Першин Максим : другие произведения.

Асфальтовый подвиг, или записки неумелого автостопщика

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.29*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть.... Или даже не знаю.... О многих городах.... Я думаю, о вашем городе тоже... Оставить отзыв может каждый, даже не зарегистрированный на этом сайте. Спасибо, всего доброго
  Асфальтовый подвиг, или записки неумелого автостопщика
  
  Посвящаю моей Маме
  
  Часть I Полёты в упряжке
  
  
  Начало
  
  Пол ночи я простоял у окна. И от каждого движения, от каждой мысли необъяснимо холодела спина. Ветер сорвал лист с берёзы за моим окном, взметнул его вверх, в сторону, медленно, словно пёрышко, он залетел в мою комнату и опустился на пол. Наверное, многое в моей жизни от моей нерешительности, я не умею сказать "нет", я не умею во время остановиться. И меня несёт, как этот листок, не оборачиваясь на дерево и корни, и я горю в этой вечной осени. На дороге прогромыхал грузовик, я прикрыл окно и лёг в постель. Мой следующий день будет непредсказуем. Мой следующий день будет длиться бесконечно. Завтра будет путь. Путь, которого я совсем не знаю, мы будем ехать на электричках до Москвы, а там автостоп. Странное слово.... Однажды я уже делал попытку, всё закончилось моим полным разгромом, меня встречала разбитая Любань, мне было холодно и всё время хотелось спать.
  Я уснул под утро, и уже через несколько часов, меня разбудил Толич. Он был весел и возбуждён. Я до последней минуты не верил, что он согласиться ехать. Я называл его маменькин сынок, он никогда не переносил грязных рубашек и носков. А отдыхать любил по кабакам. Правда, одно меня в нём обнадёживало, я знал, что Толич, как и я, и даже, наверное, больше, безрассуден. В огонь, так в огонь, если там тепло, а уж потом посмотрим, что там уцелело! Для нас было главным, сделать первый шаг, и Толич его сделал. Он стоял на пороге и ухмылялся мне. Я сказал ему, что он негодяй, что бы шёл, куда шёл и меня не трогал, он улыбался. Я хлопнул дверью и снова лёг в постель, зарылся под одеялом, но звонок снова затрещал:
  - Максут-сан, нам пора, - нежно сказал он.
  - Китаёза, - сказал я и, плюнув в ноги, впустил.
  Все вещи были собраны. Я посмотрел на листок, который так и остался, лежать на полу, и закрыл дверь.
  Наш третий товарищ уже ждал на улице. Другое дело Филипп. Экзальтированный домашний ребёнок с пятью классами музыкальной школы, толстыми очками и непременно наивным выражением лица, вдруг, превратился в длинноволосого, долговязого хиппи с косяком в прокуренных жёлтых зубах. С наклонностями к панк-року и продолжительным поездкам автостопом. Хотя, для справедливости надо заметить, что и в детстве что-то переключалось в маленьком Филиппке и классе во втором, он со своим дружком решил поехать в Индию. Их сняли с электрички где-то в Поповке...
  Фил курил папиросу и, щурясь, с наслаждением пускал мутный дым из носа. К "Обухово" мы шли через еврейское кладбище. Я смотрел в землю и думал о каждом последующем шаге. Шаги были вперёд, и я знал, что возврата не будет, мы доедем до конца, чего бы это ни стоило.
  Электричка тронулась, тронулся путь. Я смотрел в окно, уплывал Питер, уплывала наша ветхая Ленинградская область. Пришло время смотреть вперёд.
  
  
  Последнее мясо
  
  Жара крякала на подошвах ещё не пыльных ботинок. Толич рассказывал очередную правдивую историю, Фил возбуждённо крутил головой и громогласно смеялся, дорога, словно воспалила его. Я повторял Толичу, что он всё врёт, и смотрел вокруг. Свод голубого яркого неба разрезал сверхзвуковой самолёт, парни пустили оживлённый дым сигарет из сердца огня. На душе было неожиданно спокойно, всё любопытно, всё не просто так...
  Выведав у местных, про ближайший водоём, мы направились на речку с благозвучным названием Вишера. До следующей электрички на Бологое оставалось более трёх часов.
  Парни расстелили коврики. Я лёг. По небу плыли облака, белые воздушные глыбы в голубом море моего неба. Толик стал бурчать, почему я занял всё место на его пенке, почему не хочу доставать свою. Я молча повернулся на живот и стал наблюдать за движением в высокой траве. Неопознанное насекомое на стебле недобро смотрело на меня.
  - Толик, ты, как этот таракан, - говорю.
  - А ты шаромыжник.
  У нас началась потасовка. Я скинул Толича в воду. Она была тёплая и мутная. Берега поросли зарослями камыша. Ноги вязли в полуметровом иле. Вблизи осоловелых родителей, как немытые свинушки в грязи, развлекались дети, растирая тёплый ил по худым тельцам.
  - Пошли жрать, - протянул довольный Толич, неожиданно вынырнув из-под моей руки.
  - "Жрать" рифмуется со словом "срать", - радостно произнёс Фил, когда мы разложили наши пожитки на пенке.
  Мы ели мягкую домашнюю баранину.
  - За здравие, - воскликнул сквозь набитый рот Фил и чокнулся двухлитровой бутылкой воды с невидимкой.
  - Ведь, никогда больше не поедим мясца, - вдруг, сказал Толич, и покрутил огрызанный кусок в руках.
  - Никогда не поедим, - радостно добавил Фил.
  - Никогда, - спокойно подтвердил я. Мне нестерпимо захотелось домой.
  Солнце стало припекать. Я сказал, что хочу в тень.
  - Для Максимки - всё, - злобно гаркнул Толич, и мы потащились ближе к дороге, под прохладные своды деревьев. Иногда он злился на меня.
  Я лёг на рюкзаках под деревом, и, наигрывая на дешёвой фанерке Фила "О любви", наблюдал за нелепым купанием товарищей. Из солнечного отражения пыльной дороги, со стороны посёлка, выплыли медленные стройные фигуры. Загорелые девушки в ветреных блузках и сарафанах шли в мою сторону. Я прищурился, глядя на них, и приглушил струны. Я видел её. Она, вдруг, остановилась, нагнулась, подняла что-то с земли, бросила. Сняла надоевшие босоножки. Заметила мой взгляд, повернулась и посмотрела на мою застывшую над струнами руку, на мгновение улыбнулась. Я встретил её влажный взгляд, приоткрыл рот, но слова застыли где-то в бронхах, спёрло в горле. Я не выдержал, опустил глаза и стал рыться в филовском рюкзаке. Я почувствовал её улыбку. Я был готов остаться там на вечность. Она ушла, не оборонив даже такой мелочи, как имя. Парни вернулись, мокрые и весёлые, стряхнули на меня свои грязные брызги и очередной раз закурили. А я сидел и дышал этим пыльным ветром, едким дымом и своей глупостью.
  
  Секретная обитель Окуловки
  
  В вагоне мы ехали одни. Фил сонно скрылся в недрах твёрдых и неудобных скамеек, Толич у противоположного окна усердно пришивал дополнительный карман к рюкзаку. Я подсел к нему и надменно усмехнулся:
  - Зачем это?
  - Тебя забыли спросить, - он укололся и стал обсасывать пораненный палец, - ... для воды.
  - Тебе тоже стоит карман для бутылки сделать, - послышался сонный голос Фила из-за скамеек, - Сдохнешь на трассе.
  - Я здесь сдохну, - ответил я и пересел обратно.
  За окном плыли брошенные территории и бесхозные дома. Солнце плавило толстые стёкла электрички. Я откинулся и впал в мутный неприятный сон.
  Открыл глаза я оттого, что поезд долго и неуверенно пытался остановиться. Из засохшей земли вырастали странные обесцвеченные постройки. Людей нигде не было. Я подумал, что мы на поезде-призраке. Он привёз нас в затерянный потусторонний мир. Мне показалось, что я уже слышу эти барханы, высокое, палящее солнце.
  - Ебеня, - задумчиво протянул Толик, оглядывая заброшенные просторы.
  - Окуловка, - констатировал, только очнувшийся Фил. Поезд загадочно стоял, не открывая дверей. Мимо нас в быстром шаге проследовал потный, взъерошенный машинист. В этом местном районном центре нам предстояло провести час двадцать.
  - Пойдём, - сказал я Толичу, натягивая мятую футболку.
  - Куда?
  - В библиотеку, - хмуро сказал я, и мы, отодвинув выключенный двери, спрыгнули на землю обетованную.
  Среди железнодорожных путей стоял овальный ящик вокзала. Все окна были заколочены фанерой. На платформе стояли люди, читали газеты, курили. В тени козырька с камешками игрался ребёнок. Его мама, рядом, сонно следила за ним. Мы перешли пути. У переезда стоял рядок машин. На некоторых поблёскивали шашки. В стороне стояли усталые от жары шофёры и о чём-то негромко переговаривались. Они крутили вокруг пальца ключи, светлые рубашки прилипли к телу. Шофёры безразлично проводили нас взглядом. Мы прошли мимо, пересекли узенькую площадь, и зачем-то зашли в сельском магазине. Я твёрдо знал, что деньги мы тратить не будем. Толик долго разглядывал мятые стаканчики мороженого под холодным, заиндевелым стеклом. Я покрутил головой и вытащил его из магазина.
  Заглянув за угол, я увидел старый покосившийся сруб с ошмётками голубой краски на стенах. Над открытой настежь дверью красовалась огромная, наполовину стёртая, надпись: "Музей Миклухи Маклая/ детская библиотека".
  - Миклухе Маклаю здесь самое место, - сказал я.
  - Здесь он прибывал в нирване, - задумчиво протянул Толич. Я нерешительно заглянул вовнутрь. Внутри был, похожий на предбанник, маленький коридор с двумя обитыми войлоком дверьми. Там было прохладно и веяло цветным хлорированным запахом моих прошлых пионерлагерей, стирающихся из памяти старых - новых стен и железных кроватей. Я выглянул и сказал Толику, - вот и библиотеку нашли...
  Мы вернулись в гроб душной и сонной электрички. До Бологого оставалось два часа. Очень хотелось мороженого.
  
  
  Бологое - центр
  
  Поезд медленно подъехал к середине... России. Когда говорят - центральная Россия, это здесь, центр земного шара... Здесь человек необъяснимо легко может взмахнуть рукой и поехать и в Москву, и в Питер. Куда душе угодно. До любой столицы рукой падать. Да только будет лежать на асфальте, думать о таком необходимом червонце и конечно никуда не поедет, да и не ездил он.
  Но я не хотел думать об этом. Мысли о том, что преодолено лишь пол пути путались в ногах и мешали идти дальше. Множество раскинутых по всюду серых кубиков-хрущёвок подтвердили большую горделивую надпись на вокзале "ПГТ Бологое", посёлок городского типа.... День подходил к концу. Во всём сквозила усталость и нежелание двигаться. Я, в тайне от себя, позавидовал людям, которые уже приехали. Нехотя тащил свой рюкзак через высокий путепровод и тоскливо глядел на светлые окна соседних домов.
  В поезде оказалось на редкость много людей. В конце вагона расположились улыбчивые молодые девушки с большими тюками. Я помог их затащить. У противоположного окна уселась сухенькая старушка с накрашенными губами, в красном платке. Она недобро ухмылялась мне. Дальше - грузный бородач в белой рубашке с влажными пятнами на груди и подмышками. Две неприметные женщины и сухощавый работяга в грязном комбинезоне. Он сиротливо прижался тёмной щекой к окну и заснул.
  Поезд тронулся, и с ней тронулась, застывшая на мгновение, жизнь. По вагону засновали усталые торговцы и попрошайки.
  - Подайте инвалиду, - затянул одноногий человек, в строгом сером костюме, на костылях.
  - Подайте, - запищала старушка с накрашенными губами, передразнивая инвалида, - подайте одноногому на пиво. - И забурчала что-то невнятное себе под нос, - Еще и инвалид... да пенсия должна быть... чёрт проклятый...
  Я вышел в тамбур. Стекло в дверях было благоразумно кем-то выбито. Я высунулся, тяжело вдохнул упругую струю воздуха и сел под дверью. Солнце уже скрылось на горизонте, оставляя длинные тени, серое небо и мелькающие надо мной железнодорожные столбы. Из вагона вышла низенькая, чумазая девчушка с чёрными, блестящими бусинками глаз, в рваном платьице, и протянула грязную ручонку в мою сторону. Она была настолько маленькой, что казалось, сможет уместиться в клапане рюкзака. Я отрицательно помотал головой и отвернулся. Тогда мне показалось, что я ощутил запах Москвы.
  
  Тверь божья
  
  Я не ожидал, что будет так темно. Хотя и у нас, наши альбиносовые ночи, давно приказали долго жить, всё же не было так темно. Лишь высокие фонари вырывали куски асфальта под ногами, освещали наши усталые лица. За полосой вокзальных зданий и кустов мерцал маленький и низкий город. Я оглянулся, прищурился и почему-то вспомнил ночную Оршу, сонную пересадку на дизель, мягкие руки родителей, и как через два тёплых часа я буду на месте. Но, сейчас, впереди лишь ночь, и у меня нет дома и даже нет стен. Мы пошли по тёмной платформе к свету вокзала. Фил, нескончаемым потоком бодрости, ведал о своих зимних ощущениях этого городишки, холодных электричках и тёплых кафе.
  -...Здесь я зимой воды нааскал, - ткнул пальцем в сторону ярко освещённого кафетерия Фил.
  - Аскер, - съязвил я и повернулся к Толичу. Его туманный взгляд красноречиво говорил, что он ещё не проснулся. Он недовольно щурился на свет.
  - Пожрать бы, - протянул Толик хриплым голосом.
  - Жрать ассоциируется...
  Теперь это слово ассоциируется с городом Тверь.
  На последнюю электричку до Москвы мы опоздали на два часа. Нам предстояла сложная, вязкая перспектива утренней "собаки".
  - Купим что-нибудь поесть и пойдём в город, - предложил я. Душные залы ожидания были забиты. Люди, словно заспиртованные младенцы в банке, медленно стекали по неудобным вокзальным сидениям.
  Мы спустились в залитый гепатитным светом подземный переход. В рот впился резкий запах мочи. Я проснулся окончательно и прибавил шаг. Каждая следующая секунда нахождения здесь, грозила интоксикацией.
  - Россия, - даже с какой-то гордостью протянул Толич, вспоминая, видимо недавнюю чистенькую холёную заграницу.
  В одиноко работающем ларьке нам выдали три стаканчика экспресс супа и сморщенные жирные пирожки с повидлом.
  - Ништяк, - радостно проговорил Фил, и с сияющим выражением лица стал запихивать в рот наш поздний обед. Я уныло посмотрел, как он ест, и отвернулся от зияющей пасти перехода и его подземного холодка. Мне показалось, что этот подземный запах проник мне под кожу. Я жаждал свежего воздуха.
  Парни счастливо, с благоговением закурили сигареты. Я с интересом оглядел привокзальную площадь и с удивлением отметил схожесть города с Саратовом. Толич зло ответил, Саратовом здесь и не пахнет, ...не пахнет. Я лишь, усмехнулся в ответ.
  Провинция ложиться рано. Светофоры в такт многочисленным звёздам поддакивают своими жёлтыми близорукими глазами и путают редкие лакированные машины. Мы брели вдоль серых кирпичных домов по широкой безлюдной улице. Порывистый ветер охлаждал наши запылённые лица и взметал мусор по дороге. Пять часов. Оставалось пять часов этого города.
  Тёмные окна одиноко ёжились в наших бескрайних мытарствах. Я очередной раз подумал о родной пастели и чашке горячего чая. Свет беспорядочно маячил под порывами ветра, гоняя в разные стороны наши бледные тени. Мы свернули в чёрный сквер. В полутьме нашли скамейки и развалились под чужим звёздным небом.
  В доме напротив одиноко светилось окно. Она смотрела мне в глаза. Хотела что-то сказать, и, наверное, важное. Я видел блеск её тёмных глаз. Или я не решался произнести. Да и зачем? Всё и так понятно. Но я готов бесконечность биться головой, чтобы вновь услышать её голос: "Ты знаешь, мне было просто неудобно..." Я готов остаться. "И мы будем всегда..." Прости. "Зачем же ты так говоришь?" Не вини меня, мои слова пусты и никчёмны. "Я верю в сны..." Не уходи. Но что я сделал? Опять я, это "я" сожрёт меня, не уходи...
  - Спи, - нежно проговорила она и улыбнулась. Эта улыбка переросла в оскал кошмара. Светлая куртка взметнулась, - Да спи ты! - резко крикнула она и я проснулся. Сердце выскакивало изо рта, зубы стучали. Я успел уловить лишь бешеные черты, шмыгнувшие из сквера. Фил и Толич сладко спали, не замечая моих диких видений.
  - Нас обокрали, - нервно процедил я, расталкивая, сопротивляющегося Фила.
  Нам повезло, рюкзаки остались неприкосновенными. Пропал пакетик с печеньем и финскими хлебцами. Наш нелёгкий путь начался. В эту ночь. В эту первую ночь, в тихом городе Тверь наш путь начался. Сон распался на тысячи хаотичных кусков и улетел в пасть дома напротив.
  Ночь встала поперёк горла. Стало холодать. Свет в окне давно погас. Я побежал за ней, но след её давно простыл. По ночной улице гулял только ветер, взметая цветные куски бумаги, мусор, как остатки от жизни... Впереди мерцали никому не нужные огни вокзала.
  Электричку подали на час раньше, мы заполнили её неосвещённое чрево, обняли рюкзаки и впали в транс.
  "Черный город", - с досадой подумал я и заснул.
  
  Москва или остановка по требованию
  
  - Смотри Останкинская башня! - завопил на всю электричку Фил и стукнул меня в бок. Я открыл незрячие глаза и почувствовал резь в горле. Кожа лица горела под налётом суточной грязи. Свет московского солнца врывался в переполненный вагон и отражал постные лица.
  - "Москали на роботу едут", - злобно подумал я и откинул свою двадцати тонную голову назад. Толич как всегда спал, слюнявя клапан своего рюкзака. Медленно, но верно подползала потная, электрическая жара. Начинался новый день.
  - Эй, басист, что мы делаем здесь?! - возбуждённо воскликнул Фил и сильно хлопнул Толика по плечу.
  Комсомольская площадь раскрылась всем своим лицемерным ликом, преподнося мне чудовищные образы. Шик дорогой архитектуры, хаос движения, стаи бездомных. Запах. Я вспомнил Тверь. У входа в переход развалились десятки оборванных, грязных людей, детей, безруких калек и стариков. Их страна просыпалась.
  На бордюре сидел скрюченный, псориазный человек и высасывал внутренности неопознанного огрызка, из-за его правого уха сочилась огромная чёрная язва. Я моргнул, покачнулся, судорожно сглотнул и отвернулся. Вот так встречала меня Москва. Я не был здесь десять лет.
  По чистому белому небу проплывали лозунги, партии, рекламы, вожди, доллары и рубли, кремли и мавзолеи, москвичи и провинциалы, лимита и я. Я проглотил этот сухой дорогой воздух и спустился в недра московской подземки. Нас ждал старый Арбат. Здравствуй город первопрестольный! Первые признаки столицы мы, уже успели ощутить. Рюкзаки остались в камере хранения, и от взятой с нас мзды, я несколько ошалел. В дорогом Хельсинки это стоит дешевле.
  Всё изменилось. Старый Арбат продал себя, впрочем, как и этот город, эта страна.... Мы с трудом отыскали место, где можно присесть и расчехлить гитары. Людей в этот утренний час было мало, лишь круглолицые японцы проплывали мимо, жадно щёлкая малеванья, разбуженных деньгами, художников. Солнце, ещё не успевшее полностью залезть на эту улицу, ярким куском отражалось в шикарных и бесполезных витринах сувенирных магазинов. Недалеко от нас слышалось медленное "Аве Мария" дорогой классической гитары - старый виртуоз шелестел японскими долларами.
  Я напряжённо захрипел "Детку", Толич аккуратно и деловито примостил шапку и громко застучал самодельной перкуссией, Фил отрешённо защёлкал челюстью, выуживая тихие беспорядочные звуки из своей гитары, шарманка закрутилась. Лишь редкие люди останавливались, с интересом, рассматривая нашу потрёпанную компанию, и улыбались, и шли дальше, и исчезали. Я скрипел зубами и пел.
  Толик радовался, говорил, - "Нормально", и сам затягивал "подруг блюз", я косился по сторонам. Потом забыл и тихо влился в наш неказистый рок-н-ролл. Денег нам так и не кинули, зато подошёл какой-то алкаш и пожал Филу руку. Через час, проснувшиеся художники, закрыли нас своими стойками и выгнали. Я шёл со спокойной душой.
  - Эй, басист, что мы делаем здесь? - в который раз гаркнул Фил, и мы свалились на горячую скамейку, на огромном солнечном бульваре. Утренняя бодрость прошла, и я почувствовал сжимающуюся духоту и усталость. Жара варила мышцы, я выключался.
  Бульвар плавился на глазах. Москва горела где-то в вышине. В истерике, о стёкла домов и машин, билось полуденное солнце. Люди проплывали мимо, как игрушки на колёсиках, подражая модной рекламе. Машины в сатанинской скачке крутились, врезались, взрывались. "Tomb Raider - разорительница гробниц" гласила огромная весть на Титанике-кинотеатре, и манила в прохладные оазисы собственных сортиров. Филипп с Толиком жадно жевали булку, запивая её вокзальной водой. Я уходил и приходил, поднимался и падал. Мой центр тяжести съехал на пол метра вниз. Скамейка превратилась в аппарат пыток. Москва издевалась.
  - "Надо идти", - послышалось сзади, сбоку сверху. Я отсылал и проклинал, молил и приказывал. Но улицы неприятно загудели под ногами, превращаясь в горизонтальный эскалатор. Только, вот, крутить его непосильные механизмы приходилось мне.
  Из узкой наклонной улочки вырос кремль, красный, как рак, со звёздочками на клешнях. И ускакал за небоскрёб-библиотеку, перед которой Толстой тщетно пытался заглянуть в гранитный талмуд.
  - В Москве всё должно быть большим, - заключил Толич. - Ты себе на Большой Конюшенной представляешь такого монстра-Гоголя?
  - Нет, - вяло ответил я и с вожделением посмотрел на подземный переход, оттуда тянуло прохладой.
  Широкий, яркий переход весь был выложен белой плиткой, словно душевая старого бассейна. Из-под его влажных сводов доносилась музыка. Я остановился и замер, играли Баха. Я долго стоял и слушал. Это не мои три аккорда. Алчный взгляд вырвал кучку долларов и пятисотенных в чехле из-под виолончели. Мне снова захотелось пить.
  Мимо проехал насупившийся Жуков, нулевой километр России, покровские ворота, мавзолей, изнурённый милиционер. Минины, Пожарские и японцы.
  Мы забрались на зелёный скат у Васильевского спуска, и присели, прилегли, заснули. И приснилась мне столица России. Огромный Колумб с лицом Петра Первого на кораблике Церетели, жёлтые глаза дорогих машин и проституток. Фонтаны, модернистские пруды и мокрые дети. Неуклюжие трамваи и бездонные посольства. Ленинские горы и живые соты, тонущие в горизонте. Скалы зданий и белый Христа спасителя. Я видел красное вечернее солнце на его дремотных куполах. И сыны Божие - накаченные секьюрити с бычьими шеями и свиными глазками.
  - В шортах в храм нельзя, - басит один из них и делает шаг в мою сторону.
  - Приказ начальника? - спрашиваю, - Иеговы? - указываю глазами вверх, улыбаюсь, - С волосатыми ногами нельзя....
  - Нельзя, - басит он, игнорируя мой вопрос, и хмуро сдвигает тонкие коровьи брови. Я пошёл прочь. В моём городе достаточно хороших бассейнов.
  Закружилась, завертелась ночная столица, мягкая и светлая. Окатила свежестью поливальных машин, подарила звёзды, такие близкие и такие простые. Окунула в мраморной реке и выбросила ввысь. И ты умеешь летать, но, вот, не умеешь падать. И нет ничего внизу, лишь холод кремлёвской стены. А я лежал и чувствовал его, затылком и зубами.
  
  Нас разбудили рано. Помещение клуба нужно было освобождать. Друг Фила пожал нам сонные руки и проводил до остановки троллейбуса. Под ногами хрустела бандитская хаза всей Москвы - Марьина роща.
  - Хаза, - повторил он и улыбнулся. Я слова то такого раньше и не знал.
  Потом были холодные залы Третьяковки с рядком очередных японцев у не открытых ещё дверей. Бешеные девки Малявина и бледные антикварные иконы. Паутина метро и неудовлетворённая жажда. Я покидал Москву и боролся с самим собой. Я готов погреться, но это не для меня. Нас ждал путь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть II
  Это сладкое чувство Трасса
  
  Москва - Тула - транзит
  
  Солнце в конец разбушевалось, загнав нас в пыльную тень. Мы сидели под старым путепроводом и вгрызались в тёплую массу, найденного мной, арбуза. Он валялся у дороги и ожидал нас. Машины со светлой радостью покидали Москву и устремлялись в сторону Тулы. Я бросил мятый безвкусный огрызок и посмотрел на дорогу. Сотни, тысячи машин катили одна за другой. Парни смеялись. Мы сидели под мостом и молчали. Толич что-то выковырял из арбуза и стал долго рассматривать. Фил манерно курил свою дряхлую трубку. Дымок мягко уходил под свод моста. Я грыз ногти и смотрел на мелькающие машины. Всё прожитое стёрлось. Остались, лишь, я и она. Серая и мудрая. Твёрдая, как судьба. И бесконечная, как вечность. Шёлковая ленточка в её волосах.
  Всё. Фил поднялся, очередной раз напомнил нам о месте встречи. Крепко пожал руки, накинул рюкзак и твёрдым шагом спустился к дороге. Попутка остановилась быстро. Фил махнул нам рукой и исчез. Моя очередь. Я молча кивнул Толику и побрёл вниз. Он что-то сказал вслед, но я не расслышал. Теперь лишь я и она...
  
  Я нервно бросил рюкзак на заднее сидение, и неуверенно сел. Машина понеслась по широкой глади шоссе.
  - Куда едешь-то? - спросил старичок, не отвлекаясь от дороги.
  - В Крым, - брякнул я и скосил взгляд.
  Старичок удивлённо приподнял брови и с интересом посмотрел на меня:
  - Вот так, на попутках?
  Я кивнул головой, на что он задал мне странный вопрос:
  - А родители то знают?
  - Да, - ответил я, и от неловкости вжался в кресло. Месяц назад я получил высшее образование. Да и вообще... я посмотрел в правое зеркальце на своё запылённое небритое лицо и пожал плечами.
  - Далеко... - протянул он и мотнул головой.
  Я вылез на двадцатом километре. Старик поворачивал. Лёгким шагом прошёл за поворот и остановился. Радостный ветер трепал мои волосы. Казалось и Тула скоро.
  - Здрасте, по трассе не подбросите, - затянул я, и парень махнул рукой.
  После бойкой шестёрки Газель пошла тяжелее. Машины обгоняли нас. Но я ехал! И редкий лес ел огромные поля, закусывая ярким голубым небом. Плодородила обочина хитрыми зелёными сорняками, наливались светом ручьи и озёрца. Лился под колёсами асфальт и белые полоски. Мне было светло и радостно.
  - Твой? - кивнул шофёр в сторону бредущей по трассе грузной фигуры.
  - Мой, - протянул я, ухмыляясь, Толик умудрился обогнать меня.
  Теперь мы заполнили весь небольшой салон собой и рюкзаками. Толич даже не удивился, увидев меня, сел и замолчал. А я долго что-то расписывал непонятно о чём. Дух захватывало. Москвич высадил нас у маленькой придорожной кафешки и повернул.
  Из большого экскурсионного автобуса вылезли потные люди в тапочках и спортивных костюмах. Они спешили занять очередь за пивом. Мы остановились и долго, молча смотрели на это странное зрелище. На улице стояли старые холодильники с мятым мороженым. Толик прищурился, но покачал головой. Мы пошли дальше туда, где удобнее голосовать.
  Через десять минут я тонул в мягком кресле девяносто девятой - евро. Слушал армейские истории и анекдоты. И день тянулся и солнце было ещё очень высоко...
  - Земляк! Да служил я там у вас... под Псковом. Ну влажность, я скажу - ...ая. Ноги в кирзе гнили... А с женой мы часто так ездим. Сутки на трассе и у моря. Под Сочи ездим. Раньше шестёрка была, тык, теперь эту взял. Вообще ничего, бодрячком, кофе в термосе, да и жена рядом. Тёща всё просится с нами. Хотя этим летом вряд ли удастся. Работы до чёрта. Дела. А ты сам то?
  Теперь я был далёк. И всё непривычно, странно. Тогда хватило двух минут ожидания следующей машины. Люди охотно общались, удивлялись, желали удачи. Ветер не поспевал за мной, и время забылось и исчезло. Тогда мне казалось, что так будет всегда...
  
  Упа
  
  - Король дорог! - воскликнул Фил, завидев мою пыльную, но довольную фигуру под мостом, в месте встречи. Я приехал раньше всех. Сидел, глядя на бурлящую речку с нескончаемым гудением, несущихся по небу, машин. Он принялся рассказывать о дороге, людях и ветре. Уселся на землю и закурил сигарету. Солнце, как обиженный двоечник, катилось по Тульскому небосводу, отражаясь в густой шевелюре огромного поля по краям дороги. Оставался Толич. Мы лениво подшучивали над его неловкостью и сидели в тени моста, поглядывая наверх. Сигарета за сигаретой исчезали в сухих руках Фила. Тень двигалась, а вместе с ней мы. Через долгие четыре часа я вышел на дорогу, с надеждой встречая каждую фуру. Солнце покраснело от дневного напряжения, оставило ржавые разводы на чистом небе. Поредел поток машин. Закружились фары, повели легковушки вокруг безумные хороводы. Я что-то говорил и дёргал руками. Мне почему-то явственно представились его родные, испуганные и слабые, как я... Фил всё время молчал, зажигая очередную сигарету.
  В ночном свежем воздухе висело зеркало густого серого дыма, превращаясь, как облака, в странные черты. Я лежал в спальнике и слушал шум машин разного веса над головой. Кто-то скользил, как червяк в луже, кто-то бежал, как пенсионер за трамваем, кто-то как танк, давил асфальт, а вместе и всё живое. Только, вот шагов не было. Ночью мне приснился Толик.
  - Где ты был?
  - А, так, задержался. Ты помнишь Наташку Воронкову, с нами в пятом классе училась? Я встретил её. В Ростове-на-Дону живёт. Её отец часы мне подарил. Ты же знаешь, что мы, как всегда, без часов.
  - Счастливые часов...
  - Зато несчастные от стрелок не отрываются. Но нам это не грозит, теперь мы все вместе...
  - Да, с таким дураком куда-то ездить. Я выходил смотреть тебя на дорогу.
  - Ну и зря. Я вовсе не дорогой прибыл. Я по речке приплыл. Знаешь, занятная речка. В ней столько рыбок. И все вверх брюшком плавают, загорают, наверное. И вкус такой солёный, как у моря. Плывёшь ночью, а под тобой звёзды, тысячи огоньков. Чёрное небо, как зеркало отражает. А с берега тысячи лиц. И ты знаешь, все знакомы. Семёныч машет бородой и воду мутит, вытащить меня хочет. А я неподвижен, смотрю вверх и вижу жизнь. Странно, все про деньги спрашивают. А с ними чёрт знает что. Вымокли все и превратились в гнилые листочки...
  - Ты что, все наши деньги испоганил?
  - Только на метро. А в остальном, ты же у нас голова? Не стоит хмуриться по таким пустякам.
  - Да-а.
   - ...А деревни вокруг такие странные, застывшие. Сухие бородатые старички, как окаменели, лишь белками глаз водят, за мной наблюдают. Не понимают, почему меня на дно не тянет. Им невдомёк, что я как топор, меня ничего не держит. Их глупые понятия не ко мне... Они не верят в свободу. Держатся за свои корочки и корешки и ничего не замечают...
  Я проснулся в поту. Мы лежали под мостом на дороге. Тарахтя и ковыляя, по рытвинам, прокатил старый трактор. Я поджал ноги. Солнце, похожее на чей-то оскал, болезненно покрылось крапинками. Я оглянулся наверх. По склону скатывался радостный Толич, держась за рвущуюся траву. Он напевал песню “простого человека”. Я громко заматерился, кляня всю его нерасторопность, Тульскую объездную и это путешествие. Толич лишь улыбался и хитро щурился. Спасибо тебе, господи. Всё будет хорошо, всё будет нормально. Я сел на землю и заплакал.
  - Макс, ты помнишь Наташку?
   Я широко распахнул глаза. А это хитрое солнце, лицемерно превратилось в луну, сука.
  - Ну, Наташку из нашего класса.
  Звёзды выстроились в созвездия и устроили оргию. Будь ты проклята.
  Мне стало жарко, я вылез из спальника и с надеждой оглянулся. Я слишком сильно верю в сны. Толича не было. Но может это тоже сон? Я так хотел бы, чтобы это был сон. Утреннее солнце из-под тяжка лезло под мост, припекая и раздражая. Фил, как всегда, спал. На той стороне реки мычало стадо пятнистых коров. Пастух уныло сидел на камне и наблюдал за водопоем. В его руках плескалась полупустая бутылка. Я ополоснулся гнилой водой потока и сел на землю. Я боялся думать, что случилось с Толиком. Остались лишь шум воды и дороги. Да эта проклятая, взбесившаяся звезда.
  - Тебе надо ехать, - сказал я Филу, - Возможно, он ошибся, сидит сейчас на другой реке и песни поёт.
  Фил молча кивнул головой и стал собираться. Я улёгся на пенку и закрыл глаза. Мы никуда не поедем. Всё оборвётся, не начавшись. Но, самое страшное даже не это... Дорога сожрала Толика и не подавилась. А нам поёт всё те же монотонно-весёлые песни, подвывая на повороте.
  - Давай, - услышал я спокойный голос Фила и снова заснул. Мне не снилось ничего, кроме пустоты, сосущей ночи. Солнце, пробиваясь сквозь промежуток между колеями моста, шпарило яркими лучами. Я просыпался в поту и отодвигал коврик за тенью. Под мост скатывались заезжие машины, что-то делали, уезжали, удивлённо глазели в мою бродячую сторону. Я просыпался, ходил, читал, тренькал по струнам постылой гитары, пил, снова засыпал. Фил появился, когда солнце вскарабкалось в зенит и стало оседать. Он молча помотал головой и бросил мне полупустую бутылку лимонада. Тёплой струёй покатился он по моему сухому пищеводу.
   - Я еду в Тулу, - твёрдо проговорил я. Фил пошёл к реке.
  
  Горькая Тула, сладкая ложь
  
  Я вгляделся в витрину и ужаснулся. С той стороны на меня глядело хмурое, грязное существо. Сутулый и неказистый. Под мышками посеревшей футболки с надписью 78RUS расплывались рваные пятна пота. Из-под козырька грязной кепки выглядывали усталые глаза. “Ведь третий день в дороге”, - подумал я, то ли успокаивая себя, то ли недоумевая. По Тульскому “невскому” ползли старенькие москвичи и дешёвые иномарки. Я поймал себя на мысли, что вновь сравниваю чужой город со своей родиной. Усмехнулся и неловко побрёл по улице; грязная футболка “горела” на плечах. На встречу шли длинные ноги, упругие груди и чистые блузки. Я не решался спрашивать их о месте отдела междугородной связи.
  Странно, уезжаешь далеко от огромного мегаполиса, вокруг - поля, леса, дорога, редкая человеческая мысль, и кажется, что быть дальше ничего не может, как в миг вырастают поселения. А люди здесь живут, притом всю жизнь. Мысль разгорелась, выскочила, я оглянулся и остановил первого попавшегося. Бабулька, кругленькая и розовая, долго и подробно стала объяснять мне названия каких-то улиц и номера троллейбусов. Я думал непонятно о чём. Бабка манерно махнула рукой и исчезла. Город с ватным названием мне стал чем-то нравиться.
  - “Его нет”, - сквозь шипение разобрал я, и порвавшаяся надежда загудела короткими гудками. Брата Толича не было дома, а спрашивать его родителей, не звонил ли их сынок - мне стало страшно. Я, недоумевающий, сидел в деревянной, пахнущей сургучом и кожезаменителем, будке и наблюдал за загорелыми и матерящимися солдатиками.
  - Воркута? - надрывался один из них в соседней будке. Другие колючими руками нагло заигрывали с молодыми девицами, цыганками или чеченками...
  - ...Нет, меня не отправят, - уже тише, но также бойко говорил невидимый русский солдат, - Не получилось.
  С гордым словом "Санкт-Петербург" на губах, я вылез из старого совдеповского отделения связи. Что делать дальше, я не знал. Наш “связник”, брат Толика уехал на дачу.
  Солнце просело и стало тускло отражаться в зрачках прохожих, как дефект на фотографиях. Я, обессиленный, свалился на скамейку в маленьком зелёном парке и стал напевать глупую и дрянную песню, пока не услышал её голос. Странный, чуть сипловатый, но такой мелодичный.
  - Ира, меня зовут Ира. Вы мне не поможете? - из голоса медленно и туманно возникла она, невысокая, стройная с обиженным носиком и острым взглядом. Я полностью повернулся и удивлённо посмотрел на неё.
  -... Поможете?
  - Да, - неожиданно ляпнул я и сжал непослушные губы.
  Она несколько оторопела от моего ответа, широко распахнула, теперь я уже заметил, покрасневшие влажные глаза. Через секунду, моргнула, улыбнулась и невпопад затараторила:
  - Вас как..., нет, тебя как звать?
  - Михаил, - вновь соврал я, и был уже готов бить себя по губам.
  - ... Ты должен сыграть роль моего парня. Делать ничего не придётся. Ты только кивай и соглашайся... а может и вообще не придётся..., только покажу тебя и всё.
  Я встал и побрёл за ней. Я шёл непонятно куда и зачем. Девушка поглядывала на меня и улыбалась, я зачем-то кивнул в ответ. Мы прошли насквозь несколько зорких всевидящих дворов, оказались в тихом уютном скверике. На скамейке с книжкой в руках сидел худой, долговязый парень с длинными рыжими волосами. На голом лице сидели толстые кривенькие губы, светлый пушок пробивался на маленьком подбородке. Парень напомнил мне чем-то Фила, в былые времена...
  - Вот он, - громко воскликнула Ира и грозно, сдвинув брови, упёрлась взглядом в моего рыжеволосого оппонента.
  - Андрей, - спокойно сказал он и протянул жилистую, испещрённую выпуклыми венами руку. Я кивнул головой и поздоровался. Ира раздосадовано вскинула руками и закричала на него:
  - Я привожу ему человека, а он..., - Она едва не заплакала, но сдержалась и сквозь зубы произнесла: - Это мой мальчик и он будет причиной нашего развода.
  Я изумлённо отшатнулся и оглядел эту странную парочку. Ей не больше шестнадцати, а ему восемнадцати. А тут уже разворачиваются семейные баталии. Справа я услышал недовольный женский голос. Молодая, высокая женщина с огромной причёской, пристально оглядев меня, приблизилась к Андрею, что-то фыркнула и укоризненно посмотрела на Иру.
  - Итак? - строго, как учительница начальных классов произнесла она.
  - Он заявляет, что мы живём в свободном мире, и каждый вправе делать то, что заблагорассудится.
  Мама Иры отвернулась и громко произнесла загадочное - "Ого-го!"
  - Вы, молодой человек, кто? - неожиданно сказала она, развернувшись всей своей массой ко мне.
  - Человек, - гордо произнёс я и скосил глаза на Иру. Она не спускала свой хмурый взгляд с Андрея. Тот, как мне показалось, вообще находился в потустороннем мире. Впрочем, как и все они.
  - Мама! - крикнула Ира.
   Женщина, не обращая внимания, оглядела меня с пыльных ботинок до грязной кепки, неодобрительно покачала головой и обратилась к Ире:
  - Что всё это значит?
  - Мы с Мишей хотим жить вместе, - ответила она и прильнула к моей грязной загорелой руке.
  - Пожалела бы ребёнка, - взмолилась Мать и дёрнула Андрея за рукав.
  - Не доказано ещё, что она его дочка, - надменно бросила Ира и неприятно оскалилась. Андрей изменился в лице, вышел из транса и на выдохе прошипел:
  - А чья? Его, что ли?
  - Может и его.
  От неожиданного отцовства я даже икнул. Андрей побледнел, его серые бесцветные глаза блеснули.
  - Что ты хочешь?
  - Внимания, - закричала она, взмахнув руками и, совершенно неожиданно, заплакала. Андрей изменился в лице, его взгляд стал жестче, руки смелей... он развернулся и твёрдым шагом пошёл прочь. Мамы Иры исчезла так же неожиданно, как и появилась. Я, ведомый бессмысленными событиями, отшатнулся, оставив бедную девочку плакать.
  Но может, я и есть Михаил? Но может, мне были нужны лишь эти глаза, не плачь... и главное остаться? Ты далека... А я, как всегда, пячусь, избиваемый сомнениями. Прощай Тула. Нужно научиться признаваться в этом себе.
  
  ******
  
  Я вернулся усталый и злой, но с полным пакетом продуктов. Фил, не унывая, играл на гитаре, с интересом поглядывая на мои действия.
  - Всё тщетно, - проговорил я и упал на пенку. Хотелось спать.
  
  - Люди! - от звуков знакомого придавленного голоса, я очнулся, как из кошмара. На дороге стоял чуть запылённый, всё так же аляповато одетый, но стильный Толич и хитро улыбался. Я долго, испуганно смотрел на это видение, кашлянул, вновь запустив дыхание и громко сказал - "....". Театр одного актёра - бешеный истерик прыгает в одном башмаке по колючей пыльной траве, извергая на свет божий главы трёхэтажной брани, проклиная разных Толичей, Филов и всех туляков вместе взятых. Фил манерно закурил беломор, расплывшись в счастливой улыбке, Толик глупо улыбался, так и застыв с рюкзаком в руках.
  Камень плюхнулся в быстрое течение мутной речки. А за ним и я. В чёрном небе уже расцвели звёзды. Я вспомнил Наташку Воронкову. Вода обволокла глаза. Я поблагодарил реку, эту хитрую и ядовитую Упу.
  
  Орёл - дорога без конца
  
  Щедрый мужик провёз нас максимум полтора километра, похвастался, что он тоже басист и пожал нам руки, высадив у поворота на посёлок Шуйское. Бездонные поля прервались, у дороги шелестел хвойный лесок с поломанной берёзкой и мелким мусором на обочине. Мы с Филом залезли в кусты и развалились на рюкзаках. Толик встал на дороге первым и нехотя вскинул руку. Солнце, беспощадно жаря, вскарабкалось ему на плечи. Её величество жара вступила в своё законное владение. Запыхтел четвёртый день пути.
  - Или я? - без энтузиазма проговорил Фил, прищурившись.
  - Нет, - ответил я и, тяжело поднявшись, поплёлся на дорогу. Казалось, огромное средне российское солнце расплавит кору головного мозга. Вот она потекла из мокрых волос и ушей за футболку.... Я яростно задёргал рукой, поднимая большой палец, как римский гладиатор. Сердобольные водилы, лишь, разводили руками и усердно указывали мне, что скоро сворачивают. Запуганные зятьки, даже не обращали на меня внимания, слушая бой сердец необъятных тёщ, которые провожали меня надменным взглядом, выглядывая из просевших красных Жигулей. Я уныло смотрел на всё это убогое зрелище и поглядывал на, счастливо спящего в тени, Фила.
  Небо плюнуло неожиданно и странно. Большими сгустками слюны, харкаясь на раскалённый асфальт. Ветер, посапывая и разгоняясь, как хронический астматик, заволок синее небо рваными грязными тучами. Я почувствовал облегчение, но капелька сомнения и тревоги закрались куда-то в здравый смысл. Я пытался думать о худшем, но этого не ожидал....
  Столбы дождя, как взбесившиеся пожарные шланги забили в асфальт и в меня самого. Мощный и злой ветер прогнул толстые стволы деревьев, я еле держался на ногах. Огромные туманные КамАЗы проносились мимо, обдавая меня фонтанами холодной твёрдой воды. Фил сидел на корточках и зачарованно смотрел перед собой, струи воды били по его спине, шее и голове. Я закричал что-то радостное. Но он всё равно ничего не слышал, сквозь надрывный вой природы.
  - Чехлы не попачкаешь? - подозрительно проговорил хмурый здоровый мужик, владелец шикарного белого Мерседеса, неожиданно остановившегося перед моей мокрой потрёпанной фигурой.
  - Нет, - сказал я, запихивая свой грязный рюкзак между сидениями. Грязь лукаво стекала на белоснежные чехлы. Я аккуратно пристроился на переднем сидении, стараясь касаться чехлов как можно меньше. Машина покатилась плавно и быстро, не давая опомниться моему удивлённому взору.
  Небо над огромным лобовым стеклом посветлело, вспыхнуло лучами освежённого солнца, заиграла мутная радуга. Я боялся сказать слово. Этот мифичный Мерседес казался мне каретой для золушки. Правда, гладко выбритое, резкое лицо, крепкие волосатые руки этой феи, возвращали на грешную тульскую землю. При этих мыслях я улыбнулся и "фей" небрежно спросил:
  - Путешествуешь?
  Я кивнул и скосил взгляд на спидометр. Машина неслась на скорости сто тридцать. Я ненавязчиво пристегнулся.
  Фей со скукой наблюдал за дорогой, облокотясь подбородком на руки и руль. Скорость дошла до ста пятидесяти. Поля за стеклом мелькали, как старинное кино, зажёванное в киноаппарате. Дорога для него явно опостылела. В такой позе люди обычно смотрят в окно загородного дома, где идёт дождь.
  - А я, вот, по работе в Орёл еду...
  Я неловко промолчал, не зная, что вставить. Сзади на вешалке аккуратно висел дорогой пиджак, на сидении лежал серебристый кейс, похожий на чехол для винтовки... Я отдёрнул нехорошие мысли, встряхнул головой, глупо улыбнулся.
  - А сам то откуда?
  - Из Санкт-Петербурга, - с гордостью выговорил я и снова покосился назад. Он как будто не заметил.
  - О, хороший город, хороший... Правда, не бывал. Но рассказывали.
  - Приезжайте, - повторил я, уже вылезая из машины.
  - По работе будет - приеду, - он пожал мне руку и улыбнулся.
  "По работе", - задумчиво произнёс я, бросив взгляд на кейс.... На самой развилке я встретил парочку, - хмурый немытый парень в грязной футболке с профилем Че Гевары и такая же потрепанная девка. Я весело поздоровался с ними. В ответ мне последовал безрадостный кивок. Усмехнувшись, я прошёл мимо. После дороги дышится как-то легче. Хотелось кричать, впрочем, что я и делал. За перелеском мне открылась маленькая деревня или садоводство. Я бросил на обочину рюкзак и поднял руку...
  
  Как описать вечность. Такая хмурая и нудная, шипит покрышками никому ненужных машин и тонет в безразличных взглядах. В десятках, сотнях, тысячах глаз. А редкие руки, лишь показывают ей отворот, строят невинные мины или улыбаются. Небо живёт своей беззаботной жизнью, вываливает пюре пухлых облаков на жёлтое солнечное колесо... от КАМАЗа, а он оказывается бензовозом и катит, разведя руками. Как будто это порвёт тебя вечность. Где-то в деревне гоняют футбол ребятишки. На автобусной остановке обнимается молодая парочка.... Вечность одинока и скользка, как желания.
  Я, словно заведённый, напевал глупое и манерное "этапом из Твери - зла немерено", три раза прокрученное в Мерседесе. Сильно устала рука, хотелось пить. Ветер, встряхивая крыльями, погнал пыль по дороге. В ту же сторону величаво шёл косяк спокойных птиц. Я грустно наблюдал за ним и присел на рюкзак.
  Из-за поворота выкатился большой горбатый грузовик. Я даже не поднял руки, настолько всё казалось потерянным и безнадёжным. Сотни, тысячи колёс. Я ненавижу вас. Я устал.
  Грузовик сбросил обороты, стал тормозить. Я, с бешеным биением сердца вскочил, нацепил рюкзак. Грузовик, громко тормозя, обдал пылью и съехал на обочину. Я подбежал к кабине. Дверь не открылась. Лишь, из окна материализовалась довольная рожа Фила.
  - Я до Белгорода! - радостно завопил он, перекрикивая рычание МаЗа, - Но места здесь больше нет, - он довольно улыбнулся и развёл руками, - А ты что?
  Я хмуро молчал. Когда грузовик тронулся, я крикнул вдогонку:
  - Я не скоро.
  - Ну, мы ждём, - Фил снова улыбнулся, - ...На Вокзале, сколько нужно.
  Я плюнул в сторону исчезающей в... вечности машины. На душе стало скользко и обидно. Я медленно поплёлся по трассе, надеясь найти лучшее место. День устал, и важно закатывался за горизонт. Сквозь побледневшую синеву, как иголки стали пробиваться белые звёздочки. Поток машин поредел. Я начал думать о ночлеге.
  Дедок кивнул головой и я, не веря чуду, аккуратно сел на дешёвый чехол старенькой шестёрки. Потрёпанные Жигули показались мне дорогим лимузином. Я осторожно глядел на, наливающийся кровью, закат и медленную дорогу.
  - Знаешь, конечно, тяжело остановить у нас попутку, - протянул дедок, - Криминал повсюду. Бояться. Наш город хотя и не большой, но опасный. Вот, таксиста недавно убили, ограбили. Хотел денег зашибить... а в итоге... Правда, его брат.... Того... Но это не важно...
  - Да, - промычал я, совершенно не зная, что ответить.
  - Нет, ну по тебе видно - турист, с рюкзаком. Все дела... А мы с женой в Крым каждый год ездим. Беру отпуск... Правда, сейчас, она захворала - в этом году не поедем. Ну, может в следующем. Хорошо там, на море...
  - А вы далеко? - осторожно спросил я.
  - Километров двадцать, - я нахмурился и, вновь почувствовал её...
  - Мне, хотя бы, объездную миновать.
  - Доедем, - успокоил дедок. Он тяжело крутил руль, наклонившись вперёд, осторожно поглядывая на дорогу. Справа вырастал квадратный небосвод, дымящие трубы, колоды пятиэтажек на фоне вечерней тоски. Забористая вереница садоводств, в одном из которых и жил этот орловский человек. Моя конечная остановка этой бесконечной дороги.
  Дедок жил почти у трассы, завез за высоченный бетонный забор, в пыльный, но домашний дворик. Я налил воды из колонки. Жажда потрескалась. Я, как зверь вцепился зубами в края железной кружки и почувствовал сладковатый привкус холодной проточной воды. Жена дедка вынесла мне сала, лука и хлеба. Я спешил, надеясь, успеть до заката. Тогда я не знал, как долго мне ещё ехать.
  Я вышел за ворота, поблагодарил. Мне стало неловко за свою нелепую злость. Есть в России люди! Я долго повторял это, быстро шагая до конца объездной. Минули школа, гуляющие подростки, сараи, бани, бензоколонки. Я остановился на развилке и оглянулся в сторону Орла, на извилистую, тонущую в тени деревьев, дорогу. Усмехнулся и зашагал в сторону темнеющего поста Гаи со светлыми фонарями ларьков и придорожного кабака.
  Я пожалел, что отказался от ужина в том гостеприимном доме, но кусок сала грелся за пазухой.
  Я купил стакан супа, достал хлеб, сало, маленький молодой лук и чинно разложился на лавке. К посту подкатывали междугородние автобусы. Из их старых венгерских животов вылезали всё те же, заскучавшие в дороге, люди и, шаркая тапочками, спешили в кусты. Две азербайджанские девицы бесцеремонно плюхнулись рядом со мной и долго что-то обсуждали на своём тарабарском языке. Я безразлично смотрел на жестяную клетку их автобуса, гордо поднялся и пошёл прочь.
   Я не успел допить стаканчик мороженого, купленного в душном, разваренном кафе, как остановился маленький каблук. Шофёр кивнул, я влез, огляделся. Сумерки мягко окутали машину. Дальний свет фар облизывал быструю тёмную дорогу. Густой перелесок сменило огромное русское поле. Красное зарево медленно пылало над высокой пшеницей, отражающей розовые разводы. Мы неслись со скоростью звёзд над этой сияющей бесконечностью...
  Шофёр оказался москвичом, дальнобойщиком. Мы почему-то говорили о дорогах Васильевского острова. Он спросил, открыли ли мост Александра Невского. Я растеряно пожал плечами. И шофёр неожиданно сказал, как красиво, глядя на величественную негу русского поля. Я промолчал, да и что я мог ответить? Я чувствовал себя всё ближе и ближе.
  Он свернул в поворот на загадочную табличку "Железногорск", не доезжая границы Орловской области. Я остался у перекрёстка, внизу огромного холма. Машины светящейся вереницей скатывались, обдавая ночной пылью, светом и шумом. Стемнело окончательно, мне стало холодно и страшно. Резкая обочина зияла чернотой и необъяснимыми звуками.
  Я долго стоял на чёрной дороге, обливаемый быстрым светом встречных фар. На обочине косилась старая бетонная автобусная остановка. Из неё несло зловонием. Я с тоской посмотрел на зияющую темень обочины и остался на дороге.
  Я вновь почувствовал её дыхание, скользкое и холодное. Я надел свитер и побрёл в сторону мерцающей вдали бензоколонки. Луна неполным шариком перекатывалась всё дальше, словно посмеиваясь надо мной. К колонке подкатила ярко - жёлтая Тайота, из которой вывалились три пьяных парня. В салоне яростно стучала музыка. Они заправили свою игрушку, что-то выкрикнули мне и исчезли, как нелепый цветной развод зажмуренных глаз.
  Это потом я буду делать это спокойно и уверенно. Но сейчас мне было страшно. Я залез за густую чёрную лесополосу, вынул пенку и положил её у кустов рабочей пыльной дороги. Бесконечное поле уползало за ночной горизонт туда, где небо мерцало странным белым светом. Я разделся, лёг в спальник. В кустах что-то шуршало. Но я слишком устал. Это правда.
  
  Танец курской расцветки
  
  Как потом я понял, было около шести утра. Солнце припекало, я проснулся, улыбнулся, оглядевшись, где нахожусь. Мимо пробренчала телега. Дед, даже не разглядел меня, скучно посмотрел в мою сторону и, вновь, погрузился в своё. Словно каждый день на этом месте, в сотне километров от уездного города Орёл, ночуют такие бродяги, как я.
  Я удивлённо поднял пакетик, валяющийся в стороне, который ночью выкинул, как мусор из спальника. Это были все наши сбережения. Деньги стали влажными от утренней росы и бесцветными. Я запихал их обратно в мешок. Съел кусок сухого хлеба, остатки сала и две игрушечных луковицы. Сделал небольшой глоток воды из полупустой полулитровой бутылки. Медленно собрался. Последний раз окинул, уже такое знакомое место. И вышел на трассу.
  Она только просыпалась. Тень деревьев с восточной стороны неровно покрывала пол дороги, заманивая меня, припечённого на утреннем солнцепёке, под своё крыло. По дороге ползали взбудораженные иномарки. Никто, даже не пытался обратить на меня внимания.
  Три часа, три долгих часа я кружил вокруг своего рюкзака, пытаясь спасти ноги в шортах от ожога, и яростно махал рукой. Тень сползла с дороги и нырнула в обочину. Я совсем отчаялся, хотелось упасть туда и забыться.
  
  Прощай чёрная орловщина, радостно думал я, пересекая границу орловской и курской областей. Мимо проплыли огромные буквы и усталое облегчение. Смолёный мужик, такие в кино всегда председатели, большой и умудрённый, крепко водил проволочный руль разбитого козелка. Рядом с ним пил пиво задумчивый потрёпанный работяга, с тёмным помятым лицом. Голос свой, он видимо пропил, поэтому громко, по деловому шептал:
  - ... Не, сёдня не пойду, бюллетень у Марьяны возьму.
  - Даст? - бросил председатель, уверенно закручивая руль. Машина накренилась.
  - Куда денется, - протянул работяга и сделал большой глоток из холодной, запотевшей бутылки четвёрки. Я сглотнул и откинулся назад, вспоминая свои нелепые слова в электричке под Окуловкой. И даже негромко произнёс:
  - Теперь возьму двухлитровую.
  - Что? - спросил председатель, повернувшись ко мне. Я, лишь, помотал головой.
  - Сам то откуда? - спросил он, глядя на меня в зеркало.
  - Из Питера...
  - Ленинградец? - в его низком голосе послышалась звонкая детская радость. Он стал ворошить память. - Бывал, бывал. Проездом, правда... Часа два на московском вокзале... лет двадцать тому. Я улыбнулся и почему-то представил пыльную стелу на шумной площади. Всё родное, но такое далёкое.
  
  Да... Ленинград. Я подставил взъерошенную голову под холодную сильную струю, присосался жаждущими губами, напился. Упал на притоптанную траву у колонки и закрыл глаза. Вода мягким чудом разлилась по телу и, вновь, иссякла. Я поднялся, нажал тугой рычаг, и глотал до тех пор, пока хватило сил. Набрал полную бутылку воды и нехотя побрёл в конец этого тихого безлюдного посёлка.
  Солнце взобралось на самую вершину, теперь отбрасывая тени деревьев с обоих сторон дороги. Под ржавой табличкой названия деревни одиноко стояла банка с мёдом. Невдалеке под кронами большого дерева молчала тёмная девятка с курскими номерами. С распахнутой дверью, в салоне лежал сонный человек и монотонно кивал головой медленной музыке. Я сидел на другой стороне в тени, и провожал взглядом проезжающие машины. Никто, как принято в этих краях, не обращал на меня внимания. Я поднялся, подошёл к дороге и попытался быть активней. Ритмично и надменно мелькали машины. Я радостно помахал рукой семейному кемпингу с питерскими номерами. Потом надолго машины куда-то исчезли, будто растворившись в голубой дымке чистого неба и свежем ветре.
  Неожиданная четвёрка с номерами московской области остановилась метров через пятнадцать после меня. Из салона вылез высокий бритый человек в цветастой короткой рубашке. Он, не обращая на меня внимания открыл багажник и что-то кинул туда. Я сбросил шаг и осторожно подошёл:
  - В сторону Курска не подбросите?
  Он окинул меня маленькими прищуренными глазками и развязно спросил:
  - Сколько платишь?
  Я замялся, понял что это потерянный вариант, но после паузы спокойно произнёс:
  - Нисколько, у меня денег нет.
  - Да, а чё ты тут делаешь?
  - Путешествую, - ответил я, совершенно бессмысленно, в никуда. Пустой разговор с бритым мне был неприятен.
  - Садись на заднее сидение, - неожиданно отрезал он. Я удивился, но быстро нырнул в духоту бежевой четвёрки. Дорога, понеслась серебристой лентой, на душе полегчало. Я, вновь, почувствовал себя свободным. Впереди сверкало солнце и толстая, переходящая в маленькую голову шея. Я заметил прищуренный подозрительный взгляд в полоске зеркала заднего вида:
  - Долго стоял?
  - Да нет, - спокойно ответил я, глядя в его неприятные глаза. Словно чувствуя едкий перегар дешёвого парфюма и портвейна. Неожиданно почувствовал себя чутким синестетиком, - Под Орлом надолго застрял, - Я попытался добавить значимости в его поступок.
  - И всё так, по бомжовски?
  - Мы едем прилично...
  - Вас несколько что ли?
  - Трое.
  - И где они.
  - Да вперёд уехали, - лаконично ответил я и повернулся к окну. Тупая пустота слов засасывала, но я чувствовал, что нужно поддержать разговор. Я должен... в дань... Чёрт бы побрал. Всё это глупо и отвратно. "Что ж, я еду и это главное".
  Бритый развязно раскинулся на сидении, закинув голову, порвал пачку жвачек, бросил несколько штук в рот, лопнул серый пузырь и сам себе прыснул каким-то сдавленным скользким смехом.
  - Не, а ты нищий что ли? - Он повернулся ко мне и брезгливо оглядел мою потрёпанную фигуру.
  - Почему..? - Плевок в мясное лицо или этот складной затылок, не самое гуманное в этой жизни. К тому же мне надо спешить. И это самое худшее в автостопе. Будто я раб. Быть заложником положения и пускать грязные слюни, это в моём духе. Вечно сетую, плююсь, но исполняю. И эта бессмысленная борьба только выгрызает всего изнутри. Однажды лишь, удалось победить. Да и то эта победа, бедная затюканная, сгорела до конца, ничего не оставив. Стоял я в коридоре после пары, злой к тому же заглотнувший пару стопок дешёвой водки. Вчерашний праздник опускался на виски. Наш бритый с подстриженными усиками и тёмным лоснящемся подбородком лейтенант подошёл на своих "деревянных" бёдрах, усмехнулся, глядя на моё хмурое выражение. Наверное, знакомое ему, до боли, в кислые выходные. Наклонился ко мне, по дружески постучал по плечу и негромко, надменно протянул:
  - Подстригся, молодец. А то полетел бы...
  Я свёл скулы, резко выкинул напряжённый сдавленный кулак. Лейтенант отлетел к окну. Выпучил очумевшие глаза, схватился за покосившуюся челюсть, стал, заикаясь пищать, срываясь на громкий фальцет. Меня быстро скрутили... Теперь дорога на военную кафедру мне заказана.
  Этот чем-то похож, впрочем, тот поумнее будет.
  - Я когда в тереме учился, только на степуху с дружками ездил. Чё, билет туда и обратно, своя еда. Да на бабцей денег оставалось.
  - Теперешней моей стипендии даже на бутылку шампанского не хватит.
  - Если б хотел - нашёл.
  Я промолчал.
  Бритый долго и монотонно стал рассказывать о своих студенческих годах, бессмысленно вставляя пошлый и сухой мат. Однообразные слова скакали по матерщине, как по ступенькам. Я неловко сидел на краю сидения и кивал его многозначительным фразам. Духота, осушая глотку, скапливалась во рту. За окном позвякивали маленькие провинциальные городки, с похожими улицами, проспектами, бульварами Ленина, с белым солнцем в тёмных окнах и сарафановыми девицами. Я заметил волчий блеск в глазах бритого. Он, сведя скулы, крутил головой вслед за каждой юбкой и щурился.
  - Как только проститутку сниму, тебя на... выкину.
  Я усмехнулся, хотел было спросить, - "давно жажда мучает?", но промолчал. Мне, как всегда не везёт.
  - Город герой Курск, - пафосно воскликнул бритый. Мимо прошагали огромные стальные буквы. Объездная в плотную облизывала кирпичный бликующий, высохший под белыми лучами, город. Мы неожиданно, молча остановились. Я повернулся вслед за его напряжённым взглядом. В горле завязло сухое и тоскливое отвращение ко всему этому курскому цвету. На противоположной стороне, у облупленной, ржавой остановки, выгнувшись в прутик, вскинув нарисованные неправдоподобные ресницы, с сумочкой на узком плечике, стояла крашенная блондинка. Она потёрла белое ушко, улыбнулась, к её непомерным зачехлённым ногам, подкатили красные Жигули. Проститутка наклонилась, не сгибая благоухающих ног, небрежно, но жадно забирая, в своё тёмное зияние между полуобнажённых грудей, все предложения немых водителей. Я моргнул, она исчезла в машине. Мы, вновь поехали. Бритый недовольно заскрипел зубами.
  Дорога расширилась, в центре возник неуклюжий стеклянный пост ГАИ. Запылённый и изнеможённый гаишник мрачно проводил нас взглядом. Справа выросла дешёвая старая бензоколонка. У дороги стоял молодой парень, весь в чёрном, и яростно голосовал.
  - Твой? - бросил бритый, оглядываясь на меня.
  - Нет, - ответил я, отлично понимая, что Фил с Толичем давно уже в Белгороде. Я должен спешить.
  - Ладно, может денег заплатит, - предположил бритый и остановил машину. В окне возникло восклицательное, облупленное загаром лицо. Над верхней губой и подбородке рядились жидкие чёрные волосы:
  - Подбросте по трассе, - взмолился он, округляя тонкие брови.
  - Сколько платишь? - услышал я знакомый вопрос, и понял, что поеду один...
  - Да я совсем без денег, - начал оправдываться красноречивый неформал, пихая в окно кусок обглоданной булки, - Вот, на последние деньги батон купил.
  Бритый молча, помотал головой и дёрнул послушную машину.
  - Ну, хотя бы, до конца объездной...
  Бритый замялся, и, вновь, неожиданно и как-то неестественно мотнул головой. Неформал радостно вскочил на переднее сидение, и когда мы поехали, начал возбуждённо и благодарно ведать о своих злоключениях на трассе. Я расслабился, теперь мне не нужно было выуживать болотную речь. Всё текло по себе. Я растёкся на кресле и стал пускать в потолок пузыри...
  - Ну, чё умолкли? - недовольно рыкнул бритый, когда неформал потерял смысл разговора и стал напряжённо всматриваться в окно. - А ты откуда? - спросил его бритый, поглядывая в зеркало на мои сонные бдения.
  - Из Питера.
  - О, вон этот тоже оттудова, - ухмыльнулся бритый. Я вскинул затуманенный взгляд.
  - Да? А я в Харьков, - неформал повернулся ко мне и я устало ответил, что направляюсь дальше.
  - И чё у вас в Питере? - монотонно спросил бритый, недовольно поглядывая маленькими глазками на меня.
  - Ну.., много хороших мест... Казань, Ротонда..., - затянул чёрный, радостно оскаливаясь. Я заметил край ряда жёлтых зубов.
  - Питер, вообще.., - чёрный осёкся, пристально посмотрел на безразличного бритого и вкрадчиво произнёс: - Да и в Москве интересные места есть.
  - Типа, музеи что ли? - произнёс бритый, да мне захотелось смеяться, - ...Не был ни разу.
  Как будто не слыша нелепых, но честных реплик бритого, чёрный продолжал:
  - ...Садовая 302 - бис, крайне занятное местечко.... Там всё исписано. Музей, - протянул он.
  - А разве он открыт? - произнёс я, пытаясь показать заинтересованность к его разговорам.
  - Там квартира...
  - А чё это? - бросил бритый, пренебрежительно покосившись на чёрного.
  - Как?! Мастер и Маргарита, роман! - воскликнул черный.
  - Чё за роман? Интересно?
   Я приоткрыл рот, застыл, не поверил... Прости Михаил Афанасьевич, прости этого дуболома. Не ведает он, что глаголит. Не знает он, зачем он нужен. Его голова для того, что бы в неё есть. Его голос для того, чтобы материться, его плоть для того, чтобы услаждать себе подобных. Я не верю, Михаил Афанасьевич, что это может быть. Рукописи не горят - их просто нет, для них.... Мне страшно.
  Я вжался в кресло и заглотил очередную порцию постылой дороги.
  - Ну, Булгаков?..
  - Кто это?
  - Писатель, - чёрный объяснял медленно и спокойно, словно пытался подсказать бритому о том, что он случайно позабыл.
  Мы подъехали к бензоколонке, чёрный для поддержания разговора натужно спросил:
  - А вы на газе?
  - Да.
  - А в чём конструктивные особенности?
  - Чего?
  - Ну, газового двигателя от бензинового?
  - Ты чё дебилл? - бритый повернулся к неформалу всем корпусом и постучал тому по голове, - Совсем пусто что ли? Ты чё в школе не учился?! Или ты врождённый полудурок? Простейших вещей не знает.... - Он вылез из машины, на медвежьих ногах поковылял к окошку. В машине повисло неловкое молчание.
  
  Я стоял где-то на курской дуге, свободный и оживший. Пусть всё исчезнет, пропадёт. Лишь я и она, хитрая, нервная, но такая ветреная - трасса!
  
  Белгород моей надежды
  
  Надменная и благосклонная, семьдесят километров крупного гравия. Мой чёрный попутчик укатил сразу, помахал рукой из быстрой десятки. Бритый шофёр нашёл таки себе тётку. Бог с ним.
  Я улыбнулся вскинул руку. И поверил в чудо.
  "Наверное, участковый", подумал я, прижимаясь к рюкзаку. Милиционер, повернувшись, подвигал набитые овощами ящики и контейнеры с куриными яйцами. На переднем сидении спала его маленькая дочка. Её светлая косичка лежала на плече.
  Медленно, как в кино, за окном проплывали огромные диорамы, пушки и самоходки. За лесополосой громоздились холмистые поля, золотые моря с тёмной пеной борозд. Из пыльной вечной истории пахло хлебом. Я прижался к стеклу и смотрел время...
  - Ты хгде? - впервые за два часа я услышал голос этого немолодого, но крепкого человека с мягкими движениями и чертами. Я улыбнулся и попросил остановить у автобусной остановки.
  
  Белгород! Белгород... Такой провинциальный и такой домашний. Старый Пазик медленно, но верно набивался летними людьми в шортах, сарафанах, юбках. Тяжёло влезали подвыпившие рабочие. Старший нравоучал младшего, медленно водя поплывшим взглядом и сухими морщинистыми руками. Тучный мужик в белой рубашке, тяжёло дыша, уселся рядом со мной, справа надавили, сели. Его мокрая от пота рубашка прижалась к моему плечу, я выдохнул.
  Такой странный город. Улыбка не сходила с моего лица. Маленькие одноэтажные домики, садики постепенно набухающие, превращающиеся в кирпичные постройки, многоэтажки.
  Просёлочная дорога, с видом на огромный завод и лесистые холма вдали, выгнулась в многолюдную шумную улицу. Чистые перекрёстки растеклись в узкие маленькие улочки. Люди садились, выходили, здоровались, прощались. Рабочий день вместе с расцветшим солнцем медленно выдыхал всю трудовую суету.
  Я долго рылся в карманах, выуживая деньги, мелочь звонко покатилась по салону. Водитель устало, но с интересом наблюдал за моими действиями. Выпала никому ненужная питерская проездная карточка. Я на миг застыл. Эх, покатились...
  Сердце встрепенулось, рюкзак наконец оседлал мою спину. На площади среди скопления автобусов и машин лежал небольшой двухэтажный вокзал. Лишь, ступив на его территорию, хранительницы бабульки яростно атаковали бесконечными овощами и немыслимыми фруктами. Я осмотрелся, поднялся на второй этаж в душную спячку зала ожидания. Обошёл кругом. За единственным торговым столиком сидела молодая девушка в чёрном платке. Её окружала всяческая религиозная литература. На стене висел тяжёлый крест. Я почему-то подумал, сможет ил она меня понять по-русски? Подошёл и аккуратно спросил:
  - Извините, вы тут двух ребят с рюкзаками не видели?
  Она испуганно посмотрела на меня и перекрестилась.
  - ?
  - Двух бомжиков... - негромко произнёс я, на что она растерянно вскинула брови, и я зачем-то добавил: - Пумми.
  - Ну, один, такой рыжий... - "хиппи недобитый" - думаю, - С рюкзаками...
  Она, вновь перекрестилась, и нежным девическим голосом пролепетала:
  - Не видАла.
   Я пристально посмотрел в её широкие серые глаза и поплёлся к окну. За мутным пыльным стеклом там, внизу, отходила неповоротливая тяжёлая электричка на Харьков...
  Я сел на скамейку, достал остатки сала и хлеба, добротно разложился, стал медленно жевать. В тёмном углу зала лежал пьяный бомж и слюняво похрапывал. Там же, этой ночью лежал Толич. Тот самый Толик, который в плохой кабак то и не пойдёт, рубашки грязной не оденет. Всегда выбрит и начищен...
  Тяжело лежал, пытался уснуть, а в пять утра его погнали менты. Долго смеялись, узнав, откуда он. Майор даже, ради смеха, приказал запереть его в обезьяннике, до выяснения личности. И дремал он там, тот самый Анатолий Юрьевич, который, даже, о наличии этих затхлых клеток в этом радужном мире и не подозревал. А под утро приехал Филипп, Толича выпустили. Они оба устремились на газон, под платформой и каждые пол часа ходили смотреть меня в зал ожидания. Четырнадцать часов подряд...
  Я улыбался, радовался, Толик хмуро посмотрел на меня, неохотно пожал руку. Я прищурился:
  - Долго ждали?
  - Не очень, - ответил он, и мы пошли на улицу.
  Меня одолело такое спокойствие и умиротворение, что показалось, вот я и дома. Все глупые метания стали неважными, забытыми. Злая возбуждённая трасса отступила, успокоилась. И пусть, та самая, пресловутая электричка на Харьков, медленно цокая железом, ушла, и была последней, а перспектива ночлега туманна и зла. Всё встало на свои места, всё засмеялось и полетело. Я окунулся в мутный, шабуршащий голыми людьми, карьер. Медленно поплыл, оставляя на берегу заботу и усталость. Уткнулся в густое илистое дно на другом берегу, забрался, лёг на траве и закрыл глаза.
  Эти белгородские девушки, вам моя песнь. Русые и блондинки, кареглазые брюнетки и мои медноволосые принцессы... Одно, лишь, движение, дыхание. И пусть мир летит к чертям. И всё так пусто, и лишь мой хрип.... И пусть всё летит, плывёт.... Я готов отдать жизнь за этот взгляд. Но конечно, я буду валяться на лысой траве и щурить глаза в закатное солнце. Не знаю, увидел ли я её, но неожиданно задёргался, вскочил, рухнул в воду и яростно погрёб обратно. Левую голень свело, я мотнул головой и обернулся. Прощай берег моей надежды. Через час нас ждала электричка на Казачью Лопань. Село такое под Харьковом, тихое и ночное.
  
  Буги-вуги Харьков
  
  - Пожрём! - радостно воскликнул Фил, откусывая большой кусок белгородской плетёнки. Толич со своей неспешностью нарезал серую варёную колбасу. Я лез со своими очередными советами и пытался оторвать кусочек.
  - Руки прочь! - крикнул Толик, отдёргивая от меня колбасу, - Лучше бы он утонул там, - он хотел ударить меня по рукам, но я ловко увернулся.
  - Дай, попробую? - осторожно спросил я и вытянул кусочек.
  - Ну, всё! - крикнул Толич и бросил нож, - Этому дураку больше не давать.
  - Ладно, - протянул я и выказал своё подчинение, аккуратно сложив руки на коленях.
  Электричка медленно качалась под толчками странной непривычной суеты. По вагону бегали люди и распихивали свои вещи по укромным закуткам. Молодая, накрашенная девица в красных джинсах встала около нас и стала всматриваться под наши скамейки, печально опустив голову на бок. Потом она громко скомандовала:
  - Ну-ка хлопцы, подымайте ноги! - и на весь вагон закричала, - Ванька тащи сюда!
  Ванька притащил необъятный баул и, громко засопев, затолкал к нам под ноги.
  - Контрабанда, - усмехнулся я. Мы подъезжали к границе.
  По вагону пошли уставшие погоны, в пыльной форме. Они нехотя били ногами по баулам, проверяя неизвестно что, и грозно требовали документы.
  Мы сидели без футболок и весело жевали булку.
  - Так..... а это, что за бомжи? - мрачно протянул первый и рванул уже давно душащую пуговицу потного воротника.
  - Мы не бомжи, - с детской обидой сказал Филипп и выставил свой ладненький паспорт. При всёй свое неряшливости, его аккуратность к вещам мне всегда казалась патологической. Толич, наоборот, вынул из своих цветастых немецких шорт засаленную мятую корочку, и с почтением показал пограничнику. Я, вообще, паспорта не нашёл.
  Второй, с прищуренным подозрением, долго оглядывал нас, грозно спросил, что в рюкзаках и пнул толиковский клапан. Я сидел и ухмылялся.
  Темнеющий лес тронулся, застучал. Но суеты в вагоне только прибавилось. Я высунул голову в окно на встречу пыльному железнодорожному ветру. И вкусил медленный вечер, уютные кособокие хаты на ровных холмиках, чёрную ленточку, вьющейся Лопани и догорающий закат. Пылает, пылает моя родина.
  За мутными стёклами возникла ярко освещённая станция. Над козырьком гордо и "независимо" светились украинские буквы: "Козача Липань"
  Вагон в смятении шуршал глазами и набитыми тюками. Двери не открывали - нас ожидал пограничный досмотр. Я фальшиво, но весело затянул: - "А ты беги, беги, беги вдоль Лопани реки. Как будто набережная Невки, как будто..."
  - Темзы, - вставил Фил, исправляя меня.
  - Сам ты Темза! - огрызнулся я и заметил двух людей в странной форме.
  - А это, что за студенты? - произнёс один из них, глядя на нас.
  "Украина", - усмехаясь, констатировал я. Так мы пересекли государственную границу.
  
  По платформе рыскали возбуждённые деловые старушки и мальцы. В руках, как по мановению, возникали пёстрые бумажки и серые монетки. Каждый держал крупный калькулятор, словно орудие боевого труда. И напряжённо складывал, роящиеся повсюду, цифры.
  - Ну, что в Харькове поменяем? - спросил я Толика.
  - Вы что?! В Харькове курс совершенно невыгодный. Зачем вам это надо? - в разговор влез высокий губастый парень с калькулятором с его голову, - Вам это надо? - он так разволновался за наше благополучие, что казалось, вот-вот заплачет.
  - Я сигарет хочу, - заныл Толик.
  Фил полез в рюкзак за своим "беломором", предлагая, со свойственной ему хипповской любезностью. Толик недовольно прищурился и с надеждой посмотрел на меня.
  - Я хочу сигарет...
  - Может тебе ещё чашечку кофЭ?! - воскликнул я.
  - Да! Да! И пирожок, - закивал Толик. Я плюнул и пошёл менять деньги.
  Мы с Толичем долго блуждали по тёмным окрестностям, пока не дождались следующей электрички. Она шла из Казачьей Лопани в Харьков. Странный голубой поезд с огромным тамбуром и непривычной советской табличкой "Юго-восточная ЖД". "Героическая октябрьская осталась далеко на севере", - с тоской подумал я, вываливаясь из бледной пасти тамбура в горячую украинскую ночь.
  - Хохляндия, - громко оповестил Фил, оглядываясь. Мы перешли железную дорогу какой-то захолустной станции, не доезжая до Харькова, и направились по чёрной дороге туда, где должно было быть озеро, по словам маленькой сухенькой старушки.
  Дорога постоянно тянулась в гору. Толик грузно сопел.
  - Тебе полезно, - ухмыльнулся я, стукнув его по пузу. Он дал мне подзатыльник, кепка слетела. Я остановился и, наконец, вдохнул эту гоголевскую свежесть. Маленькие ночные садики, правильные силуэты уютных хат, чистое звёздное небо и неполная краюха луны опьянили меня. Я застыл, медленно улыбаясь. По щекам водил мягкий тёплый ветер.
  До озера мы не дошли, залезли в лесополосу на огромном поле и завалились спать. Толик, матерясь и ругаясь, успел сварить какую-то похлёбку. Я уснул сытым и усталым. Вчера не существовало. Было только завтра и бесконечное золотое море, эта загадочная страна.
  Мне приснился трактор, тарахтящий мимо нас. И чумазый жилистый тракторист с седыми, но крепкими руками. Он громко и долго повторял: "Вот я вам, блядь...", - но как-то добро и совсем не страшно.
  - ...Я вам покажу, - цедил Толич, перерывая брошенные в кучу вещи. Я открыл глаза. Несколько удивился. Обычно, я встаю раньше всех. И особенно Толика. Он может слюнявить подушку до трёх часов. Сейчас, его заспанное, вспотевшее лицо, вызывало крайнее недовольство.
  - Ты что? - хрипло проговорил я, выглядывая из палатки.
  - Отваливаем. Задрали они меня. Суки неприкрытые.
  - Кто?
  - Да гуимплены эти шестиногие... Муравьи!
  
  Наш день начинался на солнечном мутном водохранилище, до которого мы, всё-таки, дошли. Сумбурная, непредсказуемая жизнь продолжалась. И я, даже, стал привыкать к этому... Нырнул в мутную, застойную воду, перевернулся на спину, закрыл глаза. На берегу, Толич страстно суетился, пытаясь приготовить завтрак. Фил, вообще исчез, по-видимому, в поисках своей волшебной травы. Когда он её искал, его глаза начинали нездорово блестеть, а по лицу ползала глупая блаженная улыбка. В такие моменты Толик ласково называл его "лесовичок - ебанчок". Мне стало утомительно плескаться в этой тёплой жиже. Я медленно вылез и присел под дерево, в тень.
  Толик злостно матерился и резко махал мокрой ложкой, отгоняя мелких неопознанных мошек. От ложки шёл густой сладкий пар. Он споткнулся о мою ногу, выругнулся, сильно ударил по ней и прогнал меня за дровами.
  Такого леса я никогда не видел. Если, вообще это можно было назвать лесом. Низкие, ветвистые деревья с перекошенными лицами и кривыми ногами, сухая земля и горы костей ломких веток. Яркое солнце пробивалось вниз, рисуя многочисленные узоры из теней. На лицо и руки лезли невидимые толпы мельчайших мушек. Хотя всё забавным образом веселило меня, я чувствовал чуждость здешней природы.
  - Я говорил, - знающе произнёс Толич, - В Крыму так же, топора не надо, хоть пипкой руби, всё порубиться.
  
  А небо здесь светлое и бесконечно далёкое. Я долго смотрел его просторы сквозь грязный оскал стекла, набитой тюками и вспотевшими телами, электрички.
  - Музыканты, - иронично усмехнулись сзади, я обернулся. Высокий грузный старик с интересом щупал зачехлённую гитару Фила. Толич, прижатый к стене, косился на меня.
  - Да, у нас тоже дома пианинА пылится, - протянула покрасневшая полная женщина, обращаясь к старику.
  - Что вы понимаете? У меня на даче контрабас ёсть, - неожиданно сказал старик, - Ребят, вам контрабас нужен?
  Фил нашёлся, расплылся в своей улыбочке и ответил:
  - Его везти тяжёло.
  - Да, да, очень тяжко, - добавил Толич, высовываясь из-под гнёта придавивших его тележек. Я, вдруг, почему-то представил, как он будет играть на контрабасе, а я прыгать вокруг.... Жаль, а это было бы так славно.
  
  - Неплохо, неплохо, - подтвердил Толик, оглядывая вытянутую привокзальную площадь. Харьков встречал нас усталой жарой.
  - Кваса, - промямлил я, бросил рюкзак и побрёл к жёлтой советской бочке. Долго отсчитывал незнакомые монетки, разглядывал. Квас оказался холодным и по настоящему вкусным. Толик присосался к стакану и жадно глотал. Фил делал маленькие глоточки, блаженно закатывая глаза.
  Из-за спины послышался старческий возглас:
  - Милок, помоги, - низкая, но бойкая толстая старушка, похожая на престарелого колобка, пихала неподъёмные баулы в трамвай. Толич отдал мне стакан, тяжело поднял тележку, полез в трамвай. Я озабоченно держал стаканы, Фил пространно улыбался. Когда всё было погружено, старушка весело козырнула и громко поблагодарила Толика:
  - Спасибо!
  - Пожалуйста!
  И видимо, что бы польстить ему добавила:
  - Ну, ты конь с яйцами!
  Толич подошёл к нам, забрал, отпитый мною, стакан и обиженно нахмурился. Мы громко засмеялись.
  - Не плачь лошадка, - сказал я, - В конце концов, ты не танцор.
  - Хохлы, - процедил он. Мы купили ещё кваса, напились и побрели в сторону метро.
  Похоже на ленинградское, разве что, попроще, подумал я. На дверях чрез строгий трафарет было написано: "Не притуляться". Толик вслух читал рекламу и дёргал меня за футболку.
  - Вылезем здесь, - протянул я, ткнув пальцем в центр схемы: "Госпром" переход на "Университет", - Там центр.
  
  - Странное метро, - задумчиво произнёс Толик, оглядываясь, - Ни одной наземной станции...
  - Эй, басист....- затянул я, но Фил хлопнул меня по спине, я замолчал.
  - Это же рокенрольный город, - воскликнул он, огляделся и начал напевать "буги Харьков, буги ХарькОв, мисто Харкив будь здоров!".
  Льётся, скачет по тебе солнце. Жарко и так странно. Огромная выложенная булыжниками площадь тяжело посапывала под палящим солнцем. На той стороне выпятился грубый сталинский храм, обнажая гладкие рёбра своих колонн. Вдоль фасада из тротуара вылезали неровные зелёные ёлки.
  - Вон парк, - сказал я и потащил друзей туда, где можно было хотя бы немного посидеть и скрыться от солнцепёка.
  Мы срезали по плешивому, замусоренному газону. Мимо проплывали высокие деревья и медленные, отдыхающие за пластмассовыми столиками летних кафе, люди. Мы плюхнулись на скамейку, я глубоко вздохнул. По алее ходили охотники-старушки и жадно высматривали пустые бутылки. Я смутно пожалел, что меня зовут не Родион, когда одна такая залезла под нашу скамейку. Я присосался к мутной пластиковой бутылке Фила с тёплой жидкостью и откусил большой кусок хлеба. Мимо пробежал босоногий цыганёнок. В его руке вился красный флажок "слава октябрю!"
  - Куда пойдём? - спросил Толич, громко чавкая - дорога совсем испортила его.
  Фил с умным выражением лица открыл атлас, нашёл Харьков и стал что-то высматривать в чудовищном масштабе, где можно было разглядеть разве, что площадь свободы.
  - Надо спросить подытожил я, рассматривая окружающих. На соседней скамейке сидел подвыпивший мужик, медленно потягивающий пиво и, осторожно поглядывающий на нас. Я толкнул локтем Фила.
  - Э.. извините, вы не подскажете, где здесь есть такое место, где можно поиграть, - затянул Фил, вводя в замешательство мужика, - Ну мы приезжие... музыканты, - (Я засмеялся), - уличные.
  Мужик закатил глаза, задумался, улыбнулся и произнёс:
  _ Ну, у нас есть площадь свободы... Одна из крупнейших площадей в мире, третья в Европе... почти 12 га. И форма у неё необычная - с высоты птичьего полёта напоминает реторту... - Мужик с гордостью, взахлёб стал повествовать о родных краях, - ... монументальный памятник Владимиру Ильичу Ленину замыкает перспективу прямоугольной части площади и доминирует на фоне зелени сквера и зданий, которые его окружают.... - Когда он закончил мы растеряно переглянулись.
  - Кто он такой? - прошептал я Толичу.
  - Гид.
  - Или гад....
  - А там что? - спросил Фил, вглядываясь в начало аллеи на каменный памятник, но мужик услышал. Я закатил глаза.
  - Шевченко, - лаконично вставил наш новоиспечённый экскурсовод, поднялся, аккуратно поставил опустошённую бутылку и побрёл прочь.
  - Нападающий "Милана", - глупо сострил я. Мы поднялись и побрели в его сторону.
  - Тарас Гаврилыч..... - манерно протянул Фил, разглядывая глыбу монумента.
  - Сам ты Гаврилыч!
  Чёрный лысый человек грозно хмурился на своих безграмотных потомков. Знаменитые усы величаво свешивались по подбородку. Под ним застыли в суетливых позах колхозники, комсомолки и Катерины.
  - Шестнадцать, - посчитал я.
  - Как этапов революции, - со знанием проговорил бывалый коммунист Толич, развернулся и с Филом пошёл дальше, оставляя меня разглядывать огромные глаза. На сумскую....
  Я еле догнал их. Мои товарищи медленно, но упорно искали место для нашей неказистой игры. Улица ползла вверх, но аллея уютно прикрывала от злых лучей. Зелёные низкие каштаны напомнили мне Киев моего детства. Однотипные цветные тумбы рекламы вещали о "Кiев стар" и Ларе Крофт - "разкрадатчiце гробниц". Мимо проплыли загорелые хохлушки, обдав свежестью и жаждой. Я отшатнулся. Фил подскочил к ним быстро и легко.
  - Девушки не подскажете, где тут у вас играют...
  Я очумело побрёл вперёд. Разорительницы гробниц...
  
  - Что они тебе ответили?
  - Музыканты? - спросили, - ответил Фил.
  - Ну?
  - Посмеялись, ещё спросили, как бременские?.. Сказали, что в парке Горького бывают музыканты.
  - Где он?
  - Вверх по Сумской.
  Мне казалось, что я был уже здесь, или она мне снилась, или всё это теперь сон...
  Мелодия прохладных теней и вздохи старинных домов. Витрины, витрины. Книги, шляпы, жёлтые ботинки. Магазин для молодожёнов с яркой фиолетовой фатой и бархатным убранством. Летние кафе, игрушечные фонтаны. Шелест, смеющихся каштанов. Я, лишь, кручу головой и улыбаюсь. Сижу на грязных рюкзаках у книжного магазина, в котором исчезли товарищи и наблюдаю за отражениями в стёклах знакомых троллейбусов.
  Наверное, если бы я жил здесь, заметил и облупливающуюся нищету подворотен и ржавые совковские помойки.., но я видел, лишь узорчатость и уют ухоженных улиц. Город дышал мягко и ласкающе. Мне безумно захотелось спать.
  - Почти ничего на украинском, - недовольно возвестил Толич, выходя из-за стеклянных дверей.
  - Зачем тебе по-украински? - спросил я.
  - Интересно...
  Мы побрели дальше. Я отстал, недовольно хмурясь в асфальт, эта назойливая идея игры, совершенно не радовала. Мы прошли огромный серый ящик университета МВД, я с интересом оглядывался. Нас провожали удивлённые глаза курсантиков, вскапывающих, наверное, от нечего делать, асфальт кирками... Мы по разную сторону свободы, подумал я. Не смеши, сколько пафоса.... И какая, к чертям, свобода, когда у тебя нет дома..?
  - Здесь, - Толич остановился и задумчиво оглядел небольшой уступ в тротуаре с растрёпанной клумбой в центре.
  - Свобода... - пробормотал я.
  - Ништяк, - воскликнул Фил и радостно сбросил рюкзак, - Сейчас зарубим рок-н-ролл в этой дыре!
  Я сел позади всех, стал хмуро расчехлять гитару. Рок-н-ролл, слово то какое рычащее. Если бы играть ещё умели, да я петь... Дыра..., да это мы сами, как дырки....
  Парни оглянулись на меня, я громко затянул: "Прошёл очередной бессчетный день..." Если бы я знал, что этот щемящий мелодичный, харьковский день ещё скажет своё слово, сыграет на моих расплавленных чувствах и напоит в стельку...
  Мы заработали пятьдесят копеек какой-то сердобольной старушки. Улицы зашумела сильнее, заглушая две несостроенные гитары и банку с рисом. Я запел в унисон городу, улыбаясь и поглядывая на редких прохожих. "Я спел тебе все песни, которые я знал..." В како-то миг я почувствовал, что сижу вот так всю жизнь, вижу эти троллейбусы, этих людей и не самое это скверное...
  - Ну что? В парк Горького? - как всегда восторженно спросил Фил, зачехляя своё "прибыльное" орудие труда.
  - Тебе бы в киллеры идти, - заметил я.
  - Пусть его научат, - поддержал Толич.
  Фил недоумённо оглядел нас.
  - С такой безобидной нелепой внешностью, ты любую винтовку в этом чехле смог бы пронести.
  - Да! И отстреливал бы втихоря врагов хипповского движения.
  - Кто бы ему платил, хиппари нищи, - заметил я, обращаясь к Толику, раззадоренного идеей.
  - Неправда, - вмешался незаслуженно забытый Фил, - Вот в Голландии например...
  - Знаем, знаем, хиппи себе тюремную страну сделали.
  - Почему тюремную? - это была больная тема Фила.
  - Потому, что огородили себя стеной и полицию организовали.
  - Да.., но это так... для порядка.
  - К чертям такие порядки! - оборвал я.
   Перед нами раскинулся маленький уютный гротеск на роскошную Европу. Неуклюжее летнее кафе пестрило светом и красками. В центре шелестел ажурный фонтанчик в виде плохо слепленной девы и ангелочков. Всю стену здания, к которому примыкало кафе, закрывали зеркала, тянущие бесконечную перспективу, и пластмассовые пальмы.
  - Уголок Гондураса, - ехидно протянул Толик, подло целясь взглядом в тарелки беззаботных харьковчан.
  Нас окутал вид на высокие худощавые деревья, стоящие, как будто в очереди в местную землянку сортира. Который, правда, был закрыт. Мы свернули с Сумской, и оказались на широкой тенистой алее. Уютные старушки, медленно мнущие булку, ленивые голуби, уединённые парочки с букетами пухлых поцелуев, благоухающие девицы, страстно лепечущие на хохлятском. Жизнь! Этот летний беззаботный Харьков, и я, устало сутулюсь, на заваленной нашими рюкзаками, скамейке и наблюдаю, как неминуемый вечер стягивает покрывало жары с наших пыльных лиц.
  Алея медленно уплывала вперёд, раскрываясь вдали туманным цветком фонтана. Фил с Толичем пошли на разведку, оставляя мою хмурую персону в одиночестве. Эта ненормальная циклоидность выводит меня из состояния равновесия. Что я хотел? Зачем поднялся, бросил вещи и пошёл из парка. Город? Этот странный город, в котором я постоянно искал то родное, ленинградское. Он разбил мои движения? И ни какой логики, я слышу, лишь, музыку уплывающих теней, я, вновь, слышу дыхание Сумской.
  Ты звала меня? В этом дрянном пылающем посёлке лен области, в этом привокзальном городишке, на этой широкой дороге, в этой бесконечной стране... Я иду и я слышу сталинский неоренессанс Маяковской с квадратными зубами балконов, каменную пасть площади свободы, грозный козыряющий театр оперы, томную Мироносицкую, велюровые доходные дома, фонтаны, людей...
  Я окунулся в тихий зелёный сквер, стал искать блуждающим взглядом свободную скамейку... Пока не увидел её, далёкий взгляд серых глаз. Она стояла в пене фонтана. Мокрая юбка небрежно прилипла к её коленам. Как будто капли воды осели на её ресницах. Влажный взгляд уходил рядом со мной, в никуда. Она застыла в странной, но такой понятной, такой естественной позе. Я оглянулся, ничего не разглядел, дёрнулся, окинул взглядом, застывшие фигуры, танцующих прохожих. Медленно подошёл к ней.
  Она посмотрела на меня грустно и спокойно. Я замер, открыл рот. Но, что мои звуки? Я издаю их столько! И всё враньё. И даже лёгкое движение воздуха меня испугало бы.
  - Что с вами? - спросил я.
  - Ничего, - она долго смотрела мне в глаза, потом нагнулась, что-то подняла со дна, протянула мне. Её руки.., я не видел нежнее рук. Наверное, лишь руки Мамы. Немного узкие, утончённые, с розовой полосочкой шрама на левом пястье... Она протянула мне монетку, мокрое пятнышко железа, тёплого, как её руки. - На счастье...
  Мы шли, не знаю сколько, играл музыку город. Такой странный, такой дёрганный. Тревога билась. В любом состоянии я могу думать. Даже когда еле ворочаю языком и не могу поднять свинцовые веки. Думаю, зачем мне всё это надо. Она накатывала волнами, уходила, оставляла в покое, успокаивала, потом возвращалась, резала... Оксана, что я сделал тебе плохого? Впрочем, на риторические вопросы ты не знаешь ответа.
  В огромной квартире никого не было, из-под массивного дубового стола выглядывали неровные стопки книг. На широком подоконнике увядала хмурая фиалка и листья исписанной бумаги. Всё остальное тонуло в живых тенях. Солнце почти село. Этот вечер странно мутился в голове. Мне страшно хотелось пить.
  - Ты водку будешь? - устало спросила она, открывая старинный, увитый барельефом буфет.
  - Да, - неожиданно ответил я. Хотя больше всего в жизни ненавижу водку и тёплое пиво.
  Горло взорвалось, ухая в сердце. Я опрокинул стакан. Тени налились кровью, задрожали. В какое-то мгновение Оксана сбросила одежду. В её огромных красивых глазах мелькнул свет, проезжающего за окном трамвая. Она осталась совсем без всего, нежная и... Я застыл, отшатнулся. Я видел уже...
  - Тебе, ведь этого надо? - её голос ухнул, как тень между нами. За окном гремели машины, словно, лишь, ночью наступило время грузов, больших и малых, злых и беспощадных. Я дёрнулся, вскочил, и, лишь, вслед доносило бесконечное эхо парадной: "Вам, ведь, этого надо?!"
  Я вышел на широкую незнакомую улицу. Прохладный тёмный ветер трепал нагретые волосы. Я выскочил к перекрёстку. Невысокий, немного ковыляющий парнишка, довёл меня до нужного поворота, лишний раз, заставляя поверить в этот город. Я пожал его крепкую ладонь. Быстрым шагом пошёл в сторону вокзала, задувая бессмысленные чувства, жажду, бред, который подарил мне этот город, со странным животным именем. Я шёл быстро, боялся опоздать. Я знал, что меня ждут...
  
  Толич посмотрел хмуро, из-под бровей. Потом перевёл взгляд, упёрся куда-то в сторону. Фил с вытянутым лицом подбежал, ухмыльнулся:
  - Ты где был? Вещи бросил....
  Мы ехали молча, каждый о своём, вглядываясь в чёрное стекло электрички. Толич, раздосадованный моим нелепым поступком, молча нарезал хлеб намазывал серую кабачковую икру. Я потянулся к приготовленному первому куску, Толик хлопнул меня по руке, но я успел запихать хлеб в рот, на что он с негодованием забурчал:
  - Опять лезет, я так и знал. Нет, ну, просто чувствовал. Не успею всем нарезать, а он потянет пакши. Достал.
  Фил громко засмеялся, я тоже, сквозь набитый рот.
  - Пей своё пиво, не подавись.
  "Рогань" прохладным горьковатым привкусом проникло сквозь разгорячённое тело и мягко ответило в голове.
  Мелкая крюкообразная старушка, с полоской чёрных усиков на сморщенном белом лице, пристально оглядела нас, особенно бутылки пива в наших руках и заглянула под скамейки:
  Бидончики, балычок...., нехай пид вами усё буде, а то посмотрим.... Сальцо, крендельки.... Мы же сами на уме... Не прогонють, не положуть, не отпустють, не визьмуть.... - бессмысленно лепетала она, непонятно на каком языке.
  -Не лепО! - неожиданно громко гаркнула она в бороду, опешившего Фила. Потом что-то юрко схватила с грязного, оплёванного пола и исчезла за дверьми в тамбур. Мы долго сидели в недоумении, пока Фил с умным выражением лица не вывел:
  - Хохляндия...
  Мы дружно засмеялись.
  
  
  Мерефская аномалия
  
  Люди, в нашем плохо освещённом вагоне, стали подниматься со скамеек-лежанок, устало потянулись в тамбур. В чёрном окне появились мерцающие редкие огни, поезд сбросил обороты, мы подъезжали к конечной станции Мерефа. Так получилось, что запомнил я её, лишь в это незрячее, прохладное время суток.
  - Ребята, не подскажете, как на трассу выйти, - с этой фразой Фил выглядел крайне нелепо. Ночь, три фонаря, мы чёрт знает где. Группа бритых подростков и мы - запылённые и усталые, с рюкзаками и гитарами, спрашиваем про какую-то мифичную трассу.
  Они удивлённо оглядели нас, и тот, что постарше радостно воскликнул:
  - На Симферополь? - Это звучало так естественно и привычно. Что показалось, что это где-то рядом. Осталось немного. Вот только бы поспать...
  Мы побрели по указанному пути. Задул свежий ветер и стало как-то легко и хорошо. Бешеный день сгинул, заснул Харьков чёрной ночью, здесь, на своей окраине, в этом деревенском низеньком городке. Впереди мелькнула тень, я подтолкнул Толича, что бы он сбегал, спросил, правильно ли мы идём.
  - Ну ты пьянь! - бурчал Фил, придерживая мою неровную походку. Выпитая "Рогань" окунула звезды, разлилась тихой речкой, вдоль которой мы шли, подкосила меня. Я шёл и улыбался. Парень, которого догнал Толик, неожиданно вызвался провести нас коротким путём. Я ковылял по неровной тропинке и наслаждался чистым лунным светом над этой украинской свежестью. Вглядывался в квадратики огоньков, несущейся в ночь далёкой электрички, и жадно вдыхал. Когда ещё я смогу ощутить это? Спросите меня, что такое счастье, я расскажу...
  Мы вышли к маленькому озеру, в темноте побросали вещи, стали собирать дрова. Парень помог развести костёр. Он оказался курсантом харьковского университета МВД... Долго рассказывал нам о городе, который мы покинули, о городе который я испытал...
  
  Я разлепил глаза, как склеенные плёнки. В голове даже послышался липкий скрип скотча. Сон - это разноцветный скотч, подумал я. А жизнь - это клей "момент", приклеиваешь сто лет, а ничего не держится.
  Фил лежал в позе "умерщвлённая лягушка", его клочковатая борода топорщилась в разные стороны. Толика на месте не было. День ото дня он удивлял меня больше и больше, как пташка уже в 12 утра прыгает...
  Я на половину выполз из палатки и стал грызть ноготь. Толик возился с костром. Водоём, который мы приняли за озеро, оказался затхлым, мелким прудом. В него впадал на половину иссохший ручей. В мутной солнечной воде уже возились дети и собаки. Вокруг стояли дома и каменные хомуты заборов. С той стороны пруда проходила дорожка. По ней спешили люди, видимо, на работу. Рядом, на трассе гремели грузовики. Фил открыл свои близорукие глаза и счастливо улыбнулся этой музыке.
  Кашу я ел лёжа, как греческий философ. Фил лежал на животе и курил. Всё время, пока мы готовили пищу и ели, невдалеке от нас блуждал мальчик. Он молча таскал нам хворост, пока куча не набралась такой, что можно было поджечь какого-нибудь Джордано Бруно или ещё какого деятеля.
  Мы молча наблюдали за мальчиком. Всё это казалось странным, хотя и не более, чем старая палатка в центре небольшого украинского городка и три бродячих человека.
  - А вы учёные? - неожиданно спросил мальчик, не решаясь подойти ближе.
  Я поперхнулся.
  - Нет, мы музыканты, - гордо сказал Фил, пуская дым из носа.
  Я снова поперхнулся.
  - А.., я думал экологи, - не сдавался мальчик.
  - Не... - снова заговорил Фил, - мы рок-н-рольщики.
  Не надоело ему, думаю.
  - Я просто смотрю, палатка... - сказал мальчик.
  Экологи, думаю, учёные... Толик с лесным репейником вместо причёски, в рваных джинсовых шортах со следом ботинка.... Фил, бородатый и длинноволосый, в тельняшке и с серьгой в ухе в виде скрепки.... И я - грязная футболка и обгоревший на солнце нос. Самые экологические экологи, думаю. Толик размахнулся и бросил консервную банку в пруд.
  - Пусть плывёт, - сказал он, - Кораблик.
  - Тоже мне мореход, - говорю.
  Мальчик стоял и с интересом, (и самое важное) с уважением рассматривал нас.
  - Кашу будешь? - спросил его Толик.
  - Буду, - неожиданно согласился он и скромно присел рядом.
  
  - У нас тут разные явления, - сказал он, доедая кашу, - И не только биологического характера. Толик вопросительно посмотрел на него. - Паранормальные явления, - продолжил он, - Я даже смею предполагать, что это носит метафизический смысл... Я разглядывал расположение нашего города на глобусе. Соприкосновение медиальных лучей...
  - Ты в каком классе? - спрашиваю.
  - В третий перешёл, - гордо ответил он.
  - А вы?
  - Что "я"? - растерялся я.
  - Вы аспирант?
  - Он маразмант, - вставил Толик и засмеялся.
  - Я такой степени не знаю, - грустно сказал мальчик. Потом снова повеселел и добавил: - У нас тут лучистая аномалия.
  Мы переглянулись.
  - В некоторых людях, - продолжил он, - Открываются какие-то необъяснимые резервы. Это не у каждого индивида конечно, но у отдельных проявляется. И конечно же их духовное развитие играет немаловажную роль, как они воспримут эти резервы...
  Куда мы попали, думаю. Мальчик был совсем маленький, с живыми весёлыми глазами и высветленными на солнце волосами.
  - Откуда тебе всё это известно?
  - Некоторые вещи Владимир Ильич объяснил...
  - Ленин? - ужаснулся я.
  - Почему Ленин? - удивился он, - Громыхайло, наш учёный самоучка. Он занимается проблемой реинкорнации хомячков.
  - А что есть такая проблема? - спрашиваю.
  - А вы замечали, ваш хомячок умирает, а следующий, так сказать, его последователь имеет те же повадки...
  - Всё жрёт и жрёт, - вставил Фил.
  - А в чём же проблема? - не унимался я.
  - А в том, что бы ваш хомяк попал к вам! - мальчик сиял, как лампочка запуска ракеты.
  - Понятно, - сказал я и полез прятаться в палатку, подальше от этих явлений.
  
  Вот оно, что значит с Толиком, подумал я. Ведь никогда он так рано не вставал. Я то уж подумал, что он свихнулся на почве дороги. А оказывается - ничего, просто лучистая аномалия.... Пройдет.
  Так и случилось. Когда в следующий раз мы ночевали все вместе, уже в Крыму, он проспал до трёх часов дня, весь в слюнях и в поту, в спальном мешке под палящем солнцем.... Чему был крайне доволен.
  
  
  Запорожский драйв
  
  - Не отпускает, - сказал я.
  - Фил то уехал, - ответил Толич.
  - Да... ему повезло.
  Я стоял на жаре уже больше двух часов. Машины и не думали останавливаться. На противоположной стороне дороги сидел Толик, который должен был уехать, уже по традиции, третьим, подмигивал мне и ухмылялся.
  - Тебе хорошо, ты в тени...
  - Иди, давай, лови. А то мы никогда отсюда не уедем.
  
  "Уедем", - не веря себе, думал я, закидывая рюкзак в салон шустрого "Бычка".
  Через несколько километров я заметил Фила, сидящего в позе лотоса у трассы, с довольной рожей, тянущего дым из трубки. Я ухмыльнулся. Ег-ге-ге - дорога!
  
  - Откуда? - Шофёр вскинул на меня свои поседевшие глаза. Теперь удивление вызывало не куда я еду, а откуда. Мне и самому стало нереальным казаться мой теперь уже далёкий север. Дорога встрепенулась, полетела. Дух захватило от просторов. Отсюда, с высоты, можно было заметить белеющую полоску параллельной дороги слева.
  - Москва - Симферополь - бетонка, - пояснил шофёр, правда, недостроенная. Громкий проект был... - Он покрутил головой, с сожалением поминая распад "нерушимой" страны, - Разворовали, негодяи... И Кучма этот... надо всю восточную Украину обратно к России. Пусть Киев вместе с этим западом остаётся...
  - Странно получается, - осторожно сказал я, - Древнейшая столица Руси за границей.
  - Да, - бессмысленно протянул он и я подумал, что это потерянный разговор.
  - А это что? - удивился я, оглядывая огромные симметричные квадраты земли и высокие кучи непонятной массы, медленно проплывающие за окном.
  - Экологический завод, - скучно ответил седовласый шофёр, сильно выкручивая руль, из-под колес выпрыгнула бойкая шикарная БМВ, он сквозь зубы матернулся.
  - Да, а что там производят?
  - Помойка. Мусор по каким-то новым технологиям обрабатывают.
  Впереди ахнула огромная табличка "Днепропетровск - 25 км".
  - Жаль, что ты Днепра не посмотришь, вот город..., - с гордостью проговорил он, и покрутил головой, - Настоящий современный мегаполис...
  Я вылез на объездной, как всегда после трассы, свежий и лёгкий. Машины гурьбой катились по широкой дороге, съезжая с виадука, поворачивая вправо, назад, вниз, прямо - в сторону поворота на Запорожье, какая-то сотня и всё...
  Я радостно шёл по обочине и размахивал гитарой. Мимо медленно катил раздолбанный "Салют", педали крутил потрёпанного вида человек, к тому же, не совсем трезвый. Вязким языком он произнёс:
  - Откуда?
  - Из Питера.
  - Врешь!!
  - Нет, - усмехнулся я.
  Он изумлённо выпятил нижнюю губу и добавил:
  - Травы настругал?
  Я смутился:
  - Не.. не балуюсь этим.
  - Да ладно, - лукаво протянул он и прибавил хода. Велосипед, заскрипев покатил вперёд.
  Я вскинул руку. Неожиданно сразу, весело завыли тормоза. Метрах в пятнадцати остановилась "молодая" "Газель".
  
  - Автостопщик?! - крикнул молодой парнишка, расплывшись в улыбке.
  - Да, - крикнул я в ответ. Мы дружно засмеялись.
  - Давай!
  Я в мгновение запрыгнул.
  - Долго едешь?!
  - Неделю!
  Он согнулся в коликах и долго не мог уняться. Наш смех скакал по этой огромной дороге. Солнце ухмылялось и тянулось вниз.
  - Откуда?
  - Из Ленинграда...
  - Не х... себе!!!
  Я соскочил на повороте и легко спустился вниз, к прямой дороге на Симферополь. Табличка покосилась. Но уверенность в том, что я доберусь уже не покидала меня. Усталые ноги весело несли меня вперёд. Я громко пел "потолок" и мечтал расчехлить гитару...
  
  "Везёт мне на "Газели", - подумал я, открывая дверь, очередного волжского грузовичка.
  - До Запорожья, не подкинете? - спросил я, заглядывая вовнутрь.
  - Куды?
  - До Запорожья, - неуверенно проговорил я.
  - Куда, куда? - хитро улыбнулся черноволосый упитанный мужичёк в больших чёрных каплевидных очках и синей несвежей майке.
  - До Запорожья..., - в какой-то момент я совсем растерялся, мне было не понятно, усмехается он над моим произношением или над чем-то другим?
  - Залазь - кивнул он, я удивлённо и растерянно сел на сидение с чехлом фальшивого бархата. Весь салон был заделан и обклеен всякими безделушками, подлокотниками, ажурными пепельницами и брелками на пружинках.
  - До Запорижья, значит? - усмехнулся сам себе мужичёк и с удовольствием потянул спину, наклоняясь к рулю.
  Я почему-то вспомнил вечную восторженность Толича по любому новому поводу: "А меня до Белгорода настоящий хохол довёз. На грузовичке таком моднявом... ну как "Бычок", "Мерседесе".... Почти от самой Тулы. Настоящий драйвер (в эту пору это слово стало любимым для Толика). Володя - потусторонний шофёр. Володя - потусторонний драйвер. Ха! Поглядел на мою навороченную футболку с питерскими номерами. Хлопнул в ладоши и резко так: " А у меня: 21 - очко!" то есть харьковский федеральный номер. Вот, что значит образность украинская. Нет, Гоголь всё-таки украинский писатель..."
  Да... Володя - потусторонний шофёр. Вот и меня везёт....
  - Вова, - сказал он, протянув мне свою широкую крепкую ладонь. И имя самое настоящее, запорожского казака...
  - А вы до Запорожья? - спросил я.
  - Да, оттуда я.
  Он долго рассказывал о своём городе, гордо ведая о махине запорожской тяжёлой промышленности. Рассказывал о плитке, которую заставлял стелить у каждого ларька бывший мэр - самодур. О машинах...
  - Вот у меня, такая будет, - гордо произнёс Вова - хохол, показывая на, обгоняющую нашу перегруженную "Газель", "Таврию". - Только цвета другого, - проговорил он, сладко вспоминая свою родную машину, спящую в гараже - Бордо!
  Я с интересом представил себе малолитражку запорожец бордо...
  
  - Там ГЭС, видал?! - спросил Вова, тыкая пальцем куда-то в сторону, - Вторая в Европе...
  - Нет, - ответил я, всматриваясь в беспощадную даль, - Я же по объездной.
  - Ну, тут пашни..., а вон металлургический завод, - указал он на выросшие, как из земли стальные хребты и трубы. Массивные постройки тянулись вдали от дороги, но долго и безутешно. Пылал закат, серый дым бесчисленных труб тянул его в свой плен, доказывая страшную мощь советской промышленности. Я поёжился. Зелёная дорога убегала вперёд, застилаемая тенями. Уже можно было разглядеть город. Асфальт был почему-то зелёным, как тина.
  - Переработка абразива, - спокойно объяснил он, как будто, это слово что-то для меня значило, - Перерабатывают и на щебёнку дробят, потом в асфальт.
  - Ясно, - протянул я.
  - У нас всё перерабатывают, - гордо заявил Вова и зачем-то, ни к селу ни к городу, добавил: Был один фрукт, тазик с завода потащил. Да тазик не простой, титановый, там что-то для ракет перерабатывали... да потолочь в нём решил. Не повезло дедку, думал жвачка прилепилась, хотел отскрести. Потом по всёй деревни собирали, - Вова замолчал, потом размашисто улыбнулся, - Руки на одной хате, борода на другой... Как это там? Маленький мальчик крышку гроба скребал....
  
  Мы въехали в город, справа ухмылялись разноцветные кирпичные домики и непролазные бетонные заборы. У дороги сидели хитрые люди и прикрывались загадочными табличками "Куплю солярку, бензин". Когда таких минуло с десяток, я не выдержал и спросил.
  - Барыги, - весело подмигнул Вова, - Не писать же им "продаю ворованный бензин"...
  Я не успел удивиться, как моё внимание переключилось на бесчисленную колонну размалёванных девиц, коротких юбок и цветных чулок.
  Вова заметил моё движение и проговорил:
  - Подъехал я как-то к этой, - он, не глядя, ткнул пальцем. За окном мелькнуло что-то цветное и яркое, - Говорю, ты своим рыльцем всю красу нашего города похабишь... Уходи, говорю ей, а она гадюка... - он улыбнулся, - Я бы тебя по Кирова провёз, поглядел бы, какой красивый у нас город, да перегружен, не могу, - с сожалением произнёс Вова - запорожский драйвер.
   Он довёз меня до выезда из города, пожал руку и понёс свой волшебный грузовик по огромной высоченной улице с развивающимся лозунгом "добро пожаловать в Запорожье". Я улыбнулся, перебежал густой перекрёсток и на прощание кивнул городу, в котором не был...
  
  Стемнело быстро, так, что я не успел как следует вздохнуть. Солнце проржавело в конец, просело, кануло по стёклам несущихся мимо машин. Небо залили чернила, я успел подумать обо всём. Грустно таращился на звёзды и яркие глаза машин. Моя рука отваливалась от усталости, пыль сантиметровым слоем покрыло лицо, заполонила горло. А, ведь, мне оставалось каких-то двадцать километров. Можно было попробовать пешком, но крутые холмы, тонущие в темноте, совсем не вызывали желания для этой ночной "прогулки". Я заглянул в шуршащую тьмой лесополосу у дороги и решил стоять до последнего.
  Ближе к часу ночи, как думал я, часы кружились в голове, меня чуть не задавил Кировец. Своим громоздким пузом, не помещающийся на дороге, крутя толстый бок по обочине, он катил на меня. Я еле успел отскочить. Подхватил рюкзак и решил пройти дальше. Там был отворот вправо, к полю. Я последний раз вскинул руку, плюнул на всё и пошёл в ночь.
  Бледная луна осветила мою "кровать", я предусмотрительно лёг в стороне от полевой дорожки, за необъяснимой ржавой трубой, которая тянулась далеко-далеко вдоль поля. Трава кишела жизнью, в кустах кто-то громко шубуршал, сердце стукнуло в груди, замерло. Из поля торчали странные бетонные столбы. Я зарылся в спальник и стал ждать...
  От непонятной ночной духоты спёрло грудь, я открыл рот, закинул голову, так и лежал, вглядываясь в чёрное небо, усыпанное миллиардами звёзд. Я искал солнце, которое так беспощадно жгло меня. Ночь, ведь ночь.... Но было очень жарко.
  Мокрый спальник прилип к телу, я заснул. Мне приснились друзья....
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть 2 (не основная)
   Друзья-подруги блюз
  
  Толич
  
  - Прибегая под вечер домой, я устало блюю, - весело протянул в воздух Толик и сплюнул на раскалённый асфальт. Новый день начался пробуждения..... Он давно уяснил, если день начинается с пробуждения, всё будет в порядке. Его вновь ждала трасса, интересная и загадочная. Толик любил загадки. Он, вообще любил всё интересное. И всегда повторял, - "Так чем кончилось?... Так ты наври, придумай!" Он возбуждённо слушал, хлопал рукой по колену. Она, конечно, смущалась, начинала врать бездарно, фальшиво и, как всегда, неинтересно. Поэтому женщин он слушал мало, всё придумывал себе загадки.... заграничные. Благо, немецкий был его вторым языком.
  Ехать ему предстояло, как всегда последним. Да и какая разница? Его это не смущало. Максута трогать нельзя, думал он, - Он беспокойный. Пусть после Фила едет, если ему так хочется. А он, Толик, и третьим может.
  Пока друзья отправлялись, Толич сел в тени за обочиной, на другой стороне дороги и стал играться с букашками. Он тренировал муравьёв, преодолевать трудные повороты жизни. Несколько букашек не справились с заданием.... Он сходил в лес, пожелтевшие сосновые иголки хрустели под ботинками. Жаркое полуденное солнце пробивалось сквозь ветки. Когда он вернулся на трассу, все наконец уехали. Толик легко подхватил рюкзак, перепрыгнул дорогу, и улыбнулся встречной машине. В путь!
  
  Дорога к Запорожью оказалась куда более долгой, чем он ожидал. Машины мелькали, как мошкара у вечерних фонарей за днепропетровской объездной. Спешили, сияли. Толич напевал грустную песню про дождик, который каплет на рыло. Он поднял голову на чистый, темнеющий свод, с зажигающимися окошками новых звёзд. Жара не спадала. До Запорожья, по его подсчётам, оставалось километров восемьдесят. Он поднял руку. Неожиданно остановилась низкая холёная иномарка. Он подошёл. Тонированное стекло опустилось медленно, зловеще. Толстощёкая бритая морда вылезла из тени:
  - Куды?
  - В Караганды, - негромко сказал Толик под нос и весело добавил, - До Запорожья не подкинете?
  - Мы тебя в.... подкинем! Ты чего москаль?!
  Толич хмуро поглядел в поросячие, к тому же пьяные глазки.
  - Ты на нашей дороге чё?
  - Освобождаю, - протянул Толик.
  - Что?!
  - Освобождаю...
  - Что-о?!
  - Освобождаю сублимацию бесконечной любви... к людям, - медленно произнёс он, и не с того с сего добавил, - Синдерейкину не повезло...
  Маленькие глазки бритого налились яростной краснотой, опухшие щёки посинели.
  - А п.... хочешь? Подойди!
  Толик шагнул. Шагнул, как это делал всегда, как его просили прыгнуть в костёр... Волосатые скользкие руки ухватили его за воротник:
  - Мы же тебя закопаем!
  "Никуда не годится - быть закопанным не доехав даже до Запорожья", - недовольно подумал он и резко ударил по волосатым рукам.
  
  - Не боишься? - спросил запорожский драйвер, громко втыкая четвёртую передачу, - Так ездить то?
  - Неа, жизни боятся - в гробике лежать.
  Драйвер усмехнулся и пристально посмотрел на Толича. Потом устало откинулся на сидение и произнёс:
  - Скоро Запорожье.
  Ночь полностью окутала дорогу, лишь яркая площадка света перед фарами, вырывала несущийся на юг зелёный асфальт.
  
  - Куда тебе тащиться? Переночуешь здесь, - сказал запорожский драйвер, въезжая в ворота какой-то строительной площадки, - Сейчас сторожа спросим.
  Из окошка небольшого вагончика лился яркий домашний свет. Оттуда вышел большой пузатый человек в одних красных, широких шароварах. На макушке лысой головы красовался длинный чуб. Из-под пушистых усов торчала папироса. Он похлопал себя по пузу и ухмыльнулся. "Настоящий запорожский казак" - весело подумал Толич, вылезая из грузовика.
  - Пристрой мальца, - сказал драйвер, поздоровавшись с казаком, - Он в Крым едет.
  - В Крым? - казак вновь ухмыльнулся и подошёл к Толичу, - А сам-то видкиля?
  Толик задумчиво почесал затылок.
  - Откуда?
  - Из Питера.
  - Из Питера? О?! - он вскинул густые брови и заинтересованно посмотрел на Толика, - Питер далече. Ну, идём, покажу...
  
  - Дывися, - залихватски произнёс он, - Отут ляжешь, - он провёл его за вагончик. Стилажи широких досок возвышались под лунным прозрачным светом. Со вчерашней ночи она к своему тельцу добавила ещё.
  Толик аккуратно снял рюкзак, стал достовать вещи.
  - Дымишь?
  - А? Да...- укранский язык забавлял его.
  Казак достал папиросы из красной пачки похожей на “Приму” и протянул Толику. Он удивился аромату папирос.
  - Смачно? - лукаво спросил хохол и добавил, - Мыкола.
  Толик представился, закинул голову и стал наблюдать, как густой вкусный дым мерцает в ночном свете, как воздушное молоко....
  - Сама англыйська королева, якщо була у нас, заказала соби коробку. Розбыраеться жинка у табаке.
  - А вы тут сторожите? - спросил Толич, более умного вопроса не пришло в его голову.
  - Да, - кивнул он и задумчиво добавил: - Чим я тилькы не займався....
  Потом он замолчал, выпустил из носа облако кудрявого густого дыма и продолжил:
  - Памятаю, годе в семьдесят пятом.... в Изборске морочився. Это там у вас под Псковом...
  - Угу, - кивнул Толич, - У нас, километров триста всего....
  - В местном дэ ка художником- оформителем.
  - Вы художник? - удивился Толик.
  - Да, супрематист... Брежнева с зажмуренными глазами малював. А тоди помниться перепив.... Никогда не мешай самогон с “Буратиной”, - назидательно сказал он. Толик растерянно кивнул.
  - Страшна вещь ця “Буратина”, - задумчиво протянул Мыкола и поморщился. У него был широкий, словно вылитый из железа нос, из которого, как из паровозного сопла шёл белый дым сигарет.
  - Мени нашего дорогоцинного генсека заказали. Портрет к юбилею якому-то, тысячелетие ЦК шо ли... Потом мы выпили трохи, - тут Мыкола видимо опять вспомнил "Буратино" и сплюнул на землю. - Изобразив як треба, с утра завхозу вручив. А тут пид вечер, после ихнего торжествующего митингу прибегает сам Василий Иванович......
  - Чапаев? - удивился Толик.
  - Ты шо? Чапаев к тому времени вужи не жил, лет шестьдесят як... Так вот, прибегает цей наш ответственный диловод. Зенки, як угольки, волосс дыбом, як у кошки, да як закрычить, ты мени, дескать, сучок обломанный, Ван Гоген безвухий, шо намалевал?! Шо? - спрашиваю. Ведёт мене на майдан. А там над трибуной мой портрет, то есть, я якый створив. И два рабочих метушлыво пытаются его сдёрнуть. Шо це таке? - верещав Василь. А шо? - спрашиваю. Кто це?!
  Я пригляделся, дывлюся, а це президент США Авраам Линкольн, - Мыкола потёр крепкий подбородок и зачем-то добавил, - Гей их главный, - (только у него получилось, как "хгей"). - А Василь надрывается, шо це?! Леонид Ильич, отвечаю. Василь разчервонився весь и исчез, як пузырь. А Линкольн висит соби у червонной каёмочке... Никто бы подмены и не подмитыв, да подпись пид ним алела яркая "ЭЛ И Брежнев дженерал президент ЮэСэСэР", и саме страшне буквами иноземными. Ну, думаю, с президентом то я махнув. Наконец, мого генсека Линкольна зирвалы. И в памяти шо-то забрезжило. Спор який-то захмеленный, доллары цы зелёные, як сопли... Где мы их тилькы захопылы.... Вот я замисто нашего, цого, патлатого, по ошибке....
  Толик с уважением смотрел на Мыколу и щурил глаза от папирос. Дым был едким, но очень вкусным.
  - В КГБ работал, - продолжил хохол, - дворником, мусор мёл.... В уездном театре режиссёром був, реставратором в Харкивскому изобразительном... Покы маловидома картина Куинджи на поверку мною, не виявилася гениальным полотном местного живописца Пупкова, як мовится, сеанс магии с разоблачением....
  - Разоблачения не простили? - спросил Толик.
  - Ну... Ладно, ты давай дримай. Я тебе завтра рано разбужу.
  Мыкола тяжело поднялся и пожал руку Толику. Ладонь у него была большая и тёплая. Толич вытянулся на досках, улыбаясь, посмотрел на усыпанное звёздами небо, и счастливо заснул. Ему снились картины и театры.
  
  
  
  
  
  
  
  Как Толик растил бесконечность, или сон во сне
  
  - Фока здесь никаким боком! - громко повторил Толич, когда я учил рыбную басню Крылова для поступления в театральный институт. Он, как будущий режиссёр, "затейник массовых беспорядков" (как я это называю), вызвался меня подготовить.
  - Дальше! Дальше! - орал он, обкусывая ногти, жадно следя за моими телодвижениями, - Экспрессии!
  Потом мы придумывали миниатюры, и он скучно играл с монетками на диване. Подкидывал их вверх и ловил ртом. Когда одну он случайно проглотил и выпучил глаза, я долго не мог успокоиться.... Он грустно посмотрел на оставшиеся денежки и продолжил игру:
  - Ну давай, - устало произнёс он, - Этот бандос подходит к двери, в сотый раз звонит, потом бьёт себя по голове и падает в обморок. Где тонко, как говориться, там и рвётся...
  - Это у тебя в голове тонко, - заключил я.
  Мы немного подрались и стали разучивать стихотворение. Он заставил меня орать на балконе на весь квартал "Гой ты Русь моя родная" Есенина.
  - У тебя боязнь публики исчезнет.
  - Да нет у меня никакой боязни, - отвечаю.
  - Есть! Не спорь, лох малолетний (он младше меня на шесть дней).
  Всё же я подчинился воле новоявленного режиссёра, и громко оповестил удивлённых гопничков в грязном невском дворе о "сини, которая глаза сосёт...".
  - Всё ёпти, - долго повторял Толик, - Теперь ты точно поступишь, никуда не денутся эти сучки-театралы. Я даже тебе немного завидую.
  - Завидуй, - отвечаю.
  В институт я благополучно не поступил. Выкинули после второго тура. О чём я, в общем, не жалею. Какой из меня режиссёр, да ещё театра?!
  Ну а Толич и театр, это вообще, отдельная история. Спал он везде, на комедии, на трагедии, на плохом, на хорошем. На галёрке, в партере. А спит он очень живописно: с неизбежными слюнями и выглядывающим язычком. Ещё занятно, если он при этом просыпается каждые четыре минуты, и мутным взором ненавистно оглядывает окружающих. Потом его голова привычно падает, он спит дальше. Если комедия не смешная, я оборачиваюсь глядеть на него.
  - Хороший спектакль, - удовлетворённо, как-то заявил он, когда мы выходили из любимого БДТ (там билеты по пять рэ).
  - Ты же всё проспал, - отвечаю.
  - Это ты спал, я смотрел... ну иногда, немного отдыхал.
  - Ах, вот как храп называется, - усмехаюсь.
  Он не обратил внимания на моё ехидство:
  - В этой "Антигоне" умная мысль мелькнула. Я вот смотрел на проекционное небо, потом глаза закрыл...
  - Захрапел...
  - ...Мне её папа и заявляет, пердун старый: " Время, дескать, беречь надо. Уходит сукадла.
  - Кто уходит? - не понял я.
  - Да время! Уходит, говорит, а его растить надо.
  - Кого?
  - Да пупок твой! - Толич взбесился, но быстро отошел, - Говорит, земля не деньги ценит.
  - Чего?
  Толич яростно проматерился, плюнул мне под ноги.
  - Да, - говорю, - Теперь вижу, как на тебя спектакль подействовал.
  Через три дня я заметил на подоконнике у Толика дома, ведёрко с высохшей грязью. На мой вопрос он ответил странно и загадочно:
  - Деньга там, время ращу...
  Червонец мы всё равно вытащили месяца через три, на портвейн не хватало...
  
  Джанкой - джаз
  
  Медленно и загадочно уходил день. Оседал, удлинял тень от рюкзака всё дальше и дальше. Дерзкие солнечные часы уходили в безответное прошлое. Странная Васильевка догорала под ногами. Усталый асфальт выкатывал всё меньше машин. Аморфные гаишники в, покосившейся на обочине, шестёрке, распахнув все двери, развалились на потных сидениях, и с презрением наблюдали за тараканьим движением на дороге. Толик прошёл мимо, пристально поглядев на толстого, с лоснящейся розовой кожей, гаишника-водителя. Бесцветные водянистые зрачки блестели из-под кожаных щёлочек полузакрытых век. Рубашка была расстегнута до волосатого пупка. Страж дороги устало закатил глаза. И в этих серых белках сквозь пот и пыль Толич увидел.... цветы. Яркие ромашки, алый мак, пёстрые гладиолусы. Милиционер смотрел на него и добро улыбался. Весь увитый цветами он протягивал букет Толику. Букет стал похож на бутылку Пепси.... Толик любил добрых милиционеров. Главное, чтобы не ногами. Остальное он был в силах вынести...
  Толич встряхнул головой, усмехнулся и пошёл дальше, оставляя запорожских милиционеров дотлевать на краснощёком солнце. Выбрал место поудобнее и встал.
  Огромная махина КРАЗа остановилась в метрах ста. Дверь распахнулась. Толик увидел молодого парня, машущего ему рукой. Он быстро подхватил рюкзак и побежал к машине.
  - Ну, считай, что доехал. В Крым мы, - водитель, мужик лет тридцати пяти, с острыми чертами лица и выпяченной нижней губой круто повернулся к Толику и улыбнулся, оскалив ряд неровных пожелтевших зубов. Верхний резец блестел золотом. Глаза у него были серые и очень страшные, словно пепел в двух впалых глазницах-вулканах. Но почему то им он поверил сразу. - Витя, - сказал водитель.
  - Вот мне повезло, - подумал Толич, - Настоящие драйверы.
  - Паша, - представился второй.
  - Ана.. Толик, - запнулся он и покосился, на улыбающегося шофёра.
  - Хорошее имя Анатолик, - усмехнулся он и подмигнул Толичу.
  Витя потянул какой-то длинный рычаг, поджал ноги и устало откинулся. Толич удивлённо посмотрел на педали, которые он перестал жать. Машина ровно, как танк продолжала ехать.
  - Рычаг постоянного газа, - пояснил Витя. Толич восхищённо покрутил головой.
  
  Медленная природа, догорая, уплывала назад. Толик с интересом осматривал пёстрый салон грузовика. Дорога смывает всё, он чувствовал свободу такую маленькую, но такую уютную. Паша налил водки. Толич резво проглотил серую муть и захрипел.
  - Горилка, - пояснил Витя, по отечески улыбаясь, - Ты ж на Украине, вот к столице подъезжаем...
  - Какой столице? - испугался Толич, резко захмелев. Киев промелькнул зловещей тенью...
  - Мелитополь, - усмехнулся Паша, - Украинская столица наркоманов и проституток.
  Толич вспомнил нелепый случай, но тёмный тихий город всосал огромный КРАЗ. Машина понеслась по длинной прямой дороге под сводами кораблей деситиэтажек и высоких, тянущихся к небу южных тополей. Во всех людях, стоящих вдоль дороги Толич пытался разглядеть дам лёгкого поведения, торгующих желаниями, он так их называл.
  - Хороша жизнь на воле! - воскликнул Паша, проводя взглядом, валяющегося на асфальте алкаша, лицо того выражало неописуемую умиротворённость.
  - Из тюрьмы месяц как вернулся, не нагулялся ещё, - Пояснил Витя и добро проматерил бабку, шмыгнувшую под колесо. Он ещё долго поносил её, когда уже этот бетонный город остался позади. Слева проехала большая светящаяся бензоколонка и снова поля, поля.... Но реденькая лесополоса почти постоянно скрывала их от посторонних глаз.
  - Тут, правда, надо ещё одне дело зробити, - сказал Паша.
  - Хочешь? Мы тебя можем на трассе оставить. Может, кто возьмёт...
  Толик активно замотал головой, глядя на черноту за окном, вспоминая прошлую ночь.
  Когда они остановились, Толич увидел, уже поджидающую, машину на обочине. В салоне грузовичка было темно. Ему даже показалось, что там никого нет. Однако, лишь их КРАЗ подъехал ближе, оттуда вывалился маленький, человечек. На его гладкой лысине поблёскивал лунный свет. Толич поднял глаза - ещё не полная... Не церемонясь, Паша распахнул кузов, Витя ловко взобрался. Стали перетаскивать здоровые блоки из КРАЗА в Бычок. Толик удивился весу кирпичей, вскинув первый на плечи.
  - Ракушечник...- пояснил Витя сквозь папиросный дым,
  - Лямзим понемногу, - пояснил Паша, - Бизнес, сам понимаешь...
  От блоков потянуло морем, Толич остановился, глубоко вздохнул, и теперь, всё время улыбаясь, стал перетаскивать блоки.
  
  Всё! Казалось, ночь несёт сама. Ветер, усиливаясь, подгонял в спину. Паша весело ткнул пальцем в сторону вокзала. И Толик горячо попрощавшись, шагнул в ночной ветер. Драйверы сворачивали сразу за городом. Он решил доехать до Симферополя на электричке.
  Джанкой пел медленно, как саксофон, заливаясь упоительными кодами, отражаясь от тёмных стен. Низенький четырёхэтажный город спал. Покачиваясь в струнах-тенях контрабаса, мигали смешные фонари. Толик остановился в бледном пятне одного такого и долго смотрел в асфальт. Он не был дома девять дней, он не лежал в ванной, не смотрел телевизор, он не был дома целую вечность... Но теперь его дом - дорога. Его накормили, напоили, довезли. Он почти доехал! Тучи покачнулись, поплыли. Страшно захотелось спать. До поезда оставалось почти два с половиной часа. Толик вышел из маленького вокзальца, направился в сторону темнеющих деревьев. Сбросил, сдавливающий плечи, рюкзак. Прислонился к тёплому стволу, высокого, похожего на пихту, дерева, закрыл глаза. И услышал... эхо далёких клавиш.... Сон обволок и покатился...
  
  Филиппок
  
  Он сидел на обочине, поджав под себя ноги и, сладко прищуриваясь, вдыхал аромат, только забитой, трубки. Дымок медленно тянулся вверх, и лишь, редкие машины, поднимая пыль, сбивали эту ровную струйку и уносились дальше, со всем своим грохотом и суетой. Он выставил руку и лениво поднял большой палец. Табак дотлевал.
  Огромный и рычащий, как толкиеновский чёрный всадник, остановился тяжёлый грузовик. Он шипел и пускал пар из своих стальных ноздрей. Фил быстро поднялся и поспешил к высокой двери. Дальнобой кивнул, мотор яростно взвыл, и Фил, вновь, словно на крыльях, тронулся к месту нашей очередной встречи. Динамики супермаза содрогались в тяжёлых аккордах More.
  - Любишь Пинк Флоид? - спросил дальнобой, косясь на филовскую гитару.
  - Да... - протянул Фил. - Но по этой части, скорее Макс... Я лестницу в небо...
  Дальнобой понимающе кивнул. У него были большие жилистые руки и узкие с прищуром глаза.
  - Да... сейчас настоящего рок-н-ролла не играют... Говно одно развели.
  - А вы до куда? - осторожно спросил Фил.
  - До Забрийского.... - задумчиво ответил дальнобой и громко добавил, - до Запорожья доедем.
  Фил удовлетворённо кивнул головой и откинулся в удобном сидении.
  Дальнобой остановил машину у небольшой речки. Вода была тёплой и нежной и такой прозрачной, что Филу захотелось коснуться реки губами. Они искупались. Дальнобой достал пакет с едой из грузовика и они поели, сидя на траве у речки.
  - Сыграешь? - спросил дальнобой и кивнул на гитару. Фил взял инструмент, аккуратно расчехлил и медленно запел под низким закатным солнцем, их машина остывала на обочине. И не было никаких других машин. И было тихо и только гитара. Дальнобой сидел рядом на траве и, вдыхая густой дым, папирос, слушал..... долгую-долгую лестницу в небо.
  
  Дорога повторялась, как рок-н-ролл. Ночь, день. Фонарь у придорожного кафе в посёлке Григорьевка, где мы должны были встретиться. Мошкара непролазной тучей облепила свет, что даже Филу, вдруг, этот свет показался главным в жизни. Утро, солнце, завтрак из "быстрых" макарон "мивина" в сельском магазине. В котором, добрая продавщица разрешила поесть и принесла кипяток для лапши. Ледяная вода из колодца. Снова солнце, плавленый, как сыр асфальт, дорога.
  Фил не поверил своим глазам. Чуть дальше по трассе, уже располагался районный центр Васильевка. А здесь... Он шагнул в обочину, перелез ров и ринулся к кустам.
  - О великий и всемогущий Джа, я спешу к тебе, - пробормотал он и узкими сухими руками потянулся в заросли шестиконечной травы. Это был гандж!
  
  
  Путь к Джа
  
  Я всегда был против, я всегда ухмылялся, я всегда злился. Но Толик во главе с Филом продолжали устраивать ганджубасные баньки, когда после них, в палатку часа четыре зайти невозможно.
  - У, нарики! - в очередной раз кричал я. Фил широко улыбался, Толик щурился.
  - Всё будет чисто, - уверял меня Филипп. Мы вылезли из душной электрички, к соснам с ободранной карой. Мы вернулись в родные места... Карельский перешеек. Глубоко вдохнули лесной воздух, вляпались в какое-то болотце, перелезли камни, минули ручей и весёлым шагом направились вдоль нашей любимой речки Волчья. Где-то там было любимое тихое место.
  Солнце вспыхивало сквозь ветки, загоралось в мутной воде, слепило глаза, вновь пряталось где-то за макушками высоченных елей и мелькало, точно маяк. Вдоль берега выпирали аккуратные конусовидные пеньки. Я осторожно трогал, испещренную маленькими зубками, древесину и восхищался точной работой бобров. Дальше по Волчьей возникала плотина за плотиной. Река, извиваясь, скользила под сваленными деревьями, оставляя под густыми ветками узоры. Я умело подставил Толичу подножку и он, с матом на губах, свалился в грязь. Я быстро прибавил ходу и поспешил вперёд по тропинке. Что-что, а бегаю я лучше Толика.
  По толстому, старому и лысому дереву мы перебрались на другую сторону, попутно благодаря, трудолюбивых бобров.
  - Это не ты, лентяй, - пробурчал Фил, когда я лёг пузом вверх на рюкзаки и самодовольно стал наблюдать, как товарищи готовили стоянку.
  - Устал я что-то, - промямлил я, закатывая глаза, - Вы пока порубите, а я вам на гитарке сварганю.
  - Сваргань, - выругнулся Толик и дал мне крепкого пинка. Я затянул "про не любовь к работе", как после моего неловкого движения взвизгнули сразу две струны и мёртвыми проволоченными упали на глухое брюхо гитары. Я задумчиво почесал затылок и бросил наскучивший инструмент. Страшно хотелось есть.
  Когда костёр стал догорать, еда мягким теплом осела в животе, гитара, умело починенная Филом, лежала рядом, я присосался к бутылке вина, одним глазом, наблюдая за действиями парней. Филипп чинно достал потёртый пакетик из-под молока, перевязанный верёвочкой, вынул небольшую коробочку, открыл и с удовлетворением вытащил оттуда пластинку, неопознанных мной, таблеток.
  - Закинемся? - подмигнул Фил Толичу. Тот активно закивал, как и я, глотая любимую Алазанскую долину. Я хмуро проследил за их движениями и плюнул в костёр. На языке пламени мелькнуло что-то чёрное, резкое. Тогда я не знал, что ещё будет....
  -... А старушка мне и говорит: "тварь!", - закончил я, пьяно крутя головой.
  Фил понимающе кивнул и произнёс:
  - Знаешь, как у Хармса про этих старичков, да и детей. Отец мне чётко сказал, уходи. Но куда мне спрашивается уйти? Я бы ушел. Я же с Пашкой на эту тему уже совещался. Он говорит, что в будущем у нас штат будет больше, да и гитары качественнее. Да и не в примочке дело-то! Меня потом чуть не завалило, ноги под песчаным навалом. Да я тогда солнечный удар получил, вот плохо и проплыл. Настя мне только условия и ставит. Перед костром то виднее...
  Я долго смотрел в его трезвые стеклянные глаза и прошептал:
  - Фил! Что случилось?
  Он замолчал и, по детски доверчиво, посмотрел на меня. Я оглянулся к Толику.
  - Я только три штуки съел, - тихо сказал он, недоумённо разводя руками.
  Я уселся на землю, откинувшись на бревно, и стал слушать долгую филовскую речь. Я молчал, иногда не выдерживал и начинал смеяться.
  Я попросил его, что бы он прекратил, но Фил продолжал ведать о бас гитаре, которая совершенно случайно попала под трамвай, так как спешила на репетицию.
  - По Садовой сейчас трамваи не ходят, - заметил я. Фил утвердительно кивнул, но продолжил свой бессвязный текст.
  Через полтора часа я совсем выдохся. Я посадил его на бревно у костра и велел молчать. Толич обезвожено высунул язык, больше не в силах надрываться, лукаво косясь на несуразные движения Фила.
  Он сидел долго, о чём-то задумавшись. Дал нам отдохнуть. Я, нехотя, отпиливал брёвнышко, Толик полоскал кастрюлю.
  - Ну, всё ребята, - воскликнул Филипп и поднялся со скамейки, - Ломоносовская, мне пора. - Он ловким движением пожал руку, застывшего Толича, пожал мне. И ринулся в сторону речки, спеша, чтобы не закрылись двери перед носом...
  - Филиппок....- испуганно протянул Толик, - Мы не в метро.....
  Я долго стоял с открытым ртом, следя, как Толик усаживает Фила обратно на бревно, а потом у меня началась истерика. Я долго-долго катался по земле, но поделать ничего не мог.
  - Сейчас жрать будем, - по деловому заметил Толич, засыпая в кипящую воду чай. Чаинки, оставляя тёмные разводы, словно торпеды, понеслись ко дну. Вода медленно окрасилась в цвет закатного солнца. Но оно было ещё высоко.
  Фил что-то поднял с земли, долго крутил в руках, потом, подумав, протянул мне:
  - Макс, будешь?
  - Что это?
  - Шоколадка...
  Я недоверчиво посмотрел на деревяшку и бросил её на землю. Фил бережно поднял её и стал пихать в рот.
  - Толич, скажи ему, - закричал я истеричным голосом, но всё было в пустую...
  Темнеющий лес стал наполняться шумами. Ветер, словно раздувая меха, взметнул пепел из кострища и, шелестя листьями, рванул вверх, к рыжеватому небу. Я одел куртку. Неожиданно что-то испугало Фила и он, застыв, в уже привычной для нас, позе, стал напряжённо вглядываться в глубь чащи. Я проследил за его взглядом. Толик, недоумевая, пожал плечами. Наши взгляды скрестились в лесу...
  - Смотрите, - прошептал Фил, не сводя глаз с деревьев, - Люди.... Из них растут ветки. Из них течёт жизнь...
  Я никогда не забуду этой фразы, но разве, важна моя память? Тлеющая, как угли нашего костра. Важно, что никаких людей там не было? Важно, что тогда я очень устал? Что важно?
  Фил подошёл к большой ели, обнял её и заскулил:
  - Отпусти....- и заорал: - Я врастаю!
  Мы оттащили его к костровищу, вновь усадили. Толик сунул ему кружку с чаем. Конечно, пить его он не стал. Стал поливать им ботинки, приговаривая:
  - Растите милОчки...
  Это занятие ему быстро надоело и, теперь, он перевёл свой взгляд на одинокую берёзку, колышущуюся под лёгким ветром, на небольшой болотистой полянке у речки. Он смотрел на неё долго и, вдруг, громко воскликнул:
  - Настя!
  Толич отреагировал резко и неожиданно. Одним быстрым движением он схватил топор и прыгнул к берёзке. С воплями: - "Смотри, что я сейчас с твоей Настей сделаю", стал рубить бедное, ни в чём не повинное деревце. Лицо Фила исказила гримаса ужаса. Он испуганно вскинул брови и уже был готов заплакать. Я взял ножовку, не менее яростно, чем Толик, стал отпиливать ветки! Гори, гори моя звезда! Правда берёза горит плохо... один жар.
  Закат просел над Филовской буйной головой, и я всё следил за его движениями, в надежде, что он, хоть немного протрезвеет. Было слышно, как тяжело уже смеяться Толику, тяжело мне. Но очередной возглас Фила приводил нас в истерику. Какие-то урывки физиологии стали мешаться в моей голове, молочная кислота, движения, какая-то полнейшая чепуха. Я подвёл Фила к дровам, сунул в его медленные руки ножовку и волевым голосом приказал:
  - Пили!
  И он стал пилить, то чего я совершенно не ожидал. Пилить самозабвенно и жарко. Но слишком короток был миг счастья. Фил, вновь, замер, удивлённым взглядом, высматривая что-то загадочное в опилках.
  - Что?! - раздосадовано, крикнул я.
  - Крот, там крот! - и после некоторой паузы добавил, - Чёрный жмурик...
  - Что?!
  - Совсем жмурик...
  Да... Я, как дурак, стал рыться в опилках. Конечно, никакими кротами там и не пахло.
  Мышцы моего лица совсем окаменели, теперь я не смеялся, а как-то икал. Толич, вообще, старался близко не подходить к Филу. На погасшем небе, вывалилась циклодольная таблетка луны. Она мерцала сквозь лениво проходящие тучи. Затягивало. Духота распирала вены. В тёмной чаще шло странное лесное движение. Мы затолкали Филиппа в палатку. Я попытался заснуть. Мне показалось, что и Фил уже отключился. Однако, он, перевернувшись на спину, стал выводить на стенке палатки узоры, указательным пальцем.
  - Мы вросли в яблоню, смотри, мы вросли в яблоню, - затаившимся голосом обращался он ко мне. Я закрыл глаза и услышал звуки странного инструмента.
  Ровный ритм, полифония медленных звуков, тихий шёпот мелодии... Я открыл глаза, прислушался. Шёл дождь. Было непривычно темно для наших, ещё не увядших, белых ночей. Фила не было. Я с трудом высунул голову из открытой полы палатки, оглянулся. Вода мерзко затекала за шиворот, я зарылся назад в спальник и с мыслями, что Филипп просто освежается, уснул. Мне снился дождь.
  Открыл глаза я тяжело. Сопревшая "Алазань" жарила пищевод. В считанных сантиметрах перед моими глазами, уткнувшись носом в рюкзак, с довольной улыбкой на лице, весь в слюнях храпел Толик.
  - Фу, мерзость какая, - прошипел я и быстро вылез из палатки. Судя по дешёвым филовским часам на безжизненной руке Толича, стукнуло одиннадцать. Я потоптался на месте, оглянулся, в надежде заметить Фила. Но влажный густой лес, лишь содрогался тяжелыми каплями с листьев и иголок. У речки никого не было.
  Осознание пришло потом, минут через двадцать, когда я стал понимать, что Филипп ушёл ещё ночью.... Мои окрики летели впустую, к верхушкам огромных деревьев, к самому голубому чистому небу. Я растолкал сонного Толика, мы отправились искать Фила, в его стихию...
  Мы спустились к речке. Одного беглого взгляда на узкое мокрое бревно, хватило, что бы понять, перейти на ту сторону даже в нормальном состоянии невозможно. А Фил и ходить то не мог, всё останавливался, что-то высматривал... в запахе. Искать нужно было по этому берегу. Через каждые три шага я громко кричал его имя, надрывал горло и до боли вглядывался в лес. Я возненавидел всё, в единый миг. Пошлую глючную пелевенщину, поганые акции "без...", параллельные речи, белую эстетику, чёрную эйфорию, другие миры. Возненавидел блятский циклодол, выжженным шаром, жаривший нас с неба. Я сдернул потную куртку и вновь заорал: - "Фил"! Но выходило, как-то обрывочно затянуто - "И-ил"!! Пустым эхом разносилось в тенях леса. Я с ужасом заглядывал в темнеющее дно Волчьей, в полуметровую илистую грязь. Как на гладкой прозрачной воде сверкало радостное солнце. Но, ведь, не солнце было....
  Толик шёл спокойно, всё поглядывал на меня, молчал. Я проклял всё и себя за то, что ночью дал ему уйти. Навалился новый душный день, я завяз в грязи, стоял крутил головой и продолжал орать. Мы блуждали по лесу часа три, делились, снова встречались. Я перебрал все варианты, но оставалось только одно...
  Свет слоился сквозь густые ветки, рвался за шиворот. Мы вернулись на стоянку ни с чем. Я с тоской поглядел на Филовскую гитару, сел на землю, закрыл голову руками и понял, что выхода из наркотического бреда не может быть. Что нет у меня выхода. Толик попытался сделать чай.
  - Мы должны проверить ещё вверх по течению, - твёрдо сказал я и решительно поднялся с земли. Толич кивнул головой.
  Бревно стало подсыхать. Я с тоской поглядел на его дрянную поверхность. Медленно и безысходно мы побрели вверх по течению. Я совсем перестал думать. Тяжело перелезал поваленные деревья, нагибался под острыми прутьями низких веток. Перепрыгивал канавы, перерастающие где-то там, в лесу, в ручьи, из ледяных болот.... Из болот....
  Я решил крикнуть в последний раз. Получилось хрипло, сорвано. Осипший голос заглушал ветер: - "Филипп...". Неожиданно я услышал тихое и ленивое - "Ну что?", с того берега. Я метнул взгляд и ошеломлённо заметил нашего Филиппка. С венком на голове, медленными движениями он рылся в высокой траве. Не собираясь обращать на такую нелепость, как мы, никакого внимания.
  - Пошли, - просипел я Толичу и прибавил шаг, - Нашёлся наш гундос.
  Толич удовлетворённо кивнул, как будто всё это время только и ждал этой моей фразы и быстро последовал за мной. С превеликим трудом мы преодолели импровизированный бобровый мост, поспешили по, залитой солнцем, тропинке. Увидели, аккуратно поставленные, ботинки. Сверху ботинок, так же по Филовски скрупулёзно, были сложены носки. Мы с Толиком переглянулись. Метров через сто мы заметили Фила. С серьёзным, совершенно трезвым выражением лица, он что-то выглядывал в траве. Я подошёл ближе, тоже склонился над этой волшебной травкой.
  - Филушка, - добро произнёс Толик, - А где твои ботинки?
  Фил, недоумённый вопросом, пожал плечами и спокойно ответил:
  - Где, где.... В прихожей.... Или под кроватью? - И пристально заглянул мне в глаза. Я застыл, потом злостно рыкнул, ругнулся, сорвал старый, сплющенный венок, сделанный неведомыми людьми, из прогнивших цветов, и подтолкнул Фила возвращаться.
  - Там мой чехол... - ныл Филипп по дороге, оглядываясь на одиноко торчащую из травы ветку.
  
  Нам удалось привести его в порядок, или почти удалось.... Пол дня он спал. Я лежал под деревом, тихо побрякивая на гитаре, боясь спугнуть его сон, и думал о том, как же я устал....
  Он шёл нормально, но где-то у железнодорожной станции, остановился и, напряжённо вгляделся в лес. В его зрачках отражалось движение. Я сжал зубы.
  Ненавижу я этих Лесных Людей...
  
  
  Недели две ещё Фил тяжело ходил и дёргался. Потом, правда, отошёл.
  - Одно мне непонятно, как тебе удалось тогда перебраться на ту сторону, - задумчиво протянул я.
  - По воде перешёл, - спокойно ответил он. Я нахмурился, отвёл взгляд и посмотрел ему за спину...
  
  *******
  
  Мелитопольское небо. Бог огня
  
  Когда я проснулся, увидел страшную картину над моей головой. Красно-бурое небо, как в фантастическом фильме, с огромной беспощадной скоростью, словно в убыстренной съёмке, неслось на юг. Тучи, своими красноватыми перьями навалились на меня. Ураганной силы ветер загудел в ушах, погнул тонкие стволы придорожных деревьев, стал грызть мой спальник, забираться вовнутрь. Я сгрёб все вещи под себя, застегнул спальный мешок до конца, весь съёжился. Впервые за эти девять дней на трассе мне стало одиноко и так страшно, что я вновь почувствовал себя маленьким мальчиком. Где-то ближе к бензоколонке, к Мелитополю, тоскливо завыла собака. Ветер подхватил лай, ударился в меня. Мне стало очень холодно. Я не знал сколько времени. Может четыре утра, может быть больше. Со щемящим чувством одиночества мне захотелось домой. Я слишком мал, слишком слаб, что бы преодолеть эту стихию, бескрайнее, перерытое украинское поле, кровавое метущееся небо и ветер. На трассе было тихо, не единой машины, только вой собак и ветра. Мне показалось, что если я сейчас засну, они придут и выгрызут мне нос, или пойдёт страшный ливень, и меня не станет. Я весь сжался и заснул, закрыв нос руками....
  И мне показалось, что пришёл бог огня. Это был маленький сухенький старичок с рыжей жесткой бородой и выцветшими бровями. Он сел на край кровати и стал с интересом наблюдать, как я сплю.
  - Который час? - спросил я.
  - Час жизни, - ответил он.
  - И когда это не жизнь....
  - Знаю, знаю, - перебил меня старичок, - А осколок странного сна... Я наперёд знаю все твои песни...
  - Это не моя песня. Я пишу нехорошие песни, - сказал я.
  - Будет тебе. А вот мои песни, - и бог огня вскинул руку, указывая на несущееся в вышине небо. Оно пылало, как вечный огонь на марсовом кладбище под тяжёлым осенним дождём.
  - А почему оно горит? - спросил я.
  - Оно всегда горит, просто ты не замечал этого раньше.
  - А почему заметил сейчас?
  - Видно настал час...
  - Какой час?
  - Час жизни. Я же сказал тебе. - Глаза старичка переливались странной синевой. Я только теперь заметил, что слова, которые он произносил не совпадали с движением его губ. Рот искривлялся, как линия ассоцилографа. Кардиограмма ночного мелитопольского неба. Мне стало не по себе, я вжал голову в спальник.
  - О чём ты думаешь? - спросил бог огня.
  - О том, что бензозаправочные собаки придут и отгрызут мне нос, - сказал я.
  - Им не нужен твой нос.
  - А что им нужно?
  Он задумчиво смотрел перед собой, потом стал говорить:
  - Никогда нельзя быть полностью уверенным, где сон, а где явь. Иногда кажется, что вот, вот оно, оно самое, настоящее, единственно важное и бесконечное. Но каким-нибудь тихим утром в пять двадцать по московскому времени, вдруг понимаешь, что ничего больше нет, да и было ли.... Всё распалось, как похмельный сон. А жестокая явь предоставляет счёт в виде головной боли и неподъёмной тяжести. И это приходится тащить, тащить... Но вот ты снова проснулся, теперь уже от этого, и ничего больше нет, нет даже той тяжести. И снова проснулся, и снова, и снова...
  - Это старая песня, - сказал я.
  - Ты не поверишь, если я скажу, что здесь всё старо...
  - Где здесь? - спросил я.
  Его лицо исказила странная ухмылка.
  Я смотрел на небо и не мог поверить, что оно может быть таким. Кровавые глыбы в буром зареве, казалось лава небесная разлилась и течёт с огромной скоростью в небытие...
  - Ты проиграл! - неожиданно сказал старичок.
  - Нет, - сказал я. - Нет, - твёрдо сказал я.
  Он снова усмехнулся, поднялся с пенки и медленно пошёл в сторону бензоколонки. Взрыва я не слышал...
  
  Собрался я быстро. Впервые за время поездки надел свитер и джинсы. Под неунимающиеся порывы северного ветра, я вышел на трассу. Скинул рюкзак и встал на обочине. Дорогу разбавлял жидкий рыжеватый свет. Солнце мутилось у самой земли, за быстрыми тучами. Машины окатывали шумом и утренним безразличием.
  Через час остановилась потрёпанная шестёрка. Круглолицый мужичок активно закивал головой и сказал, что по пути, он едет в Херсонскую область к горячо любимой тёще. Машина каждые десять минут глохла. В конце концов он вырвал что-то из её горячего чрева, вставил куда-то пустой шланг, а другим концом в канистру с бензином. Приставил её к лобовому стеклу и прижал капотом. Машина завелась и больше не глохла.
  - Вы, наверное, часто так делаете? - спросил я.
  - Нет, - усмехнулся мужичок, - в первый раз попробовал.
  Солнце поднялось выше. Небо стало совсем голубым и светлым. Сильно пахло бензином.
  
  
  
  
  
  Часть III Крым, или вечная усталость
  
  Гарик Плотыш и симферопольские бичи
  
  Я уныло сидел в зале ожидания и безразлично наблюдал за суетливыми существами, борющимися за друг с другом за странные бесполезные билетики. На механическом табло щёлкали цифры, "дополнительный тридцать восьмой - Севастополь - Санкт- Петербург". "Санкт-Петербург это где?", подумал я. К нашим рюкзакам подошёл чумазый цыганёнок и, с открытым ртом, стал что-то долго высматривать.
  - Сейчас корова залетит, - усмехнулся я, на что он, выпучив глаза, щёлкнув ртом, быстро убежал.
  В широкие двери вошла загорелая, всклоченная фигура, в потёртых шортах, с коричневыми волосатыми ногами. Она шла длинными, но медленными шагами, весело размахивая полупустой бутылкой лимонада. Это был как раз тот, кого мы с Толичем так долго ждали. Наш старый школьный дружок Игорь Плотошенков. Мы долго смотрели друг на друга, пока я не протянул:
  - Здорово....
  - Здорово...- медленно ответил он и лениво протянул мне руку.
  - Ну?
  - Гну, - ответил Гарик и его маленькие глазки заблуждали по его овальному небритому лицу. Он стал крутить головой в поисках Фила и Толика.
  - Фил ещё не приехал, а Толик где-то бродит, - объяснил я. Плотыш разочаровано шмыгнул носом.
  Говоря на чистоту, последние годы только Филипп поддерживал с ним контакт. Я лишь, изредка встречал его, да хлопал по плечу. Надо заметить, что это ему не очень нравилось. А когда ему что-то не нравилось, он мог сильно набуянить. Однажды, классе в пятом, когда учительница на уроке как-то оскорбительно отнеслась к нему, он перекидал все парты (причём часть из них на меня), разбил окно в коридоре и выгрыз зубами фотографию обидчицы на школьном стенде. В детстве он много молчал и часто что-то делал, например подпиливал ножки отцовской табуретки или устраивал бега бескрылых мух. Понятие "рамки" не были известны этому мальчику. Он и в раму то не влезал. И как всё это совмещалось в таком тихом и спокойном человеке для меня было загадкой.
  Как-то раз переходили мы улицу, а он возьми, да ляг посреди дороги. Распластался на асфальте, как на пляже, подложил под голову ладони, скрестил ноги и лежит. "Не встану", - говорит, - "Устал я. Пусть объезжают, говоноеды механические..." А когда я его поднять попытался, драться стал. Дрался Плотыш яростно и горячо, как Брюс Ли. Он часто повторял - "Я Брюс Ли - король кунг-фу!", и начинал быстро-быстро махать руками.
  Да и к деньгам он всегда относился странно, для меня, даже, мистично. Приходит, однажды, ко мне домой и заявляет, едва отдышавшись:
  - Максимилиан срочно нужны деньги! Срочно!
  - Зачем? - спрашиваю.
  - Безотлагательно важнейшее мероприятие. Не хватает...
  Я конечно же замялся:
  - Сколько?
  - Три рубля пятьдесят восемь копеек....
  Оказывается, ему на блесну не хватало. (Метро тогда стоило рубля четыре). В этот период жизни он хотел стать профессиональным рыбаком.
  А был случай, когда отец доверил отвезти ему деньги с продажи их первой машины, а он их потерял. Потом ещё целый день ходил, высматривал на дороге, в кустах, в мусорных баках эти тридцать пять тысяч. Не нашёл...
  
   В Крыму сейчас он был по делам фирмы, которая носила высокое название "Плотошенков и сынок". На вопрос "Почему такое название?" Плотыш гордо отвечал "Для доверительности". В дверях появился Толич с серьёзным выражением лица, а за ним и Фил. Плотыш заулыбался. Мы подняли вещи. Гаря, ухмыляясь, крутил вокруг пальца ключи:
  - Машина за площадью.
  
  - Этот сарай? - сморщился я, увидев его синий обшарпанный микроавтобус Фолькс Ваген.
  - Сам ты сарай, - разозлился Плотыш и любовно погладил ручку двери, - это Жучка...
  - Что?
  - Ну, есть Фолькс Ваген Жучок, а у меня Жучка.
  - Почему это? - спрашиваю.
  - Да потому, - вспылил он, - Потому, что большая и синяя.
  - А... Понятно, - протянул я. Обсуждение машины было исчерпано. Тем более Филипп настойчиво дёргал меня за лямку рюкзака.
  - Кстати, чуть не забыл, - спохватился Гаря, когда мотор неровно забурчал, - мужика здесь встретил, друга твоего. Он на дороге сидел, аскал.
  Я молчал. Гарик любовно потирал руль, замотанный синей изолентой.
  - Правда, он грязноватый был слегка, бомжеватый. Зато Питером всё восхищался, про тебя вспоминал...
  - Что? - спросил я.
  - Говорил, друг у него в Питере, Макс, то есть ты. Ну, я ему телефон дал, что бы звонил, когда приедет. А то он всё сокрушался, адреса не помнит.
  - Какой друг? Нет у меня в Симферополе никаких друзей! И зачем ему твой телефон?
  - Да не мой, а твой! - воскликнул он и задумчиво добавил: - А, вообще я сразу подумал, подозрительно, у Максимилиана друзья бомжи?
  Логика Плотыша меня всегда поражала.
  
  Минул странный пыльный город, где, как будто курорт, а моря нет, где тысячи отдыхающих, но всё транзитом. Город обменников валюты, жёлтых, выцветших на жарком солнце хрущёвок и беспробудных пьяниц. Город широкополых милиционеров и снующих повсюду попрошаек. Город - ворота, город - выход, с мерцающей в темноте, за пыльными портьерами, зелёной табличкой. Прощай столица автономного черноморского государства, я стучу в небеса.
  
  Феодосия тупик - полёт в моря
  
  Жучка Плотыша неслась на удивление резво, обгоняя некоторые легковушки и бойко разгоняясь после остановки у редких светофоров. Ландшафт за окном стал взлетать. Начались такие странные и удивительные горы, больше похожие на высокие, поросшие травой, холмы. Дальше на юг открывался вид на огромные острые пики и голубое чистое небо. Дорога сузилась и закрутилась серпантином. Густые деревья укутывали тенями наш путь, из-за резких поворотов выскакивали бешенные иномарки и волги, суля неминуемое столкновение. В одну из таких мы чуть не въехали, на что Гаря отреагировал непривычно спокойно и даже с интересом. "Привык", - подумал я.
  Мы снова въехали в гору, где на пологом поле раскинулись сады виноградников, увитых ещё незрелыми кустами и дальше, голые безжизненные бетонные опоры, кладбищенским порядком, выстроенные в ряд. Ещё дальше, маленький посёлок, зацепившийся за склон, вновь виноградники. Одинокая могила с фанерной звездой и выгоревшая, ржавого цвета земля. Она окутывала всё. И окрашивала даже взгляд закрытых глаз. Я наслаждался буйствующим ветром, рвущимся через распахнутые окна машины.
  Гаря вставил в магнитолу кассету, салон заполнила шизофреническая аритмичная музыка, я отчётливо различал удары по батарее...
  - Что это? - воскликнул я.
  - Музыка древних алтайских шаманов, - серьёзно ответил Плотыш, делая громче.
  - Древних?
  - Да, десять тысяч лет.
  - Они её сами записали? - спросил Толик.
  - Что?...
  
  Когда, наконец, все горы, какие могли, расступились, машина взметнулась вверх, моему жаждущему взгляду открылось море. Я жадно высматривал открывшийся кусочек, пока машина не нырнула в сторону, и деревья не скрыли вид. К поднебесью мы подъезжали под музыку древних алтайских шаманов...
  Я достучался... Сидел на камнях, и голубоватая вода, облизывала пыльные ботинки. Море тихо шипело мне свои песни. Взгляд тонул в бесконечной дали. Легкие волны накатывали на большой, похожий на горб камень. С моей ладони стекала пенистая вода. Я сидел на камнях и думал о море. Море жило, теперь я это видел... Теперь услышал.
  - Она солёная, - тихо сказал мне Толик, оглядываясь, - понимаешь?
  Я нырнул и открыл глаза. В прозрачном подвешенном мире мне открылась вселенная, красноватые ветви кораллов, маленькие блестящие стайки рыбёшек, раковины, прозрачные лепёшки медуз. Толик с жадностью стал ловить крабов. Я не смог вспомнить, как жил раньше без этого....
  
  На третий день, Плотыш завалился к нам на стоянку с радостной вестью, что собирается в Феодосию по делам и, что мог бы подбросить нас с Толиком, купить билеты на поезд. Я чувствовал, что обратный автостоп для меня будет неподъёмен, я очень рассчитывал на билеты.
  Толик приготовил гречневую кашу с кофейной сгущёнкой. Я съел две ложки поплевался и пошёл купаться. В желудке ещё не просели варёные мидии и вчерашнее пиво. Но я знал, что море успокаивает....
  Мы не успели обсохнуть, как выехали на узкую крымскую трассу и понеслись в сторону города с нежным женским названием. Я откинулся на сидении и под порывы тёплого ветра наблюдал, как двигаются за окном горы. Всё-таки, за эти дни я привык к дороге и успел по ней заскучать.
  Город появился внезапно. Я не успел заметить, даже, таблички. Из сухой земли выросли низкие четырёхэтажные дома, маленькие дворики и садики. Мы понеслись по привычной советской улице с невысокими кирпичными зданиями и узкими тротуарами. Людей на улицах было мало, казалось в Феодосии сиеста. Плотыш высадил нас на узком пяточке автовокзала. Под автобусом лежал шофёр и чесал грязной рукой оголённое пузо. У овощного ларька стояла маленькая девочка и озабочено глядела по сторонам. Мы оглянулись и отправились в ту сторону, где по указанию Плотыша был железнодорожный вокзал.
  Мы вышли на небольшую вытянутую площадь. Между суровой советской колоннадой, на ступенях массивного дома культуры плясали одетые в русские народные костюмы, бабки, запевали пошлые частушки. Под крышей развивался огромный транспарант "Феодосии - 399 лет" Бабок сменила девка в красной, с откровенным вырезом, блузке, и запела в микрофон под фонограмму. По площади бродили пьяные люди и пучеглазые собиратели бутылок. Одна такая встала у нас над головами, когда мы уселись на газоне за широким пляжем и стали пить пиво. По каменной набережной аллее шли толпы курортников, ходячие бутылочки и кошельки. Через каждые пять метров надрывно и фальшиво гремело уличное караоке. Я хотел полностью лечь на траву, но вспомнил, что не в Москве... Я смотрел, как вечернее солнце отражается в стеклянных лотках с пирожными. На каждом шагу продавали пиво, я путался в людских плечах, и чуть было не потерял Толика. У сувенирного магазина висело яркое объявление о расширенной экспозиции картин Айвазовского, и памятная табличка "Здесь отдыхал и работал великий художник...".
  Мы купили ещё по бутылке и направились в сторону вокзала. На сцене под фонограмму играла группа. Три молодых парня яростно били по струнам, а солист, сбиваясь, пытался в такт открывать рот. Мы зашли во внутрь небольшого здания вокзала. В справочную стояла длинная очередь, Толик пошёл занимать очередь в кассу. За окошечком сидела очень красивая девушка и хлопала длинными ресницами. Я спросил о ближайших поездах на Питер. Она неожиданно помрачнела, распахнула глаза и громко закричала, безобразно картавя слова:
  - Что? Какой Питег?...
  - Санкт- Петербург, - тихо отвечаю.
  - Биветов нет! И не будет!
  Я смотрел на её ресницы. Она несколько смягчилась и сказала:
  - На октябгьский поезд есть.
  - Как это? - спрашиваю.
  - Ну, в октябге.
  - Зачем мне в октябре? - спрашиваю, - Мне желательно в августе, в начале.
  - Как зачем, посмотгеть на золотую осень севегной столицы...
  Я смотрел на неё долго, пока она снова не закричала, билетов нет, и не хлопнула окном перед моим удивлённым носом. Толик расстроился и задумчиво произнёс: "Мне в октябре нельзя...". Он повернулся и пошёл обратно к кассе, узнать там. Я сел в маленьком зале ожидания. Жара беспощадно клонила в сон, во рту стоял приторный вкус пива.
  - А ты из Питера? - сказала она, я оглянулся, - У нас здесь дурацкая система, лучше обходиться без справочного.
  - Да, - говорю, - И без билетов...
  - ...И без поездов... Ты купаться здесь?
  - В Крыму?
  - Да.
  - На концерт приехал, ДДТ, - зачем-то ляпнул я, нечаянно услышав это от Гарика несколько дней назад.
  - А где они будут? - заинтересовалась она. У неё были густые, чёрные как смоль волосы. Они сверкали под тусклым светом ламп зала ожидания.
  - В Севастополе, двадцать восьмого.
  - А где? - Мне хотелось глубже вдохнуть запах её волос. Она говорила, и чуть-чуть прикусывала губу.
  - Не знаю, я же Севастополь не знаю. Я вообще в Крыму впервые...
  - Наверное, или в "Морячке" или в доме офицеров...
  - А ты откуда? - спросил я.
  - Я из Ялты...
  - Прозрачные крыши... - тихо сказал я.
  - Что?
  - Нет, ничего, просто мечтал там побывать.
  - Я тоже... в Питере, - она улыбнулась. - Я поеду двадцать восьмого в Севастополь... А это точно?
  - Да, - соврал я.
  Я увидел за окном Толича, поднялся, глубоко вздохнув. Она улыбнулась.
  
  Толик размахивал билетами: "На девятое августа!". Я хмуро кивнул. На площади надували огромный воздушный шар, ветер кидал его в стороны. Потом аэронавтам удалось его выровнять и поднять над верхушками деревьев. Под нарастающий гул, шар полетел далеко в небо. Оно стало похожим на море, только докоснуться до него тяжелее...
  Склонялся вечер, мы побрели к автовокзалу в поисках еды для ужина, тушёнки и макарон. Мы свернули на довольно людную улицу, поднялись вверх по склону, свернули ещё раз. Дома резко просели до одноэтажных изб за высокими каменными стенами-заборами. По улице бегали маленькие голые дети и собаки. Магазинов нигде не было. Мы свернули ещё раз, в надежде обойти все эти сады и вновь выйти к автовокзалу, но асфальт неожиданно кончился. И узкая дорожка высохшей земли оборвалась у высокого железного забора. И справа были заборы, и слева за живым колючим буреломом... кладбище. Мы остановились. Я посмотрел на Толика, он пожал плечами.
  На автобус мы опоздали. Когда солнце совсем скрылось, мы уселись в маршрутку до Коктебели. Становилось темно.
  
  Каберне Коктебель
  
  Накатила ночь. Белошортые курортники поспешили к себе. В свете ярких фар замелькали люди, голые, загорелые ноги, футболки.
  - Я у Булгакова про Коктебель читал, - с умным видом сказал Толик и оглянулся.
  - А ещё у кого? - ухмыльнулся я.
  -У тебя! - разозлился он. Нас окатил белый, слепящий глаза, свет встречной машины. С той стороны дороги слышался смех. Несмотря на то, что стояли мы в самом сердце посёлка, было черным-черно. Я, вообще заметил, на Украине уличное освещение пресекается. Хотя Крым это и не Украина...
  В клетчатом свете ларьков шумели пьяные люди. Мы прошли немного вперёд, встали под одинокий фонарь. Перед нами уже стояли, словно бутафорные, накрашенные яркогубые девицы и с интересом наблюдали за тараканьим движением на дороге.
  - Бесплатно мы отсюда не уедем, - протянул Толик, глядя на бесчисленные шашки на тёмных - томных боках всяческих Жигулей и Волг. Я выгреб из кармана все деньги. Толик заглянул в мою ладонь и радостно воскликнул: "Ещё и на винище останется!".
  Невдалеке мы заметили кособокую шестёрку. На асфальте перед машиной, в свете фар, поблёскивал стеклянный забор всяческих бутылок. Тётка в красной футболке сидела на капоте. Толич схватил большую дорогую бутылку и стал вертеть в руках. Продавщица, косясь на меня, осторожно назвала крупную двухзначную цифру. Толик томно улыбнулся и поднял другую. Она назвала уже трёхзначную цену. Толик расплылся в довольной улыбке и зачем-то понюхал пробку. Продавщица встрепенулась, стала пихать Толичу всё более дорогие вина. Он вальяжно разглядывал этикетки и щурился на прозрачную жидкость.
  - Долго ещё? - спросил я.
  Толик сверкнул на меня недобрым взглядом и нежно обратился к продавщице:
  - Ладно, давайте ту, что подешевле...
  Она, улыбаясь, подняла красивую бутылку.
  - Нет, совсем дешевле! - воскликнул Толик, и улыбка медленно сползла с её милого личика, - Тубриков за пять!
  - Самое дешёвое - десять гривен, - хмуро сказала она.
  Бутылку Каберне Толич спрятал за пазуху.
  
  Бутафорные девки продолжали сиять под бело-голубым светом придорожной рампы. Остановилась машина. Одна нагнулась, обнажая ложбинки на бёдрах. Громко хлопнула дверью. Машина подкатила к нам. За оставшиеся пять гривен водитель согласился довезти нас только до отворота на "Биостанцию", там по его словам, оставалось километра четыре. Мы поехали.
  - Вот бабы, - усмехнулся водитель, - Спрашиваю "куда?". А они - никуда. А что голосуете? А они - мы не голосуем. Тоже мне феи майонезные...!
  
  Взревев потрёпанным мотором, такси сгинула в темноте. На дороге поскрипывала тишина. В траве тихонько стрекотало. Нас окутало чёрное звёздное небо. Дорога, медленно заворачиваясь, уходила под уклон, к морю. Впереди темнели силуэты гор. Я посмотрел на жёлтый глаз луны, которая всё не могла заполниться и сверкала следами от чьей-то ноги.... Я осторожно вдыхал тёплый ветер.
  - А ведь потом мы будем всё это вспоминать, - сказал Толич, вглядываясь в тени гор.
  - Напишу рассказ, - сказал я.
  - Ты сначала писать научись!
  - Вот научусь и напишу!
  - Напиши, напиши... никогда ты не научишься!
  - Сам ты не научишься!
  Всё закончилось бы дракой. Но нашу беседу прервало резкое шипение в небе и хлопок. Красными искрами осыпался салют. Со стороны ближних пансионатов послышались радостные выкрики и гул.
  "Здесь каждый день, как праздник", - с тоской подумал я.
  
  Севастополь - день морячка
  
  Утром двадцать восьмого мы обедали в какой-то придорожной столовой за Симферополем. Мы сидели в душном небольшом зале с низкими потолками и ели маленькие скользкие пельмени. Полная, покрасневшая от жары, продавщица хмуро следила за нашими движениями. Плотыш принёс три стакана компота. И я долго вылавливал из своего муху. Алыча была мягкой и тёплой. Когда я вышел на улицу, почему-то хотелось есть. Фил уселся на траве и стал забивать трубку. Плотыш деловито постучал ногой по колёсам своей машины и пошёл к бочке с квасом, которая стояла невдалеке. Варёные люди пили коричневую мутную жидкость из больших пластиковых стаканов. Я пошёл следом. Рядом с бочкой сидел почерневший на солнце, морщинистый, с опухшими глазами, человек и пристально следил, как мы пьём квас. Казалось, его кадык двигался в такт... Я отвернулся, не допил, поставил стакан около бочки и пошёл к машине.
  Мы снова были в пути. Ветер рвался по салону нашего микроавтобуса через отрытые окна. Плотыш улыбаясь, следил за дорогой. Магнитола, на радость нам, не работала. Мимо мелькнула высокая каменная стела с гравировкой "Бахчисарай". Гарик сбросил скорость, я с любопытством стал выглядывать из-под лобового стекла. Но за окном потянулся обычный маленький городок с серенькими пятиэтажками и невысокими деревцами. Тротуары с потрескавшимся асфальтом, редкие люди, маленькие окна.
  - Это и есть Бахчисарай? - разочаровано спросил я.
  - А ты что хотел? - усмехнулся Плотыш, - "Бахча" и "Сарай"... - и безразлично добавил, кивнув в сторону: - Там где-то дворец должен быть... - Но за окном уже тянулась привычная лесополоса, а за ней сухие поля. Воспетый поэтами город кончился также быстро, как и появился.
  
  Севастополь встречал нас длинной пробкой, отцеплением, рядами милиции. На улицах через каждые пятьдесят метров стояли солдаты внутренних войск с автоматами на шее. По словам Плотыша, на сегодняшний день военно-морского флота съехались президенты, министры обороны и кто-то там ещё. Бодрая "Жучка" Плотыша понеслась по широкой улице. Он уверенно вёл машину, хотя никто толком не знал куда ехать. Мы выехали на небольшую площадь с памятником в центре, свернули. Милиционеры с белоснежными воротничками и такими же белыми фуражками яростно крутили палками. Заехав за площадь, нам всё же удалось припарковаться.
  Плотыш вылез из машины, зачем-то осмотрел её с разных сторон, бережно протёр зеркальце. Потом повернулся к нам и властно скомандовал:
  - Так! Все идём в разные стороны. Спрашиваем, где этот задрипанный зал, в котором должен быть концерт. Всё, ты туда, ты туда...
  - А я никуда, - говорю.
  - А ты туда!
  Я махнул рукой и пошёл в сторону площади. По ней ходили моряки в парадной форме, бесчисленные курортники и я. Памятник оказался великому флотоводцу Нахимову. Он стоял на огромном постаменте и ухмылялся. Я подошёл к лестнице в самом краю площади. Внизу был пирс. Женщину в синем сарафане, с двумя подбородками и такой же необъятной дочкой, на фоне бухты фотографировал сухенький мужичёк. Он глупо улыбался и просил чуть сдвинуться. Я подумал, что для них такой фотоаппарат маловат. Заплаканный мальчик в матроске уронил половину мороженого на асфальт. Страшно хотелось есть. Я порылся в кармане, но кроме фантиков и нескольких монеток там ничего не было. Повсюду ходили люди, а я даже не знал, где спать сегодня буду.
   Когда я вернулся, парни ждали меня у машины. Плотыш взялся опять командовать и сказал, что узнал, где этот дурацкий клуб "морячок". И ткнул своим длинным пальцем, вверх по улице. "А я в дом офицеров", - добавил он и пошёл в здание, напротив которого мы стояли.
  На улице было пусто, только редкие машины проезжали мимо. Я отстал от Фила с Толиком. Они что-то горячо обсуждали. Я заглядывал в маленькие дворики, там, в бетонных колодцах, цвели яркие цветы и деревца, и на раскинутых от края до края верёвках, развивались простыни. В другом дворике за узкой аркой виднелась высокая голая стена и худенькое дерево в углу, пробивающееся через асфальт. Я остановился и долго смотрел на него, пока, сворачивающая во двор, иномарка не гаркнула мне под ухо. Я догнал парней и в дом культуры "морячок" мы зашли вместе.
  Старушка любопытно выглядывала из окошка кассы.
  - Извините, - сказал я, - Вы не подскажете, у вас ДДТ выступать сегодня будут?
  - Что? - старушка подозрительно посмотрела на нас. На её морщинистой голове был дешёвый парик. Копна искусственных волос налезала ей на виски.
  - Ну, или один Шевчук?...
  - Кто это вам сказал, что он у нас будет? - спросила она.
  - Гаря Плотыш в интернете узнал, - сказал Фил так, будто старуха лично должна знать нашего знаменитого друга.
  - Не знаю, - протянула она, - Пока нам ничего не говорили... - и радостно добавила: - А вы приходите к нам через месяц. У нас Боря Моисеев выступать будет, Овсиенко Татьяна... Приходите!
  Фил выпучил свои хипповские глаза и напыщенно воскликнул:
  - Да вы что?!
  - Спасибо, - говорю, - Боря нам не нужен...
  - Странно, уже какой раз меня сегодня про ДДТ спрашивают... - проговорила она нам вслед. Я весь напрягся, повернулся:
  - Какой раз?
  - Да приходили до вас тоже, всё спрашивали...
  - Кто?
  Но глупо было это узнавать, да и какая разница. Что я мог сделать? Зачем вышел на улицу и долго высматривал её....
  Появился Плотыш и радостно возвестил, что в доме офицеров будет вечер какой-то самодеятельности. Я сел на скамейку и стал смотреть в землю. Белые облака плыли на север, солнце скатывалось ниже. За нами внизу, была бухта. Там несли свою южную вахту всякие крейсера и подводные лодки. Я облокотился на перилла и плюнул вниз. Очень хотелось есть.
  
  Балаклава - голодный бред
  
  Мы покидали Севастополь вечером. Догорающее солнце потянулось на запад, к морю. Я сидел на диване в кузове нашего микроавтобуса и смотрел через маленькое окошко на, уплывающий на гребне асфальта, морской город. На горизонте потянулись хребты гор. По нашей старинной карте, ближайший выход к морю за городом был километрах в пяти на восток. Фил сидел на переднем сидении и крутил её в руках. Дорога сузилась, доела последние машины, и вид на горизонт закрыли густые деревья. Впереди красным воспалился светофор. В тенях деревьев оформились дома, прохожие. Улица сузилась до такой степени, что между стенами невысоких домов и нашей машины мог протиснуться, казалось, лишь один человек. Я косился по сторонам. Мощёная дорога стала подниматься вверх. Наконец впереди возник тупик, въезд в небольшой дворик, дорога сворачивала к каналу. Мы остановились. Я с любопытством стал разглядывать неширокий с низкими парапетами канал, по его каменным берегам прогуливались люди. Большие и маленькие лодки покачивались на воде. Чуть дальше высокие горы окаймляли его, словно высокие ворота. Я заворожено смотрел на всё это. Фил вышел из машины. Невдалеке стояли две молодые девушки. Он подошёл к ним. Я видел, как одна из них смотрела на меня, мне показалось, она улыбается.... Фил указал куда-то рукой, закивал, что-то сказал и вернулся к нам.
  - Нигде там выхода нет, - сказал он.
  - А о чём ты так долго разговаривал с ними? - спросил я.
  - Ни о чём..., - потом усмехнулся и добавил, - они предложили у них остаться, погостить....
  - Как это?
  - А так, скучно им видимо.
  - И что ты?
  - А что? Мы на море едим, вайн пить. На хрена нам эти бабы?
  Я схватился за лоб. Спорить было бессмысленно, машина неуклюже развернулась, мы поехали назад, на трассу. Неожиданно заработала магнитола Гарика. По всему салону застучала бессмысленная жёсткая музыка. Задрожали окна, яростно запрыгали яркие звуки, глухо отражаясь в моём пустом желудке. Ласпийская бухта, так было написано на нашей старой карте Крыма.
  Когда мы добрались до места, Гаря щёдро заплатил за вход на зону пионер лагеря. С многочисленными бутылками вина и рюкзаками мы пересекли всю его территорию, зашли за лагерный пляж и когда уже стемнело, кое-как расположились. Я объелся несвежей колбасы, пьяным чуть не утонул в ночном море, уснул под камнем. Утром меня тошнило. С бетонной головой мы возвращались в Симферополь. Гаря весело пожав нам руки, укатил, теперь навсегда, домой, в Крыму у него дел больше не было. Мы взяли билеты на троллейбус до Ялты. Меня прочистило, опять захотелось есть.
  
  Ялта - прозрачные крыши
  
  - Я знаю, ты слышишь мои злые песни! - воскликнул я, только за окнами троллейбуса мелькнул кусочек, утопленного в зелени, в чаше из горных хребтов, города. Дома, как по ступенькам спускались вниз, к синей дымке моря. На моих голых плечах была накинута футболка, между колен зажата гитара, троллейбус трясло. Два дня мы отсыпались в небольшом палаточном лагере на берегу, между Гурзуфом и Никитским ботаническим садом. Сегодня, наконец, покидав все вещи, по пыльному и длинному склону мы поднялись до трассы, остановили троллейбус и поехали в Ялту. По картинкам я представлял её другой. Мимо проползла Массандра, в кустах, щурясь и косясь по сторонам, словно мелкий преступник, стоял милиционер в белой фуражке. Я проводил его взглядом.
  В переходе под автовокзалом было сыро и темно, об асфальт звонко цокали женские каблуки. Толич пихнул меня в бок. Мы пошли по широкой тенистой улице. Навстречу шли загорелые улыбающиеся люди. На многих были, лишь купальники и юбки. Мы купили холодного разливного кваса из бочки, но бутылка оказалась дырявой. Квас пришлось быстро выпить, а бутылку выбросить. В мусорном бачке рылась бабка, но, кажется, ничего полезного не нашла, поглядела по сторонам и пошла дальше. Улицу делил узкий высохший канал, по его илистому дну сочилась вода. Мы влились в разноцветную шумную толпу. По краям тротуара, на ящиках сидели деловые бабки и продавали жареных мидий на палочке, разных форм и величины ракушки из-под рапанов. Дальше завелась бойкая торговля фруктами. Я пощупал деньги в заднем кармане, но я и без этого знал, что их слишком мало.
  На длинном, тянущемся вперёд, пляже не было живого места от голых, желейных тел. Медленные волны безразлично накатывали на сушу. Из воды торчали бесчисленные головы и животы. Всё побережье было усыпано дорогими и не очень развлечениями. С помощью специальной фотокамеры пучеглазая всклоченная женщина предлагала разгадать тёмные стороны души, её биополе.
  - Я и так знаю, что у меня всё черным-черно, - ответил я. На фотографиях были изображены страшные люди с фиолетовыми разводами. Дальше за астрономическую сумму можно было покататься на каруселях, маленький мальчик сидел на стёклах и протягивал руку, полуголая девушка возилась со змеями, а совсем одетая предлагала сфотографироваться с огромным цветным попугаем. Он сидел на жерди и гордо смотрел в сторону моря. Повсюду стояли щиты с нарисованным, бутафорным морем, и разными фигурами с дырками для голов. Фотографы устало сидели рядом и безразлично смотрели на нас. Набережная стала подниматься, море скрылось за деревьями. Перед нами стеной встал Горький, в косоворотке и огромной соломенной шляпе.
  - Поклонись тёзке, - ухмыльнулся Толик мне, задрав голову, разглядывая памятник.
  - Его Алексеем звали, - говорю. Но для спора было слишком жарко. Толик промолчал.
  - Надо закурить... - в очередной раз протянул Фил. И я устало поплёлся за парнями к скамейке. В воздухе странно пахло сургучом.
  - Ну что? Где играть будем? - спросил Фил. Я посмотрел в землю, по асфальту ползла улитка. Она тащила за собой свой дом, прямо, как я.... Чуть выше, стояло летнее кафе, оттуда доносился мятный запах шашлыков и музыка небольшого джаз-банда. Тихо играло пианино.
  Мы побрели дальше, в поисках удобного места для игры. Но везде мне не нравилось, и было решено идти назад на торговую площадь, там был подземный переход, очень удобное, по словам Фила, место. Жара спала, день начал затухать, дышать стало легче. Назад мы пошли другой дорогой. На узкой улочке-спуске совершенно не было людей, за ветхими заборами стояли невысокие домики со множеством дверей и лесенок. К дороге опускали свои ветви деревья с алычёй. Не смотря на то, что она была недозрелой, Толик с Филом ловко срывали её и отправляли в рот.
  Дальше, ближе к центру, дома увеличились, но остались такими же нелепыми и уютными своей простотой. Я медленно шёл, поэтому отстал от парней, заглядывал в маленькие дворики. Множество фанерных веранд, деревянных надстроек, неказистых узеньких лесенок прямо в квартиру, на второй этаж, диван на улице.... Я сорвал зелёный ещё каштан. Подул ветер, пахло морем.
  Подземный переход был коротеньким и шумным, мы уселись посередине, разложились. Фил, как всегда был неописуемо доволен. Люди проходили мимо и удивлённо косились на нас.
  - Может, не будем? - снова спросил я. Откуда во мне эта вечная дрожь? Не знаю. Неожиданно Фил стукнул о чехол рукой, повернулся и процедил сквозь зубы:
  - Тебя здесь никто не держит.....
  Толик молчал. Я поднялся, оглянулся и пошёл наверх. Куда идти я не знал. Может быть, встречу.... Побрёл вперёд. Надо понять Фила, я ныл всё дорогу. Вот, накипело. В первый раз в жизни я видел его таким. Пройдя немного, я увидел летнее кафе, там одиноко играл саксофонист. Люди сидели за столиками и пили водку. Я сел за свободный столик и уныло посмотрел в меню. Когда я услышал голос, я подумал, что это официантка, но девушка в белом, воздушном платье села рядом и улыбнулась:
  - Не занято?
  Я молча покрутил головой. Рядом в зеркале, я заметил своё отражение, грязная футболка и небритое лицо. Она улыбалась и смотрела на меня. Потом произнесла:
  - А почему ничего не заказываешь?
  - Денег нет, - честно сказал я. Она вскинула брови.
  Странно, она была очень красива...
  - Совсем?
  - Только на троллейбус.
  Она засмеялась.
  - А откуда ты приехал?
  - Из Ленинграда, - ответил я. Она засмеялась ещё громче. У неё были белоснежные зубы.
  - На троллейбусе, из Питера?
  - Нет, из Питера автостопом, - говорю.
  Она откинулась на стуле и с иронией посмотрела на меня. Потом оглянулась на музыканта, задумалась, наклонилась ко мне и неожиданно серьёзно спросила:
  - Расскажи мне что-нибудь.... Расскажи о Ленинграде.
  Я растерянно пожал плечами.
  - Это правда, что у вас там мосты разводятся?
  Я усмехнулся.
  - Нет, - говорю, - легенда. У нас и мостов нет, машины все под Невой ездят.
  - Да? - спросила она.
  - Да.
  Она улыбнулась. У неё была очень красивая улыбка с ямочками на щеках. Она оказалась проституткой, самой красивой проституткой, какую я видел.....
  
  До нашей стоянки в Ай Даниеле мы ехали на последнем, забитым битком троллейбусе. Совсем стемнело. Я смотрел на ровную лунную дорогу в чёрном море и думал о странном фатализме, преследующем меня. Но, кажется, каждый находит то, что ищет.
  
  
  Гурзуфские огни, движение к обрыву
  
  Я сидел над невысоким обрывом и смотрел на море. Я вспомнил, как когда-то в детстве, когда жил на Васильевском острове, долго стоял у окна и смотрел на серый залив. И если порывистый ветер новостроек выбивал форточку, мне становилось страшно. И теперь я сидел и смотрел на синее поле безответности, волны изгибаясь, ложились на прибрежные камни, оставляя белую, как снег пену. Остывающее, красное солнце тянулось в эту бездну. Вечерело. Я сидел и смотрел на море.
  Появились мокрые и довольные Толик с Филом. Толич держал в руках, набитый до краёв мидиями, мешок. Острые концы ракушек прорвали полиэтилен. Фил сел на землю и закурил папиросу.
  - Сегодня наварим, - довольно сказал Толич и высыпал половину мешка в кастрюлю. Потом сел рядом с Филом и тоже закурил. Я молчал.
  К нам пришли наши соседи по стоянке. Гера, высокий долговязый парень с длинной шеей и серьгой в ухе и Пятый, маленький коренастый с кривыми ногами и широкой улыбкой. Почему его звали так, я не знал. Они стали разглядывать пакет с мидиями. Потом спросили, долго ли собирали, довольный Фил ответил, что четыре часа, и они пригласили к себе, когда сварим, есть ракушки с пивом. Толик ответил, с удовольствием.
  Я долго сидел и смотрел, как солнце тонет в море, как вода темнеет, и думал, что, наверное, только ветер знает ответы на мои вопросы. Но он ничего не говорил, подгонял волны, да тёплыми дуновениями трепал жёсткие от солёной воды волосы.
  Мидий мы ели у харьковчан на стоянке. Было уже темно, алым тлел костёр, Фил тихо что-то играл на гитаре. Пиво было тёплым и горьким. Людей было много, человек десять, мы все лежали вокруг костра на покрывалах и пили пиво. Все они приехали из Харькова. Саша попросил, обнимая свою девушку, которая, кажется уже спала, на его коленях, сыграть Фила "Кино", но Фил ответил, что любит "ГО" и запел что-то долгое и непонятное. Гера с Пятым скрылись в своей палатке и, мелькая лучом света от фонарика, что-то горячо обсуждали.
  - Куда это они собрались? - спросил я.
  - Поджениться... - спокойно ответил Саша и погладил волосы своей девушки. Они были длинные и вьющиеся.
  - Как это? - спросил я.
  - Ну... на блядки, видимо, в город.
  У костра появился, надушенный приторным одеколоном, Гера, на его спине висела гитара. И пятый в джинсах и причёсанный. Оба были возбуждены и полны сил.
  - Я с вами, - неожиданно сказал я и пошёл переодеваться.
  
  Мы шли по верху, узкой и тёмной тропинкой, только у самого города спустились к морю. И прыгая по камням, забрались на бетонный волнорез. Вереди, в небольшой бухте перед тёмным силуэтом медведь-горы мерцала тысячами огней набережная Гурзуфа.
  - Сейчас пивка попьём, тёток подцепим, - с предвкушением протянул Гера, - вчера мне, даже, почти удалось одну....
  - Но она вдрызг была, - заметил Пятый и поскользнулся. На своих непрямых ногах он не всегда держался устойчиво.
  - Да, была, - согласился Гера, - но с пьяными бабами проще...
  
  Город начался неожиданно быстро. Палатки с холодильниками, в которых остывали бесчисленные напитки, всякие булочки, чипсы, орешки, пирожки и холодные газированные воды. Пивное богатство моря, подсвеченное блёклыми одинокими лампочками... Продавщица, у которой мы покупали пиво, разгадывала кроссворд:
  - Глупец, болван, простонародное...? - сказала она.
  - Дегенерат, - ответил я. Она вскинула брови.
  Через несколько метров надрывалось очередное караоке. Я уже стал привыкать к этой приморской курортной особенности. Пьяный мужик громко и фальшиво хрипел в микрофон "Что такое осень". Его обнимала, накрашенная, как проститутка, девка, и сладко улыбалась. Внизу на тёмном пляже небольшими группами сидели люди, и пили водку. Волны, в свете набережной, неторопливо накатывали на берег. В воде сидел человек, на нём в экстазе двигалась девушка. Она пыталась это делать в такт волнам. Я застыл, растерялся, но Гера потащил меня за рукав, нам надо было идти знакомиться с девушками. На скамейке под козырьком сидели две молодые девицы и надменно смотрели по сторонам. Мы подошли к ним.
  - С вами тут посидеть можно? - спросил Гера, подмигивая. Девицы пожали плечами, не занято. Одна была остроносая, крашеная блондинка, другая - маленькая кудрявая брюнетка. Гера стал спрашивать их, какую музыку они любят, что им сыграть. Девицы безразлично пожимали плечами. Тогда Гера затянул что-то чайфовское "поплачь о нём", по детски картавя, словно булькая, букву "р", ".. зачем тебе знать, когда он пхгидёт..". Гитара была расстроена, я отвернулся. Пятый, сев перед ними на корточки, стал расспрашивать, как их зовут. Они назвали какие-то имена. Пятый сказал, что они из Харькова, а я из Петербурга. Блондинка пристально посмотрела на меня и улыбнулась. Один из её передних зубов был золотой. В сумерках он казался мутным и отражал блёклый свет. Я попытался улыбнуться в ответ. Девицы сказали, что они местные, что работают в Артеке, уборщицами в столовой, с жаром стали рассказывать о лагерных правилах. Когда блондинка улыбалась, у неё был виден зуб. Гера сыграл ещё несколько песен, они попрощались и ушли.
  Мы решили спуститься вниз, на пляж, Пятый заметил там две женские, одиноко сидящие, фигуры. Мы сели рядом на камни, они распивали джин, и, кажется, были уже навеселе. Гера попытался заговорить, но та, что казалось постарше, в цветастой блузке и, с задвинутыми на короткие волосы, солнцезащитными очками, грубо бросила, что они хотят сидеть одни. Но они пили джин, поэтому всё-таки заговорили с Герой, девица постарше оказалась москвичкой, а её молчаливая длинноволосая подруга местной, из Гурзуфа. Обе были изрядно пьяны.
  - А барышни в столице милы, но не для нас. Они не любят музыкантов, идут в сплошной отказ... - напел я.
  - Вот как? - вскинула она выщипанные тонкие брови и усмехнулась.
   Мы заговорили о здешних нравах, как москвичка обратилась ко мне, узнав, что я не с Украины:
  - Вот скажи, почему нас москвичей везде так не любят?
  - Дело всё в том... - вмешался было Гера, но москвичка надменно перебила его:
  - Не тебя спрашивают!
  - Вот поэтому и не любят... - негромко сказал я, но она не расслышала, и добавил, - Москвичи разные бывают.
  - Вот, вот! Все люди разные! - воскликнула она. Я молча допивал пиво.
  Когда алкоголь кончился, девицы встали, бросили, что идут на дискотеку и оставили нас одних. Москвичка напоследок заметила, что всю жизнь мечтала побывать в Питере, я промолчал.
  Гера сидел злой и со всей силой зашвырнул пустую пивную бутылку в воду. Её подкинуло на волне и бросило на берег. Луна опускалась ниже, была глубокая ночь.
  Мы пошли назад, сели у самого конца набережной, на тёмной скамейке, Гера опять принялся играть, я начал привыкать к фальшивой гитаре. Мимо проходили пьяные компании и косились на нас. К нам подсели две девушки. Я не знаю, но, не была она такой уж красивой, приятные женские черты, улыбка, волосы, как шёлк, в блёклом лунном свете, но ничего более... Она сказала, что её зовут Аня, она работает учительницей литературы в одной Гурзуфской школе. Она села рядом со мной. Её подруге, как мне показалось, было под тридцать, у неё был короткая стрижка и маленький подбородок, её звали Флора. Как богиня, - протянул Гера, и Флора кивнула. Она была уже пьяна. Устав извлекать звуки, Гера передал гитару мне. Я не хотел, но Аня попросила меня. Потом, когда я спел, она взяла меня за руку. Я посмотрел ей в глаза. Флора покачала головой и сказала, что ей очень понравилось. Попросила у меня гитару и сама затянула что-то о мышке, уронившей банку. Она тоже, как и Гера картавила, я потрогал языком нёбо. Подул тёплый морской ветер. Аня попросила меня что-нибудь рассказать ей, я что-то рассказывал и смотрел на тёмные волны.
  
  Если прислушаться. То можно услышать музыку, которую напевает море, медленную, а иногда и страшную, всегда разную. Море всегда разное. И никогда не понятно, какое оно. Я представил, что иду по его волнам, карабкаюсь на белые барашки, иду, пока не накатывает следующая...
  - О чём ты думаешь? - спросила Аня.
  - О том, как я иду по морю, - ответил я.
  - Как пароход? - улыбнулась она.
  - Нет, как человек.
  - Но люди не умеют ходить по воде! - воскликнула она.
  - Да.
  Это была наша с Аней третья ночь. С каждым днём усиливался ветер. Море потемнело, пенилось, швыряло белые волны на вспученный берег. Мы сидели на набережной, Аня что-то рассказывала мне. К нам подошли Гера, Пятый и какая-то девушка, я видел её один раз.
  - Вы идёте? - спросил Гера.
  Аня кивнула, сказала, что здесь скучно. Я посмотрел на неё.
  
  - Дело всё в том, - ответил я ей, - Что я в жизни делаю много безответственного и, даже, наверное, легкомысленного. Я лёгок в никчёмных движениях, могу легко рискнуть жизнью....
  - Да? - спросила она.
  - Да.
  Мы шли куда-то, вдоль дикого берега. Аня остановилась, засмеялась и посмотрела вниз. Тропинка в этом месте выходила к самому обрыву. Он был песчаный, невысокий, метров пять. Но под белой, шипящей пеной, накатывающих волн, скалились чёрные пятна острых камней.
  - А ты смог бы ради меня прыгнуть?
  Я молчал.
  - Прыгни ради меня! - воскликнула Аня.
  Я долго смотрел в её глаза, потом развернулся, не глядя на воду, и пошёл назад, к нашей стоянке.
  Полная луна трепетала под тёмными, движущимися перьями туч. Толик и Фил уже спали. На голове Толика была одета вязаная шапочка. Я скинул одежду, залез в пустую палатку и накрылся холодным спальником. Через два дня мы уехали.
  
  Серый туманный дождь. Домой
  
  И видел всё уже со стороны. Пыльный холм, последнее дыхание моря. И шесть часов подряд троллейбусы проходили мимо с тусклой табличкой "мест нет". Я один поехал в Ялту, купить билеты, занять места. Где-то у Массандры троллейбус сильно тряхануло. Я оглянулся назад, на дороге в крови извивалась поломанная собака. Я отвернулся, что бы не смотреть. Попросил шофёра остановить в Ай Даниеле. Мы ехали назад и я это чувствовал, чувствовал, когда за домами Алушты мелькнуло последний раз море. Потянулась горная дорога, я почувствовал, как сильно устал.
  Мы приехали в Симферополь часов в шесть вечера. Вечернее солнце ярко освещало шумные улицы. Я проводил Фила до дороги на трассу. Он был, как всегда возбуждён предстоящим автостопом. Мы сели на траве и съели пол белого свежего хлеба. Фил курил трубку и улыбался. Потом встал, накинул рюкзак на плечи, пожал мне руку и пошёл на дорогу. Я долго стоял и смотрел, пока он не скрылся. Машины быстро уносились на север, я достал наши билеты и долго разглядывал их. Поезд должен был быть в три часа ночи.
  Я вернулся к вокзалу, Толик сидел в углу огромной троллейбусной остановки и разговаривал с какими-то людьми. Они пожелали нам удачи и ушли. Толик протянул мне большой бутерброд:
  - Люди угостили, ешь, - сказал он. Я достал воды, мы поели. Темнело. Когда совсем стемнело, и последние троллейбусы на Алушту покинули вокзал, звёзды высыпали на тёмное, замутнённой электрическим светом города, небо, я вспомнил, что нужно купить еды в поезд. Толик кивнул. Я вышел к вокзалу, повсюду на паребриках и бордюрах сидели усталые люди с тюками и чемоданами, кто-то дремал. Я прошёл дальше, к привокзальному рынку. Было темно. Торговля постепенно сворачивалась. Высокий кавказец радостно вскинул брови, когда я спросил у него несколько штук варёной кукурузы. У лотка с помидорами стояла красивая загорелая девушка. Ветер колыхал её длинные вьющиеся волосы. Чёлка упала на её весёлые глаза. Я посмотрел на помидоры и попросил килограмм. Она засмеялась и спросила откуда я, у неё был смешной украинский выговор.
  - С севера, - ответил я, - Вот и поезд скоро, домой...
  - Заберите меня с собой, - Она улыбалась, в темноте мне было сложно разобрать цвет её глаз.
  - Хорошо, - сказал я.
  К ней подошла, видимо, её подружка. Девушка громко сказала ей:
  - Вот, молодой человек меня на север увозит... Увезёте? Вы через минут двадцать зайдите за мной, я кончу работу.
  Я кивнул и побрёл назад. Холодало. Когда я вернулся, Толич разбирался с милиционерами. Оба были в синих, с пятнами пота, рубашках и неправильных, нерусских фуражках. Они посмотрели наши документы, и повели на обыск в отделение. Милиционеры были одни и те же, которые обыскивали нас раньше, когда мы были в Симферополе десять дней назад и неделю. Но это их не смутило, они ответили, служба такая, положено. Они пожелали нам удачи и отпустили, но зачем мне теперь удача, если всё закончено. Всё закончено.... Какая-то немолодая, пьяная женщина подсела к нам, когда мы вернулись на остановку, долго плакала, что она когда-то жила на Васильевском острове, что она очень устала, и что двадцать лет живёт в этом южном сухом городе. Но я знал, что для меня всё закончено.
  Я смотрел, как поезд тронулся, но за чёрным окном не было ничего видно. Только тусклый дежурный свет отражался от блестящего стекла. Поезд был севастопольский, почти все уже спали. И я тоже уснул.
  Весь мой путь, вся такая долгая дорога, как жизнь в конце жизни, замелькала, словно кино. Станция, станция, город, города... Меня надуло от окна, и я заболел. Где-то в глубокой ночи остался одинокий Джанкой, не слышен был Мелитополь. Ранним утром в Запорожье, я проснулся, мне было очень холодно, оглянул мутное окно и снова уснул. Я почти всё время спал. Днём мы были в Харькове. По знакомому перрону бегали весёлые торговцы, продавали мороженое и кричали, что-то нелицеприятное о президенте Украины, приговаривая, вот ваш Вовка - молодец! В Белгороде я вышел подышать воздухом, но воздух был душный и спёртый, я прошёлся по вокзалу и чуть не опоздал на поезд. Вечером, я смотрел, как догорает закат над старым кирпичным зданием Курского вокзала. Поезд стоял тихо и так же тихо тронулся. Медленно поплыли дома, я снова уснул. Ночью мы встали в Орле, и Толич вспомнил, что мы так и не распили бутылку вина, ещё коктебельскую, которую мы таскали по всему Крыму. Мы выудили её из моего рюкзака и пошли на перрон. По платформе ходили пьяные люди в спортивных костюмах из нашего поезда, нетрезвые, всклоченные проводники. Каберне оказалось лёгким вином, мы выпили бутылку и вернулись в вагон. Наши соседи - дочка с мамой уже спали. Тула осталась догорать где-то в моей памяти. В стороне осталась Москва. Весь следующий день я лежал на полке и смотрел на нескончаемый зелёный забор, вдоль железнодорожного полотна. Мы останавливались на каком-то полустанке, Толик выходил за пирожками. Всю нашу дорогу мы питались помидорами, огурцами и макаронами "Мивина". С замиранием сердца я смотрел в окно, когда мы проезжали Малую Вишеру, Любань...
  Когда мы подъезжали к моему городу пошёл дождь. Капельки медленно ползли по стеклу. Мокрые деревья и дома стояли неподвижно, машины под путепроводами бесшумно проезжали, разбрызгивая воду. Я выглянул в окно, моё лицо стало мокрым. Поезд медленно входил в вокзал. Мне стало легче, температура спала, только сильно болело горло и что-то хрипело в лёгких. Я вышел на платформу и глубоко вдохнул тяжёлый влажный воздух. Опустили рыбку обратно в воду. Я раскрыл поломанный зонт, мы пошли к метро. Такое странное, такое непривычное, такое родное. По бледно освещённому эскалатору спускались мокрые люди, я оглядывался наверх.
  Толич вышел на Владимирской и через закрытые двери мне, победно поднял кулак. Поезд тронулся. Я посмотрел на сутулую фигуру, отражающуюся в стекле. Тёмное загорелое, небритое лицо, растрёпанные, жёсткие от морской воды волосы, и глаза. Я очень устал. Я так сильно устал, что не мог поднять взгляда. Я вернулся.
  
  Через два дня я был у своего старого товарища Тёмы и пил водку. За окном шёл сильный дождь, на кухне горел яркий свет, мы сидели втроём с Тёмой и его другом.
  - Ну, ты герой... - восхищённо протягивал Тёма очередной раз, когда я что-то рассказывал.
  - Да... герой, асфальтный, не застывший пластилин...- пробормотал я.
  - Что? - не понял он, - ...Кстати, а девушки?
  Я пожал плечами.
  - Ну, ладно, позвоним сейчас... - подмигнул мне, - приедут...
  Я посмотрел в окно, шёл дождь.
  
  Конец
  
  
  сентябрь2001-июль2002
Оценка: 5.29*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"