"Дура!.. Вот дура!... - не переставал ругаться про себя Генка, шумно выдыхая на ходу. - Карга старая!.."
Всего пару минут назад он был в прекрасном расположении духа, и шел себе по улице, никого не трогая. А его тронули. Да как тронули!
Началось с того, что перед Генкой, будто из-под земли, выросла старуха-цыганка, и намертво вцепилась в него своим пронырливым, пристрелянным взглядом.
- Дай, погадаю, красивый. Дай руку, - сходу завела она беседу.
Генка с досады поморщился, и с наглядной брезгливостью сделал короткий жест, давая понять гадалке, чтобы та оставила его в покое. Однако цыганка с невероятным проворством поймала его руку, и уже принялась хлопотать насчет цены. Генка машинально дернул руку назад, но цыганка сцапала ее неожиданно крепко, прихватив, для надежности другой у запястья. Особо скандалить, да еще при стечении народа, Генке не хотелось. "Лучше дам ей чуть денег, пусть отстанет", - благоразумно решил он, и, достал из кармана червонец. Цыганка с невероятным проворством сцапала эту бумажку, но даже не подумала после этого отпустить Генкину руку. Вместо этого она напустила на свое смуглое лицо морщин для серьезности, и полностью сосредоточилась на линиях его ладони.
Какое-то время она молчала. Генка даже собрался дернуть руку еще раз, но в этот миг вдруг заметил, что цыганка давно уже не смотрит на его ладонь, и почти не держит ее. Глаза старой гадалки были закрыты, но находились в очевидном и непрерывном движении: они как-то странно блуждали под ее сомкнутыми, дрожащими веками. Старуха что-то бормотала себе под нос, однообразно покачивая при этом головой.
"Наверное, ненормальная, - мелькнуло сначала у Генки. - Еще выкинет чего-нибудь. Ну ее к черту", - и он решительно выдернул руку. От резкого движения, которое сделал Генка, цыганка вдруг встрепенулась, словно выходя от непонятного короткого транса, и горячо заговорила на непонятном языке, широко размахивая при этом руками, будто стараясь отогнать от себя рой невидимых пчел.
"Точно бешеная", - укрепился в своей догадке Генка, и поспешил от нее прочь. Цыганка громко выкрикнула что-то протяжное вслед, и кинулась за ним, копаясь на ходу в своих бесчисленных юбках, где и затерялся минутой ранее червонец, данный ей Генкой. Она каким-то непостижимым образом отыскала его в своих капустных одеждах, а после с необъяснимо яростным чувством сунула деньги Генке в карман пиджака и стала отчаянно отряхивать свои руки, будто держала в них только что не червонец, а самую последнюю на свете гадость. Цыганка еще раз выкрикнула череду непонятных слов, то и дело закатывая глаза в желтых прожилках, после чего едва не бегом устремилась подальше от Генки.
Он пожал плечами, достал из кармана червонец, и с некоторым недоуменьем покрутил его в руках. Так ничего и не поняв, Генка сунул его обратно, и пошел своей дорогой. Едва свернув за угол, он вдруг задумался: "Нет, все-таки интересно: где это видано, чтобы цыганка отдала деньги обратно, да еще по собственной воле. Что бы это значило?" Он замедлил шаг, а через несколько метров и вовсе остановился. Любопытство взяло верх, и в следующий миг он устремился обратно.
Вернувшись к цыганам, Генка выхватил взглядом старуху, и решительным шагом направился к ней. Та поздно заметила его, - когда Генка уже приблизился, и заглянул ей в глаза, - от чего немедленно вновь принялась размахивать руками, и яростно причитать по-своему. Остальные цыгане тутже проявили интерес к переполоху, и старуха в нескольких словах - опять же на своей тарабарщине, - переговорила с ними. После этого уже все цыгане загалдели вразнобой, и стали шарахаться от Генки, будто от лепры. Бедный парень был сбит с толку уже окончательно.
- Иди своей дорогой. Ступай, - настойчиво твердила старуха, ни за что не подпуская к себе Генку ближе, чем на расстояние в несколько шагов.
Другие цыганки подхватывали на руки своих чумазых детишек-чертенят, и также отходили подальше.
- Что за цирк вы мне тут устраиваете? - взвился, было, Генка, однако после сообразил, что вернее будет действовать не кнутом, но пряником. - Иди-ка сюда, - приветливо поманил он к себе пальцем старуху, - я тебе еще денег дам. Что ты там увидела? - спросил он, протягивая цыганке свою открытую ладонь.
- Не нужны твои деньги! - еще сильнее замахала руками старуха, не по годам ловко пятясь от него назад. - Проклятье на них. На них, и на тебе, и на всем твоем роде, - скороговоркой выговорила она, и вновь принялась истово молиться своим цыганским богам, делая при этом что-то странное со своими глазами, отчего Генка мог видеть только ее желтые бельма.
- Что ты мелешь, старая? - оторопел, даже, Генка от таких ее слов: вообще-то, он не сильно верил во все эти предсказания, сглазы, и прочую чушь, однако тут его почему-то проняло аж до самого сердца.
- Уходи... Уходи...- без конца твердила цыганка, продолжая пятиться от него.
- Трудно сказать, что ли? - не отступая ни на шаг, следовал за ней Генка.
Он чувствовал себя в этот момент полным дураком, но, вместе с тем, его властно обуяла неизъяснимая уверенность в том, что дело, и вправду, очень и очень серьезное. Цыганка, наконец, остановилась, и вновь принялась говорить скороговорками, - казалось, что говорить иначе она просто не умела.
- На всем твоем роде лежит проклятье, - каким-то гортанным, то и дело срывающимся на клекот голосом сказала она. - Всем мужчинам в твоем роду, - и тем, что были до тебя, и тем, что будут после, и тебе самому, - суждено отнимать жизни у невинных людей. Но когда такое случается, все мужчины твоего рода должны будут умирать следом и сами, - в тот год, когда им исполнится сорок. Это очень-очень древнее проклятье: мне даже не под силу открыть, с каких пор оно висит над твоим родом. Я только вижу, что так умер твой отец, твой дед, и дед твоего деда. Придет время, и точно так же придется умирать тебе, и твоему сыну, и его сыну, и всем мужчинам, что будут у тебя в роду. И так же, как я не вижу начала проклятья, я не вижу и его конца. Никто не скажет тебе, когда оно спадет, спадет ли вообще, и почему так случилось, что оно было наложено однажды кем-то могущественным на весь твой пропащий род.
Генке что-то тупо и холодно вступило в грудину. Эта чертова цыганка разбередила ему свежую сердечную рану: совсем недавно у Генки умер отец. Его свалил инсульт. Пролежал он, парализованный, почти два месяца, а потом умер. И было ему именно сорок. А инсульт приключился сразу после аварии: отец на своей машине сбил ребенка. Насмерть. И хоть вины его в том не было, - ребенок неожиданно выбежал на дорогу из-за автобуса, - но это несчастье совершенно надломило его, так что уже на следующий день после аварии его и парализовало.
- Откуда ты узнала про моего отца и аварию? - мелко задрожали губы у Генки.
- Разве я сказала что-то об аварии? - горестно вздохнула старуха. - Мне открылся лишь венец твоего проклятия. А уж авария, болезнь, или другая напасть, это неважно. У смерти много лиц, и никогда еще не бывало, чтобы одно из них походило на другое. Даже если тысяча людей умирают вместе, - в один и тот же миг и по одной и той же причине, - каждый из них умирает по-своему, -умирает своей, только ему предназначенной смертью.
- И что же еще тебе открылось? - сквозь зубы процедил Генка: его так и подмывало добавить к своему вопросу что-нибудь еще, - дерзкое, а еще лучше грубое.
Цыганка вновь закрыла глаза. Это продолжалось довольно долго. Казалось, она силится припомнить все узоры линий его ладони, чтобы следовать их прихотливым, неисповедимым руслам. Наконец, по-прежнему не открывая глаз, гадалка стала пересказывать Генке его судьбу. Или нет, не только его, а всех мужчин его рода, - тех, которые были, и тех, которые даже не родились пока.
- Все мужчины, твои предки, убивали кого-то. С каждым из них это случалось именно в сорок лет. Никто из этих несчастных не мог пережить содеянной смерти, и следом умирал сам, - слово в слово повторила она то, что уже напророчила минутой ранее.
- Но это же был несчастный случай! - Генка снова принялся с горячностью втолковывать ей суть дела, имея в виду смерть отца.
- Не имеет значения, - подняла, наконец, свои веки старуха. - Несчастный случай, авария, болезнь... У смерти много лиц...
Генке захотелось непременно убедить упрямую цыганку в том, что она не права. Он приступил к этому с необъяснимой страстью, даже с яростью. Можно было подумать, что страшное проклятие его рода, - если только оно существовало на самом деле, - обязательно спало бы, убеди он гадалку в том, что она ошибалась. Однако цыганка лишь продолжала качать головой, и предусмотрительно пятиться, когда Генка приближался к ней слишком уж близко.
- Хорошо, - сдался он, когда разуверился в самой возможности убедить хоть в чем-то эту варварскую старуху. - Тогда ответь мне на такой вопрос: почему ты вернула мне деньги? Ведь, я слышал, что цыгане поклоняются только тем богам, на которых есть водяные знаки, - язвительным тоном пояснил он, и для убедительности достал из кармана злополучный червонец.
- Кто бы ни говорил о боге плохо, он не может оскорбить его этим, - ответила старуха. - Однако знай: до бога редко доходят наши мольбы, зато проклятья наши он слышит всегда, и уж тогда воздает сполна за них.
- А мне на него плевать! Ясно? - хорохорился Генка, скрывая свое смятение. - Я не верю в бога!
- Не важно, - качнула головой цыганка. - Его воля исполнится все равно, верим мы в него или нет. А что касается денег, - с пущим выдохом произнесла она, отчего Генке стало понятно, что ей, и в самом деле, было нелегко и в диковинку возвращать кому-то законную цыганскую поживу, - да слышал ли ты хоть раз, чтобы цыганка предсказывала человеку такую страшную судьбу, какую предсказала тебе я?
- Не знаю...Не слышал, - пожал плечам Генка, внутренне поежившись: слова цыганки уже перестали казаться ему просто трепом, и заимели над всем его естеством какую-то странную, неумолимую власть.
- И не мог слышать. А почему, как думаешь?
- Потому, наверное, что люди щедрее и охотнее платят, когда слышат счастливые предсказания.
- И это, конечно, тоже, - согласно кивнула цыганка. - Но главное не здесь. Предсказывать судьбы - очень опасное ремесло. Обещая счастье, гадалка всегда оставляет его часть в своей цыганской душе. Однако точно так же случается, когда она предсказывает и горе: часть его обязательно останется в ней. Если беда невелика, то сердце цыганки, привыкшее ко всяким невзгодам, пересилит его крупицу: эта маленькая боль сразу же потонет и затеряется в душе ее среди прочих волнений, - так же, как одна звезда тонет и теряется среди тысяч других в ночном небе. Но сила твоего проклятия так велика, что даже малая часть его способна сделать черным и самое сильное сердце. А мне чужое горе ни к чему. Я не взяла с тебя денег, значит, не было и гадания. Мы просто поговорили, и разошлись. Вот и все. Прощай.
Генка хотел еще сказать что-то, но цыганка шустро вильнула в сторону, и пропала из виду в толпе прохожих. Он еще раз посмотрел на свою ладонь, и только сейчас увидел, как трясется его рука. "Ерунда все это", - неуверенно произнес он вслух, и пошел прочь, вполне сокрушенный этими грозными предсказаниями.
Теперь его настроение было вконец испорчено. А ведь как раз сегодня у него был день рождения, - именно в тот странный день, когда цыганка предсказал ему безрадостную судьбу, Генке стукнуло восемнадцать лет. Впрочем, помнил он об этом неприятном разговоре лишь до вечера, а когда к нему стали съезжаться гости, и началось веселье, мысли о гадалке совершенно выветрились из его головы. И уж тем более им не находилось там места в последующие два года: всего через неделю после дня рождения Генку забрали в армию.
Отслужив срочную в Забайкалье, он благополучно вернулся домой, и в этот же год женился. На свадьбе, среди прочих гостей была его бабка, семидесятилетняя старушка, с удивительно бойким говором и характером. За столом было слышно, в основном, только ее. Особенно после того, как она пригубила пару раз за здоровье молодых. В какой-то момент Генка, - будто специально кто подстроил, - остался с ней наедине. Внутри него вдруг что-то шевельнулось, обрело неожиданную власть, а потом и голос, и он тут же, без лишних предисловий, объявил:
- Бабуль, я хочу поговорить с тобой о деде.
- А чего о нем говорить-то? - удивленно вскинула та линялые брови. - Дед, как дед. Был, и нет.
- Я слышал, что он в органах работал, - силился перекричать Генка музыку, под которую отплясывали в праведном хмелю его гости.
- В органах? Да, работал, - согласно кивнула бабка. - Органы эти, будь они неладны, и погубили его, касатика.
- Расскажи, - с недобрым предчувствием попросил Генка. - Кем он служил?
- Да кем только не служил, - махнула рукой бабка. - В последнее время, уже перед самой смертью, он у них, прости господи, к расстрельной команде приписан был. Но и недели не выдюжил. Время тогда горячее было. Что ни день, то расстрел. Да не то чтобы одного-двух, а целыми грузовиками мертвецов из подвалов вывозили. Он, помню, все жалился мне, что по ночам к нему люди во снах являются. Те, стало быть, которых он на тот свет отправил. "Зачем, говорят, ты забрал наши души? Пошто они тебе?" Вскочит, бывало, весь в поту посреди ночи, прижмется ко мне, и плачет, что титяшный. А через несколько дней от них пришел кто-то в форме, и говорит мне: "Так, мол, и так: ваш муж погиб. В результате несчастного случая". Хоронили его в закрытом гробу, даже попрощаться толком не дали. А друзья его после сказали, что никакого несчастного случая не было: застрелился он перед очередным расстрелом. Вот такая история.
После этого рассказа все звуки свадьбы для Генки смолкли, будто он нырнул с шумного берега в черный омут, и теперь, оказавшись под водой, вполне мог слышать лишь то, что происходило внутри него самого. А внутри у Генки в тот миг творилось черт знает что. Видение проклятой цыганки вдруг заслонило ему весь прежний мир: оно встало у него перед глазами, и он живо, - словно это было не два года назад, а вчера, - припомнил весь их неладный разговор.
- А ты не помнишь, - насилу стряхнув с себя тягостное наваждение, склонился он к уху бабки, - сколько лет тогда было деду? Ну, когда он того... застрелился. Только мне нужно точно. Сколько?
- Хм, точно... Так, сразу, и не скажешь, - покачала головой бабка. - Да и на что он тебе сдался, дед-то? У тебя свадьба, веселье, а ты абы что ворошить принялся. Иди вон, отплясывай.
- Вспомни, бабуля! Мне очень нужно, - чуть не взмолился Генка.
- Да сколько же... - стала соображать вслух бабка. - Давай, тогда, вместе посчитаем.
Потом происходящее стало походить на то, как учительница диктует условия задачки по арифметике. Вот только задачка эта звучала совсем не по-детски:
- Застрелился он в тридцать седьмом. Был он старше меня на двенадцать лет, а я с девятьсот девятого. Это он, выходит, с какого? - в растерянности обратила бабуля свой взгляд на внука после того, как сама сбилась со счета.
"Так... Если бабка ничего не путает, мой дед был с восемьсот девяносто седьмого, - лихорадочно соображал Генка. - Это значит, что в тридцать седьмом году ему было..." - он тяжко вздохнул, и вслух произнес роковое число:
- Сорок...
Внезапно напомнив о себе, гадалка сгинула из его мыслей, словно и не было ее вовсе, однако через год снова нагрянула, - в тот самый день, когда жена впервые показала Генке их сына в окошке роддома. Ему, почему-то, хотелось девочку. Все, обычно, желают мальчика, а он всей душой болел именно за дочь. Но выпал, однако же, сын.
И вот старая цыганка вновь вынырнула из безмолвного небытия. Из того мутного, непостижимого водоворота судьбы, который неумолимо, круг за кругом, затягивает в свою стремительную сердцевину обреченную на погибель жертву. Генка ясно представил себе в тот миг не только ее смуглое лицо в глубоких морщинах, но припомнил в деталях каждый вздох, каждый взгляд, каждое слово, что было тогда ему сказано.
Он смотрел на счастливую жену в окне роддома с их маленьким сынишкой на руках, а в ушах его проносилось нечто невыносимое и гнетущее: "Всем мужчинам в твоем роду, - тем, что были до тебя, и тем, что будут после, и тебе самому, - суждено отнимать жизнь у невинных людей. Но когда такое случиться, все мужчины твоего рода должны будут умирать следом и сами".
Слезы покатились из Генкиных глаз, и он вскоре настолько запутался в своих предчувствиях и видениях, что уже не понимал, кто же в нем сейчас плачет: то ли счастливый отец, радующийся рождению сына, то ли тот пропащий, что вселился в него после роковой встречи с цыганкой, и заранее оплакивающий теперь участь своего ребенка. Наверное, в тот момент они плакали оба, - каждый о своем.
Проняв его до холодной запазушной дрожи, видение цыганки вскоре исчезло, - будто кануло в ту же бездну, из которой минутой назад объявилось. И почувствовал тогда Генка, что бездну эту проклятую он отныне в себе носит, а, значит, будут у него еще встречи с этой старухой, провались она пропадом. И если разум его был по-прежнему подвластен своему хозяину, то душа, напротив, стала жить от него украдкой, - уже своей, потаенной жизнью, и отныне незаметно, год за годом, его обреченная душа медленно погружалась в эту бездну, - до тех пор, пока не растворилась без остатка в ее темных глубинах, и сама не стала бездной. Той бездной, из которой Генке приходилось теперь черпать каждый день все новые и новые страхи, сомнения и отчаянье.
А жизнь, между тем, не стояла на месте: через два года после сына у него родилась дочь, - Настенька. Радость была бы, наверное, великая, но случилось горе: во время родов умерла жена.
Поднимал детей один, - так и не женился больше. Благо работа у Генки была денежная, и дети его ни в чем не нуждались, кроме, конечно, материнского тепла и ласки, чего ни за какие деньги не купишь.
Сыну его, Валерке, к концу школы почему-то загорелось идти в военное училище. Генка не перечил: быть военным - не самое последнее в жизни дело. После того, как сын поступил в училище, Генка остался в квартире вдвоем с дочерью. "Вот еще года три-четыре, и выйдет моя Настюха замуж, да еще, не дай бог, уедет куда-нибудь, и останусь я один-одинешенек..." - все чаще одолевали его по вечерам невеселые думки, и от мыслей таких у Генки надолго сжималось и без того подорванное сердце.
Время, и вправду, летело стремительно. Даже не верится: вот у Генки уже и юбилей не за горами. Да не простой, - сорок лет. Момент истины. Время, когда все мужчины в его роду кого-то убивали. "Но это же просто смешно! - хорохорился он наперекор своим суеверным, застарелым страхам. - Кого я могу убить? Ерунда это все, чушь собачья".
Однако хорохориться удавалось лишь до тех пор, пока ему было тридцать девять. А потом пошел роковой сороковой год, и юдольная, каторжная мыслишка о том, что он непременно кого-то убьет, стала навязчиво и угрюмо преследовать его теперь каждую секунду. Просто наважденье какое-то.
Никогда еще Генка не ждал так своего дня рожденья. Даже в детстве. Вот-вот ему должно было исполнится сорок один. До спасительной даты оставалось всего три месяца...
И - случилось.
Цыганка, дрянь такая, ничего ему об этом не сказала, а то бы он заранее придушил этого гада.
Однако, обо всем по порядку. Беда пришла к нему в дом не сразу. Вернее, сначала он думал, что страшнее того, что уже случилось, ничего нет и быть не может: однажды вечером его Настенька пошла на день рождения к своему однокласснику, где этот подонок напился для храбрости, - или, что вернее, для подлости, - и изнасиловал ее.
Настю после этого будто бы подменили. Вчерашняя хохотушка с голубыми глазками теперь ушла в самые дальние закоулки своей неокрепшей, поруганной души, куда еще не проникло, не въелось то унижение, тот ужас и страх, которые до тошноты, до помутнения рассудка довелось испытать ей перед лицом открытого, жестокого насилия.
Конечно же, Генка немедленно отвел дочь в милицию, чтобы та написала заявление: подонок должен был ответить за содеянное. Возбудили уголовное дело, и уже через пару дней к нему дозвонился папаша этого проклятого именинника: предлагал уладить все "по-хорошему", - приносил извинения и называл конкретную сумму за причиненный моральный ущерб. Генка послал его к чертовой матери, и бросил трубку.
А его бедная Настя замкнулась окончательно: с той поры она почти не выходила из дома, и с нарастающим ужасом ожидала очередного вызова в милицию, где ей в десятый, - в сотый уже! - раз предлагали во всех подробностях описать пережитый ею насильственный половой акт.
Позже выяснилось, что все эти муки и унижения, что пришлось вынести несчастной девочке в кабинете у следователя, совершенно не имели значения для отправления правосудия. Отец того подонка, что насиловал Настю, оказался со связями, так что когда настал момент оглашения приговора, судья торжественно оторвал свой насиженный зад от огромного кресла, и невнятной, гнусавой скороговоркой озвучил нечто немыслимое: "В связи с отсутствием состава преступления освободить подсудимого из-под стражи в зале суда".
Такой исход дела окончательно убил Настю. Ведь теперь ее изнасиловали дважды!
Бедная девочка просто не хотела дальше жить. А если в семнадцать лет не хочется жить, то дело, как правило, не откладывается в долгий ящик: через день после своего повторного унижения в суде Настя отравилась, - выпила все таблетки, какие только были у них в доме, и когда Генка вернулся с работы, то застал ее уже бездыханную. "Скорая" приехала быстро, но врачи лишь развели руками: поздно обратились.
Так Генка остался один на всем белом свете, и это оказалось куда страшней того, чего он подсознательно боялся долгие годы, - пророческих слов цыганки. Был, конечно, еще сын Валерка, но он, как ни крути, ломоть отрезанный: получит, ведь, через пару лет лейтенантские погоны, и уедет служить какую-нибудь в другой конец страны, так что будет его видеть Генка от силы несколько дней в году, во время отпуска. Да что там говорить, один он остался. Совсем один.
И вот однажды он поймал себя на странной, разбойной мысли: это даже хорошо, что обидчик дочери не сидит теперь в тюрьме, а каждый день ходит мимо его окон в школу.
"Школьничек, мать твою... - всякий раз долгим взглядом провожал Генка этого долговязого, густо прыщавого акселерата. - Ничего, сучонок, уж я на тебя управу найду. Думаешь, судьи отмазали, и тем дело кончилось? Не-е-ет, дружок. У меня сейчас такой возраст, что со мной лучше не связываться. Мне сорок, мать твою! У меня к тебе подходы найдутся, не беспокойся. У меня еще целых два месяца впереди, - до сорока одного. Так что успею в тебя ножик воткнуть при случае. Уж за два месяца как-нибудь, да управлюсь", - зверел он день ото дня.
Так добропорядочный, законопослушный и даже сентиментальный человек на глазах обратился в законченного, - можно даже сказать в идейного - "охотника на человеков". Вернее только на одного человека, - на того, которому теперь уже точно не жить на этом свете. Да будет так!
В Генке вдруг проснулись причудливые инстинкты. Он стал ежедневно наблюдать за своей будущей жертвой и вести подробные записи в специально заведенной для этого тетрадке: во сколько долговязый пошел в школу, во сколько вернулся, во сколько пошел после школы гулять, в котором часу заявился обратно. С каждым днем в нем крепла уверенность, что этой гниде из-под него не вывернуться. А когда до очередного, - сорок первого - дня рождения осталась всего неделя, Генка даже испугался: "Черт! Не опоздать бы..."
Единственным, что несколько смущало его все последнее время, была та часть предсказания цыганки, в которой говорилось, что все мужчины его рода, - а, значит, и он, - отнимут в сорок лет жизнь у случайных, ни в чем неповинных людей.
"Какой же он неповинный?! - сатанел Генка всякий раз, мысленно обращаясь к гадалке. - Если этот неповинный, то кто же тогда повинный? Забрехалась ты, карга старая. Хотя, в главном ты не ошиблась: мне сейчас сорок, и на днях я порешу человека. Только теперь я не боюсь, что твое пророчество сбудется, а, наоборот, страстно желаю этого..."
Отныне Генка поджидал свою жертву прямо на улице, гуляя возле его дома с припрятанным под одеждой ножом. Он решил, что все нужно делать открыто: злодей должен быть наказан не исподтишка, а примерно, с вопиющей наглядностью, - и это будет святой, праведный суд. Что стало бы после этого с ним самим, его не волновало: весь его разум и вся его плоть давно уже стали продолжением отточенного железного клина, который терпеливо ждал своего счастья, - счастья ножа.
Два раза все срывалось из-за обидных пустяков. Сначала этого пижона подвезли из школы до самого подъезда на машине, а Генка, как назло, ждал его за углом, чтобы уж наверняка не разминуться, и так всадить ему в брюхо широкий тесак, чтобы тот наполовину вышел у подонка со спины. В другой раз Генка был уже умней, и в нужное время прохаживался возле подъезда, но на этот раз долговязый возвращался домой не один: его сопровождала шумная компания сверстников. Видимо, направлялись к нему в гости. Генка в последний момент передумал, пожалел двух девчонок, так похожих на его Настю: не мог он на глазах этих детей выпустить кишки ублюдку, - рука не поднялась.
"Да что ж такое!.." - зло сплюнул себе под ноги несостоявшийся убийца, и, раздосадованный неудачей, поплелся домой. В тот миг Генка почувствовал в себе такой упадок сил, такую пустоту в душе, что, казалось, с трудом волочил даже собственную тень по асфальту.
До момента, когда закончится сороковой год его жизни, осталось всего два дня. "Убью этого гаденыша завтра, - поклялся Генка всем, что было у него святого. - Пусть хоть со всей школой подойдет к дому. Теперь уже все равно", - твердил он всю дорогу, вотще пытаясь возродить в себе прежнего зверя, жаждущего крови и мести. Поймал себя на странной мысли: можно подумать, что пока ему сорок, а не сорок один, у него в кармане находится некая индульгенция на убийство.
До дома Генка добрел, так и не достигнув того желанного состояния, в которое пытался ввергнуть свое предательски размякшее естество: на сей раз зверюга внутри него отчего-то медлила, и отводила испытующий, стальной взгляд от его души. "Со зверем в душе было легче. Зверь не терзается, и не думает. Оттого зверю и легче", - мрачно помыслил он, зайдя в свой подъезд, и, убоявшись, что раскиснет окончательно, несколько раз повторил вслух свою разбойную клятву:
- Завтра же убью этого гаденыша!.. Завтра!!.."
Привычно обматерив неработающий лифт, Генка пошел на девятый этаж пешком. Подъем давался ему нелегко, как, впрочем, и вся его неладная жизнь в последнее время, - а именно с того момента, как с его Настей случилась беда. С тех пор не было и секунды, чтобы он не ощущал на себе груз неискупимой вины перед дочерью: сначала не смог уберечь ее от беды, а теперь у него не хватает решимости и сноровки на то, чтобы воздать по заслугам виновнику ее смерти.
Преодолев последний лестничный марш, он решил выйти покурить на одну из лоджий, - они были на каждом этаже подъезда.
В какой-то момент мысли сами собой унесли его в совершенно неожиданном направлении. Все время он примерял пророчества гадалки только на себя, а, между тем, проклятие касалось ведь не только его, но и всех мужчин его рода. "Значит, это и к Валерке тоже относится, - запоздало пронзила Генку заноза-догадка, и он тут же почувствовал, как дрогнули его ноги в коленях. - Неужели судьба и ему уготовит какую-то подлянку? Как мне, как отцу моему, как деду, а что было дальше, и сам черт ногу сломит. А если у Валерки будет сын, то и ему тоже. Не-е-ет, с этим нужно кончать. Раз и навсегда. В гробу я видал эти проклятья. Хорош я, однако: о дочери, царствие ей небесное, пекусь, а о живом сыне - забыл. Настю-то уже не вернешь, хоть убивай эту мразь, хоть оставляй в живых, а вот Валерку, и всех, кто будет после него, спасти еще можно. Я могу. Нужно просто изменить свою судьбу. Так, чтобы наперекор проклятью. Ведь если я никого не убью, то на мне вся эта цепочка и оборвется. Вот и хорошо, вот и славно, - даже повеселел Генка от этих мыслей. - Мне-то что? Я уже свое пожил. Маловато, конечно, но другим и того не выпало", - продолжал он бодриться, и решение вдруг пришло к нему само собой.
Генка начал действовать немедленно, пока его распятая душа хоть на миг воспрянула, и сплотилась вокруг внезапной, спасительной идеи.
Он перекинул через перила сначала одну ногу, потом вторую, и на секунду застыл в этом положении. Однако, падать вниз вот так, мешком с картошкой, было как-то глупо. Он захотел распрощаться с этой жизнью как-то лихо: так, чтобы в последний свой миг с хрустом изломать незадавшуюся судьбу, - вдрызг, в щепу, в ошметья. Он перелез через перила обратно на лоджию, и стал медленно пятиться вглубь коридора. Потом остановился, и стал ждать попутного движения души, однако желанный порыв последнего отчаянья, как назло, мучительно долго не приходил.
И вот, - наконец-то! - желанный вихрь сумасшествия ворвался в его ликующее, крылатое сердце: Генка сжал кулаки, набрал в грудь воздуха, и - побежал.
За шаг перед перилами он оттолкнулся обеими ногами от гулкого бетона, заорал, что было сил, и перелетел через барьер неуклюжей, подбитой ласточкой.
Первая же секунда стремительной стихии свободного падения и оторванности от земли, от невыносимости жизни и всех ее передряг вселила в него ощущение настоящего, какого-то первородного счастья.
Когда прошла первая, - и, увы, единственная, - секунда этого безудержного счастья, Генка глянул вниз, и... - о, проклятье!!! - ...он увидел, что прямо под ним по тротуару шустро едет маленький мальчик на трехколесном велосипеде.
- А-а-а-а!!! - заорал, в отчаянии, Генка. - Ааа-аа-а-аа!!!..
Мальчишка услышал истошный вопль над собой, и поднял голову вверх: в его глазах совсем не было страха.