Петраков Игорь Александрович : другие произведения.

Таврическое. Память звонкого детства

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мои воспоминания.


   Игорь Петраков
  
   Память звонкого детства.
   Очерки-воспоминания о Таврическом.
  
   Предисловие.
  
   Вернуться к воспоминаниям о моем детстве в рабочем поселке Таврическое меня побудила книга литературоведа Бориса Аверина, посвященная творчеству Набокова ( и не только - а также Бунина, Иванова, Белого и ряда российских философов ), которая называлась Дар Мнемозины и в которой поднимались вопросы оживления прошлого с помощью памяти писателя.
   В центре внимания автора этой книги, естественно, стоял Набоков. Память - героиня всех его произведений, утверждал Аверин. Не зря Набоков обладал сам феноменальной памятью и очень хорошо помнил свою жизнь: детство, отрочество, великое множество мелочей, связанных с самыми разными возрастными этапами. Дар зоркой памяти свойственен многим героям книг Набокова.
   Так, в Подвиге прошлое смыкается с настоящим. Сборник рассказов Возвращение Чорба закольцован темой воспоминания. Воспоминание идет рука об руку с настоящим в Весне в Фиальте. Отчаяние - отчет о прошлом и рассказ о настоящем. Цинциннат в Приглашении на казнь вспоминает свою прошлую жизнь. Воспоминание ведет сюжет Дара - это воспоминания Федора о детстве и о своем отце. Смотри на арлекинов! - автобиография героя, восстанавливающего свое прошлое.
   Развернутую автобиографию представляет собой повествование Других берегов ( Память, говори! ).
   Читая книгу Аверина, я поневоле сравнивал ее с тем, каким образом оживляет память прошлое в моих собственных произведениях и воспоминаниях. Вот Аверин пишет о Других берегах Набокова - Передавая эпизод ясновидения, произошедший с ним в детстве, Набоков в ДБ делает отсылку к Дару : Будущему узкому специалисту-словеснику будет небезынтересно проследить, как именно изменился, при передаче литературному герою ( в моем романе Дар ), случай, бывший с автором в детстве.
   Здесь я вспоминал, как были представлены случаи из детства в моей книге Память места и сборнике рассказов В городе Н.
   В последнем сборнике о Таврическом был рассказ Деревенский друг. В нем почти документально были зафиксированы события моего детства, прошедшие в Таврическом. Я имею в виду разные эпизоды, касающиеся дружбы с главным героем рассказа. В рассказе он назван Алексеем. Имя его было изменено, но события остались все теми же - так, как их сохранила память. Детские забавы с моим другом, наши беседы, даже анекдоты, рассказанные им - все воспроизведено почти с фотографической точностью.
   Эпиграфом к рассказу была песня Олега Митяева -
  
   Скоро будет на полях темным-темно,
   можно будет огоньки пересчитать,
   те, что воткнуты, как свечки, в горизонт,
   словно в церкви, чтоб кого-то отпевать.
   Двенадцать писем под полой - мое сокровище,
   Я этой памяти хозяин и слуга.
   Двенадцать месяцев читаю - а чего еще,
   Когда хандра привычна и долга.
   Слава Богу, что хоть было и вот так:
   На листочках синей пастой запеклось,
   Что возможно на заснеженных верстах
   Сочинять, что в самом деле не сбылось.
  
   Тема песни - довольно грустная. Память, конечно, почти всесильна, но воскресить образ ушедшего в мир Иной деревенского друга автор, как ни старается, не может. А как бы хотелось его воскресить - до последней детали, до последней черточки, до зримости и осязаемости. Впрочем, как говорят наши православные товарищи, что не возможно человеку - возможно Богу.
   Но вернемся к Борису Аверину и его книге. Автор Дара Мнемозины пишет, что Набоков создает новый тип автобиографической прозы. По его романам рассеяны во множестве биографические подробности из жизни самого автора. Их можно найти в Машеньке, Подвиге, Даре, Подлинной жизни Себастьяна Найта, Пнине и Смотри на арлекинов. Не забудем и про Убедительное доказательство и Другие берега.
   А как обстоит дело с автобиографическим дискурсом в моей прозе и поэзии? Выделю здесь те произведения, в которых речь идет о детстве в Таврическом.
   1. Рассказы о детстве. Это уникальные очерки, написанные автором непосредственно в детские и подростковые годы - в возрасте 10 - 13 лет. Несмотря на юный возраст автора, они состоят из довольно любопытных наблюдений, касающихся тех людей ( ныне, увы, в большинстве своем ушедших в мир Иной ), которые окружали его в годы, когда он часто находился в Таврическом.
   2. Деревенский альбом. Сборник стихотворений, посвященных тому же Таврическому. В основном здесь содержатся зарисовки природы и быта, сохранившиеся в памяти автора спустя тридцать лет.
   3. Лето в Таврическом. Венок сонетов. Один из первых моих опытов работы в строгой форме сонета, о которой с таким воодушевлением говорил, например, русский писатель Владимир Солоухин. Пространство Лета в Таврическом - дом в Тавричанке, его жители ( мои родственники ), погода на улице, походы на озеро ( на рыбалку ), материнская забота об авторе.
   4. Деревенский друг. Рассказ из сборника новелл В городе Н. Имеет под собой документальную основу. Посвящен самому настоящему моему другу детства.
   5. Память детства. Книга воспоминаний о детстве и юности. В ней содержатся очерки, посвященные самым разным местам, где проходило мое беззаботное детство. Среди них, естественно, - и Таврическое ( очерк о нем помещен ближе к концу книги ).
   На основании всех выделенных произведений можно говорить о некоем метатексте Таврического в моем автобиографическим дискурсе.
   Интересна глава книги Аверина, которая называется Память как процесс и память как результат. Речь в ней идет об уникальности процесса воспоминания, который предпринимает писатель. Ему важен не только сам факт из детства, но и путь к этому факту.
   Речь идет и о религиозности Набокова. Здесь необходимо сказать, что в моем детстве отчетливой погруженности в религию у моих родителей не наблюдалось. Воспитание было светским, что закреплялось уроками, полученными в детском саду и школе. Тем не менее советское воспитание, которое стремились привить мне мои родители, опиралось на традиционную для нашей страны мораль. В этом смысле воспитание было выдержанным в нормах морали, хотя и несколько чуждым религиозных тем. Религиозность стала моим осознанным выбором уже в более зрелые годы, когда я осознал, что в некоторых ситуациях из жизни человеку только и остается, что уповать на помощь Господа.
   Эта религиозность была связана и с моим воцерковлением и участием в жизни Православной Церкви. Впрочем, эта история уже имеет мало отношения к моему детству - теме данной книги.
   В детские годы я, впрочем, замечал религиозность моей бабушки, живущей в Таврическом. У нее была икона Богородицы с младенцем Иисусом. А также книга Нового завета в мягком переплете. Я с любопытством читал Новый завет, и Иисус представлялся мне какой-то легендарной личностью. Особенно восхищала мой детский разум Его способность творить чудеса. В детстве у меня вообще была тяга ко всему чудесному и фантастическому. Но чудесное должно было быть соединено с непосредственно воспринимаемой действительностью, с самой жизнью - только тогда мой разум соглашался принимать его во внимание.
   Вопросы существования Бога в ту пору слабо занимали меня. У меня не было необходимости искать истину в потустороннем, в Ином мире. Мне казалось, что мои знакомые и так безсмертны и никогда не умрут. Их жизнь в мире сем я воспринимал как непреложную действительность, не вызывающую сомнений.
   У меня почти не было нужды обращаться за помощью к Господу. Все, в чем я нуждался, обезпечивали мне мои родители и другие родственники, включая бабушек и дедушек. Согласитесь, это было по-своему славное время.
   Завершая предисловие, замечу, что несколько глав из моей книги так или иначе будут касаться тем, поднятых Борисом Авериным в Даре Мнемозины. Отталкиваясь от размышлений автора этой книги, я буду говорить о моем детстве, о моем индивидуальном мире, который начинал строиться с того же Таврического.
  
   Глава первая.
   Фальтер и Синеусов.
  
   Борис Аверин в своей книге размышляет о таком произведении Набокова как рассказ Ulthima Thule. Его герою - учителю математики Фальтеру - якобы окрылась некая новая истина, после чего его сознание радикальным образом изменилось. Фальтер не делится ни с кем тем, что ему открылось. Одному доктору он уже поведал истину - и тот, не выдержав откровения, умер. Теперь истину пытается выведать у Фальтера Синеусов - еще один герой рассказа. Для Синеусова Фальтер - безусловный авторитет. Синеусов пытается узнать у того, есть ли Бог, например. На что Фальтер отвечает - Холодно ( дескать, не там ищете ).
   Так вот, Фальтер дважды говорит о детском сознании, о детском восприятии мира. Он утверждает, что важным признаком истины является мгновенный отзыв всего существа при ее распознании. И подчеркивает, что это явление присуще детям.
   Фальтер отвергает логику взрослого человека. Взамен логики он предлагает ВОСПРИЯТИЕ - и отзыв СОЗНАНИЯ на него. Непосредственное восприятие и непосредственный отзыв.
   Как комментирует это Борис Аверин? На примере романа Защита Лужина. Мир не создан человеком. Хотя постулаты разума, как и геометрии Евклида, незыблемы, жизнь, не сотворенная сознанием человека, не может уложиться в эти постулаты. Это и есть трагизм героя романа Защита Лужина. Он гений в шахматах - идеальных сущностях, не соприкасающихся с конкретикой мира. И почти идиот в реальности.
   По мнению Синеусова, Фальтер вышел в боги. Поэтому Синеусов ожидает, что именно Фальтер прольет свет на дальнейшую участь его покойной жены. Здесь любопытно само имя якобы познавшего истину персонажа - Фальтер - то есть фальшь, ложь, лукавство. Фальтер сознательно уводит Синеусова от спасительной мысли о Боге, намекает на то, что спасение надо искать на каких-то иных, непонятных человеку путях. Не потому ли Фальтер отвергает даже логику, - которая является, казалось бы, надежным подспорьем для человеческого разума?
   В моем детстве, замечу, разум человека мне казался почти всесильным. В советской культуре был практически культ разума. И у моего сознания не было необходимости в сверхъестественном. Я не искал Бога, потому что люди - взрослые люди - казались мне всесильными, способными справиться с любой проблемой, с любой задачей. Тогда я еще не был поставлен перед пограничной ситуацией - такой, когда любимый тобою человек уходит в мир Иной. И тебе волей-неволей приходится подвергнуть ревизии все твои взгляды, все твои прежние представления о жизни. В моем детстве будущее казалось мне безоблачным. В нем не было места никакой несправедливости, никакой смерти.
   Вспомним, почему Синеусов ( фамилия, которая, видимо, появится также в Приглашении на казнь ) обратился к Фальтеру? Если бы в его жизни все было благополучно, он бы этого не сделал. Но вот его жена уходит в мир Иной. И Синеусов ищет откровения в контексте этой пограничной ситуации. Синеусов хватается за фальшивого Фальтера как за спасительную соломинку.
   Самое интересное, - пишет Аверин, - заключается в том, что в герое Набокова Синеусове живет вера, рожденная не объективностью общего богословия, а страстной, безконечной личной заинтересованностью в существовании Бога, души и безсмертия. Герой Набокова страстно заинтересован в существовании души и всего то, что принято называть посмертным существованием. Для него это - животрепещущий, личный вопрос.
   Безсмертие необходимо Синеусову лично.
   Как тут не вспомнить слова из моего рассказа Деревенский друг, касающиеся ушедшего в мир Иной героя -
  
   От друга не осталось ни писем, ни фотографий. Лицо его стерлось в памяти Егора, как бывает, когда кто-то мокрой тряпкой проведет по написанному на школьной доске. Алексей был уже давно в ином мире. Как и большинство деревенских родственников Егора. Но память о его делах, поступках, словах была еще жива. И Бог весть сколько еще будет жить она, эта память, которая бьет поверх смерти.
   Егор посмотрел еще раз за окно. Они уже подъезжали к деревне. Маршрутка надсадно взяла поворот, повернула налево и поехала по центральной ее улице. Когда-то в детстве Егор тоже проезжал по ней. Но тогда в деревне его ждали живые люди. Теперь же в основном здесь жила лишь память о прошлом.
   За окнами маршрутки сменяли друг друга дома, памятники, магазины. Когда-то это был целый живой мир, населенный живыми людьми. И Егор испытал смутное сожаление о том, что вот, среди живых больше нет его хорошего друга, с которым они так хорошо ладили в годы детства..
  
   Существование деревенского друга как героя рассказа, героя литературного произведения ( будем говорить как господа филологи ) требует продолжения, некой перспективы. Невозможно представить, невозможно согласиться, что его история должна завершиться пошлой, банальной смертью. Так и Синеусов не может смириться с тем, что его жена покинула его навсегда, безвозвратно ( этот сюжет знаком нам и по рассказу возвращение Чорба ).
   О рассказе Ulthima Thule я писал в моем исследовании Рассказы-шкатулки Владимира Набокова. В нем я также рассматривал рассказ в связи с его анализом в книге Бориса Аверина. Приведу здесь небольшую цитату из Рассказов-шкатулок.
  
   Вот Синеусов задает вопрос - "Существует ли Бог?" Сама постановка вопроса уводит от предмета исканий, считает Аверин. Действительно, в набоковском дискурсе нет места прямым вопросам и ответам на них. Вспомним хотя бы момент, когда Зина Мерц спрашивает в "Даре" у героя, является ли объяснением в любви то, что он говорит ей. Герой уклончиво отвечает, что это -
   - И есть некоторого рода объяснение в любви.
   - Мне мало "некоторого рода", - заявляет Зина.
   Главные жизненные вопросы, по Набокову, требуют иного разговора о них. "Так встает проблема языка", - пишет Б.Аверин. Глава, в которой содержится это наблюдение, так и называется "Поэтика "непрямого высказывания"".
   В заключении Аверин высказывает довольно спорную мысль о том, что Набоков был противником "общего богословия" и имел особый тип религиозности - личный. То есть субъективный. В нем якобы и кроется "чудесный смысл бытия", "настоящий смысл сущего", как писал Набоков.
  
   О названном рассказе Набокова говорил и В.Курицын в своем Набокове без Лолиты. О чем я также пишу в Рассказах-шкатулках. "В "Ulthima Thule", - утверждает В.Курицын, - есть персонаж Фальтер, в котором разорвалась "бомба истины", которого поразила "сверхжизненная молния", в результате чего ему открылась сущность вещей. Автор, герой и рассказчик.. долго топчутся вокруг этой сущности вещей, но секрет оказывается все тем же, уже давно известным читателям Сирина - начиная с его ранних стихов: загробный мир существует, и связь с ним возможна. Только если в "Наташе" это доказывал обычный призрак.., то в случае Фальтера это выяснилось, лишь когда один исследователь обратил внимание, что Фальтеру известно о любимых умершей женой рассказчика ( художника Синеусова ) иностранных деньгах и полевых цветах, а узнать он о них мог, только "подключившись" к миру духов" ( НБЛ, 2013, 69-70 ).
   Об идее загробной жизни пишет Курицын и несколькими страницами позже. По его мнению, Набоков в восторге от этой идеи и объявляет это тайное знание "высшим, невероятного значения знанием".
   Помнится, Александров посвятил названной теме целую книгу ( Набоков и постусторонность ), в которой рассматривал романы Набокова в связи с темой Иного мира в них.
   От себя замечу, что в детстве все отвлеченное ( каковой и является тема Иного мира в традиционной литературе ) рассматривалось мною как неистинное, не соответствующее действительности. Мой разум в детские годы требовал доказательности и конкретики. Я был как Фома неверующий, которому важно было осязать Христа, так сказать, прикоснуться к его плоти, чтобы уверовать в Его воскресение.
   Разум ребенка, мой разум был наполнен впечатлениями земного, видимого мира настолько, что не нуждался в фантазиях на тему мира невидимого и часто неосязаемого.
   Таков и герой Набокова Синеусов. Он пытается постигнуть инобытие рационально. Фальтер же останавливает этот порыв вдовца. Он утверждает, что логические категории правдивы только на небольших расстояниях. При увеличении расстояний - они неприменимы, считает Фальтер.
   Впрочем, об отношении Набокова к фигуре Фальтера уже говорилось. Православные обязательно бы отметили при этом, как изменился облик и поведение Фальтера после того, как ему открылась истина. В любом случае, очевидно, что он вел себя недостойно православного человека. Следовательно, и истина, открывшаяся ему, является, мягко говоря, сомнительной.
   Вот почему уже в более зрелые годы я пришел к мысли о Боге. Мысль эта затрагивала все сложение жизни в целом и отвечала критерию восприятия и отзыва сознания на него. Сознание благодарно отзывалось на мысль о Боге. И правила поведения, вытекающие из осознания наличия Бога во вселенной, мне очень импонировали. Мне импонировало то, что мир возник не сам по себе, как случайное порождение хаоса, а то, что в основе его был разум, был строитель.
   Размышляя об этом, я вспомню, пожалуй, один из Камешков Владимира Солоухина ( цикл прозаических заметок Камешки на ладони был опубликован в 1988 году ). В нем писатель сравнивал позицию неверующего в Создателя человека с позицией муравья, залезшего на обшивку печи. У муравья относительно существования этого тела возникнут две гипотезы:
   1. Печь возникла сама собой, в силу космических причин.
   2. У печи был разумный создатель, который умел делать такие печи.
   Муравьиная гордость, считал Солоухин, не позволит муравью остановиться на втором ответе. Муравей скорее всего прибегнет к первому объяснению. Таковы бывают часто и люди, объясняющие возникновение мира с помощью космических гипотез.
   В детстве у меня дома была книга Библия для верующих и неверующих. В ней едко-сатирическим пером описывались сюжеты Священного писания. И автор приходил к выводу, что Библия - это якобы сказки для людей, которых обманывали попы. Доводы автора книги в то время казались мне убедительными, и я в школьные годы даже написал про Библию антирелигиозное эссе ( будучи под впечатлением от этой атеистической книжки и ничего тогда толком даже не зная о событиях, описанных в Новом завете ).
   Я тогда не думал о том, что атеистическая мысль не может предложить Библии сколько-нибудь равнозначной альтернативы. Ведь человеку необходимо спасение, а атеисты просто-напросто игнорируют эту главную необходимость человеческой души ( забывая порой о существовании души как таковой ).
   В школе образование было подчеркнуто нерелигиозным. Лишь на уроках литературы, знакомясь с произведениями наших русских классиков, я поневоле проникался их духом. Классики наши были в подавляющем большинстве своем верующими людьми, и их произведения, видимо, несли на себе отпечаток истинной веры.
  
   Глава вторая.
   Дождь в степи.
  
   Рабочий поселок Таврическое, как известно, расположен в сибирской лесостепи. Это обширная степь с довольно редкими вкраплениями лесов. Вот что я пишу о месте расположения данного поселка в моих Рассказах о детстве - Не так просто описывать знакомую местность. Как посмотреть на нее со стороны? Если воспользоваться атласом Советского союза, то можно узнать, что у Тавричанки есть координаты: пятьдесят четыре градуса северной широты и семьдесят четыре градуса восточной долготы. Из собственного опыта мы знаем, что в Тавричанку можно приехать на автобусе или на электричке, а средняя температура летом там - плюс двадцать градусов.
   Можно прочитать сочинение о Тавричанке, которое я написал восемнадцатого мая этого года на уроке русского языка ( зачем я его здесь привожу, вы догадаетесь, прочитав его полностью ) - Куда бы я хотел поехать летом и почему
  
   Я хотел бы поехать летом в деревню к моей бабушке ( и к дедушке и к дяде Гене ). Там близко стоит лес. В деревне два озера. В одном плавают утки, а в другом можно ловить рыбу ( о, немало часов провел автор на его побережье за этим занятием! ). Каждое лето над озерами кружат чайки. В лесу растут грибы.
  
   Небольшой лес располагался на запад от деревни, около микрорайона Новая Тавричанка. По ту сторону леса было озеро ( с рыбой! ) и санаторий. Как я тут же объяснил в Рассказах о детстве - Леса у нас .. маленькие, небольшие.
   Именно через этот лес мы ходили с дядей Геной ( и не только с ним ) на рыбалку. В озере водились и ловились небольшие караси.
   Особенно запомнилась мне рыбалка во время теплого летнего дождя. По неизвестной причине в это время клев усиливался. Оставалось лишь внимательно глядеть на поплавок ( выделявшийся красном цветом на фоне зеленовато-голубоватых кругов от капель воды ) и ожидать поклевки. Рядом со мной мог находиться мой отец, у которого была своя удочка.
   По берегам озера вовсю росли камыши. Иногда, уходя домой после безплодной или малоэффективной рыбалки, мы с отцом рвали камыши, чтобы не возвращаться с пустыми руками. Около озера в лесах росли грибы. Отец и дядя Слава ходили в эти леса и возвращались с пусть небольшой, но приятной добычей.
   Если на рыбалку шел мой отец, он брал с собой термос, в котором находился горячий чай. Приятно было попить чаю в минуты перерыва между поклевками, закусывая его принесенными с собой бутербродами с колбасой.
   Рыбалка была моим любимым развлечением в погожие летние и теплые утра. Здесь можно было побеседовать, пообщаться теснее с моими родственниками ( мужчинами ). Можно было просто отдохнуть, сидя на берегу озера и созерцая движения поплавка, на который села проворная стрекозка.
   Вода в озере была чистая, и порой с берега было видно, как плавает на мелководье небольшая рыбка.
   А как приятно было возвращаться с законной добычей к себе домой, неся карасей в полиэтиленовом пакете, прозрачном, так, что можно было наблюдать за перемещениями рыбы. Иногда полиэтиленовый пакет давал течь. Это означало, что теперь необходимо было добраться до дома как можно быстрее. И я, и мои родственники переходили на быстрый шаг, спеша добраться до дома на улице Кирова. Каким облегчением было, когда мы наконец добирались до цели - и выпускали карасей в ванну с водой или в тазик. Сразу же карасями начал интересоваться наш доморощенный кот Василий. Василий подходил к тазику и пытался выловить рыбку из него всеми доступными ему способами.
   Если рыбы было мало, мы всю ее и отдавали Ваське. Если же улов был солидным - варили или жарили рыбу на сковороде.
   За потугами кота Василия наблюдала со своей позиции у будки собака Тузик, изредка облаивая своего визави ( то есть кота ).
   И, конечно же, нельзя не вспомнить грибные дожди, разражавшиеся над Тавричанкой в погожие летние дни. Мы с матерью и дядей Геной тогда забирались в сенки, дверь в дом была, как обычно это летом бывает, открытой, дождь лил иногда очень мощно, а мы сидели в теплых сенках и наблюдали за этим зрелищем.
   Собака Тузик забивалась в будку и также наблюдала за дождем ( часто сопровождающимся громом и молнией ).
   Конечно, мы не любили безсмысленно мокнуть под дождем, как это изображают в некоторых художественных произведениях. При начале дождя обычно прятались кто - куда. Вот, прочтем, например, такой фрагмент Рассказов о детстве -
  
   Вдруг пошел дождь ( разнообразивший картину этого скучного дня ), и дядя Гена спрятался в сарай. А впоследствии и в дом. А дед Семен остался под дождем. Кстати, дождь был сильным, и самое главное - он полил большое картофельное поле.
   20.30 Семен Прокопич и дядя Гена, невзирая на капризы погоды, продолжают пилить дрова. Но.. начался буран, ведра сносило. Потом еще раз пошел дождь. После дождя я видел радугу.
  
   Собака тоже пряталась от дождя - Тузик лежит на цепи около будки. Пошел дождь, и она залезла в свою будку. Вечером, после дождя, Тузик лежал на цепи.
   После дождя воздух был наполнен озоном. Здесь, в деревне, к нему не примешивались запахи бензина и различных выбросов из труб, которыми так славен наш город Омск. На небе чаще всего появлялась радуга, всегда своим появлением радовавшая автора этих строк. Мы выбирались из сенок и, если дождь был основательным, подождав, пока почва немного просохнет, отправлялись по своим делам.
   Теперь я вспоминаю эти посиделки наши под дождем в сенках как нечто драгоценное и весьма памятное для меня. Помнится, у Солоухина есть стихотворение Дождь в степи. Из одноименного сборника. Вот как оно звучит:
  
   С жадностью всосаны
   В травы и злаки
   Последние капельки
   Почвенной влаги.
  
   Полдень за полднем
   Проходят над степью,
   А влаге тянуться
   В горячие стебли.
  
   Ветер за ветром
   Туч не приносят,
   А ей не добраться
   До тощих колосьев.
  
   Горячее солнце
   Палит все упорней,
   В горячей пыли
   Задыхаются корни.
  
   Сохнут поля,
   Стонут поля,
   Ливнями бредит
   Сухая земля..
  
   О, если б дождем
   Мне пролиться на жито,
   Я жизнь не считал бы
   Бесцельно прожитой!..
  
   Но стали бы плотью
   И кровью моей
   Тяжелые зерна
   Пшеничных полей!
  
   А ночью однажды
   Сквозь сон я услышу:
   Тяжелые капли
   Ударили в крышу.
  
   О нет, то не капли
   Стучатся упорно,
   То бьют о железо
   Спелые зерна.
  
   И мне в эту ночь
   До утра будут сниться
   Зерна пшеницы...
   Зерна пшеницы...
  
   Нельзя не вспомнить, как Солоухин пережидал дождь под раскидистой елью. Почти как мы - в сенках. Под дремучей елью сухо, тепло, уютно, как в комнате. Здесь писатель справляет свою нехитрую трапезу.
   "Душистый дымок от костра тотчас наполнит всю эту лесную комнату, начнет подыматься вверх, процеживаясь сквозь широкие плоские ветви, а также выбиваться на сторону, где его будет подхватывать и развевать ветерок. В дождь хорошо посидеть у огонька на сухой пружинящей подстилке из игл. В это время для забавы насадишь на прутик рыжик, насыплешь на него сольцы и поднесешь к огню".
  
   Глава третья.
   Королева спорта и другие праздники.
  
   Когда едешь из города Омска в Таврическое, сначала проезжаешь по трассе рядом с относительно новым стадионом Тавричанки. Именно на нем и проводятся всевозможные праздники, ярмарки, а также Королева спорта. Как я помню, эти соревнования проводились в рабочем поселке, например, в июне 1988 года. Много людей приходило на церемонию открытия - которая выглядела довольно пафосно и торжественно. Я же посещал рядовые соревнования. Помню, как мечтал я сходить на футбольный матч. Но, как на грех, на большом футбольном поле на моей памяти так и не состоялось ни одного матча. Или, может, это я приходил невовремя?
   Помню, как проходили легкоатлетические соревнования. Например, бег на 110 метров с барьерами. Судья на стартовой отметке стрелял в воздух из пистолета - и спортсмены с быстротой, казавшейся мне в то время необыкновенной, бежали к финишной ленточке. Признаюсь: я завидовал спортсменам - участникам соревнований. Сам - то я не мог развить подобную скорость ни при каких обстоятельствах.
   Финишировавшие первыми спортсмены бурно радовались. Немногочисленные расположившиеся на трибунах болельщики приветствовали их криками. Чуть позже соревнования в беге заканчивались. Рядом с беговой дорожкой - аккурат в центре стадиона - устанавливали пьедестал для награждения победителей. Награждение тоже проходило в торжественной обстановке. Победителям вручали не только медали и грамоты, но и ценные подарки. Мне, сидящему на трибунах бедному подростку, оставалось только кусать локти. Меня-то давно никто не чествовал!
   Над стадионом горел почти олимпийский огонь все время, пока проходила Королева спорта. Вообще, пространство внутри стадиона было для меня полном тайн и загадок. Бог весть куда вели коридоры - в какие внутритрибунные помещения? Там проходили загадочные соревнования - например, по гиревому спорту, на которые меня, впрочем, никогда не приглашал дядя Гена.
   Случалось мне наблюдать соревнования по мужскому волейболу. Подтянутые, атлетичные, спортивные парни легко взмывали над площадкой для волейбола и аккуратно укладывали мячи на половину площадки соперника. Я, признаюсь, до сих пор не научился играть в волейбол ( ограничившись участием в университетских соревнованиях по футболу ), и до сих пор смотрю на волейболистов и их умение отрываться от земли с нескрываемой завистью.
   Тогда, в пору моего подросткового возраста, мужчины - волейболисты казались мне кудесниками мяча почище бразильских футболистов - и почти небожителями. Они, кроме того, были дружны - и после каждого розыгрыша подбадривали друг друга. Заиметь таких друзей - это, конечно, мечта, - думал я, расположившись с отцом у края волейбольной площадки вместе с другими пришедшими посмотреть на соревнования болельщиками.
   Кроме волейбола, на задворках стадиона проходили соревнования по городошному спорту. С необыкновенной легкостью мастера городков бросали биты и разбивали разнообразные фигурки на другом конце площадки. Помню, как мне самому однажды дали биту - и я не смог докинуть ее до фигурки. Был в том возрасте слабоват. За мастерами городошного спорта наблюдали с маленькой трибуны ( четыре ряда мест ) местные мальчишки. Благо рядом с городошной площадкой была дырка в заборе, предназначенная как раз для того, чтобы пролезть мальчику небольших размеров.
   А за забором начиналось болотце.
   Раньше на месте болотца был роскошный парк. Но постепенно он заболачивался, зарастал сорными кустарниками, деревья пропадали, находясь в воде. А ведь когда-то именно в этом парке праздновались Дни молодежи ( этот праздник в Тавричанке отмечался летом ). Я застал парк уже в период постепенного превращения его в болотце.
   И если раньше вид с трибуны стадиона в Таврическом ( а она была одна - Западная ) радовал глаз ( открывалась панорама парка ), то теперь смотреть за забор было неприятно, за забором находился неприветливый пустырь, поросший изредка мелким кустарником. Даже бегать через этот пустырь для того, чтобы пролезть через дырку в заборе - и попасть на соревнования, проводимые на стадионе, было мне как-то неприятно.
   На церемонию открытия Королевы спорта я ходил вместе с мамой. А на обычные соревнования, проходящие в утренние часы, - уже самостоятельно. Однако, находясь в одиночестве, даже наблюдать за соревнованиями было скучновато. Мне требовалась компания - дружеская или семейная - для того, чтобы эмоции, дремавшие внутри меня, всколыхнулись.
   Королева спорта - что это такое? Это спортивный праздник, - пишу я в своих Рассказах о детстве, - С двадцать четвертого до двадцать шестого июня он будет проходить у нас в Тавричанке. Будут соревнования по футболу, волейболу, плаванию, городкам, гиревому спорту, пятиборью, стрельбе, велоспорту, легкой атлетике. И я решил посмотреть эти соревнования. Утром, в одиннадцать часов тридцать шесть минут я пошел на стадион ( до него пятнадцать минут ходьбы ). Там репетировалось открытие праздника Королева спорта Таврическое - 88. Я сел на восьмой ряд трибуны. Были соревнования по бегу на сто метров. Когда был старт, стреляли из пистолета. Потом я посмотрел городки. Рядом с площадкой была трибуна, на которой поместилось человек двадцать ( детей ). Футбола все не было. На следующий день я посмотрел открытие праздника. Открытие было интересным. После открытия выступали на стадионе разные ансамбли и был волейбол.
   В спортивных соревнованиях Королева спорта участвовал и мой дядя - дядя Гена. Он показывал свое мастерство и умение в такой дисциплине как Гиревой спорт. В атмосфере взаимного соревнования он показывал свои лучшие качества как спортсмена - и получал за это заслуженные медали и почетные грамоты ( которые дядя Гена скромно называл макулатурой ).
   Дядя Гена регулярно ходил на тренировке по гиревому спорту в спортзал. А участие в крупных соревнованиях было скорее праздником для него. Хотя - не только праздником - но и ответственным мероприятием.
   Изредка на стадионе устраивали концерты. Приезжали в конце 80-х годов артисты из столицы нашей Родины ( путешествовали на теплоходе по Иртышу - отчего их концерт назывался Восход над Иртышом, если я ничего не путаю ). Сооружалась небольшая сцена напротив Западной трибуны. На сцене размещался огромный лозунг ИСКУССТВО ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ. Народу собиралось много на трибуне. И начинался концерт, из которого, впрочем, я мало что запомнил. Выступали довольно известные и популярные певцы и певицы, имена которых за давностью лет я запамятовал.
   Также на стадионе проходит День физкультурника. Тоже соревнования, но уже меньшего, чем областная Королева спорта, масштаба. Здесь тоже вручают медали и грамоты, которые, как я уже заметил, коллекционировал дядя Гена.
   Проходят на стадионе и ярмарки.
   Вот что я пишу о таких ярмарках в неувядаемых Рассказах о детстве:
  
   На стадионе часто проходят ярмарки. Я думаю, что вам не надо объяснять, что такое ярмарка ( запомнились мне больше всего столпотворение народа и длинные очереди - И.П. ). Она приурочивается обычно к какому-нибудь событию на стадионе. Приезжают грузовики, выгружаются в ларьки или торгуют прямо с грузовиков. На ярмарку надо приходить утром - с утра пораньше - если придешь днем, то увидишь лишь очереди. Эдакая куча-мала под открытым небом.. Здесь продавали пирожное или газировку или, если расщедрятся - мороженое ( что еще нужно человеку для счастья? ). Итак, я сказал, что ярмарка приурочивается к какому-то событию. В Таврическом на стадионе проходят такие события как день физкультурника и Королева спорта. Таврическая газета Слава труду печатает программу этих праздников. Здесь турниры по футболу, волейболу, бег.
  
   В детские годы я всегда просил маму купить мне мороженое на ярмарке. Если я себя хорошо вел, мама соглашалась на два стаканчика. Их я обычно не съедал сразу, а сначала приходил в наш таврический дом, мыл руки, и только потом пробовал.
   Продавали и одежду. Она стоила, как правило, недешево. Я, помнится, всегда недоумевал: зачем нужны такие непомерные траты на тряпки, когда на эту же сумму можно купить много-много мороженого и конфет ( шоколадных, разумеется - карамельные считались мною продуктом второго сорта ). Особенное возмущение мое вызывала необходимость приобретения обуви ( а она зачем нужна? ).
   Приобретались и продукты - начиная от сливочного масла и заканчивая теми же конфетами. Вот что я пишу о ярмарке в другом своем нетленном произведении - эссе Память места:
  
   На ярмарку я всегда отправлялся в приподнятом настроении. Посещение ярмарки с моими папой и мамой почти всегда означало, что мне купят чего-нибудь вкусненького, - например, мороженое или газировку ( тогда еще о картофельных чипсах слыхом не слыхивали ). Торговали, помню, с больших лотков, а иногда и просто с грузовиков, на которых или рядом с которыми располагались бойкие продавцы.
  
   Приятно было идти с покупками с ярмарки, направляясь по улице Кирова в дом к моей бабушке. Как говорится, своя ноша не тянет. Или, как говорила моя матушка, что взято - то свято. Большей радостью было для меня только посещение книжного магазина ( располагающегося в центре Таврического, на улице Ленина ), откуда я приносил разные книжки. И, помню, радостно мне было, придя домой и вымыв руки, раскрыть приобретенную книгу, вдохнуть запах типографской краски и бумаги, посмотреть картинки и фотографии, прочесть начальные строки произведения, узнать, какие именно творения писателя, поэта помещены в книге.
   Подобным образом поступали мама и папа с покупками с ярмарки. Пакеты и сумки с покупками расставлялись в кухне дома. Из сумок и пакетов извлекались на стол продукты, на стул клалась одежда и обувь ( если таковые были ). Молчаливым свидетелем разгрузки купленных продуктов была сахарница на столе и годовой календарь из журнала Здоровье на стене кухни ( мы в ту пору выписывали журнал Здоровье на омскую квартиру - и делились его календарем с бабой Тасей и Семеном Прокопичем ).
   Затем продукты помещались в холодильник или в стол ( за открывающимися дверцами которого хранились крупы и конфеты ).
   Уезжая из Тавричанки на автобусе, мы всегда проезжали мимо стадиона - и невольно я вспоминал с теплотой проходившие здесь соревнования и ярмарки. Да, славное было время! Детство человечества, как любит говорить Левин - автор Самоучителя работы на компьютере ( 8 издание )!
   К сожалению - еще раз повторю - мне не удалось увидеть дядю Гену, участвующего в соревнованиях по гиревому спорту. И это упущение теперь вряд ли возможно исправить. Впрочем, могу себе вообразить, как он поднимает тяжелые гири ( хотя это умение он мне почти не показывал ). В ту пору гиревой спорт меня ни чуточки не увлекал. Никакого интереса он у меня не вызывал.
   На этом я завершаю свой рассказ о праздниках в селе Таврическом. Были, разумеется, и сугубо семейные праздники. Праздники масштаба семьи. Тогда все собирались в зале за большим круглым столом. Дядя Гена, Семен Прокопич и папа пили пиво. Произносились краткие, но выразительные тосты. Когда я подрос, стали давать пиво и мне. После пива аппетит у меня пробуждался с необыкновенной силой. Счастливые были времена...
  
   Глава четвертая.
   Набоков, Флоренский и я.
  
   Однако вернемся к уже анонсированной мной книге Бориса Аверина Дар Мнемозины. Следующая глава в ней посвящена Павлу Флоренскому и его оценке того, как надлежит рассказывать о прошлом. Флоренский выделяет две формы рассказа о имевших место в действительности событиях:
   - дневник,
   - мемуары.
   Причем предпочтение он отдает именно мемуарам, то есть воспоминаниям о прошлом событии ( до которого простирается временное расстояние от момента воспоминания ).
   Вот как пишет об этом сам Аверин:
  
   Флоренский упрекает исследователей автобиографий и исповедей в том, что они склонны допускать одну и ту же методологическую ошибку. Им кажется, что когда автор изображает свою прошлую жизнь с точки зрения своего нынешнего мироотношения, он неминуемо искажает прошлое, ретуширует его. Получается, что только синхронная запись, дневник может адекватно фиксировать события. Верно описано только то прошлое, которое в момент записи еще не было прошлым, а было настоящим.
   Анализируя свои дневники, Флоренский доказывает несправедливость такой оценки. Он рано начал вести дневниковые записи и теперь, сравнивая написанную задним числом автобиографию с дневниками, делает несколько важных для нашей темы замечаний.
   Прошлое, зафиксированное в дневнике, оказывается отчужденным от автора в более поздний момент его жизни. При попытке заглянуть в старые дневники и письма мое теперешнее сознание, - пишет Флоренский, - выталкивается чуждой их стихией как кусок дерева водою моря. Те, кто думает, что с помощью синхронных записей можно измерить истинность позднейших воспоминаний, полагают, что в момент настоящего человек полностью безпристрастен по отношению к самому себе - установка, ложность которой очевидна ( ?? - ИП ). Кроме того, такая установка предполагает, что в момент настоящего человек обладает какой-то нечеловеческой мудростью, позволяющей оценивать смысл и значение событий самих по себе, помимо общих линий жизни. Современные записи по необходимости субъективней, чем позднейший взгляд на те же события, уже обобщающий и имеющий основание выдвигать вперед или отодвигать назад то или другое частное обстоятельство. Многое, что за шумом жизни не было тогда услышано достаточно внимательно, по дальнейшему ходу событий выяснилось как самое существенное, тогда как много и очень много волновавшего прошло почти безследно. Набоков называл прошлое, не воссоединенное памятью, черновыми партитурами былого.
  
   Признаться, была у меня и книга Флоренского Детям моим. Воспоминанья прошлых дней. В ней автор действительно взирал на события детства не изнутри ( с точки зрения ребенка ), а извне, с высоты своей взрослой колокольни. Свою семью он рассматривает уже в философских и научных категориях, когда пишет: Задача семьи была - изолироваться от окружающего. Наша жизнь была жизнью в себе, хотя едва ли для себя, - существованием, отрезанным от общественной среды и от прошлого.
   В главе о Тифлисе Флоренский пытается с точностью более или менее подробной воспроизвести детские впечатления, впрочем, здесь же сознается, что хронологию их теперь невозможно выдержать. Ярким впечатление детства, например, становится для него то, как точильщик точит ножи - и от них летят в разные стороны искры. Но и об этом впечатлении он рассказывает уже взрослым языком, вплетая в повествование такие словечки как колеса Иезекииля, вихри Анаксимандра, ноуменальный огонь.
   А вот Флоренский рассказывает о своем теплом чувстве к тете Юле. Разумеется, с позиции своего взрослого эго, как сказали бы современные психологи.
   Нежная любовь и род влюбленности направлялись на тетю Юлю. Хотя и старшая меня, она по складу своего характера откликалась на многие мои чувства и, насколько теперь я могу понять, со мною жила тою жизнью, которая не нашла бы удовлетворения в среде взрослых.
   В итоге перед нами предстает образ взрослого Павла Флоренского, со всеми его комплексами и представлениями. Между тем, быть может, нам хотелось узнать побольше о взглядах юного будущего священника на мир. Но они, вероятно, преданы забвению. Увы и ах!
   Таковы и мои мемуары Память места. В них я веду рассказ о Таврическом уже с позиции моего взрослого я. С гряды времени второго десятилетия двухтысячных, так сказать. Отличаются от них мои Рассказы о детстве, большинство из которых написаны в конце восьмидесятых годов двадцатого века. Рассказы о детстве представляют собой документальный жанр. Это дневники 11-13 летнего ребенка, что само по себе редкое нынче явление.
   Ведь неизвестно еще, что важнее для читателя -
  
   Умудренность опытом или Детская непосредственность,
   Критическое отношение или Непосредственный восторг,
   Воспоминание о прошлом или Репортаж из настоящего,
   Отягощенность грехами или Детская чистота.
  
   Кто знает, возможно, детское восприятие существования или Бытия ценнее для Создателя, нежели мудрствования отягощенного земными заботами взрослого человека. Вспомним слова Евангелия от Матфея:
  
   Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них
   3 и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное;
   4 итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном;
   5 и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает;
  
   И к ученикам - христианам апостолы и Спаситель обращались - Дети!
   Однако Аверин, вслед за Флоренским, отдает предпочтение видению взрослого человека перед детским: Любопытно, что свои воспоминания Флоренский оформляет как дневник, выставляя дату перед каждой записью. Возникает новый тип дневника - дневник воспоминаний, которые тоже получают свою историю, входящую в биографию автора. Воспоминания могут принять вид дневника потому, что каждый акт погружения в них составляет событие духовной жизни - событие, которое может быть зафиксировано, как любое другое событие настоящего, записываемое в дневник.
   Свое детство Флоренский сравнивает с Эдемом, которому, кажется, не страшна и сама смерть. Или, как писал Набоков, все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет.
   Затем Борис Аверин отмечает, что литературное воспитание Набокова и Флоренского имеет черты сходства. Флоренский пишет: .. в нашей семье не было бы места Достоевскому. Он со своею истерикой у нас осекся бы, я в этом уверен. .. Даже романы его, хотя и стояли в шкафу, но, открыто по крайней мере, никем не читались как что-то сомнительное - в противоположность настольным и провозглашаемым Диккенсу, Шекспиру, Гете и Пушкину.
   Здесь же отмечено, что Флоренский позднее оценил Достоевского. Набоков же сохранял неприязнь к нему на протяжении всей жизни. Достоевский Набокову был вполне и безоговорочно чужд. Абсолютными величинами для Набокова с самого детства были Шекспир и Пушкин: бездной зияла моя нежная любовь к отцу - гармония наших отношений. Теннис. Велосипедные прогулки, бабочки, шахматные задачи, Пушкин, Шекспир, Флобер. Расхождение, замечает Аверин, связано только с Гете, которого Набоков не принимал.
   Книжная полка - одна из книжных полок моего детства - находилась в комнате дяди Гены. Именно здесь я впервые прочел журнал юность с произведением Войновича Жизнь и необыкновенные приключения солдата Ивана Чонкина. Помню, как сидели мы вместе в комнате дяди Гены и я зачитывал родителям вслух страницы романа Войновича - с его колоритными персонажами, такими как Голубев, Свинцов, Сталин ( однофамилец вождя народов ), Чонкин, Нюра. Самым смешным нам казался капитан Миляга, которого захватили в плен как языка красноармейцы. Капитан Миляга - которому посвящены такие строки -
  
   Струился туман над оврагом,
   Был воздух прозрачен и чист,
   Шел в бой Афанасий Миляга -
   Романтик, чекист, коммунист, -
  
   Полагал, что попал в плен к фрицам. И на ломаном немецком объяснял, что работал ин руссиш гестапо, где расстреливал коммунистов и безпартийных. Позже конфуз обнаружился. Но капитана Милягу это не спасло, ибо он воскликнул:
   - Да здравствует товарищ Гитлер!
   Конечно, он хотел произнести другое имя. Но в его бедной голове так все перепуталось..
   Был у дяди Гены и томик Есенина - с его лучшими стихами. Были произведения советских поэтов, среди которых мне особенно запомнилась песня Орленок -
  
   Орленок, орленок, идут эшелоны,
   Победа борьбой решена.
   У власти орлиной орлят миллионы,
   И нами гордится страна.
  
   Под зеркалом располагалось небольшое трюмо. На нем лежали журналы Физкультура и спорт, которые выписывал дядя Гена. Здесь же располагались выпуски журнала Человек и закон.
   Ах, каким прекрасным мне казался в ту пору этот журнал! Я читал истории о взятках и других преступлениях - и наказаниях за них. Особенно волновали меня детективные повести и романы, печатавшиеся в журнале. До сих пор в нашей квартире хранится подшивка Сокровищница детективной литературы в трех томах, составленных из страниц журнала Человек и закон. Помню такие произведения как Год дракона, Прощай, Николь!, Человек в пустой квартире, Даем безплатные советы...
   Но вернемся к нашему Борису Аверину. Он свидетельствует, что Флоренский признавался: Время никогда я не мог постигнуть как безповоротно утекшее; всегда, насколько я себя помню, жило во мне убеждение, что оно куда-то отходит, может быть, именно в эти скважины и пещеры стекает и там скрывается, засыпает; но когда-то и как-то к нему можно подойти вплотную - и тогда оно проснется и оживет. Прошлое - не прошло, это ощущение всегда стояло предо мною яснее ясного.
   Похожее утверждает Набоков в Других берегах: .. былое у меня все под боком, и частица грядущего тоже со мной. Признаюсь, я не верю в мимолетность времени - легкого, плавного, персидского времени! Этот волшебный ковер я научился так складывать, чтобы один узор приходился на другой. Движение времени вперед, считает Аверин, приводит и к возвращению его вспять, и это делает время круглым ( Флоренский называет его замкнутым ). Безграничное на первый взгляд время на самом деле есть круглая крепость.
   Итак, воспоминания Набокова, как и воспоминания Флоренского, постоянно возвращаются к детству. Исследователи склонны отождествлять набоковскую тему детства с ностальгической темой. С их точки зрения, детство для Набокова - рай, утраченный вместе с родиной, самая счастливая пора его жизни, предмет постоянной неизбывной тоски. Именно эта точка зрения выражена Виктором Ерофеевым в статье В поисках потерянного рая ( Русский метароман Набокова ), Барковской в статье Художественная структура романа В.Набокова Дар, Мельниковой в статье Человек в романах Набокова ( более полный список - смотри на стр. 95 Дара Мнемозины ).
   По мнению Аверина, эта трактовка категорически неверна. Вот что указывает Аверин:
  
   Во-первых, постоянное возвращение - типично набоковский способ взаимодействия со временем, как это должно быть ясно из того, о чем только что говорилось. Во-вторых, детство трактуется не только Набоковым, но и другими писателями и мыслителями ХХ века как эпоха, в которой уже предзадан весь объем будущего жизненного содержания. ... Так как первые детские впечатления определяют дальнейшую внутреннюю жизнь, то я попытаюсь записать возможно точнее все, что я могу припомнить из впечатлений того времени, - пишет Флоренский. В-третьих же, тема детства, а точнее именно детских воспоминаний, стала для литературы ХХ века совершенно особой, выделенной на фоне других, темой, имеющей собственное значение, с ностальгическими мотивами никак не связанное.
   ( Б.Аверин, ДМ, 2016, стр. 96 ).
  
   То, что тема детства тесно связана для Набокова с темой утраченной России, однако, нам представляется несомненным. Полнота ощущений и впечатлений детства причудливо связываются у Набокова с ощущением полноты жизни в дореволюционной России. Впрочем, от политики герои Набокова далеки. Как и герой моих Рассказов о детстве. Его не волнуют перипетии перестройки, гласности и демократии, которыми славился конец 80-х годов. Политика только далеким эхом, далеким отзвуком докатывает до мирного и уединенного пространства дома в Таврическом.
  
   Глава пятая.
   На краю ветров перестройки.
  
   Ты ж подстроила, чтоб гость
   Ненароком сел на гвоздь.
   А отседова у гостя -
   Политическая злость!
  
   Л.Филатов. Про Федота-стрельца.
  
   Естественно, никакого интернета в конце восьмидесятых на просторах нашего Отечества не было. Его заменяли телевидение, радио, книги, газеты и журналы. Самым передовым средством массовой информации в восьмидесятые годы был телевизор.
   В Тавричанке был ламповый телевизор с большим кинескопом. Если мне не изменяет память, папа даже его чинил, заменяя некоторые лампы, вышедшие из строя, на более новые. Телевизор располагался на самом видном месте. По нему показывали программу Время и, конечно же, возрожденный КВН. КВН мне особенно нравился. Правда, не все шутки - особенно на политические темы - я понимал. Но я оценивал тонкость юмора и сатиры КВН-щиков, понемногу от эзопового языка переходящих к обличениям. Чего стоит только одна фраза Партия, дай порулить! А такое четверостишие на мотив песни группы Любэ ( магнитофонные записи этой группы звучали порой в теплые июльские вечера над Тавричанкой ):
  
   Как-то у Москвы - реки
   Завелись большевики,
   И творят, что хотят,
   Только щепки летят.
  
   Мне особенно запомнилась команда Одесских джентельменов с их фирменным юмором, команда ДГУ ( из Донецка ), команда УПИ ( Уральского Политехнического Института ) и команда НГУ ( Новосибирского Государственного Университета ). Последняя отличилась песней:
  
   Поезд летит, поезд летит,
   Жаль, что окончились пути.
   И даже рыбка золотая
   Не исполнит всех желаний.
  
   В завершение песни команда выражала уверенность в том, что год обезьяны сделает из нас людей. А год обезьяны, это был, как помнится, 1992 - ой.
   Выходила злободневная программа Прожектор перестройки. Правда, в этой программе было много официозу. Тем не менее ее строгий стиль мне нравился. Ей я почему-то отдавал предпочтение перед молодой программой Взгляд.
   Начиналось капитал-шоу Поле чудес, которое поначалу вел Влад Листьев. Конечно же, запоминались безчисленные мексиканские и латиноамериканские сериалы типа Дикая Роза, Просто Мария и Богатые тоже плачут. Отдельной строкой следует упомянуть эпопею под названием Санта-Барбара. Сколько памятных вечеров было проведено в кругу семьи за наблюдением за жизнью семьи простых американских миллионеров Си-Си Кепфелла и Джины Кепфелл, а также, разумеется, адвоката Мейсона.
   В 90-91 году начался показ по телевидению и программы Уолт Дисней представляет. То были совершенно новые для нас мультфильмы из жизни бурундуков Чипа и Дейла, Утиные истории с участием Скруджа МакДака и миссис Клювдии, а позднее - и Черный плащ с участием смелого селезня, противостоящего злобному Антиплащу.
   Расцвело в конце восьмидесятых и омское телевидение. Поначалу мы смотрели Киносерпантин - передачу о кино, в которой в виде бонуса показывался фильм. Потом на смену ей пришла гениальная передача В четверг - и больше никогда. Она радовала несколькими развлекательными программами в программе и в завершение - интересным художественным фильмом. Выходила и программа публицистическая - с кратким названием Пятый канал ( тогда программы омского ТВ показывались по 5 каналу, не было еще ни СТВ, ни 12 канала ).
   Дядя Гена особенно любил смотреть футбольные матчи и Футбольное обозрение. Тогда сборная СССР участвовала практически во всех значимых международных турнирах. Среди них:
   - чемпионат мира в Мексике 1986 года ( вылетела в одной восьмой финала от хитроумных бельгийцев и подсуживающего им арбитра ),
   - чемпионат Европы 1988 года ( вышла в финал, где проиграла Голландии ),
   - олимпийские игры 1988 года ( победила ),
   - чемпионат мира 1990 года в Италии ( по-моему, не вышла из группы ).
   Показывали и матчи второго дивизиона советского футбола с участием Иртыша. Хорошая была традиция, очень хотелось бы ее возобновить сейчас. Надоело, честно говоря, наблюдать за баталиями Иртыша по интернету.
   В Футбольном обозрении показывали краткие отчеты о матчах в Высшей лиге СССР ( а тогда там играли команды из Еревана, Тбилиси, Киева, Минска, и даже, кажется, Узбекистана или Туркменистана ). Отчеты содержали голы и опасные моменты матча. Дядя Гена любил, поставив тарелку с завтраком на круглый стол, вполглаза наблюдать за тем, как именно играли команды высшего дивизиона советского футбола на текущей неделе.
   Тогда матчи Авангарда только начинали показывать. Сложно поверить, но чемпион России и обладатель Кубка Гагарина 2021 года тогда еще не играл даже в высшей лиге советского хоккея. Авангард пробивался туда из низших дивизионов. Именно к той поре относится знаменитая кричалка:
  
   Авангард - чемпион!
   В высшей лиге будет он!
  
   В конце 80-х в журналах начали публиковаться остросоциальные произведения на запретные прежде темы. Чего стоит детективный роман Прощай, Николь!, опубликованный в Человеке и законе или сатирическая повесть Владимира Войновича Жизнь и необыкновенные приключения солдата Ивана Чонкина, о которой я уже начал рассказывать в предыдущей главе.
   Пресные статьи из газет тоже уходили в прошлое. Самой передовой газетой того времени была Комсомольская правда. Она публиковала на своих страницах весьма смелые и порой оппозиционные существующей власти материалы. А чего стоят знаменитые карикатуры Комсомолки, безпощадно высмеивающие недостатки советского общества!
   Впрочем, дядя Гена и Семен Прокопич любили почитать более традиционные и официальные газеты - такие как Слава труду ( таврическая районная газета ), Труд и Сельская жизнь.
   В комнате дяди Гены находилось радио. Я любил послушать по нему такую передачу как Радионяня. Особенно меня восхищала такая песня:
  
   Радионяня, радионяня, есть такая передача.
   Радионяня, радионяня, у нее одна задача.
   Чтоб все девчонки и все мальчишки
   Подружились с ней,
   Чтоб всем ребятам, всем трулялятам
   Было веселей.
  
   Кроме того, радовала слух такая передача как С добрым утром. В ней звучали заявки радиослушателей и музыка. В субботу или воскресенье часов в десять утра раздавалось:
  
   С добрым утром, с добрым утром -
   И с хорошим днем!
  
   Чуть позже, уже в середине девяностых мы слушали по таврическому радио выступления Геннадия Зюганова ( а его мы в ту пору уважали ) во время его предвыборной кампании - когда он боролся за пост президента России с Борисом Ельциным. Кроме того, каждый день радио передавало рейтинги Зюганова и Ельцина. Сначала Ельцин отставал, но позже обогнал и перегнал Зюганова, к нашему вящему неудовольствию. Да, я, воспитанный на газете Омское время и передаче 600 секунд, Ельцина, мягко говоря, недолюбливал.
   Среди книг библиотечки дяди Гены была одна, особенно восхищавшая меня. Это были фантастические рассказы Герберта Уэллса. В ней были рассказы о Новейшем ускорителе - препарате, с помощью которого можно было замедлять время, и о Стране слепых. В моих Лекциях по зарубежной литературе ХХ века я подробно остановился на сюжете Страны слепых и рассказал о приключениях в ней единственного зрячего персонажа - Нуньеса.
  
   Кубарем скатившийся по обширному склону Нуньес остался жив и обнаружил луговину с домиками, где жили слепцы. Нуньес спускается в зеленую луговину, осматривает домики и оросительные ручьи его жителей. Он видит трех обитателей долины, кричит им, махает руками, но его взмахи нисколько не привлекают внимания слепцов. Дурачье! Слепые,
   они что ли? - первая мысль, которая приходит на ум герою.
   Нуньес знакомится со слепыми, причем те принимают его - в соответствии со своим уровнем образования - за духа, вышедшего из скал. Но когда они обнимают и ощупывают героя, то убеждаются в том, что он - человек.
   Для слепых Нуньес - странное создание, чудище. У него жесткий волос, как у ламы, подбородок его шершав. Слепцы решают отвести Нуньеса к представителям местной власти - старейшинам.
   Нуньес говорит, что пришел из города Боготы. Название города слепцы, в силу своей наивности, принимают за имя героя. Отныне они называют его исключительно Боготой.
  
   Нуньес влюбляется в одну из девушек страны слепых. Слепцы соглашаются их поженить при условии, что Нуньесу удалят вредные и ненужные придатки, называемые глазами. Нуньесу еле-еле удается сбежать от гостеприимных слепцов.
   Были среди книг дяди Гены и книги из серии Классики и современники. Среди них выделялись сочинения Михаила Лермонтова. Я любил почитать, в частности, Героя нашего времени. По этому произведению я написал известное сочинение, опубликованное на моей странице на сайте Самиздат.
   Были среди книг дяди Гены и рассказы о спорте. И даже, по-моему, Судьба России Бердяева. Отдельной книгой в мягкой обложке стояли Мертвые души Николая Гоголя.
   Очень любопытной книгой были Интервью и беседы с Львом Толстым. В ней были опубликованы заметки о Льве Толстом, написанные разными журналистами в основном в зрелые годы жизни писателя, после того, как к нему пришел всероссийский успех и слава. Заметки рассказывали о том, каков Лев Толстой в быту, каковы его взгляды на насущные вопросы современной политики. В книге помещался, кроме того, ряд любопытных фотографий этого русского писателя.
   Теперь я возвращаюсь к публикациям в журнале Человек и закон. Как я уже говорил, особо выделялись в этом популярном у моих родственников журнале детективные повести. Среди них:
   - Дело чести Сергея Сурина,
   - Горение Юлиана Семенова ( все это было опубликовано в журнале в период с 1986 по 1991 год ),
   - Тайна девятого вала Игоря Козлова,
   - Изолятор, повесть Кирилла Столярова,
   - Овес для попугая Татьяны Моспан,
   - 35 сентября Черняка и Геевского,
   - Либерия раритетов Бориса Горая,
   - Две танцовщицы на комоде С.Тройницкого,
   - На бильярде не играют в одиночку Бориса Руденко.
   Особо отличались авторы детективных романов и повестей Лариса Захарова и Владимир Сиренко. Они поставляли на гора в эти годы такие произведения как Браслет иранской бирюзы, Три сонета Шекспира, Год дракона и роман Прощай, Николь!
   Были у дяди Гены и самодельные брошюры по борьбе самбо. Или, как говорил, мой дядя нравоучительно: Джиу-джитсу знать надо!
   Однажды на день рождения мои мама и папа подарили дяде Гене шикарный иллюстрированный альбом Олимпиада - 80, рассказывающей о каждом дне московской летней олимпиады 1980 года с документальными подробностями. В конце альбома приводилась сухая статистика - какие медали и в каких видах спорта брали во время олимпиады ее участники. В начале альбома красовалась фотография Леонида Ильича Брежнева, выступающего с приветственным словом к участникам олимпиады. Затем было большое, на разворот, цветное фото советской делегации участников Олимпийских игр, идущих в бежевых костюмах по дорожке стадиона в Лужниках. Да, тогда еще команда нашей страны принимала участие в играх под своим флагом! Счастливые времена..
   Была в книге большая фотография Патриарха Московского и Всея Руси Алексия. Он тоже находился на трибунах и наблюдал за соревнованиями Олимпиады. А затем - фото с соревнований по самым разным видам спорта. Борьба, футбол, волейбол, баскетбол, парусный спорт, фехтование, плавание, гимнастика, - всего и не упомнишь. Я часто, когда приезжал в Тавричанку, рассматривал этот альбом, разглядывал его фотографии, читал заметки журналистов о состязаниях. На одном из первых разворотов, как сейчас помню, красовалась большая красная кремлевская звезда.
   Были и книги, составленные мною собственноручно из вырезок из газет, и подаренные дяде Гене. Среди них - остросюжетный детектив Агаты Кристи Убийство под Рождество. Также давал я дяде Гене почитать сборник из двух повестей Чейза - И вы будете редактором отдела и Цветок орхидеи.
   Были в Тавричанке и журналы Знамя, невесть каким образом попавшие в нашу деревню. Наверное, их выписывал Семен Прокопич. Именно в журнале Знамя я впервые прочитал неувядающую повесть Курчаткина ( если мне не изменяет память, автором был именно он ) Записки экстремиста. В этой фантастической антиутопии рассказывалось о строителях метрополитена, ушедших под землю, и в один прекрасный день подаривших городу метро ( правда, оно оказалось, как модно сейчас говорить, невостребованным жителями города ). Была в этой повести и история любви главного героя, и политический разрез, и элементы фантастики.
   Кроме того, в Тавричанке хранились журналы Крокодил конца 1970 - х - начала 1980 - х годов. О них я рассказал во второй части Рассказов о детстве. Становление писателя.
   Вот фрагмент из этой моей книжицы:
  
   Крокодил восьмидесятых.. Критиковались там только бракоделы, взяточники ( да и то в общем ). В остальном же ругали заграницу. Даже рубрику специальную открыли - Вокруг света и тьмы. В ней помещали рассказы и анекдоты. А также стишки - не совсем понятные, но ИДЕЙНЫЕ:
  
   Кто победит в борьбе такой?
   Один ковбой?
   Другой ковбой?
   Кто победит?
   Смешной вопрос:
   Сэр Капитал, их главный босс.
   Зачем же лихо скачет братия?
   А как же - в Штатах демократия!
  
   Ну что в США демократия - это мы сами знаем. Ученые.
   А что за рисунки там тогда печатались! Одни названия чего стоят! Позиция Белого дома, например. И внизу подпись: Дом, что стоит за каменной стеной, не миром пахнет, а войной. Итак, названия рисунков:
   - На арене Пентагона;
   - Южноафриканские шахматы;
   - Результат падения курса доллара;
   - ОСВободился ( договор ОСВ-2 );
   - Сатирический Политический Гороскоп ( САПОГ сокращенно );
   - Голоса Америки.
   Остальные же рисунки можно разделить на следующие категории:
   - про запчасти ( к машинам, тракторам, комбайнам );
   - семейные проблемы;
   - плохие дороги ( а кто виноват - неизвестно );
   - нравы молодежи;
   - плохое обслуживание.
  
   У Семена Прокопича, кроме того, хранился Философский словарь в твердой обложке, но малого формата, который дедушка периодически перечитывал. И несколько экземпляров пыльных, выцветших газет с какими-то политическими статьями, которые Семен Прокопич любил перечитать в часы досуга.
   - Опять читаешь? - спрашивала, бывала, баба Тася у Семена Прокопича, на секунду отрываясь от дел.
   - Читаю! - подтверждал дедушка.
   - Читай, читай, - они напишут! - скептически отзывалась баба Тася.
   Почти каждый день приходили свежие газеты, которые Семен Прокопич тоже читал достаточно внимательно ( в отличие от дяди Гены, который был вечно занят тренировками - по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление, ибо из дому дядя Гена уходил часто ).
   После выпитого пива дядя Гена и Семен Прокопич могли поговорить о политике. Дядя Гена рассуждал на тему, что было бы, если бы нас захватили немцы. Семен Прокопич с ним спорил, заявляя, что было бы нам несладко в этом случае. Тогда дядя Гена заявлял, что может произойти такое, что нас завоюют китайцы.
   - Как так? - удивлялась баба Тася.
   - А вот так. Если на тебя нападут восемь китайцев, что ты будешь делать?
   Баба Тася соглашалась, что в этом случае ей придется нелегко.
  
   Глава шестая.
   Трудовые будни филологов.
  
   Летом 1988 года я ходил за бабой Тасей, дядей Геной и Семеном Прокопичем и записывал их дела и заботы в будние дни. Конечно, никаким филологом в то время я еще не был, но уже вел деревенский дневник, в который записывал главное, что случалось со мной и обитателями и гостями дома в Таврическом в июне этого года. Июнь выдался теплым, можно сказать, жарким. Вообще, надо сказать, что я с детства не любил зиму и отдавал предпочтение лету. В отличие от героя песни Смысловых галлюцинаций, заявлявшего -
  
   Мне не нравится лето,
   Солнце белого цвета,
   Вопросы без ответа,
   Небо после рассвета..
  
   Нет, лето мне положительно нравилось. В Сибири оно было довольно теплое, но короткое. Как не вспомнить слова из Колымских рассказов Варлама Шаламова -
  
   Колыма, ты Колыма,
   Чудная планета!
   Девять месяцев зима,
   Остальное лето!
  
   Летом можно было съездить не только в Тавричанку, но и в Крым, и в Москву, и в Беларусь. Летом было много встреч с друзьями, знакомыми, новых впечатлений. Летом мир словно оживал. Я с любопытством наблюдал за поведением кур и свиньи. Смотрел за муравьями. Пытался поймать воробьев - желторотиков. И до сумерек заигрывался с моими деревенскими друзьями на улице. Вот как я пишу об этом в рассказе Деревенский друг ( из сборника рассказов В городе Н ):
  
   Особенно расцветали взаимоотношения Егора и Алексея летом. Бабушка Егора, помнится, специально выходила поздним вечером, чтобы вызволить Егора из цепких объятий уличных товарищей. Допоздна заигрывались и засиживались они с Алексеем. Алексей рассказывал смешные случаи из своей жизни и пошлые анекдоты из жизни робота Вертера и Алисы Селезневой ( которые маленький Егор до конца не понимал, но делал важный вид, что все понимает ).
  
   Я требовал, чтобы мне купили толстую тетрадь ( а стоили они тогда недешево ). Получив желаемое ( то есть общую тетрадь ), я приступал к ее заполнению. Прежде всего на титульной странице я выводил крупно - ДНЕВНИК. Несколькими страницами спустя - ЖИЗНЬ ПОСЕЛКА. Это значило, что большая часть тетради будет посвящена рабочему поселку Таврическое. За названием Жизнь поселка следовало меню - в виде перечня прожитых мною в Тавричанке дней, снабженных небольшими картинками. На картинках я рисовал как умел - бабу Тасю, курицу с цыпленком, стадион в Тавричанке, собаку Тузика, карасей ( которых я ловил летом ) и другое. Картинки в меню появлялись по мере проживания дней - и иллюстрировали разные сюжеты моей жизни в деревне. Тетраль была темно-фиолетовая, что придавало этой 96-листовой вещице необходимую солидность ( ориентиром для меня тогда служили коричневые Камешки на ладони и бледно-бежевые Лирические повести Владимира Солоухина - русского писателя, оказавшего радикальное влияние на формирование моего собственного писательского стиля и в какой-то степени привившего мне любовь к русской деревне ).
   Также на первой странице я записывал, в каком часу я вставал и ложился в каждый день из тех, когда велся дневник. Эта привычка осталась со мной еще со второго класса школы, когда я вел тоже дневник, но в тот раз события его происходили в городском пространстве.
   Предположим, мне надо было описать будний день бабы Таси. В тот день я вставал с рассветом ( а они в июне ранние ), почти как герой стихотворения Владимира Семеновича Высоцкого Он не вернулся из боя -
  
   Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
   Он всегда говорил про другое,
   Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
   А вчера не вернулся из боя.
  
   Вставал я не сразу. Сперва необходимо было сладко потянутся на кровати, зевнуть и посмотреть на занавеску окна, за которой угадывался ранний свет. Затем мой взгляд переходил влево, на огромный шкаф, стоявший в изножье кровати. Именно в нем хранились памятные мне журналы Знамя и Крокодил, которые я любил перечитывать в часы таврического досуга ( а в случае с Крокодилом я еще и разглядывал картинки, помещенные в журнале ).
   Слева от кровати стоял большой круглый стол ( который один наш таврический друг теперь бережно перевез к себе в дом ), покрытый клеенкой. За столом располагался телевизор. Довольно большой, не меньше, чем у нас в городе. Именно по этому телевизору я впервые посмотрел телевизионный фильм Гостья из будущего, снятый по книге Кира Булычева Сто лет тому вперед ( недавно, кстати, по мотивам - сильно по мотивам - этой книги вышел одноименный кинофильм, пресыщенный сражениями с космическими пиратами ( роль Весельчака У в нем исполнил А.Петров ) и спецэффектами, которые и не снились создателям Гостьи из будущего; вместо прибора для чтения мыслей - миелофона - пираты в нем гонялись за космическим сгустком вещества - космионом - который позволял перемещаться во времени ровно на 100 лет туда и обратно ).
   Герой фильма - школьник Коля Герасимов - был близок мне как никто другой. Алиса Селезнева, девочка из будущего, также вызывала симпатию. Сюжет с перемещениями во времени был лихо закручен. Робот Вертер сражался с космическими пиратами и храбро погибал в схватке с ними. Были близки и понятны и другие персонажи:
   - профессор Селезнев,
   - Электрон Иванович из 21 века,
   - говорящий козел Наполеон ( генетический урод ),
   - Коля Сулима,
   - Коля Садовский,
   - физкультурник по прозвищу Илья Муромец,
   - тренер Марта Эрастовна ( которую сыграла, по-моему, Наталья Варлей ),
   - Лена Домбазова, с которой дружил Коля Герасимов,
   - и, конечно же, Фима Королев, который с первого дня знал все от Коли про путешествия во времени и молчал.
   Помню, по какой-то причине баба Тася и дядя Гена не дали мне досмотреть до конца одну из серий телефильма. Чем я был очень недоволен и обиженно сидел в одиночестве в кресле, придумывая свои родственникам разнообразные наказания.
   Мне мечталось самому побывать в будущем, так сказать, повторить путь героя фильма. Уж я - то бы, думалось мне, сумел обезвредить пиратов и вернуть миелофон Алисе куда быстрее незадачливого Коли!
   В этот утренний час солнце слабо освещало стоящий в углу зеркальный шкаф с посудой ( он тоже сохранился, как мне кажется, с тех времен ). Блики играли в зеркалах и на стеклянных бокалах. Казалось, бокалы улыбаются мне. Я радостно прищуривался - и свет в глазах расплывался, дробился. Пора было уже вставать. Надевать трико и рубашку и идти навстречу бабе Тасе, которая уже что-то готовила в кухне на завтрак для нас.
   Но не только за бабой Тасей ходил я неотступно в эти июньские дни. Отдельные главы моего дневника были посвящены Семену Прокопичу и дяде Гене. Если Семен Прокопич часто был рядом, то дядя Гена не так часто баловал меня своим присутствием. А когда приходил домой, либо работал по хозяйству ( например, возя во фляге воду и вливая ее в ванну и чан ), либо читал газеты и журналы или смотрел телевизор. Редко когда мы брали с дядей Геной мяч и шли играть в футбол.
   Игра в футбол наша была проста. Я вставал на ворота ( были большие резные в верхней части железные ворота, которые находились рядом с калиткой и отделяли двор от улицы ) и отбивал пущенные ногой ( или реже - рукой ) дяди Гены в моем направлении мячи. Дядя Гена, надо отдать ему должное, не халтурил, не отлынивал, не бездельничал - и порой вкладывал в свои удары и броски всю молодецкую силу, дарованную ему Создателем.
   Признаюсь: отбивать его мячи было ой как нелегко. Впрочем, я и не ставил перед собой легких задач.
   Помимо футбола, дядя Гена интересовался каратэ. Сохранилась кипа листов, отпечатанных на пишущей машинке, которую читал дядя Гена - и которая рассказывала об искусстве каратэ. Для того, чтобы вы составили себе представление об этом манускрипте, пожалуй, приведу здесь его фрагмент:
  
   ЧТО ТАКОЕ КАРАТЭ.
   Каратэ было вначале боевым искусством, то есть средством победить врага на поле боя: это метод борьбы без оружия кара - пустая, те - рука.
   ИСТОРИЯ.
   Каратэ, в настоящее время популяризированное японцами, имеет 50-летнюю давность.
   Как все технические приемы, каратэ развивалось, обогащалось, используя опыт других видов боевого искусства. Многие новые движения были включены в этот спорт только за последние 25 лет, а другие усовершенствованы благодаря исследованиям молодых учителей. История гласит, что еще две тысячи лет тому назад метод, аналогичный современному каратэ, был известен в Индии и применялся для военных действий...
   Если Гичин Фунакоши рассматривается как отец современного каратэ, то следует назвать двух других учителей: Энва Мабуни и Мияги Чоджун, также с Окинавы. Эти три человека создали три основных стиля современного японского каратэ:
   - школа Шотокап, созданная Фунакоши, особенно популярна на востоке Японии,
   - школа Шиторю, созданная Мабуни, связанная с большими нагрузками, популярна на западе Японии,
   - школа Годнорю, созданная Мияги, связанная с переходом от малых к значительным нагрузкам. Это стиль более старый, близкий к Каратэ Окинавы. Распространен на западе Японии.
   Практические занятия по каратэ следует начинать понемногу. Постепенно тело развивается путем повторения движений, работает с большей нагрузкой, увеличивается физическая сопротивляемость. Также необходимо развитие гибкости, которая нужна в каратэ для удара ногой.
   Однако только физической выносливости и гибкости для этого мало. Начинающий каратека должен иметь непреклонное желание прогрессировать, как иметь желание преодолевать физические нагрузки..
  
   Манускрипт был снабжен рисунками - начиная от приветствий участников соревнований и заканчивая ударами ногами по сопернику. Кстати, вот что говорит о каратэ БЭКМ -
   КАРАТЕ (япон., букв. - голыми руками), разновидность самозащиты без оружия, основана на ударах рукой или ногой по наиболее уязвимым местам человеческого тела. Современная система карате создана в нач. 20 в. путем отбора и модернизации приемов джиу-джицу. В Международной федерации карате (основана в 1968) св. 60 стран (1999). Чемпионаты мира - с 1970, Европы - с 1971.
   Ой, не зря, не зря говаривал дядя Гена - Джиу-джицу знать надо! Глядя на меня, малорослого и субтильного в то время мальчика, дядя Гена повторял - Физику, физику надо тренировать. То есть, значит, заниматься физической культурой. Но куда там! Будущий филолог его упорно не желал слушать. Может быть, и зря!
   Еще одной книгой, запомнившейся мне по библиотечке дяди Гены, была легендарная и шикарно иллюстрированная Сказка про Федота-стрельца, удалого молодца Леонида Филатова. Впервые я услышал ее в исполнении автора по телевизору. Сказка мне сразу полюбилась. Я много раз перечитывал ее. А поскольку книга была в мягкой обложке, то она изрядно истрепалась. Видно, и дядя Гена был не прочь перечитать ее на досуге. Позже, значительно позже я выступал с пятиминутным фрагментом этой сказки на областном конкурсе Абилимпикс в компетенции Актерское искусство. Вот самые яркие фрагменты из этого произведения:
  
   Там собрался у ворот
   Этот как его.. народ.
   В общем, дело принимает
   Социяльный оборот.
  
   Кто хотит на Колыму?
   Выходи по одному.
   Тама враз у вас наступит
   Просветление в уму.
  
   Нет войны - я все приму -
   Ссылку, каторгу, тюрьму.
   Но желательно - в июле
   И желательно в Крыму
   ( Генерал )
  
   Вызывает интерес
   И такой ишшо разрез:
   Как у вас там ходют бабы:
   В панталонах али без?
  
   Вызывает интерес
   Ваш питательный процесс:
   Как у вас там пьют какаву -
   С сахарином али без?
   ( Царь )
  
   Хоть волосьев я лишен,
   А жениться я должон.
   Шах персидский тоже лысый,
   А имеет сорок жен.
  
   Я ж хочу всего одну
   Завести себе жену,
   Нешто я в интимном смысле
   И одну не потяну?
   ( Царь )
  
   Особо радовали меня в дяди Гениной библиотеки журналы Огонек. Тогда вовсю уже разворачивалась перестройка, и журналы эти были довольно интересными, остросоциальными. В них печаталась, например, повесть Коваля Суер-выер. Сюжет повести был прост: фрегат Лавр Георгиевич ( если мне не изменяет память ) с командой на борту путешествовал по морям, открывая для себя все новые и новые острова. Открыли, в частности, Остров теплых щенков ( которых так приятно было оттрепать за уши ), Остров великана с гигантской пяткой ( Сциапод, по-моему ), Остров, находясь на котором можно было выйти в Четвертое измерение ( и капитан вместе с нашим героем вышли ), Остров Валерьян Борисычей, которые рылись в песку и напевали песенку:
  
   О, Океан! О, тысячи
   На небе дивных звезд.
   Все Валерьян Борисычи
   Имеют длинный хвост.
   Имеют хвост, но он не прост:
   Меж небом и землей он мост.
  
   И много других увлекательных островов открыли наши герои.
   Печаталась и повесть Любимова Жизнь и приключения Алекса Уилки, шпиона. Она рассказывала об агенте национальной разведки, который был заслан в тыл противника, прямо на загнивающий Запад. Там он разворачивался во всю ширь русской души. Повесть была испещрена литературными и политическими аллюзиями, которые тут же в сносках нередко расшифровывались.
   Здесь следует сказать немного о литературно-поэтических предпочтениях дяди Гены. Дело в том, что он очень уважал творчество Владимира Семеновича Высоцкого. В частности, его юмористические стихи - песни. Нередко он цитировал песню про то, как аборигены съели Кука:
  
   Но почему аборигены съели Кука?
   За что - неясно. Молчит наука.
   Мне представляется совсем простая штука:
   Хотели кушать - и съели Кука.
  
   Особо ценилось дядей Геной четверостишие, в котором рассказывалось о коллизии и ошибке аборигенов, которые вместо кока съели Кука.
  
   Есть вариант, что ихний вождь - Большая Бука
   Сказал, что очень вкусный кок на судне Кука.
   Ошибка вышла, - вот о чем молчит наука!
   Хотели - кока, а съели - Кука.
  
   Вспоминал дядя Гена и последнее четверостишие стихотворения, в котором повествовалось о том, как аборигенов взволновала их нехитрая, в общем-то, трапеза.
  
   А дикари теперь заламывают руки,
   Ломают копья, ломают луки.
   Сожгли и бросили дубинки из бамбука -
   Переживают, что съели Кука!
  
   Было известно дяде Гене и такое стихотворение Высоцкого как Письмо в редакцию телевизионной передачи Очевидное-невероятное из сумасшедшего дома - с Канатчиковой дачи. Задело за живое моего дядю начало песни - стихотворения:
  
   Дорогая передача!
   Во субботу, чуть не плача,
   Вся Канатчикова дача
   к телевизору рвалась.
   Вместо, чтоб поесть, помыться,
   Уколоться и забыться,
   Вся безумная больница
   У экрана собралась.
   Говорил, ломая руки,
   Краснобай и баламут,
   Про безсилие науки
   Перед тайною Бермуд..
  
   Сборника со стихами Высоцкого я у дяди Гены не нашел. Да и был он в те перестроечные времена библиографической почти редкостью. Теперь, много лет спустя, я приобрел сборник стихов Высоцкого и иногда перечитываю их, вспоминая дядю Гену.
  
   Глава седьмая.
   Раннее детство и Котик Летаев.
  
   И вновь я возвращаюсь к книге Бориса Аверина Дар Мнемозины. В одной из глав исследователь Набокова обращается к творчеству Андрея Белого и его повести Котик Летаев, посвященной ранним детским воспоминаниям - и не только.
   Котик Летаев - почти документальная повесть. Поэтому она меня заинтересовала. Ведь она в своей документальности была близка моим Рассказам о детстве и Жизни поселка. Моя жизнь постепенно стала мне писательским материалом; и я мог бы годы, иссушая себя, как лимон, черпать мифы из родника моей жизни, - пишет Андрей Белый. По словам Аверина, автобиографизм был свойственен ему в той же степени, что и Набокову, которым вполне могла бы быть произнесена процитированная фраза.
   Принципиально существенной для Белого, - пишет Борис Аверин, - становится глубина воспоминания, захватывающего самое раннее младенчество. Младенчество имеет для него как минимум двойной смысл. С одной стороны, оно соответствует реальному раннему возрасту, с другой стороны - первым опытам того высшего Я, которое пробуждается в человеке в момент его духовного перерождения ( ?? - ИП ).
   Некоторые моменты Котика Летаева перекликаются с моими собственными воспоминаниями о раннем детстве. Помню, как в детстве я боялся сильной грозы и грома, а родители меня успокаивали. По словам Бориса Аверина, так у Белого изначальное, младенческое восприятие действительности уже в детстве сменяется смешанным восприятием, на которое влияет знание, полученное от взрослых:
  
   Громыхает, а папа склоняется, и склоняяся, шепчет мне:
   Гром - скопление электричества.
   А над крышами в окна восходит огромная черная туча; тучею набегает - титан; тихий мальчик, я - плачу: мне страшно
   ( цит. по: Б.Аверин, 2016, с. 106-107 ).
  
   А.Белый считает, что задача восстановления младенческого слоя сознания, безусловно, решаема. Более того: он настаивает на том, что достояние его памяти равнозначно документу.
   По мнению Аверина, путь воспоминания у Белого достигает той крутосекущей черты, где прошлое встречается с настоящим. Их встреча, их объятие, их различенное воссоединение определяет в Котике Летаеве все: сюжет, содержание, поэтику. А единомоментное соприсутствие прошлого и настоящего в составе человеческой личности для Андрея Белого, по слова Аверина, вовсе не умственная конструкция и даже не прием повествования.
   Но насколько объективны воспоминания Белого? Насколько сознание взрослого, вспоминающего свое прошлое, способно вместить в себя сознание и впечатления ребенка? Этот вопрос живейшим образом, пишет Аверин, обсуждался в критике после выхода мемуаров Белого. В Котике Летаеве Я прошлое и Я настоящее не отделялись, не разлучались между собой. Если воспользоваться позднейшем метафорой Белого, Я младенческое в этой повести уловлено взрослым Я в тот момент, когда Я прошлое уже осело осадком, выделилось, но еще не отпало от вспоминающего, не стало внешним по отношению к нему. В Котике Летаеве взаимное различение детского и взрослого сознания не означает их разлучения, напротив того, оно - залог их встречи, их взаимного узнавания ( ты - еси ). По словам Бориса Аверина, эта встреча и узнавание составляют главное подлинное событие повести.
   Аверин рассуждает о бытии слова так, как его понимал Белый. По словам Аверина, один из модусов бытия слова Белый передает с помощью образа, который повторяется и за пределами Котика Летаева. В повести этот образ выглядит буквально так: Продолжаю обкладывать словом первейшие события жизни. Аверин ранее приводил пример технологической метафоры у Андрея Белого. На сей раз метафора - чисто строительная.
   По словам Аверина, жизнь слова в Котике Летаеве некоторым образом подобна бытию Я и не Я автобиографического героя. Каждое отдельное слово тоже имеет свое Я, свое сосредоточие смысла.
  
   В главке Самосознание сказано: Каждое слово я должен расплавить - в текучесть движений. Нарушение границ слова ведет к невнятице, косноязычию, которое Ю.М.Лотман объяснял, в частности, тем, что значение отдельного слова у Белого не локализовано - оно экстраполировано на весь текст и собирается лишь из его целого.
   ( Б.Аверин, Дар Мнемозины, 2016, 140-141 ).
  
   Память имеет, по Белому, свой ритм. В него позволяет проникнуть воспоминание. Ритм - эта музыка прошлого, музыка страны, где я был до рождения ( А.Белый ).
   Воспоминания из моего раннего детства ( пусть и не вполне младенческие ) также часто обращаются к пространству Таврического.
   Например, вспоминаю, как я, подгоняемый аппетитом, готовлюсь к трапезе. А на стол в Тавричанке ( который был всегда большим и круглым ) уже ставят блюда с супом и хлебом, выставляют бутылки с пивом, ставят закуски. Взрослые ходят мимо меня, на меня почти никакого внимания не обращая. И это мне досадно. Вообще, в пору раннего детства взрослые, а в особенности, мои родители, представлялись мне властителями моей судьбы. Они пользовались у меня безусловным почтением. Были непререкаемыми авторитетами для меня. Я признавал их некоторую власть над собой, хотя уже в ту пору проявлял свой характер ( или, как говорилось о персонажах мультфильма Остров сокровищ - ХАРАКТЕР СКВЕРНЫЙ. НЕ ЖЕНАТ ).
   Мама и отец, как теперь понимаю, безусловно любили меня. Любовь их, казалось, не имела пределов, которые ее бы ограничили. Вспоминаю, как ухаживали они за мной в раннем детстве - в той же Тавричанке, когда подкладывали мне кусочки еды повкусней в мою тарелку ( которая представлялась мне тарелищей ).
   Еще одно воспоминание из поры самого раннего детства - то, как мы с отцом и матерью идем через замерзшее озеро ( мы ходили наперерез через то озеро, которое было ближе к улице Кирова и в котором водились караси ). Дело было зимой, а иногда и ранней весной. Если дело было ближе к весне, я боялся срезать путь через озеро - боялся провалиться под лед. Но, как правило, приходилось все равно уступать родителям - и мы все равно шли через озеро наперерез.
   Не знаю, почему, но мне запомнилось, как мы шли через озеро в 25-градусный мороз. Несмотря на зимнюю пору, я все равно боялся, что лед нас не выдержит ( и совершенно напрасно, как я теперь понимаю ). К страху провалиться под лед примешивалось ощущение сильного холода с ветерком. И я молился еще тогда неведомому Богу, чтобы мы благополучно и как можно быстрее добрались до берега. Минута нахождения на озере показалась мне тогда необыкновенно долгой.
   Еще одно воспоминание из раннего детства - мы с мамой и отцом стоим во дворе дома на улице Кирова в Таврическом. Я задираю голову вверх. Мама показывает мне созвездия на очистившемся ночном небе.
   - Вот это - Большая Медведица, - мать указывает на ковш с замысловатой ручкой.
   - А вот это - Малая Медведица, - указывает она на следующее созвездие.
   Она же объясняет мне, как найти Полярную звезду с помощью этих созвездий.
   Еще, как мне помнится, мы рассматривали пояс Ориона, состоящий из трех ярчайших звезд. И Кассиопею, похожую, если мне не изменяет память, на букву М.
   Чистое звездное небо вверху - а внизу ровное белое полотно снега, лежащего у нас во дворе. Казалось, даже собака Тузик замолкала и присмирялась, когда мы разглядывали созвездия Большой и Малой Медведицы на ночном небе. Должно быть, понимала важность и в некоторой степени величественность этого момента.
   Однако вернемся к книге Бориса Аверина. Следующая ее глава посвящена Младенчеству Вячеслава Иванова и называется Палимпсест воспоминаний. Здесь отмечается, что поэма Иванова, являющаяся по сути своей автобиографической, посвящена той же теме, что и Котик Летаев: воспоминаниям раннего детства.
   Особо яркие образы в поэме Иванова - образы отца и матери. Поэма включает в себя едва ли не реалистически переданные истории отца и матери поэта. Иванов не только подробно описывает их судьбы - он раскрывает их характеры, что не свойственно его творчеству.
   Отец Иванова по мировоззрению был материалистом. Про него так пишет автор:
  
   И груду вольнодумных книг
   Меж Богом и собой воздвиг.
  
   Но, по словам Аверина, эта ироническая картинка не отменяет серьезного отношения Иванова к основным жизненным принципам отца. Как рассказывается в поэме, в его алчущем уме боролись тайна Божья и гордыня.
   Отмечено, что с семи лет сын вместе с матерью читает Евангелие, но не смысл прочитанного разъясняет она ему, а спорят они о том, какое место красивее. Мне матушка тоже читала, правда, не Евангелие, а сказки Пушкина. О Балде, о золотом петушке и в особенности о царе Салтане. Что касается последнего произведения, то я воображал себя на месте юного царевича ( который рос не по дням, а по часам в бочке ), путешествующего по волнам вместе со своей матушкой.
   В Младенчестве, - пишет опять же Борис Аверин, - есть еще одна призма, сквозь которую увидена мать. Поэма написана онегинской строфой, что акцентировано во Вступлении: Размер заветных строф приятен. В этом контексте тип русской женщины, какой предстает мать лирического героя, обнаруживает несомненную родственность пушкинской Татьяне - та же привычка и любовь к народному началу жизни, то же внимание к чудесному, к вещим снам при отсутствии склонности к дурному мистицизму ( Б.Аверин, 2016, 155 ).
   Интересно, что в описаниях матери постоянно фигурируют детали, заимствованные из сказок: Разумницей была она - И Несмеяной прозвана; Жар-птицей Пылает сердце.
   По мнению Б.Аверина, жизнеописание родителей для Иванова есть описание его родового наследия, которое определяет контуры его собственной личности. Двумя страницами позже отмечено, что младенческие воспоминания героя поэмы Иванова действительно райские. Ему видится сад, а в нем дивные звери. Объясняется это просто: окна дома, где жили Ивановы, выходили на Зоологический сад.
   Борис Аверин приводит часть стихотворения Тишина, в котором речь идет о матери ( стихотворение, естественно, Иванова ). Это стихотворение тематически близко Младенчеству и фиксирует одни из самых ранних воспоминаний автора - в возрасте трех лет:
  
   С отцом родная сидела;
   Молчали она и он.
   И в окна ночь глядела..
   Чу, - молвили оба, - звон..
   И мать, наклоняясь, мне шепнула:
   Далече - звон.. Не дыши!..
   Душа к тишине прильнула,
   Душа потонула в тиши..
   И слышать я начал безмолвье
   ( Мне было три весны ),
   И сердцу доносит безмолвье
   Заветных звонов сны.
  
   Что касается моих самых первых воспоминаний, то связаны они не с Тавричанкой, а скорее с городской квартирой. Поэтому я в затруднении - приводить ли их в этой книге. Приведу одно - самое яркое - я вспоминаю, что над моей детской кроваткой висела красочная азбука. По ней я изучал буквы русского алфавита. Что и говорить, достойное занятие для будущего филолога и литературоведа..
  
   Глава восьмая.
   Таврические досуги.
  
   Досуги в Тавричанке не ограничивались только детскими играми. Любил я посмотреть телевизор, почитать газеты и журналы ( в особенности Крокодил ), а также посетить таврический кинотеатр Россия. О нем я так написал в очерках Память места:
  
   Наверное, нужно описать и некоторые примечательные во всех отношениях здания в поселке Таврическое, которые я любил посещать, будучи в гостях у бабы Таси. Прежде всего это кинотеатр Россия. Именно в него ходили мои папа и мама. Именно в него повел я моего двоюродного брата Сашу - на просмотр приключенческого фильма Тайна замка Моррисвиль. Фильм был с элементами трэша. От него я получил несравнимое ни с чем удовольствие. В финале фильма замок взлетел на воздух. Кстати, в телевизионной версии фильма, которую я посмотрел позже, ничего подобного не было. Кинотеатр заполнялся ненамного, и я помню, как смотрел сборник мультфильмов Ну погоди! практически в пустом зале.
  
   Из всего мультфильма Ну, погоди, просмотренного в Тавричанке, мне больше всего запомнился эпизод с волком, попавшим в курятник - и встретившимся там с боевым петухом. Сюжет словно воспроизводил картины, которые я наблюдал в стайке дома на улице Кирова. Там тоже ведь водились курицы и петухи.
   Смотрели мы в Тавричанке по телевизору и сериал Место встречи изменить нельзя. Герой фильма - Глеб Жеглов ( и Володя Шарапов в меньшей степени ) вызывал у меня восхищение. Хотелось ему подражать, быть таким же смелым и решительным, умным и сильным. Позже, значительно позже, я прочитал повесть братьев Вайнеров Эра милосердия и она тоже произвела на меня впечатление. В повести было много подробностей и эпизодов, которых не было в фильме. Выписаны они все были с недюжинным талантом. Финал повести был несколько другой - в нем возлюбленная Володи Шарапова трагически погибала ( если мне опять-таки не изменяет память ).
   Помню, как мы с папой играли в Тавричанке в шахматы. При этом использовались, по-моему, маленькие магнитные фигурки на столь же маленькой доске. Тогда я проводил СУПЕР-МАТЧ между мной и папой. Матч состоял из 24 партий. Все партии я записывал в специальную тетрадь. Позже я издал две книжечки с описаниями этих партий и комментариями к ним. В этих книжечках я даже пытался острить!
   Вот характерные фрагменты этого, с позволения сказать, издания!
  
   - Дракоша выполз из своей пещеры подышать свежим воздухом ( шахматисты меня поймут ) ( о варианте Дракона черными в Сицилианской защите );
   - Прямо по Остапу Бендеру - жертва ладьи для выигрыша темпа!
   - Черными партия практически проиграна: у них недостает ладьи. Белые форсировано выигрывают;
   - За пешкой погонишься - коня потеряешь!;
   - Белые фигуры катастрофически не развиты. Масса черных пешек грозит смести все на своем пути;
   - Черным не терпится вступить в рукопашный бой;
   - Что и говорить - эффектный шах. Но эффективный ли?;
   - Белая ладья попала на заветную вертикаль, причем выкурить ее оттуда нет никакой возможности;
   - Белопольный слон вынужден теперь прозябать в заброшенном загоне;
   - Ход, конечно, интересный. Но этого слона теперь ждет участь его чернопольного тезки;
   - Освобождая жеребца от неприятной связки и удаляясь в более укромное местечко;
   - После этого хода черные попадают в переплет;
   - Напряжение достигло апогея - черным грозит мат в один ход!;
   - В начале ХХ века в ходу была шутка Зигберта Тарраша, назвавшего дебют Четырех коней одной из трех дойных коров белых наряду с Испанской партией и Ферзевым гамбитом;
   - Пуант комбинации. Белого короля, похоже, обложили;
  
   Когда матч был завершен, я подвел его итоги. Я выиграл 20 партий, 2 сыграл вничью и 2 выиграл папа. Как говорится, ученик превзошел своего учителя! В конце второй книжки я представил вниманию читателей рубрику Хронология борьбы, где привел список всех дебютов, которые использовались мной и папой. Вот они:
  
   - Сицилианская защита,
   - Французская защита,
   - Ферзевый гамбит,
   - Русская партия,
   - Испанская партия,
   - Дебют ферзевой пешки,
   - Английское начало,
   - Защита Нимцовича,
   - Защита Алехина,
   - Венская партия,
   - Защита Каро-Канн,
   - Защита Филидора,
   - Дебют Четырех коней.
  
   Если бы папа знал, что играет такие замечательные партии и сталкивается с такой испытанной защитой, он бы, как и Остап Бендер, сильно бы удивился.
   Вечерами, когда по телевизору ничего интересного не было, мы с мамой, дядей Геной и Семеном Прокопичем играли в карты. Играли двое на двое, в подкидного дурака. Обычно больше всех проигрывал дядя Гена. Если его постигала полоса неудач, он в конце концов обижался и уходил в свою комнату. Так игра расстраивалась. Любопытно, что карточная игра с родственниками также была одним из ярких воспоминаний Юры Полуякова в повести Совдетство 2. Пионерская ночь.
   Семен Прокопич, нужно сказать, во время игры рассыпался разными шутками и прибаутками. Такими как:
  
   - Буби козыри, карты розданы,
   - Крести - дураки на месте,
   - Шестерка - на погоны!
  
   Семен Прокопич очень переживал за результат игры. Ему никак не хотелось оставаться в дураках. Иногда он обращался ко мне и просил показать ему часть карт ( а он покажет свои ). Но я на такие уговоры, как правило, не поддавался.
   Игра в подкидного дурака требовала сообразительности, ума, взаимовыручки ( когда играли двое на двое ). Так что, возможно, и неправ был В.Солоухин, когда говорил о бросании камешков в воду - Занятие не то, чтобы очень интеллектуальное, но никак не хуже.. подкидного дурака.
   Позже, уже в зрелые годы я пытался играть в подкидного дурака в интернете, но наткнулся на совершенно незаслуженный мною поток нецензурной брани. Так что теперь я остерегаюсь играть в подобные карточные игры в сети.
   Живя в Тавричанке, я, конечно же, сдружился с животными, которые обитали в доме и вне его - котенком Васькой, собакой Тузиком, и даже, казалось мне, и с курицами, и со свиньей Машкой. Своими друзьями я считал также муравьев, жилища которых стояли на территории двора.
   Наблюдая за муравьями, я невольно вспоминал советский мультфильм Приключения муравьишки. Он рассказывал о происшествиях, приключившихся с заплутавшим муравьем, который должен был до заката вернуться в свой родной муравейник. В частности, он натыкался во время этих приключений на кузнечика, который задумчиво говорил своей возлюбленной кузнечихе:
   - Я Вас лю.. Только жениться собрался!!
   Потом, если мне не изменяет память, он садился на жука, который доставил его почти до самого муравейника.
   В очерках Память места о муравейниках во дворе дома сказано так:
  
   Во дворе нашего дома было несколько муравейников. Я нисколько не мешал муравьям в их работе, не разорял их гнезд. Присев на корточки, я следил за тем, как они тащут в муравейник какую-нибудь соринку - для того, чтобы построить свои неприхотливые хоромы.
  
   Приведу здесь и большой фрагмент, рассказывающий о собаке Тузике и котенке Василии:
  
   И, конечно, большая дружба связывала меня с собакой Тузиком - дворняжкой, сидевшей на цепи у будки рядом с нашим домом. Тузик был для меня священным домашним животным. Кстати, он тоже появится позже в стихотворении Как близко небо у деревни ( опубликованном в Литературном ковчеге, кажется, в 2016 или 2015 году ).
   Я любил обхватить Тузика за туловище и гладить, гладить его по умной преданной морде. Тузик в ответ облизывал мои руки.
   Также дружбу водил автор этих строк и с котенком Василием, который жил в доме моей бабушки. Взяли его, насколько я помню, в 1988 году. О котенке написал я целое сочинение на уроке литературы. И также упомянул его в моем дневнике - очерке Жизнь поселка. Появился Васька в доме благодаря тому, что бабушка и дядя Гена заметили в доме мышей. Решено было взять кошку - для того, чтобы отлавливать незваных гостей семейства мышиных. Баба Тася лично ходил за кошкой к своей знакомой. Сначала бабе Тасе выдали на руки старую кошку Машку ( может, и не очень старую, но уже не первой молодости ). Когда баба Тася заносила Машу в калитку, та вырвалась и убежала, оцарапав бабушке ногу. В следующий раз было решено не рисковать и взять совсем молодого котенка. Когда его принесли домой, я удивился его миниатюрности - Васька был высотой в авторучку и длиной в нее же. Ему устроили укромный уголок за дверью. Там Васька спал и питался.
   Поначалу Васька любил побегать по дому. Его серая спинка то и дело показывалась на половиках в зале, под креслами и под кроватями. Затем, когда вырос, настала пора осваивать огород и большое картофельное поле. Помню, как Васька лежал в подсолнухах. Единственное, чего не любил наш кот - это пробегать мимо Тузика. Тузик отчаянно лаял на кота, а тот выгибал спину дугой. Поэтому Васька старался избегать конфликтных ситуаций между собой и нашим Тузиком.
  
   Тузик был очень ласковой собакой. Он любил, когда ему гладили спинку и бок или чесали за ухом. На гостей Тузик громко и заливисто лаял. Тузик безвылазно сидел на цепи напротив дома, в непогоду прячась в своей крепкой и вместительной будке.
   Если на улице погода была нелетная, я сидел в доме и читал журнал Крокодил. Особенно мне нравились карикатуры и рубрика Нарочно не придумаешь. В ней помещались разные забавные объявления, выдержки из объяснительных и документов. Однажды в новогоднем выпуске был опубликован рассказ Ищу сиамского кота некоего Монахова, в котором цитировалось множество объявлений, ценников, вывесок, реклам. Все они были документальными, но органично вплетались в ткань вымышленного повествования о человеке, озаботившегося поисками кота для своей семьи.
   Любили на досуге обитатели дома на улице Кирова посмотреть трансляции футбольных матчей. Они делились на несколько категорий:
   - Матчи высшей лиги Чемпионата СССР,
   - Матчи Второй лиги Чемпионата СССР с участием омского Иртыша ( они транслировались по омскому телевидению ) и матчи Кубка СССР с участием все того же любимого нами Иртыша,
   - Отборочные матчи Чемпионатов Европы и мира с участием сборной СССР,
   - Матчи финальных турниров Чемпионатов Европы и мира как с участием сборной СССР, так и с участием других сборных команд.
   Отдельной строкой следует выделить матчи Кубка европейских чемпионов, Кубка УЕФА и Кубка кубков, в которых участвовали команды из СССР.
   В дни трансляций Семен Прокопич и дядя Гена, как правило, усаживались на креслах, расположенных напротив овального стола, за которым стоял телевизор. И внимательно следили за перипетиями международных и отечественных соревнований. Ну а я.. я записывал ход матчей в специальный журнал Футбол, рукописный журнал, который я издавал для моего папы в 1986 - 1987 годах. Позже на смену ему пришел журнал Лик - литературно-художественный альманах для семейных чтений, тоже рукописный. Кроме того, я делал из газетных вырезок газету Реклама, наклеивая их на листы 12 формата.
   Смотрели мы и передачу КВН. Впрочем, о ней, кажется, я уже говорил. Отмечу лишь, что особенно запомнился мне номер команды Одесских джентельменов - римейк фильма Место встречи изменить нельзя - о телевизионной мастерской, где работали не самые лучшие телевизионные техники.
   Также запомнился мне номер с Кашпировским, который командовал со сцены:
   - Спать!!!
   А также номер с представителем дружественной страны Анагонии и Голиваса, в которой на неделе произошла 21 революция:
   - Особенно красочными были 3, 7 и 21 революции. Они сопровождались фейерверками.
   Помню, когда впервые в телевизионной программе появилась передача КВН, моя мама очень удивилась. Ведь на некоторое время эту передачу запрещали. Мама думала, что покажут старые выпуски, но перед нами предстал совершенно новый, перестроечный КВН.
  
   Глава девятая.
   Жизнь Арсеньева: настоящее и прошлое для писателя.
  
   И опять мы возвращаемся к книге Бориса Аверина. Следующая глава в ней посвящена творчеству Ивана Бунина и Жизни Арсеньева, произведению, насыщенному воспоминаниями о прошлом.
   Аверин приводит высказывания на главную тему главы - Метафизика памяти - Ф.Степуна, который писал так:
  
   Сущность памяти.. в спасении образов жизни от власти времени. Не сбереженное памятью прошлое проходит во времени, сбереженное обретает вечную жизнь. В отличие от воспоминаний, всегда стремящихся вернуть невозвратное, память никогда не спорит со временем, потому что она над ним властвует.
   ( Степун Ф., Встречи, с. 98-99 ).
  
   Затем Аверин обращается к роману Жизнь Арсеньева. И замечает, что его строение определяется двумя компонентами Первый из них - сами воспоминания. Второй - духовная работа на материалами воспоминаний. Событийная сторона романа, будучи определена биографией писателя, как уже отмечалось, не требовала от автора значительных усилий. Память хранила факты, и они легко облекались в повествовательное слово. Муки слова возникала по преимуществу там, где писатель искал поэтическую форму, способную передать результаты духовной работы, возбуждаемой процессом воспоминаний.
   Если обратиться к моим воспоминаниям - данной книге и книге Память места, то можно заметить, что я стараюсь скрупулезно воспроизвести факты далекого детства, факты прошлого, такими какими они переживались в действительности. Тем самым как бы оживляется то время, в которое они происходили, перекидывается мостик между настоящим и прошлым, по которому можно без страха путешествовать - почти как в фантастических фильмах о машине времени или космионе.
   Жизнь Арсеньева, продолжает Аверин, это роман-воспоминание. Причем предмет повествования - не само детство и юность Алеши Арсеньева, но воспоминание о них. Воспоминание же не равно действительности. Как уже отмечалось, по Бунину, память - это то, благодаря чему происходит обогащение жизненной руды и ценная порода отделяется от пустой. Однако, в отличие от промышленного процесса, где ценная порода не меняет своего химического состава, в воспоминании действительность преображается ( Аверин, 2016, 189 ).
   Итак, возникает вопрос о границах собственной личной памяти и о границах собственной жизни. В черновиках Бунин пишет: Очень странно писать все, что я пишу, в знойный провансальский день.. Да ужели все это было в самом деле и ужели это был я? Какая безконечная даль и давность. Мое детство, начало моей жизни.. Но где мне остановиться на пути к моему началу? Из чего и как составилось то, что называется < моей жизнью? >. Разве только то, что называется моими воспоминаниями.
   Речь идет и о пейзажах детства - в том виде, в каком они воспринимаются сейчас. По мысли Аверина, Бунин добивался динамичности от своих пейзажей. Природный мир в его конкретике и в его метафизике писатель мыслил не иначе как в постоянном движении и становлении, в его динамике. Так, четвертая часть романа Жизнь Арсеньева заканчивается динамичным, движущимся пейзажем, перерастающим в изображение движущегося мироздания. В черновике Бунин говорит так: .. ветви пальм, бурно шумя и мешаясь, тоже несутся куда-то, стремясь оторваться друг от друга, стены домов гудят. Я встаю и с трудом открываю дверь на балкон. Небо грозно. В лицо мне бешено бьет холодом, над головой разверзается небо, черно-вороненое, в белых, синих и красных дрожащих, пылающих звездах небо. Нужно сказать, что похожее ощущение я испытывал, когда шел по дороге в Таврическом рядом с озером и осторожно заглядывался на кучевые летние облака, летящие над дорогой. В пору детства они казались мне живыми существами, глядящими на меня свысока и готовящими какие-то неожиданные сюрпризы для одинокого путника.
   Аверин заявляет, что биография героя Жизни Арсеньева четко структурирована, и этапы становления героя могут быть здесь эксплицированы едва ли не столь же отчетливо, как и автобиографической трилогии Толстого.
   Первый этап - младенчество. Он окрашен печалью и одиночеством, считает Аверин. Младенец словно оторван от чего-то родного.
   Второй этап - раннее детство. В жизнь входят мать, отец, сестра, няня. От этого этапа в памяти остается несколько картин быта и несколько значимых событий, в частности - поездка в город.
   Третий этап - в возрасте 7 лет. Эта стадия становления Алеши Арсеньева сохранилась в памяти как встреча с зеркалом.
   Затем Аверин сравнивает Жизнь Арсеньева с Котиком Летаевым А.Белого.
  
   Если Белый создавал в Котике Летаеве документальную лирику воспоминания, то Жизнь Арсеньева - это художественный эпос воспоминания. Именно на эпическом полотне воспоминания появление фигуры героя, данной в двух измерениях ( настоящего и прошлого ) было необычным.
   В Котике Летаеве 35-летний автор не дан во плоти - переданы лишь его состояния духа. Бунин же включает в роман полнокровную фигуру 50-летнего автора, с его переживаниями, мыслями, обстоятельствами - можно сказать, вместе с обстановкой его жизни. Автор становится действующей персоной, вводя в повествование свое абсолютное настоящее, свое сейчас. Набоков доводит этот прием до логического конца, до последней степени синхронности описания и написания: Ван, погружаясь в прошлое, будет одновременно рассказывать, как пишет те самые строки, что выходят именно в эту минуту из-под его пера.
   ( Б.Аверин, 2016, 225 ).
  
   Какая сила может преодолеть смерть? - задается вопросом Борис Аверин в конце главы, рассказывающей о Жизни Арсеньева. И сам же отвечает: Сила, преодолевающая смерть в Жизни Арсеньева - нечто большее, чем написание. Ибо на протяжении всего романа осуществляется не фиксация прошлого, а его воспоминание, которое и оказывается силой воскрешающей.
   Помню, как я готовил к публикации мои Рассказы о детстве. В процессе набора текста, перевода их из рукописного формата в электронный, в памяти моей оживляли образы и фигуры прошлого. Я словно заново переживал события конца восьмидесятых годов. Как хорошо, - думал я тогда, - что у меня сохранились эти общие тетради с записями из моего детства и подросткового возраста. Теперь можно припомнить многое, что забыто нынче.
   Время конца восьмидесятых в процессе подготовки текста к печати стало казаться мне удивительным, радостным, насыщенным событиями. И действительно, если подумать - тогда в Тавричанке меня окружали родные люди, которые заботились обо мне. Ныне это редкое ощущение в моей жизни.
  
   Глава десятая.
   Дорога в Таврическое.
  
   Ах, как любил я рассматривать деревенские пейзажи из окна электрички или автобуса во время путешествий в Таврическое!
   Дорога начиналась от дома на улице Кирова в Омске. Необходимо было спуститься на лифте, пройти через двор, затем - через арку. А затем - вдоль трех кирпичных девятиэтажных домов направиться на станцию Привокзальная. Дорога шла мимо забора одного известного в Омске завода, на котором среди прочего изготавливались замечательные пылесосы ( смотри мой рассказ Первая работа из цикла В городе Н). Вдоль асфальтовой дорожки буйно росла зелень. На станцию, так же, как мы, спешили люди, боясь опоздать на очередную электричку.
   В недрах станции Привокзальная находилась касса. Именно в ней мы покупали билеты до Омска и до станции Стрела. Необходимо было после этого еще немного подождать электропоезда. Мы с мамой обычно стояли чуть поодаль или сидели на скамейке. А папа зорким оком вглядывался в туманную даль в южном направлении. Наконец он сообщал:
   - Едет.
   Электричка останавливалась. Мы забирались в нее. Я садился на место у окна - и любовался городскими пейзажами. За окном проплывали товарные и пассажирские вагоны поездов - все это на фоне разноцветных, но по большей части серых девяти- и пятиэтажек.
   Наконец поезд останавливался на станции Омск. Здесь вагон наполнялся людьми. Все сидячие места ( ну, или почти все ) оказывались занятыми. Я смотрел на зеленое здание вокзала - и оно мне казалось верхом изящества, шедевром архитектуры, венцом творения. Но вот и оно уплывало, скрывалось вдали. Электричка добиралась до станции Труд. Там тоже были желающие поехать в направлении Иртышского.
   За станцией Труд открывался шикарный вид на Иртыш. Я видел, как в пойме Иртыша стоят рыбаки с удочками. Некоторые из них уже возвращались домой, неся в руках уловленное. В эту минуту я завидовал рыбакам. И мечтал о том моменте, когда сам достану из пыльного чулана ( а вернее, с угла сенок ) в Тавричанке удочку, разберу ее, распутаю леску и отправлюсь на озеро, где буду терпеливо сидеть в ожидании поклевки.
   Поезд въезжал на железнодорожный мост через Иртыш. По правую и левую стороны открывалась величественная панорама известной русской реки. Я любил глядеть на гладь печальных ее вод, как сказал бы поэт. Мы въезжали на левый берег Иртыша. Здесь рядом с рекой располагались кварталы частных домов ( так называемый Старый Кировск ). Все дома были разными - то аккуратными, веселыми, то хмурыми, полузаброшенными.
   Приближалась станция Карбышево 1. Она находилась в гуще частных домов, если мне не изменяет память.
   Затем следовали Карбышево 2, Новоселецк, Фадино. Я любил разглядывать из окна электрички здания станций - тоже нарядные и аккуратные, содержащиеся в чистоте. Вокруг станций были обустроены небольшие палисадники, где росли разные культурные растения а также деревья, например, березы. Вообще, берез по пути попадалось видимо - невидимо. Поневоле приходили на ум слова известной песни:
  
   Отчего так в России березы шумят,
   Отчего белоствольные все понимают?
   Вдоль дорог, прислонившись до ветру стоят..
  
   Впрочем, за точность цитирования и здесь я не ручаюсь.
   Наконец появлялась станция Стрела. О Стреле я подробно рассказал в Жизни поселка ( книга Рассказы о детстве ). Именно на этой станции мы сходили, чтобы пересеть на маленький автобус, направляющийся в Таврическое. Приведу здесь фрагмент из Жизни поселка.
  
   . Сначала мы доедем до станции Стрела. А потом до Тавричанки на автобусе - всего - навсего пять километров. Кто быстрее добежит, тот и поедет на автобусе
   ( этому посвящен один рассказ, который был написан мною приблизительно в восемьдесят девятом году -
  
   МОНОЛОГ ЧЕЛОВЕКА, ВЛЕЗШЕГО В АВТОБУС
  
   - Сейчас электричка остановится. Не робей. Не робей. Это надо потерпеть. Все. Остановилась. Выскочил удачно.. Ну скорей же, скорей. Все-таки обгоняют.. Так и знал: уже полный автобус. Ну, ничего, пристроюсь к той толпе, которая еще ломится в автобус. Поднажмем! Вы чего локтями работаете? Тут все хотят залезть. О! Пошло дело. А кто там из автобуса мне советует? Залез и не можешь вылезти? Интересно. Вы, там, сзади, не толкайтесь, а то я тут ступеньки не вижу. А вы зачем вскрикнули? У меня на двух ногах стоят, а я и то не кричу. Привыкший уже.
   Что, уже едем? Фу, душно. Чья нога в сапоге полезла? Ну куда вы лезете, а? К выходу? Глотнуть свежего воздуха? Да, это Вам не Икарус, здесь вентилятора нет. Ползите назад. Вы что, остаетесь? И так все пальто измазали, а тут Вы еще на меня опрокинулись. Что вы закрыли глаза, не советую закрывать. Вот-вот, правильно открыли. Чего? Пить - говоришь. Все тут хотят пить. Хватит на мне разлеживаться! Опять глаза закрыл.. Эй, гражданка. Освободите место человеку, он в обморок упал. Вот так.
   А кто ж это по голове моей лазает? У-тю-утю-тю! А где твои папа с мамой? В том конце? А ты, значит, ползешь? Ну, ползи дальше. А чья у меня в руках сумка, а? Ваша? А где же моя? Ах, вот где! Мальчик, отдай сумку! Какая же она твоя? А ты иди, иди. Впрочем, сумка действительно не моя. Мальчик, ты где? Ушел. А вы что валитесь на меня? Автобус остановился? Проходите, проходите, я уж последний как-нибудь. Вот, мальчик, твоя сумка. Проходи. Шофер, это не Ваша тряпочка под сиденьем лежит? Ах, это моя сумка. Ну я пошел. Пойду домой. Только бы не приснился ночью страшный сон - про автобус ).
   Мы всегда успевали и ехали в маленьком автобусе. Но автобус может стоять и по другую сторону от жд-дороги. Тогда придется бежать в ту сторону.
  
   Иногда автобуса не было. Тогда мы ждали попутный автобус, идущий по трассе из района. Как правило, недолго. Но я за это время однажды успел сфотографировать маму и папу на фоне развесистого кустарника, необыкновенно разросшегося летом. Я использовал для фотосъемки фотоаппарат СМЕНА-8-М. Это был, кстати, один из самых распространенных в Советском Союзе фотоаппаратов. Даже 13-летний подросток, коим я являлся в ту пору, мог разобраться в том, как фотографировать и извлекать из него пленку. Да, делая небольшое отступление, нужно заметить, что все приходилось делать самому: я отвечал за процесс фотографирования, обработку пленки и печать фотографий с помощью проявителя, фиксажа, воды и фотоувеличителя Ленинград.
   Интерес к фотографии, замечу между строк, привил мне дядя Вася из Беларуси - сам заядлый фотолюбитель и рыбак ( как говорится в одном фильме Марка Захарова:
  
   - Цыган?
   - Нет. Рыбак. Пойдем в погоню?
   ...
   - Ой, как хорошо-то! )
   Таврическое - большое село. Мы долго ехали по нему, прежде чем добраться до центра, где находился автовокзал. Я любопытным оком успевал рассмотреть ряд домов - лимонных, бурых, серых. Только церкви в Таврическом, насколько я помню, в то время я еще не видел ( ее возвели позже - и мы с мамой заходили даже внутрь; конечно, она уступала по богатству убранства церкви в Кормиловке, но тоже была очень даже ничего ).
   Наконец автобус останавливался у автовокзала. Мы вылезали из него. Как правило, нас уже встречал дядя Гена или Семен Прокопич. Следовали крепкие рукопожатия и похлопывания по спине. И мы направлялись по дороге между озер к нашему дому на улице Кирова.
   Когда я был дошкольником, а также учился в 1 классе, мы ездили в Тавричанку чаще на автобусе. Новехонький автовокзал располагался недалеко от улицы Лукашевича, где мы жили. Кстати, именно этому автовокзалу и автобусу на Тавричанку ( а также своей маме ) я посвятил стихотворение из сборника Свет. Редакция 2010 года:
  
   Раннее утро. Серый вокзал,
   в путь отправляется снова и снова
   старый автобус; город устал
   от каждодневного шума людского.
  
   Снова водитель проверит часы,
   сумерки перед зарею отступят,
   запах бензина и близкой весны
   спящий народ на вокзале разбудит.
  
   Мы так близки в этом зале большом,
   смотрят на нас пассажиры и блики..
   Ты улыбаешься, значит, еще
   не обезсмысленны древние книги,
  
   и мы вернемся. И верен нам ключ,
   небо и память, солнце и лето.
   И мы увидим.. Отправится в путь
   старый автобус с рассвета.
  
   Вокзал был большой, народу на нем было немало. Все спешили кто - куда, направляясь в разные районы Омской области. Мы же - в Тавричанку. Как правило, туда направлялся вместительный автобус с не менее 28 сидячими местами. Помню строгого контролера ( или контролершу ), которую я почему-то боялся. По входе в автобус необходимо было предъявить ей купленный билет. Наверное, так боялся контролеров только непревзойденный наш классик Алексей Липин - автор знаменитых контролерских серий сериала Дальше некуда, рассказывающих о проделках в общественном транспорте Сим-Сима Двенадцатого, Ко-Ко Четвертого, а также братьев-затейников Оума и Сенрикена.
   Предъявив билет, я вздыхал с облегчением - и проходил в салон. Быстро находил нужное место и показывал маме, где ей нужно сесть ( я любил ехать рядом с матерью ). Расположившись поудобнее, выглядывал из окна - смотрел на толпящихся перед автобусами пассажиров - и тех, что скучали еще в ожидании непришедшего автобуса. Рассматривал голубей и воробьев, которые деловито ходили и вспархивали рядом с автобусами. И вот наконец автобус трогался с места. Это был поистине торжественный момент!
   Мы проезжали через ворота автовокзала, направляясь далее по улице Степанца, а затем выезжали на одну из основных городских магистралей. Справа было большое летное поле нашего местного аэродрома, слева - Парк Победы и Птичья гавань.
   В парке Победы располагались огромные статуи, которые было видно издалека. Они были живым свидетельством победы нашего народа в последней войне - Великой Отечественной. Кстати, именно на Парке Победы мы выходили, когда нам нужно было ехать на улицу Кирова ( в Омске ). Выходили - и шли вдоль дороги к остановке. Эта прогулка почему-то особенно запомнилась мне. От дороги веяло газом и бензином. Но это не мешало мне иметь хорошее и приподнятое настроение. Ведь мы возвращались к себе домой, где нас ждали знакомые вещи и предметы. Кроме того, я любил окинуть пристальным взором уже упомянутый Парк Победы и полюбоваться на его длинные аллеи и высокие памятники.
   Постепенно автобус углублялся в дебри Старого Кировска. Мелькали за окном приземистые одноэтажные домики. И наконец, миновав знак Омск на въезде в город, автобус устремлялся на простор полей и перелесков западносибирской равнины.
   В это время мне становилось скучновато. Пейзаж за окном не радовал разнообразием видов. Я о чем-то беседовал с матушкой, рассказывая обычно содержание очередной прочитанной книги или передавая ей информацию о школьных заданиях, которые нам задали на дом ( помню, на лето нам всегда задавали список литературы, который необходимо было прочитать - для этого я специально записывался в библиотеку ).
   И вот наконец появлялось Таврическое. Я узнавал знакомый стадион и пост ГАИ. Справа за окнами автобуса приветливо шумел знакомый лесок ( в котором, как я помнил, находилось найденное мной и дядей Славой озеро с карасями ).
   Автобус поворачивал налево - на улицу Ленина. Осталось только проехать мимо администрации, и вот уже перед нами - знакомый автовокзал. Кстати, это путешествие, но уже в наши дни описано мною в рассказе Деревенский друг из цикла В городе Н.
  
   Глава одиннадцатая.
   Мои воспоминания и закон памяти В.Набокова.
  
   Теперь снова вернемся к книге Бориса Аверина. В следующей главе Дара Мнемозины он наконец обращается к творчеству Владимира Набокова. В центре внимания критика - роман Машенька и воспоминания Другие берега.
   В начале главы критик обозревает уже упомянутые им книги - Котик Летаев, Младенчество и Жизнь Арсеньева. Авторы этих произведений, по мнению Аверина, понимают воспоминание как духовный акт ( духовную практику ) высокой значимости. Процесс воспоминания истолкован как ценность, не менее, а может быть, и более важная, чем его результат. Во всяком случае, погружение в глубины памяти предпринимается не затем, чтобы извлечь из нее статичный результат воспоминания, а ради того, чтобы совершить акт, сопутствующий воспоминанию, - акт самопознания. Акцент на процессе воспоминания есть в моей Памяти места ( цикл эссе о годах детства и юности ). Этим они отличаются от более ранних Рассказов о детстве. Последние просто давали возможность читателю ознакомиться с фактами прошлого тогда, когда эти факты еще были фактами настоящего.
   Но вернемся к Набокову. По Набокову, всякая великая литература - это феномен языка, а не идей. Словосочетание Общая идея ( пишет далее Борис Аверин ) - одно из самых ругательных в лексиконе Набокова. Только однажды, в интервью Аппелю, Набоков выразил надежду, что его частные наблюдения когда-нибудь станут общими идеями.. В письме к Э.Уилсону от 29 февраля 1956 года Набоков называет Чехова своим предшественником, а в лекциях говорит, что у Чехова нет никакой особой морали, которую нужно было бы извлечь, и нет никакой особой идеи, которую нужно было бы уяснить ( Б.Аверин, 2016, 244-245 ). Что любопытно, так это то, что это высказывание Набокова относительно Чехова и его творений справедливо и в отношении моих Рассказов о детстве. Их юный автор ( которому было 10 - 14 лет ) не утруждал себя формулированием моралей или общих идей. Он просто фиксировал в своих дневниках - правда, весьма подробно, - впечатления от прожитых дней и встреч с родственниками, друзьями и знакомыми. Как выясняется, эти переживания и впечатления сродни самой действительной жизни, о которой так много говорили писатели и поэты двадцатого века. Так и Набоков спокойно прошел мимо многих общих идей или идеологических соблазнов ХХ века. Исключение составляют три фигуры - Маркс, Ленин, Фрейд. Но и их Набоков не удостоил серьезной критики - он подверг их презрению и осмеянию.
   Один из немногих в ХХ веке, Набоков понял, почему мир так неблагообразен. Раньше полагали, что из-за властолюбия или корыстолюбия, недостатка веры и нехватки совести, глупости, ханжества и так далее. Нет, мир гибнет потому, что люди пользуются приблизительными и неточными словами, полагая, что они передают точный смысл. Они составляют идеологемы, которые деформируют и уничтожают культуру.
   Подобных недостатков, как мне думается, мои Рассказы о детстве как раз лишены. Здесь вы не найдете глубокой морали или идеологии. Автор описывает происходящее в действительности точными, емкими, простыми словами. Словами, которые понятны и близки читателю. Такой стиль, по моему мнению, был свойственен и Солоухину, которого критики в свое время называли одним из мастеров деревенской прозы и который повлиял на меня как на автора ( к тому времени мною были уже прочитаны с наслаждением и почти ликованием Владимирские проселки, Капля росы, Терновник, Третья охота, Трава, Григоровы острова ).
   Найти ТОЧНОЕ слово - вот сверхзадача Набокова, полагает автор книги. И приводит такую цитату из Университетской поэмы -
  
   .. До разлуки
   Прошу я только вот о чем:
   Летя, как ласточка, то ниже,
   То в вышине, найди, найди же
   Простое слово в мире сем..
  
   ( цит. по: Б.Аверин, 2016, 257 ).
   Опыт Набокова, считает, Аверин - индивидуальный опыт. Так, И.А.Есаулов не находил у Набокова категории соборности и поэтому ставил его ниже И.Шмелева. Действительно, - соглашается Аверин, - для Набокова необходимым и одновременно неизбежным условием человеческой жизни является духовное одиночество. Им наслаждаются и на него обречены его герои. В таком одиночестве прожил жизнь Лужин, и его переживания, шахматные бездны, никогда не станут ведомы даже что-то прочувствовавшей невесте, а затем жене. Точно так же никому не станет известно, какая именно вечность открылась ему, когда он выбросился из окна. Вероятно, шахматная, так как общей для всех вечности не существует ( ?? - ИП ), и для каждого она индивидуальна. Не может быть и общего богословия ( Аверин, 2016, 259 ). Конечно, здесь Аверин высказывает весьма спорную мысль - если рассмотреть ее с позиции Русской Православной Церкви и ее богословов. Но нерв набоковской прозы в общем-то здесь прочувствован верно.
   Далее Аверин обращается к Предисловию Дж.Мойнагана к русскому изданию Приглашения на казнь ( конец 1960-х ). Тот пишет о даре памяти, которым наделены самые любопытные герои Набокова - от Годунова-Чердынцева до Гумберта Гумберта. Исходным пунктом набоковского творчества, той самой центральной точкой является, по мнению Мойнагана, счастливое детство автора, ярко вызванное им в его воспоминаниях и оцениваемое им как райская пора ( Аверин, 2016, 261 ).
   В предисловии к Другим берегам Набоков, по словам Аверина, заметил, что он попытался дать Мнемозине не только волю, но и закон. Слово закон нелегко поддается здесь осмыслению, ведь известно, что Набоков не любил доктрин. Глупо искать закона, еще глупее его найти, - говорит повествователь в рассказе Соглядатай из одноименного сборника.
   Описать развитие и повторение тайных тем в явной судьбе, - такова, считает Аверин, еще одна формулировка задачи, поставленной перед собой Набоковым в Других берегах. В развитии и повторении тайных тем, собственно, и проявляется закон - памяти и судьбы. Но этот закон не может быть извлечен из текста - жизненного и художественного, он имманентен ему и не может получить отдельной формулировки, превратившись в идеологему или сентенцию. Закон для Набокова - как узор на ткани, который невозможно из нее извлечь.
   Затем Аверин переходит к роману Машенька. Как замечает исследователь, Машенька как роман содержит автобиографическую историю, которая еще раз будет рассказана в Других берегах. Личное воспоминание лежит в основе сюжета. Чтобы изжить его, справиться с ним, утолить томление, и пишется роман.
   Как движется воспоминание героя в Машеньке? Аверин приводит такой пример:
  
   Когда восхитительное событие воспоминания переставило световые призмы всей жизни Ганина, он вспоминает и то, как увидел Машеньку на концерте в отдельно стоящей риге, освещенной мягким светом. Эта встреча полна для него глубокого смысла: образ возлюбленной уже создан Ганиным и требует воплощения в реальности.
   ( Б.Аверин, 2016, 272 ).
  
   Речь идет и тонкой грани для Набокова - между воспоминанием как жизнью в прошлом и воспоминанием как воскресением личности. В финале Ганин снова обретает свободу - свободу от прошлого, но не его забвение. Когда-то, расставшись с возлюбленной, он попросту забыл ее. Расплатой было духовное оскудение и почти болезненная апатия. Сюжет романа - воссоединение с прошлым в полноте воспоминания.
   А вот что говорит Н.С. Степанова в статье Воспоминание и память в русских романах В.Набокова:
  
   Важнейшими видовыми признаками литературы воспоминаний являются личностно-субъективное начало и ретроспективность, обращенность в прошлое. Временная дистанция между совершением событий и написанием воспоминаний может колебаться от нескольких недель до целых десятилетий.
   Воспоминания - то, что помогает преодолеть время, проскользнуть в его чистую стихию, увидеть себя в вечности и разобраться в настоящем, найти его истоки и причины. Глубокий мыслитель, В. В. Набоков пытается изменить наше отношение к времени, проясняя его сущность.
   ...Философски Время есть только память в процессе ее творения, - утверждает он.
  
   А вот что я пишу о том же времени в статье Узор времени: прошлое, настоящее и будущее в прозе В.Набокова: Да и может ли время быть пустым, незаполненным человеческими переживаниями, воспоминаниями, чувствами? Может ли время быть вне его восприятия, вне человека? Ибо человек "испытывает время" и, являясь венцом творения, оживляет Бытие.
   Самое насыщенное впечатлениями время для Набокова ( и для меня ) - это лето. С летом ассоциируется само детство героя. "И младенчество, и раннее детство как пора "чистого" восприятия мира таят в себе "загадочно-болезненное блаженство", которое сохранилось у Набокова как память на всю последующую жизнь", - заметил однажды В. Ерофеев.
   "Вижу нашу деревенскую классную, бирюзовые розы обоев, угол изразцовой печки, отворенное окно: оно отражается вместе с частью наружной водосточной трубы в овальном зеркале над канапе, где сидит дядя Вася, чуть ли не рыдая над
   растрепанной розовой книжкой, - пишет Набоков в "Других берегах", - Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению с нею паркерово перо в мое руке и самая рука с глянцем на уже веснушчатой коже кажутся мне довольно
   аляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельничками печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет".
   Вывод: с летней порой ассоциируется полнота бытия, его насыщенность - воздухом, запахами, звуками. Если зима была неприятным сном ( см. "Другие берега" ), то лето оказалось пробуждением к солнечной действительности.
   Такое же отношение к лету есть в моих Рассказах о детстве. Лето - заветное, самое близкое и понятное время, время, когда сама природа оживает, не скованная зимним сном.
   А вот что я пишу в моих Камешках на ладони о летнем времени:
  
   Времени, по мнению А. Разумовской, противопоставлена память."Воспоминание у Набокова всегда оттеночно, стереоскопически подробно, благодаря чему прошлое переживается с такой же непосредственностью, как настоящее (Б. Аверин). Память цепко хранит детали домашней обстановки, создавая иллюзию непосредственного присутствия в ней".
   По мнению исследовательницы, когда время "остановилось", то все излучает спокойствие и беззаботность:
  
   По потолку гудит досада
   двух заплутавшихся шмелей,
   и веет свежестью из сада,
   из глубины густых аллей,
   неизъяснимой веет смесью
   еловой, липовой, грибной:
   там, по сырому пестролесью,-
   свист, щебетанье, гам цветной!
  
   Отсюда - и ощущение не разрушенного счастья, что дает герою Набокова ощущение душевного покоя:
  
   Из родного дома, где легкие льдинки
   чуть блестят под люстрой, и льется в окно
   голубая ночь, и страница из Глинки
   на рояле белеет давно...
  
   Отмена власти рокового времени ассоциируется с летом. В следующем фрагменте романа "Другие берега" с летней порой сопоставлены такие эпитеты как "неподвижность", "беззвучие", "совершенство". .. О приближении Тамары. В тот июльский день, когда я наконец увидел ее стоящей совершенно неподвижно в изумрудном свете березовой рощи, она как бы зародилась среди пятен этих акварельных деревьев с беззвучной внезапностью и совершенством мифологического воплощения.
  
   Глава двенадцатая.
   Детские годы Петракова-внука.
  
   Что еще вспоминается мне из моей жизни в Таврическом?
   Помню, как я однажды сильно заболел ангиной. Горло мое воспалилось, покраснело - и причиняло мне страдания. В такой ситуации верующие обращаются к помощи Бога ( если врач от них далеко ), я же поспешил пожаловаться маме.
   Мама быстро оценила всю серьезность ситуации. Она обратилась к Семену Прокопичу с просьбой, чтобы тот сбегал в больницу за врачом. Пока Семен Прокопич отсутствовал ( а эти минуты показались мне самими долгими за всю мою детскую жизнь ), я лежал в изнеможении на кровати ( под окном, которое выходило во двор ), и вопрошал матушку:
   - Мама, я не умру? Я не умру?
   - Не умрешь, - поспешила меня обнадежить мама.
   Наконец прибежал обезпокоенный Семен Прокопич, а вместе с ним пришел и врач. Врач осмотрел мое горло, и приготовил шприц с лекарством. Затем последовал укол в мягкое место автора этих строк.
   Врач заверил, что теперь будет легче. И действительно, по-моему, через полчаса, я уже вставал с кровати и ходил проведывать, как поживает в коробке в углу зала котенок Васька.
   Это воспоминание до сих пор живо во мне. Когда я снова заболел ангиной ( или какой-то инфекцией горла ), я вспоминал свои впечатления от того дня в Таврическом. Многое стерлось из памяти - а воспоминания об этом дне остались.
   Любопытно, что некоторые современные писатели, в частности, Солоухин к ангине относились наплевательски. Это очевидно из его повести Приговор, в котором описан эпизод, когда Солоухин приходит к врачу - онкологу.
  
   Онколог, пожилая и, должно быть, опытная, усадила меня на стул, стоящий, как всегда, около стола, и начала перелистывать историю болезни, в которой, несмотря на ее многолетнюю пухлость от обилия всяких записей, болезни пока не значилось. Ну, там насморк, вазомоторный задний ринит. Ну, там ангина, грипп, нападающие на меня ежегодно, треплющие по десяти дней с высокой температурой. С ее точки зрения, это все не болезни.
  
   Если бы Солоухин перенес такую сногсшибательную ангину, какая, по моему разумению, была у меня в детские годы, он бы с такой легкостью и наплевательством не говорил об этом болезни.
   В этом же Приговоре Солоухин приводит не лишенную интереса ( как сказали бы на сайте ВКонтакте ) классификацию бед и невзгод, обрушивающихся на человека и состоящую из четырех пунктов. Его наталкивает на такую классификацию посещение Института скорой медицинской помощи.
   Но вернемся к моему детству.
   Простудными болезнями я болел немало в те годы не только в Таврическом, но и в городе. Как минимум два-три раза в год приходилось обращаться к врачу. Однажды, когда мы уже переехали на улицу Кирова, была пневмония. Но непревзойденным, великим источником боли было в те годы посещение зубного врача. Врач располагался в нашей школе и ужасной зубной машиной сверлил зубы. По-моему, без наркоза. И мне было просто ужасно больно.
   Воспоминания о Таврическим легли в основу моего стихотворения из сборника Брызги, которое было напечатано в 2015 или 2016 году в омском ежемесячном журнале Литературный ковчег, издающемся в складчину ( участвуют как любители, так и профи ). Стихотворение называлось Как близко небо у деревни.
   Привожу его здесь полностью.
  
   Как близко небо у деревни,
   И, кажется, рукой подать.
   Вот поворот уже последний
   И больше я не буду ждать..
  
   И снега солнечные брызги
   Летят, бежит уж со всех ног
   Пес, мне знакомый, я непризнан
   Ведь только в городе. Урок
  
   Давно мой пройден, и заброшен
   За печку старый мой дневник
   С заданьями смешными, скроен
   Так мир здесь по-другому, лик
  
   Светила смотрит по-иному,
   Приехал.. Детская игра
   Сильнее здесь дурного слова,
   Проклятий древних. Навсегда
  
   Остались здесь друзья, и вечно
   Мне эти годы вспоминать,
   Когда и весело, безпечно..
   И как велик был стол, кровать,
  
   Большая тумба, телевизор,
   И ввысь старинное трюмо,
   Всевластное, но что-то в жизни
   Сломалось будто, и чужой
  
   Пришел, смеясь, к моей калитке,
   Колотит громко - отвори!
   Беда так выглядит, в избытке
   У нее сил.. Но эти дни
  
   Не изменить, и в прошлом снова
   Я вдохновенье нахожу..
   И ждут меня все те же в доме,
   Которым я так дорожу.
  
   Все оживает в миг, как будто
   Вчера я только был вот здесь,
   И самовар, и борщ, и чудный
   Печения квадрат.. И весь
  
   В покое день проходит нежный,
   И люди выглядят людьми,
   И тайной собственной надеждой
   Вот эти дни оживлены.
  
   Кстати, именно это стихотворение на семинаре ПарОм напрасно пытался психоанализировать маститый поэт Андрей Ключанский. Андрей был явно настроен критически к моему стихотворению и не был способен наивно восторгаться достижениями поэта, поющего о деревне. Про этот случай я написал рассказ Любимое стихотворение. Он опубликован ( а как же иначе! ) в сборнике В городе Н.
   Стихотворение содержит описание быта дома в Таврическом. Здесь есть и основные приметы жизни в деревне:
   - собака Тузик, бегающая на привязи,
   - небольшая калитка, через которую в двор входят званые гости,
   - убранство стола и блюда на нем,
   - мебель в зале ( как мы называли самую большую комнату дома ) с круглым столом, тумбой и буфетом.
   Таврическому было посвящено и мое стихотворение Занесенная снегом деревня. Которое я, кстати, напрасно посылал в проект Текстуры Омска, думая увлечь его содержанием авторш проекта. Куда там!
   В моих рассказах о детстве о Таврическом говорится через призму прожитых дней моих близких родственников. За бабой Тасей, дядей Геной, Семеном Прокопичем я ходил изо дня в день, записывая в подробностях, что они сделали за сутки, чему радовались, чему огорчались.
   Самым насыщенным получился будний день бабы Таси. Она не только работала в доме - без устали - но и ходила в магазин.
  
   10.00 Баба Тася ушла в магазин за молоком для себя и для свиньи ( о том, как расположены магазины в Таврическом, читаем в очерке Будни и празники рабочего поселка ). Но вот калитка открывается и в нее входит бабушка. В это время мы смотрим телевизор. Наши выигрывают: 1:0! ( речь идет о матче чемпионата Европы по футболу одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года СССР - Голландия, в котором наши выиграли со счетом 1:0 ). Баба Тася купила калачиков и киселя. И вермишели для цыплят. И еще - молоко и творог. Тут бабе Тасе опять нужно цыплят кормить.
  
   Бабе Тасе необходимо было кормить не только цыплят. Но и меня, дядю Гену и Семена Прокопича. Не говоря уже о тех днях, когда в Тавричанку наезжали мама и папа. Также еды требовали свинья Машка, собака Тузик и котенок Васька.
  
   Тем временем баба Тася идет к поросенку. Тот уже, не в пример цыплятам, проснулся и с хрюканьем подбегает к двери. Бабушке надо быть осторожней, а не то свинья как выскочит, как выпрыгнет и пойдут клочки по закоулочкам ( из русской сказки ). Баба Тася ставит таз с едой и закрывает дверь. Свинья уминает еду за обе щеки.
  
   В теплый солнечный день начала июня, когда я вел свои записи, бабе Тасе пришла посылка из Беларуси - от тети Лиды. Я рассказал на страницах дневника, как баба Тася радовалась этой посылке, как рассматривала подаренные кеды для дяди Гены, платок, полотенце.
   Рассказывал я и о том, как баба Тася поливала свой огород. Сам я не то разленился, не то устал - одним словом, немного поработав, стал отлынивать от дела. Разумеется, под благовидным предлогом - ведь я писал дневник. Так что бабе Тасе пришлось самолично заканчивать работу, поливая грядки с луком из лейки.
   Необходимо несколько слов сказать об огороде. Он располагался на восточной стороне земельного участка, принадлежащего семье. И был огорожен для пущей важности забором. Именно огород был неиссякаемым источником витаминов для такого юного создания как я. Организм мой рос и требовал овощей, в числе прочего.
   В огороде рос замечательный горох ( напротив туалета ). Часто я специально приходил сюда, чтобы полакомиться бобами. Но много есть за один присест было нельзя. Как-то раз я съел - и получил понос. Как говорила одна героиня в фильме Любовь и голуби:
  
   - А к Дарье Усвятской через забор кто бегал?
   - Я же говорю - за огурчиками!
   - А не пронесло тебя, оглоеда, с тех огурчиков?
   - Да все вы на одну колодку, дядя Мить!
  
   Были в огороде и, натурально, огурчики. Маленькие, в пупырышках, они чем-то напоминали незваных пришлецов из рассказа Владимира Набокова ( мирных, темнокожих ).
   Огурчики мы старались экономить. По себестоимости они выходили дорогие. Были большая грядка моркови. В ту пору у меня были целы все зубы, и я любил похрумкать морковкой, предварительно помыв ее в большом чане с водой ( впоследствии этот легендарный чан был перевезен нами в Осташково, мы в нем мыли руки - очень удобно! Он, наверное, и по сей день там ).
   Росли помидоры, которое матушка любила собирать зелеными, а потом оставлять на полу, чтобы они покраснели. К каждому кустику была прислонена рейка, к которой куст помидорки подвязывался. Зимой эти рейки складировались в дальнем углу огорода и ждали с нетерпением нового летнего сезона.
   Росли дружно грядки с луком. Особенно любил поесть зеленый лук дядя Гена. Он круто посыпал его солью и так ел с Урожайным хлебом.
   Ради эксперимента однажды мы посадили в огороде дыни и арбуз. Особенно мне запомнился арбуз. Вырос он нескольких сантиметров в диаметре.
  
   Глава тринадцатая
   Случайность и узор судьбы у Набокова.
  
   Говоря об этой теме, я хочу вспомнить одну из пьес великого советского сказочника Евгения Шварца. В ней герои говорят о том, что хотели бы оказаться в чудесной стране, где все предсказуемо, где нет этого проклятого слова вдруг. Где люди, возвращаясь из гостей, находят свой дом неизменившимся. Одним словом, где нет места року или случайности ( это из Дракона или Обыкновенного чуда, по-моему ).
   О случайности я написал одно из своих стихотворений, в котором есть такие строки:
  
   О, случайность! Как ты правишь миром..
   Разделяешь на хаты, квартиры,
   Одиночество даришь сполна.
  
   Об этом явлении и одноименный рассказ Набокова ( Случайность ). В нем герой с характерной фамилией Лужин едва не встречается с едущей вместе с ним в одном поезде женой Леной. Друг Лужина даже находит обручальное кольцо Лены, но, поскольку слабо владеет русским, не может прочитать надпись на нем. И встреча героев так и не состоится, увы. Об этом рассказе говорит и Борис Аверин в книге Дар Мнемозины.
   Вопреки недавней литературной традиции, искавшей закономерностей в жизни, - пишет Аверин на странице 279, - Набоков, подходя к грани гротеска, настаивает на случайности едва ли не всего, происходящего в его романах. Он наводняет текст массой сюжетно значимых деталей и подробностей, которые ускользают от внимания героев и действуют в союзе с случайностью. И в такое же положение, в какое поставлен герой, Набоков стремится поставить читателя. Он запутывает читателя, сбивает его со следа и заставляет идти через лабиринт событий почти с той же малой степенью осведомленности о целом, о связи всех, участвующих в формировании события фактов, какой обладает герой.
   Аверин считает, что то, что герой не знает полноты сюжета, является существенной деталью, специально маркированной в ранних романах писателя. Герой, например, думает, что сам формирует события. Он думает, что итог событий - тот самый, к которому он и стремился, тот, что соответствует задачам развития его личности. Но, вступая в спонтанное взаимодействие с другими героями и миром он приходит не просто к непредсказуемым результатам ( подобный исход хорошо знаком в литературе - от Пиковой дамы до Преступления и наказания ). Он приходит к тем результатам, которые остаются для него неведомы.
   Герой Набокова пытается обуздать случайность. Так, в Лужине, по мнению Аверина, с детства живет желание совместить логику и непредсказуемость, разу и чудо - но у него нет языка, чтобы рассказать об этом и нет способа реализовать неосознаваемое им самим и окружающими стремление. Обретением языка становится для него встреча с шахматами.
   Размышлять об узоре судьбы у Набокова Борис Аверин начинает с романа Защита Лужина. Вот что он говорит на странице 288 своей книги Дар Мнемозины:
  
   Для сюжетного развития важно, что, входя в мир своей невесты, а затем и жены, Лужин по-детски счастлив. Прощаясь, он подытожит их совместную жизнь: Было хорошо. Именно поэтому он и выстраивает защиту против незримого врага, который, как кажется Лужину, пытается заново вовлечь его в мир шахмат. Действия этой силы проявляются в комбинации из повторных ситуаций; элементы прошлого вторгаются на территорию настоящего, догоняют героя - вероятно, затем, чтобы сложившийся некогда узор судьбы оказался воспроизведенным буквально, - и тогда прошлое сомкнется с настоящим, поглотит будущее, и герой вернется в тот мир, от которого добровольно отказался, выйдя из психиатрического санатория.
  
   Любимым приемом Набокова автор книги называет повтор. Этот прием давно замечен и описан. Узор судьбы всегда присутствует в жизни, но он всегда неочевиден, замаскирован.. Лишь постепенно, по мере чтения, сюжет начинает проясняться - и именно этому прояснение служат набоковские повторы.
   В главе Идеальный читатель Аверин заявляет, что рассматривал тексты Набокова как кроссворд. Отгадывающий его человек, найдя нужное слово, испытывает удовлетворение. Вообразим себе также попытку вспомнить нужное имя, дату или название - и удовлетворение, когда искомое наконец всплывает в сознании ( 2016, 301 ).
   Как не вспомнить в связи с этим набоковский рассказ Встреча - о действительно встрече в эмиграции двух братьев Льва и Серафима - и то, как они на протяжении значительной части повествования пытаются вспомнить кличку соседского пса ( на даче ) Шутика.
   Аверин считает, что читатель произведений Набокова должен рассматривать не только текст романов, но и их контекст. Воспоминания тогда, перекрещиваясь друг с другом, ведут к пониманию смысла. Например, в Подвиге эпизодический персонаж Грузинов произносит, казалось бы, незначащую фразу: Я все равно мороженое никогда не ем. А Мартыну показалось, что уже где-то, когда-то были сказаны эти слова ( как в Незнакомке Блока ) и что тогда, как и теперь, он был чем-то озадачен, что-то пытался объяснить. Как поясняет далее Аверин, системой часто очень глубоких скрытых повторов или, точнее сказать, неявных соответствий, Набоков заставляет читателя погрузиться в воспоминание о тексте читаемого произведения. Тогда начинают проступать тайные знаки явного сюжета. Так неожиданный эпизод или новый факт вдруг может заставить человека увидеть связь тех событий, что никогда раньше не связывались между собой - и взамен безконечного нагромождения линий начинает проступать осмысленный узор.
   Сама судьба у Набокова, считает Аверин, имеет свою мерцающую поэтику. Ее узор никогда не идет по магистральным линиям. И далее:
  
   Если ритм судьбы угадывается через повтор, то это повтор факультативных деталей. В Других берегах приведен эпизод 1904 года. Генерал Куропаткин, желая позабавить мальчика Набокова, складывает на оттоманке узор из спичек, изображая с их помощью море в тихую погоду, а затем - море в бурю. Через 15 лет, снежной ночью во время бегства отца Набокова из Петербурга, его остановил на мосту какой-то мужик и попросил огонька. Спичек у отца не оказалось - но он узнал в мужике генерала Куропаткина. Что любопытно тут для меня, - поясняет Набоков, - это логическое развитие темы спичек.. Обнаружить и проследить на протяжении своей жизни развитие таких тематических узоров и есть, думается мне, главная задача мемуариста.
  
   Очень любопытно и увлекательно оказалось и мне следить за такими узорами - уже в моей жизни. Выделю здесь некоторые из них - связанные с Таврическим.
  
   ПЕРВЫЙ.
   Как было в далеком детстве.
   Однажды, придя на новое место рыбалки - на дальне озеро в Таврическом - мы наловили с дядей Славой и Сашком 22 карася. Это была необыкновенно удачная рыбалка! Придя домой, мы показали улов бабе Тасе, и она нас похвалила.
   Как было во взрослой жизни.
   На рыбалке в дачном поселке Осташково мы с папой и Павлом Петровичем ( нашим хорошим знакомым и родственником ) наловили 21 карася. Такого клева еще никогда не было. Наша троица принесла карасей в дачный дом - и тоже дождалась похвалы женщин.
   Так что рыбалка в детстве в Таврическом получила вот такой повтор в моей судьбе в виде рыбалки в уже взрослом возрасте в Осташково. Вот как я пишу о ней в своей Памяти места - Иногда с утра мы ходили с отцом на рыбалку в старицу, расположенную по направлению на восток от нашего дачного участка. Однажды мне удалось увлечь с собою даже мать, и та бродила вместе со мной по возвышенностям - холмам, расположенным рядом с довольно-таки крутым берегом водоема, боясь подвернуть ногу или сверзиться вниз, прямо в воду. Увлечение рыбной ловлей было свойственно мне еще с детства ( ловил я рыбу в поселке Таврическом - но об этом в соответствующей главе этой книги ). В вот в годы молодости я решил воскресить эту одну, но пламенную страсть. Походы наши с отцом ( и дядей Пашей ) на водоем сопровождались переменным успехом. То мы вылавливали по двадцать карасиков, и были в эту пору довольны своим уловом и отлично проведенным днем. То рыба категорически отказывалась клевать, - а это случалось чаще всего почему-то в то время, когда я ходил на рыбалку один - и приходилось мне возвращаться в дом несолоно хлебавши. Как писал Владимир Солоухин, рыбалка чаще всего чревата острым разочарованием. Поэтому неизвестно, что принесет бОльшую радость - сама рыбалка или процесс подготовки к ней. Обычно мне приходилось поднимать папу утром для похода на рыбалку с превеликим трудом. Ну, не разделял он мой охотничий азарт и энтузиазм почему-то. Мама вообще относилась к рыбалке скептически и говорила, что предпочитает есть рыбу из консервных банок.
  
   ВТОРОЙ.
   Как было в далеком детстве.
   С мамой во дворе дома в Таврическом мы смотрели на звездное небо. Я задирал голову, а мать показывала мне созвездия. Я смотрел на небо с большим восторгом и воодушевлением, радуясь тому, что там, наверху, тоже есть строгий порядок.
   Как было во взрослой жизни.
   В дачном поселке Осташково после того, как папа похлестал меня в бане банным веником и хорошо попарил, я выходил из предбанника на асфальтированную дорожку, ведущую к дому. Было уже темно, и на небе я видел звезды. Они складывались в с детства знакомые очертания. Я испытывал похожий восторг, и это как-то смешивалось с мыслью о маме, которая ждала меня в дачном домике с кружкой теплого чая.
   В той же Памяти места об этом сказано так: В бане было жарко - и, признаюсь честно, банные и помывочные процедуры были испытанием для меня. Зато потом, окончив их и одевшись в тесном предбаннике, было настоящим отдохновением для тела и души выйти в прохладный второй предбанник и вдохнуть полной грудью аромат дачного сада.
   На небе загорались первые звезды ( их можно было видеть, если погода стояла ясная ), светила луна, на душе было тихо и спокойно. Теперь предстояло выйти из предбанника и проделать путь в два с лишним десятка метров до дачного дома. В доме меня уже ждала мама вместе с приготовленной кружкой горячего чая. Безусловно, эти мгновения относятся к самым ярким воспоминаниям о моей жизни в Осташково.
  
   ТРЕТИЙ
   Как было в далеком детстве.
   Я часто наблюдал, как дядя Гена и Семен Прокопич в Тавричанке пилят дрова. Они пилили их по одному бревну, разложив его на козлах и орудуя двуручной пилой.
   Дедушка пилит дрова, - писал я в Жизни поселка, - Да, опять пилит, потому что дров много. Деду Семену в это деле помогает дядя Гена ( здесь следует заметить, что они не особенно дружили обычно ). 20.30 Семен Прокопич и дядя Гена, невзирая на капризы погоды, продолжают пилить дрова. Но.. начался буран, ведра сносило. Потом еще раз пошел дождь. После дождя я видел радугу. А Семен Прокопич все продолжал и продолжал пилить дрова. Когда дедушка все сделал, он поужинал и сел на стул. Но тут отключили свет.
   Как было во взрослой жизни.
   Я с папой в дачном поселке Осташково пилил дрова двуручной пилой. Потому что совместный труд ради общей пользы - он объединяет, как сказали бы герои мультфильма про Простоквашино.
   И вспоминал при этом, естественно, дружную работу дяди Гены и Семена Прокопича.
  
   Глава четырнадцатая
   Таврическое в моем Деревенском альбоме.
  
   Воспоминания о жизни в Таврическом нашли воплощение в моем стихотворном сборнике Деревенский альбом. Приведу несколько наиболее ярких.
  
   ПЕРВОЕ.
  
   Вечером мы с мамой и дядей Геной сидим на завалинке нашего дома, во дворе. Перед этим мы плотно поужинали, и теперь отдыхаем от забот дня. Где-то там, за подсолнухами, за деревянной изгородью млеет в проеме облаков огненный закат. Облака на фоне заката кажутся переливающимися разными цветами радуги. На участке с запада нашего ходят соседи.
   Этот безмятежный вечер нашел свое отражение в строках стихотворения На закате.
  
   Соберемся снова на завалинке,
   Светит снова нам в окно закат,
   Где-то птицы в небе реют странные,
   На людей все свысока глядят...
  
   Где растут деревья и подсолнухи,
   Закрывая огненный закат,
   Где горят на горизонте всполохи..
   Это было много лет назад.
  
   А сегодня в городе стремительном
   Я смотрю на тот же солнца круг,
   На закат.. Он снова восхитителен,
   Он поможет победить недуг.
  
   ВТОРОЕ.
  
   Приехав в Таврическое на автобусе и выйдя на землю Таврическую у автовокзала, мы с отцом и матерью направлялись не сразу к нашим родственникам, а прежде всего заходили в книжный магазин на улице Ленина. О нем я написал и в Рассказах о детстве, и в Памяти места. В книжном магазине можно было недорого приобрести какую-нибудь интересную книгу ( правда, потом баба Тася, увидев купленные книги, просто поражалась - Зачем они вам? ), чтобы потом читать ее в Омске. Именно в книжном магазине в Таврическом я купил первую мою книгу Владимира Набокова. Это был том Книга для ученика и учителя с романами Защита Лужина и Дар, критикой о них и биографией писателя.
   В этом магазине мы всегда покупали календари Спорт на текущий год. И затем, уже дома, я с интересом рассматривал большие фотографии спортсменов - шахматистов, пловцов, теннисистов, футболистов и других - а также решал шахматные задачи, разыгрывал шахматные партии, читал анекдоты и истории из жизни спортсменов. По-моему, в этом же магазине была приобретена для меня книга Эдуард Гуфельд, рассказывающая о жизни и шахматном творчестве известного советского гроссмейстера и тренера чемпионки мира.
   Кое-что я написал об этом книжном магазине и в одном из стихотворений альбома:
  
   Еще немного - автобус остановится,
   Вот устремились уж дети в проход,
   Путь позади долгий, и мне становится
   Так хорошо, я почти счастлив. Вот..
  
   С мамой и папой мы направляется
   Прежде всего в магазинчик книг.
   Вот стеллажи в небольшом светлом зальчике,
   Вот шум деревни почти затих.
  
   Я попадаю снова в знакомый мир,
   Читаю названия новых книг,
   Все так интересно!
  
   ТРЕТЬЕ.
  
   Когда мы с матерью и отцом покидали гостеприимный дом в Таврическом, мы сначала прощались с нашими родственниками у калитки. Потом доходили до поворота дороги, ведущей к озерам. Там мы заходили за поворот и останавливались на минуту. От поворота был виден наш домик и калитка, возле которой обычно стояла бабушка и Семен Прокопич. Мы им махали руками, а они - нам. Теперь можно было смело уходить дальше, по улице у озера, к автовокзалу. Всегда в эту минуту у меня как-то щемило сердце. Момент был душещипательный.
   Именно этому прощанию были посвящены строки стихотворения Светлое прошлое ( написано под влиянием Митяева ) из того же Деревенского альбома. Приведу их здесь частично.
  
   А я помню мою все же бабушку,
   У калитки стоящую. Нам
   Рукой она махала, и страшно мне
   Становилось, я будто бы знал -
  
   Расставание ждет еще в будущем,
   Да, в том будущем, что так темно,
   Что чревато разлукой. А что еще
   Оставалось мне делать? Давно,
  
   Ох, давно это было. Деревня та
   Так теперь далеко от меня.
   Как дорога далеко весенняя
   От морозного этого дня.
  
   ЧЕТВЕРТОЕ.
  
   Это воспоминание касается двух печек, которые находились по обеим сторонам кухни. В долгие зимние вечера они топились и горели, наполняя теплом дом. Дрова приносил из стайки Семен Прокопич. Разводил огонь при помощи газеты и щепочек. Затем потихоньку подкладывал дрова.
   Отсвет от горящей печки откладывался на ножки и спинки кресел в зале. И все тогда мне казалось в зале таинственным и полным скрытого смысла. Вот-вот, казалось, оживут в этом огне сказочные сюжеты из прочитанных мною некогда книг. Их я соединял между собой и фантазировал на их темы. Или, как сказала бы Юля Хвостенко, Сначала я подумала об Айболите, а потом соединила все сказки вместе.
   В стихотворении Среди снегов из Деревенского альбома сказано об этом моменте так:
  
   А в моей деревне так тепло у печки,
   Весело стреляют новые дрова,
   И с людьми знакомыми ждет меня там встреча,
   И поддержат будто теплые слова.
  
   В чистом доме тихо, на столе - ватрушки,
   След от самовара, с рыбою пирог.
  
   ПЯТОЕ.
  
   В зимнее время я любил взять в Тавричанке лыжи и проехаться по двору. Мой маршрут пролегал по кольцу - от маленькой теплички рядом с будкой Тузика - вдоль западной границы участка - с поворотом на северную ( там, где за забором у соседей летом росла малина - и я любил попробовать соседскую ягодку - другую - у соседей она казалась мне вкусней, чем у нас ) - доходя до границы туалета - и вдоль обнесенного забором огорода, а затем рядом с холмиком, под которым был погреб.
   Когда было сильно холодно, на улицу я не выходил. Другое дело легкий морозец или комфортные минус 6-8. Тогда я вставал на лыжи, брал в руки палки и отправлялся в путь по кольцу. Дорога по двору казалось мне полной приключений. Я любил пофантазировать на темы путешествий в дальние, занесенные снегом страны - во время этих моих походов по двору на лыжах.
   В стихотворении Среди снегов об этом моменте сказано так:
  
   Вспоминаю детство, сказочное, славное,
   Как жива была в нем наша вся семья.
   От ветров холодных спрятано за ставнями,
   От дорог опасных спрятано. И я
  
   Вновь бегу на лыжах посреди ограды,
   Солнца золотого так сияет диск.
   Воздух этот свежий - большего не надо,
   И котенка нового раздается писк.
  
   ШЕСТОЕ.
  
   После того, как мы попрощались с бабушкой и Семеном Прокопичем, мы шли вдоль озер по направлению к автовокзалу. В озерах, казалось, отражались домики, стоящие через дорогу. Я невольно завидовал людям, живущим в этих домах. Они казались мне баснословными счастливцами. Еще бы - ведь их дома были куда ближе к центру Таврического, чем наш. А вскоре мы миновали эти дома и озера и приближались к зданию автовокзала. Автовокзал обычно ассоциировался у меня с людьми, которые группами и поодиночке стояли у него и находились внутри него. Здесь меня часто пускали занимать очередь в кассу. Я стоял в очереди, облеченный доверием, совсем как взрослый. Что преисполняло меня чувством собственной значимости.
   А позже мы с мамой и папой садились в автобус, - пахнущий бензином, как правило. И автобус трогался, увозя нас из Таврического в славный город Омск.
  
   А вокруг - веселые домишки,
   Разноцветно-радужные все,
   Словно со страниц какой-то книжки
   В мир сошедшие. И по весне
  
   Кажутся наполнены значеньем
   Переносицы их радостных окон,
   И иду я смело, без сомнений,
   И стремительно, как будто это сон.
  
   Ну а дальше - здание вокзала,
   Что значительным казалось мне,
   Память тут вдруг что-то подустала,
   Словно оказалась вновь во сне.
  
   На этом и следовало бы завершить мой рассказ о воспоминаниях детства, связанных с Таврическим. Но еще нас ждет окончание книги Бориса Аверина. Его рассказ о Набокове и еще кое-какие воспоминания из моего детства.
  
   Глава пятнадцатая.
   Воспоминание в романе Набокова.
  
   Любитель, читая вслух произведение Ольги Харитоновой из Юности, случайно вызвал сатану. Сатана явился, сказал, что ничем помочь не может, потребовал прекратить так обзываться, и удалился обратно в Новосибирск, где у него, видимо, была вотчина.
   Вечнозеленый анекдот.
  
   Борис Аверин меж тем продолжает исследование романов и воспоминаний Владимира Набокова. Он рассматривает роман Машенька, автобиографическая основа которого, по его мнению, воплощена в Других берегах. По словам Аверина, общим у автора и героя является объем воспоминаний, а также природа воспоминания. Кое-что совпадает и в обстоятельствах берлинской жизни.. Сочиненной является общая рама фабулы: возможность встречи с утраченной возлюбленной, ее ожидаемый приезд в Берлин и отказ героя от этой встречи.. Этот, ожидаемый не только героем, но и читателем ход любовного сюжета вытесняется из романа сюжетом воспоминания, который упраздняет необходимость актуального разворачивания событий. Тем самым воспоминание выдвигается на центральное место, очевидной становится его значимость, его природа ( Аверин, 2016, 333 ).
   Аверин отмечает, какими словами начинается пятая глава Других берегов: В холодной комнате, на руках у беллетриста, умирает Мнемозина. Я не раз замечал, что стоит мне подарить вымышленному герою живую мелочь из своего детства, и она уже начинает тускнеть и стираться в моей памяти. Благополучно перенесенные в рассказ целые дома рассыпаются в душе совершенно беззвучно, как при взрыве в немом кинематографе. Так вкрапленный в начало Защиты Лужина образ моей французской гувернантки погибает для меня в чужой среде, навязанной сочинителем. В Спик, Мемори то же описано несколько более прямо - как процесс отчуждения: Я не раз отмечал, что стоит мне подарить вымышленному герою романа драгоценную мелочь из моего прошлого, как она уже начинает чахнуть в искусственной среде, куда я ее столь резко перенес. Хотя мое сознание еще сохраняет ее, личное ее тепло, обратное обаяние пропадают, и вот уже она становится частью скорей моего романа, чем моего прежнего я, которое, казалось бы, так хорошо защишало ее от посягательств художника ( Аверин, 2016, 334 ).
   Аверин выделяет некоторые общие черты романа Набокова Дар и рассказа Соглядатай. Это -
   1. Субъектно-амбивалентная форма повествования.
   2. Эксперименты с я.
   3. Условность, вариативность я.
   В Соглядатае герой глядит на себя со стороны - глазами других персонажей. Он вызнает и воображает их мнение о себе. В Даре герой чужими воображаемыми глазами читает свои произведения. Так на авторское я наставляется система зеркал, более сложная, чем в Соглядатае. А вот что говорит Аверин об окончании романа Дар:
  
   Финал Дара, как и финал почти любого набоковского романа, предполагает воспоминание текста, скорее начало, чем конец восприятия. Финальная точка возвращает к началу, к собиранию целого, которое полноценно открывается лишь из конца, по тому закону ретроспективы, о котором мы уже говорили. Множество мелких деталей, значение которых при первом чтении не может быть воспринято, лишь теперь получает свой смысл. Так, лишь дочитав книгу до конца, читатель понимает ( а герой поймет уже за рамками повествования - как Евгений, который, по версии Набокова, за рамками стихотворной речи поднимется с колен ), что у Зины и Федора нет ключей от дома, к которому они идут, что предвкушаемый финал не состоится - и только тогда становится понятен мотив ключей, развивавшийся на протяжении всего романа.
   ( Аверин, 2016, 353 ).
  
   Аверин говорит о мотиве утерянных, забытых и заново обретенных вещей у Набокова, который ведет к автобиографиям и биографиям. При этом радость восстановления упущенной детали сродни у Набокова радости восстановления собственной жизни. Так, в Других берегах описан момент, когда автор схватывает ускользающее воспоминание. Именно в этом описании дается ключ к названию книги. С ДАЛЬНЕГО ПОБЕРЕЖЬЯ, с вечерних песков прошлого, доносится, летит в воздухе: Флосс, Флосс, Флосс!
   Читатель восстанавливает то самое через другое. Это тот читатель, о котором в Даре устами Кончеева сказано: Настоящему писателю должно наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, - который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени.
   Аверин поднимает роман Подлинная жизнь Себастьяна Найта и заявляет, что В. и есть тот идеальный читатель. Идеальный читатель, который представляет собой вторую половинку авторского я, его отражение во времени. Так сказать, в ласковых зеркалах будущих времен.
  
   Если каждый роман Набокова приглашал читателя к воспоминанию, то характер воспоминания, возбуждаемого при чтении последнего романа, поистине является тотальным. Едва ли не в каждый момент чтения вспоминающий читатель может переживать радость узнавания: всего творчества Набокова, отраженного в этом романном тексте; массы биографических подробностей из жизни автора, знакомых по его автобиографической книге и переданных герою; подробностей биографий других автобиографических героев Набокова, переданных тому же Вадиму Вадимычу; биографических штрихов великих писателей и их героев; наконец - узнавания безчисленных и безконечно преломляющихся литературных реминисценций.
   ( Аверин, 2016, 371 ).
  
   Отмечено, что герой Смотри на арлекинов! написал произведения Набокова под слегка измененными названиями. А его жизненный путь пересекался как с людьми, биографически связанными с Набоковым, так и с героями его романов. Князь Вадим Вадимович - узник набоковского мира, из которого ему не дано выбраться. Но и Набоков не может отделаться от своего героя. Разность между автором и героем весьма ощутима, но она неощутимо перетекает в их близнечное сходство. Свой последний роман Набоков откровенно посвятил своему двойнику, высветив то качество своих автобиографических романов, которое сопутствовало ему, начиная с Машеньки.
   В Заключении книги приводится цитата из Нины Берберовой: Огромный, зрелый, сложный современный писатель.. огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано. Смысл этих слов Аверин видит в том, что через Набокова все достояние русской эмиграции оказалось переправленным на другой берег - на берег иной эпохи и иной, западной, англоязычной культуры.
   Аверин также утверждает, что Набоков резко индивидуален, и проделанный им творческий путь есть путь индивидуальный. При этом любая форма коллективизма, включая коллективизм духовный, была ему глубоко чужда. Тип религиозности у Набокова - не конфессиональный, а личный, считает Аверин. Он не предопределен общим богословием.
   Так же и мои воспоминания о Таврическом - переданные в этой книге - должны рассматриваться как сугубо личные, сугубо индивидуальные. Они выстраиваются в большую панораму моего собственного детства, которое индивидуально и неповторимо.
   На протяжении всего рассказа-повествования в этой книге я один за другим вызывал в памяти сюжеты, эпизоды и обстоятельства моей детской жизни.. Безусловно, подавляющее большинство из них было связано с моими близкими и прямыми родственниками. Время, когда они все были живы, я назвал благословенным и счастливым.
   Повествование книги Таврическое. Память звонкого детства явилось развитием тем и продолжением сюжетов книг Память места и Рассказы о детстве. Думается, мне удалось вспомнить немало интересных эпизодов, связанных с моим детством. Жду от вас комментариев и откликов на прочитанное.
  
   Омск.
   Май - июнь 2024 года.
  
   СОДЕРЖАНИЕ:
  
   Предисловие.
   Глава 1.
   Фальтер и Синеусов.
   Глава 2.
   Дождь в степи.
   Глава 3.
   "Королева спорта" и другие праздники.
   Глава 4.
   Набоков, Флоренский и я.
   Глава 5.
   На краю ветров перестройки.
   Глава 6.
   Трудовые будни филологов.
   Глава 7.
   Раннее детство и "Котик Летаев".
   Глава 8.
   Таврические досуги.
   Глава 9.
   Жизнь Арсеньева: настоящее и прошлое для писателя.
   Глава 10.
   Дорога в Таврическое.
   Глава 11.
   Мои воспоминания и закон памяти В.Набокова.
   Глава 12.
   Детские годы Петракова-внука.
   Глава 13.
   Случайность и узор судьбы у Набокова.
   Глава 14.
   Таврическое в моем Деревенском альбоме.
   Глава 15.
   Воспоминание в романе Набокова.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"