватил. Дома пригодятся. А потом раскумекал: не поверят, что купил. В магазинах лампочки в то время не продавались. На рынке же за такую просят чуть ли не всю зарплату. К чему же ее отдавать? Лучше прибавить. И пошло. Утащил, теперь уже через форточку — продал, утащил — продал. Все до поры до времени. Устроили лазутчику западню, как крысе какой-нибудь...
И вот он вертится теперь на шаткой, струганной табуретке, не зная, что сказать. А чем оправдаться? Кому интересно знать, что в начале войны остались без отца и что мамина зарплата в полторы булки глинистого хлеба и две иждивенческие хлебные карточки, по горбушке на каждого, позволяли лишь держаться на ногах. Так в стране, кроме главных лиц, почти все жили. Разве только не у всех отцы были инженерами, которых ни за что ни про что вырывали из семьи по дурацкому навету и отправляли в гибельные северные места, откуда больше не было возврата.
Бате было тогда 35 лет, а Мишке нет семнадцати и он уличен в хищении государственной собственности. Зная по наслышке, как сурово наказывают за менее тяжкие провинности, с ужасом ждал своей участи.
И дождался.
2
Обитая железом дверь, за которой Громов находился в полудремоте, открылась, глухо голос позвал:
— Выходи!
Он вышел, пошатываясь, попав из темноты на яркий свет. Его слегка подтолкнули к другой двери. В полутемной комнате с желтой настольной лампой Мишка увидел человека с офицерскими погонами.
— Хорошо, — подняв голову от бумаг, сказал военный, — можете идти. А ты садись, кивнув головой на рядом стоящий стул, сказал он Мишке, — поговорим.
Мишка подошел к столу и теперь уже хорошо разглядел сидящего. У него были слегка седоватые виски, из под густых бровей на Мишку направлен был изучающий взгляд.
— Вот что, — сказал человек, которого назвали полковником: — то, что ты сделал, будем считать, совершил по глупости. В твои годы можно ошибаться. Но за сделанное придется отвечать. И есть два пути: под суд или... — тут говорящий сделал паузу и многозначительно посмотрел на Мишку... — или пойти служить в армию.
От неожиданности Мишка привстал:
— В армию?
— Да! — мягко сказал полковник, понимая состояние подростка, — куда бы ты хотел?
У Мишки загорелись глаза. Ждал все, что угодно, только не этого. Начитавшись рассказов о майоре Пронине, мечтал когда-нибудь услышать такой вопрос:
— Я бы хотел поступить... в школу разведчиков, — выпалил он.
— Разведчиков? — недоверчиво переспросил полковник, — ну что же — есть такая. Выбор неплохой. И ты, если здоровье позволяет, вполне можешь туда попасть. — Он наклонился над столом, что-то черкнул на бумажке и поднял голову:
— Давай так. Вот тебе пропуск. Иди домой, пройди медицинскую комиссию и через два — три дня приходи сюда — тогда поговорим конкретнее.
Домой Мишка пришел, пряча глаза. Он ждал упреков. Но мать, Марина Сергеевна, сказала только:
— Ты уже видел Дмитрия Петровича? Он завсегдатай нашей библиотеки. Если бы не он — не знаю что и было бы...
Мише не стоило объяснять, что имела в виду мама: много чего передумал, сидя под замком. И матери, он знал, дорого досталось ее спокойствие.
— Дай Бог, — заключила мать, — чтобы этот урок запомнился тебе на всю жизнь. Армия, куда ты попадешь теперь, в этом, надеюсь, поможет.
Младший брат Лешка, у которого также как у Мишки в школе, превращенной в госпиталь, утеряны были свидетельство о рождении и это помогло обоим раздобыть без труда новые с прибавкой в два года, что облегчило поступление в ремесленное училище, сочувственно поглядывал на старшего. Он был похитрее, и в отличие от Мишки предпочел учиться не на своих ошибках, что, говорят, свойственно гениальным личностям. Гениальным, в том смысле, какими они нам представляются, как позже узнаем, не стал, однако жизнь у него шла ровнее и более выгодней.
Три дня вполне хватило, чтобы обойти врачей. Дмитрий Петрович, на этот раз одетый в штатское, быстро просмотрел медицинскую карточку и в конце досадливо поморщился:
— Все у тебя что надо, — сказал он, — зрение с небольшой коррекцией. Это, брат, меняет дело. Ну ничего, — постучав пальцами по столу, сказал он, — послужишь в другой части. Так или иначе без этого не обойтись.
В какой именно Мишка узнал только на пересылке в Лянске. Однако прежде чем туда попал, произошло два события, давшее Мишке первое представление об армейских нравах того времени. Когда новобранцы, мало чем отличающиеся с виду от зэков, расположились на деревянных двухэтажных нарах, где им предстояло ждать назначения в часть, явилось двое старослужащих и попросили ребят, игравших наверху в карты и щеголявших наколками, спустится вниз для выполнения какой-то работы:
— Что-о! — рявкнул один из парней, — нашли холуев. А ну делайте ноги, пока по шеям не влетело, — и при этом пнул ногой ближе стоящего к нарам военного. Нашли на ком крутизну показывать. Военные через минуту вернулись с вооруженным нарядом. И под жалобное причитание «Ну потише, падло», взбунтовавшихся стащили вниз и увели.
Знали бы эти «аристократы» отчего отказались. Это же был рай. Когда Мишу и еще троих добровольцев привели сюда — они не поверили глазам. Вокруг высились штабеля консервов, громоздились мешки с сахаром, крупами, мукой. А надо было сложить тем же манером новое поступление продуктов. Кладовщик, давший задание, хитро подмигнул и сказал:
— А один из вас пусть пойдет со мной.
Зачем: ребята убедились воочию. Кладовщик велел одному из их группы взять ведро, отсыпал из мешка рис, изюм, сахар, отрезал солидный кусок сливочного масла — и со словами «Пойдем готовить обед» оба удалились.
Ох, и угощенье было! За пять военных лет лучше затирухи, щей из селедочных голов и грубых капустных листьев, да и то не вволю, ничего не приходилось брать в рот. А тут тебе благоухающая рисовая каша.
Набили в тот день пузо — и ладно. Раскатывать губу на будущее не пришлось. В первые же дни, в той части куда направили, пришлось проделать запасные дырочки на ремне. Да и сама часть оказалась тоже порядочной дырой. Голубые погоны с крылышками причастность к полетам имели в том отношении, что их носители «летали» не поверху, а понизу, разгружая вагоны с сабами, забами и фабами — светящимися, зажигательными и фугасными авиабомбами, ставшими уже не нужными после войны с Германией и Японией. Один из таких «полетов» чуть было не оказался последним для Громова. Он, надрываясь, тащил ящик со взрывателями и спотыкнулся на трапе. Хорошо, что не упал, а то бы поднял на воздух не только себя. Конечно же, после таких трудов предлагаемое в столовой смахивалось с ходу, а ожидание следующего ее посещения скрадывало будни, потому что воинская служба измерялась только паузами от накручивания и раскручивания суконных серых обмоток. Разнообразие возникло, когда получали наряд вне очереди.
Мишка вкусил всю его полноту, не успев стать вовремя в строй. Пришлось скрести дощатые полы, хорошо еще, что не зубной щеткой, когда в казарме раздавался хор храпа. Досыпал на политзанятиях, не теряя чуткости — заразе политруку не сиделось, как при геморрое: расхаживал туда-сюда.
И еще повезло: отправили на месяц в дальнюю лесную деревню — дрова заготавливать. Сухой паек с колбасой и хлебом исчез в мгновение ока. Его заменила гороховая каша. Этого добра хватало. В поле у леса скирды стояли гороховые. Долго было его намолотить. От такого топлива, сварганенного бабкой, у которой находились на постое, пилы в руках ребят жужжали, накаляясь чуть ли не докрасна.
Так в разных трудах армейских минул год, а на второй Мишку перевели в караульный взвод. Начало новой службы ознаменовалось криком: «Куда девался мой наносник?» Это Гришка Самохин собрался в караул, где он обычно пользовался клочком меховой перчатки с тесемками, оберегая слабый нос от мороза. Надо уже заступать на пост, а наносник, как корова языком слизала. Потом выяснилось, что, сушась на печке, сгорел. То-то глаза ело под утро у пришедших с наряда. Самохину пришлось, пожертвовав большим пальцем перчатки, смастерить спешно новый наносник. Руку-то можно и под тулупом согреть, а нос так не убережешь на северном уральском ветру.
Караул вроде бы не очень тяготил. Два часа в полушубке и тулупе сусликом простоишь у какой-нибудь рухляди — четыре кемарь в каптерке. Вот только эти два часа тянутся, кажется, целую вечность. Но в ту ночь, когда Мишку приставили не к вещевому, как обычно, а продуктовому складу, да еще с наполовину выбитым окном, часы эти обратились в минуты. Проклятое окно кричало: посмотри, что там лежит... Рука не достала и тогда Мишка, осторожно вынув остаток стекла и сняв тулуп с полушубком, пролез в склад. Там ничего кроме мешка с горохом не оказалось. Набрав его в карман, Мишка вылез наружу....
И предстал перед разводящим, который привел смену...
В обратный путь к казарме Громов уже не шел, а бежал, падая и вставая от сильных ударов прикладом. Вел его разбуженный посреди ночи и оттого злой как черт свой же товарищ:
— Сволочь, фашист, — останавливаясь и пытаясь увернуться от ударов, кричал в бессилии Мишка, — ну стреляй в меня, подлюга, не пойду дальше.
Но его толкали и толкали, оставив в покое лишь в дверях гауптвахты, неизвестно для чего предназначенной маленькой будки с разрушенной печкой посредине.
Пошарив в темноте среди пыльных кирпичей, Мишка обнаружил коробок спичек. Осталось набрать на полу щепок, а кое-где их отодрать от стен — и вот костерок уже готов. Когда печь от слабого огня чуть согрелась, Мишка взгромоздился на нее и так пробыл до утра...
Первым, кого Громов увидел потом, был политрук. Не тот, что лекции читал, а другой, наезжавший в часть с инспекцией. Мишку он запомнил по одному инциденту. Возвращались с поста монголы — маленькие, кривоногие и раскосые. Мишка, стоя на крыльце и видя их, в веселом задоре выкрикнул: «Да здравствуют японцы!» А в это время тот самый политрук возьми да выйди:
— Да вы что? — с ходу завелся он, — мы же воюем с Японией, а вы им тут здравницу воздаете!
Узнав в чем дело — успокоился, но все же предупредил: быть впредь поосторожнее.
И вот новая встреча. Политрук уже все зная, сожалеюще смотрел на Мишку — взлохмаченного, в измятой шинели:
— Как вы могли так поступить? — спросил он, — в военное время за такие дела на месте расстреливают.
— Как хорошо вы это сказали! — воскликнул пораженный политрук, не ожидая от простого солдата такой оценки своего поступка, — голова у вас умная, да, к сожалению, дураку досталась, — и со вздохом продолжил: — постараюсь убедить тройку отнестись к вам помягче.
3
Штрафбат, куда Мишку препроводили под конвоем, пользовался дурной славой. Говорили, что там приходится вкалывать не разгибая спины и, что всего страшнее, работа эта была бессмысленной. Таскали камень то в один, то в другой конец лагеря.
Сюда добирались на поезде. Конвоировал тот самый, что подгонял прикладом. Теперь он ласково поглядывал на Мишку и всем в вагоне добродушно разъяснял, что это не опасный преступник. По глупости проштрафился. А так он умный — преумный. И подтверждал похвалу пресловутой Мишкиной фразой, после чего пассажиры улыбались Мишке, а одна из женщин протянула ему ломоть хлеба, посыпанного сахаром: «Ешь, милок, когда еще придется».
Ехал Мишка в куче, а пришел в ряд. Перед строем важно разгуливал маленький крепыш:
— Смирно! — басом гаркнул он, — и насупленно оглядел прибывших вдоль и поперек. А дальше черти что понес. Заметив на носу одного из выстроившихся очки, ткнул в него пальцем:
— Это что у тебя?
— Пенсне.
— Снять пенсню!
Кто-то, наверное, самый грамотный, хрюкнул. Крепыш немедленно отреагировал:
— Что за смеху...чки в строю. Вы у меня посмеетесь на бегу.
Наконец, видя, что нагнал страху, спросил уже более спокойно:
— Кто есть художник — три шага вперед!
Мишку, он в школе даже портреты Сталина рисовал в стенгазете, словно бы подтолкнули. И еще кто-то рядом пристроился.
— Все остальные, — скомандовал начальник, — напр-а-во, шагом марш! А вы, — обратился он к Михаилу, — идите в клуб. Во-он то здание, — показал он рукой, — там вам скажут что делать.
Ну и житуха пошла. Никаких подъемов, отбоев. Ложись, когда захочешь, подымайся, когда сам проснешься.
Вместе с Васькой, тоже слегка мороковавшим кистью, рисовали в основном плакаты, разные таблички типа: «Не стой!, «Не сори» и т. д. На сцене в это время артисты из таких же подневольных представляли всякие юморные вещи. Но к заведению это не относилось. Тут не любили шутить. Однажды на глазах Мишки подстрелили парня, не остановившегося на окрик «Стой!»
Мишка подумал тогда, ужаснувшись увиденному, что здорово повезло: дали полгода и попал в число избранных. Сначала, как в старой части, жилось не вполне сытно. Но однажды в раздатке солдат, зачерпывая из котла ему кашу с тушенкой, поинтересовался: не знает ли способа как избавиться от такой болячки. И, задрав ногу, показал разъеденные чуть ли не до кости пальцы.
Мишка в детстве, лежа с температурой, за этажеркой полистал, попавшийся среди книг медицинский справочник. Может быть, оттуда и пришел спасительный рецепт:
— Ты набери в тазик горячей воды, — предложил он страдальцу, — разведи там покрепче марганцовку, подержи подольше ногу, а потом выставь растопыренные пальцы на солнце. И так делай несколько раз до полного заживления.
Сказал вроде бы наобум, а помог человеку. Тот не остался в долгу. Мишка всякий раз получал добавку.
В другой раз пришел в клуб молодой офицер. Протянув фотографию жены, попросил сделать ее портрет. А затем пошли заказы от начальства разного ранга на рисованные ковры с лебедями и...
Дальше можно было бы и не продолжать. Что интересного расскажешь об армии, если стрелки часов идут слишком медленно. После штрафного в прежнюю часть уже не попал — и хорошо, а то бы язык заболел. Погоны почернели и крылышки обратились в две перекрещенные пушки, дула которых, по счастью чистить не пришлось, как это приходилось делать коренным артиллеристам.
Если бы по дороге из столовой, куда дневальному приходилось ходить не в строю, а в одиночку, не встретился боевой генерал — то нечего было бы вспомнить:
— Ко мне! — зычным окриком остановил он Мишку, пытавшегося было проскочить мимо.
Мишка сделал два шага и вытянулся, ожидая с тревогой следующих слов сурового генерала:
— Вы почему, — последовал грозный вопрос, — не отдаете честь вышестоящему.
Мишка склонил голову, чтобы спрятать улыбку. Генерал и на цыпочках не смог бы с ним сравняться в росте. Но надо было как-то разрядить обстановку:
Генерал, похоже, сильно раскипятился. Нарываться на наряд кому захочется:
— Да вот, — Мишка чуть приподнял правую руку, в которой держал котелок с кашей, — не успел в левую руку переложить.
— Ничего, — пообещал генерал, — сейчас научитесь. И заставил Мишку десять раз строевым шагом подходить к березе и козырять ей со словами «Здравия желаю, товарищ генерал!» Мишке доставило бы больше удовольствия, если бы вместо березы рос дуб.
Это занятие, возможно, и в дальнейшем продолжилось, если бы бравый солдат не был демобилизован.
Мать, обняв его, а потом оглядев со словами «Как вырос, возмужал» — сказала со вздохом:
— С недельку поотдыхай, сынок, а потом поищи себе работу — сам видишь, как мы живем.
Она могла бы этого не говорить. Дня два повалялся Мишка на кровати с книгой, а на третий поспешил в отдел кадров, не думая, кстати, что его встретят там с духовым оркестром. Кадровики злопамятный народ. Как в воду глядел. Начальник отдела кадров Рейвид все с тем же зачесом на затылке, кисло улыбнувшись, сказал:
— Вакансий дежурного электрика на комбинате сейчас нет. По выражению его лица можно было бы прочитать и окончание этой фразы — и не будет.
— На нет — суда нет! — бросил Громов на пути к выходу и не мешкая двинулся к мельзаводу. Уж там-то, думал он, что-нибудь да удастся найти.
Что-нибудь и нашлось. Под этим словом подразумевалась металлическая плица. Большой совок, которым ему вместе с женщинами предложили перелопачивать пшеницу, то есть перебрасывать ее с одного угла в другой. Этот же инструмент выполнял время от времени роль сковородки. На ней жарили зерно — и называлось это блюдо, по-башкирски, что ли: курмач.
Однако несовместимость Мишки с плицей стала в конце концов очевидной. Его попросили сойти с горы зерна, которая как вода в сообщающемся сосуде почти не уменьшалась.
Человек с лицом, какие не замечаешь в толпе, но с властным голосом и обязательной принадлежностью больших и малых начальников — кожаным коричневым пальто, присланных в числе других товаров по ленд-лизу, сказал, бегло взглянув на Громова:
— Хватит заглядывать бабам под юбки. В бригаде грузчиков место освободилось. Там и заработок повыше. Что он имел в виду, Громов уразумел позже.
Грузчиком? А почему бы и нет. Мишка вспомнил прижимаемые к груди ящики с запалами, махины с толовой начинкой, что так обременяло, но и накачивало мускулы в армейские годы, и подумал: справлюсь. Куда денешься? Приходится выбирать: где лучше — по ту или эту сторону ворот? Его ободрило еще, что грузчики, к которым на другой день присоединился, с виду мало чем от него отличались. Один даже удивил. Высокий, худосочный, со впавшими щеками. Как он может что-то таскать кроме себя самого? Но именно этот, с виду доходяга, ловчее остальных подхватывал на плечо с лотка туго набитые мукой мешки и, широко шагая, точным броском укладывал в штабель вровень с другими. Месяца через два Мишка и сам овладел этим искусством, а в первый день через какой-нибудь час — два еле ноги таскал.
«Еще одна такая вылазка, подумал он, упав на лавку, и я их протяну». Этому воспрепятствовали. Хлопнула дверь. Вместе с морозными клубами вошел бригадир и принес с собой запах свежевыпеченного хлеба, который исходил от румяных, как лицо самого бригадира, лепешек. Одну из них протянул Мишке, говоря: «Ешь, солдат, наедай холку!»
Прозвище прилипло. Оно само напросилось. До того как он сравнялся со всеми, получив грубую хлопчатобумажную робу, шлем из мешковины до плеч, на нем была армейская гимнастерка, кирзовые сапоги.
«Ну, солдат, так солдат», мысленно согласился Мишка, не в паспорте же проставлено...»
Усталость и сытость навалились, постепенно придавливая его к скамейке. Но плечом он ее не коснулся. Знакомый зов: «Ну что, мешочники, по коням» — заставил его выпрямиться. Он хотел встать вместе со всеми, но бригадир положил ему руку на плечо.
— Лежи, а то завтра краном тебя не подымешь. Мишка блаженно провалился в теплую тишину и был разбужен приглашением облачиться в шинель:
— Дома доспишь, — объяснил бригадир, — на сегодня — баста.
Это было ясно без слов. В маленькой комнатушке стало тесно. Пришла ночная смена.
Гуськом потянулись к проходной — чуть ли не в рост человека деревянной будке, в дверях которой стоял охранник в ватнике, перепоясанном офицерским ремнем. Каждого кто мимо проходил он проглаживал с обеих сторон широкими ладонями сверху вниз. Ту же операцию со скучающим видом, как будто бы рассматривал муху на потолке, проделал с Мишкой, и проводил его удивленным взглядом.
Это не ускользнуло от внимания бригадира:
— Ты что, пустой? — спросил он Мишку на выходе.
— А что это такое? — переспросил, позевывая, Мишка.
— Муку ты с собой прихватил?
— Нет? — ответил Мишка, — а разве можно?
— Надо! — твердо сказал бригадир, — без этого у нас никак не обойтись. Тяги не станет. А этого, — кивнул он на охранника, — не бойся, он свое получает.
К дому подошел незаметно. Время пролетело в споре с самим собой. Правильно ли сделал, что ничего не взял? Легче на душе — что и говорить. Избавляешься от страха, что тебя изобличат и накажут. Он уже это испытал. Хватит! Но опять же, если и дальше будешь так отличаться — в бригаде долго не продержатся. Сочтут стукачом и могут даже подставить.
Да и бороться с соблазном становилось все труднее. Почему бы не взять хоть немного, семью поддержать в голодное время. Если разобраться, то и государство к этому подталкивает, оплачивая тяжкий труд копейками. Раз так — грузчики вправе себе позволить маленькую компенсацию.
Рассудив так, Мишка в следующую смену отличался от остальных лишь малой величиной мешочка, но он ему казался тяжелей тех, что по сотню в день таскал на плече.
Мать, увидев на кухонном столе кулек с белой мукой, отнеслась к объяснению сына, что это заводская доплата недоверчиво:
— Что-то не слыхала раньше о подобных подарках, — сказала она.
— Да, — ответил Мишка, стараясь придать голосу большую уверенность, — это эксперимент, но ты все же никому об этом не рассказывай, а то отменят.
Имея совестливую натуру, он, может быть, и дальше казнился. Только не может человек все время чего-то бояться. У него крыша поедет. Мишкин ум теперь был захвачен иным. Школой.
5
У Мишки была наша офицерская шинель — у него мышиного цвета: немецкая. Он встал из-за предпоследней парты, шагнул навстречу с протянутой рукой: «Саша!» Мишка назвал себя и, как бы сфотографировал этого парня, ростом чуть выше и упитанней. Темноволосый, с широкими почти сросшимися у переносицы бровями, пухлые губы. Но всего примечательней глаза: карие, маслянистые, слегка на выкате, излучающие добродушие:
— Сядешь со мной, — сказал он, — будет с кем поболтать.
Через несколько дней, с того момента как Мишка с перерывом в пять лет перешагнул порог девятого класса школы рабочей молодежи, он пришел к выводу, что его обретенный товарищ в прошлой жизни был соловьем. Как начнет заливать — заслушаешься. И если правда, что женщины любят ушами, то ему этот дар приносил обильную жатву. Мишка же хоть и был голубоглаз, кудряв и лицом не хуже других так не умел. Отчасти это зависело от разной степени положения. Отец у Сашки был какой-то начальник и позволял сыну одевать свои костюмы: кожаное пальто, которое в раннем послевоенье считалось верхом шика. На Мишке же красовался байковый лыжный костюм — то, что носили многие — и та самая шинель, купленная на барахолке. Большего позволить не мог. Еще и полгода не прошло после армейской службы, где ценилось четкое щелканье каблуками и умение вовремя приложить руку к козырьку, а удачной шуткой считалось сунуть обмылок нагнувшемуся за чем-нибудь в душевой товарищу. И в бригаде мельничных грузчиков не у кого было поучиться галантным манерам. Большей доблести, чем пощупать даму не проявляли, да и не требовали по простоте нравов.
Сашка ввел Мишку в мир более утонченной пошлости, жеманных манер пединститутских девиц, полузолотой молодежи, где шофер Венька, державший в одном кармане папиросы «Казбек», а в другом «Прибой», называемый гвоздиками, носивший клетчатый пиджак, полы которого доходили ему почти до колен, введен был в этот круг лишь для забавы.
Сашка плескался в этой среде, как рыба в воде, и его уверенность, безмятежность мало-помалу передавалась и Мишке, ранее непринужденно чувствующему себя только с книгой. Он был вхож к Сашке в дом и когда заучивали отрывок из Евгения Онегина, впервые создал стихотворение той же строфой под названием «Вениаминаода». На тему забавного Венькиного ухаживания за одной из знакомых девушек, которую вздумал потискать, за что та исколола ему булавкой руку. Мишка ее охарактеризовал так: «Посмотришь на нее — одна тоска: точь-в-точь гладильная доска». Венькин портрет вершил злополучный пиджак «На нем лицован двадцать раз и до колен ему как раз был модный фрак...» Этот Венька позже послужил причиной появления у Мишки шрама с правой стороны носа. Заступился, когда того назвали «жидовской мордой». Драка была неравной: трое на одного... Венька, правда, пытался помочь, но его отшвыривали, как котенка всякий раз как подсовывался.
Впрочем, это поражение не очень огорчило Мишку. Перетаскивание за день до ста и более мешков с мукой накачало ему мышцы, и с этим считался каждый, кто на мишкиных друзей задирался.
Работа, школа, компания — дома только ночевал. Дернула же нелегкая в тот день также остаться у приятеля. До трех часов ночи провожали одну из его подруг, вернулись поздно, своих будить не хотелось. Тревожило только, как бы не проспать утреннюю смену. Саша успокоил:
— Не волнуйся, — разбужу.
Однако заведенный им будто бы будильник не прозвучал в семь утра. Времена были строгие. За опоздание наказывали: месяца три, а то и полгода, вычитая из зарплаты и без того скудной, часть денег. Теперь никак было нельзя избежать этой участи.
Но и тут Сашка вселил надежду:
— У меня в медсанчасти есть хорошая знакомая, — подмигнув, сказал он, — дня на два больничный тебе обеспечен. Так что держи хвост пистолетом.
Ни завтра, ни через день ничего сделать ему не удалось, а на третий день за Мишкой пришел милиционер и посоветовал скрыться где-нибудь в деревне. «А там, глядишь, и забудется твой поступок, — сказал он, — иначе, парень, тюрьмы тебе не избежать», — предупредил он, — сам знаешь, как сейчас за это спрашивают».
Удариться в бега Мишка не решился, надеялся все же на более гуманный исход: как-никак с конца войны прошла четыре года — хватит, наверное, лютовать...
Полутемная камера с деревянными нарами по двум сторонам и стоявшая под маленьким зарешеченным окошком какая-то бочка вывели из этого состояния расслабленности. Щелкнула позади металлическая дверь. Мишка не помнил дальше, как все было. Кажется, кто-то уступил ему место на тряпье рядом с собой, наверное пришлось объяснить причину прибытия. Более интересное действо ожидалось на завтра. Утром к Мишке приблизилась какая-то долговязая фигура и без обиняков заявила:
— Подымайся, падла, парашу вынесешь!
Может быть, Мишка и помог бы ему — не понравилось обращение. Поэтому и ответ был соответствующий: запустил в него валенком и довольно метко
— Ах ты, сука! — с этими словами фигура ринулась на Мишку. Это был опрометчивый шаг. Не спросясь броду — не суйся в воду. Человек пришел с воли. Раздобревший на мельничных лепешках, окрепший в пробежках с шестидесятикилограммовым мешком на плече и вдобавок освоивший в паре с братом несколько эффективных приемов джиу-джитсу. Ничего не стоило сжать налетчику шею и держать до тех пор, пока он не попросил пардону. Больше никто к Мишке не приставал, кроме одного случая. Мишке принесли передачу — миску молока. И только было собрались с соседом-москвичом, попавшим на нары за растрату, с ним расправиться, как перед ними с кружкой в руке вырос незнакомый парень.
— Плесни! — повелительно заявил он.
— С какой еще стати? — возмутился Мишка. — Отвали, пока не поздно.
Тот ушел. Но следом, перешагивая через лежащих, заявился другой — рослый и более решительный.
— Ну! — выкрикнул он и поднял ногу для удара.
Что-то подсказало Мишке, что следует покориться. И это было правильно. Он вышел на главного в камере и стал своим. Спичечный коробок сахара, два тоненьких почти на просвет ломтика сырого хлеба, миска баланды, где крупинка за крупинкой гонялась с дубинкой, за день — и все было ничего в этой камерной компании, ничем ненормальным не отличавшейся вопреки сложившемуся мнению о свирепости тамошних нравов, хотя, возможно, что-то изменилось с той давней поры. Здесь брились по очереди кем-то смастеренным из обломка металлической кружки лезвием. Один из сокамерников, пухленький коротышка, в котором Мишка узнал заглавного в самодеятельности одного из техникумов, развлекал выдуманными историями с продолжениями — этакая камерная Шехеразада. Из разной ерунды сотворены были игральные карты, не с голыми девками как сейчас, и играли в них не в очко, а в подкидного...
Вышел Мишка из дверей замшелой твердыни, не оставившей память ни об одном из стражников, ранней весной, на дрожащих от слабости и свежего воздуха ногах. На нем были добротные сапоги, плотные брюки, модное драповое пальто, теплая пыжиковая шапка. Этими вещами снабдили друзья по несчастью. «Носи» — напутствовали они, — все равно бы моль все это поела».
Через неделю, отдохнув, набрался смелости: пришел в школу. Директриса покачала головой: «Жаль, но тебе придется повторить занятия в том же классе на следующий год».
Мишка вышел из учительской — и в это время прозвенел звонок. Из дверей класса со смехом вывалились, толкая друг друга, бывшие одноклассники, и впереди вышагнул высочайший Сашка.
— А-а! — подойдя и хлопнув по плечу, сказал он, — ну как дела?
— Дела, как сажа бела! — ответил Мишка, смерив его взглядом, — ну что же ты меня так подвел? Обещал ведь больничный достать.
— Ну и что бы это тебе дало? — прищурившись, хмыкнул он. — Ты же не за это попал за решетку. Украл что-нибудь на своей мельнице — оттого и посадили.
Кулак готов был поставить печать на его самодовольной физиономии, но в эту минуту Мишке показался этот, еще так недавно лучший друг маленьким и беспомощным — и он опустил руку. Сашка теперь, в его понимании, был не соловьем, а тетеревом.
6
Ой как не хотелось этаким второгодником садиться за парту.
— А ты как же хотел? — сказала на это Мария Ивановна — директор школы рабочей молодежи, две четверти пропустил — считай, что совсем не учился. Так что, дорогой, не обессудь: придется тебе танцевать от печки. Мария Ивановна преподавала литературу и русский язык и любила всякие присловья.
Танцевать Мишка любил и умел, особенно вальс, месяц со стулом тренировался, прежде чем девушку на сковородке пригласил — так танцплощадки в то время называли в молодежной среде.
А печку мама предоставила. Говорят же: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Так оно и было. Денег у библиотекаря шиш и еще немножко, а друзей хоть отбавляй. Через книгу. Нет лучшего способа общения.
Один из таких друзей и устроил Мишку электриком в заводскую лабораторию. Но опять же неудобство — попал под начало женщины. Ему это не нравилось по той причине, что риск не угодить начальнику в юбке был слишком велик. Убедиться в этом на собственном опыте Мишке не пришлось. Не успел он отремонтировать две-три электроплитки и намотать несколько спиралей во время дежурств как очутился в иной обстановке. Этому посодействовал новый приятель — техник доменно-исследовательского отдела и комсорг лаборатории — Петя: добродушный и подвижный парень.
Однако руководитель отдела — профессорского вида, с хорошо уложенной, седой, платинового цвета прической, роговых очках на круглом лице, при галстуке, в добротном сером костюме, вместо того чтобы сразу подписать заявление протянул новичку цинковое ведро, буркнув при этом: «Рассчитай-ка его объем».
Ничего себе заданьице. Мишка твердо знал из математики лишь таблицу умножения. Но, оказывается, просто сидеть на уроках тригонометрии тоже кое-что значит. Однажды на уроке физики произошло нечто подобное. Клара Иосифовна, внутренне смешивая класс своим выговором типа «И он поднял эту знамью» — вызвала Мишку к доске, когда он только разложил учебник на своей последней парте, не успев ознакомиться с текстом, и попросила объяснить принцип действия атомного котла. Мишка как ни напрягался — ничего не мог ответить.
— Идите на мэсто, — огорченно сказала Клара Иосифовна и подвинула к себе журнал. Однако не успела поставить оценку. Мишка, подойдя к парте, напряженно вгляделся в раскрытую книгу и мгновенно уяснил смысл того, что там было, словно сфотографировал.
— Клара Иосифовна, — сказал он, подняв голову, — о чем вы меня спрашивали?
— Как о чем? — с удивлением переспросила учительница, — о работе котла.
— Я вас тогда не понял, — нагло заявил Мишка, — это мне известно.
Мишка вышел к доске: быстро начертил схему и без запинки объяснил ее смысл.
Учительница покачала головой и поставила четверку.
Для Мишки это был сюрприз. Но судьба, продолжающая производить над ним свои эксперименты, вновь пришла на выручку. В голове было пусто также как в ведре, которое озадаченно вертел, но постепенно в соответствии с аксиомой, что природа не терпит пустоты, возникли здравые мысли. Ведро — это же усеченный конус: надо узнать площади двух окружностей...
— Ну ладно, — вскользь взглянув на Мишкины вычисления, произнес как бы про себя начальник отдела, и, обернувшись к хитро посмеивающемуся Мишкиному проводнику, добавил, — идите, Петр Максимович, объясните новому товарищу что надо делать.
За чудесами тоже стоят в очереди. Когда пришла пора сдавать экзамен в десятом классе по математике — она еще не подошла. Мишке влепили двойку. Это означало, что мечта поступить в Московский университет не осуществится. Что делать? В отчаянии решился пойти на дерзновенный шаг. Выбрал момент, когда директор школы осталась одна в кабинете, стал ее упрашивать выдать аттестат зрелости:
— Поймите, Мария Ивановна, зачем мне математика, если хочу поступать на литфак МГУ.
Мишка потом думал и не мог понять, что в этой фразе могло быть магического: он ждал отказа...
— В МГУ, — вскинула брови директор... и, помолчав, достала заветный листок с печатью.
Мудрость людская не поддается расшифровке. Можно только предполагать, что толкнуло старую учительницу на нарушение должного порядка. Война порушила судьбы: как же было не пойти навстречу неуемному желанию, сочетая работу с учебой, восполнить утерянное. У пословицы — одна беда приводит другую, существует и обратный смысл. Мишке хотелось так думать, когда с одного экзамена попал на другой. Сел писать сочинение в университете. Тему выбрал свободную, и она оказалась знакомой: «Сталин, как корифей науки». Она была связана с недавно напечатанной во всех газетах работой за подписью вождя. Мишка эту работу знал почти наизусть, и она ему нравилась лаконичностью и ясностью мысли. Накатал сочинение одним духом и простыми предложениями, чтобы не запутаться в знаках препинания. Отдал листки и про себя сказал: «будь что будет».
И когда на следующий день у деканата на Моховой, 9 к нему подошла женщина и спросила, не он ли Громов, как будто прочитала эту фамилию на его лбу, сердце у Мишки ёкнуло: ну все — провал. А она, отметив его волнение, с улыбкой продолжила:
— Мне понравилось ваше сочинение. Вот только, — сделав паузу, продолжила она, — не знаю, что вам поставить — четверку или пятерку.
— Ну конечно пятерку, — выпалил Мишка. Это было уже более чем нескромно. Но она, вроде бы согласилась с этим, сказав, что на экзаменационном совете ляжет костьми, отстаивая Мишкину кандидатуру.
Сочинение — главный барьер, а когда у тебя крылья, два оставшихся перемахнуть — плевое дело.
Однако было тревожно: забитая школьная душонка трепетала. Поэтому в списке принятых в университет, вывешенном там же на Моховой и почему-то на лестничной площадке стал искать свою фамилию с конца: нет, нет, нет...
И почти в самом начале списка — вторая или третья строка: Ура! Есть! Мишка так подпрыгнул, что эта его фамилия оказалась на уровне глаз.