Вечером пекла она пироги.Светец гонит тень над длинным куском столешницы: вот и все, что мог бы я видеть, отняв руку,- немного вдавшихся крошек и крупы вокруг. Смахну их в темноту, словно пыль с книги, но не запах,- вереница следов до ладони, а что-то забьется в неплодную борозну доски. Я знаю людей, как неспособных держаться того, что копили, но сохраняющих долго след на себе. И одного взмаха довольно, чтобы жечь черный стог и усадьбу, то, чего ждут они многие годы...
Человеческое тело дает запах, через который будто не пробиться, он словно бы короста, а под нею тогда мутная заводь, знакомое с детства топкое место, и верная дорожка вокруг. Иногда я пытаюсь угадать, что предо мною в сумерках, словно бы затеял разглядеть или прислушаться, осторожно проникая, потягивая легкий ветер, тончайшие фестоны или жирные наслоения смрада. Дух льется через край, подхватывая все: несдержанные стремления, неожиданные находки, свидетельствуя о времени медленно, а значит неумолимо. Образы о которых говорю, гораже различны, не то зримость, что меняется лишь от случая к случаю, в своем упрямом тождестве и сумме ежедневных наблюдений. Узнаю я, что тот принес воды, а этот день провел в забавах или, хуже того, в хлеву. Прост и ярок запах после работы дровосека, но какими многосложными тинктурами разворачивается в облегающей мгле цветок с окончанием ежедневных упражнений мастера. Как сумеешь побывать там, под коростою, растревожить их сон, что длится с младенчества, изогнуть утопленные темные стволы, легко поиграть жухлой травой или слепым ручьем...наклонись на покойником. Запах и вид его пришли в согласие, нет суетной перемены, и значит образа более охватчивого, чем этот. Торопись же по трактам, путям и проселкам этой страны, ибо вся она приходит в движение, и торопись прийти , чтобы ночь не застала на половине дороги. Но перекладывали девицы сукно и веселые наряды мешочками с луговой травой или окропляют сейчас устойчивой сладостью, и кажется им, что самую душу чуют друг дружки, ведь не может так стыд их пахнуть. И знают, что иная так слышит, и тот, с сеновала, уж извелся.
***
Я сочувствую внезапному порыву Ветра, вдыхающему в тлен, что коптит окна мглистого дома. Сумеречная возня разрешится ночью. Опадут кругами люди, бесчувственные к дневным заботам и ремеслу, и струи повернут в противную сторону?... Их тела убраны словно к празднику, подобраны прямыми лоскутами и схвачены фестонами. Доверяют ли сродству те, что угрелись повыше и глядят в беспокойную темноту с печи или под землю, где пооставили свой скарб? А ведь и днем занимают они малое место домовины годное тесноте их произвола, -так мнящий малую свободу, читай волю для себя только, на нее и походит превыше всего. Я говорю, не всякий зверь -животина, а только, что живет весь свой срок, и то назовут растением, что растет сроком, выбрасывает ветви, твои поднимает травы, на сломленном месте -снова. Мыкается подневольно его пыльца, колоколом стоит над лугом, тяжело переваливает лес, и гремит- летит в дом. Огромна, не мала плоть растения, колодец держит и менее рослое из дерев, простерто и в земле семенем повсюду...также бессловесные твари, которые неотличимы и даже принеси ты убоину в дом- снова, кажется, скачет весною. Рясная осокорь как в бутыли держит улицы городов, где рушатся мириады белых вялых хлопьев, улаживают толчеи и суводи, обмирают и снова приходят в движение, пронизанные зеленоватым светом, стоит лишь задрать бутыль к солнцу. А то заходится вихрем, в который никто не кинет монеты, но сами хотят стать. В углах и шерохах зиждется кроткий этот упадок, вороха с неспокойными навершиями, нырки и ухабы. И нет лучшей затеи детям, загребут кить руками, ступают и поднимают ее -словно дует... А то достанут огня, подожгут и взметнется огненный этот Ветер.
Купала
Изменила глубина оконца, заиграли солнечные блики, тугими косами пошел наличник. Вот скрипнули наузы, хлопнул ставень.. С песнею, что звучит кругом, в веселье лезут на подоконок, разбирают стену, а под нею- скачут в яму. Встали красные да резные столбы, зазмеились ленты, навершия, - что твои маковки, а меж ними ворота. Гул и пляс повсюду, подались и они вдруг, слетев с петель,- биться в вихре, словно бы деревянная птица, об одном крыле - солнце, на ином- месяц. Пышащие смолою и зноем, падают врата в наступающую реку, а те уж месят в ней воду палками....
Открыт и простерт я ночью в волглом лесу. Разинуто небо, без срока уж льет из-под черного гребня дерев. Струи ведут тяжелые стволы под землю. Полнят расселины, рвутся из гнилых пней, раскрывая каналы и тракты в землистой моей одеже, одолевая разверстый рот. А у ног шипит и мечется, бросаясь жаром - костер. Неистовый его треск гнездится на сугорке, багряным цветом в ночи управлен геммою пламень в мокнущий лес, и темные воды смыкают круг по нем. Там спрятано мое тело: в капище можжевельника да ежевики, они во тме расправляют и тянут колкие ветви, за слепым болотом, убранным ряскою, что питает стоялая вода из-под глубокого камня, за темным окатышем, замшелым валуном, отводящем спутанный узлами путь в пади и норы... Встанет на дороге валежник, увязнет нога в глёской прелой листве. А где замнешься - подойдет вода. Скрывает, несет дождь тело во все пределы леса. И нет ему конца.
Сок
Словно сожженное городище, точащий и щербатый рот, устроены эти язвы и волдыри на пепельной земле, отданной ленивому кипению под куполом сладкого чада. Роятся болезненно- розоватые комки, прозрачно- белесая мякоть, в пятнах отошедшего сока, что вехи посреди багровых, чернеющих от волглости, разъятых долин, опрокинутых логов, раздавленных неодинаково спелых ягод. А в стороне подымается ствол, необъятный для маленькой их смерти, раскрывающий путь в лабиринты ветвей и листьев, которым несть числа. Меж листвою кишат гусели, собранные изумрудною алкотой, точат они этот узор листьев, путают дороги, мешают жилы, а позже ладят белую труну, дутую вялой мокротой, чтобы претвориться и лететь.
Там, сверху, не видеть ягод, красной их бани, - движение эфира могло ли оставить кривые рытвины, снести такое поветрие? И, не случись путника, сосет сама земля сок обратно.
***
Тепло, происходящее из вчерашней постели, мы подвязали навстречу черной реке. Ее сток бросает простывший след,- слепой воздух, равный повсюду, словно и здесь уснул нищий, листья в тонкой стеклянной пелене, мокрую сплавину. Бездыханные падают берега, оседают в затаенном вдохе, словно на спицы зонта, отпускают развалины из ракушечника. Валкий камень, что уволен из старческой десны. Не им стоять долго. Бредет исполин, и здесь его место,- холоднее с каждым днем. Ему отрешает ложе,- сочится тяжко вода из-под земли, каплет сверху, срываясь дождем, беззвучно влечет ряску, холодит бутыли. Люди ищут свободы, преодолевая свойства пути, слоняясь прочь от разбитой колеи городских трактов, а иначе, распутывая шерсть волшебного мотка, в истонченном суеверии нити. А всякая река связывает путь с краем суши. Легко переброшенный мосток не различает берега. Наш путь остается лазом, покуда тащимся по влажному и прелому следу без возможности свернуть. Заводи и стлани обращают сушу в остров. Дом одной совершенной реки. ".. укрой своею ризою красною, рукою честною... от чародея и чарод синицы, от волшебника и волшебницы во веки веков." Неопалима купина осени. Дубья- золотые клубья.
Слишком много реки, осени? Мы заключаем предмет в своем качестве для метафоры пустоты. Степные травы касаются моих ступней. Совместно подаются ветром. В медленном обращении я вижу волнение холмов, зенит почвы, прочный горизонт. Достаточно малого дуновения, чтобы моя тень умалилась и пропала. Полет в свободе от качества.
Первый Снег
Струи подрывают остывший луг, не в силах выпростать из бревен, черных и сваленных кое-как в ручей, метущихся волос. Меж сучьев пьяная колода, тяжелое и скользкое полено, что вращается и не тонет. Я ли это глотаю воду из свинца долгой осенней порой? Уснул ли я без видений, чтобы самую душу изобличить и вытеснить пузырями наружу, восстать с нею, осязать ее. С каждым часом будет вода темнее, здесь в клетке из тени игл и ветвей акации, и только на закате успевает налиться кровью, я пью закаты один за другим. Тускнет в них последнее тепло, простывает как птица, сбитая морозом, да поскрипывают обручи моей деревянной бочки,- там ворочается первый лед, разлетается стрелами костей, смерзается в пузыри кишок, а то с низким хрустом рвется трещинами сосудов, готовых к новому закату и глотку чуть талой крови.
Там, где лед принимает особенно замысловатый образ, я вижу. Где смыкаются ледяные куски- различаю звуки. Вот растет снежинка и я пробуждаюсь, наблюдая её. Я восстану лишь пойдет первый снег над лугом, над поникшей, седеющей травой холма. Моя бочка уже не вертится и в точности напоминает обгоревшие бревна рядом, на скованную эту кучу опускается снег-одеяло и только внутри теплится последний закат, это жизнь мечется подо льдом кругами, не в силах с родником достать моря.