В 1944 году Набоков оказался в больнице, о чем подробно поведал Эдмунду Уилсону, в письме от 9 июня: "В день высадки некие бациллы по ошибке приняли мои внутренности за береговой плацдарм. Я пообедал виргинской ветчиной .. и в состоянии высшего блаженства исследовал гениталии особей из Хавила, ок. Керн, Калиф., в музее, когда вдруг почувствовал странный прилив тошноты. Обрати внимание, что до этой минуты я чувствовал себя превосходно и даже захватил с собой теннисную ракетку, чтобы поиграть с мои другом Кларком. Внезапно, как я уже сказал, из желудка с ужасающим звуком поднялась волна. Я сумел добраться до выхода из музея, но не успел я достичь лужайки - моей вожделенной цели, как из меня прямо на ступеньки ударил вниз фонтан из кусочков ветчины, шпината и картофельного пюре.. Меня скрутили мучительные судороги, и мне едва хватило сил доплестись до туалета, где из другого отверстия моего тела хлынул поток бурой крови.. Я оставил в кабинете Кларка записку о том, что теннис отменяется. После чего, через каждые три шага извергая рвотные массы, я, шатаясь, побрел домой - изрядно забавляя прохожих, полагавших, что я слишком бурно отпраздновал высадку союзников".
Затем писатель оказывается в Кембриджской городской больнице. "Вскоре я сидел на жестком стуле в отвратительной комнате, а рядом на столе орал негритенок.. Молоденький студент-медик ( проучившийся всего три месяца ) решил прибегнуть к идиотической средневековой процедуре - накачиванию воздуха в мой желудок с помощью вставленной в нос резиновой трубки.. трубку засунуть не удалось. Когда я убедился в полной профессиональной непригодности незадачливого юноши, я гастоятельно попросил миссис Карпович увезти меня - куда угодно - и даже подписал бумагу о том, что отказываюсь от медицинской помощи. После этого я пережил сильнейший приступ рвоты и прочего - самое смешное, что в ватерклозете невозможно делать два дела одновременно, поэтому я постоянно вертелся, постреливая из разных отверстий".
Затем Набоков был перевезен в больницу "Маунт-Оберн" в Кембридже, в полуотдельную палату. "Вторым полу- был старик, умиравший от острого сердечного приступа ( я провел безсонную ночь, слушая его стоны и вздохи, - он .. перед рассветом со словами, обращенными к некоему Генри: "Мой мальчик, со мной так нельзя. Со мной надо по-хорошему" и т.д. - все очень интересно и полезно для меня ). В вену мне ввели две или три кварты физиологического раствора, и с этой иглой в руке ч пролежал всю ночь и почти весь вчерашний день. Врач сказал, что у меня пишевое отравление и "hemor collitis". В это же время Дмитрия оперировали в Н.-И., и, так как я просил Веру тотчас сообщить мне об этом, оставалось только гадать, что она подумает, не заставши меня дома.. Вчера днем, после тех инъекций, врач нашел меня в хорошем состоянии, и я ему сказал, что проголодался. В пять часов мне принесли ужин: стакан ананасового сока, густой суп risotto и бекон ( бекон! ) и консервированные груши, плававшие в консервированном соке. Вот тебе еще одна грань американской ( на сей раз больничной ) эффективности - и хотя у меня возникло ощущение, что это самая неподходящая еда для человека, который накануне чуть не .. от отравления - я был такой голодный, что все это съел. Тем временем меня перевели ( несмотря на мои протесты ) в общую палату, где радио безостановочно потчевало меня популярной музыкой, рекламой сигарет ( интимным, задушевным тоном ) и остротами, - пока наконец в 10 вечера я не возопил, к вящему раздражению и удивлению медперсонала и пациентов, чтоб медсестра выключила эту мерзость. Любопытная деталь американской жизни - на самом деле никто не слушает радио, все разговаривают.. гогочут, флиртуют с ( весьма симпатичными ) сестричками - и так весь день.. Нынче утром ( четверг, 8 - е ) я ощутил себя совершенно здоровым - хорошо позавтракал ( яйцо было, разумеется, сваренным вкрутую ) и предпринял попытку принять ванну, но был пойман в коридоре и водворен обратно в постель. Сейчас меня вывезли в больничном кресле на крыльцо, где я могу покурить и порадоваться своему воскресенiю из мертвыхъ".
В письме от 29 июня ( ! ) 1944 года Набоков жаловался Эдмунду Уилсону на простуду - "Сильнейшая простуда, которую я подхватил, пока мы ждали такси возле Южного вокзала ( а теперь сразившая и Веру с Дмитрием ) отлучила меня от моих насекомых" ( Набоков серьезно занимался изучением бабочек и даже открыл несколько видов! )
В феврале сорок пятого - на межреберную невралгию. "Дорогой Пончик, мы провели чудесный вечер. Я приковылял обратно в Кембридж с приступом чудовищной межреберной невралгии на почве гриппа и провел неделю в постели. Эта боль - нечто среднее между симптомами пневмонии и сердечных приступов с добавлением железного пальца, который постоянно тычет тебя под ребра. Это редкая болезнь, как и все, что со мной происходит, и она уже дважды меня посещала".
В феврале сорок шестого - на повышенную температуру. "Дорогой Пончик, я все еще в постели, "отлеживаюсь с комфортом". По возвращении у меня была температура около 102 градусов" ( по Фаренгейту - И.П. ).
В письме от 21 июня 1946 года Набоков описал Уилсону свои похождения по врачам - "С ощущением, что у меня: 1. серьезные проблемы с сердцем, 2. язва, 3. рак пишевода и 4. камни там и тут, я прошел тщательное обследование в хорошей клинике. Доктор ( проф. Зигфрид Таннхойзер ) установил, что я нахожусь в отличной физической форме, но страдаю от острого нервного истощения, вызванного сочетанием энтомологии, Уэллсли и романа, и поссоветов мне взять двухмесячный отпуск".
В письме от 10 апреля 1948 года содержатся такие "откровения" - "Дорогой Пончик, меня свалил на две недели сильный бронхит. Ввиду огромной работы, которую я должен закончить для музея до своего отъезда, эта болезнь стала чрезвычайно досадной помехой.. Рентгеновские снимки моих легких составили целую картинную галерею, а на следующей неделе я буду подвергнут жутковатой операции под названием бронхоскопия".
В письме от 8 апреля 1950 года Вера пишет Эдмунду: "Дорогой Пончик, Владимир попал в больницу и попросил меня Вам написать. Мы слышали от Романа, что Вы тоже подхватили грипп. Я надеюсь, сейчас Вы уже поправились. Мой бронхит практически сошел на нет, а вот у Владимира он сменился острыми приступами межреберной невралгии, которые сопровождаются сильнейшей болью и не купируются никакими лекарствами. Боли были такие сильные, что врачи поначалу отказывались верить, что это "просто" невралгия. Они ворожили над ним целую неделю и теперь с неохотой признают, что это все-таки была невралгия. Между тем боль немного утихла".
"Мне делали за ночь до трех инъекций морфия, - пишет Набоков Уилсону, - но каждой хватало только на то, чтобы на час-другой притупить боль и сделать ее сносной".
Также посещал Набоков и стоматолога, о чем тоже написал в письме Уилсону. "Мне нужно в Бостоне удалить шесть нижних зубов. Мой план таков: отправиться туда в воскресенье 28-го, повыть пару дней в кресле дантиста ( чудный швейцарец доктор Фавр ), понедельник - вторник, а может еще и четверг, прошамкать без зубов обратно в Итаку, чтобы проверить экзаменационные работы, затем Вернуться с Верой на машине ( Вера водила сама - И.П. ) 6-го или 7-го в Бостон, где мне поставят зубной протез".
"Дорогой Пончик, - пишет Набоков в начале сентября пятьдесят первого года, - я заболел. Врач говорит, что это нечто вроде солнечного удара. Как глупо: после двух месяцев лазания по Скалистым горам в шортах и без рубашки стать жертвой квелого нью-йокрского солнца на ухоженной лужайке. Высокая температура, боль в висках, безсонница и непрекращающийся, блестящий, но безплодный вихрь мыслей и фантазий".
В феврале пятьдесят второго года Набоков напишет в письме Эдмунду: "Призраки кошмара, который я пережил весной сорок восьмого года, сопровождавшегося безконечными анализами мокроты и бронхоскопией, снова вползли в мою жизнь, после того как рутинный рентген-анализ обнаружил "тень за сердцем" - недуг, который преследует меня более десяти лет и который не может объяснить ни один врач, - но какое чудесное название для старомодного романа!"
Не меньше, чем о собственных болезнях, Владимир безпокоился о Вере. "Дорогой Пончик, - пишет он в письме от 5 сентября 1954 года, - нам пришлось неожиданно покинуть Таос. Вера заболела ( что-то с печенью ), а диагноз, поставленный врачом в Альбукерке, нас так напугал, что мы все трое ринулись в Нью-Иорк. Но тамошние врачи после тщательного обследования признали ее здоровой".
И Вера заботилась о Владимире. В письме Уилсону от 6 августа пятьдесят пятого года она пишет: "Через два дня после возвращения домой и едва закончив вычитывать гранки, Владимир потянул спину; боли были такие сильные, что пришлось везти его в больницу, как только освободилась палата. Он не мог пошевелиться, за ним прислали "скорую". Прошла целая неделя, прежде чем он почувствовал себя настолько хорошо, чтобы отправиться домой, но и сегодня он еще не до конца здоров, и ему через день делают массаж и диатермию".
"Дорогой Пончик, я был рад нашей встрече.. Увы, вернулся мой проклятый люмбаго", - жаловался Набоков в письме от 31 августа того же года. И подписался при этом: "Страдалец В."
"Дорогой Пончик, - написал Набоков в марте пятьдесят седьмого года, - с густо-тусклым простудным облаком в голове и хрипатый, как лошадь, я прочел на днях лекцию о "Мемуарах из мышиной норки" Достоевского, - и таким образом, хорошо понимаю твое состояние и всей твоей семьи. Держись, друже"
Владимир Набоков был откровенен в своих письмах к Уилсону и без стеснения приглашал его посетить свои "апартаменты": "Дорогой Пончик, Здесь превосходно - в рощице вокруг нашего дома самые разные птицы: золотистые дятлы и свиристели, лазурные сойки и дрозды, ошибочно именуемые зарянками.. На все время, пока Дмитрий будет отсутствовать, мы сможем предоставить вам его комнату ( с двумя кроватями и ванной ), а в дальнейшем устроим вас в известном тебе отельчике. Мы будем счастливы, если вы с Еленой выберетесь в гости".