Перова Евгения Aka Дженни : другие произведения.

Неправильный глагол. Книга первая - Женька-Пенька

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания о детстве и ранней юности

обложка гл 1 [Дженни]
  
  
  ЕВГЕНИЯ ПЕРОВА
  НЕПРАВИЛЬНЫЙ ГЛАГОЛ
  
  Мы не в школе. Даты не имеют большого значения.
  Жан Маре "Непостижимый Жан Кокто"
  
  

КНИГА ПЕРВАЯ. ЖЕНЬКА-ПÉНЬКА

  

Предисловие

  
  Я родилась в год смерти Сталина. С тех пор прошло уже более полувека, но до сих пор этот чудовищный идол продолжает отбрасывать свою огромную тень на нашу действительность, а иначе - зачем бы мне начинать свое повествование с упоминания его имени?
  Я родилась в День защиты детей и всю свою жизнь чувствовала себя ребенком среди взрослых. Только в последние годы я ощущаю признаки взрослости в своей душе - и мне это не нравится!
  Я родилась на Урале, в городе Верхняя Салда, что в переводе (не знаю, с какого языка) вроде бы означает "верхнее болото". В сознательном возрасте я там так никогда не бывала, ибо еще в младенчестве увезена была в Подмосковье, где и живу всю жизнь.
  Каждое из этих начал имеет право на существование, и за каждым из них могло бы следовать соответствующее зачину повествование, но мне не хочется придерживаться хронологии, с которой я сызмальства не в ладах. Никогда не могла толком запомнить не то, что какую-нибудь битву при Фермопилах - на чем, кстати сказать, и пострадала во время учебы на истфаке, доведя до полного отчаяния суровую даму, принимавшую у нас экзамен по Древнему Риму, но и события собственной жизни никогда не связывались у меня с какими-либо точными датами. Меня просто потрясают люди, которые легко могут сказать, в каком году они были там-то и там-то или делали то-то и то-то. Конечно, если приложить определенные усилия, можно вычислить, что в школу я пошла, к примеру, в 1960-м году, но это совершенно неинтересно. Гораздо интереснее просто вспоминать.
  Вот первое, что помню: какого-то мартобря, скорее всего - вечером, потому что горит яркая желтая лампочка, отбрасывающая четкий круг света и оставляющая в полной тьме углы комнаты, я стою на сундуке, покрытом грубым и колючим малиновым сукном. Надо мной - полочка, которой я почти касаюсь головой, а рядом - дедушка и бабушка. Сознание включилось, как та же лампочка, и впечатало навсегда в память: желтое, малиновое, колючее, доброе...
  Зачем я пишу эту книгу? Может быть, лучше меня объяснит Иосиф Бродский:
  "Даже худшие из книг переживают своих авторов - главным образом потому, что они занимают меньшее физическое пространство, чем те, кто их написал. Часто они стоят на полках, собирая пыль, еще долго после того, как сам писатель обратился в горстку пыли. Однако даже эта форма будущего лучше, чем память нескольких переживших тебя родственников или друзей, на которых нельзя положиться, и часто именно стремление к этому посмертному измерению приводит наше перо в движение".
  Часть первая. Предки и родичи
  Перовы
  Все мои предки - крестьяне. Расскажу сначала о дедушкиной родне - о Перовых, о которых знаю меньше, чем о родне по линии бабушки. Перовы родом из деревни Бражниково, что в десяти километрах от районного центра Уваровка Можайского района и в полукилометре от Большака - старой Смоленской дороги. По Большаку отступал Наполеон в 1812 году, а в 1941 году в противоположную сторону двигались советские войска и шли, спасаясь от немцев, беженцы. В то время деревня состояла из одной улицы длиной приблизительно в километр, а застройка ее была в основном односторонняя, так что напротив главного ряда стояло только несколько домов. В местных лесах брала начало речка Лусянка, через нее было построено два моста. Ближайшая деревня - Лусось, по направлению к ней местность повышалась. Возвышенная часть Бражникова называлась "Горка", часть около Большака - "Бут", все остальное - "Середина". Бут - потому что в почве водилось много белого бутового камня.
  Впервые Бражниково упоминается в духовной грамоте волоцкого князя Бориса в 1477 году как село Щитники. Позднее появилось название Благовещенское - по имени построенной в 1713-1715 годах церкви Благовещения Пресвятой Богородицы. Владельцами в разное время были Лихачевы, Прозоровские, Голицыны и Шиповы. В "Списке населённых мест" 1862 года Благовещенское (Бражниково) значится как "владельческое село 2-го стана Можайского уезда Московской губернии по Волоколамскому тракту из города Можайска, в 40 верстах от уездного города, при реке Рузе, с 11 дворами, православной церковью и 125 жителями (60 мужчин, 65 женщин)". Согласно материалам Всесоюзной переписи 1926 года там проживало 122 жителя (57 мужчин, 65 женщин) и насчитывалось 21 крестьянское хозяйство. Сейчас в Бражниково четыре улицы и тридцать один человек населения (на 2010 год) . Все эти улицы послевоенной застройки, потому что во время ожесточенных боев деревня была сожжена почти полностью. Но храм, к счастью, сохранился.
  Родители моего деда Николая - Александр и Мария Перовы. Семья была большая, но остались только четыре брата: Николай, Егор, Алексей и Александр. Сохранилась фотография, где Николай с родителями и двумя братьями. Родился Николай в 1888 году, так что ему там лет двадцать пять, не больше, но выглядит он старше. Вид у всех мужчин довольно суровый, особенно у младшего брата, стоящего посредине, а другой, вероятно старший, слегка напоминает актера Михаила Пуговкина. Которые это из братьев дедушки, так и не знаю. Все они небольшого росточка, если судить по деду Николаю, которого я хорошо помню. Родители сидят - у Александра густая полуседая борода, а Мария в темном платочке глядит рассеянно и устало. Сняты они на фоне какого-то покосившегося забора, явно у себя во дворе. Есть еще студийная фотография, где одни братья - и тоже трое: тот, что похож на Пуговкина (но тут уже меньше), Николай и, очевидно, четвертый брат, помоложе. Они все принаряженные, даже щеголеватые: у "Пуговкина" на голове круглая кубанка, на шее - светлый башлык , откинутый назад, на куртке видна цепочка часов, а младшие братья в пиджаках и косоворотках. У Николая весьма кокетливый кудрявый чубчик - наверняка завивал! Сапоги у всех блестят, как лаковые - старались, начищали.
  Егор служил проводником на железной дороге, женился в той же деревне Бражниково, родил дочь Веру, а потом куда-то переехал с семьей. Алексей женился на девушке из соседней деревни Лусось. Жена его хорошо умела шить, и моей юной маме платье сшила, она помнит. Потом все они уехали жить в Москву. Дети Алексея - непутевый Виктор и Зоя, которая умерла лет двенадцати. Еще был сын, имя которого мама забыла.
  Александр остался в доме отца. Жена Варвара родила ему пять человек детей, все мальчики. Варвара была грязнуля, ничего не умела делать, и моя мама, еще девочка, все время ходила ей помогать. Александр погиб во время Отечественной войны, детей забрали в детдом, а куда делась Варвара, мама не помнит. Кто-то из их детей жил потом в Орехово-Зуеве, и бывал у нас в гостях. Приезжал как-то и дед Егор, как я его называла. Он меня, маленькую, чем-то напугал. Помню, что был в длинной шинели. С тех пор, когда слышала присказку "Из-за леса, из-за гор едет дедушка Егор", так его и представляла.
  Курочкины
  А теперь о родне моей бабушки Софьи. Ее мать Прасковья Курочкина жила всю жизнь в деревне Бараново. Туда мы с мамой ездили не раз, а в Бражниково так и не добрались.
  Сейчас Бараново входит в состав городского поселения Уваровка Можайского района Московской области. Численность постоянного населения по Всероссийской переписи 2010 года - 303 человека, в деревне две улицы. Бараново расположено в центральной части района, у слияния безымянных притоков с рекой Колочь, примерно в двух километрах к югу от Уваровки. Деревня стоит на высокой горке, вокруг - леса. Безымянные притоки Колочи - мелкие речушки с ледяной водой. Ближайший населённый пункт - Власово: помню, как ходила туда за молоком. Бараново тоже пострадало от войны.
  Дед Иван, муж Прасковьи, рано умер - ездил за чем-то в Москву и пропал. Детей у них было много, остались только Ефим, Софья, Клавдия и Полина, остальные не выжили. Как рассказывала моя мама, Прасковья сдавала комнату местным учителям, на это и жила. Еще у нее был большой фруктовый сад, и дети ходили к ней за яблоками.
  Сохранилась фотография: Прасковья с матерью, сестрой и братом. Судя по приписке моей мамы, Прасковье там лет тридцать. У нее гладко зачесанные назад волосы, удлиненное лицо, светлые глаза и очень красивые губы. В лице есть что-то казацкое, как мне кажется. Похоже, что верхнюю часть лица - лоб, глаза, надбровные дуги - Прасковья унаследовала от своей матери, а потом эти черты перешли к ее внукам, маминым братьям Сергею и особенно Михаилу, а сейчас это сходство с Прасковьей проступает в чертах лица моего двоюродного брата.
  Расскажу сначала про брата и сестер Прасковьи. Про брата я мало знаю: Ефим жил в Баранове с женой Аришей из Григоровки, что в десяти километрах от Баранова. У них была большая семья, остались только Рая, Клава и Нина. Сестер бабушки Сони я помню с детства - они принимали большое участие в нашей жизни. Клавдия помогала Софье нянчить детей, потом вышла замуж за соседа, Ивана Балашова и уехала с мужем в Москву. Поселились они у Красных ворот, я бывала там в детстве. Тесновато жили, в квартире обитали три семьи, зато был крошечный внутренний дворик, весь каменный, я там играла. У них было две дочери - Галя и Валя, про них расскажу чуть попозже.
  Софья и Николай Перовы
  Софья, мамина мама, родилась в 1893 году. Первый раз она вышла замуж в деревню Бражниково, но муж ее погиб во время Первой мировой войны, а второй раз - за Перова Николая Александровича, где-то году в 1922-м или 23-м. Во время войны она работала в уваровском госпитале медсестрой. Николай тоже воевал и оказался в немецком плену.
  Сохранились две фотографии Николая того времени: на первой он в армейской пехотной форме: двубортный китель, фуражка без козырька, ремень с бляхой, щегольские усики - весьма бравый, но смотрит тревожно, что и не удивительно. Вторая фотография сделана в плену: семеро мужчин - двое сидят, остальные стоят, Николай в центре. Он в полосатой косоворотке, а усики все те же. Мне кажется, что один из сидящих - тот, что в жилетке - немец: видна цепочка от часов, в руках фуражка с высоким околышем, да и смотрит повеселей, а остальные довольно мрачные, хотя и не выглядят заморенными. В плену Николай научился сапожничать. Домой он вернулся, очевидно, после Брестского мира.
  Встретились Софья с Николаем все в том же Бражникове - родители Николая жили как раз напротив, окна в окна: их домик смотрел на запад, а у Софьи - на восток. Софья работала в коровнике дояркой, а потом выращивала телят. Николай летом трудился в колхозе, а на зиму уходил в город, он был "холодный сапожник" и надомник. Еще подрабатывал путевым обходчиком. Потом стал работать в Москве, на фабрике "Экспорт-обувь", и жил в общежитии, чтобы не ездить в такую даль: из Бражниково надо было пять километров идти на ближнюю станцию Дровнино, потом на поезде до Москвы часов пять-шесть по тем временам - сейчас-то часа за два, наверно, можно доехать до Можайска.
  У Николая и Софьи было четверо детей: Сергей (1924), Михаил (1926), Зинаида (1927) и Евгений (1929). Дети своеобразно разделились по внешности: старшие братья, очень в молодости похожие друг на друга, были светловолосые и голубоглазые, а моя мама и младший Женя - носатые, темноволосые и кареглазые.
  Когда началась Отечественная война, Николай был в Москве, так что все тяготы военного времени и оккупации Софья пережила одна с тремя детьми на руках. Самый старший - Сергей - был на фронте. Только в сорок втором году, когда прогнали немцев из-под Москвы, Николай смог приехать за женой и детьми - перевез всех в Расторгуево. Рассказывает моя мама:
   "Сначала в Расторгуево приехал отец, потом Михаил, а потом забрал меня, Женьку и маму. Сергей был в действующей армии. Ехали на телеге до Уваровки, потом на пассажирском поезде до Москвы. Вначале поселились при госпитале, где отец работал сапожником - в бывшем имении Волконских в Суханово. Госпиталь располагался в двух зданиях: там, где главный дом над прудом, были палаты, а в мавзолее - кухня, столовая и палаты для выздоравливающих. Нас поселили в двухэтажном домике для обслуги, где наверху жили врачи, а внизу была контора. Мама работала посудомойкой в столовой, а я уборщицей (называлась санитаркой) в конторе и в общежитии. Михаил работал в котельной".
  Зимой 1943 года семья переехала на улицу Ольгинскую. Там сделали общежитие, в комнатках которого разместились Перовы, а кроме них еще три семьи.
  5 ноября 1943 года в возрасте 46 лет умерла Софья. Мне всю жизнь говорили, что умерла она от рака, но в найденном мной свидетельстве о смерти указан диагноз: "артериональный склероз сердца". Николаю в то время было 55, Сергею - 18, Михаилу - 17 (он ушел учиться в техникум связи и жил в общежитии), Зине - 16, Жене - 14.
  На одной из последних довоенных фотографий, Софья, наряженная в трогательную белую кофточку с вывязанными бомбошечками у воротника, выглядит гораздо старше молодцеватого Николая, хотя на самом деле была на пять лет моложе. Принарядилась для фотографа. А на фотографии, которую сделал кто-то из близких уже в Расторгуево, она совсем худая и изможденная - с характерным мрачным взглядом.
  У меня такое ощущение, что моя мама очень сильно горевала после смерти Софьи, потому что была чрезвычайно сильно к ней привязана. Софья однажды даже отхлестала маленькую Зину крапивой, чтобы "не гонялась" за ней и не мешала работать. Горевала, но и переживала обиду на мать, за то, что та ее оставила: никогда про Софью не говорила, и на кладбище к ней не ездила - во всяком случае, на моей памяти. Похоронили Софью почему-то в Москве, а не в Расторгуево, а мама даже отдала кому-то из родственников наше место рядом с Софьей.
  Софья меня очень занимает, потому что мы внешне похожи. В юности, лет восемнадцати, я была копией бабушки Сони - просто одно лицо, хотя по комплекции толще: в ее взрослую кофточку, долго хранившуюся у нас в семье, я могла влезть только лет в четырнадцать. Кофточка полосатая, со сложной застежкой набок - осталась фотография бабушки в этой кофточке. Хотела отдать в музей - не взяли: вот если бы была "парочка", то есть с юбкой, то взяли бы, а так нет. Юбка не дожила, был еще платок огромный, красивый, мелкими турецкими огурцами, который мама зачем-то разрезала и покрасила в черный цвет - мы с ней настоящие вандалы, столько всего перепортили! И наследства-то было - кот наплакал, и то не сохранили.
  Страшно жалею, что мало расспрашивала и маму, и сестер Софьи - бабу Клаву с бабой Полей. Софью в молодости знала бабушка Катя (вторая жена деда), которая родом из соседней деревни. Она рассказывала, что Софья была нелюдимая и задумчивая - то ли по природе, то ли так повлияла на нее потеря первого мужа: "Гости придут, а она уйдет в сени и стоит там, прячется". Сумрачная - это и по фотографиям видно. Тяжелый взгляд, даже трагический. Кстати, на одной из старых фотографий видно, что кто-то, стоящий рядом с Софьей, отрезан: это сделала Зина, приревновав мать к неизвестному мужчине. Подозреваю, это и был первый муж Софьи.
  Дедушка Коля
  Я была "дедушкина внучка". Помню его очень хорошо, а когда вижу на фотографии, так сердце и щемит: родной, любимый! Он тоже меня очень любил. Все время со мной возился, читал мне, рассказывал что-нибудь, пока работал. Из дедушкиных рассказов помню совсем мало - а сколько их было выслушано над очередной парой туфелек, изготовлявшихся на моих глазах умелыми руками.
  Да, пожалуй, только один толком и помню, ставший семейной легендой: как молодой дедушка - то есть тогда еще совершенно не дедушка, а парень! - пошел на пасхальную заутреню, приморился, вышел на крыльцо, присел и заснул, а кепка свалилась, так ему в эту кепку накидали всего: и яиц крашеных, и денежек. Еще рассказывал, как мальчишками они бегали по рынку и прямо из бочки рукой хватали соленые грибы или огурцы. И где же такой рынок был, интересно? В деревне вряд ли. Еще остались смутные воспоминания о том, что дедушка слушал в Большом театре пение Федора Шаляпина. Это могло быть либо до 1914 года, либо в 1920-21 годах, потому что с 1922 года Шаляпин находился за границей.
  "Дедушкапочитайка!" - любимое слово, которым я донимала его без конца. И мы читали какие-то бесконечные "рассказы про животных", среди которых был, пожалуй, и "Золотой луг" Пришвина в оранжевой обложке с синичками. Читали Телешова - с той поры не перечитанного ни разу и не помню, о чем писавшего. Читали - или это уже я сама читала? - забытую ныне Любовь Воронкову, настолько потрясшую меня своей "Девочкой из города", что я стала добросовестно переписывать эту повесть в тетрадку, искренне веря, что сочиняю сама.
  У меня долго хранились остатки дедушкиных инструментов, потом отдала коллегам-реставраторам. Стоило взять в руки все эти шильца и разбойничьего вида ножи, тут же в памяти оживал запах кожи, воска, дратвы и дерева от восхитительных маленьких деревянных гвоздиков, которые дедушка так ловко вырубал ножом из длинных и плоских заготовок. Куда он вбивал эти гвоздики и зачем? Дратву - тонкие веревочки, необходимые для сапожного дела, дедушка тоже делал сам. Для этих целей выращивали на грядке коноплю - из ее волокна получаются очень прочные веревки. Я помню эту дратву - разорвать невозможно. Помню и грядку высоченной конопли: я была совсем маленькая, но конопля была выше дедушки. Правда, и он невысокого росточка был.
  Долго хранились у нас сделанные дедушкой крошечные туфельки на каблучках - пара, не взятая заказчицей, маленькой татарочкой по фамилии Родина. В детстве, слыша по радио популярную песню "Родина слышит, Родина знает...", я представляла себе именно эту черненькую дамочку. А другую пару сработанных им туфелек я передала в фонды Исторического музея.
  Помню, как дедушка брал меня с собой в Москву на Зацепский рынок, что располагался между Валовой улицей и Павелецким вокзалом, где сейчас идет бесконечная стройка, огороженная гигантскими билбордами. Мне было лет шесть-семь, и я как раз доставала носом до прилавков, на которых чего только не было. Почему-то ярче всего запомнились веники и раки - красные, усато-клешневатые, я их забоялась. Очевидно, дедушка пил пиво с раками. Я нюхала пиво и морщилась: бе-э, гадость! Еще поразили цыганки - в ярких юбках, монистах и кудрях.
  Запомнилось, как дедушка кормил меня кислыми щами. Почему-то налил в алюминиевую мисочку, а не в тарелку. Вкусные были щи! А еще один раз он меня разыграл на 1 апреля: сказал, что ко мне пришла подружка. Я выбежала во двор, искала ее, звала, но никто не отозвался.
  Перов Николай Александрович умер 5 октября 1962 года. Диагноз: "раковая интоксикация, злокачественное малокровие". Странно, но я совершенно не помню его болезни и смерти, хотя мне было уже девять лет, вполне сознательный возраст. Наверное, взрослые оберегали ребенка от тяжелых впечатлений. В день похорон мы играли с троюродными сестрами на балконе. Не помню ничего - ни слез, ни горя, только телегу, на которой повезли дедушку в последний путь. Но горе было велико. Даже не горе, а что-то большее, чем горе.
  Я долго не могла спать одна - брала куклу или пробиралась к маме под бок. И тогда же мне приснился страшный сон, от которого я проснулась с криком. Снился дом, в котором я живу - почему-то большой, "московский", многоэтажный, многоподъездный, а не наш, почти деревенский. И в этом доме присутствует некто, вооруженный ножом. Но самым страшным был не нож, а ощущение полной беспомощности и бесправности перед лицом этого неведомого злодея. Ушел дедушка - и мы остались беззащитны.
  Баба Катя
  Екатерина Анисимовна Перова (Дроздова) - вторая жена деда Николая, мамина мачеха (1905-1991). Баба Катя меня вырастила. Появилась она в нашей семье, когда меня еще и в проекте не было - в 1944 году пришла помогать по хозяйству овдовевшему деду с четырьмя детьми. Старшие, правда, были уже совсем взрослые и дома не жили, но двое младших: моя мама и ее брат Женя были при отце. Поженились они с дедом гораздо позже - в 1952 году. Баба Катя, тогда еще никакая не бабушка, была моложе деда на 17 лет. Она выросла в соседней деревне Липунихе. В большой семье Дроздовых было чуть ли не 11 человек братьев и сестер. Дед хорошо знал и всю семью, и саму Катерину, тем более что учиться дети Дроздовых приходили в нашу деревню.
  Я плохо знаю судьбу бабы Кати до того, как она пришла в дом Перовых: мама рассказывала, что у нее был сын Эдик, рано умерший и рожденный вроде бы вне брака. Катерина жила при старшей сестре Доре, муж которой был крупным военным, и даже вошел в книжку, посвященную героям Отечественной войны. Служил он на Дальнем Востоке, а Катерина помогала сестре по хозяйству. У них в семье такие были имена: Дора, Нонна, Нана (Надя). Хотя все русские. Наверно, казалось красиво.
  Баба Катя рассказывала мне, что ела лягушек, когда жила на Дальнем Востоке. У нее хранилось много фотографий тех времен, я любила рассматривать совершенно незнакомых мне людей, среди которых было много военных. Потом, когда появился фильм Германа "Мой друг Иван Лапшин", я словно узнала героев, так точно были им схвачены типажи. Все фотографии баба Катя порвала - я нашла потом обрывки под ее кроватью.
  Она была маленькая - годам к 10 я ее переросла - кругленькая, хотя и не толстая. Такой характерный простонародный женский типаж начала 20 века: фигурка кувшинчиком. Сказок она мне никаких не рассказывала - по этой части был дедушка. Любила поворчать, и вообще была "кликушей": кричала по ночам дурным голосом, впадая в совершенное беспамятство, и разбудить бывало трудно. Однажды мы жили у соседей по улице, потому что наш дом ремонтировался. А у них снимал комнату студент, так он свалился с раскладушки, когда бабушка заорала посреди ночи - мы-то привыкли.
  Великолепно готовила, особенно пироги ей удавались. Один раз вместе с дачницей к приезду гостей испекли два торта "Наполеон", один с кремом, другой с вареньем. Не помню, в чем пекли, почему-то мерещится, что чуть ли не в керосиновой плите, в духовке. А может, уже газ тогда был? Вообще баба Катя была очень ловкая и спорая: раз пришла мамина крестница с сестрой в гости, так бабушка за 15 минут приготовила нам клюквенный мусс, сбив его веничком в кастрюльке - на улице в снегу. Огород у нее был образцовый и сад, все делала сама после смерти деда: от мамы по ее инвалидности помощи никакой, а я отлынивала, как могла. Время от времени бабушка ложилась помирать - у нее была грыжа - и стонала: "Вот помру, вы уж огурцы мои поливайте!"
  Как-то раз она упала на деревянные грабли, и зубец пронзил ей ладонь насквозь: был обморок от шока, ездила в больницу, уколы делали от столбняка, но все обошлось. Она была здоровая от природы, и к старости это оказалось мукой: рассудок уже помутился, а сердце все работало, и она жаловалась: "Помирать пора, а Бог не берет!". В Бога не верила, в церковь никогда не ходила, хотя меня окрестила. Крестили вместе с дедом - в нарушение всех правил, а крестными записали совсем других людей: двоюродную тетю Галю и маминого брата Женю.
  Помню, как она делала выход на выборы: наряжалась, вставляла зубы, сразу резко молодея, и надевала беличью шубу. Эту вечную шубу потом носила я, перешивала, отрезала, потом отдала подруге на детскую шубку, и она до сих пор жива где-то на даче: шубку так и не сшили, но не выбросили! Хотя, может, уже и выбросили. У бабы Кати был целый сундук с приданым: постельное и нижнее белье с вышивками и мережками. А еще покрывало, ткань которого меняла свой цвет с красного на синий, это меня очень занимало.
  Баба Катя часто брала меня в гости к своей племяннице Нонне. У нее был сын Сережа - то ли помладше меня, то ли, наоборот, чуть постарше, уже не помню. Ехали на троллейбусе через Крымский мост, разукрашенный фонариками - чаще всего на какие-нибудь праздники: майские, октябрьские. У Нонны был крошечная злобная собачка, которую я боялась: она кусала за ноги и бегала, цокая коготками по паркету - той-терьер или карликовый пинчер. Было смешно, когда потом Нонна завела боксера - точно такой же окраски. Этот был добрый и слюнявый, хотя и страшный на вид.
  Сережа - точно, он был младше! - все время рвался посмотреть, как я буду мыться в ванне: конечно, заодно и мылись, своих-то удобств не было. Бабушка его ругала, а он не понимал: "Ну и что? Я буду мыться, пускай она смотрит!" Как-то раз он болел, бедный, и лежал с завязанным горлом, а я таскала ему маринованные корнишончики из банки. Я любила эти поездки: все другое, не как у нас! И лифт! Только меня везде укачивало, и помню, как в троллейбусе бабушку оговорили за то, что она меня посадила, а сама стояла - я ростом была уже с бабушку. После этого прошла целая жизнь, Нонны давно нет в живых, не знаю, что с Сережей - он был переводчиком с испанского. Не знаю, помнит ли он, как приезжал к нам в Расторгуево в гости, и мы с ним прыгали с крышки сарайчика в сугробы...
  Не хочется вспоминать плохого, но отношения у мамы с бабой Катей были ужасные: мама не приняла ее в качестве мачехи, и они всю жизнь воевали, хотя я поняла это, только став совсем взрослой. Мы съехались с бабой Катей и какое-то время жили вместе - это был ад. Она любила поскандалить, умела очень ловко попадать на все мамины больные места, да и с головой у нее становилось все хуже, так что, учитывая мамино психическое состояние, можно представить, каково нам было.
  Нет, не хочу.
  Хочу вспоминать только хорошее!
  Баба Катя любила меня - а я ее.
  Она и всех Перовых любила, да и маму тоже, заботилась о нас.
  Светлая ей память!
  
  
  Мама
  Моя мама, Перова Зинаида Николаевна родилась 27 декабря 1927 года. В семье уже было двое сыновей - Сергей и Михаил, позже появился на свет Евгений - мама была ему нянькой. Как я уже писала, Зина была очень привязана к своей матери, но и побаивалась. Одно из ярких воспоминаний детства: Софья взяла Зину с собой в Уваровку, сама ушла куда-то по делам, а девочка осталась сидеть в телеге. Вдруг лошадь тронулась с места и пошла, Зина сильно напугалась, но, к счастью, какой-то прохожий мужик остановил лошадь. Но самое ужасное приключение было с ней весной - она провалилась под лед, переходя овраг. Зина так боялась гнева матери, что, придя домой спряталась под кровать прямо в мокрой одежде. Конечно, тяжело заболела, отвезли в больницу, где "оживляли", как она рассказывала, а потом заново учили ходить: у ребенка отнялись ноги. Скорее всего, именно поэтому и возник потом у мамы деформирующий артрит, изуродовавший ей бедренный сустав.
  Вот что мама успела мне рассказать про свое детство: школа, где она училась, была за речкой, четырехклассная, построена еще до революции. В нее ходили дети со всех окрестных деревень: Липунихи, Григоровки и Лусоси. Большое одноэтажное здание: четыре класса и учительская, там же при школе было жилье директора, пристроенное сбоку. Учительницу мамы звали Ольга Ивановна, директором был Василий Иванович. Мама рассказывала, что перед самой войной учительницу арестовали и дети (!) ходили толпой в сельсовет протестовать. Мамины старшие братья были, конечно же, комсомольцами и часто спорили с дедом о политике. Дед был настроен скептически и, похоже, все прекрасно понимал.
  В школьном классе стояли парты, доска, стол учителя и печка. На перемену звонил колокольчиком сторож. Формы определенной не было. Мама надевала платьице, купленное дедушкой - темно-синее вельветовое с белым воротничком - и черный фартучек. В этом платьице она, десятилетняя, запечатлена на фотографии вместе с двоюродными сестрами. Огромные карие глазищи с тревожным выражением, светлая челка: в детстве мама была русая, а после болезни волосы потемнели до темно-каштановых и стали виться. За карие глаза и общую смуглость маму в детстве дразнили цыганочкой и пугали, что цыгане ее обязательно украдут, когда будут проходить мимо.
  В школе имелась небольшая библиотека, которой заведовал директор. По вечерам школа превращалась в клуб, где собирались взрослые, а потом танцы стали устраивать в помещении сельсовета. С пятого класса дети отправлялись учиться в Дровнино - по Большаку пешком пять километров. В Дровнино также были церковь и педагогическое училище - бывшая Духовная семинария, роскошное двухэтажное здание, разрушенное во время войны. Так говорила мама, но в интернете я нашла другие сведения:
  "Дровнинская церковно-приходская школа была основана в 1886 г. и имела особый устав, утвержденный Святейшим Синодом, помещалась в собственном двухэтажном здании и имела общежитие для учащихся. При школе, кроме основных предметов, были курсы огородничества, пчеловодства, ремесленное отделение и рукодельные классы. Дровнинская школа была известна поднятием кустарной промышленности и успехами в сельском хозяйстве... В ремесленном классе учащиеся осваивали плетение из лозы, соломы, камыша, достигая такого уровня, что их изделия экспонировались на Нижегородской выставке в 1896 г., а в 1900 г. и на выставке в Париже... При школе существовали сад и огород, где работали ученики, питомник, где имелось до 7000 привитых деревьев. При школе также была пасека, корзиночная мастерская, в нее поступали на 3 года после общеобразовательного курса. Были физический кабинет, метеорологическая станция, школьный музей. В с. Дровнино была и церковно-учительская школа, при которой было общежитие. Большинство выпускников ее работали учителями".
  Церковь в селе Дровнино - это Богоявленский храм постройки 1820-го года. Церковь была и в Вёшках, что за Лусосью, бабушка Анна Балашова ходила туда молиться и брала маму с собой. Больница была на Уваровке и в Гжатске - всё далеко, так что приходилось лечиться самим. Бабушка Анна Балашова умела заговаривать болячки и однажды заговорила маме зубную боль, а бабушка Гаврилова лечила рожу при помощи лягушачьей икры. Рожали тоже дома с помощью "бабушек". Детский сад был в большом доме разъехавшихся Фунтиковых - на Горке, ближе к Лусоси. Этот дом пережил невредимо оккупацию, и сгорел уже после войны по случайности. Немцы, отступая, сожгли всю деревню, оставив всего два дома, где были их службы. Хотели взорвать, уходя, но не успели - наши наступали очень быстро.
  Война прошлась огненным колесом по деревне - и по маминому детству. Вот ее рассказ:
  "Когда войну объявили, мы были в деревне, я только окончила пять классов. Сразу же стали летать самолеты бомбить Москву. Весь август и сентябрь мы работали в колхозе в Дровнино, где была наша школа: теребили и расстилали лен, картошку убирали, овощи. Учиться пошли 1 октября в Педтехникум в Дровнино, потому что нашу школу заняли под какие-то военные нужды. Учились всего две недели, потому что непрерывно отступали войска и шли беженцы, а немцы, летая на бреющем полёте, расстреливали всех, идущих по Смоленской дороге, и нас, детей, заодно. 19 октября в деревню на мотоциклах пришла немецкая разведка. Потом было небольшое затишье, так как немцы проскочили вперед под Можайск.
  Летом, пока немцы еще не дошли до нас, многие ждали с надеждой, что они отменят колхозы. Когда немцы пришли, об этом уже никто не думал. Немцы стали сгонять со всей округи скот в Липуниху, где у них был заготовительный пункт, и там они оборудовали бойню, разделывали мясо и делали тушенку, которую куда-то отсылали, наверное, на фронт. Забрали весь скот. Забирали всю еду, кур, яйца, потом уже искали, что есть. Однажды пришли немцы с переводчиком поляком, и он сам полез наверх на полку, где стояла крынка. Он потянул ее, нагнул и весь облился сметаной.
  В ноябре уже был снег, и в деревне оставили отряд немцев, который должен был собирать население и чистить дороги. Весь ноябрь, декабрь и январь мы чистили дороги. В конце ноября немцы начали отступать. Зима была очень холодная, и немцы забирали все теплые вещи: валенки, тулупы, одеяла. У нас было новое одеяло, мама только сделала, его забрали. Мама бежала за немцем и кричала: "Отдайте, отдайте, у меня дети!" А мы с Женькой бежали следом и кричали: "Мама, не надо, застрелят!". В январе уже начали жечь деревни, и вся местность была окутана дымом. От Нарофоминска отступали на нашу деревню и опять согнали весь народ чистить дороги, до самой земли надо было чистить, и получался туннель высотой два метра - такой высоты был снег.
   В нашей избе стояла кухня или обслуга, а рядом был дом Балашовых - новый - и там всегда начальство останавливалось. 25 декабря они справляли Рождество, сидели за столом, пили водку и шоколадом закусывали, и нам дали шоколадку. И они говорили, что не хотят этой войны, не хотят воевать и предупреждали о том, что будут жечь деревни, и чтобы мы уходили и прятались в заранее вырытые ямы. Дня два мы жили в такой яме, когда горела наша деревня, там было три семейства: наше (мама, я, Женя и Миша), еще Балашовых и Кудровых. Была там у нас печурка.
   Немцы заложили взрывчатку под толстые деревья, чтобы приостановить движение наших войск. Оставили только два дома, остальные начали поджигать. Если кто храбрый начинал тушить, то расстреливали трассирующими пулями. Два дня они шли непрерывным потоком, чуть ли не на плечах несли орудия, потому что техника и лошади были не у всех.
  23 января на рассвете - мороз 45 градусов! - стали со стороны Григоровки слышны пулеметные очереди: это сибиряки в белых полушубках шли на разведку и освобождение нашей деревни. Был бой со стороны Григоровки и старого большака. Мороз был такой, что замерзала смазка в пулеметах. Погибло советских бойцов одиннадцать, а немцев семь человек - последние, кто оставался поджигать и взрывать дома.
  Мы все выскочили из наших ям и стали целовать наших освободителей. Все население - дети и старики - скопилось в двух оставшихся домах и в ямах. Тут же были и солдаты. Все дети спали на печке, а где спали взрослые, не знаю, потому что везде были солдаты. Надо было как-то размещаться..."
  Можайский район был оккупирован с 12 октября 1941 года по 24 января 1942. Потом семья переехала в Расторгуево, в 1944 году мама окончила восьмилетнюю школу ? 7, потом поступила в педучилище ? 1 имени Ушинского на Ордынке. Когда мама была на первом курсе, закончилась война:
  "День Победы был объявлен нерабочим днем, но мы все пришли в училище, потому что не могли в одиночку перенести эту радость, педагоги тоже пришли и сказали, что надо идти на Красную площадь, куда пришло множество народу. Это была первая стихийная демонстрация, другая потом была, когда полетел Гагарин. Народу на Красной площади была тьма-тьмущая, и когда видели военного, его хватали и начинали подбрасывать в воздух, фронтовик он, или не фронтовик, не разбирали. Я была в Москве до вечера, вечером был салют, прожектора освещали небо, где летали шары с лозунгами в честь Победы и дирижабли..."
  В 1947 году мама окончила педагогический техникум им. Ушинского и стала работать в той же Расторгуевской школе ?7 - учительницей начальных классов. Она хотела стать учителем географии и поступила в педагогический институт - на вечернее отделение, но засыпала на лекциях, не могла сосредоточиться, так и бросила. Я нашла мамину зачетку - она пустая, только одна отметка за 1950 год: "посредственно" по психологии.
  От тех времен остались две ее фотографии с классами: на одной 41 ученик, на другой - 38. Первая снята в помещении, вторая - на улице весной. Никакой формы у детей - кто в чем. На второй фотке уже есть пионеры, так что это, наверно, класс четвертый. Похоже, что дети одни и те же, при первой съемке, наверно, не все были. Мама везде в одной и той же зеленой кофточке - я ее помню. Двадцатилетняя мама очень красивая, и волосы уложены как-то затейливо. У нее были тонкие послушные волосы, не длинные, и девчонкой я любила делать ей разные прически.
  В Расторгуево в то время находились мамины братья - Женя и демобилизовавшийся по ранению Сергей, а Михаил учился и не жил дома. Часто приезжали в гости двоюродные сестры Галя и Валя Балашовы, приходили друзья, в числе которых были Лиза Макарова и Лида Тарасова, вышедшая потом замуж за Сергея Перова. Ходили в Суханово, купались, играли в мяч.
  В 1950-м году мама вместе с подругами уехала на Урал, в город Верхняя Салда, и стала трудиться на "Ордена Ленина заводе п/я 3". Я думаю, ее отъезду во многом поспособствовали сложные отношения с бабой Катей, у которой характер был не простой. Сохранились фотографии от маминого недолгого пребывания на Урале, особенно меня занимали две, где мама выше всех залезла на какое-то могучее дерево. Не помню, сколько их приехало девчонок, переписывалась мама потом всю жизнь с одной Валей Кизиловой. Кто-то из подруг вышел замуж за алкоголика в наивной надежде перевоспитать - конечно, ничего, кроме мучений, не вышло.
  Мама рассказывала, как над ней подшутили на заводе - разыграли наивную москвичку: мастер послал на склад за смекалкой. Она и пошла. Работяги веселились, а она, деревенская девушка, думала - это инструмент такой. Девушке было всего 23 года. Мама была очень яркая и красивая, настоящая цыганка: карие очи, каштановые вьющиеся волосы, пухлые губы, стройная фигура. Но очень застенчивая и дикая, всего боялась. Когда работала в расторгуевской школе, старик-завуч называл ее "Дикая Бара", была такая книжка и кинофильм - мама действительно слегка похожа на актрису, игравшую роль этой самой дикой Бары. Ума не приложу, как она решилась на роман с женатым человеком, к тому же старше ее по возрасту. Ничего никогда мне не рассказывала, но ее любимая песня всю жизнь была "Огней так много золотых":
  Огней так много золотых
  На улицах Саратова,
  Парней так много холостых,
  А я люблю женатого...
  Но, тем не менее, как-то решилась, и в результате на свет появилась я - в 1953 году. О подробностях ее недолгого романа я узнала только спустя 60 лет - это отдельная история, которая будет рассказана в следующей главе. Из Верхней Салды в Расторгуево мама вернулась в том же 1953 году. Я установила это по записям в ее Трудовой книжке:
  20 апреля 1951 - В. Салда, ордена Ленина завод п/я ? 3, цех 35, экономист.
  22 июля 1953 - уволена по семейным обстоятельствам.
  29 декабря 1953 - завод п/я ? 383, цех ?10, намотчица (Москва).
  1 февраля 1954 - уволена по собственному желанию.
  23 февраля 1954 - Расторгуево, детский дом ? 32, воспитатель...
  Я родилась 1 июня, а зимой мама вряд ли бы поехала, так что прибыли мы, скорее всего, осенью, и мне было не больше полугода. Мама никогда не рассказывала, как она вынесла долгий путь с младенцем на руках и наверняка с какими-то вещами. Только сказала, что помогали попутчики. Брошенная любимым человеком, с ребенком в подоле возвращалась она к отцу и ненавистной мачехе - представляю, каково было бедной маме. Думаю, дедушка встретил маму не слишком ласково. В моей младенческой памяти засела сцена какого-то скандала чуть ли не с побоями - за волосы точно дед ее таскал. Да и баба Катя немало зудела по этому поводу, я думаю. Что не мешало им обоим обожать маленькую Ляльку и всячески ее баловать. Середина прошлого века - время суровое, по-советски пуританское, и незамужняя мать-одиночка была явлением осуждаемым.
  Друзей у мамы было немного. Любимой подругой стала Лиза Макарова, жившая недалеко от бывшей Екатерининской пустыни, ставшей потом страшной тюрьмой Сухановкой. На том месте, где теперь корпуса Школы милиции, стояли бараки - там Лиза и жила. Я запомнила, как мы ходили туда в гости - лет пять мне, наверно, было. Впечатлилась сильно - похоже было на хлев, в котором у нас жила коза: темно, тесно, захламлено. Конечно, никаких удобств. Длинный коридор и маленькие клетушки. У Лизы была дочка Наташа, чуть помладше меня.
  Не знаю, были ли у мамы какие-то кавалеры. Похоже, что нет. Да и откуда им было взяться - работала в окружении женщин, больше нигде не бывала. Помню, когда мне было лет пять, мы с мамой ходили гулять на другой участок, где были летние дачи детского дома. Там работал молодой мужчина, что-то строил, кажется. Плотник, может быть? И я прекрасно понимала, зачем мы туда ходим - они нравились друг другу. Это как-то витало в воздухе. Судя по всему, так ничего и не получилось. Плохо себе представляю, что было бы, если бы мама вдруг вышла замуж! Вернее, слишком хорошо представляю: это было бы море ревности и истерик с моей стороны.
  С 1954 по 1963 год мама работала воспитателем в детском доме ? 32 - вплоть до его закрытия, а с 1965 по 1973 - библиотекарем в восьмилетней школе ? 7 (с 1970 - средняя школа ? 6), с 1977 - библиотекарем в филиале ?2 библиотеки города Видное. В 1990 году вышла на пенсию. Это фактическая канва маминой жизни и основные места ее работы.
  В промежутках были еще недолгие моменты, когда она трудилась кассиром в сбербанке и парикмахерской, киоскером в Союзпечати, а также продавцом в книжном магазине - именно в этот момент мама и попала первый раз в психиатрическую больницу, хотя проблемы начались гораздо раньше. За год до этого мама заболела воспалением легких и даже лежала в больнице. Она вбила себе в голову, что у нее рак крови. Помню, как килограммами покупала на рынке морковь и делала сок, потому что мама где-то прочла, что морковь лечит, в результате мамина кожа стала желтой от каротина.
  Потом она подсела на книжку Ю.С. Николаева и Е.И. Нилова "Голодание ради здоровья" и по книжному методу провела почти месяц полной голодовки. Мама очень сильно похудела, и к январю 1977 года крыша у нее совсем съехала. Хотя доктор Николаев и применял методику лечения нервно-психических заболеваний дозированным голоданием, у мамы заболевание обострилось до стадии активного бреда. Я вызвала участковую докторицу, та сразу все поняла, и маму на скорой отправили в психиатрическую больницу.
  Маме было 50, мне - 24. Я была тогда довольно инфантильным существом, к маме привыкла и долго не замечала ее странностей. Позже никто из множества психиатров, с которыми мне пришлось иметь дело за всю жизнь, никогда не объяснял мне мамин диагноз, суть заболевания и проблемы, с которыми я могу столкнуться. Да я толком и диагноза-то не знаю - кажется, шизофрения. Или маникально-депрессивный психоз? Мания преследования у нее определенно была.
  Потом-то я "образовалась" - в основном, практическим методом, так как и литературу взять было негде. Но для 24-летней девочки было очень важно получить хоть какую-то помощь. И если женщина-врач в клинике еще как-то со мной разговаривала, больше расспрашивая, то доктор в диспансере особенно не заморачивался - ему было некогда. Помню, что я даже потащилась в клинику и вызвала ту тетеньку-доктора, чтобы посоветоваться, а она почему-то страшно этого испугалась и велела общаться только с лечащим психиатром.
  Почему я говорю "потащилась" - потому что больница находилась очень далеко, автобусы туда не ходили, так что, когда маму выписали спустя месяца три, пришлось вызывать такси. Первый раз я шла туда с подругой Надей - благодарна ей, что называется, по гроб жизни, так она меня тогда поддерживала. Январь, мороз, снег. Мы идем по узенькой тропинке среди сугробов - сначала через поля, потом сквозь сосновый бор. Синее небо, солнце, в кронах сосен кружат и курлычат большие черные вóроны...
  Из книжного магазина мама уволилась. Я носила ее заявление, в магазине подписали, хотя и знали, что могли бы подержать маму на больничном. Но, конечно, им не хотелось иметь на работе психически неуравновешенного человека, это понятно. Но и я понимала, что вряд ли разумно маме возвращаться в книжный магазин, когда часть бреда с ним и связана.
  Помню свое состояние - я шла через Советскую площадь и остановилась посредине. Вокруг было пусто - ни машин, ни прохожих. И я как-то болезненно остро осознала, что такова теперь будет моя жизнь - в полной пустоте. Никто не поможет. В этот момент кончилось мое затянувшееся детство. Но взросление продолжалось еще довольно долго. И в то же время у меня возникло странное чувство облегчения: теперь есть оправдание, почему я не рвусь замуж и не хочу детей. Какие дети с такой наследственностью? Какая семья?
  Объясню немножко про себя - потом расскажу подробнее. В это время я была страшно закомплексованной и неуверенной в себе личностью. Считала себя толстой уродиной, на которую ни один мужчина не взглянет. Всех стеснялась, а мужчин особенно. Физиологические процессы создания, вынашивания и рождения детей вызывали у меня отвращение. Так что идея свалить свои комплексы на мамину болезнь показалась мне подходящей, хотя меня долго преследовал страх, что и я могу сойти с ума. И к этому были предпосылки - я сложно переживала подростковый возраст, испытала глубокий кризис, из которого с трудом вылезла. Но мамина болезнь явственно показала мне, до какого ужаса можно дойти, двигаясь в этом направлении. И я стала сопротивляться - и своим собственным страхам и маминым. Это отнимало массу душевных сил и энергии. Почему-то я не смогла тогда найти спасение в творчестве. Кстати говоря, наш с мамой пример ярко показывает, насколько тонка грань, отделяющая безумие от писательского дара - те фантазии, что жили в ее голове, отличаются от моих вымыслов только одним: я знаю, что это вымыслы, а мама верила, что это правда.
  Я возила маму в Кащенко - по знакомству. Мама была в хорошей фазе, поэтому согласилась поехать. Дама-психиатр меня, честно говоря, поразила: она в довольно раздраженном тоне спросила, почему это моя мама разговаривает цитатами? Я оторопела и даже не нашлась, что ответить. Мама действительно часто кого-нибудь цитировала - потом я осознала, что это была боязнь высказать (и иметь!) собственное мнение. Надо было прикрыться авторитетом кого-то умного и значимого.
  Я и дальше буду рассказывать про маму - мы с ней всю жизнь рядом. Отношения у нас не простые, но я всегда очень ее жалела. С возрастом я поняла, что мама человек душевно не взрослый, инфантильный, на всю жизнь напуганный войной, сломленный неудачным любовным опытом, зацикленный на дочери. Но мое подсознание знало это и раньше: один из самых моих страшных снов об этом. Мне снилось, что я должна уйти куда-то из дома как бы с мамой - но это вовсе не она. Она и выглядит, как мама, и говорит, и хромает, как мама, и бабушка с дедушкой мне говорят: иди с мамой, иди! Но я-то знаю, что это не мама, а кто-то страшный. А мне никто не верит. Возможно, это и было начало маминой болезни, и я это почувствовала - что-то страшное поселилось у нее в душе. Но проявилось в полной мере гораздо позже.
  А так мама была как мама: вечно занятая, любящая, хотя и не очень умеющая это показать. Некоторые вещи я запомнила на всю жизнь. Раз гуляли мы с ней зимой - наверно, не очень и поздно было, но темно. Снег, мороз и все небо усыпано звездами. Серебряная ночь. Снилась мне потом часто это серебряная сияющая красота.
  Или как-то приехала она из Москвы и привезла мне, маленькой, красный воздушный шарик. А я стала его брать и упустила. Реву было! Но до сих пор помню, как он улетал: все выше и выше в синее-синее небо. И в тот же день мама дала мне мороженое в кружечке эмалированной. Ленинградское, с тонким шоколадом. Лето, из самой Москвы везла - оно растаяло сильно, но все равно было вкусное. Простое что-то запоминается, незатейливое.
  Однажды - уже в моей взрослой жизни - были мы с ней вдвоем на даче. Шел дождь, мы сидели под навесом и лущили горох. Так и вижу это все: оранжевый свет от пластикового навеса, светлый летний дождь, нежно-зеленые стручки гороха... Ощущение на кончиках пальцев от стручков и горошин... О чем-то мы говорили - совсем о несущественном, да и неважно. И вот тогда я впервые подумала: эти минуты я запомню навсегда. Мамы не станет, а я это буду помнить.
  Сейчас, в 2021 году, когда я пишу эти строки, мама все еще жива.
  Девяносто четыре года ей.
  Отец
  В метрике у меня стоял прочерк - безотцовщина. Наивная мама учила меня, маленькую, на вопросы посторонних об отце отвечать: "Погиб на фронте" - это в 50-е годы! Не скажу, чтобы я в раннем детстве так уж сильно страдала от отсутствия в моей жизни отца - нет его, и вроде так и надо.
  С мамой вообще было невозможно разговаривать на интимные темы, таким закрытым человеком она была. Вот я и не спрашивала. В подростковом возрасте я больше стала об этом думать, и однажды, роясь в маминой старой сумочке, где она хранила разные документы, я нашла квитанцию перевода на сто рублей от 1953 года. От него. Это я как-то сразу поняла. Так я узнала, как его зовут: Хомутовский Андрей Викентьевич. Это было потрясением: значит, я на самом деле Евгения Андреевна Хомутовская?!
  Помню свое тогдашнее чувство: ну и ладно, ну и пожалуйста, не очень-то и хотелось! Раз мы ему не нужны, то и он мне не нужен. Это чувство, как я сейчас понимаю, отравило мою юность, усугубив чувство неуверенности в себе и недоверие к мужчинам. Разве я могу кому-то понравиться, если даже отец меня не захотел?!
  Сохранилась запись в дневнике от 6 февраля 1970 года: "Недавно мне приснился странный сон: я вхожу в комнату и вижу на столе письмо, вернее, конверт с незнакомым почерком. Я его открываю и читаю. И как будто это письмо прислал товарищ отца, который писал о том, что отец болен, умирает и зовет нас к себе на Урал, хочет посмотреть на меня. Потом сцена уже там: больной человек на постели, лица его я не вижу. Потом мы с мамой идем по улице и плачем, и еще какие-то люди, и тоже плачут... И ветер гнет мокрые тонкие ветки деревьев к земле... и серое небо... и все серое. Когда проснулась, посмотрела на стол - нет ли письма?"
  Никто и никогда не называл меня "безотцовщиной" и не попрекал происхождением. Впервые я столкнулась с некой дискриминацией в приемной комиссии Иняза. Общество было, конечно, советское и бесклассовое, но различия между провинциальными мальчиками-девочками и столичными ощущались очень остро, особенно в Инязе! А тут проявилось еще одно различие: у меня в метрике вместо имени отца стоял прочерк - именно таким образом в те времена оформлялось свидетельство о рождении ребенка для незамужней женщины, принесшей, что называется, "в подоле". Когда лощеный молодой человек окинул меня презрительным взглядом и стал допрашивать, почему это у меня здесь прочерк, я почувствовала унижение. Всем своим видом он показывал, что таким, как я, тут не место. После этого мама сделала мне новую метрику, где в качестве отца был вписан вымышленный Перов Георгий Николаевич. Но больше никто этим вопросом не интересовался.
  Надо сказать, что отсутствующий отец повлиял на мою жизнь еще и по-другому: я никогда не стремилась замуж. Говорю об этом совершенно честно. В то время свободные отношения вовсе не поощрялись, но мне казалось, что мама-то меня должна понять, раз сама родила меня вне брака! Боюсь, что мы с мамой не настолько понимали друг друга. Если я принимала ее судьбу, как данность, то она совсем не желала, чтобы я это повторила, и пыталась меня как-то пристроить - это она-то, которая себя пристроить не смогла. Но для нее мое "одиночество" было невыносимо: "От людей стыдно, что они о тебе подумают?" А мне было как-то все равно, что обо мне подумают какие-то люди.
  Помню, как-то она попыталась свести меня с молодым человеком, который мне категорически не понравился, да и не мог, как навязанный извне, а не выбранный самой. Он был приглашен в гости, а потом долго мне звонил, и я не знала, как отделаться, пока вдруг разговор не разъединился сам по себе, а он решил, что это я бросила трубку. Через какое-то время он все-таки позвонил, чтобы сообщить, что женится, и я совершенно искренне его поздравила.
  Но я отвлеклась. В следующий раз я узнала об отце из письма маминой подруги Вали Кизиловой, которая так и жила в Верхней Салде. Мама часто получала письма от Вали, но я никогда их не открывала, как никогда не влезала в дневники, которые мама постоянно вела. А в этот раз мамы дома не было - она лежала в стационаре с очередным психическим обострением. Даже не знаю, что меня дернуло открыть письмо! Так я узнала о смерти своего отца. Это письмо меня потрясло. Во-первых, кончина отца. "Кончина" - в этом слове есть безусловная окончательность, полная завершенность. Я могла всю жизнь обиженно задирать нос, говоря себе, что никакой отец мне не нужен, но когда я узнала о том, что его больше нет... Все, конец. Я никогда его не увижу, не услышу его голос, не пойму, какой он! Никогда. Меня накрыло такой болью, такой горечью!
  И еще. Я поняла из ответа Вали, что моя семидесятилетняя мама спрашивала, не нужна ли ему какая помощь. Не сказав мне почти ни одного внятного слова про моего отца, ничего не объяснив, никогда не говоря о любви, она, похоже, любила и помнила его всю свою жизнь! Однажды только я, уже взрослая, спросила, как она пошла на такие отношения, и она мне ответила: "Он сказал, что иначе покончит с собой", а потом добавила: "Ты очень на него похожа". Это дало мне много пищи для размышлений, потому что внешне я похожа на маму. Значит, речь шла о каких-то внутренних качествах? Но разъяснений я так и не дождалась.
  Мой дальнейший путь к обретению отца напоминает детектив. В Живом Журнале у меня появился френд - женщина из Верхней Салды, поэтесса. Она рассказала про местный Краеведческий музей, и я подумала: город маленький, завод, где работали мама с отцом, наверняка там один, может, в музее есть что-то о нем? И попросила ее разузнать. Оказалось, что ее родственник мало того, что знает о моем отце, так еще и знаком с моей сводной сестрой. И, хотя я просила просто узнать, не сообщая ничего родственникам, он с этой сестрой связался, потому что считал, что время всё сглаживает. Сестра ему сказала: "Я помню эту женщину. К ее дочери у меня нет никаких претензий" - и дала свой телефон, чтобы я позвонила.
  Легко себе представить мое состояние! Звонила я с работы, из кабинета начальника, пока его не было. Меня всю трясло, и я с трудом сдерживала слезы. Говорили мы с сестрой довольно долго. Разговор был тяжелым. Но спустя некоторое время она смягчилась, и мы стали общаться действительно как сестры. Она прислала мне сведения об отце и его фотографии, а также устроила знакомство с моими племянниками. Сразу после первого разговора я записала рассказ сестры и свои эмоции. Вот эта запись, слегка отредактированная:
  "В семье было четыре брата и две сестры. Жили на хуторе в Полесье. Католики. Белорусского языка отец не знал, говорил по-польски. В колхоз не пошел, потом, как самый грамотный, работал секретарем в колхозе. Когда вышла статья, что колхоз дело добровольное, вышел из колхоза, по его примеру стали выходить и другие. Его обвинили в развале колхоза, дали статью за связь с Польшей. Потом, уже в Салде, вместе с младшим братом получил год за покушение на Орджоникидзе, который приезжал на завод в 1930-х годах. Брат не выдержал, хотел признаться, отец написал ему в бане на стене: "Ничего не подписывай!"
  В армии отец служил на Дальнем Востоке. На фронте был сапером. На Курской дуге его напарника убило, а самого тяжело ранило. Еще работал в Прибалтике в авиаремонтных мастерских. Женился еще до войны. Двое первых детей умерло. Сын Леонид родился в 1946 году, дочь Валя - в 1948-м".
  Сестра рассказала и о событиях, предшествовавших моему рождению: оказывается, отец водил детей к моей маме, и она это помнит, несмотря на свои пять лет, а брат - нет, хотя был старше. Я поразилась: зачем? Оказывается, отец собирался разводиться и хотел поделить детей - выбирать, что ли, водил? И жена, и родные стали на дыбы, а он говорил: "Там же ребенок будет!" Жена кричала: "А это что, не дети?" Еще сестра сказала: помню, как он спал на половичке. Это что же, жена и из дому не отпускала, и в дом не пускала? В общем, остался с женой и детьми. Оказывается, моя бедная мама писала ему странные письма, которые его жена читала через зеркало. Как мама их писала? Что-то такое я смутно помню - про мамино зеркальное письмо. Наивная, она думала, никто не догадается...
  Меня поразило, что, несмотря на прошедшие шестьдесят лет, обида в сестре была жива. Сказала, что ее мать не простила бы, если б узнала, что она со мной вообще разговаривает (мама была жесткая), брат тоже не стал бы разговаривать - резкий, в маму. Я не понимала, чего ей-то обижаться: отец остался в семье, с детьми. Это моя мама растила меня одна. Да, ее матери тяжело пришлось: отец воевал, они жили на дедушкину карточку. Как будто моя мама всю жизнь в масле каталась - мать-одиночка, инвалид. Мама совсем не была разлучницей, женщиной-вамп - дикая, застенчивая! Ей и лет-то было тогда всего 26, а ему - 40.
  Но после всех этих рассказов мне стало так жалко отца! Представила, каково было ему, как он рвал душу пополам, как переживал. Осознание того, что он хотел жениться, что он любил маму - и меня! - перевернуло все мои сложившиеся представления, и я с новым чувством оплакала судьбу своих родителей. Сейчас уже нет в живых ни Леонида, ни Вали - ее не стало в августе 2019 года. Мы с ней перезванивались и обменивались сообщениями - не часто, но раза два-три в год точно. И как раз в октябре 2019 году я забыла ее поздравить с днем рождения, а когда опомнилась и стала звонить, она не отвечала. Я послала письмо, оставшееся безответным и, наконец, догадалась связаться с одним из племянников, который и сообщил о ее смерти: упала в огороде, соседи нашли. А мы как раз последний раз об этом огороде и говорили: я убеждала ее поберечь себя, а она говорила, что в огороде вся ее жизнь. Так мы и не увиделись с ней.
  Вот краткая биография моего отца, взятая из книги, которая экспонируется в Краеведческом музее Верхней Салды:
  "Родился 31 января 1913 года в деревне Усов Гомельской области. Образование 7 классов. Служба в РККА с 1936 по 1938 гг. (165 стрелковый батальон) и с 1941 по 1946 гг. Призван Нижнесалдинским РВК Свердловской области. Старший сержант. Старшина роты, командир отделения 262, 53, 10 отдельных инженерно-саперных, 60 авиационно-подвижного батальонов. Участвовал в боевых действиях в составе Ленинградского, Волховского, Брянского, 2 Прибалтийского фронтов. В 1943 году был тяжело ранен. С 1946 по 1975 гг. работал на заводе ?95 и ВСМЛЗ мастером, начальником планово-диспетчерской службы в цехе 35. На пенсию вышел в 1973 году. Умер 1 февраля 2000 г. Орден Отечественной войны 2 степени. Медали: "За отвагу", "За оборону Ленинграда", "За победу над Германией в ВОВ 1941-1945 гг."
  31 января 2013 года я опубликовала в своем ЖЖ вот этот текст:
  "Сегодня моему отцу исполнилось бы сто лет. Я не видела его никогда. Только на фотографии, когда его уже 12 лет как не было в живых. Он умер в 2000 году. Я не уверена, что когда-нибудь смогу побывать на его могиле. Я ничего не знаю о нем почти ничего. Я не знаю, как он улыбается и смеется, я не знаю, что он любит и что ненавидит, какие книги читает, его любимое блюдо и любимое занятие...
  Читал. Любил и ненавидел. Улыбался. Жил. Без меня. А я - без него.
  Я не в обиде. Я счастлива, что узнала его хоть немножко - сейчас. Я счастлива, что один раз мама сказала: "Ты очень похожа на отца". Значит, он продолжает жить во мне. Он мне приснился один раз, когда мне было лет четырнадцать. Утром, роясь в старых дневниках, я наткнулась на описание этого сна - забыла совсем и про сон, и про дневник. А днем мне пришло смс от сестры, которую я тоже никогда в жизни не видела: "Сегодня нашему отцу исполнилось бы сто лет. Светлая память!" А я не помнила. Я не привыкла к тому, что у меня был отец. Я никогда в жизни не произносила этих слов: "Папа, я люблю тебя!" Скажу сейчас. Потому, что это - правда. Может быть, он услышит?"
  Мамины братья
  Сергей
  Из всех маминых братьев Сергей самый красивый и смолоду был, как мне кажется, немного похож на Сергея Есенина. Учился он в педучилище в Дровнино, потом, после войны, в Плехановском институте - стал экономистом. Воевал, дошел до Кенигсберга, окончив командирские курсы. Был ранен. Нашла о нем сведения в интернете - из представления на награду:
  "Гвардии младший лейтенант Перов Сергей Николаевич участник Отечественной Войны с 01.09.1941. В Красную Армию вступил добровольно. В боях за Москву под г.Можайском в составе 68-го отделения батальона охраны Полевого Управления 5-й Армии при выполнении специального задания по разведке ближнего тыла немцев был легко ранен 20.11.1941 года. В составе 68 МСБРК, 1 АОЗБ, 140 Армии Заградительного Отряда и 74 отделения заградительного отряда несколько раз участвовал в боевых операциях в период с июля 1942-го по март 1944-го года в районе городов Гжатск, Дорогобуж, Смоленск, Орша, Витебск в должности пулеметчика, а затем командира отделения. В составе 96 Красн. Гв. С.Д. 295 красногвардеец Сергей Перов участвовал в уничтожении Восточно-Прусской группировки фашистов. Участвовал в боях по овладению немецкими городами Фридланд, Ладенбург, Кройцбург, Прейсиш-Эйлау и Цайтхайн, где и был тяжело ранен 23 февраля 1945 года. Достоин правительственной награды Орден Красная Звезда".
  Кроме ордена "Красной звезды" у Сергея еще имелись медали "За оборону Москвы" и "За победу над Германией", а также орден отечественной войны II степени. Ранение действительно было тяжелым, и Сергею дали 2-ю группу инвалидности. Вернувшись домой, Сергей через некоторое время женился на Лидии Тарасовой, маминой подруге, у них родился Коля - мой любимый двоюродный брат, самый близкий и родной, хотя в детстве мы не очень дружили. Одно из первых воспоминаний - как я вымазала ему лицо мелом. Я-то уже ходила, а он был младенцем: у нас год разницы. Дядя Сережа заболел рассеянным склерозом, какое-то время жил у нас - я его помню. Он плохо мог двигаться, говорить. Умер в 1965. А Лидия Ивановна вышла потом за Алексея Михайловича, замечательного человека, который стал Коле настоящим отцом. Алексей Михайлович скончался в 2016 году в возрасте девяносто восьми лет. А Коля теперь профессор, доктор физико-математических наук. Лидия Ивановна умерла в 2021 году.
  Михаил
  Михаил учился в Тульском оружейном училище, потом окончил Военную академию в Ленинграде и всю жизнь служил в армии: на Дальнем Востоке, в Киеве, Оренбурге и в ГДР. Вышел в отставку полковником.
  Был женат три раза - судя по всему, нравился женщинам. Сохранились его молодые фотографии: бравый такой, то на мотоцикле, то с гармошкой, и очень хорош в военной форме. Я в детстве его ужасно боялась и пряталась, хотя он всегда привозил подарки и шоколадки. Есть фотография: мы на качелях, я в матроске, на коленях у дяди Миши - упираюсь всеми руками-ногами: "Пусти!" А когда выросла, уже дядя Миша стал побаиваться меня и даже называл на "вы", чем ужасно меня веселил.
  Переезжая с места на место, он всегда оставлял нам свое военное "приданое", и мы с мамой носили мужское теплое белье, из отрезов синего сукна шили юбки и сарафаны, а из толстого шинельного сукна я уже во взрослом состоянии сшила себе юбку - ей сносу не было. Оставил нам мельхиоровый набор ложек-вилок, который всю жизнь пролежал в шкафу под девизом: "Это дяди Миши!". По великим праздникам мама разрешала пользоваться. Еще был полевой бинокль, который я разорила из любознательности: интересно же, как он устроен. Отвинтила один окуляр и разобрала на запчасти. А со вторым ездила в театр: занятно было рассматривать актеров на сцене в прицеле военного бинокля. Еще помню блестящие золотые гильзы (или патроны?), к которым я рвалась, как сорока, а мне не давали.
   Первый раз Михаил женился на киевлянке Лине, родили сына Сашку, но не сложилось: дядя Миша служил в Оренбурге, а она не поехала, что ли, с ним, не помню. В итоге развелись. Вторая жена - Тася, они приезжали к нам в самом начале семейной жизни, такие влюбленные - очень было заметно. Потом он служил в ГДР, демобилизовался и осел в Полтаве - почему-то вернуться в родную Московскую область человеку, всю жизнь отдавшему армии, было нельзя. Они взяли приемного сына, Ярослава. Потом Тася начала пить, сын тоже непутевый какой-то получился. Тася умерла, и дядя Миша уже в очень преклонном возрасте женился в третий раз - на Марии Николаевне.
  Мария Николаевна была очень своеобразная особа. Тоже третий, мне кажется, раз замужем - и все за военными. Такая вечная полковничиха. Детей у нее не осталось: взрослый сын погиб - зарезали в подземном переходе, дошел домой и там умер. Были две падчерицы от какого-то брака, и все. Похоронив последнего мужа, она заказала высечь на надгробии и свои имя-фамилию с открытой датой смерти - очень предусмотрительно.
  Они несколько раз приезжали к нам. Мария Николаевна сразу принималась командовать, давать указания, благодетельствовать: в первый приезд они привезли три чемодана Тасиных вещей, некоторые даже не стиранные. От вещей я отбивалась, как могла. Мария Николаевна в Киеве занималась уличной торговлей, надо же было как-то выживать. Она была добрая, только очень настойчивая. Спасибо им - в голодные годы слали неподъемные посылки с продуктами: колбаса, сало, варенья, компоты, наливки. А какое варенье из абрикосов с орешками!
  В Полтаве у них было две дачи: одна Михаила, а вторую, рядом, Мария Николаевна прикупила потом. Дядя Миша переехал к Марии Николаевне в Киев, оставив квартиру в Полтаве Ярославу, тот ее пропил и покушался на дачу, но Мария Николаевна не дала. Жить в Киеве и иметь дачу в Полтаве - то еще удовольствие! У них там все ломилось от черешни и абрикосов, одного варенья чуть не пятьдесят трехлитровых банок делали - а для кого? Вот нам и присылали. Я пару раз ездила к ним в Киеве - это было тяжело: у дяди начался Альцгеймер, он меня с трудом узнавал, а тетя норовила всучить мне что-нибудь странное, вроде голубой шубы до полу из искусственной цигейки весом в центнер.
  Умер дядя Миша в 2008 году. С Марией Николаевной мы некоторое время перезванивались, потом связь прервалась: она звала меня в Киев, хотела оставить мне трехкомнатную квартиру - но куда я могла поехать от мамы! Она собиралась жить с кем-то из дальних родственников - надеюсь, что все сложилось хорошо.
  Евгений
  Младший мамин брат Евгений окончил Бауманское училище, распределили его на Урал, в Серов, работал в техникуме, довольно часто приезжал к нам. Умер дядя Женя скоропостижно в 1979 году, чуть не дожив до пятидесяти. Официальный диагноз - грипп, но и тогда сомневались по этому поводу: умер буквально в неделю! Как раз в то время была загадочная эпидемия в Свердловской области . Нигде ничего не писали об этой трагедии, но слухи, конечно, расползлись чудовищные. Правда, эпидемия была весной, а дядя Женя умер осенью, но никак не хотели смириться с этой смертью, и все искали виноватых. У нас с ним было такое полное взаимопонимание, такая душевная близость, несмотря на редкие встречи, что, когда он внезапно умер, потеря была невосполнима.
  У дяди Жени осталось двое детей - Лена и Костик. Если с Костиком у нас тоже взаимная любовь, несмотря на то что мы не видимся годами (да можно сказать - десятилетиями!), с Леной у нас с младенчества возникла какая-то неприязнь друг к другу. Мне было лет семь-восемь, наверное, когда они к нам приехали - вроде бы, дедушки уже не было в живых? Или был? Не помню! И мы с Ленкой, которая чуть младше меня, беспрестанно дрались.
  Однажды мы сцепились на глазах родственников - были мама, бабушка, еще кто-то. Она меня стукнула, я ее схватила за волосы (или наоборот, что совершенно неважно), и Ленка с ревом припустила вслед за матерью, не вовремя отправившейся в деревянный домик для размышлений. Тетя Нина успела войти внутрь, уж не знаю, успела ли она сделать, что собиралась, только Ленка с разлета, не сумев затормозить, врезалась в фанерную филенку двери, пробила ее телом и застряла, болтая ногами снаружи и оглушая ревом находящуюся внутри мать, которая в ужасе схватила ее за плечи и села прямо в прорезанное в полу очко. Увидев такое ужасное окончание нашей драки, я немедленно скрылась с поля боя и долго скиталась по окрестностям, пока, окончательно оголодав, не вернулась огородами домой. Совершенно не помню, чтобы меня как-то наказали - взрослые, как мне кажется, еле выжили от смеха, потому что картина была уморительная, достойная любого Гайдаевского фильма. Интересно, какие воспоминания об этом происшествии сохранились у Лены.
  Они так и живут на Урале: Лена стала врачом, а Костя работал на местном телевидении. У Лены один сын, а Костя раза три женился, так что потомства много, уже есть и внуки, но я в них путаюсь.
  
  Мамины двоюродные сестры
  Галя-большая и Валентина
  Галина Ивановна Балашова, дочь Клавдии (сестра Софьи) вышла замуж за Николая Жолнача, родила дочку Ирочку. С Николаем они через какое-то время развелись - он страшно пил, просто до белой горячки. Он потом женился, и той женщине как-то удалось взять его в руки. Я помню дядю Колю - он был веселый, заводной, Ирка пошла в него. Тетя Галя работала портнихой, шляпницей. У мамы были две шляпки, сделанные ее руками, черная и белая, из панбархата с кожаными цветами. Я разорила, теперь жалею.
  Ни она, ни Ирка не были красавицами, к тому же у Галины в одном глазу зрачок чуть съехал вбок, что придавало своеобразие взгляду - сестра в детстве нечаянно ткнула карандашом в глаз. Ирка больше походила на отца. Она училась в немецкой спецшколе, занималась фигурным катанием, наряжалась, как куколка. Осталась в памяти Иркина фотография: на коньках, в костюме Жар-птицы. Помню, мы были у них в гостях - всю ночь стучала швейная машинка: тетя Галя срочно шила из своего панбархатного платья наряд дочери. Ирка пользовалась успехом у мальчиков. Как-то мы все сошлись вместе в Бараново, и там у нее было аж два кавалера сразу - братья-близняшки. Потом, когда Ира подросла, Галина сосватала ее за соседа по квартире, он был военный, кажется, летчик. Распределили его в Мурманск, но Ирка через три месяца вернулась домой.
  На самом деле у нее была любовь всей жизни - как звали его, я забыла. Но тете Гале он категорически не нравился, потому что мечтал уехать в Западную Германию, где жили какие-то родственники. Тетя Галя сопротивлялась, как могла. Тогда Ирка вышла замуж в ГДР: они с мужчиной ее мечты решили, что Ира зацепится там, потом разведется. В конце концов, они-таки поженились, уехали в ФРГ, родили дочку. А у тети Гали обнаружился рак. Она себя сожгла изнутри ненавистью к зятю. Тяжело уходила, но держалась мужественно. Внучку еще успела увидеть. А уж потом Ира с мужем уехали навсегда - как в воду канули. Все у них хорошо: недавно мы нашлись с Ирой в Одноклассниках. Она великолепно выглядит, муж - красавец, живут в полном достатке, выдали замуж дочь с голливудским размахом. И вот зачем это все было? Зачем тетя Галя упиралась? Все равно жизнь по-своему распорядилась.
  Сестра Галины Валентина вышла замуж за Лешу Шарова, родила дочку Таню. Там никаких африканских страстей и бразильских сериалов не случилось. К ним мы тоже ездили в гости на Открытое шоссе - помню, с каким удовольствием мыла у них посуду: горячая вода прямо из крана течет, красота! Никого уже нет в живых - ни Леши, ни Вали, ни Тани, а с детьми Таниными мы не общаемся совсем.
  Галя-маленькая
  Полина, другая мамина тетя, первый раз вышла замуж за местного Колю Рябова - семья богатая, единственный сын. Потом он умер от туберкулеза, и Полина растила одна дочку Галю-маленькую. После войны она вышла замуж за Семена, жила в деревне Бараново. Галя-маленькая вышла замуж за Толю Андрияшина, родила дочку - Ирку-маленькую.
  С тетей Галей Андрияшиной мы дружили - она была помоложе других моих двоюродных теток, веселая, бойкая, очень полная, но пользовалась успехом у мужчин. Рассказывала, как в санатории на юге кто-то к ней подъезжал - украду, мол. На что она ответила: "Да ты не поднимешь!" Но жизнь у нее была невеселая: муж пил, потом повесился, и нашла его Ирка-маленькая, заработав нервную экзему на всю жизнь. Ирка вышла замуж, сначала все было хорошо, потом пить начали с мужем - привыкли в Монголии, куда ездили работать. Галя-маленькая умерла, следом за ней Ирка. А с мужем и сыном Ирки-маленькой мы не видимся - как-то не подружились.
  Тетки Клава и Полина любили нас: сестра Софья умерла рано, племянница Зина, моя мама, была мать-одиночка, да еще инвалид, и они нам помогали по мере сил. Помню, тетя Клава пальто мне привезла, даже два на выбор: красное или синее. Я выбрала синее. Воспитывала меня: "Помогай маме, ей трудно!" Мы с мамой часто навещали тетю Клаву в Кунцево - тогда это была настоящая деревня. Вообще все тогда часто ездили друг к другу в гости, большие компании собирались, потом все сошло на нет - мы уже мало общались, а следующее поколение и вообще друг друга не знает. Это все про мамину родню.
  Часть вторая. Детство
  
  Расторгуево
  Расторгуево со временем словно уменьшилось в размерах. Вернее сказать, выросла та часть, что сейчас называют Видное: городская и благоустроенная, с троллейбусами и многоэтажными домами. А Расторгуево так и остается чем-то вроде дачного поселка, хотя прежние деревянные дачки с покосившимися заборами давно уже сменились "дворцами" и "зАмками" с оградами до небес. Но все-таки еще встречаются остатки прежней застройки.
  Известно это поселение с XVII века: в 1651 году ловчий Афанасий Заболоцкий получил во владение на Каширской дороге "пустошь Паренку меньшую Верхнюю, да пустошь Паренку Нижнюю" с семью селищами . Впоследствии владение на Большой Каширской дороге не раз передавалось из рук в руки и меняло владельцев. Потом одна его часть - "едучи с Москвы по правую сторону" от сельца Паринки - стала называться "сельцо Видное".
  В 30-е годы XIX века Видное перешло к коллежской ассесорше Е. М. Степановой, а на рубеже ХХ века было выкуплено акционерным обществом "Самопомощь", и распродано под дачи. После проведения в 1900 году железной дороги близ имения купца 1-й гильдии, почётного гражданина Москвы Д. А. Расторгуева была основана станция Расторгуево и прилегающий к ней с запада дачный посёлок "Фельдмаршальский", переименованный после революции 1917 года в "Расторгуево".
  Описание станции Расторгуево весьма живописно, приведу его целиком: "Расторгуево - станция на 21 версте от Москвы, в Подольском уезде. Станция при имении Д.А. Расторгуева, в хорошей и живописной дачной местности. Лесная часть имения Расторгуева разбита на участки по 500-600 квадратных саженей и распродается под дачи. Близ станции существуют два дачных поселка "Фельдмаршальский" и "Видное". Первый из этих поселков, расположенный в пределах имения светлейшего князя П.Д. Волконского, представляется особенно привлекательным. Сельское хозяйство в прилегающем к станции районе имеет характер лишь подсобного промысла. Зерновых хлебов не хватает для местного потребления и доход получается только от сбыта дров и молока. Около двух третей крестьянского, населения уходит на заработки в Москву и фабричный район, а та часть населения, которая остается на месте, занимается разного рода кустарными промыслами: выделкою щёток, сусального золота, позументов, папиросных гильз, коробок для них и прочего. На расстоянии полутора верст от станции находится красильная фабрика Ф. Тэрнэм, занимающаяся окраскою бумажных тканей, а в 2-х верстах расположен мужской монастырь - Екатерининская пустынь, построенный в 1660 году царем Алексеем Михайловичем" .
  Наше городообразующее предприятие - Коксогазовый завод, который начали строить в 1937 году, а продолжили уже после Великой Отечественной войны. В 1949 году в трех километрах от завода началось строительство рабочего посёлка по проекту архитектора Б. В. Ефимовича и инженера-конструктора А. М. Рузского. По слухам, в строительстве принимали участие пленные немцы: именно этим жители объясняли европейский характер кирпичных домиков под черепичными крышами, придающих городу такое своеобразие. Впрочем, кирпич был уложен в один слой, облицовкой.
  В 1951 году завод дал первый литейный кокс и газ. Постепенно появилось еще несколько заводов: Алюминиевых конструкций, Гипсобетон, так что экология в городе всегда оставляла желать лучшего.
  В 1965 году посёлок Видное получил статус города и стал центром вновь образованного Ленинского района. До этого момента поселок какое-то короткое время входил в состав Москвы: у меня долго хранилась тетрадь, на обложке которой было выведено: "ученица ... (не помню, какого) класса школы ? ... г. Москвы). Номер был четырехзначный. Сейчас Видное - городское поселение.
  В пору моего детства Расторгуево был тихим зеленым поселком, где любили снимать на лето дачи москвичи. Имелись своя поликлиника и почта - у железнодорожной станции. Там же самые разные магазинчики - темные и тесные, а еще большой универмаг и ресторан. Существовало три школы: десятилетняя ? 6 - на станции, восьмилетняя ?7 - на улице Черняховского, и четырехклассная, не помню, где находившаяся.
  Екатерининская пустынь
  Расторгуево знаменито тем, что здесь находится Екатерининская пустынь - монастырь, в котором в советские времена была тюрьма, знаменитая Сухановка, названная так по соседнему имению Волконских "Суханово". О тюрьме мы впервые узнали от забытого мною теперь сухановского сидельца, книга которого вышла во времена хрущевской оттепели. Те из местных, кто там работал, конечно, всё знали, но помалкивали. Потом очень долго монастырь стоял в руинах. Хорошо помню только надвратную церковь и колокольню. От монастыря к имению Волконских вела дорога, обсаженная плакучими березами - дорога асфальтовая и пустая, можно было спокойно кататься на велосипедах. Катались мы с подружкой Танькой, а мама с тетей Лидой нас пасли. У Таньки велосипед был на дутых шинах, и иногда она давала мне покататься - ну никакого сравнения с моим, хоть и красным, но очень жестким!
  Cогласно легенде, своим возникновением монастырь обязан чуду, произошедшему в 1658 году с царем Алексеем Михайловичем. Когда царь охотился в окрестных лесах, ему явилась святая великомученица Екатерина, сообщившая о рождении его дочери, и Алексей Михайлович повелел основать монастырь в честь этого события.
  После Октябрьской революции Свято-Екатерининская пустынь постоянно находилась на грани закрытия, что и произошло в начале 1930-х годов, а уже в 1939 году секретная политическая тюрьма приняла первых заключенных, для чего монастырь был частично перестроен и укреплен с точки зрения безопасности. Так возникла секретная Сухановская тюрьма, рассчитанная на 150-160 человек. В 1958 году в бывшей Сухановке разместилась областная тюремная больница. И только с 1992 года началась медленная поэтапная передача строений Свято-Екатерининского монастыря в собственность Русской Православной Церкви .
  Сейчас Екатерининская пустынь полностью восстановлена, в ней находится мужской монастырь. Не знаю, насколько нынешний облик соответствует прежнему, но монастырь красивый и ухоженный, а на шпилях невысоких башен - фигуры трубящих ангелов. Только, к сожалению, никаких следов "Сухановки" не осталось. Когда-то, говорят, существовала дверь, ведущая в подземелья, но теперь и она замурована.
  Расскажу еще смешную историю, связанную с монастырем. Хотя, если вдуматься, то особого веселья она не вызывает, а лишь сокрушение о нас - "Иванах, родства не помнящих". Но что есть, то есть. А история моя про металлолом. При Екатерининском монастыре было кладбище, и в моем пионерском детстве еще виднелись каменные надгробия, покрытые церковно-славянской вязью. Кроме каменных, лежали и чугунные надгробия, вероятно, более поздние. Предприимчивые местные жители растащили их по хозяйству. Для чего может пригодиться в хозяйстве чугунное надгробие? Ну, мало ли... Например, подпереть стожок сена, чтоб не разваливался. Там это надгробие и обнаружили юные пионеры. Сколько тяжелого металла! Пионеры в лице меня и еще кого-то - сейчас уже не помню, но было нас человека три-четыре, а то бы не справились - побежали ко мне домой и сперли бабушкину тележку. Тележка низкая, на колесах-подшипниках. Погрузили надгробие на тележку - и как только взгромоздили-то! И радостно повезли в школу. Хозяин надгробия...
  В этом месте самые впечатлительные читатели представляют обычно скелетообразного мертвеца в истлевшей хламиде, рыщущего по округе в поисках родного надгробия!
  Так вот, "хозяин" пришел по нашим следам и, матерясь на чем свет стоит, забрал надгробие обратно. Подпирать стожок. Так мы и не заняли первое место по сбору металлолома. А тележка сломалась, и бабушка ругалась.
  
  Суханово
  Как сообщает нам Википедия, "Суханово - дворянская усадьба конца XVIII-XIX веков, которая была превращена в яркий памятник русского классицизма заботами княгини Е. А. Волконской (1770-1853), дочери екатерининского сановника А. П. Мельгунова. Светлейший князь П. М. Волконский объявил Суханово заповедным имением - ядром майората Волконских. Став в 1826 году министром императорского двора и уделов, он привлек к застройке усадьбы крупных петербургских архитекторов, связанных с императорским двором. Усадьба примерно в 1,5 км от города Видное Московской области, на высоком берегу речки Гвоздянки. К усадьбе прилегает ландшафтный парк с искусственными прудами".
  А вот более поэтическое описание:
  "Заповедная часть имения представляет собою один из редких уголков окрестностей Москвы, попадая куда москвич недоумевает, где он - в окрестностях Флоренции, или на берегах Рейна. Прямо перед ним возвышается средневековый замок с причудливыми башенками, с грозными бойницами, прорезывающими покрытые мхом стены. Вы идете налево; дорога спускается вниз глубоким ущельем, над которым грациозною аркою повис в воздухе каменный мост; впереди в крутых берегах сверкает зеркальная гладь громадного озера; оглядываетесь назад: в полукруглой рамке моста на голубом небе рисуются зубчатые башни, оттененные зеленью. Идете через мост - пред вами, на высоком обрыве, фронтон греческого храма-усыпальницы князей Волконских; по сторонам широкой лестницы бронзовые римские светильники чудной работы вздымают к небу свое холодное пламя. Напротив храма - на краю обрыва, усыпанная цветами могила молодого князя - юноши, погибшего трагической смертью, а вдали далекая перспектива волнистых холмов, широк простор лесов и полей. Вы идете по парку; повсюду пленяют взор живописные группы деревьев, точно соскользнувшие с картин Коро. Сквозь яркую зелень кленов сверкает белый мрамор; подходите ближе - пред вами на легких колонах вздымается купол беседки, где и доныне ещё реют образы дам в фижмах и кавалеров в напудренных париках. На пристани - два сфинкса грезят среди сочной зелени о желтых песках пустыни, а рядом, на изумрудной лужайке вонзилась в прозрачный воздух тонкая стрела обелиска. Дворец - это громадный музей, полный несравненных произведений искусства и памятников старины" .
  В 1960-м году Суханово признали памятником федерального значения и в советские времена Союз архитекторов, чей дом отдыха там находился, как-то еще следил за усадьбой и парком, сейчас же - просто слезы. Правда, в те же советские времена кто-то из отдыхавших там архитекторов украсил парк жутким котом и не менее жутким крокодилом. Крокодил хоть пользу приносил - из него выткал родник с очень вкусной водой, за которой народ до сих пор туда ходит.
  Насчет полутора километров от Видного - это они погорячились: мне кажется, больше! В детстве я ходила в Суханово купаться. Не одна, конечно - далеко. Меня брали с собой наши дачники: тетя Нина и ее сын Алюка, помладше меня. Иногда с нами ходила и мама, тогда мы ехали на автобусе, потому что пешком ей было трудно. Пешком, пожалуй, выходило и быстрей - автобусы и тогда ходили в ту сторону очень редко. А пешком идти минут сорок, наверно. Ну, смотря как быстро идти.
  Мы шли напрямую - мимо моей школы ?7, мимо Монгольских дач, через бывший монастырь, совершенно в то время на монастырь не похожий, поскольку почти ничего, кроме надвратной церкви, не сохранилось, да и та мало напоминала храм. Школы милиции тогда еще не было, она открылась только в 1975 году. Дальше мы шли по прямой дороге, обсаженной березами, потом через "Подсобку" - поселок "Подсобное хозяйство" при доме отдыха Суханово, и вот уже и Сухановский парк. Если ехать на автобусе, подходишь к парку с другой стороны - там в лесочке было какое-то техническое строение, которое иногда вдруг выдавало резкий и громкий звук типа сирены - мы ждали с трепетом, и все равно от души пугались.
  Потом нас ждало еще одно удовольствие - кричать под мостиком, где было замечательное эхо. Дальше шли через плотину на "тот берег" - берег с Домом архитектора всегда был "этот". На "этот" берег мы ходили зимой кататься на санках по длинному пологому склону, шедшему от главного здания вниз к купальне, и мне все мерещится, что там внизу у бывшей пристани стояли каменные львы. Должны были стоять! Мама вроде бы подтверждает.
  А на "том берегу" на самом верху стояла деревня, потом крутой склон, заросший соснами, и ниже - как бы уступ, по которому вьется узкая тропинка, местами осыпавшаяся - склон был песчаный. Дальше вниз опять склон, где стояли мощные, словно баобабы, старые ивы, и уже, наконец, сам пруд с темной и довольно прохладной водой - много ключей. По ассоциации вспомнила совсем другие ключи: все местные были свято уверены, что знаменитая песня "Ванька-ключник, злой разлучник" сочинена именно про Сухановского князя и его жену, полюбившую молодого ключника и жестоко наказанную:
  
  Ваня-ключник,
  Кудреватый, удалой,
  Ваня-ключник - злой разлучник
  Мужа старого с женой.
  Хоть не даривал княгине
  Ни монист, ни кумачу,
  А ведь льнула же к детине,
  Что сорочка ко плечу.
  Целовала, миловала,
  Обвивала, словно хмель,
  И тайком с собою клала
  Что на княжую постель...
  
  Еще помню про, как чистили пруд: спускали всю воду, открывая плотину, потом прибирали дно пруда от мусора, вывозили ил, потом опять закрывали плотину, и вода набиралась. На моей памяти пруд спускали один раз, еще в советские времена.
  Мы уходили на целый день, запасшись едой и питьем. Купались, загорали, играли, читали книжки и дремали. У меня в детстве была крапивница - аллергия на холод: если я сразу лезла в воду, вся покрывалась красными волдырями, как будто нахлестанная крапивой. Приходилось сидеть и "остывать", но все равно пятна появлялись, и тут же какая-нибудь мамочка приставала: "Ой, деточка, а что это с тобой такое?!"
  Обратно мы уже еле плелись, потому что надо было к мостику подниматься долго в гору - оттуда-то сбегали бегом. Однажды я вернулась домой - уже постарше была и ходила туда с подругами - сняла босоножки, а одна без каблука! Потеряла по дороге и не заметила. Сантиметра четыре был каблук, все ж ощутимо должно быть, ан нет. Долго потом сомневалась, одинаковые ли у меня ноги? Потом я туда ходила уже на романтические свидания, и гордилась, как мой друг переплывал пруд, довольно широкий.
  Ольгинская, 8
  "Ольгинская, 8" - первые четырнадцать лет я прожила именно здесь, в Расторгуевской части города. Улица Ольгинская берет свое начало от пруда и заканчивается у леса. Наша часть улицы была вполне деревенской - без асфальта и фонарей, с домами-дачами, и если пойти по ней вверх, то упрешься в пруд, который можно перейти по деревянному мостику, оказавшись на полуострове, заросшем корабельными соснами. Идя дальше, опять попадешь на мостик, а перейдя его, выйдешь, наконец, на асфальт - это Шоссейная улица (теперь героя Тинькова), которая, сворачивая у бывшей 7-й школы, становится улицей Черняховского.
  Если отправиться по улице Ольгинской вниз - по возрастанию номеров домов, (хотя в моем представлении все ровно наоборот, и "вниз" означает как раз к пруду!), то придешь к пересечению улицы с Петровским проездом, после которого Ольгинская становится асфальтированной и цивилизованной, и по ней даже ходит автобус ?2. За Петровским проездом по Ольгинской тоже стояли дома дачного типа, но много было микрорайончиков с двухэтажными бараками, где обитали рабочие с московских фабрик. Расторгуево одно время так и называлось - рабочий поселок. А бараки носили имена фабрик: Картонажка, Образцовка (типография им. Образцова), Химзавод, Ильичевка (ЗИЛ). Был еще Крольчатник - по дороге к кладбищу, но почему он так назывался, не знаю.
  На нашей, четной стороне, домов было немного: первый дом от пруда, где жил мой одноклассник Сашка Тимошин и его многочисленные родственники, потом - летние дачи детского дома, за которыми наш дом. Вернее, наша половина дома. На другой половине жили Дмитриевы. За нами было еще два дома, а потом - большая территория летнего пионерлагеря. По нечетной стороне, кроме дач, стояли дома от холодильного комбината, так и называвшиеся - "Холодильник". Сначала там был один двухэтажный бревенчатый барак, потом построили панельный дом, тоже двухэтажный, в котором даже предусмотрели помещения для ванной и туалета, хотя и того и другого не было очень долго, и все пользовались общественным туалетом во дворе - обычным сортиром с дырками в полу.
  Моя детская вселенная ограничивалась нашим концом Ольгинской, Холодильником, оврагом, лежащим с другой стороны нашего участка, прудом и парком, в котором я гуляла, играла и каталась на велосипеде по асфальтированным дорожкам. Через парк мы ходили в магазинчик рядом с хлебозаводом: помню до сих пор вкус белых саек - пока дойдешь до дома, половину съешь. Таких больше не делают. На противоположную сторону оврага выходили торцы улиц дачных кооперативов, так и называвшихся по именам этих кооперативов - "Старых большевиков" и "Дружба".
  Центром дома - я имею в виду ту половину дома, в которой жила наша семья - была кухня. Кухня очень темная - единственное окно выходило на терраску, пристроенную уже на моей памяти. Завершение работы ознаменовалось страшным скандалом с плотником. Дедушке, очевидно, что-то не понравилось, и пьяный в доску плотник бегал, размахивая топором, и кричал: "Все разнесу к чертовой матери!". Я напугалась.
  Терраска была наша с мамой, как и большая комната с одним окном. На втором этаже нашей половины было две комнаты - мы там жили летом, сдавая низ дачникам. Странно, но я никак не могу вспомнить интерьер нижней комнаты! Второй этаж хорошо помню, а эту комнату забыла. Первая верхняя комнатка - проходная с балконом, во второй - прямо в окно лезла ветками сосна. На стенах там висела написанная мамой таблица умножения, но я так до сих пор ее и не знаю. И еще какие-то слащаво-красивые картинки с сюжетами из жизни игрушек, которые меня почему-то раздражали. Роль книжного шкафа играли доски, положенные на кирпичи. Зато были письменные столы со множеством ящичков - старые, доставшиеся, очевидно, от прежних хозяев. Никогда не знала, кто жил до нас в этом доме. Еще там был страшный чердак, куда мне ходить запрещалось, и оттого мерещились всякие ужасы.
  На кухне - печь с духовкой, но без лежанки. До проведения газа топили углем, а готовили в печи и на керосинке. Вода была из колонки в конце улицы. У нас на участке был свой колодец, но без дедушки некому было им заниматься - вычерпывать, чинить, вода испортилась и годилась только для стирки и полива, а раньше к нам даже соседи приходили за вкусной водой. Еще была вода на соседнем участке летних дач детского дома, но только летом. Туалет тоже был на улице. На бабушкиной стороне была одна комната поменьше, пристроенная позже, с маленькой кухонькой и еще позже пристроенным крылечком-верандой. Из кухоньки шла лестница на второй этаж.
  Войти на наш участок можно было с трех сторон - с Ольгинской, с оврага и со стороны детского дома. Если идти с Ольгинской, то сразу попадаешь на большую поляну - дедушка держал ее под траву для коз и давал нам там играть только после покоса. У забора росла большая сосна, а справа был яблоневый сад с одним деревом абрикоса, которое однажды даже родило парочку плодов. Сад отгораживала от поляны полоса с кустами крыжовника, и там я однажды нашла, перевернув камень, необыкновенную синюю жабу - я сразу решила, что она заколдованная!
  Войдя в калитку, ты шел по тропинке к мостику через узкий, но довольно глубокий овражек - да, у нас был собственный овражек, не широкий, но довольно глубокий! Там стояли металлическая качалка, которую дедушка притащил из соседнего детского дома. Детям построили большие качели, и эти больше не пользовались спросом. Там, в овражке, постелив матрас, я тренировалась делать кульбит и чуть не сломала шею. У дома, в кустах сирени, тоже были качели - на деревянных столбах и веревках.
  Перед домом был цветник, почему-то в основном рыжие лилии: когда их нюхаешь, непременно испачкаешь нос пыльцой. Еще росли флоксы, гладиолусы и георгины, душистый табак и ночная фиалка. За цветником находился большой сарай, где жили коза, свинья и куры, дальше был спуск в овражек с устроенным там погребом, крыша которого возвышалась в саду. Крыша домиком, покрытая толем, мы с нее съезжали, как с горки, а дедушка ругался. Я однажды повисла, зацепившись воротником пальто за торчавшую доску, и чуть не задушилась, но старший приятель меня как-то сумел снять.
  Сделаю отступление про приятеля. Я вообще в детстве дружила с одними мальчишками. Этого звали Коля, они жили через улицу. Лет на пять, наверно, был постарше. Он морочил мне голову маленькими человечками, якобы обитающими на втором этаже их дома, и водил меня смотреть. Мы долго караулили, я так никого и не видела, а Коля шептал:
  - Смотри! Вон, вон полетел на вертолетике!
  - Где, где?!
  Я долго верила в человечков. А его младший брат однажды саданул меня бутылкой по голове. Брату тогда лет пять было, а мне семь-восемь. Выручила плюшевая шапочка с кошачьими ушками - даже шишки не было. И вот, когда я уже не жила в Расторгуеве и вообще была, что называется, девица на выданье, хотя дура-дурой, мы с Колей стали случайно встречаться вечером в электричке. Никто из нас ни разу не заговорил и даже не поздоровался - мы сидели, стараясь не смотреть друг на друга, и делали вид, что не знакомы.
  Но вернемся к участку нашего дома. На бабушкиной половине был огород, который мне приходилось полоть и поливать - я отлынивала, как могла. Там росли вишни, сливы и смородина, собирать которую я тоже ненавидела. В огороде, кроме овощей, была, конечно, клубника. И грядки с огурцами - вот их-то и надо было без конца поливать! Еще там был колодец, туалет типа сортир, рос великолепный огромный дуб и стояли два летних домика - один побольше, другой совсем крошечный, построенные позже.
  Прямо напротив нас через овраг жили летом наши друзья: Мария Васильевна, ее дочь Капитолина Васильевна и дети, Надя и Дима. Когда я училась в третьем классе, их дом загорелся. Была весна, на березах только появились первые нежно-зеленые листочки, я болела ангиной и наблюдала, как приехали пожарные машины и, закачав воду из пруда, пытались тушить пожар. И, хотя Пожарка была совсем рядом за парком и пруд в двух шагах, дом сгорел дотла, и они потом долго строились. На пожар с криками: "Женька Перова горит!" прибежал весь мой класс - дым виден был издалека. Мы не понимали серьезности происходящего, нам это казалось страшным, но притягательным зрелищем.
  Там же, за оврагом, в доме с верандой по вечерам зажигали зеленую лампу. Она заманчиво и уютно светилась во тьме, и казалось, что там, около зеленой лампы, собираются в дружный кружок добрые и милые люди, пьют темно-золотой, крепкий чай из самовара, мужчины - из тонких стаканов в серебряных подстаканниках, женщины - из чашек тонкого фарфора с розами внутри, а варенье у них вишневое в хрустальной вазочке. И хотя у нас самих была такая лампа с круглым зеленым стеклянным абажуром, и самовар, и вишневое варенье - там, за оврагом все было волшебнее и прекраснее во сто крат. Лампа наша прожила очень долго, пока не разбился, наконец, зеленый абажур - а где теперь такой найдешь! В этот дом с зеленой лампой мы с бабушкой ходили в гости, и я там очаровалась какой-то блестящей звездочкой - уж не знаю, что это было: брошка или звездочка с погона? Она была маленькая, умещалась у меня в ладошке. Я никак не хотела с ней расстаться.
  - На! - сказала бабушка, сунув мне звездочку в руку. - Сожми покрепче, а то потеряешь.
  Когда мы, перейдя овраг, стали подниматься вверх по склону, я разжала руку - никакой звездочки там не было! Мы долго ее искали, так и не нашли. Теперь я думаю, что бабушка меня обманула, и никакой звездочки у меня в руке никогда и не бывало, просто она, с силой вдавив ее мне в руку, создала ощущение маленького колючего предмета у меня в ладошке, которое живо до сих пор.
  По улице "Старых большевиков" тоже жили наши друзья, Антроповы. Помню, как ходила с бабушкой собирать у них яблоки - я, словно обезьянка, лазила по толстым веткам старых яблонь. Потом, когда я была уже взрослой, их дом тоже сгорел. Дальше, за кооперативами, находились бараки Ильичевки, а дальше - детский дом для дошкольников, где работала мама, и я часто бродила по этим улицам, встречая маму, и мы с ней расходились - я гуляла по "Дружбе", а она шла по "Старым большевикам" и потом ругалась: "Я давно дома, а ты где ходишь?" А я между тем не просто так бродила - сочинялись какие-то стишки, вроде бурчалок Вини-Пуха, например: "А ты палочка, скажи мамочке, что-о я ее ждала, да не дождалась, ушла!". Это "что-о" слегка подвывалось для достижения нужного размера, который я уже тогда хорошо чувствовала.
  Еще я любила гулять под дождем, надев дедушкину плащ-палатку, которая мне была до пят, и резиновые сапоги: вооружившись зонтиком, я шлепала по лужам в полном упоении - и в таком же упоении лазила весной по тающему снегу, проторяя дорогу ручейкам, пуская кораблики и набирая полные сапоги ледяной воды.
  Когда таял снег и лед на пруду, наш овраг превращался в совершенно непроходимое снежное болото - вообще в это время выбраться из дома было проблематично, и я долго ходила в сапогах, когда мои более удачливые одноклассницы, обитавшие в местах существования асфальта, уже вовсю щеголяли в туфельках. Это было такое блаженство - надеть первый раз после зимы туфельки и идти, выбирая дорожку посуше. Как пахла освобожденная от снега земля, тающая на весеннем солнце! Ничто не сравнится. Асфальт тут же расчерчивался на вечные классики, доставались прыгалки и мячики, а мальчишки играли в ножички, кидая их в начерченный на земле круг.
  С мячиком была сложная игра в пристеночку - сейчас я уже забыла все варианты бросания мяча об стену, а было их чуть ли двадцать: и так, и сяк, из-за спины, из-под коленки и всяко разно. Играли в круговую лапту - в "вышибалы": две команды, одна подает мяч, остальные стоят вокруг, а кто-то бегает внутри круга и его пытаются выбить мячом. Мяч можно было поймать - это "свечка". Играли в жмурки, прятки, салки, в "Двенадцать разбойников": те же прятки, но усложненные - на дощечку, установленную на камушек, клали двенадцать палочек, ударом ноги подбрасывали их в воздух, и, пока ведущий собирал палочки, все разбегались прятаться.
  Еще была игра "Замри!", а более взрослые ребята играли в какую-то старинную игру, двигаясь друг на друга двумя шеренгами: "Бояре, а мы к вам пришли!". Нашла ее описание в Интернете - подозреваю, что это старинный свадебный обряд, трансформировавшийся в детскую игру:
  "Создается две команды. Обе команды выстраиваются в цепи, взявшись за руки, по обе стороны площадки. Одна команда "Бояре-хозяева", другая - "Бояре-гости". Они по очереди надвигаются и отходят, распевая такие слова:
  - Бояре, а мы к вам пришли. Молодые, а мы к вам пришли.
  - Бояре, вы зачем пришли? Молодые, вы зачем пришли?
  - Бояре, мы невесту выбирать. Молодые, мы невесту выбирать.
  - Бояре, а какая вам мила? Молодые, а какая вам мила?
  - Бояре, нам вот эта мила. Молодые, нам вот эта мила. (Указывают)
  - Бояре, она дурочка у нас. Молодые, она дурочка у нас.
  - Ничего - кричат бояре - нам и такая подходит!
  После этого один из бояр-гостей разбегается и "врезается" в цепь между боярами-хозяевами, пытаясь ее разбить. Если это удалось, то он забирает кого-то из тех, чьи руки удалось ему расцепить. Теперь хозяевами становятся гости и т.д. Игра продолжается до тех пор, пока в одной цепи есть хотя бы два человека".
  Там были еще слова: "А мы пряничком ее", а когда бояре отвечали, что у ней зубки болят, в ответ говорилось: "А мы плеточкой ее".
  Девочки делали "секретики" в земле, играли в "дочки-матери", в магазин, в "Садовника": "Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме... розы!" Роза откликается: "Ой!" - "Что с тобой?" - "Влюблена!" - "В кого?" - "В тюльпан!" - и незадачливый "тюльпан", вовремя не сообразивший откликнуться, получает фант. Так мне досталось в виде фанта поцеловать маленькую сестренку мальчика, в которого я была влюблена - я позорно сбежала, не в силах совершить такое деяние. Еще была подобная игра в фанты про бал: "Барыня прислала туалет, в туалете 100 рублей, что хотите, то берите, "да" и "нет" не говорите, черный с белым не берите. Вы поедете на бал?"
  А моя девяностолетняя мама вдруг вспомнила детскую считалку, про которую я совсем забыла:
  Раз, два, три, четыре, пять,
  Шесть, семь, восемь, девять, десять,
  Выплыл ясный месяц,
  А за месяцем луна,
  Мальчик девочке слуга.
  Ты, слуга, подай карету,
  А я сяду да поеду.
  Я поеду в Ленинград,
  Покупать себе наряд.
  Вспоминая свое детство, я думаю - мне очень повезло! Современные дети не знают таких игр, а у нас они передавались от одного поколения детей к другому естественным порядком.
  Детский дом
  На самом деле мое раннее детство прошло в детском доме. Нет-нет, это не то, о чем вы подумали! Никто меня не сдавал в детдом, просто рядом с нами располагалась летняя дача московского детского дома: дедушка работал там сторожем, бабушка - посудомойкой, а я была "дочерью полка".
  На большом участке, отделенном от нас маленьким овражком и забором, стояли два двухэтажных деревянных дома - спальные корпуса. На втором этаже жили воспитатели, многие со своими детьми. Помню одну такую воспитательницу - тощая, как щепка, она интонациями голоса напоминала актрису Рину Зеленую. Меня она называла "цыпленочком". Она приходила к нам, чтобы сварить свеженькое яичко для своей дочки и всяко уговаривала ее покушать. Я была совсем маленькая, но очень сочувствовала этой девочке, тоже маленькой, которая габаритами уже напоминала колобок. С сыном другой воспитательницы Сашкой я дружила. Мальчик был меньше меня, но почему-то был чрезвычайно озабочен вопросами секса. Смутно помню, как в нашем сортире он демонстрировал мне свое маленькое хозяйство и уговаривал показать свое, но я не хотела, и кто-то из взрослых нас застукал. Чем все это закончилось, не помню. Спустили на тормозах, наверно.
  Третий дом - одноэтажная столовая с кухонной пристройкой, там же показывали кино. В столовой стоял большой черный рояль, и росла береза - да-да! Большая береза! Наверное, столовую построили вокруг нее: ствол был внутри, а крона - снаружи. Еще на участке были баня и туалет типа сортир, припрятанный за огромным кустом сирени.
  Долго вспоминали с мамой, когда же появился водопровод - провели трубы от скважины с насосом. Так и не вспомнили. До появления труб воду приходилось таскать ведрами - для кухни и бани. Еще был погреб! Очень глубокий - я, маленькая, боялась туда заглядывать. Помню, как зимой дедушка загружал в погреб большие глыбы синеватого прозрачного льда, вырубленного из замерзшего пруда.
  Участок детского дома с одной стороны был ограничен оврагом, плавно переходившим в пруд - не очень большой и не глубокий. Зимой мы катались там на санках и лыжах, делали каток. Когда лед начинал таять, взрослые ребята плавали на льдинах. По весне пруд разливался, и вода поднималась. Мой малолетний сосед, тоже Сашка, соблазнял меня как-то поплыть с ним на доске в кругосветное путешествие, но я благоразумно отказалась. Он поплыл сам и перевернулся, свалившись в ледяную воду. Со страшным ревом он помчался домой - благо недалеко - крича, что это я во всем виновата! Потом, когда вода спадала, из пруда разбегались во все стороны малюсенькие лягушата - огромное множество. От их движения шевелилась трава в овраге, и невозможно было ногу поставить, не наступив на лягушонка.
  Но это я отвлеклась от детдома.
  Детей там жило довольно много, разных возрастов. Не помню, как их одевали. Лето - майки-трусики, наверное. Кормили хорошо - бабушка приносила домой положенный ей обед, и я до сих пор помню незатейливую, но вкусную еду: щи, толстая рисовая запеканка с киселем из компота. Не думаю, чтобы ребята воровали у нас кур от недоедания - азарт, приключение! Потом курицу пекли на костре. Еще ловили в пруду мелких рыбешек - "сикильдявок" - и бабушка жарила им на сковородке.
  Бабушка работала в детдоме и зимой - ездила в Москву, однажды и меня туда брала. Не помню ничего, кроме длинных коридоров и множества детей. Как-то раз она привезла недоеденные детьми пирожные - мама страшно ругалась, а я не понимала, почему. А бабушка, обрезая обкусанные края, ворчала: "Подумаешь, слегка надкусили! Выбрасывать что ли теперь!" Пирожные были редкостью на нашем столе.
  Привозили детям кино, мультфильмы: помню, как смотрела вместе со всеми в столовой "Золотую антилопу". Потом поставили большие металлические качели - предмет зависти всех окрестных ребят. Еще помню, что приезжали военные со служебными собаками, показывали, как собаки работают - псы нападали на человека в телогрейке.
  К осени детдом уезжал, и все это царство оставалось в мое полное распоряжение: и качели, и рояль в столовой, и пустые корпуса, где так гулко отдавалось эхо. Дедушка сгребал желтые и красные кленовые листья в большие кучи - так заманчиво было прыгать по ним и зарываться! Сухие листья сжигали, вился сизый дымок, горьковато и пряно пахнувший...
  На участке росли грибы! Совсем давно, когда я была крошечной, можно было найти даже белые, а в мою сознательную бытность вовсю распространились свинушки. Свой первый подосиновик я нашла именно там - дедушка навел меня на аккуратный грибок в красной шапочке.
  И первая любовь случилась со мной тоже там! Было мне всего лет пять, но прекрасно помню силу охватившего меня чувства. Мальчика звали Володя - лет 14-ти он был, наверное. Он любил играть с малышней: пугал нас, а мы, счастливые, с визгом разбегались. Как у меня сладко замирало сердце от желания быть пойманной! Я совершенно серьезно допрашивала взрослых: "А когда мне будет 18 лет, я смогу пожениться с Володей? А сколько ему будет лет?"
  Никак не могу вспомнить, когда же детдом перестал приезжать...
  И мама не помнит. Я уже училась...
  Наверное, лет 12-13 мне было.
  Дачи долго стояли пустые, заколоченные. Потом местные стали растаскивать все, что могло пригодиться в хозяйстве, освоились там и алкаши, развалив и засрав оставшееся. Сейчас на участке стоят два (или три?) замка местных властей. Понастроили, сидят друг у друга на голове, бодаясь заборами. Все изменилось.
  Я редко хожу туда, очень сердце щемит...
  Все ушло безвозвратно.
  
  Дачники
  Главные дачники были тетя Нина, дядя Женя, их сын Алюка и бабушка Татьяна Николаевна. Я от них не вылезала. Больше всего меня привлекали кубики: яркие красные, синие, зеленые и, кажется, даже желтые. Они были гладкие, блестящие, самых разных форм, и я, усевшись на пол по-лягушачьи, самозабвенно строила замки. Наверное, я была у дачников в печенках, но выгнать меня они не могли - хозяйская внучка! Когда они обедали, я и не думала уходить, и мама-дачница давала мне кусок белого хлеба, намазанный маслом и посыпанный сахарным песком. Было очень вкусно. Однажды дачники брали меня в Москву - в зоопарк, а с Татьяной Николаевной мы гуляли по Расторгуеву: она показывала нам разные цветы и что-то интересное рассказывала. Еще мы ставили кукольный спектакль. Помните детскую книжку про Огуречика:
  Жил-был Огуречик,
  Как маленький человечек,
  На папу и маму похожий -
  Такой же зелёнокожий...
  Это были уже другие дачники - семья известного археолога, преподавателя МГУ, вот с его детьми, близнецами Ирой и Игорем, мы и разыгрывали приключения Огуречика. Под руководством их мамы, дамы весьма суровой, которой я побаивалась. Театр был бумажный. Подозреваю, что мы разорили книжку, вырезав из нее персонажей, которых наклеили на... а на что наклеили-то? Не помню! Что-то типа палочек, за которые мы их держали и водили, прячась за ширмой и произнося текст. Было здорово! Я тогда впервые участвовала в кукольном театре.
  Вообще роль этой семьи в моей жизни очень велика. Ну, для начала - близнецы обожали меня пугать. Классическую историю про черную-черную руку я услышала именно от них. Однажды они напугали меня скелетом - не настоящим, конечно: на тренировочный костюм нацепили бумажные кости, что-то вроде этого. И даже грозились меня повесить! Этого я совершенно не помню, но Ира уверяла, что было. Если вы себе представили такую семейку Адамс, то вы ошибаетесь. На самом деле нам было очень интересно вместе, я страшно к ним привязалась, и когда им надо было возвращаться в Москву, они взяли нас с мамой с собой, чтобы мне потом было психологически легче расстаться: ведь это я уезжала бы, а не они. Мы ехали на машине, везли с собой петушка в клетке, подаренного бабушкой. Нас с петушком укачало. Дома они меня развлекали настоящим кукольным театром - куклы надевались на руку - и книжками про динозавров, которым я поразилась раз и навсегда.
  Еще были какие-то дачники, но не запомнились. Только один мальчик - довольно противный! - который на прощанье хотел меня поцеловать, а я убежала. Еще не хватало! Лет по 12 нам было.
  Страхи детства, сны и игрушки
  В детстве, конечно, много было всяких страхов. Вот такое, например, переживание: лет шесть-семь мне, наверное, темная ночь, я лежу на своей кровати и почти уже засыпаю. Рядом, на большой кровати, стоящей к моей под прямым углом, спят бабушка с дедушкой. И вдруг, когда я поворачиваюсь с боку на бок, кто-то хватает меня ледяной рукой за запястье! У меня остановилось сердце и перехватило дыханье. Ледяная рука исчезла, а я закуталась с головой в одеяло, отдышалась слегка и осипшим голоском тихо позвала:
  - Бабушка! Ты спишь?! Дедушка! Это ты меня за руку взял?!
  В ответ только храп...
  Я немного потряслась от ужаса, а потом как-то удивительно быстро для маленького ребенка сообразила, что никто меня за руку не хватал, а я сама прикоснулась запястьем к ледяной металлической части кровати - да, да! Кровать была металлическая, с панцирной сеткой и решетчатыми спинками. Вот и все страсти.
   Еще раз мы забоялись вдвоем с подружкой: я одна была дома, вышла к ней, а обратно войти не могу - дверь почему-то закрыта изнутри. Как мы напугались! Долго мыкались, кричали - вдруг там внутри бабушка? Потом как-то проникли в дом - оказалось, что крючок сам упал в петельку от толчка закрывающейся двери! Классический случай.
  А сны мне в детстве снились удивительные! Яркие, цветные, объемные. Многие сны помню всю жизнь. Как тот - про маму, очень страшный. Во сне я часто летала - всегда спасаясь от какой-нибудь опасности - и летела легко, свободно, счастливо. Именно так спаслась от страшных рогатых всадников, которые за мной гнались. Увидела их по телевизору в фильме "Александр Невский", и напугалась. Тогда уже у нас был телевизор - КВН с маленьким экраном.
  Я с раннего детства запомнила фильмы, увиденные украдкой - смотрели бабушка с дедушкой, а я залезала к ним в кровать и делала вид, что сплю. Потом, уже взрослой, я узнавала запомнившиеся фрагменты фильмов и радовалась старым знакомым: вот великолепная София Лорен идет своей неподражаемой походкой - на высоченных каблуках и в платье с рисунком из крупных цветов; вот юная Марина Влади купается в волнах в одной рубашечке, а потом зачем-то делает химическую завивку в парикмахерской; а вот Лилиан Гиш в роли маленькой девочки, которую отец заставляет улыбаться, а она не умеет. И она пальцами раздвигает уголки губ, чтобы получилась улыбка... Потом столько было фильмов просмотрено, столько книжек о кино прочитано, прослушано лекций, но эти детские впечатления сильнее всего.
  А другой сон - совершенно космический! Это уж я была постарше. Мне снилось, что много людей стоит ночью и смотрит вверх, на небо, а там - огромный полупрозрачный серп, как бывает лунный, только огромный, во весь небосвод, но это не Луна, а... Земля! Земля такая, как она видна из Космоса, и океаны видны, и материки в дымке... Голубой серп Земли. И все говорят: это к концу света! Лет двенадцать мне было, наверное.
  И еще один сон расскажу, тоже космический по своим масштабам. Это я уже взрослая была, работала. Начиталась книжек В. Конецкого про море, и снится мне такое цветное кино: будто плывет по океану большой корабль, и я на нем, но "я" - не "я", а персонаж какой-то неопределенный. Такое как бы авторское "я". И вот капитан мне говорит: "Не пропустите, сегодня увидим крест в океане!" Я выхожу на палубу и вижу: океан бескрайний, волны бушуют - все, а вдали из воды поднимается огромный каменный крест, настолько огромный, что корабль у его подножия кажется детской игрушкой.
  Кстати, об игрушках! Я в детстве была просто помешана на лошадях - это последствия прочтения книжки Перовской "Ребята и зверята", где была история про девочек и коня. Книжку до дыр зачитала. Как я завидовала этим детям! Кого у них только не было, даже тигренок! Самые впечатляющие истории были про лошадей - как девочки выхаживали коня, а потом чуть сами не погубили. У меня были две пластмассовые лошадки - белая и коричневая, и еще жеребенок в бабушкиной коллекции фигурок зверей, но жеребенок мне доставался редко - бабушка берегла их и не давала. Там еще была собачка, вроде бы аист, а кто еще, уже не помню. Но все эти лошадки были статичные - такие маленькие скульптурки, весьма достоверно сделанные. Ноги у них не двигались, хвост и грива не развевались.
  Даже сны снились про лошадей - один затейливый, составной, как матрешка: снится мне, что я скачу верхом. Такое счастье было! Во сне просыпаюсь - и снова я верхом, уже вроде бы наяву. Вот здорово!
  Живую лошадь я редко видела - ну, проезжал татарин на телеге, запряженной лошадью - "Старррье берррем!" Бежали дети, несли ему - сейчас уж и не помню, что именно. В обмен давал мячик на резинке или обезьянку. А потом все прошло, вся это страсть. Наверное, после того как меня укусил пони в зоопарке - я ему протянула пустую ладошку, он понюхал... и укусил! Не больно, но неожиданно.
  Еще были у меня китайские куколки - маленькие, в синих и красных брючных костюмчиках, с волосами из тонкого черного шелка. И кукла, привезенная дядей в подарок: младенец фарфоровый, у которого глазки закрывались. А в приданом были даже пустышка, бутылочка с соской, башмачки и комбинезончик. Несмотря на наличие кружевного платьица, куклу я назвала Димкой - в честь только что народившегося братика подружки, такое сильное впечатление произвел младенец. А потом, уже практически взрослой четырнадцатилетней девушкой, влюбилась в пластиковую куклу-блондинку, одетую в наряд Красной шапочки. Все-таки выклянчила! Назвала Мартой и долго ее любила... Куда она делась? А Димка жив до сих пор! Правда, глазки уже не закрываются, а таращатся... И от приданого ничего не осталось.
  Кошки-собаки
  Раз уж речь зашла о лошадках, расскажу и про прочую живность! Сначала про козу. Коза у нас была белая, звали ее соответственно Белка. Она паслась на лужке, привязанная веревкой к колышку. Завидев кого-нибудь, она поднимала голову, смотрела бессмысленными желтыми глазами и вопросительно ме-мекала. Козу я любила, а свинью боялась - однажды дедушка принес и выпустил из мешка на кухне совсем маленького поросеночка, а я вскочила на лавку и завизжала не хуже поросенка, так напугалась! Поэтому, когда какие-то официальные люди пришли к нам проводить учет домашнего скота, я решила козу спасти. Дело в том, что хлев был двойной: в переднем обитала коза, а во втором - заднем - жила в полутьме свинья, ворочаясь там и грозно хрюкая. Официальные лица свинью бы не увидели, а коза - вот она, пожалуйста. Возьмут, и отберут Белку! И дедушка на их вопрос так и сказал:
  - Вот, коза есть.
  - А свинья?
  - А свиньи нет.
  И тут я, как настоящий Павлик Морозов, завопила:
  - Неправда, неправда, козы нету, а свинья есть!
  Не помню, чем сей эпизод кончился. Посмеялись, наверное. И Белку не отобрали, и свинья осталась. Свинью зарезали к зиме - меня куда-то уводили на это время, и, вернувшись, я увидела лежащую в овраге огромную свиную тушу, которую деловито опаливали горелкой приглашенные мужики-резчики. Потом они пили с дедушкой водку, закусывая жареной свиной печенкой, и мне дали погрызть жареное свиное ухо. Свинью мне жалко не было совсем.
  А Белка к осени окотилась, и на зиму козлят забрали в дом, выкармливали молоком из бутылочки. Одну козочку оставили - Милка была очень красивая, разноцветная. Мама рассказывала, что я, тогда уже довольно большая трех- или четырехлетняя девица за компанию с козлятами тоже запросила бутылочку. Козлята бегали по комнатам, прыгали по кроватям и диванам, бодались, и я вместе с ними - только что не бодалась. А весной подросших козлят резали. Это была трагедия. Я рыдала, отказывалась есть козлятину, и мама обманывала меня, говоря, что это курица.
  - Да-а, у курицы не бывает четыре ноги! - ревела я.
  В детстве у нас было много кошек, но поскольку мы жили практически в деревенском доме, то кошкам было раздолье, они занимались своими кошачьими делами, не очень со мной, маленькой, и пересекаясь. Больше всего помню кошку Мурку - классическую серенькую-полосатенькую, которая очень любила дедушку и ходила его встречать далеко на дорогу.
  И еще помню кота Мишку. Он был совершенно черный, пушистый и патологически ленивый. В комнатах с маленькими окнами было полутемно, и мама один раз почти села на Мишку, лежавшего на стуле - приняла его за подушку! У нас было много диванных подушек, обтянутых черным бархатом: мелкие обрезки бархата отдавала нам тетя Галя-шляпница, а мама или бабушка сшивали в полотно и делали наволочки для подушек.
  В другой раз Мишка каким-то неведомым образом оказался на высоченной сосне - может, собаки загнали? Он орал оттуда дня два - а как достанешь, не пожарников же вызывать, хотя пожарная часть и была рядом. В конце концов дедушка как-то снял его оттуда, забравшись по двум связанным лестницам.
  Мышей этот кот категорически не ловил, и однажды, когда из трухлявой стенки вывалилось мышиное гнездо, бабушка собрала мышат в банку и носила показывать Мишке, чтобы он хоть знал, как они выглядят. Мишка посмотрел равнодушно и отвернулся.
  Еще был кот невероятной красоты, забыла, как звали - Мурзик что ли? И вот он пропал! Пропал и пропал, я порыдала, а потом оказалось, что никуда он не пропал, а благополучно приблудился в другой дом на нашей улице и живет себе там, и хозяева его уже держат за своего.
  Но самый удивительный случай произошел у меня на глазах с молоденькой кошечкой - лет семь-восемь мне было. Белая пятнистая кошка вылезла на крышу и пошла по краю, балуясь, а потом сорвалась и свалилась. Ну, не очень высоко было, конечно - деревянный дом. Но я ахнула и расстроилась, что кошка упала. Кошка тут же убежала, но через некоторое время опять появилась на крыше - я вытаращила глаза: кошка шла тем же путем, потом остановилась на том же месте, откуда свалилась, посмотрела вниз и... спрыгнула! Совершенно сознательно! Меня это так поразило, что я рассказывала всем взрослым, требуя объяснений, и запомнила на всю жизнь. Вот что это было?
  И по ассоциации вспомнила сейчас рассказ Леонида Пантелеева (если правильно помню) про воробья. Пантелеев сидел и работал, балконная дверь была приоткрыта, и порывом ветра в комнату внесло молоденького воробушка, который заметался в поисках выхода, но потом все-таки выбрался. А через некоторое время в комнату с балкона пешком вошел старый воробей, огляделся, взлетел и повторил весь маршрут молодого. Потом вылетел спокойно. И тоже Пантелеев поразился, а за ним вслед и я - что это было?
  Собаки у нас тоже были. Помню лохматого Дозора, которого дедушка запрягал в мои санки, и Рекса - молодую овчарку, которую я дрессировала.
  Школа ? 7 - начало
  Самое первое 1-е сентября я совершенно не помню.
  Наверняка оно было, но, очевидно, от ужаса не запомнилось - я была дитя домашнее, но дикое: росла сама по себе, без никакого детского сада. Попытка сдать меня туда не увенчалась успехом: детсад был далеко, меня возили на саночках, а я рыдала всю дорогу, кто это выдержит?! От двух недель пребывания в детском саду не осталось в памяти ничего, кроме страха перед толпой детей. Помню такое же примерно ощущение от посещения группы детского дома для дошкольников, где работала мама - огромная комната, заставленная одинаковыми кроватями, стойкий запах детских тел и несвежего постельного белья.
  Поэтому школа явилась для меня шоком - столько детей сразу! Да и учительница первая моя была... ну, в общем, еще та была учительница. Она дорабатывала два года до пенсии, и мы не учились, а мучились. Помню, кто-то все-таки пролил чернильницу-непроливайку, и она ругалась: "В следующий раз штаны снимешь и подотрешь!" А дети же все буквально воспринимают. Все время она проверяла какие-то тетради. Наверное, наши - и чего мы столько там писали в 1-2-х классах, уж и не знаю. А пока проверяла, вызывала хорошо читающих детей читать классу вслух - таких было двое: мальчик Саша и я. Книжки бывали разные - запомнилась история про девочку, переодетую мальчиком, которая участвовала во французском Сопротивлении - эдакий парафраз Гавроша. Я долго в нее играла - кроме военной романтики там присутствовал и намек на романтику любовную: девочка вроде как влюбилась в старшего товарища. Однажды откуда-то взялась "Тысяча и одна ночь", причем неадаптированная (подозреваю, принес мальчик Саша). А кто читал, знает: там есть очень сильные в эротическом смысле страницы. И когда я доходила до подобного эпизода и замолкала в смущении, учительница говорила:
  - Ну, что там? Прочесть не можешь? Дай я...
  - Нет, нет!
  И, пропуская опасное место, я гнала дальше.
  После второго класса наш класс разделили на два, и я попала к Алевтине Федоровне, очень хорошей учительнице. Уже тогда ярко проявились мои задатки зануды - помню, как приставала к учительнице, что надо теперь Сталинград называть Волгоградом, и почему в учебнике неправильно? В другой раз разъясняла ей, из-за чего большевики называются большевиками, а меньшевики - меньшевиками: из-за простого большинства-меньшинства при голосовании. И где я могла это прочесть, просто не представляю, а она не знала, и даже, по-моему, мне не поверила.
  Училась я хорошо - за четверки мама ругала. Правда, до сих пор иной раз думаю, какой бы я была ученицей при моей чудовищной застенчивости, если бы не мама, в этой же школе работавшая и дружившая с Алевтиной Федоровной. К тому же я была ленивая: могла часами мечтать неизвестно о чем. Я проводила вечера у подруги Таньки, та за время моего сидения успевала сделать все домашние задания и даже склеить из картона какую-нибудь ветряную мельницу для урока труда, а у меня еще и конь не валялся, и я шла домой, рыдая от безнадежности.
  Семья Тани была гораздо более обеспеченная, чем наша - мама работала на ЗИЛе, папа - на холодильном комбинате. Папа Василий очень был похож на Маяковского - у меня была марка с поэтом, из коллекции марок дяди Жени. У них дома по сравнению с нами просто шикарно: парчовые красно-золотые занавески и скатерть, на которой ваза с цветами из разноцветных перьев (тогда это было модно), телевизор с большим экраном, не то, что у нас - КВН с линзой. А мы с мамой приобрели хороший телевизор только когда я перешла в восьмой класс. Кажется, именно у Тани я посмотрела боевик того времени: "Тайна двух океанов" - собирались обычно компанией и смотрели у кого-нибудь из соседей дома, сидя на полу. Это был первый приключенческий фильм, увиденный мной. И как же он захватывал. Смотрели, разинув рот, переживали. Да еще все действие на подводной лодке - погружения на океанское дно, интрига!
  Папа устроил Таньке дневной свет над письменным столом - тогда белое свечение люминесцентных ламп казалось верхом технической мысли. А у меня и стола письменного толкового не было, и стеллаж для книг мама сделала из досок и кирпичей. Не удивительно, что я проводила у Татьяны много времени - смотрела телевизор или читала, благо книг у них тоже хватало, была вся пионерская серия в оранжевых обложках: "Васек Трубачев и его товарищи" и все такое прочее. Все зимние каникулы я ошивалась у Тани, к которой приезжала старшая двоюродная сестра Нина, нами верховодившая - собиралась довольно большая компания одноклассников и соседских детей. Мы играли в карты - в "Кинга", в фанты, жмурки, просто болтали, катались на лыжах, смотрели телевизор.
   Но вернемся к школе. Самым мучительным для меня было замещение учительницы: уходя куда-нибудь по своим делам, Алевтина Федоровна ставила меня перед классом в качестве надзирателя. Старостой я, что ли, была? Не помню. Это было чудовищно! От смущения я вообще ничего не видела, кроме тумана, в котором неясно двигались и звучали фигуры одноклассников. Однажды произошел вообще для меня страшный случай, от которого я не могла оправиться очень долго: учительница ушла прямо с начала урока, оставив меня на "Лобном месте". Она не обратила никакого внимания на то, что пока она давала нам наставления не шуметь и не баловаться без нее, я судорожно тянула вверх руку, надеясь отпроситься в туалет. Так и ушла.
  Я долго стояла, мучаясь, перед классом - не знала, что делать. Мысль о том, чтобы просто взять и выйти по своим делам, даже не пришла мне в голову. Ну, и достоялась: по ногам потекло, я в панике выскочила в коридор и побежала к соседнему классу - попросить чужую учительницу о помощи, хотя мне, собственно говоря, уже никуда и не надо было. На мое счастье, прозвенел звонок, и ребята высыпали на перемену, никто ничего не заметил. Но я-то знала. И учительница та знала, и Алевтине Федоровне рассказала, и они надо мной посмеивались - еще бы, как смешно: описалась девочка! А я очень долго была зациклена на этой проблеме, и везде первым делом искала туалет, чтобы знать, куда бежать в случае надобности.
  Кстати, о туалетах. Школьный туалет - это был кошмар моего детства. Мы все жили в одинаковых условиях, пользуясь классическими туалетами типа "сортир" с дырой в полу - даже у тех, кто жил в двухэтажных рабочих бараках, удобства были во дворе. Может, им было не привыкать пользоваться общественным туалетом, не знаю. Но меня так угнетала необходимость делать свои насущные дела прямо перед глазами других детей - никаких кабинок и в помине не было, ничего, кроме ряда круглых дырок. И страшная вонь от хлорки. Общественный туалет долго оставался кошмаром моих снов - отвратительно-реалистичных. И не только снов - помню, как в туалете Павелецкого вокзала, где концентрация хлорки достигала уровня нервно-паралитического газа, стояла деревенская старуха-нищенка и пела надтреснутым слабым голоском, собирая милостыню - тогда нищих и бомжей официально не существовало в природе и побирушек гоняли.
  Школа наша была двухэтажная. Весной и осенью на переменах мы выходили во двор, откуда нас вызванивала нянечка, гремя на крыльце большим медным колокольчиком. Там стояла низенькая деревянная беседка, и я шарахнулась головой о жестяной угол ее крыши, разбила голову, школьная медсестра обрабатывала, потом я даже в больницу ходила, но ничего страшного - все зажило. Медсестра была очень своеобразная тетка: встретив меня через пару дней, спросила:
  - Ну, как твоя нога?
  - Какая нога?!
  - А, рука?
  - Голова!
  Потом появился электрический звонок, черные неподъемные парты сменились более легкими зелеными, а синие гимнастерки с ремнями у мальчиков - серыми неуклюжими пиджачками. А платья девочек так и остались шерстяными, коричневыми. И два фартука - черный и парадный белый. И еще такая вещь, как нарукавники - черные, сатиновые, чтобы не протирались локти. К платью пришивались белые манжеты и воротничок, у некоторых кружевные, у меня же всегда какие-то самодельные и кривоватые. И пионерский галстук у меня был обычный, сатиновый, который надо было гладить каждый день, а у других девочек - из чего же? Синтетический, что ли? Из искусственного шелка, вот! В отличие от моего, он не превращался к концу дня в жеваную тряпочку, а гордо сохранял свою пионерскую сущность.
  Разные вкусности
  Жили мы очень бедно, форму мне оплачивала школа, а потом мама устроила мне еще и бесплатные завтраки. Это был кошмар моей жизни! Почему-то было чудовищно стыдно есть эти завтраки, а мама не ленилась отлавливать меня на переменах и напоминать - при одноклассниках! Я грубила и нервничала. На завтрак бывала обычно какая-нибудь рисовая каша. Конечно, пирожки куда вкуснее! А еще слоеные язычки, молочные коржики и - самые дорогие, по 11 копеек! - вафельные трубочки с кремом, правда, крем там был только по концам трубочек, а середина - пустая. Но все равно, так хотелось этих трубочек! А тут каша...
  Я обожала жареные пирожки. В школьном буфете, на перемене, ты хватаешь, отталкивая одноклассников, два пирожка (по пятачку каждый) - пережаренные, сплющенные и подгоревшие. Когда кусаешь, повидло вылезает из них и стекает на подбородок, а руки потом целый день масляные, и противные мальчишки норовят вытереть их о твой фартук. Потом, где-то в конце 1960-х, появились жареные пирожки, приготовленные машинным способом - похожие на аккуратные ровные палочки. Как большой специалист по пирожкам, я была просто возмущена, увидев в замечательном фильме Тодоровского "Военно-полевой роман", как героиня торгует - и это сразу после войны! - такими машинными пирожками. Не было тогда таких пирожков, не бы-ло!
  
  Сделаю, пожалуй, отступление про еду вообще - надо же где-то об этом написать, так почему бы не здесь? Я всегда любила поесть... Впрочем, не всегда. Я помню, что в далеком детстве мама прикладывала неимоверные усилия (о, зачем, зачем!), чтобы впихнуть в меня какую-нибудь комкастую манную кашу или молоко с пенками (ужас!) Однажды она даже облила меня куриным супом с вермишелью - не нарочно, а в сердцах стукнув кулаком по столу: она так старалась, а эта зараза не ест! Конечно, кто бы стал есть этот суп - ведь в нем плавали огромные куски вареного склизкого лука! Бр-р-р! Мелко резать лук она так и не научилась никогда. Суп из курицы, надо сказать, редко присутствовал в нашем меню - не понимаю, почему, мы же сами держали кур? Гораздо чаще мама готовила суп из вареной колбасы. С картошкой и вермишелью. А что, вполне вкусно! Позднее, прочтя у Андерсена про суп из колбасной палочки (до сих пор не знаю, что это такое!), я так и представляла себе мамин колбасный суп. Потом появились суповые концентраты: кубики в жестяных коробочках и порошок в бумажном стаканчике.
  Любимые сладости детства были пряники. Эту страсть я, очевидно, унаследовала от мамы, которая на первую свою зарплату накупила мешок пряников и все их сразу съела! После чего долго не могла смотреть на пряники без отвращения. Пряники привозил из Москвы дедушка: тульские - с кисленьким повидлом внутри, на них сверху тиснением и белой глазурью было выведено: "Тульский"; вяземские - узенькие и высокие, трехслойные, вку-у-усные! Они канули в небытие вместе с петушками на палочке, ленинградским мороженым за 22 копейки и 4-х-копеечной газировкой с сиропом, наливавшейся в граненые стаканы из разноцветных стеклянных сифонов тетенькой в белом фартуке с наколкой на голове - такая тетенька с газировкой стояла, как сейчас помню, на углу Валовой, около магазина "Ткани". А с бабушкой мы заходили в гастроном рядом с Павелецким вокзалом, и там я как раз упиралась носом в огромные жестяные банки с красной и черной икрой, стоявшие в витрине...
  А мятные пряники? Белые, жесткие, их надо было долго мусолить во рту, который сразу же наполнялся мятной терпкостью и сладостью. Помню: поздний вечер, я уже в постели, приехал дедушка и несет мне белую пряничную рыбку. То, что сейчас продается под названием пряников, имеет к настоящим пряникам такое же отношение, какое современное порошковое молоко имеет к парному коровьему. Впрочем, я выросла на козьем. Когда я впервые попробовала коровье молоко, оно мне показалось совсем невкусным. Наигравшись до одурения жарким июльским днем, забегаешь в темную кладовку, наливаешь в кружку прохладное сладкое молоко и пьешь его от пуза, оставляя на лице белые усы. Еще вкуснее запивать молоком кусок, отломанный - непременно отломанный! - от буханки свежего черного хлеба и посыпанный солью. Кстати, впервые таким бутербродом меня угостила девочка Соня, соседская дачница. Я привыкла к белому хлебу, намазанному маслом и посыпанному сахаром, и вариант с черным хлебом и солью так меня поразил, что я не стала есть, а понесла показать бабушке. Бабушка сказала: "Это еврейский бутерброд!". Так я и узнала, что на свете есть евреи, которые питаются черным хлебом с маслом и солью.
  Другое любимое лакомство детства - пироги. Бабушка пекла их знатно - с капустой, повидлом, с яйцом и рисом, а еще ватрушки с творогом и булочки с корицей. Эти самые булочки с корицей были ее фирменным секретом. Не столько сами булочки, сколько их форма. Казалось бы, все предельно просто: берешь кусок теста, делаешь из него лепешечку, мажешь ее постным маслом, посыпаешь сахаром и корицей... А дальше и начинаются хитрости! Эту посыпанную лепешечку бабушка ловко сворачивала начинкой внутрь, защипывала, и разрезала с другой стороны, чтобы "нутрь" была видна. Получалось так красиво - словно розочка! Я много лет билась, пытаясь достичь бабушкиного идеала, но напрасно: все мои булочки были какие-то кривые и некрасивые.
  Помню: зимний вечер, я иду на лыжах по заснеженному лугу, снег хрустит и блестит, я иду прямо в закат - круглое красное солнце закатывается за дальний лесок, черные силуэты сосен прорезают багровое небо. Мороз. Потом, вернувшись домой, в темную теплоту - я почему-то не зажгла свет - я, стоя, ем горячий еще пирожок с повидлом, только что испеченный бабушкой. Так это все и соединилось: красное круглое солнце, круглый горячий пирожок, тепло дома, морозный закат...
  
  Школа ? 7 - продолжение
  Больше, чем, собственно, учиться, я любила готовиться к школе - покупать всякие карандаши-ручки-тетрадки-обложки-ластики-линейки. Начинали мы писать карандашом, потом перьевой ручкой: макали ее в чернильницу, перо чистили перочисткой. Писали по прописям. Помню, как в третьем классе мечтала о ручке - не шариковой, нет, их тогда и в помине не было. Шариковую ручку моему однокласснику папа привез из социалистической заграницы, когда мы учились в 7-м классе. А я мечтала об обычной авторучке, чернильной, но у нее колпачок был словно покрыт инеем. Как сорока - так я западала на все блестящее. Ручка была дорогая, я долго копила денежки, когда купила - столько было счастья! Потом, лет 20 спустя, нашла ее случайно и удивилась невзрачности. Еще в Детском мире продавались дивные закладки: полоски из блестящей металлической фольги в дырочку - красные, синие, зеленые.
  В школе бывали и развлечения - осенью мы ходили в "походы", собирали желуди, из которых потом на уроках труда делали всяких человечков с конечностями из спичек. А однажды, когда мы тихо сидели на уроке, из коридора раздался пронзительный визг, и в класс вкатилась какая-то маленькая кругленькая зеленая женщина, она вертелась и верещала. Мы напугались сначала, но потом поняли: это была актриса, которая разыграла перед нами сказку про тыкву. Ни содержания сказки, ни того, почему вдруг это случилось, не помню.
  Еще я ходила в кружок народных танцев, где мы безуспешно разучивали чардаш - вечно пьяный учитель заводил пластинку и засыпал, а мы делали вид, что танцуем. А танцевать мне нравилось, но так за всю жизнь толком и не научилась. Помню - лет 15 мне уже было - прямо посреди улицы взрослый молодой человек стал меня соблазнять вступить в танцевальный кружок. Как я застеснялась! Ну, и не пошла, о чем до сих пор жалею. Даже мечта была: вот выйду на пенсию и... Мечту охладила подруга, которая как раз и пошла в такой кружок - с кем танцевать-то, друг с дружкой? Мужиков нету!
  Мы участвовали в праздниках, строя из самих себя живые пирамиды под руководством пионервожатой: "Делай - раз! Делай - два!". По вечерам в школе бывал открыт физкультурный зал, можно было приходить и делать, что угодно: я лучше всего прыгала через козла - благодаря длинным ногам, а во всем остальном была полным валенком. Кувыркаться так никогда не научилась: кружилась голова в дополнение к общей нескладности. А кульбит - это вообще было сверх моих сил. Я пыталась тренироваться дома на матрасе, и так повредила шею, что потом долго боялась всего, хотя бы приблизительно напоминающего кувырок-кульбит, поэтому в девятом классе вечно мыла зал после занятий: завершающим этапом пробежки всегда был кувырок, кто не делал - тому торжественно вручалась швабра.
  Потом в физкультурном зале стали показывать кино: "Операция "Ы", "Кавказская пленница", "Человек проходит через стену" и какой-то зарубежный фильм про человека, волею случая втянутого в шпионаж - очень смешная комедия. Кино, кстати, еще можно было смотреть в летнем открытом кинотеатре и в ДК на Видном ("Спартак", "Фантомас", "Доживем до понедельника").
  Именно в летнем кинотеатре я посмотрела французский фильм "Три мушкетера" - лет в 10, то есть практически тогда, когда он вышел. Это был целый поход в кино: брали с собой телогрейки, а то ночью зябко. Ходила я туда только с кем-нибудь из взрослых. Книжка уже была прочитана к тому времени, и хотя по книжке Д'Артаньяну всего 18, именно тридцатилетний Жерар Баррэ остался у меня в памяти идеальным Д'Артаньяном. Одна его гасконская улыбочка чего стоит! Фильм произвел неизгладимое впечатление: потом школьники лупили друг друга портфелями по головам и сражались на шпагах-палках. На следующий день после просмотра фильма мы обсуждали его с друзьями, и одна маленькая девочка-дачница, которая по малолетству еще ничего про трех мушкетеров не знала, мечтательно сказала: "А я хотела бы лилию на плече... Так красиво!". Мы ее обсмеяли. А мальчик, в которого я была влюблена, гонялся за мной по поляне с криком: "Госпожа Бонасье! Госпожа Бонасье!" Я была счастлива.
  Еще мы совершали выезды всем классом в Москву, в широкоэкранный кинотеатр "Россия", где смотрели "Дневник Печорина", и все девочки влюбились во Владимира Ивашова. Нас вывозили и в Третьяковку, и в Исторический музей, от которого в памяти не осталось ничего, кроме бивней мамонта, и в Детскую библиотеку на День книги. В театр тоже возили.
  Помню, смотрели "Недоросля" Фонвизина, театр (забыла, какой) был полон детей, все орут, слушают плохо. Суфлерской будки на сцене нет - приоткрыли люк в полу, остроумно подперев палочкой, и там сидит суфлер. Кто-то из героев, проходя мимо, снес шпагой эту подпорку, и суфлера прихлопнуло - тут зал, наконец, обратил внимание на происходящее в спектакле. Через некоторое время очухавшийся суфлер стал приподнимать крышку люка, и высунулась рука, нащупывая палочку-подпорку - тут зарыдали от смеха и сами актеры, так что действие слегка замедлилось.
  Вовлеченная в процесс патриотического воспитания, еще в четвертом классе я сочинила поэму "Бородино". Ну и что, что ее уже написал Лермонтов? Он - про 1812 год, я - про 1941. Он про Бородино, я - про Брест. Тот же размер, те же рифмы. И даже прочла вслух на встрече с ветераном ВОВ, вызвав уважительное удивление старшеклассника: "Это ты сама сочинила?" Нашла сей опус в письме к маме, вот он:
  
  Вы крепость Бреста охраняли,
  И смело жизнь свою отдали,
  Чтоб дальше не прошел фашист.
  На стенах кровью вы писали:
  "Умрем, но не уйдем!"
  И клятву твердо вы сдержали
  Под вражеским огнем.
  Была разрушена вся крепость -
  Вы не сдались. И еще долго
  Чья-то неведома рука
  На стенах крепости писала
  Такие грозные слова:
  "Долой фашизм! Мы победим!"
  Там много воинов погибло,
  Но знает наша вся страна
  Героев Бреста имена.
  Мы с победой дошли до Берлина,
  Мы фашистов разбили совсем
  И знамя свое водрузили
  Над столицей немецкой страны.
  Наша Родина помнит и чтит
  Имена всех героев отважных.
  Мы клянемся так жить и дружить,
  И Отчизной своей дорожить,
  Чтобы не было войн ужасных.
  
  Встречались мы, как выяснилось из того же письма, с героем Брестской крепости Федором Филипповичем Журавлевым. Я повязала ему пионерский галстук, прочла стих, а он пожал мне руку. Стих сочинялся по заказу учительницы - откликнулась я и еще одна девочка, она тоже читала. Конечно, это ужасающий набор советских штампов, но писала я совершенно искренне - даже сейчас, переписывая, почувствовала свое детское волнение, а было мне 11 лет. Это второе мое стихотворение - первое родилось под впечатлением от полета Юрия Гагарина, так что автору - 8 лет:
  
  
  Летит, летит ракета
  Под самый свод небес,
  А на ракете этой
  Не Белка и не Стрелка,
  А на ракете этой -
  Советский человек.
  
  В это время мама надолго слегла в больницу - потому я ей и письма писала. Знаменитый тогда доктор Сиваш ставил ей бедренный протез. Сохранились мои письма к маме, полные любви, тоски и желания как-то ее развлечь: пересказывала все события, отчитывалась за школьные дела, рисовала картинки, загадки. Мама мои письма сохранила, а ее - нет, жалко.
  Без мамы было плохо. Для бабушки главное, чтобы я поела и помыла руки перед едой, и я иногда жаловалась маме: "Мама, напиши этой бабушке, зачем она меня не пускает гулять? Было восемь часов и даже меньше, а я сделала арифметику на черновике и русский, и спросилась гулять, а она закричала: "Не пущу, не пущу, темно!". Знаешь, как обидно! По расписанию мне можно гулять с восьми до девяти! Ты напиши, когда мне можно гулять".
  По расписанию...
  Мама все пыталась устроить мою жизнь правильно. Мы бесконечно составляли разные расписания, которым я честно пыталась следовать - но не всегда это получалось, особенно без маминого присмотра: "зубы чищу", "зарядку не делаю, но, мамочка, я обязательно буду делать!". Мама была большая затейница: у меня даже имелась собственная парта! Где она ее достала? Не школьная, а какая-то специальная. Мы выписывали кучу всяких детских журналов, даже на иностранных языках - из стран соцлагеря, конечно!
  Писала я маме обо всем подряд: про кота Мишку, который выпил всю валерьянку и вылизал пол; про письма родственников, про красное закатное солнце - на него совсем не больно смотреть! Про поездку в Москву на елку - "А подарки в Лужниках были так себе: несколько конфет, вафли и леденцы". Не то, что другой подарок из тех же Лужников, только на пару лет раньше: там был необыкновенный мармеладный заяц и самолетик из "постного сахара" голубого цвета!
  Нашла в письмах много смешных эпизодов, вот один: на уроке литературы Алевтина Федоровна вызвала Гришу Северина прочесть стихотворение Некрасова, а он вместо: "О Волга, колыбель моя..." прочел: "О Волга, мать моя родная!", вызвав истерику в классе. Дальше тоже что-то придумал. Получил "кол" в дневник, и когда класс читал хором это стихотворение со строчками: "И горько, горько я рыдал", бедный Гришка вытирал слезы. Почему-то не нашла ни одного упоминания о Хохлове, наверно, не все письма сохранились, потому что помню, как писала - не могла не писать! Мальчик проучился с нами всего два года, потом его отца-военного куда-то перевели, и он исчез из моей жизни навсегда. Хохлов все время чем-то отличался и был прирожденный комик: он так прочел Маяковского "Крошка сын к отцу пришел", что рыдал от смеха не только весь класс, но и учительница!
  Именно в это время случилась история с газовиком - тогда ходила страшилка про преступника по кличке "Мосгаз", который приходил под видом работника газовой службы, грабил и убивал. Так вот и ко мне пришел - значит, у нас тогда уже был газ (включили 2 октября 1963 года, нашла в письме). Я его спокойно впустила, он все проверил и, уходя, сказал: "Надо же, какая смелая девочка! А соседка твоя меня не пустила!". Соседка - тетя Аня - прибежала через 10 минут, и долго ахала, а я гордилась своей смелостью.
  Зато в другой раз струсила: в компании девчонок мы повадились залезать на чужой сарай, довольно высокий, с покатой крышей: съезжая по ней, мы потом прыгали в сугроб. Нас заметил хозяин и закричал, что сейчас выйдет с ружьем и всех перестреляет, мы разбежались, девчонки - с хохотом, а я - со слезами. Напугалась! Хотя - какое ружье?!
  И, наоборот, совершенно не испугалась, когда внезапно в темноте мне в руку ткнулся холодный собачий нос - я шла по темной улице домой от подруги: фонари на нашем конце Ольгинской не горели, а свет из двора "Холодильника" только усугублял темноту. После мгновенного короткого испуга - от неожиданности - я поняла, что это собака и заговорила с ней, а та радостно облизала мне руки. Собак не боялась никогда - выросла с ними: мохнатый Дозор возил меня в санках, а Рекса я дрессировала, заставляя прыгать через столы для пинг-понга на территории детского дома.
  Мы с бабушкой ездили навещать маму в "Моники" - больницу, где она лежала. Поездка представляла собой проблему: меня укачивало везде, кроме метро, а бабушку - как раз в метро. Как-то мы справлялись. Помню, что в трамвае ехала, положив голову к бабушке на колени. Зато у метро Скольники продавали всякие разные штучки - глиняную обезьянку, трясущую конечностями на пружинках, или разноцветный мячик на резиночке.
  Кстати, о покупках. Судя по письмам, бабушка все время куда-то ездила за картошкой и капустой, а в одном из писем я рассказываю, что приезжала тетя Тоня: "Она говорила, что у них ничего там в Орехове-Зуеве нет" - это 1964-й год. Каждая покупка была проблемой: и сапожки серые ("вот такого цвета" - и рядом в письме выкраска акварелью), и обложка для тетради - красная, и авторучка взамен утерянной, и любимый торт "Абрикотин" - песочный, с розовой глазурью. Оказывается - я совсем об этом забыла! - у нас в это время жила семейная пара, что давало небольшой доход, но не понимаю, где именно они жили, свободных комнат не было, если только в кухне. Уточнила у мамы, и выяснилось, что пара-то была и не семейная вовсе! Женщина-врач и ее любовник - приходили на выходные или - редко - в будни. Вон что, а я и не догадывалась!
  Иногда бабушка уезжала к маме, а я оставалась одна. Однажды я целый зимний день провела на горке, научившись прыгать на лыжах с трамплина - конечно невысокого, но все же побольше моего обычного. Снег был укатан до звонкости, сияло солнце, а я все прыгала и прыгала, в полном упоении.
  Школа ? 7 - пятые-восьмые классы
  В пятом классе наша жизнь круто поменялась: на каждый предмет теперь был свой учитель. У нас случилось что-то вроде культурного шока, особенно от математички, Клары Иосифовны. Кроме нее, несомненно, в школе были и другие учителя-евреи, но они ничем особенным не выделялись, а Клара Иосифовна - о, это была песня! Маленькая, кругленькая как тыковка, с черными непослушными кудрями, она говорила с таким местечковым акцентом, что мы ее поначалу просто не понимали. Даже, насколько я помню, кто-то из родителей ходил в школу жаловаться - а на что, собственно? Учительница она была хорошая, только очень темпераментная - как сейчас слышу ее страстные вопли:
  - Идьёты! Опьять ничего не сделали!
  И очень редко можно было услышать: "Молодец, пьять!". У нее было две дочери - красавица Соня и Марьяна с длинной косой, слегка странная. Сравниться темпераментом с Кларой Иосифовной мог только учитель рисования-черчения Николай Павлович, прозванный, как и следовало ожидать, Палкиным. Он был художник, ходил в беретке, внешне напоминал Репина - востроносый, с седым хохолком. Когда у него кончалось терпение, он впадал в истерику, крича:
  - Уроды! Я художник, артист! Дебилы!
  Однажды выкинул за шкирку из класса Борьку, который уже тогда был выше его ростом - добродушного Борьку, вся вина которого заключалась в том, что он постоянно улыбался. Почему-то это раздражало учителей. Точно так же на уроке русского языка учительница выгнала девочку - за то, что та громко вздохнула. Нервная работа! А Борька был, между прочим, у Палкина лучшим учеником - у него от природы поставлена рука, как бывает поставленный от природы голос у певцов. Нигде никогда не учась специально, он рисовал совершенно профессионально. Художника из него не вышло - закончил "Пятку" и стал реставратором. Я встречала его иногда, когда он работал у нас в Новодевичьем - идет, улыбаясь, и кисточка торчит из кармана рубашки.
  Мне тоже однажды удалось поразить Николая Павловича, правда, не собственными успехами. Приехавший в гости дядя Женя, который тоже в свое время учился в этой же школе, нарисовал мне никак не дававшийся чертеж. Я не скрывала, кто автор, просто принесла показать. Николай Павлович был в восторге: это я его так научил! Дядя Женя окончил Бауманку - ему ли не уметь хорошо чертить.
  Хуже всего мы вели себя на географии - бедная Вевея Константиновна! В придачу к странному имени, она и внешность имела неординарную: редеющие волосы она красила - очевидно, хной - в ярко-красный цвет, который только подчеркивал скудость ее шевелюры. Мы ее не слушались совершенно! Ей не раз намекали коллеги, что учительское дело - не ее призвание, но Вевея Константиновна стояла на своем: я очень люблю свою работу. Так что с географией у меня плохо. Позже, в 9-м классе, у сильной учительницы, я исправилась и даже сделала какой-то доклад - и о чем он был, интересно? - который прочла не только в своем классе, но и в параллельном.
  Классной руководительницей у нас была тоже мамина подруга, Тамара Петровна, преподававшая литературу и русский. Она растила сына одна, и была неплохим человеком, но замотанным и раздражительным. Читала я больше, чем она, это уж точно. Мы любили физику - Ольга Игоревна умела подать материал интересно и не срывалась на нас попусту. Химию не помню, история была никакая, ботаника средняя - помню, как я, читая летом учебник следующего класса, наткнулась на слово семяпОчки, которое прочла как "семЯпочки", и долго радовалась этим семЯпочкам, пока мы не дошли до них на ботанике. Еще был труд, где мы шили ужасающей красоты ночные рубашки и фартуки, учились чистить следку и делать винегрет, а иногда - вот было счастье! - занимались вместе с мальчишками в мастерских: мне так нравилось просверливать дырочки в металлических ушках.
  И физкультура! Преподавал ее совсем молодой учитель, Альберт Николаевич, тут же раз и навсегда перекрещенный ученицами в Алика - он был хорош собой, и его очень скоро захомутала одна из учительниц, гораздо старше по возрасту. Старшеклассницы кокетничали с ним напропалую, а одна даже, обнаглев, сделала ему "саечку" - поддела снизу подбородок большим пальцем.
  Мы его доводили до белого каления: когда он проводил кроссы на улице, отлынивали, как могли. Бегали мы вокруг монгольских дач и, забежав за угол, садились на траву и трепались, пока не прибегал разъяренный Алик и не разгонял нас. В физкультуре я, как уже писала, не достигла никаких успехов, кроме прыжков через козла. Ни на канате, ни на брусьях, ни на шведской стенке, ни при игре в волейбол-баскетбол - нигде я не могла похвастаться ни малейшими достижениями, а в школьных лыжных спартакиадах всегда приходила первой с конца.
  А еще были уроки пения: когда учитель с баяном подходил к моей парте, я у себя выключала звук, просто рот разевала. Он слушает-слушает: ничего, говорит, не разберу, как ты поешь? Слуха у меня не было никакого - мамино наследство, но петь обожала и даже в хоре пела! С удовольствием и громко: "Школьные годы чудесные..." и все такое прочее. В младших классах пела безо всяких комплексов: в письме к маме хвасталась, что вызывали по пению и поставили "5" - пела перед классом "Гайдар шагает впереди", так что, похоже, я сильно преувеличиваю собственную застенчивость. Дома все время пела разные песни: и те, что в школе учили, и с пластинок, а их у нас было много.
  Между прочим, даже один из первых выдуманных мною сюжетов был связан с пением: я воображала себе молодого человека, наделенного необыкновенной красоты голосом. Что там с ним происходило, уже не помню, но его выступление на сцене я переживала, как собственное: трепет, восторг, упоение голосом и властью над ликующим залом. Лет десять мне было, не больше.
  Я и до сих пор иной раз пою у компьютера, подпевая Барбре Стрейзанд или Тому Джонсу. Голос у меня неплохой, как говорят те, кто способен выслушать мое фальшивое пение. Впрочем, когда я выпью - фальшивить перестаю. Мой друг, у которого слух абсолютный - он даже играл в свое время на скрипке - объяснял, что у меня внутренний слух есть, но плохо обстоит дело с воспроизведением звука. Очевидно, алкоголь снимает какие-то зажимы в организме, мешающие правильному воспроизведению. А может, дело в том, что слушатели тоже находятся под воздействием алкоголя, не знаю.
  Музыкального образования у меня никакого нет, о чем страшно жалею. Пыталась как-то научиться сама, но без особых результатов. В столовой детского дома кроме березы был еще и рояль. Я открывала крышку и тыкала пальцами по клавишам, воображая, что играю настоящую музыку. Потом, повзрослев, я даже купила самоучитель игры на фортепьяно - тренировалась на школьном пианино. Разучила начало "Цыганочки" и "К Элизе" Бетховена, на этом все и закончилось. Когда была в Марбурге, хозяева дома, где я жила, угощали нас с коллегой ужином и музыкой: хозяин сыграл что-то Шопена, если я не ошибаюсь. Когда все отвлеклись, я не удержалась и наиграла первые такты "Цыганочки". Маленькая дочка хозяев подошла, и, сложив молитвенно ручки, с придыханием воскликнула: "Wie schӧne musik" - "Какая красивая музыка". Это после Шопена-то!
  Но вернемся к школе. Кроме собственно учебы был еще целый круг всяких октябрятско-пионерско-комсомольских занятий, про которые, честно говоря, и вспоминать не хочется: все эти линейки, трубы-барабаны, пилотки и флажки, идеологическое и патриотическое воспитание. Даже не помню, как меня принимали в пионеры - почему-то во вторую, менее торжественную очередь. Мы дружно ходили на демонстрации - пешком от расторгуевской школы до площади в Видном, с шариками, бумажными цветами на ветках и транспарантами.
  Конечно, собирали макулатуру-металлолом. И еще ландыши. Наверно, я ландыши не собирала, а то запомнила бы. Но мама, работавшая в окружении пионеров и прочих комсомольцев в библиотеке расторгуевской школы, уверяет, что таки да, собирали - вся пионерская комната была завалена ландышами, и такой аромат стоял в школе! Наверно, это было уже после меня. Но макулатуру собирала, и даже хвалилась маме в письме, что набрала больше всех - 159 кг!
  Уже в седьмом или восьмом классе мы небольшой компанией - и даже без учителя! - ездили в город Люберцы с визитом к матери героя, погибшего во время войны. Она нам не обрадовалась - я прекрасно ее понимаю. Мы привезли тортик, но чаем нас не угостили. Почему надо было ехать именно в Люберцы, на другой конец области, не знаю: своих героев, что ли, не было?!
  Были, были свои герои - у одного из них я даже "брала интервью" для школьного сочинения. Писательницей я решила стать еще классе во втором. У меня была богатая фантазия, как у всякого ребенка, выросшего в одиночестве - я часами бродила под дождем, мечтая неизвестно о чем, или придумывала целые миры, пуская кораблики по весенним ручьям. Но почему-то мне не приходило в голову записывать свои вымыслы. Может быть, внутренний мир настолько не сопрягался с окружающей жизнью, что из него ничего и не могло прорасти наружу? Для творчества - я убеждена! - нужна очень большая внутренняя свобода и независимость от чужого мнения, а у меня с этим всегда было плохо.
  Уже сейчас, перечитав свои письма к маме, я поняла - вот где находил выход писательский зуд! Письма я писала ей всю жизнь, куда бы она или я ни уезжали - письма заменяли дневник, который я тоже вела, но не регулярно. В дневнике прочла, кстати, что еще писала какие-то фельетоны на злобу дня для стенгазеты и просто для собственного удовольствия, а в восьмом классе впервые написала совершенно самостоятельное сочинение на вольную тему, без цитат и опоры на чужие мысли. Но тоже вполне идейно-выдержанное, что-то о войне и мире - не о романе Толстого. Очень смешно читать в дневнике собственные размышления и описания чудес природы - про какой-то необыкновенный солнечный дождь, наполнивший меня ощущением счастья. Забавно, как строила планы на летние каникулы: надо было, среди прочего, написать сочинение - и вот, до школы осталось четыре дня, а сочинение так и не написано!
  Кроме идеологических праздников, у нас бывали и просто праздники - Новый год, 8 марта, КВН (хотя КВН тоже не без идеологии), классные вечера, на которых мы что-то представляли художественно-самодеятельное, играли в ручеек и танцевали, как умели. Я - не умела и часто чувствовала себя лишней. На восьмое марта покупали традиционные подарки учительницам - наши мамы, конечно, покупали. Дарили сервизы, комбинации и вечную мимозу, а мальчишки тоже дарили нам подарки, как и мы на 23 февраля.
  В младших классах мама изображала из меня снежинку с помощью накрахмаленной марли, в старших я наряжалась сама по мере сил. У меня был костюмчик цвета брусники с молоком - пиджачок и короткая узкая юбка, к этому прилагались красные туфельки, черные простые чулки и две косички с бантами, остриженные только к восьмому классу. И еще полфлакона духов, вылитых на себя по случайности.
  Капроновые чулки были нам с мамой не по карману, а цветных эластичных колготок - синих, красных - у меня так никогда и не было. В это время модные девочки нашей школы, подражая старшей пионервожатой, носили юбки со встречной складкой, по центру которой нашивалось множество мелких пуговок. Длинные волосы закреплялись резинкой в высокий хвост, хвост заплетали в косу, украшая двумя сооруженными из капроновой ленты бантами: наверху, где резинка, и внизу, у конца косы. Мы все такие смешные на школьных фотографиях! Гадкие утята.
  Себя я считала самым гадким из всех утят: как теперь вижу, в младших классах была очень хорошенькой девочкой, может слегка нескладной и толстенькой: ноги длинные, а спина короткая. Став постарше, я поменялась: как-то вдруг выросли ступни, нос и подбородок, что меня приводило просто в ужас. Куча комплексов, патологическая застенчивость, невозможность найти общий язык с одноклассниками, интересы которых мне были чужды - все это усугубляло мое одиночество, хотя, как сейчас понимаю, некоторым мальчикам я нравилась. Они, наверное, тоже не понимали, как со мной обращаться.
  Мама пыталась как-то нас сдружить, даже собирала у нас дома ребят из класса, но так ничего и не вышло. Уже спустя лет 30 после окончания школы я случайно узнала, что меня считали высокомерной, а я просто была стеснительной. До такой степени стеснительной, что могла пройти мимо своей учительницы, разговаривающей с какими-то тетеньками, и не поздороваться - в надежде, что она меня не заметит, увлеченная разговором. Заметила, да еще как, и потом маме нажаловалась.
  Хотя, конечно, я не могла не видеть, что отличаюсь от одноклассников, так что определенный снобизм у меня был. Чудовищное время взросления, когда, с одной стороны, ты жаждешь быть как все, не выделяться из толпы, не быть белой вороной, а с другой - все больше и больше убеждаешься: я не такой! Я - единственный и неповторимый, то, что со мной происходит, ни с кем больше никогда не происходило...
  
  Чтение
  Читать я начала рано и читала много, все подряд. Помню, как поразила подружку Таню, сказав ей: "Читай про себя!" - она умела только вслух.
  Вот книжки, попадающиеся в моих письмах к маме - она лежала в больнице, а я училась в четвертом классе: рассказы о Сереже Кострикове (Кирове), "Повесть о дружных", "Над Тиссой", "Маугли", "Вечера на хуторе близ Диканьки", рассказы Сеттон-Томпсона. Еще какая-то "Схватка со смертью", купленная за пять копеек - "Очень интересная, пошлю с бабушкой тебе".
  Читала газеты, журналы - "Огонек", "Наука и жизнь", в которой я с интересом следила за жизнью атомов, изображенных в виде шариков с ручками и ножками. К четвертому классу я уже прочла "Как закалялась сталь", которая мне даже понравилась, и пыталась читать "Молодую гвардию", но споткнулась на ужасающе реалистичной сцене бомбежки, и не стала продолжать. В шестом классе я училась во вторую смену, утром мама и бабушка уходили на работу, и я читала, не вылезая из постели до упора, потом вскакивала, за пять минут одевалась и неслась в школу - до нее было пять минут ходу. Помню прекрасно это состояние книжного "запоя"! С тех пор уже не удавалось пережить.
  Первая библиотека - районная детская, особенно летом. Мы стояли в очереди по часу-полтора: открытого доступа не было, библиотекарь - слегка горбатенькая Нина Васильевна, которую знал весь город, отпускала книги медленно, вдумчиво, разговаривала с каждым юным читателем. Она скоро выучила мои вкусы, и, уже не спрашивая, выдавала мне книги "про природу", а я стеснялась попросить что-нибудь другое. Помню собрание сочинений Майн Рида в оранжевых обложках - прочла все, но только "Всадник без головы" запомнился на всю жизнь. Я брала положенные семь книжек и прочитывала их за два дня. Даже иной раз на ходу читала, возвращаясь из библиотеки.
  Вторая библиотека, конечно, школьная. Но она была как бы продолжением домашней, потому что в ней работала мама. Я там практически жила, помогала маме проводить сверку, а потом, когда окончила школу, даже сама поработала около года. Книжки в основном по школьной программе. Потом я естественным путем перешла во взрослую библиотеку, которая тоже вскоре стала своей, почти домашней - там стала работать мама, и несколько лет я паслась беспрепятственно среди книжных полок. Потом мама ушла оттуда, умерла бессменная на протяжении десятков лет заведующая Мария Ивановна, уволилась моя школьная подруга, которая тоже там работала - и я совсем перестала туда ходить.
  Отвлекаясь от книг: именно там я встретила самого красивого мужчину, которого только видела в жизни. Просто герой дамского романа, ей-богу! Сначала я увидела его маленькую дочку - лет пяти, не больше: куколка с черными локонами и огромными зелеными глазищами, осененными такими ресницами, куда там Одри Хёпберн! Прямо дочь сэра Рочестера из "Джейн Эйр". Только я рассиропилась, а тут из-за полки вышел и сам сэр Рочестер: высокий, черноволосый, с зелеными (честное слово!) глазами. Я обомлела: вылитый Тимоти Далтон. "Джейн Эйр" - любимая книга юности. Впервые я услышала эту историю в пересказе одноклассницы, особенно запомнился конец, когда Джейн приходит к ослепшему Рочестеру, и почему-то поразило, что он все время сажал ее себе на колени - пуританское пионерское детство как-то совсем не подготовило к такому способу общения между мужчиной и женщиной.
  Дома у нас тоже было много книг, некоторые дожили до настоящего времени, хотя книжки у нас не задерживались: и мама раздавала, и я. Наверно две библиотеки за всю жизнь раздали. Назову некоторые, особенно запомнившиеся.
  Например, "Махабхарата и Рамайана", великий древнеиндийский героический эпос, адаптированный, конечно, для детей. Книга большая, вроде современных альбомов по искусству, но не толстая. Обложка из светло-бежевого коленкора, кажется, была и суперобложка, но быстро порвалась. Меня занимало, что повествование устроено как матрешка: история внутри истории. Правда, понимала я далеко не все, но было очень интересно! Китайские народные сказки - толстая книга с очень красивыми иллюстрациями. В сказках тоже понимала с пятого на десятое, путаясь в именах - во всех этих Лю Цзинях и Цзи Люнях. Очень сильное впечатление произвела поэма "Руслан и Людмила" А.С. Пушкина - подарочное издание с красочными иллюстрациями Н.М. Кочергина. Читала в совсем юном возрасте, не все понимала, но сердце замирало. А сколько фантазий было на тему этой сказки, и не всегда невинных - спасибо Пушкину и Кочергину!
  Главным сокровищем были девять томов Артура Конан Дойля, которые получали по подписке к журналу "Огонек". Почла все с упоением, даже "Белый отряд" и "Приключения капитана Жерома", а не только "Приключения Шерлока Холмса". Но на "Всемирную литературу" мы с мамой почему-то не подписались, и я страшно завидовала подружке, у которой она была. По этой же подписке получили "Лунный камень" Уилки Коллинза - и эта книга была прочитана взахлеб, самозабвенно, в полном упоении и восторге. Так сейчас уже ничего не прочтешь, а хочется! "Женщину в белом" Коллинза уже позже выменяли на макулатуру - как шутили в то время: "За двадцать килограмм макулатуры дают белую женщину".
   Одни из самых увлекательных книжек моего детства - "Каллисто" и продолжение "Каллистяне" Георгия Мартынова. Это была, пожалуй, первая фантастика, прочитанная мной. Ну, если еще "Аэлита" Алексея Толстого, но от нее особых впечатлений почему-то не осталось. "Туманость Андромеды" Ефремова случилась позже, так же, как и вся серия книг зарубежной фантастики, где были уже и Саймак, и Бредбери, и Айзек Азимов, и Станислав Лем. Оказывается, дилогия про Каллисто стала первым произведением отечественной фантастики, породившим неведомое тогда в СССР явление - создание фан-клубов, о чем мне тогда, конечно, было совершенно неведомо.
  Роман Решада Нури Гюнтекина "Птичка певчая" мама наивно спрятала от меня на шкаф. Конечно, я тут же нашла, прочитала запоем и долго фантазировала на темы книжки: воображала себя героиней романа Феридэ. Так читать о любви и так мечтать о любви можно только в четырнадцать лет. Сейчас роман кажется наивным и слащавым, как какой-нибудь рахат-лукум, но тогда! Это потом появились женские романы в белых бумажных обложках, а эротика выплеснулась на экраны и в журналы, а тогда финальный текст романа казался верхом смелости.
  Конечно, невозможно написать обо всех книгах, прочитанных в школьные годы: "Сказки дядюшки Римуса", "Муравей Федра", "Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна", "Три мушкетера", "Приключения Карика и Вали", "Динка", "Повесть о первой любви", "Педагогическая поэма", "Баранкин, будь человеком", "Кондуит и Швамбрания", книжка про львенка по кличке "Кинули", "Маугли", "Бемби", повесть "Дубравка"...
  Но была еще одна книжка, забытая на долгие годы! Но иногда какое-то впечатление вдруг пробуждает давние воспоминания. Выставка Пикассо в ГМИИ послужила как раз таким толчком, пробудившим целую цепочку воспоминаний и ассоциаций. Помните "Девочку на шаре"? Хрупкая девочка балансирует на шаре, могучий атлет наблюдает, сидя на кубе. Голубое, розовое, синее. И белая лошадь вдали. И вот, пока я рассматривала тонкий вьющийся стебелек девичьей фигурки и мощный рельеф мышц на спине атлета, из глубин сознания вдруг всплыло имя Орсо. Орсо! Да-да, всегда при виде "Девочки на шаре" это "Орсо" шевелилось где-то на самом дне памяти.
  И я вспомнила: это была моя любимая книжка, зачитанная-перечитанная тоненькая брошюрка с черно-белыми картинками. О чем же она? Помнила только мальчика-атлета по имени Орсо - одно имя необыкновенное чего стоило! Цирк, какой-то негодяй, стегавший Орсо бичом, и девочка. Написал этот рассказ Генрик Сенкевич - ничего больше я у него никогда не прочла. Читать рассказ сейчас странно: сквозь наивный и жестоко сентиментальный текст (с неким оттенком садо-мазохизма, как я сейчас вижу) пробивается, словно молодая травка, мое детское впечатление, моя очарованность этой историей, тем более, что завершает ее настоящий хэппи-энд. Романтика, экзотика - автор сразу же ошеломил юную читательницу целым букетом незнакомых слов и обозначений: саванна, кагуиллы и скваттеры, гризли и койоты, мустанги и маукависы. И совершенно уже непонятная, похожая на оргáн (что это, оргáн?) машина с трубой, как у паровоза, которая с визгом и шипеньем высвистывает при помощи пара "Янки Дудль" - а это что такое? Хорошо, что там были объяснения в сносках - правда, порой они еще больше меня запутывали.
  Интересно, а бывал ли сам-то Сенкевич в тех местах? Вот цитата: "Музыканты-негры стучат кастаньетами, возле каждого костра раздаются звуки бубнов и рокотанье банджо; мексиканцы пляшут на растянутых по земле плащах - пончо - своё любимое болеро; индейцы аккомпанируют им на длинных белых тростниковых дудках - киоттэ - или восклицают: "Э вива!"; трещат костры, сложенные из длинных поленьев красного дерева, и алые искры взлетают ввысь..." И в этот вот шалман еще и цирк приезжает! Цирк мистера Гирша. Мистер Гирш - это и есть злодей, что бил шестнадцатилетнего Орсо, "американского Геркулеса", сына белого и индианки, молодого атлета, неразговорчивого и мрачного. Будешь тут мрачным, когда тебя бичом стегают ни за что, ни про что! Выступая на арене, могучий Орсо носит на тридцатифутовом перше маленькую девочку - истинное "чудо мира, о которой афиши возвещали, что она самая красивая девочка, которая когда-либо жила на земле". Ей было всего тринадцать лет.
  Вот тут мы делаем отступление и обращаемся к тайне имени, а вернее - к тайне псевдонима, логина, ника - как хотите. Имя мое мне никогда не нравилось - я была единственная Женя во всей школе. Дразнили меня Женька-пенька: особенно почему-то было обидно, что и слова-то такого нет - "пѐнька". В детстве мечтала быть Таней, Наташей или Галей. Почему же именно Дженни? К настоящей Евгении оно никакого отношения не имеет, тогда - на английский манер - была бы какая-нибудь Юджина. Откуда пришла ко мне эта Дженни? Единственное, что приходило в голову - Женни Маркс, да еще: "Дженни бегала, играла, башмачок свой потеряла, мельник туфельку нашел и на мельнице смолол".
  Так вот, юную героиню этого рассказа звали Дженни! Клянусь, что не помнила об этом - Орсо помнила, а что Дженни - нет. Когда перечитывала и дошла в тексте до ее имени, у меня был шок. Я как будто снова стала маленькой девочкой, которая то замирает от ужаса, то плачет от счастья, следя за всеми поворотами сюжета, и, конечно же, олицетворяет себя с героиней - и тем больше, чем меньше для этого было реальных оснований! Дженни-то просто красавица: "большие и грустные голубые глаза, тёмные брови, тонкие черты лица, открытый, ясный лоб и лёгкая тень задумчивости". Глаза, правда, и у меня голубые.
  
  Переезд
  Когда я перешла в восьмой класс, мы с мамой переехали с Ольгинской улицы в Расторгуеве в другую часть города - видновскую. Тогда этот район назывался "Постоянка", а наша часть улицы Школьной, где построили микрорайон белых пятиэтажек - "На горке". Весь восьмой класс я ездила или ходила пешком в старую школу. Переезд дался мне очень тяжко: после расторгуевской свободы жизнь в двухкомнатной хрущобе-коммуналке казалась адом.
  В Расторгуево у нас было полдома с огромным участком. После смерти дедушки мамины отношения с бабой Катей стали ухудшаться все больше и больше, и мама разделила "жировку" - дом принадлежал Поссовету, а потом затеялась менять нашу четверть дома на комнату в двухкомнатной квартире. Расселяли какие-то бараки дальше по Ольгинской улице, и некие Калашниковы предложили нам этот обмен. Маму, как мне кажется, отговаривали все! Но наличие водопровода и вообще цивилизации решило вопрос: маме уже тогда было трудно ходить и вести хозяйство в почти деревенском доме, где из удобств был только газ и отопление по системе "ОГВ" - на чердаке стоял котел, который отапливался тем же газом и спускал тепло по трубам и батареям. В результате обмена мы с мамой получили комнату в 19 кв. метров, а Калашниковы - комнату на первом этаже, всю кухню, терраску с крыльцом, лестницу с чуланом, и две комнатки на втором этаже, балконом и обширный чердак. И это не считая участка!
  Я думаю, мама пожалела о своем обмене сразу. Дело в том, что соседка у нас была просто ужасная. Маму заранее предупреждали знавшие ее люди, но мама не послушала. На прежнем месте эта Клавдия одну из соседок облила керосином. Она была татарочка, на мой подростковый взгляд уже старая - под пятьдесят. Маленькая, не сильно красивая, незамужняя, но всегда при сожителе - при нас их сменилось трое. Самый первый понастроил в квартире всяких полочек и антресолей, поменял висюльки-выключатели на нормальные и зачем-то лишил света ванную - у нас одна лампочка в туалете, приделанная к окну, что между ванной и туалетом.
  Соседка была любительница выпить и поскандалить, причем скандалы устраивала грандиозные, с распахиванием дверей и показательными выступлениями на площадке. Вот и представьте себе нашу жизнь в этой квартире: у нас на двоих - девятнадцать метров с балконом, у соседки - восемь, кухня - шесть метров. Хорошо, туалет-ванная раздельные. Жили мы мало сказать, что "весело". Если соседка приводила кавалеров, то к нам с мамой тут же стали приходить расторгуевские друзья-родственники, чтобы помыться в ванной.
  Конечно, это же так удобно! Мы и сами ездили в Москву к родственникам - в гости и помыться заодно. Своя ванна - это вам не баня. В бане всегда толпились очереди. Там было общее отделение, самое дешевое, ужасавшее меня, стеснительную до мозга костей, необходимостью совершать омовение посреди толпы чужих голых теток, а если попадались знакомые, было еще хуже: один раз, увидев в очереди свою классную руководительницу, я просто сбежала. Ванна была дорогая, и я ходила в душ. Как посреди зимы я ехала обратно домой в Расторгуево - на двух автобусах, с мокрой головой (а волосы были длинные) - не представляю.
  Соседка тоже, подозреваю, была нами не слишком довольна. Однажды я выжила ее с кавалером из дома - они выпивали и шумели у себя, а я злилась. Вообще соседка вызывала у меня какое-то гадливое чувство. Даже сейчас вспоминаю, как ритмично скрипела ее кровать во время ночевок кавалеров, и передергивает - слышно все было прекрасно. Однажды я придумала страшную месть, которая вполне удалась: поставила на проигрыватель пластинку Битлз - маленькую, голубую, пластиковую. На ней было всего четыре песни, и я крутила ее на полную громкость нон-стоп. И ведь не лень было вставать и переворачивать пластинку. Я победила - они ушли, не выдержав в сотый раз:
  Ob-la-di ob-la-da, life goes on bra.
  La-la how the life goes on.
  Ob-la-di ob-la-da, life goes on bra.
  La-la how the life goes on.
  В общем, была не жизнь, а мученье, и мы с мамой строили какие-то совершенно фантастические планы обмена, а чуть что - сбегали в школу, где мама работала библиотекарем и подрабатывала сторожем. Кто-нибудь бывал ночью в пустой школе? О, это здорово! И все время ошивались у бабушки (в основном, конечно, я), а летом так просто и жили в сарайчике.
  Бабушка работала в то время... в цирке. Как я потрясала друзей таким ее местом работы! На самом деле, она работала в Управлении Госцирка, которое находилось где-то в центре, чуть ли не на Никольской, если я не путаю. С бабой Катей там все время происходили какие-то невероятные истории: то у них сбежал морж, а то она задержала преступника - не сама, конечно. Она вызвала милицию, увидев из окна какое-то безобразие. Жалко, забыла все подробности - и про моржа, и про преступника.
  И вот, когда бабушка бывала по выходным на дежурствах, мы приходили к ней на Ольгинскую. Однажды мы поставили вариться цыпленка и предвкушали вкусный обед. Мы были в саду, цыпленок варился, я случайно зашла в кухню и увидела, как влезший в форточку кот уплетает нашего недоваренного цыпленка, выудив его из кастрюли! Ну, мы доели за котом. Доварили и доели. Не выбрасывать же.
  Избавиться от соседки помог технический прогресс: дядя Миша прислал нам денег, мы купили магнитофон "Астра", и я записала на него скандал, учиненный соседкой, а потом включила на полную громкость. Больше скандалов не было, и соседка начала спешно искать обмен. Первым пришел молодой алкоголик. Из имущества у него была стопка книг. И все. Соседка, лицемерно улыбаясь, меня жалела: "Ах, как ты, бедная, будешь тут жить при нем!" Но тут же пришла жена алкоголика и забрала его вместе со стопкой книг, обругав нашу соседку.
  В конце концов, она съехала от нас, а вместо нее стала жить очень приличная, интеллигентная Ольга Ивановна, и это было счастье. Ольга Ивановна - это целый бразильский сериал. Ее дочь не могла иметь детей, и они с мужем удочерили девочку, которая почему-то воспитывалась Ольгой Ивановной, тогда как дочь с мужем жили где-то на севере, где разводят черно-бурых лис или норок. Ольга Ивановна жила у нас одна, но приемная внучка Галя, уже взрослая, время от времени приезжала, и тогда они с бабушкой ночь напролет разговаривали о своем, о девичьем. И так до пяти утра. А слышимость у нас, сами понимаете, какая!
  У Гали была сложная личная жизнь: она вышла замуж лет в 18, муж тут же ушел в армию, а она влюбилась в кого-то совсем другого. Потом я этого бедного мужа видела: Ольга Ивановна уехала к дочери, мама была на дежурстве, я в квартире одна и вдруг раздается звонок в дверь. В час ночи! Смотрю в глазок - стоит маленький мужчинка в военной форме. Это и был брошенный муж, который разыскивал коварную Галю. Помочь я ему не могла ничем. Не знаю, как все это кончилось: дочь-таки забрала Ольгу Ивановну к себе, а мы, после сложного четырехстороннего обмена, оказались в этой квартире вместе с бабой Катей.
  Но вернемся к моменту переезда на новую квартиру. Целый год я ездила с Видного в старую восьмилетнюю школу, а чаще - ходила пешком. В девятый класс пошла в видновскую школу ? 1. И перемена места жительства, и новая школа - все вместе усугубило мое одиночество и привело к настоящему экзистенциальному кризису.
  Экзистенциальный кризис, как нам разъясняет философский словарь, это "состояние тревоги, чувство глубокого психологического дискомфорта при вопросе о смысле существования, возможными причинами которого могут являться чувство изолированности и одиночества; осознание собственной смертности, или осознание отсутствия загробной жизни; осознание, что собственная жизнь не имеет цели или смысла. Человек сталкивается с парадоксом, когда он верит, что его жизнь важна, и в то же время понимает, что человеческое существование само по себе не имеет ни предназначения, ни смысла. В этот момент возникает когнитивный диссонанс".
  Конечно, в то время я и слов-то таких не знала: "экзистенциальный", "когнитивный". Но кризис был налицо. Началось все однажды ночью, когда я, лежа без сна, вдруг представила себе бесконечность Вселенной и осознала необязательность собственного в ней существования - и даже необязательность существования человечества в целом. Это все мне представилось в виде ярких цветных картин, как если бы камера улетала куда-то в космос, и человек в кадре все уменьшался и уменьшался до стадии муравья, а потом и сама Земля стала меньше горошины. В общем, что-то вполне в духе бравого солдата Швейка: "какое место занимает поручик Дуб в мироздании и что такое поручик Дуб по сравнению с красотами природы". На уроке астрономии я насмешила класс и преподавателя, сказав, что вполне способна представить себе бесконечность: "Ученые не представляют, а она, видите ли, может!", а я не понимала, из-за чего сыр-бор - я же ее видела.
  Меня сильно потрясло не только осознание собственной смертности, но и понимание случайности человеческой жизни вообще. Я как-то умудрялась вычитать из существующего мироздания свое "я", свою душу - и понимала, что ничего от этого не меняется: равнодушная природа продолжала красою вечною сиять - по Пушкину. Еще меня сильно занимал вопрос: почему "я" - это именно "я", вот это существо, которое я вижу в зеркале? Настолько мое представление о себе, о своем внутреннем мире не соответствовало внешней оболочке.
  Длилось такое состояние довольно долго: я везде видела смерть и не могла смотреть даже дурацкие комедии типа "Свадьбы в Малиновке" - там же убивают! Поговорить мне на такие темы было абсолютно не с кем - возможно, если бы я встретила в этот момент человека верующего, то обрела бы искомое в православии, но этого не случилось. И, хотя к концу десятого класса я как-то пришла в себя, ощущение бессмысленности человеческого существования еще долго отравляло мне жизнь: я не очень понимала, зачем вообще жить, зачем стараться, если все равно умрешь? И все умрут. Понадобилось почти тридцать лет, чтобы восстановить гармонию между собой и миром - и мир внутри себя, и я, наконец, впервые написала в дневнике: "Я собой довольна".
  Надо сказать, что я и на самом деле чуть было не умерла - еще до начала всякого кризиса, когда училась в восьмом классе и ходила пешком в школу. По дороге мне приходилось миновать железнодорожный переезд со шлагбаумом. Я подошла, шлагбаум закрыт, поезд из Москвы приближается. Стою, мечтаю. Машины с обеих сторон гудят, тетка из домика выскочила, тоже что-то кричит. Я ничего не слышу, стою себе. Потом, все пребывая в задумчивости, отступила назад на пару шагов - и тут мимо с грохотом и свистом пронесся состав, в полуметре от меня. Я, дура, стояла практически на рельсах. Мечтательница! Поезд прошел, я отправилась дальше, и только минут через 10 до меня дошло, чего это они все гудели и кричали - это мне они гудели и кричали!
  Соседи
  Сразу уж расскажу про наш дом - в первом ряду белых пятиэтажек "на Горке", в самом конце Школьной улицы. Сселяли в эти хрущобы народ из рабочих бараков - с "Сахалина" и "Камчатки", так что контингент был своеобразный. Соседи наши - это тоже бразильский сериал! Вот, например, квартира на нашей лестничной площадке, где жила семья, состоящая из мамы, папы, бабки, дедки, сына и дочки. Сначала умер дед, потом бабка, выросли дети, родители с дочкой съехали, сын женился... И вот тут начинается сериал! Его жена умерла - не помню, при родах или после, оставив дочку, но он тут же женился на ее подруге, и та быстро родила ему еще девочку. Они их так и воспитывали, как родных сестер. Потом тоже уехали куда-то. За долгие годы сменилось несколько хозяев, в последнее время жила очаровательная и очень решительная молодая женщина, моментально установившая домофон у нас в подъезде. У нее муж, две дочки и два кота породы сфинкс. В квартире они сделали такой ремонт, что я, войдя, ничего не поняла - ни дверей, ни стен, одни коты. Прожив лет пять, они бесследно исчезли, не в силах заплатить долги по ипотеке и квартплате, а их квартира перешла банку.
  Еще квартира - напротив. Там тоже жили мама, папа, сын и дочь. Тут уже трагедия! Дочь была немного меня постарше. Семья самая простая, и девушка не то, чтобы красавица. Но роман закрутила с сыном директора гастронома. Эти Ромео и Джульетта погибли в гараже, отравившись выхлопными газами. Наверно, решили там заняться любовью - а где еще? Обсуждал весь город. Дальше в этой семье ничего особенно интересного: жена умерла, муж спился, сын спился, невестка спилась, внук съехал, квартира стоит пустая.
  Двухкомнатная квартира рядом (большая комната проходная): там было полно народу! Бабок-дедок уже не помню: мама, папа, две дочки и сын. У папы не было кисти руки. Потом старшая дочь вышла замуж - что интересно, жених приходил изначально ко мне: убейте, не помню, почему так вышло, но в результате замуж за него вышла именно она. Я не страдала по этому поводу ни секунды. Зять тоже пришел к ним, и некоторое время молодые жили в стенном шкафу - вернее, в таком чуланчике, где умещалась только кровать. Потом все разъехались, папа умер, осталась одна тетя Маруся - последняя мамина подруга. Очень странно, но она тоже потеряла каким-то образом кисть руки! Ее дочь, примчавшаяся, потому что мама второй день не подходит к телефону, попросила меня пойти с ней в квартиру. У тети Маруси был инсульт. На поминках дочери уговаривали меня выйти замуж за их брата, который к тому времени овдовел и остался с тремя детьми. Но я не согласилась.
  Это только одна площадка, а если вспомнить других соседей, еще на сериал наберется: на верхнем этаже жила очень красивая женщина, всегда наряжалась, как никто больше. Работала учительницей, а мать ее была баптисткой. И у этой красавицы родилась на редкость некрасивая девочка, чуть ли не с горбиком.
  У другой соседки матушка совсем повредилась рассудком и все куда-то убегала, однажды я, изумившись, увидела ее даже на Красной площади. Соседка стала ее запирать дома, и как-то, сидя на балконе, я увидела, что она выглядывает в окно с простыней в руках и явно собирается спуститься вниз. Я заволновалась, но в этот раз обошлось - сосед увидел ее снизу и отговорил. Через пару дней она все-таки осуществила свое безумное намерение и попыталась спуститься по водопроводной трубе, но сорвалась и упала. Вызвали скорую, забрали в больницу. Я переживала и за нее, и за собственную маму, которая, к несчастью, как раз стояла у окна, когда это все случилось. Потом соседка вернулась домой и вроде как даже шла своим ходом - с костылем, но шла. Через месяц умерла.
  В соседнем подъезде жил даун Коля - очень милый и кроткий, играл с детьми, которые порой смеялись над ним, но не обижали. Прожил лет 30, потом его мать умерла, и Коля исчез. Наверно, забрали в дом инвалидов.
  В доме напротив обитала пара: женщина, очень похожая на актрису Наталью Гвоздикову - маленькая блондинка, а муж ее - высокий, длинноногий, темный, носатый. С годами "Гвоздикова" постарела, располнела, но все так же красилась в блондинку. А ее муж все молодел и молодел, а потом вставил серьгу в ухо. Где-то в самом начале Перестройки. Про каждую семью можно написать роман.
  Школа ? 1
  После окончания восьмого класса пришлось выбирать, в какой школе учиться дальше. Большинство моих одноклассников пошли в расторгуевскую школу ? 6, а я и еще четверо - в видновскую школу ? 1, которая считалась лучшей в городе. Наш класс - 9-й "в" - был сборным из разных школ, и за два года учебы мы мало сдружились. Классным преподавателем у нас была Мария Александровна - "Маняша", преподававшая историю. Не могу вспомнить ничего особенного - никто из учителей не поразил мое воображение, кроме, может быть, чужой литераторши, пришедшей на некоторое время заменить нашу, которую я вообще не помню. Мы читали по ролям пьесу Горького "На дне", мне досталась роль Василисы, и я так страстно произносила от ее имени: "Ваську, Ваську мово убили!" - что подруга совершенно серьезно советовала мне идти в театральный институт.
  Кстати, вспомнила, как раньше получила пятерку за одну произнесенную фразу - тоже читали вслух рассказ Чехова "Хамелеон", и мне достались слова: "Вестимо, генеральская!" Сейчас я осознаю, что во мне действительно есть какие-то задатки актрисы - во всяком случае, играть голосом, читая вслух стихи и прозу, я умею прекрасно, и всегда участвовала во всяких школьных конкурсах, даже не слишком волнуясь при этом, так что застенчивость не всегда мешала. Помню, как меня натаскивала для такого конкурса одна из учительниц, еще в 7-й школе, заставляя "правильно" читать "Зинку" Юлии Друниной: "Мы легли у разбитой ели..." - расставляла паузы и ставила жесты.
  А в этой школе я одержала первую победу над собой, над собственными комплексами - тоже участвовала в конкурсе, да еще перед новыми людьми. Меня вызвали прямо с урока, и я вдруг, неожиданно для самой себя, а для жюри и подавно, прочитала вместо какого-то запланированного и подготовленного заранее патриотического опуса стихи Михаила Кульчицкого. Вот дневниковая запись по этому поводу: "Я услышала, как читают ребята: одна сразу для зачета по литературе и для конкурса, другая - свое коронное, хорошее, но уже зачитанное на всех подходящих конкурсах. И я вдруг решила: "Ах, так! Вот я прочитаю вам свое любимое!". Лихорадочно вспоминая конец, я выскочила к доске и сходу прочитала им "Я очень сильно люблю Россию...". Прочла искренне, с волнением: "Тот нищ, кто в России не был!". Кульчицкий и молодые поэты его круга в школьную программу, разумеется, не входили. Никакого места я не заняла, но это чувство преодоления собственного страха, порыва - полета! - запомнила навсегда.
  Один из самых счастливых снов в моей жизни связан именно с этим: стоя на сцене театра, я вдохновенно читаю стихи, зал рукоплещет - такое упоение! Примерно то же самое я испытывала во время чтения лекций, особенно, когда хорошо знала материал, что не всегда бывало: порой я, читая курс, сама изучала тему. Как в анекдоте: три раза объяснил, сам понял, а студенты все равно не понимают. Примерно так. Но когда ты "в теме" - о! Я могла разливаться соловьем, и однажды, когда я, взглянув на часы, тем же тоном, каким только что рассказывала о чем-то из истории искусства, произнесла: "На этом у нас с вами все" - аудитория минуты полторы сидела в молчании, как зачарованная. Это было приятно. А ведь боялась до судорог школьной практики в институте!
  То же самое было и с чтением докладов: я умирала от страха, выступая первый раз на конференции, а в результате даже заслужила аплодисменты. Не думаю, что за глубокое научное содержание доклада - я выступала последняя, а передо мной минут сорок говорил весьма уважаемый, но чрезвычайно косноязычный оратор, и аудитория преисполнилась благодарности, когда я звонким пионерским голосом за десять минут протараторила свою речь.
  Я слишком поздно поняла, что единственный путь борьбы с застенчивостью и всякого рода комплексами - преодоление. Надо себя заставлять, менять - даже ломая! - иначе ты никогда не выйдешь из этого морока. Уже в довольно зрелом возрасте я была просто поражена, когда юная студентка призналась мне в таких же проблемах - со стороны это было абсолютно незаметно. Эта девочка, чудовищно стесняясь, насильно заставляла ходить себя по дорогим бутикам, общаясь с продавщицами и примеряя разные наряды. Так что, скорее всего, и я в молодости выглядела совершенно нормальным человеком, сильно преувеличивая собственную зажатость и нелепость. В общем, главное - это "опыт, сын ошибок трудных".
  А я из-за своей застенчивости не попала на свадьбу троюродной сестры! Вообще-то мне очень не хотелось туда идти. Не любила я эти многолюдные мероприятия. Стеснялась, даже родственников. Ресторан-то мы нашли - где-то на Кутузовском. Но там было несколько залов, и ни в одном я не опознала своих родственников. Конечно, может, не сильно и хотела опознать, сознаюсь. Потом выяснилось, что они-таки там были, но ближе ко входу сидели исключительно родственники жениха. Вот я их и не опознала. Развернулись и уехали домой, не солоно хлебавши. Так что за всю свою жизнь я побывала всего на трех свадьбах, хотя могла бы - на четырех.
  Следующая свадьба - моей школьной подруги, где я была свидетельницей. Памятно это событие тем, что пошел снег, и это в конце сентября. Именно тогда я впервые поцеловалась с молодым человеком - со свидетелем. Но он целовал всех девушек подряд, так что это не считается. Хотя был очень хорош собой!
  А потом - свадьба подруги Наташи, которая, думаю, запомнилась надолго всем ее участникам, а мне так особенно. Для начала я сломала кресло в загсе: села, а оно подо мой развалилось. Потом весь загс сбежался смотреть на жениха с такой редкой фамилией (кстати, однажды я работала с девушкой по фамилии Сумнительная).
  Потом мы ездили на Ленгоры, пили там шампанское, на обратном пути мне приспичило в туалет, и весь свадебный кортеж заехал на минуточку к нам на работу в Новодевичий. Мы произвели фурор среди коллег, которые и не подозревали, что Наташа выходит замуж, так что она мне до сих пор это поминает. Когда уселись за стол, мы с подругой Леной обнаружили чернослив с орехами в сметанном соусе, и съели его весь! Никому не дали. Пока они там считали поцелуи: "И ра-аз, и два-а!" - мы все стрескали.
  Как и положено, был массовик-затейник, который играл... на аккордеоне, что ли? Или на чем-то электро-клавишном? И он выволок нас со свидетелем плясать. А тот мне сразу категорически не понравился. Дело в том, что он был толстый. Очень толстый. Может быть, и милый, и замечательный. Но толстый. Я тоже не тростинка, да, признаю. Но это не значит, что мне должны нравиться толстые мужчины! Я решила, что с этим свидетелем я целоваться не буду ни за что. Ну, сплясать - ладно. Все равно деваться некуда. В общем, мы сплясали. Что-то а-ля-рюс пейзан: "Эх, полным-полна моя коробочка!" - как-то так. Если учесть, что до этого я танцевала только чардаш в четвертом классе под руководством пьяного учителя, можете себе представить, что это было.
  Добрая Наташа сказала, что ей понравилось: "Где ты так плясать научилась?!". Не верю! Во-первых, подозреваю, она вообще ничего не видела, и ее можно понять: до того ли, чтобы любоваться танцами свидетелей, когда рядом без пяти минут муж. Но с другой стороны, что им еще делать, жениху с невестой: деваться-то некуда. Они уж точно сбежать не могут. А тут какое-никакое, а развлечение.
  В общем, я-таки плясала: топала ножками, махала ручками, поводила плечиками. Наверно, это от чернослива со сметаной, не иначе. И всем этим, как потом оказалось, поразила свидетеля в самое сердце. А я ничего такого даже и не заметила и спокойно уехала себе домой. Спустя несколько дней, когда мы все делились впечатлениями, выяснилось, что жених - то есть уже муж - спросил у свидетеля:
  - Ну, как у тебя с Евгенией?
  - Все замечательно! - ответил свидетель.
  Муж удивился, потому как от меня никаких сообщений подобного рода не поступало. И хотя меня он почти не знал, а свидетель все-таки был его собственным другом - или, может, именно поэтому! - он ему не поверил. И правильно сделал.
  Но я забежала очень далеко вперед, так что вернемся обратно в школу. Хорошая учительница была по физике, а алгебру я терпеть не могла, в отличие от геометрии, и даже однажды нагло заявила во время контрольной: "Эта ваша алгебра мне в жизни не понадобится!" Учительница разъярилась, но я оказалась права - не понадобилась. Самое большое впечатление на всех нас произвела учительница химии, Юлия Павловна, доморощенная садистка - она быстро находила у каждого больное место, не поленившись, судя по всему, прочитать все наши характеристики, и метко била по душевным ранам язвительными насмешками, да так, что кто-то даже пожаловался родителям.
  Потом, когда мы уже закончили учебу, она перешла в другую школу, созданную на основе седьмой и шестой расторгуевских школ и располагавшуюся в самом конце Ольгинской улицы в специально построенном здании с хорошим спортзалом и бассейном. Там работала библиотекарем моя мама. И эту "Юльпаллну" нечаянно закрыла вечером в учительской Маринка, младшая сестра моего бывшего одноклассника. Юлия Павловна долго колотилась в дверь и кричала - школа была пустой. Уж не помню, кто ее вызволил, но мы чувствовали себя отомщенными - я не замедлила рассказать услышанную от мамы историю всем друзьям.
  Именно у нее на уроке со мной произошла странная вещь: она распиналась, говоря о ком-то из девочек: "Мальчишки, ничего вы не понимаете, вот с кем надо дружить, вот какая девочка" - дальше шло перечисление талантов, что-то типа: и шьет, и вяжет, и поет, и пляшет, и стенгазету выпускает. В общем - комсомолка, спортсменка и просто красавица! И хотя ни одно из перечисляемых ею качеств я не могла отнести к себе, чем дольше она говорила, тем сильнее крепла уверенность, что это - про меня. Так и оказалось - в конце своей речи она назвала мою фамилию. Популярности это мне не прибавило, а застенчивость усугубило, потому что я почувствовала насмешку.
  У меня и раньше бывали такие озарения: на уроке я почти всегда знала, что меня сейчас вызовут отвечать. Правда, не знаю, что это было - ловила ли я мысли учителя или, наоборот, я сама мысленно подталкивала его, напряженно думая: "Только не меня, только не меня"! Нечто подобное происходило потом и в институте: несколько раз я радостно объявляла народу, что семинара не будет - так и происходило. Или, придя к месту встречи с подругой - как сейчас помню, это было в торце станции метро Бауманская - я заранее знала, что она не придет, как будто мне об этом сообщил бронзовый Бауман, под которым я все-таки прождала ее минут сорок. Она не пришла.
  Самый впечатляющий случай - сон про двоюродную сестру, жившую на Урале: она во сне писала мне письмо о том, что скоро приедет, и я даже не удивилась, когда это письмо действительно пришло, и она-таки приехала. Такой же сон приснился мне про кота, оставленного на ночь на кухне: он прыгнул в форточку, сшиб слабо закрепленную там раму с сеткой от комаров, и выпрыгнул на козырек над подъездом. Я проснулась - все так и было, и он радостно кинулся мне в объятия, когда я в час ночи, выйдя в одной ночной рубашке, спасла его, открыв окно на лестничной площадке. Я никогда не стремилась как-то развивать эти свои способности, со временем и совсем перестала обращать на это внимание, потому что сбывались предчувствия далеко не всегда, и полагаться на них следовало с большой осторожностью.
  Перечитывая дневники тех лет, обнаружила совершенно забытые мной факты: оказывается, я занималась на подготовительных курсах Института культуры и собиралась поступить в школу современного танца - и почему, интересно, не поступила?!
  За время обучения в 1-й школе было только два события, которые как-то повлияли на мою дальнейшую жизнь: я нашла подругу и побывала в спортивном лагере на озере Селигер. Наша дружба с Надей жива до сих пор. Для меня это был первый опыт общения с человеком, хоть как-то близким мне духовно - Надя много читала, думала и... она была влюблена, поверяя мне свои переживания по этому поводу, а переживаний хватало. Мы разговаривали часами, стоя в коридорчике моей квартиры и вызывая негодование соседки - представляю, как мы доставали ее своим трынденьем! Все мои дневники тех лет, каждый раз с подъемом начинаемые и быстро забываемые, полны размышлениями на тему дружбы - я была Надей очарована, хотя еще тогда понимала: все дело в моем беспросветном одиночестве, усугубившемся после переезда и перехода в новую школу. Конечно, я рухнула в эту дружбу, как в омут.
  Бесконечные копания в собственной душе, беспочвенные обиды, тоска, жажда понимания и любви, недовольство собой - страшное время юность! Вот запись из дневника - спустя пару лет я вспоминаю свой тогдашний кризис: "...у меня постоянно было такое чувство, что я никому не нужна, что никому нет никакого дела до меня. И, решив так, я сказала себе: ну и пусть! Еще больше замкнулась, в общем, сделала все, чтобы так и было на самом деле". Перечитывая юношеские дневники, вижу: я хорошо понимала, что со мной происходит, и делала правильные выводы, но на практике эти выводы плохо применяла.
  Сейчас я думаю: если бы не мама, не ее все обостряющееся заболевание, я гораздо раньше справилась бы со своими проблемами - на мои душевные переживания, несомненно, накладывалась, как мелкая сетка, мамина болезнь, ее душевное, да и женское неустройство. Мы без конца с ней ругались, мучительно выясняли отношения - с взаимными обидами, слезами и писанием друг другу писем. Кстати говоря, сейчас я вижу, что мои записи в дневнике по поводу Нади - просто калька с маминых писем ко мне. Это к вопросу о мамином на меня влиянии, причем, не в лучшую сторону. Ревность, обидчивость, подозрительность, зависть, умение находить насмешку там, где ее никогда и не бывало, и стремление видеть все и всех в черном свете - конечно, это было и во мне самой, но усиленно подпитывалось мамой - не специально, а бессознательно.
  Вот запись из дневника 10 класса - мы поругались, и мама написала мне очередное письмо, обвиняя, во многом справедливо, в грубости и лени: "Действительно, я не имею никакого права на нее кричать. Но разве она имеет? Ей очень тяжело. А мне? Ведь она, придя с работы, только и знает, что ворчит, ворчит, ворчит. Никогда не улыбнется. Я знаю, меня есть за что ругать, но разве я не человек, и, если мне сказать по-человечески, не пойму? И потом, ведь мне уже 16 лет, а она со мной так, будто мне 10 лет: придирается ко всяким мелочам, подозревает в обмане. И она никогда не понимает меня так, как я хочу, а всегда как-то наоборот! Ведь ей всего 42 года, а она считает, что жизнь ее кончилась! А в редкие минуты "затишья" мы говорим, например, о книгах, и она сразу после задушевного разговора начнет вдруг кричать на меня из-за какого-нибудь пустяка!"
  Теперь я вижу, что мама просто срывалась на мне, но тогда я очень переживала и первая шла мириться. Мой подростковый бунт кончился ничем - оторваться я так и не сумела, а она не смогла отпустить взрослеющую дочь. Каждая из нас думала прежде всего о себе - маме было очень непросто жить, но я об этом и не задумывалась. Помочь друг другу мы не смогли. Поэтому дружба с Надей была как окно, через которое мне открывалась жизнь, прежде недоступная: те девчоночьи переживания, которых я, проводившая все время среди книг, был лишена.
  Мне вообще свойственно очень глубокое погружение в дружбу - прямо по Ахмадулиной: "свирепей дружбы в мире нет любви". И как не научала меня бабушка: "Дружи с мальчиками, не дружи с девочками!", я все свои нерастраченные эмоции и чувства вкладывала именно в девичью дружбу, поскольку искренне считала, что никакому представителю мужского пола такое несуразное существо, как я, понравиться не может. Сейчас я понимаю, как важно, чтобы у девочки был отец или брат - это помогает ей в будущем строить свои отношения с мужчинами, хотя, конечно, иной семейный опыт ничему хорошему научить не может, приводя к повторению материнских ошибок. Но у меня - после смерти дедушки - не было вообще никакого.
  Для девочки так важно чувствовать себя любимой, ощущать направленное на нее мужское внимание - пусть даже родственное. Подобное я переживала только во время редких приездов обожаемого мной дяди Жени. И еще был один день в моей десятилетней жизни, который запомнился именно поэтому. Как-то летом приехала толпа гостей, среди которых оказался дальний родственник Анатолий - молодой привлекательный мужчина, который занимался только мной. Ничего особенного мы не делали - играли в мяч, разговаривали, причем он меня слушал, и я чувствовала, что интересна этому взрослому мужчине, мало того - он мной любовался! Это было счастье.
  Но надо все-таки закончить со школой. Выпускных экзаменов не помню вовсе, кроме экзамена по физике: там третьим вопросом стояла практическая задача, и мне досталось собрать радиоприемник, причем получила я его в коробочке уже собранным и работающим. Как девушка честная, я его... разобрала, потом опять собрала, после чего он - естественно! - работать перестал, но учительница географии, бывшая одновременно завучем и в этом качестве присутствовавшая на экзамене, послушала в наушник и сказала: "Как хорошо слышно!". Кроме белого шума, слушать там было нечего, и я поразилась: если даже суровая завучиха подыгрывает нам на экзаменах, что же говорить об остальных учителях!
  Потом был выпускной, на котором девочки побогаче выглядели принцессами в платьях с пышными юбками, остальные - Золушками. Мне мама купила дорогое для нашего бюджета ярко-сиреневое прямое платье из входившего в моду кримплена и туфельки-лодочки, в которых я моментально натерла ноги. У Нади было платье, сшитое изо льна. Еще в то время были модны чулки с люрексом, и многие ходили, сияя ногами. Чулки эти рвались моментально, поскольку металлическая нить люрекса подрезала капрон. Прически у нас были самые разнообразные, у меня на последней фотографии, сделанной как раз в день выпускного, висят какие-то несуразные сосульки. Я, очевидно, похудела на нервной экзаменационной почве и на осунувшемся лице торчит нос - мое главное мучение. Вообще-то мы там все хороши, за редким исключением. Что у нас было на выпускном, в памяти не отложилось совсем. Но поскольку я категорически не любила всякие такие мероприятия, подозреваю, что ничего хорошего для меня и не было.
  Селигер
  А теперь - про Селигер. В 1969 году, окончив девятый класс, я отправилась на спортивный лагерь. Цитирую статью с главной страницы сайта, посвященного этому лагерю:
  "Все начиналось в далеком 1961 г., когда учитель Видновской средней школы ?1 Георгий Васильевич Шаров - романтик и мечтатель, человек большой души, любящий детей ни на словах, а на деле, умеющий найти подход к сердцам самых трудных детей, собрал группу школьников и, взяв на себя огромную ответственность, привез их сюда на озеро Селигер и вместе с ними основал на острове Хачин летний школьный лагерь.
  Лагерь этот в дальнейшем стал летней школой жизни для многих поколений видновских школьников, а много лет спустя для их детей и внуков, родственников, знакомых и друзей. Здесь ребята впервые окунались в самостоятельную, часто трудную походную жизнь. Здесь они учились преодолевать тяготы далекого от домашнего уюта и комфорта туристского быта, ценить настоящую дружбу. Дружба, а порой и юношеская любовь, однажды рожденная в этих местах, для многих ребят остались прочными и с честью выдержали испытание временем" .
  Георгий Васильевич (Г.В.) - наш учитель физкультуры, замечательный человек, творческий, остроумный, сильный, ответственный. Родители без опаски доверяли ему своих детей. Лагерь располагался на острове Хачин - это Орлова лука: "отсюда рукой подать до мыса Лебедь, с которого открывается вид на один из красивейших памятников русской церковной архитектуры монастырь Нилова Пустынь". Назывался лагерь "Радуга", а нашим гимном была песня М. Рысакова:
  
  Радуга свисает разноцветным коромыслом
  (а мы пели - с неба коромыслом!),
  Опустив один конец в зеленый океан.
  Чуть пофантазируй и представь, что ветер свистнул -
  Спутанной мечты твоей он разогнал туман.
   Припев:
   Радуга! Радуге радуйся,
   Если мечтаешь и ждешь.
   Милой сторонке обрадуйся,
   Если такую найдешь.
  Положу в карман себе я солнечный фонарик,
  Выкрою из неба голубые паруса,
  А из облаков себе я сделаю кораблик
  И умчусь куда-нибудь, куда глядят глаза.
   Припев
  Над мостом сияющим кораблик раскачаю,
  А потом как с горки вниз по радуге скачусь,
  Заберусь повыше звезд, луну толкну плечами -
  А когда захочется, на землю возвращусь.
   Припев
  А когда глаза свои немного приоткрою,
  Никому не веря, что это - только сон.
  Улыбнусь мечте своей, ладошкою прикроюсь -
  И увижу радугу я из своих окон...
  
  Конечно, я страшно трусила: первый раз я куда-то ехала - ни в пионерских лагерях никогда не бывала, ни в походы не ходила, да и вообще, кроме Москвы, нигде не была. И как только осмелилась? Как мама решилась меня отпустить? Открытие лагеря было 27-го июня, так что приехали мы... когда? 26-го или 25-го? Ехали на автобусе, и мне, как всегда, сильно повезло - не досталось нормального места, и я ехала... на полу! Всю дорогу! Из первого письма маме:
  "Вот я и на Селигере. Доехали мы хорошо. Ты в окошко видела, где я сидела? Так вот, рядом со мной было пустое место, на полу там лежало мягкое сиденье. Я сидела на самом краешке - не выдержала и спустилась на пол, и отлично доехала. Ночью у нас была остановка. Развели костер, пели песни. В Осташков мы приехали рано утром, часов в шесть. Потом плыли на катере - нас посадили в трюм, как негров-невольников. Мы сидели на рюкзаках, спали, пели песни. Погода все время была не очень хорошая - дождь. И приехали мы в дождь. Нам дали палатку на девять человек - с нами будут девчонки из другого класса. Георгий Васильевич прокатил нас на моторке по озеру, так было здорово! Мне здесь нравится, только я не представляю, что буду здесь 37 дней! Да, за каждое письмо здесь полагается плясать или петь, так что, учитывая мои возможности, делай выводы!"
  За мамино письмо мне пришлось-таки спеть "Японские ботинки", самую популярную в лагере песню: "Я в японских ботинках, разодет я, как картинка, я в английской рубашке, в пиджаке я нараспашку, а-а!" Это из кинофильма "Бродяга", Радж Капур поет. Я была чудовищно застенчивая, поэтому "отрабатывать" мамины письма и посылки мне приходилось, с муками преодолевая себя. А посылки мама слала своеобразные - другие получали всякие вкусности (некоторые, правда, съедали их втихомолку, не делясь), а я - книжки! Ну, еще сушки, конфеты карамельные. В одном из писем я прошу прислать консервы, конфеты, печенье. Ах, как было обидно - после всего позора с песнями-плясками получить посылку с книжками...
  Сразу напишу про маму: сейчас я понимаю, как она переживала - первый раз дочь оторвалась от нее так надолго! Дочери-то было хорошо - ну, по-всякому было, но все-таки интересно, а мама осталась одна. Она сразу стала думать о том, как позвонить - а как позвонить? Для этого мне надо ехать в Осташков! Или как ей приехать. Буквально в третьем письме я отвечаю на эти ее предложения: "Ну, если ОЧЕНЬ хочешь, тогда, пожалуйста, приезжай. Да, и учти, что всех приезжающих "макают" в озеро!". Конечно, я не хотела: ни к кому мамы-папы не приезжали, а ко мне приедет, кошмар!
  Что-то ей не нравилось в моих письмах, она мне выговаривала: то юмора мало, то одного слова не хватает - "одно лишь слово сказано не так!", упрекала в невнимательности. На какой-то ее вопрос я не так ответила... Я обижалась, потому что писала с любовью, старалась развлечь, развеселить, понимая, что она скучает. Никто столько не писал писем, сколько я! Да и наша жизнь ей, наверно, казалась, полной опасностей: то я пишу о гадюках, то у меня кеды украли, то чужую телогрейку. Это письмо - с упреками - я сохранила, единственное из всех маминых. Очень сильно шарахнуло меня тогда этим письмом. Правда, должна признать, что мамины книжки расходились "на ура" - утоляли культурный голод.
  Конечно, мы там вовсе и не голодали, но чего-нибудь вкусненького очень хотелось. Например, когда мы сами дежурили на кухне (три девочки и три мальчика под присмотром взрослого), то готовили на завтрак манную кашу, на обед - грибной суп, рожки с мясом, компот, на ужин - пшенную кашу и чай. Не помню, сколько раз мы дежурили по кухне - раза три, наверно. Отличились, а как же! Но не совсем по своей вине - предыдущие дежурные оставили нам чищеную картошку в воде, взятой из озера, а озеро к тому времени уже зацвело, поэтому картошка сильно отдавала тиной, и суп есть было нельзя. Рожки мы переварили и пересолили, лучше всего вышел компот - так что, обед получился еще тот! Во второй раз вышло лучше: гречневая каша и какао на завтрак, суп из щавеля, рисовая каша и кисель на обед и на ужин - рожки с тушенкой и чай с печеньем. И еще делали вареники с черникой - под руководством кого-то из взрослых, получились очень жесткие, но вкусные.
  Палатки наши стояли на высоких - сантиметров пятьдесят - настилах, а одну мальчишескую палатку подняли так высоко, что надо было залезать по лесенке! Палатки располагались в два ряда: первый ряд - улица Юбилейная, второй ряд - Северо-западная, так как за ней находились сооруженные из камыша туалеты для девочек и мальчиков, "Запад" и "Север". Маленькие кабинки с невысокими стенками - голову видно.
  Вот один день в лагере: подъем в восемь утра (обычно в семь) - холодно, дождь моросит. Объявили "длинную", а не "короткую" форму, то есть, треники, а не шорты. Дальше - зарядка, линейка, завтрак. После завтрака обычно пилили дрова, но в тот день была другая работа: благоустраивали "Запад" и "Север". Потом отдых до обеда. После обеда - репетиция самодеятельности, теннис, волейбол. Еще работали: ставили настил под палатку гостей. Пришла почта. Ходили за земляникой. Ужин, потом я писала ответное письмо маме. Линейка и отбой в 23.00. Да, по вечерам бывали танцы! В которых я, конечно, не участвовала. Стирали мы на пляже, сушили, если жарко, там же. Умывались тоже прямо в озере - заходя в воду по колено, или с кухонного причала, да и мылись так же. Озеро у лагеря неглубокое - надо отойти метров на 15, и тогда только будет по грудь. Один мальчишка все подсматривал, как мы купаемся и стираем, мы его гоняли и ругали.
  В лагере образовалась мальчишеская "Республика Понт", и началась война с девчонками: ловили, "макали" в воду - прямо в одежде. Мальчишки как-то ночью обвалили на нас палатку, потом сперли кеды и подвесили высоко на суку, требуя выкуп - конфеты. К концу смены я одна осталась "не маканная", и не потому, что ловко уворачивалась - нет, я как тот самый Неуловимый Джо просто никому не была нужна. Не нравилась мальчишкам. А может, и нравилась - на фотографиях тех лет я вполне ничего, хотя сама себя считала полной уродиной, как положено в этом возрасте.
  За весь сезон было много разных мероприятий, эстафет и конкурсов, например, соревнования по гребле на байдарках или яликах. Наш 1-й отряд занял первое место, я тоже участвовала, но гребла позорно - это на байдарке. На ялике тоже была второй с конца.
  Еще мы ходили в поход на Волговерховье - именно перед этим походом и потерялась чужая телогрейка, но, к счастью, все-таки нашлась в самую последнюю минуту. Нас было 27 человек ребят и трое взрослых. Сначала три часа плыли на "судне", потом пообедали в столовой - с изумлением прочла в собственном письме: "питались консервами и пивом"! Это что значит?! Пивом! Ничего себе...
  В процессе пути часть группы потерялась: если кто подумал, что это была моя часть, так нет - мы как раз ушли вперед, потом долго ждали и разыскивали отставших. Проходили через заброшенные деревни, они произвели сильное впечатление: дома по северному высокие, черные, окна и двери заколочены, редко, где сидит на крыльце старуха - такая же черная и мрачная. В конце концов мы все нашлись, еще не дойдя до истока, и заночевали - комаров было просто ужас сколько! На следующий день дошли: избушка на болоте, из которого вытекает Волга. На обратном пути я километров семь, наверно, шла босиком - так хорошо! Еще помню, что дорога по краям была красной от земляники - собирали горстями.
  Оставшиеся в лагере решили устроить нам "веселую" встречу, но мы поймали их агента, так что были в курсе. Сначала нас поставили на линейку, потом вдруг повыскакивали с криком и визгом "дикари" в костюмах из папоротника, раскрашенные красками, и стали нас ловить и "макать" - мы разбежались и попрятались по палаткам. Но тут против дикарей выступили "понтари", которые почти в полном составе ходили с нами, так что стало совсем непонятно, кто кого ловит и купает!
  Поход на Волговерховье описан в том самом четвертом письме, в ответ на которое я получила выговор - письмо на четырех тетрадных листах мелким почерком. В конце я отвечаю на мамины вопросы - вот тут-то, судя по всему, и было написано то самое "не такое" слово. Мама спрашивает, далеко ли до леса, а мне казалось, что я уже подробно все расписала: лагерь - посреди леса! Еще она хотела, чтобы я писала чаще - за 37 дней я написала всего шесть писем. По письму в неделю. В конце этого письма я оправдываюсь, почему не пишу чаще: "Ты говоришь - встань рано утречком! Тут еле просыпаешься на зарядку. Посуди сама: подъем у нас в семь часов, а отбой часов в одиннадцать, но засыпаем мы, наверно, в час, если не позже - где уж тут встать пораньше! Хорошо еще, после обеда есть тихий час..."
  Как мне мешала эта ее зацикленность на дочери - мама жила моей жизнью, дружила с моими подругами, лезла мне в душу: сначала-то я сама всю душу выворачивала, но, когда повзрослела... А сама она была очень закрытым человеком и про свою жизнь не рассказывала вообще ничего. И еще это вечное копание в словах - так сказала, не так сказала! Мама, в отличие от меня, писала чуть не каждый день, вкладывая даже какие-то вырезки из газет. Получать письма было для меня мукой - "выкупать" же надо! В конце концов, мы придумали: сначала смотрели, есть ли письма в нашу палатку, а потом объединялись и выступали коллективом, так не страшно.
  Вот еще одно мероприятие, описанное в пятом письме: нас повезли вокруг острова Хачин на экскурсионной барже, которой управляли трое пьяных "мореходов" - баржа шла зигзагами, и как мы вообще вернулись, не представляю. И об этом я маме писала - что она чувствовала, страшно подумать! Я в этом плаванье отличилась - хоть об этом догадалась не написать: стояла у борта и сунула ногу в какую-то щель, а в этой щели что-то двигалось, типа колеса, и потащило мою ногу за собой. Я с трудом вырвалась, перетрусив страшно.
  Мы много гуляли по острову, объедались черникой, ходили на косу - она вся заросла соснами, а с конца косы виднелся монастырь на другом острове. Ветер, солнце, облака, волны - красота! Праздновали ночь Ивана Купалы - бродили по лесу, искали цветок папоротника, привидения (ребята в простынях) нас пугали. Цветок нашел 3-й отряд - фонарик, а под ним конфеты.
  В один из дней ездили работать в дом инвалидов, который размещался в Ниловой пустыни - как я пишу в письме, "здание изумительной красоты, но рушится и грязное", в другой раз - в пионерлагерь "Чайка". Там играли в футбол и волейбол, проиграв обе игры со счетом 1:2 - за "пионеров" играли вожатые. С нашей стороны, правда, тоже были старики-селигерцы, но меньше. Накормили нас ужином, как я пишу - "настоящим": суп гороховый и картошка-пюре с котлетами. Потом мы давали концерт, который пришлось по ходу дела сокращать, так как публика была мелкая - действительно пионеры. Пели, показывали акробатические номера - одна из девочек занималась в цирковом кружке. Я читала Асадова - "Стихи о рыжей дворняге":
  
  Хозяин погладил рукою
  Лохматую рыжую спину:
  - Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
  Но все же тебя я покину...
  
  Короче, уехал. А собака бежала за поездом и...
  
  Собака под мост полетела...
  Труп волны снесли под коряги...
  Старик! Ты не знаешь природы:
  Ведь может быть тело дворняги,
  А сердце - чистейшей породы!
  
  Волновалась страшно, но приняли хорошо - еще бы, такие душераздирающие стихи! Кто его помнит теперь, этого Асадова. А когда вернулись в лагерь, оказалось, что я - ночная дежурная! Перед этим наш 1-й отряд за что-то наградили катанием на лодках - ну, мы и катались чуть не до часу ночи, так что спать я хотела, страсть! Со мной дежурил мальчик... назовем его Тёма... тоже слегка странный. Дальше - по письму ? 5, благо я писала его непосредственно в разгар дежурства: "С вечера мне очень хотелось спать, да еще Тёма помог: взял песенник и стал своим нудным голосом перебирать песни..."
  Кстати, о песнях! Слуха у меня не было никакого, а петь я любила. Помню, кто-то из девчонок спросил в разгар спевки: кто так ужасно фальшивит?! Да я, кто ж еще! Продолжаю:
   "Хорошо, что пришли большие ребята, старые селигерцы, с гитарами. Пели песни, читали стихи, рассказывали про Селигер. А часа в три ночи я поехала кататься на ялике - уже светало, я доплыла аж до самой косы. Отдохнула, поела, и опять поплыла, в другую сторону. Заплыла тоже далеко, а когда стала возвращаться, поднялся ветер и начался дождь. Я гребла изо всех сил, но успела промокнуть. Сейчас я сушусь у печки и пишу тебе письмо. Скоро встанут дежурные по кухне, а я пойду спать до обеда..."
  Бедная моя мама, которая это все читала! Представляя сейчас это свое плаванье, я вздрагиваю: волна была нешуточная, а мальчик Тёма благополучно проспал все на свете, и если бы что со мной случилось... а плавать я не умею...
  Взрослые ребята, конечно, интриговали девчонок. Был какой-то "Кот", который классно пел под Высоцкого: "Порррвали паррус, поррвали парррус, каюсь, каюсь, каюсь...". Пару раз упоминается в письмах Илья, уже из ровесников, который мне, похоже, нравился, а может, просто был парень, как сейчас говорят, прикольный. Вот про него история: он был ответственный за теннис, и не накрыл стол от дождя. Г.В. объявил ему "наряд", а тот в ответ - по привычке (одна из любимых лагерных фраз): "Ваши губки что-то шлепнули?" - "Два наряда!". И отмерил ему напилить две поленницы в его рост, а парень был длинный. Но Илья ловко натащил уже напиленных поленьев с кухни - пока дежурные не поймали.
  В лагере было несколько влюбленных парочек, одни устроили страшный переполох, не вернувшись к отбою. Г.В. чуть не час кричал в мегафон - в матюгальник, как он назывался в лагере. Потом пришли. Похоже, что и были-то недалеко, просто не хотели откликаться. Тоже получили по "наряду".
  На самом деле измывались мы над взрослыми по полной программе, это было в традициях лагеря. Я-то не участвовала, только наблюдала, конечно. Зачинщиками бывали обычно старые селигерцы. Так, однажды утром Г.В. вышел из палатки с лысиной, разукрашенной зеленкой. В другой раз сняли настил с палаткой гостьи и отправили в озеро, ведь настил - это тот же плот. Она проснулась - кругом вода, караул!
  Часть третья. Юность
  Немецкий язык и немного любви
  Итак, окончена школа. Надо было думать о том, что делать дальше. Конечно, поступать в институт - иного мы с мамой и не мыслили. Эпопея с поступлением в институт длилась три года: с упорством, достойным лучшего применения, я ломилась в Институт иностранных языков имени Мориса Тореза.
  Эта идея зародилась еще во время обучения в школе - я оказалась способна к языкам. В детстве у меня была книжка на немецком языке с картинками, и мама, с грехом пополам понимая текст, что-то мне из нее "читала", по большей части просто выдумывая. Это оттуда пошла история про жабу, которую никто не любил - роль, примеряемая мною с типичным детским мазохизмом: "А-а, никто меня не лю-убит, никому я не нужна-а, вот умру, тогда узнаете!"
  Еще шевелится смутное воспоминание, что я занималась немецким с какой-то тетенькой, возможно, дачницей? Во всяком случае, в пятом классе я сразу оказалась лучшей ученицей, и меня очень полюбил наш учитель немецкого - как же его звали, не помню! - джентльмен средних лет, который почему-то пудрился, вызывая наше недоумение. Он ушел куда-то в министерство, а на смену ему пришла молодая учительница - Светлана Евгеньевна, щеголявшая нарядами в стиле 1950-х, очевидно, своей мамы. Это была типичная комсомольская стерва, вроде той, с какой я потом столкнулась в техникуме. Она идеологически готовила нас к вступлению в славные ряды строителей коммунизма, сдирая по три шкуры. Как-то мы в это дело все-таки вступили - не помню ничего о знаменательном событии, кроме физиономий первого секретаря - Перинского, кудрявого белокурого красавца, и второго, фамилию коего забыла.
  Этот второй, тоже весьма симпатичный и кудрявый, спустя несколько лет пристал ко мне в электричке, когда я уже работала и ехала домой с тяжелой сумкой. Пошел со мной пешком в горку среди старинных лип бывшего имения и подбивал клинья, говоря что-то типа: "Ах, какие у вас красивые губы, вот бы поцеловать!" - а я тащила, внутренне чертыхаясь, свою тяжеленную авоську и вспоминала, как он принимал нас в комсомол.
  Но вернемся к немецкому. В новой школе была замечательная учительница - интеллигентная, очаровательная, утонченная Изабелла Викентьевна. Она еще вела кружок, где мы слушали литературно-музыкальные композиции. Никогда не забуду - а сколько лет прошло! - как читала "Гранатовый браслет" Куприна невестка Изабеллы Викентьевны, милая молодая женщина с выразительным голосом. Музыка была та же, что в фильме А. Роома, где так прелестна Ариадна Шенгелая в роли княгини Веры - соната ? 2 Бетховена, которую указал в тексте сам Куприн. Как было не плакать, представляя княгиню Веру, читающую предсмертную записку господина Желткова: "И в уме ее слагались слова. Они так совпадали в ее мысли с музыкой, что это были как будто бы куплеты, которые кончались словами: "Да святится имя Твое". До сих пор звучит в ушах: "Да святится имя Твое!", впрочем, как и отзыв одной из одноклассниц: "Бетховен - это такой ничтяк!". Проняло девочку.
  С помощью Изабеллы Викентьевны меня пристроили на курсы немецкого языка при Инязе - по какой-то разнарядке для рабочих-колхозников, к чему я, собственно, никакого отношения не имела, так как мама была служащей. Мы ездили в Сокольники, где с нами занимались студенты старших курсов, не сильно радующиеся этой повинности. Мы - это я и мальчик, в которого я была влюблена с третьего класса. Девятый-десятый мы учились в разных школах, но он тоже попал на эти курсы. Застенчивость моя была столь сокрушительна, что мы с ним ехали параллельно: шли по разным сторонам улицы, и я даже не помню, разговаривали мы на занятиях или нет. Впрочем, и он ко мне не подходил - что я объясняла собственной непривлекательностью, а сейчас думаю: может, он тоже стеснялся.
  Мальчика звали Игорь Кван, он был наполовину кореец. И сейчас пишу его имя с трепетом - так была влюблена, что чуть ли не носила его портфель! Зимой я вытаптывала в снегу первую букву его имени - "И", и обнаружила, что, если быстро-быстро произносить "Рига-Рига-Рига-Рига", получится "Игорь-Игорь-Игорь"...
  Сидя на первой парте, я чуть шею не свернула, оглядываясь на него, и учительница, сжалившись, посадила нас вместе, что было прекрасно, но мучительно, и при первой возможности я пересаживалась к подруге. Помню, как он придвигался все ближе, а я отодвигалась все дальше, уже просто висела на краю парты, и учитель делал ему замечание. Но было так приятно, когда сидевшая впереди девочка вдруг обратила внимание, какие у меня красивые ногти, а он сказал: "И пальцы длинные, как у пианистки..."
  В начальных классах Игорь был совсем маленьким: я стояла второй на линейке, а он - вторым с конца. Потом выровнялся. Он был красив утонченной красотой, присущей восточным мужчинам, и ходил мягкой скользящей походкой - поступью крадущегося тигра. Его и звали Тигром, сейчас уже не помню почему - что-то из китайского фильма.
  Был смешной случай: пришла новая учительница истории и вызвала его к доске, спросив: "Как фамилия?". Дальше разыгралась интермедия в духе Ильченко и Карцева - "Грузин по фамилии Годидзе, а зовут его Авас":
  - Как фамилия?
  - Кван (а ей слышится: "К вам?")
  - Ко мне! Как фамилия?
  - Кван.
  - Я же сказала, ко мне! К доске выходи! Как фамилия?
  - Кван!
  И так минут десять. Класс просто лежал от смеха.
  Нас с Игорем не объединяло ничего, кроме общего детства - он жил дверь в дверь с моей подругой Таней. Вся моя жизнь была в книгах - его же, как большинства сверстников, ограничивалась девочками, танцами и выпивкой. В седьмом, что ли, классе мы писали сочинение на тему красоты (и с чего бы это?). И я написала, что главное - красота внутренняя, на что он совершенно серьезно спросил: "Это что - кишки что ли?"
  Еще как-то мы с ним обсуждали роман "Как закалялась сталь", где оба запомнили эротический эпизод в тюрьме - Павка с девушкой. Хотя, скорее всего, каждый видел там что-то свое: я была существом, в отличие от него, неискушенным.
  Большинство моих одноклассников спились со временем. Игорь еще был лучше многих - вырос в приличной семье, получил высшее образование. Его отец, дядя Толя, бывал за границей, привозя сыну необыкновенной красоты тетрадки в ярко-синих обложках с белой, чуть ли не мелованной бумагой - мы все писали на копеечных, с желтой бумагой, в быстро выцветавших зеленых обложках с таблицей умножения или гимном Советского Союза на обороте.
  У Игоря первого появилась шариковая ручка, а в седьмом классе отец привез ему ручку, в прозрачном корпусе которой плавала девица в купальнике - перевернешь, а она голая! И немолодая учительница биологии, которой Игорь очень нравился, увидела у него эту ручку и захотела посмотреть, а он, сгорая от стыда, не давал. Не помню, чем кончилось с ручкой, а с учительницей кончилось плохо - спустя лет пятнадцать она совсем сошла с ума и бегала по улице раздетая в полном беспамятстве.
  Еще помню, как я, уже довольно взрослая дурында, как-то летом пришла в "Холодильник", и мы играли в мяч большой компанией, в которой был Игорь и его отец. А я надела мамин сарафан - довольно открытый, и не сразу сообразила, почему это именно мне приходится чаще других поднимать мяч: при наклоне, наверное, была видна грудь - хотя, что за грудь у меня могла быть в то время, ведь я даже лифчика еще не носила! А подавал таким образом мяч именно отец Игоря, и мне потом, когда я догадалась, в чем дело, стало очень неловко - не только за себя, дуру, но и за взрослого мужчину, так развлекавшегося.
  Конечно, Игорь не мог не замечать моих чувств, но я была ему совсем не интересна. В детстве мы все просто дружили и играли вместе, а я так и вообще выросла в окружении мальчишек и особенных комплексов тогда не испытывала. В младших классах я, похоже, нравилась мальчикам, и двое даже приходили ко мне домой - с одним мы слегка тузили друг друга, с другим гуляли и даже пошли к нему в гости, где смотрели мультики и сломали телевизор.
  Две мои подружки, обе Татьяны, Игорь и его приятель Сашка тоже приходили к нам поиграть, благо было где. Помню счастливые полчаса, когда мы, размахивая ракетками, посылали друг другу упругий волан бадминтона - я стояла против солнца и плохо видела Игоря, теперь мне кажется - меня ослепляла любовь. В письмах, написанных маме в больницу, он часто упоминается: "Игорь поймал ежика, я хотела пойти посмотреть, а он уже отпустил", или я потеряла авторучку и "мне дал авторучку на один день Игорь".
  А потом мы повзрослели. Чудовищная застенчивость, одолевавшая меня в самые неподходящие моменты, осознание собственной непривлекательности и неуклюжести (как теперь понимаю, сильно преувеличенной), а главное - непохожести на остальных, так осложняли жизнь! Молодость - ужасное время. В результате я только вздыхала, не надеясь на взаимность, и, мы, продолжая сидеть за одной партой, неудержимо удалялись друг от друга, словно парта была расколовшейся льдиной и осколки расплывались в разные стороны. Осталось в памяти только два мгновенья счастья и сон: один раз мы смотрели телевизор у Татьяны, и он сидел на полу рядом со мной, иногда случайно прикасаясь плечом, другой раз - играли в жмурки, и я поймала Игоря. Ощущение от его теплого плеча в мягкой фланели рубашки живо до сих пор.
  А сон приснился, когда мы с ним уже учились в разных школах и практически не виделись (еще до занятий немецким). Снилось мне, что наш класс во главе с классной руководительницей Маняшей пробирается по какому-то болоту, почему-то засеянному овсом. Мы все в плащах и сапогах. Потом мы сидим на какой-то барже и занимаемся обществоведением (как раз Маняшин предмет). И рядом со мной сидит Игорь! Он в синей водолазке, и волосы длинные, как у девчонки. Он что-то спрашивает у меня, наклонившись, и его черная прядь скользит у меня по виску. Это было такое счастье! А потом Маняша что-то у меня спрашивает, я отвечаю неправильно, и все отодвигаются от меня и пропадают в тумане, и Игорь тоже...
  Игорь умер, не дожив до сорока пяти - так же, как и его отец. Мы не виделись ни разу после окончания школы, но, когда я спустя тридцать с лишним лет случайно увидела в своем альбоме его школьное фото - у меня просто остановилось сердце. Он снится мне до сих пор.
  Но я опять отвлеклась.
  Уже не помню, каким образом сразу после школы я попала на летние курсы Иняза - наверное, теми же хлопотами Изабеллы Викентьевны. Мы занимались месяц. Из шести человек только трое еще как-то могли сойти за детей рабочих-колхозников, остальные три девицы были из спецшкол. Нам, простым смертным, приходилось туго.
  Но это было мощное погружение в язык: мы занимались часа по два-три, а потом домашнее занятие - до ночи. Посредине курса у меня даже был нервный срыв, но зато к концу я думала по-немецки и могла вести связную беседу с преподавателем - он рассмеялся моей шутке, и спец-девицы, не обращавшие до этого на нас никакого внимания, с удивлением на меня посмотрели.
  Я подружилась с одной из девочек, кажется, ее звали Вера, и она донимала меня романтическими разговорами, влюбившись в нашего молодого и красивого преподавателя. Мы с ней даже переписывались одно время - она была с противоположного конца Московской области. Интересно бы сейчас прочесть эти письма, поскольку я, существо книжное и не имевшее вообще никакого опыта по этой части, писала ей в ответ целые трактаты с цитатами из классиков. Единственное, что помню: в ответ на ее прямой вопрос, есть ли у меня парень, я ответила словами Расула Гамзатова - "Если бы искала носящего папаху, давно бы нашла". Вот, мол, какие у меня высокие требования.
  Кстати, о переписке. И о любви! Моя мама переписывалась со всем Советским Союзом. Интернет тогда еще не изобрели, а то бы она стала самым активным блогером, честное слово! А тогда в газетах публиковали письма читателей с призывами: "Напишите мне кто-нибудь! И я вам напишу!". Вот мама и переписывалась. Последствия переписки были разные: то с одного конца страны приходила посылка с кедровыми шишками и клюквой, то просили купить и прислать на другой конец страны мужской спортивный костюм 62 размера, а то кто-нибудь из корреспондентов вдруг приезжал живьем. Это было самое ужасное, потому что мы жили в двухкомнатной коммуналке, а когда у тебя на полу спят пять человек гостей, как-то, мягко говоря, некомфортно. Так вот, из этой переписки и образовалась болгарская девочка Ясна. Самое интересное, что она именно с мамой подружилась. Называла ее "бабушка Зина". Потом и я уже подключилась, и она уже писала письма нам обеим. У Ясны, в отличие от мамы, размах переписки был шире вплоть до Японии и США - она худо-бедно, но владела английским.
  А потом они к нам приехали всей семьей: вернее, вся семья приехала в Советский Союз к папе, который что-то там строил в Тольятти. Наверное, завод автомобильный. Вся семья - это мама (мне ровесница), 10-летний Огнен (с неимоверной красоты зелеными глазами!) и 14-летняя Ясна: полненькая, мягонькая, медлительно-задумчивая, ножки бутылочками. К тому времени уже все две комнаты были наши, так что разместились вольготно. Разносолов особых тогда не было, я наварила гречневой каши, которую они попробовали впервые и обозвали "птичьей едой", и напекла пирогов - "О, пирóжки!" "Пирóжки" болгары тоже, оказывается, не пекут, а делают такой слоеный пирог с разными начинками - баницу. Помню, как мы веселились, путаясь, кто что имеет в виду, кивая или мотая головой - "да" или "нет".
  Еще пребывание болгарских друзей было ознаменовано тем, что во дворе у машины, стоявшей там в гордом одиночестве (не то, что сейчас штук 20!), сняли колеса, причем сняли практически у меня на глазах: не спалось в пол-шестого утра, смотрю в окно, а там кто-то суетится около машины. Когда утром приехала милиция, стало понятно, чего они суетились. Потом болгары уехали, и мы еще долго переписывались с Ясной - она выросла, окончила школу, мечтала уехать в Америку...
  А потом вдруг объявилась! Проездом из Питера в Болгарию. Оказывается, она работала горничной на круизном теплоходе: Мексика, Бразилия, Япония. И тут начинается "лав стори"! Приехала она не одна, а с молодым человеком. Но сначала надо сказать, какой она стала: вместо медлительного слоненка я увидела жаркую пышную красотку-кокетку с огнем в глазах - какие там ножки бутылочками! Да неважно, какие они вообще! Ты никаких подробностей не видел, а только понимал - красавица. Вот и молодой человек понимал. Как же его звали-то? Не помню... Пусть будет Сережа.
  Итак, она была горничная, он был стюард. И этот рейс последний для них: дан приказ - ему на запад, ей - в другую сторону. Сережа - тоненький и стройненький, такой сдержанный питерец, стеснительный, влюбленный до мозга костей. Он даже разговаривать не мог - все на нее смотрел. Прожили они у меня день или два, не помню. Только к концу он размяк слегка, пару раз мне улыбнулся. А эта проходимка призналась, что в Болгарии-то у нее жених! И кого же выбрать-то? И этот хорош, и тот не плох! Я так ему сочувствовала, Сереже! Но - злыдня такая! - спать постелила им на диване, а сама в той же комнате на кровати. А что было делать-то? Не к маме же в комнату их класть, да и некуда там... Уж не знаю, что это было для него - радость или пытка, ничего ж нельзя!
  Проводила, уехали. Потом долго ничего не было, очень долго. Много всего произошло, вся жизнь поменялась. И получаем письмо из Америки! Все-таки Ясна туда как-то попала, там и живет. Художник какой-то написал ее портрет - прислала фотографию портрета: она там пышная, как пион. Красавица. Приезжала от нее американка, посылочку привезла - косметическая сумочка плетеная, свечка ароматная и мыло. Мыло смылили, свечка и сумочка живы. Дала почту электронную, но не вышло переписываться, не сработало что-то. Обычная почта надежнее была.
  Не так давно мы нашлись в Фейсбуке. Ясна живет в Америке, замужем не то за филиппинцем, не то за гавайцем, у них очаровательные дети.
  
  Иняз и МГУ
  После курсов я в Инязе сдала немецкий на "четыре" - это была высшая оценка, "пять", по слухам, не ставили вообще никому. Литературу сдала на "отлично" - мне досталось любимое "Горе от ума", которое я знала наизусть, и одна из мам абитуриентов, стороживших за дверью, узнав о моей "пятерке", с завистью произнесла: "Откуда только такие берутся"!
  Но ни пятерка, ни четверка не помогли - мне не хватило пол балла. Почему я сразу не перевелась на вечернее - туда баллов вроде бы хватало, не помню. Моя подруга, кстати сказать, поступила-таки и проучилась курс или два, после чего перевелась в Пед - прессинг в Инязе был чудовищный, и выживали сильнейшие.
  Я поступала туда еще раз, параллельно - в МГУ на истфак, благо экзамены были в разное время. Конечно, рваться в "Мориса Тореза" было очень наивно с моей стороны. Я сама видела, готовясь отвечать по билету, как одна из экзаменаторш открыла ящик стола и выразительно ткнула пальцем в лежащий там список, очевидно, показывая своей напарнице фамилию отвечающей абитуриентки. Даже мне было понятно, что девица ни в зуб ногой. Поставили ей, кажется, чуть ли не "четыре". Я отвечала следом и получила... "два". Я испытала страшное потрясение от явной и вопиющей несправедливости: ведь я только что сдавала язык в МГУ, где заслужила "пять" и похвалу экзаменаторов! Я забормотала что-то на эту тему, глотая слезы, но меня и слушать не стали. Больше я в Иняз не совалась, сосредоточившись на МГУ.
  Почему я пошла именно на истфак, до сих пор не знаю - ведь я была такая насквозь литературная! Я даже сходила на день открытых дверей факультета журналистики, но так испугалась этой публики, среди которой были люди с камерами и микрофонами, что позорно сбежала. Правда, первый раз меня понесло на искусствоведение: я наивно полагала, что литература - тоже искусство. Естественно, не сдала, потому что все мои знания об искусстве были на уровне художественного лото, по которому мама в детстве приобщала меня к сокровищам Третьяковки, и я впервые услышала имя Кандинского от одной из абитуриенток. Молодой экзаменатор мне симпатизировал и задавал наводящие вопросы, и я даже вполне вразумительно изобразила на листочке церковку в шатровом стиле, но - не далось. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что я стану кандидатом искусствоведения, я бы не поверила.
  Поступая на истфак во второй раз, к экзамену по истории я готовилась по учебнику для седьмого класса - и этого хватило. Не помню, что мне досталось, но в голове сразу открылась страница учебника с текстом и картинками, я прочла текст и все ответила блестяще. Такое было раз в жизни. Конечно же, очень помогли и знаменитые подготовительные курсы МГУ, где я обрела своих будущих друзей - там училось много народа, работавшего в самом университете - библиотекари, лаборанты и т.п. За три года "абитуры" я позанималась на самых разных разных курсах, но университетские считались лучшими, и попасть туда было не просто - директор лично, говорят, отбирал кадры, дружески похлопывая по коленкам смущающихся девиц. Я такого не помню, так что, скорее всего, не удостоилась.
  Самыми дорогими были курсы при Инязе - 80 рублей. При моей-то зарплате 60 рублей в месяц! Я походила туда пару раз и поняла, что не смогу. Каким-то образом, несмотря на крайнюю застенчивость и неприспособленность к жизни, мне удалось вернуть уже уплаченные деньги - до сих пор удивляюсь, вспоминая. Уходя, познакомилась с молодым человеком, который, наоборот, пришел туда устроиться, но, поскольку опоздал по срокам, его зачислили не сразу. Мы с ним разговорились - когда я забывала о себе, то бывала вполне сносной в общении, а тут я кинулась его просвещать по части разных подготовительных курсов. Оглядываясь назад, я понимаю, что понравилась ему, да и он мне тоже - но мы разошлись, "как в море корабли", без малейшей попытки как-то зацепиться друг за друга.
  На курсах МГУ было чрезвычайно интересно. Самое большое впечатление произвела Нина Серафимовна - преподаватель русского языка. Невысокая, полноватая, обаятельная. Она пробудила в нас интерес к литературе - интерес не школьный, а насущный, жизненный. Диктанты мы писали по "Созвездию Козлотура" Фазиля Искандера: Нина Серафимовна считала, что у него чрезвычайно грамотная проза - с точки зрения правил русского языка. Да, верно - но какая умная и смешная! Поэтому диктанты занимали у нас вдвое больше времени, чем обычно: сначала мы хохотали над зачитанным предложением, а потом писали, стараясь правильно расставить все запятые в его фразах, изобилующих всякими там сложноподчиненными предложениями и распространенными определениями.
  Она читала нам стихи Пастернака, объясняла, почему не считает Евтушенко настоящим поэтом, а в день смерти Твардовского пришла в черном платье, заставила нас встать и почтить его память, и потом все занятие рассказывала нам про Твардовского, про "Новый мир" и читала его стихи. Спасибо вам, Нина Серафимовна! Сколько времени прошло, а я помню вас и этот урок, помню, как вы заставили нас, по молодости лет еще равнодушных ко всему, кроме себя самих, глотать слезы и сопереживать. И понять, что литература - это не просто черные буковки на белой бумаге, нет: "строчки с кровью убивают - нахлынут горлом и убьют".
  А от занятий по литературе - тоже была милейшая преподавательница! - не осталось в памяти ничего, кроме призыва читать "Антоновские яблоки" Ивана Бунина. Надо сказать, что для своего возраста я была довольно начитана (кстати, эта фраза пришла прямиком из Искандера). В школе-восьмилетке мне просто не было равных, и я даже победила литераторшу в игре-угадайке, задавив ее именами Заболоцкого и Ахматовой. Учительница вяло отбивалась при помощи программных Максима Танка и Демьяна Бедного. Стыдно до сих пор - и чего выпендривалась? В отместку за двойку, что ли, - единственную, кстати! - полученную на уроке литературы за отказ учить наизусть "Слово о полку Игореве"? "Слово" пришлось-таки выучить. До сих пор помню: "Не лепо ли ны бяшеть братие начати старыми словесы трудный повестий о походе Игоря, Игоря Святославовича..."
  На курсах довольно быстро выяснилось, что вся моя начитанность гроша ломаного не стоит - так много оказалось такого, о чем я даже и не слышала - тот же Искандер, к примеру. Но справедливости ради стоит сказать, что многих книг и достать было негде! Так что я лихорадочно принялась восполнять пробелы в образовании: например, переписывала от руки "Поэму горы" и "Поэму конца" Марины Цветаевой - тоже с рукописи (конечно, не цветаевской!), двадцать пять раз переписанной кем-то откуда-то с ошибками, описками и непонятками. Представляете, в какую головоломку превращалась поэзия Цветаевой, и сама по себе сложная для восприятия?
  Кроме русского и литературы на курсах была, конечно, история и немецкий язык. По языку была замечательная молодая преподавательница, кажется, Алла. Мы, сдав экзамен, преподнесли ей огромный букет, от чего она страшно смутилась. От лекций по истории не сохранилось в памяти ничего, кроме безумной Нины - она работала в библиотеке МГУ и каждый год пыталась поступить на истфак, и каждый год занималась на курсах, и каждый год не поступала, и так лет семь. Она действительно была слегка не в своем уме. Помню, как по окончании лекции она загнала в угол преподавательницу - а мы с жадным интересом зрителей на гладиаторских боях стояли кругом - и всерьез, очень обоснованно, доказывала, что Отечественная война 1812 года на самом деле была... революцией: "верхи не могут, низы не хотят" и т.д.
  Преподаватели с курсов болели за нас, приходили на экзамены. Я до сих пор стыжусь своего гнусного поступка, совершенного, впрочем, с полнейшей бездумностью и осознанного как гнусный только какое-то время спустя: одна из девочек сдала на "отлично" экзамен, а я зачем-то ей сказала, что наша преподавательница с курсов подходила к экзаменаторам. Сама девочка этого не видела. Та действительно подходила, но мало ли зачем! Но девочка - очевидно, подсознательно и я, а то зачем бы это ей рассказала?! - сделала вывод, что за нее "замолвили слово". Пятерка сразу обесценилась в ее глазах - она страшно расстроилась.
  Сочинение на вступительных экзаменах я написала на четверку - пятерок редко кто удостаивался. Сделала одну ошибку - и до сих пор так и путаю эти все эти "не" и "ни". Тему не помню совершенно. Зато помню, как ко мне подошел один из старших студентов, выполнявших на экзамене функции надзирателя, и строго попросил показать, что у меня в руке, подозревая шпаргалку - я комкала в кулаке не слишком чистый носовой платочек и страшно сконфузилась.
  Кстати, еще один конфуз произошел не то во время приемки документов, не то уже на каком-то экзамене: каждому абитуриенту выдавалось что-то вроде удостоверения личности с фотографией, и вдруг ко мне привязались: "Это не вы!" Я аж затряслась - фотография была старая, а я сама с новой прической: "Это я, я! Посмотрите, даже платье то же самое!" Платье действительно было то же самое - сиреневое кримпленовое, купленное для выпускного.
  Но вернемся в МГУ! На экзамене по литературе просто повезло, потому что на меня напал какой-то ступор, и я не смогла связно ответить на первый вопрос по пьесе А. Островского "Гроза", которую тоже знала практически наизусть. Такое бывает от избытка знаний - вот и я забормотала что-то совсем не по делу. Спас меня, как ни странно, второй вопрос - поэма В.Маяковского "В.И. Ленин", а ведь я даже не удосужилась прочесть ее до конца и знала только начало:
  
  Я боюсь этих строчек тыщи,
  Как мальчишкой боишься фальши.
  Я себя под Лениным чищу,
  Чтобы плыть в революцию дальше...
  
  Экзаменатор, не старый еще мужчина, утомленный вереницей трепещущих абитуриентов, уже прошедших перед ним, лениво произнес, скорее сам себе: "Никогда не понимал этих строк..." - и я, в каком-то озарении, иначе не скажешь, произнесла длинную тираду о том, что именно юности свойственно крайнее неприятие фальши, лжи и т.д. и т.п. Он меня вдруг услышал и отпустил с богом, поставив "четыре"! Спасибо ему.
  В этот раз я набрала достаточное количество баллов, даже с хвостиком, но... опять не была принята. Третий раз! У меня был шок, и я, вместо того чтобы как-то бороться, сразу забрала документы. Зачем?! Все предельно ясно - мне не поступить туда никогда. Я не знаю точно всех подробностей, но мама, видя мое горе, взяла дело в свои руки - у нас с ней всегда все было наоборот: когда она расстраивалась, я действовала решительно, а тут - она. Мама написала письмо министру высшего образования или как оно тогда называлось, приложила свое удостоверение инвалида и - о чудо! - сверху спустили приказ "зачислить в порядке исключения" абитуриентку Перову.
  Я думаю, лишние пол балла тоже сыграли свою роль, но, как мне кажется, дело не обошлось без нашего знакомого, известного археолога К., который преподавал на истфаке, и семья которого несколько лет подряд снимала у нас дачу на лето. Он, правда, отпирался, уверяя, что только проконтролировал секретаршу декана, чтобы она прислала мне извещение о зачислении - его пришлось высылать дважды, так как первое исчезло бесследно. С этой секретаршей я потом училась в одной группе, она была "мажорка", как сейчас говорят. Таким образом я и появилась на занятиях через месяц после их начала, поразив всю группу своим честным ответом на вопрос преподавателя, почему я так поздно объявилась: "А я не знала, что зачислена!".
  
  В МГУ
  Училась я по-разному - в смысле оценок. Всегда честно готовилась к сессии, но никогда не знала, что получу на экзамене. Учила вроде бы все одинаково, но объем информации, конечно, был разный: разве мыслимо за пару-тройку дней хоть как-то запомнить материал толстенных учебников! Шпаргалками я пользоваться и не пыталась, и никогда, к сожалению, не умела импровизировать на экзаменах, да и просто думать головой - все-таки я классический ботаник, которому надо все вызубрить. Так что все решал случай: в одну сессию огребаю сплошные тройки, в другую получаю одни пятерки, и вот во время одной из сессий на последнем экзамене - какая-то философия - мне уже ставят пятерку просто так, до кучи к остальным: "Ну, вы же на дневное переводитесь?" А я ни сном, ни духом!
  До сих пор я не могу запомнить ни одной даты, а история Древнего Рима и Древней Греции - это же сплошные даты! Вот тройки и наполучала. Больше всего мы боялись истории Востока - на истфаке это аналог сопромата: сдал - можешь жениться. Попробуй запомни все эти китайские и японские имена, лес дремучий! Европейскую и американскую историю мы еще хоть как-то представляли, но Азия... Один из студентов решил разжалобить преподавательницу, одолжил у собрата обручальное кольцо, и, заикаясь от страха, сказал ей: "А я вот женился только что...". "Поздравляю! - мрачно ответила преподавательница. - Но к истории Китая это не имеет никакого отношения". Но "уд" все-таки поставила.
  А ведь еще существовала Африка, где тоже, как неожиданно выяснилось, была какая-то история. И Латинская Америка, где непрерывным потоком шли бесконечные революции! Уж не говоря о философии марксизма-ленинизма, диамате, истмате и политэкономии - политэкономии развитого социализма! - по которой предстояло сдавать ГОСы! А всякие спецпредметы, типа исторической географии?! Это такой темный лес! В общем, перед экзаменами я волновалась так, что немели руки. Есть не могла! Те, кто меня хорошо знают, вряд ли поверят, но что было - то было. Долго мне еще снились экзамены, долго...
  Лучше всего я запоминала образную информацию, такую историческую беллетристику, рассказывая порой на экзаменах какие-то детективы вместо фактов и ловко избегая дат. На истории южных и западных славян, к примеру: кто-то куда-то плыл на лодке по своим революционным делам, как сейчас помню. Так и рассказала. Остальные студенты тихо рыдали от смеха на заднем плане. Преподавательница повздыхала, но признала, что может быть и такое восприятие истории. Тройку поставила.
  История этих самых славян стоила истории Востока - много их, славянских наших братьев! И мелкие какие-то, как муравьи. Все время воюют друг с другом и с врагами, все время перекраивают границы - в общем, ни в жизнь не запомнить. Преподавала этот предмет удивительная дама по фамилии Макова, все время ходившая в сапогах, и зимой, и летом. Может, у нее что с ногами было, не знаю. Про нее рассказывали такой анекдот: Италия - или Греция, что не суть важно. Конференция какая-то. Жара, море, пальмы. И она - в сапогах. Руководитель группы не выдержал и деликатно ей намекнул: уважаемая Марь Иванна, а нет ли у вас с собой другой обуви? На следующий день она пришла... в других сапогах.
  Вообще много было своеобразных личностей среди преподавателей, к сожалению, забыла за давностью лет имена-отчества-фамилии. Была дама - кажется, этнографию читала - которая все время красила волосы в разные экзотические цвета: розовый, голубой, лиловый. Козлова была ее фамилия, точно! Преподаватель, читавший нам историю средних веков, укладывался головой на стол - на сложенные руки и вещал. К концу второй пары его голова опускалась все ниже и ниже, а глаза закрывались. У студентов тоже.
  Самой яркой личностью из всех был, несомненно, Владимир Александрович Плугин . Я горжусь тем, что училась у него - на кафедре источниковедения. Хотя это было экстремально. Занимались мы палеографией, и занятия превращались в инквизиторскую пытку, потому что Владимир Александрович бы умен, язвителен и остер на язык, особенно придираясь к хорошеньким девушкам. Помню, сдавала ему что-то, долго трындела, к концу речи была уже при последнем издыхании и в последней фразе сравнила кого-то с Савонаролой. "А что вы можете рассказать о Савонароле?" - тут же спросил Плугин. Я замолчала. Я забыла напрочь, кто такой Савонарола и зачем я его приплела! Очевидно, он сжалился надо мной: "Впрочем, это не входит в предмет нашего курса!" - благородно сказал Владимир Александрович и поставил мне что-то хорошее, вроде четверки.
  Конец его жизни ужасен. У Плугина были больные ноги, он даже получил по этому поводу инвалидность, жил совершенно один. Кто-то из его бывших студентов опекал Плугина и пытался за него бороться, но не удалось: Владимира Александровича обвели вокруг пальца некие мама с дочкой, пользуясь симпатией, которую одинокий профессор испытывал к дочке. Он лишился комнаты в коммуналке, в результате чего пришлось поселиться в общежитии. А роскошную библиотеку, которую он собирал многие годы, новые хозяева квартиры продали в букинистический магазин.
  Были и такие замечательные личности, как Журавлев, кажется Дмитрий, если я правильно помню. Он читал нам диамат с истматом и заставлял хоть как-то думать своими головами - проветривал наши мозги, замутненные совковой пропагандой. Помню, как одна из студенток - некая Марина Богданова с косой калачиком, выслушав его очередную тираду по поводу разных трактовок действительности в советской и буржуазной идеологии, вскочила с места и гневно воскликнула: "Но ведь мы же правы!" Она была из "партийной" семьи.
  Прогуливали мы страшно! Вторую пару так обязательно, а то и первую. Чаще всего ходили в кино - не лень было ездить в ночи на другой конец Москвы. Помню, один раз нас занесло нечаянно в Кунцево - не на тот автобус сели и возвращались на электричке. Домой я приезжала бог знает во сколько - бедная моя мама!
  Походы в кино в то время - о, это было совсем не то, что нынче. Хорошие западные фильмы можно было посмотреть только на кинофестивалях, а если они доходили до нас, то цензура вырезала из них все мало-мальски "неприличное". Помню, как мы смотрели в "Горизонте" фильм Анджея Вайды "Все на продажу" - когда шла сцена, как одна героиня пытается зажать шею другой столешницами раздвижного стола, один зритель упал в обморок. Крупный такой мужчина. Вообще польское кино в то время притягивало нас, и в первую очередь невиданной свободой отношений, скажем так. Вернее, той смелостью, с какой поляки это показывали, например, в прекрасном фильме "Анатомия любви" Романа Залуского с великолепной Барбарой Брыльской в главной роли.
  Но и в то время можно было найти много интересного - в кинотеатре Повторного фильма, в Иллюзионе показывали классику зарубежного кино, а кроме того, существовали разные клубы, где было посвободней. Я сама ходила на лекции по истории кино, которые читал уже не помню кто в "Горизонте" - было очень интересно, он учил нас видеть и понимать увиденное, объяснял, как картинка связана со звуком, что привносит музыка в фильм, какова роль света, чем черно-белое кино лучше цветного. Помню, как ездили с подругой куда-то на другой конец Москвы в клуб, чтобы посмотреть фильм "Королева Кристина" с Гретой Гарбо. Из увиденного в юности - и любимого до сих пор! - "Звуки музыки", "Как украсть миллион", все фильмы с Бельмондо и Пьером Ришаром...
  Однажды смотрела немой фильм "В компании Макса Линдера" в кинотеатре Повторного фильма на Герцена и так хохотала, что потеряла любимое кольцо! Зал был набит битком и все смеялись так, что еле выжили - это было коллективное безумие. Кто-то даже свалился в проход с крайнего места. А я в экстазе вертела кольцо на пальце, ну и довертелась: оно соскочило и покатилось куда-то по полу. Одним глазом продолжая следить за Максом Линдером, другим я лихорадочно высматривала в полутьме кольцо, потом полезла шарить под креслами и ногами, народ стал обращать на меня внимание. "Кольцо уронила!" - жалобно шептала я. К счастью, его нашел кто-то через два ряда и передал мне.
  Еще про реакцию публики. Мы смотрели итальянский фильм "Наролный роман". Вроде как комедия. Зал смеялся, а одна девица, сидевшая рядом с нами, просто заходилась до визга и даже топала ногами, а ее спутник пытался тихонько ее утихомирить. Мы уже смеялись над этой девицей - до слез. Ничего не помню из этого фильма - бытовуха, любовь, измены, ревность, кроме единственной сцены, тут-то девица и затопала ногами - герой выходит на крышу, где висит белье на веревке, за что-то задевает и падает: "Ой, чем это я зацепился?" Жена в ответ: "Рогами!" Очень смешно. Этот фильм как-то показывали по ТВ - посмотрела. Ничего смешного вообще!
  А мой приятель до сих пор мне пеняет, что я не дала ему с чувством посмотреть фильм "Оскар" с Луи де Фюнесом в главной роли. Там есть безумно смешная сцена, когда де Фюнес впадает в истерику и гримасничает. Что он вытворяет! Мой друг впал в такую же истерику от смеха, а я пыталась ввести его в рамки приличия. Обижается до сих пор.
  Но мы не только бегали по киношкам - учились тоже много. Курсовые писали - самые разнообразные. Я, например, писала на разных курсах: что-то по Гомеру, еще насчет протопопа Аввакума, а потом о рабочем движении Америки - такая получилась длинная и нудная курсовая, что преподаватель не выдержал и вышел покурить, пока я читала.
  Еще был такой ужас, как школьная практика. Как я ее боялась! С первого курса истфака начала уже бояться! Просто трепетала. Я ведь была такая безумно застенчивая и закомплексованная девушка, а тут надо с целым классом иметь дело. Сначала я сидела на уроке, который вела моя подруга - нам обеим достались 4-е классы. Мальчишкам нашим пришлось хуже - им достались старшие классы, а там та-акие были девочки! Наша учительница рассказывала: на машинах за ними кавалеры подъезжают - сейчас этим никого не удивишь, а в 1970-е годы!
  Десятилетние мальцы, что сидели впереди меня, шепотом обсуждали мою подругу: "А она ничего!" Бедная подруга от волнения уложилась в 35 минут вместо 45 и отпустила было класс на перемену, но не верящие своему счастью дети не успели даже из-за парт выбраться: "Ку-уда?!" - их собственная учительница быстро навела порядок.
  Мой урок на удивление прошел хорошо: в срок уложилась, детям вроде было интересно, да и мне - когда прошел первый столбняк - тоже. Тема была гражданская война. Я принесла им в качестве наглядных пособий бумажные деньги того времени из коллекции дяди Жени, пустила по рядам, а двум мальчикам не досталось посмотреть, и они обиделись, а я просто не заметила. Девочка с первой парты - хорошенькая, с бантиками, все тянула руку, а потом подошла: "А у меня мама учительница!"
  Потом-то я заматерела и читала лекции даже по тем предметам, в которых сама не очень разбиралась. Девиз был такой: я больше забыла, чем вы знаете (слова Фаины Раневской). Друзья надо мной потешались: как ты вообще можешь преподавать, если ты ничего не помнишь? Что делать! Читала лекцию, перепутала художника Молинари с художником Маньяни, поправилась, извинилась: память говорю плохая. А лекция была последняя. Прощаемся, говорю: "Пожалуйста, всегда обращайтесь, если что надо - помогу!" И одна из девушек робко так спрашивает: "А вы нас вспомните?"
  Диплом я писала на тему: "Переписка А.В. Луначарского как исторический источник". Странная такая тема. Логика у меня была тоже странная, но по тем временам понятная: так как я ни в коей мере не переоценивала собственные способности к исторической науке, то и пошла по линии наименьшего сопротивления - стала специализироваться по советскому периоду, так как с такой специализацией было проще найти работу. Хотя период выбрала из всего советского периода - тот еще! Но это время меня очень интересовало. Письма были опубликованы в большом и толстом академическом томе, который я ходила читать в Ленинку . Узнала массу для себя интересного про революцию, Ленина и иже с ним. Ну вот, к примеру, одно из писем Луначарского - оцените, что я впервые в жизни прочла ТАКОЕ: (письмо от 2/15 ноября 1917 г.):
  "Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве. Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что еще будет? Куда идти дальше! Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу в отставку из Совета Народных Комиссаров. Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше". Однако не ушел, работал и дальше.
  На полпути к диплому нашего научного руководителя - Вадима Сергеевича Голубцова - разбил инсульт. Мы с подругой ходили навещать его - Голубцов жил за гостиницей Минск, что на Тверской (тогда улица Горького). Роскошный новый дом, квартира с двумя ванными, что нас поразило. Жена Голубцова была чуть ли не зам. министра культуры. Нас поили японским чаем по полной японской церемонии - в пиалах, сбивая веничком, а сам хозяин пил с сахаром, что было не положено, и жена возмущалась. Она недавно побывала в Японии, где ее и научили премудростям чайного этикета.
  Общаться с руководителем было невозможно - понять, что он хочет сказать, очень трудно. Мы его страшно жалели - но что делать! Нам дали другого руководителя - Машкова Юрия Александровича. И вот странное дело - совершенно забыла сам процесс защиты диплома, помню только выступление оппонентки, какой-то молодой аспирантки, она упрекнула, что мой диплом имеет мало отношения к истории, а скорее к литературе. Я даже не удивилась.
  Кстати, о литературе! В марте 1978 года я принимала участи в обсуждении книги Константина Симонова "Разные дни войны". Ну как - участвовала? Слушала, что говорят умные люди и глазела на Симонова, а потом записала в дневнике свои впечатления:
  "Симонову сейчас должно быть 62-63 года, он высок и сохраняет юношеское изящество движений, несмотря на отяжелевшую походку и по-стариковски сгорбленную спину. По южному смуглое лицо, нос с горбинкой, очень яркие карие глаза и сияющая седина, еще больше подчеркивающая смуглость кожи. Лицо, как бы вылепленное временем - так четки его следы: жесткие складки у губ, морщины у глаз. Лицо честного, мудрого и усталого солдата. Рассказывая, помогает себе жестами - показывает. Движения больших красивых рук стремительны и изящны. Какое-то восточное изящество во всем облике. Говорит картавя. Улыбка неожиданна на его лице и очень преображает..."
  Записала ответы писателя на некоторые наши вопросы. Спросили про роман "Живые и мертвые" - почему не эпопея? Ответил, что это звучит нескромно, нахально: "Я написал эпопею! Пусть другие это про тебя скажут. Вот, например, некоторые драматурги говорят, что написали народную драму, народную комедию. Откуда они взяли, что народную? Подождите, пока другие это скажут, да и то вряд ли дождетесь!" Прозвучал вопрос о правде в литературном произведении и замечание, что правду надо говорить не только о войне, а всегда и обо всем. Симонов сказал: "Да. Но это очень трудно". И, помолчав, добавил: "Я стараюсь по мере сил". Еще сказал, что его точка зрения на Сталина не изменилась со временем: "Человек великий и страшный. Одно от другого неотделимо". Запомнилось сказанное Симоновым про Виля Липатова: обаяние обаянием, но не хватает глубины.
  Немного о выступавших. Вихрастый быстрый паренек в кожанке - с философского факультета - сказал: "Вот Лев Толстой, тоже великий писатель, говорил, что..." Это "тоже" вызвало хохот зала, и Симонов засмеялся. У говоривших с трибуны интересно светились руки. Дело в том, что на трибуне горела не видимая из зала лампочка, освещавшая бумаги, и когда руки опускались к ней, они просвечивались теплым розоватым огнем...
  Ирина
  Когда я пишу "мы с подругой", я имею в виду Ирину Фортунину. Познакомились мы с Ирой на истфаке МГУ. Ирина сдавала на дневное, но не прошла по баллам и перевелась на вечернее. А я, как уже писала, появилась на занятиях через месяц после их начала. Это была латынь. Фамилю пожилой преподавательницы не помню, но она стала с любопытством меня расспрашивать - кто я да откуда. Я назвала свой город - Видное, она не поняла, начала переспрашивать, и тут кто-то из заднего ряда сказал: "Расторгуево!". Это и была Ирина. Оказалось, у ее родственников дача в Расторгуево.
  Ирина была тогда очень смешная: полненькая, с детской косичкой. Ее полнота была какая-то равномерная, поэтому она напоминала дыньку. И лицо овальное, а волосы зачесаны назад, перехвачены резинкой и заплетены в косу - мы так в седьмом-восьмом классах носили. Тем не менее, Ирина мне показалась очень умной и образованной. В то время у меня пышным цветом расцвет комплекс провинциалки, и я робела перед всеми москвичами.
  А подружились мы благодаря Ириной маме - светлая ей память! Ира заболела, и Лариса Яковлевна позвонила еще одной нашей однокурснице, Наташей. У меня тогда телефона вообще не было. И вот мы отправились навещать болящую Ирину. В общем, стали мы дружить. Сначала втроем, но со временем как-то так получилось, что я дружила с Наташей отдельно, с Ирой отдельно. Наверно, мы составляли забавную троицу, уж очень были разные. Самой хорошенькой из нас была Наташа. А мы с Ирой - два слоника, хотя, глядя сейчас на свои тогдашние фотографии, я никакого слоника не вижу: вполне стройная девушка.
  Одевалась я тогда своеобразно: например, купила себе ярко-сиреневое пальто, хотя практичная Наташа и отговаривала. Носила я сиреневое пальто с красной шапкой и шарфом - по нынешним временам ничего особенного, а в тогдашней серой Москве я, конечно, выделялась. В другой раз купила себе оранжевые полуботиночки - к коричневому пальто с оранжевой искрой, и очень радовалась, что в тон, пока один из однокурсников не сказал, что ботинки как у Остапа Бендера. А еще у нас с Ириной были одинаковые кофточки из синтетики с начесом: у нее лимонно-желтая, у меня ярко оранжевая. И вот представьте себе картину: длинная аудитория, вся группа сидит по одной стороне, а мы втроем почему-то устроились на другой стороне, через проход: Наташа и два пушистых цитруса - мы с Ирой.
  Ирина была начитанная, писала стихи, увлекалась шахматами. Семья жила в достатке: папа Геннадий Сергеевич, насколько я помню, работал в каком-то очень приличном учреждении типа главка - кажется, что-то связанное со снабжением. Квартирка у них была маленькая и неудобная: очень тесные прихожая и ванная с туалетом, кухня, правда, большая, зато одна из комнат проходная. В этой проходной комнате стояло пианино - для меня символ какой-то иной жизни, возвышенной и интеллигентной. Мы-то с мамой жили довольно уединенно и бедно, так что дом моей подруги казался мне верхом обеспеченности и светскости.
  После второго, что ли, курса - или даже после первого? - Ирина очень изменилась. Видимо мама взяла дело в свои руки и довела дочь до состояния красавицы. Ира похудела, надела, как потом выяснилось, корсет и завила волосы. Мы ее сначала даже не узнали, смотрим, идет такая "белокурая Жози" (персонаж из фильма "Неуловимые мстители в исполнении Инны Чуриковой). И шла она не одна! Метаморфоза произошла с Ирой в Ереване, куда они с мамой ездили к родственникам, и на обратной дороге к Ирине приклеился намертво молодой человек, не то армянин, не то грузин. Влюбился! Он ходил за ней хвостом, куда потом делся, не помню. Через пару лет Ирина опять располнела, меняла прически и стрижки, но всегда сохраняла доставшуюся ей от мамы женскую привлекательность, манкость - одни глаза Шахерезады чего стоят!
  Первый большой праздник, на который мы попали - двадцатилетие Ирины 11 марта. Это был настоящий прием, много гостей. Именинница играла нам на пианино. Мы были с Наташей и, кажется, Ира позвала еще Сережу, нашего однокурсника - его давно нет в живых. Принимали нас с радушием и дивно угощали: я на всю жизнь потряслась какими-то ветчинными рулетиками в желе, и только спустя двадцать лет Ира призналась, что куплены они были в кулинарии ресторана "Прага". Не помню, стояла ли в тот раз новогодняя ёлка - обычно так и происходило: мумифицировавшуюся ёлку выбрасывали только в марте.
  Я была девушка очень домашняя, совершенно не тусовочная, кавалеров никаких еще и близко не наблюдалось. Помню, что папа Ирины все норовил пригласить меня на танго, а я вообще танцевать не умела. И вдруг за мной стал ухаживать молодой человек лет тридцати. Володя? Или не Володя? Фамилию вообще не помню. Друг семьи. Их было два брата, второй, помладше, кадрился к Наташе, которая, кстати сказать, почему-то очень за мной следила, прямо как дуэнья - даже вышла на площадку посмотреть, что это мы там с Володей делаем. А мы просто курили. Да, тогда я курила - больше делала вид, правда. Хорошо помогало при моей застенчивости: вроде как чем-то занята.
  И вот Володя поехал меня провожать! Из Филей в Расторгуево! Я была просто потрясена. Ничего "такого" между нами не случилось - разговаривали, смеялись, я чувствовала, что нравлюсь ему, да и он мне нравился. Даже не поцеловались! До двери проводил, и поехал в ночи обратно. А через два, что ли, месяца он женился. Оказалось, что у него была невеста, хотя на день рождения он пришел без нее. Потом дочка родилась. Назвали Женей. Правда, у него мама, кажется, тоже была Евгения.
  А потом Лариса Яковлевна умерла. Ей и пятидесяти не было, насколько помню. Сердце! Она знала, что скоро уйдет, и сказала мне об этом, попросив: "Ты уж не оставляй Ириночку!" Теперь я думаю, что наша многолетняя дружба долгое время держалась именно на этом: на обещании, данном Ларисе Яковлевне и на сострадании. Потому что характер у Ирины был непростой и нрав тоже. Ира очень была похоже на маму, только более рыхлая. Лариса Львовна была еврейка армянского разлива, очень живая и красивая, а папа, гораздо старше жены по возрасту, мало того, что русский, но еще и сын священника. Женитьба сильно подорвала его отношения с родственниками, но любил он Ларису очень сильно, а в "Ириночке" просто души не чаял.
  Мы с Ириной разговаривали о литературе, о поэзии, о жизни и любви. Много гуляли по Москве, ездили на разные кинопоказы и литературные вечера. Помню, как мы сидели в сквере и пытались на пронзительном ветру раскурить сигареты Salem - страшная редкость во времена тотального дефицита, но Ирка где-то достала. Спички гасли одна за другой, но в конце концов раскурили.
  С Ириной мы ездили в 1980 году в Крым, в Рыбачье. Путевку достал нам отец Ирины, работавший на какой-то важной должности, так что санаторий был хороший. Правда, наш отдых начался с недоразумения: нас подселили в комнату, где уже жил какой-то джентльмен, потом после скандала переселили - с некоторым даже недоумением: такое счастье девушкам подвалило, а они отказываются. Занимались мы в основном тем, что загорали и купались - народищу везде толпы. Вечером ходили на танцы - любоваться, Ирина одна стеснялась пойти, а я и с ней стеснялась, ярко представляя, как мы выглядим со стороны - два слоника.
  Покупали на рынке роскошные персики, каждый размером чуть не с арбуз, абрикосы, перцы-помидоры. Раз купили ягоды шелковицы, нам насыпали в газетный кулечек, сок течет - проходящий мужчина игриво спросил: "Что, девочки, винца налили в кулечки?" В другой раз мы - прямо по Чехову! - собрали вокруг себя толпу: увидели цикаду на заборе и рассматривали ее, а прохожие стали останавливаться: что, что там такое?! На самом деле, как я уже потом выяснила, это была вовсе и не цикада, а либо саранча, либо гигантский кузнечик.
  В самом Рыбачьем ничего, кроме домов отдыха и санаториев нет, и окрестности ничем особенным не поражают, но мы ездили на экскурсии - в Ялту и Никитский ботанический сад, где нас настиг такой ливень - просто всемирный потоп! Только мы с подругой расположились под елочкой, чтобы перекусить бутербродами, как дождь рухнул стеной, и мы мгновенно вымокли до нитки: я сначала было попыталась снять платье, благо под ним купальник, но напрасно - все уже насквозь. Дорожки сада сразу превратились в бурлящие стремнины, мы кое-как спустились к причалу и ехали обратно, постепенно высыхая. В Рыбачьем светило солнце, никакого дождя и в помине не было, и отдыхающие косились на нас с удивлением, решив, что мы, вероятно, свалились в воду в одежде.
  А в Ялте мы с ней отличились тем, что тащились в гору пешком, а обратно спустились на фуникулере, хотя все нормальные люди делали ровно наоборот! Но зато нам повезло с отъездом домой: сидим в аэропорту Симферополя, вылет задерживался, мы только-только достали по куриной ноге, чтобы перекусить, как вдруг объявляют, что вот прямо сейчас летит борт на Москву, и кто хочет, может полететь - мы так и рванули, как были, с куриными ногами в зубах! Успели, улетели. Это был последний рейс на Москву - аэропорт закрыли из-за погодных условий, и первый рейс состоялся только на следующий день.
  У Ирины все время случались какие-то романы - по молодости она вела довольно бурную жизнь, иной раз возвращаясь домой под утро. Папа расстраивался, потому что мужчины казались ему не подходящими, и я теперь склонна с ним согласиться. Кое с кем я была знакома.
  Один был поэт и пьяница. Жил он в коммуналке, в узкой и длинной пеналообразной комнате, где мебели особенно не было, зато на стене висела реалистически написанная картина сюрреалистического содержания: река посреди городка, а в реке торчат какие-то... пеньки? столбы? Не знаю, что - вроде эдаких поганок! Жуть. В момент нашего прихода он как раз квасил с приятелем. Из провианта имелось шампанское, остатки щей в кастрюльке и два помидора. Мы выпили шампанского, от щей отказались, закусили помидорами и пошли на вечер Давида Самойлова в Дом литераторов. Шампанское с помидором на голодный желудок - это сильно, поэтому Давида Самойлова помню смутно, зато отчетливо - Михаила Казакова с юной дамой. Правда, от дамы остались в памяти только лодыжки, но, очевидно, и другие части тела присутствовали. Почему именно лодыжки, не знаю.
  Другого звали Марк, и Ира довольно долго с ним встречалась. Папа ярился. Как-то мы все сошлись у Иры дома, и Марк строил мне глазки. Я делала вид, что вообще не причем, а папа потом плакался мне в жилетку. Геннадий Сергеевич вообще очень нежно ко мне относился. Я всегда поздравляла его с праздниками и именинами, он говорил: "Спасибо, милая девочка!", а я смеялась: "Да какая я девочка, уже бабушка!" "Для меня вы с Ириночкой всегда девочки" - говорил он. Папа прожил до девяноста с лишним лет, его отец - до девяноста пяти, кажется. В последние годы Ире с ним приходилось тяжко - Геннадий Сергеевич звонил ей каждые полчаса, волновался.
  Я в то время работала в отделе реставрации Исторического музея, а Ирину папа устроил в какой-то "почтовый ящик" совсем не по специальности, зато с очень хорошей зарплатой. Встречаться мы стали реже, обычно ходили в театры или в кино. Когда началась перестройка, "почтовые ящики" накрылись медным тазом, денег не стало, и Ирина попросила меня устроить ее на работу в музей. Честно скажу, мне не очень этого хотелось, потому что на собственном и чужом опыте уже успела убедиться: не стоит работать вместе с друзьями. В конце концов, Ира оказалась у нас в отделе реставрации в секторе учета. С возрастом ее характер не улучшился, так что пару раз я попадала "под раздачу". Старалась не обижаться, понимая, как ей непросто живется, да и гипертония давала себя знать.
  Но вообще она была интересной личностью, любила повеселиться, только возможностей уже не было. Это с Ирой случился казус: она целый день играла на работе в маджонг, наконец, выиграла, и программа вывела ей на экран текст в виде бонуса: "Займись, наконец, делом!" Мы долго хохотали над этой историей.
  Потом я ушла в отдел изобразительных материалов музея, потом во ВХНРЦ, потом вернулась и оказалась практически на месте Ирины в секторе учета: она к тому времени ушла на пенсию, понимая, что ей будет не под силу ездить в Измайлово. Мы продолжали созваниваться. Потом умер Геннадий Сергеевич, и я ездила на поминки. Дом Ирины меня поразил: я попала в зону остановившегося времени. Все оставалось таким, как двадцать лет назад, даже на стене висел календарь 90-х годов. Меня это как-то удручило.
  Мы увиделись только еще раз - Ирина приехала в центр, и мы с ней посидели в кафе Александровского сада. На ее шестидесятилетие я хотела пригласить Иру в ресторан, но она категорически отказалась. К себе тоже не приглашала. Жила уединенно, без компьютера и интернета. Читала, смотрела телевизор. Писала стихи. Она была очень медлительная, поэтому занятий ей хватало, я думаю.
  Иногда звонила мне, а я раздражалась, потому что это могло длиться буквально часами, так что рука и ухо затекали. И все о какой-то ерунде - пересказывала мне какие-то мутные телепередачи, всякое такое. Медленно и непрерываемо: вклиниться в ее речь было очень трудно, так что разговор напоминал не партию в пинг-понг, а монолог. В принципе, можно было положить трубку и время от времени говорить туда какие-нибудь "ага", "ну да, ну да" и "конечно!".
  Потом она осознала, что у меня есть интернет, и стала звонить мне, чтобы я диктовала ей программу телеканала 1000. Я несколько раз это проделывала, потом разозлилась и отказалась. Тогда она стала задавать вопросы, которых могло быть чуть ли не двадцать: как называются семь холмов Рима, кто муж вот этой актрисы, как настоящая фамилия этого режиссера, в каком году родился.... И т.д. и т.п.
  Один раз ей стало неловко, и она сказала:
  - Ты можешь спросить, зачем мне это надо...
  - Зачем тебе это надо? - тут же спросила я.
  - Мне интересно.
  Я даже хотела отдать ей старый ноутбук - пользоваться она умела, вспомнила бы. Чтобы подключилась к интернету и сама все это искала.
  - А зачем мне интернет? - спросила она.
  - Чтобы общаться! - воскликнула я и начала рассказывать о своих виртуальных друзьях со всех концов света.
  - Я предпочитаю общаться вживую, - ответила она, а я задумалась: с кем? Друзей у нее практически не было, с родственниками не особо общалась. Была подруга детства Маринка, но давно умерла. Маринка мне нравилась. Она была полной противоположностью Ире - худенькая, черненькая, очень живая и очень похожая на мою троюродную сестру. Маринка была из какой-то не сильно благополучной семьи, выпивала. Помню рассказ о том, как в детском саду толстенькая Ира уверяла простодушную Маринку, что на самом деле она американский мальчик. Меня, честно говоря, удручало такое Ирино состояние: она моложе меня, а стала замшелой пенсионеркой. Талантливая, яркая, умная! И вон как жизнь повернулась.
  Ира умерла в августе 2018 года, внезапно. Последний раз мы разговаривали в мой день рождения 1 июня - она была бодра, ни на что не жаловалась. Иру нашли на лестнице ее дома, без документов, но соседи опознали. Дверь ее квартиры взламывали с милицией, документов почему-то никаких не нашли и увезли в морг как неопознанную - соседи не в счет, что ли? Хоронила ее местная еврейская община, почему-то в Переделкино. А я разыскивала ее двоюродного брата, помня, что у них в Расторгуево дача: ходила от дома к дому и раскладывала записки в почтовые ящики. Брат нашелся, как сказал мне в телефонном разговоре раввин общины, но ни похоронами, ни наследством заниматься не стал - квартиру мгновенно прибрали к рукам какие-то мутные люди и брат, очевидно, побоялся связываться.
  Я очень по ней горюю, часто вспоминаю. Иной раз думаю: о, вот это надо Ирке рассказать! А не расскажешь уже. И в то же время я думаю: лучше уж так, в одночасье, чем мучиться годами. Вот старое мое стихотворение, которое я написала, вспоминая Ирину маму:
  
  В этом доме, где так сумрачно и странно
  Старый плюшевый медведь глядел с дивана,
  Осыпались на пол желтые иголки,
  Оставляя лишь скелетик бывшей елки...
  В этом доме, где так странно и печально
  Свечи плакали над рюмкою хрустальной,
  Отливало перламутром тельце блюдца
  И пыталось вновь ракушкою свернуться...
  В этом доме, где печально и наивно
  Зазвучала вдруг мелодия старинная,
  Заглушая вилок стук и звон бокалов,
  Воскрешая время старых карнавалов...
  В этом доме, где наивно и прекрасно
  Мы смеялись, пока свечка не погасла,
  Где скучали и шутили, ели-пили, -
  В этом доме нас с тобою не забыли.
  
  И мамы нет, и Иры, и дома с медведем. Но я помню.
  
  МЗТПП и МРПСТ
  Но я сильно забежала вперед по времени, так что возвращаемся в 1970-йэж год.
  Первая моя работа была в той же школе, где я проучилась восемь лет - библиотекарем. А на какую должность перешла мама - не помню! Или школе было положено два библиотекаря? Но продержалась я там недолго, хотя мне и нравилась работа с детьми и книгами - но только не рядом с мамой, потому что хотелось самостоятельности. К тому же меня решили было избрать комсоргом (среди молодых сотрудников школы), этого я вынести не смогла и уволилась.
  На следующую работу меня устроила бабушка - она была уборщицей в Московском заочном техникуме пищевой промышленности, где преподавала ее племянница Нана. Техникум располагался по адресу: Огарева, 9 - напротив МВД. Как раз вышел детективный фильм по роману Юлиана Семенова "Огарева, 6", и я поражала друзей, щеголяя адресом работы. Я попала в лабораторию спецтехнологии и начала свою деятельность с мощного скандала: разбираясь в шкафах, я выкинула какие-то неимоверно ценные - уже разбитые! - предметные стеклышки, причем самым обидным было то, что скандалившая преподавательница не верила, что это не я их разбила. Не верила! Мне! Которая никогда не врет! Все остальные преподаватели меня утешали и призывали не обращать внимания. Но обидно до сих пор.
  Украшала лабораторию чудной красоты корзиночка с разноцветными цветами из карамели. Меня первым делом предупредили, что красители там не пищевые, и не дай бог откусить - да мне бы и в голову не пришло, при всем моем обжорстве, рушить такую красоту. На корзиночку я не покушалась, но вообще совершила там много подвигов, например, устроила пожар в лаборатории, приклеивая парафином этикетки к банкам для химреактивов.
  Для тех, кто не знает, как это делается: парафин надо растопить, окунуть этикетку и пришлепнуть ее к банке. Умные люди растапливают парафин на водяной бане, так то - умные! А остальные ставят фарфоровую чашку с парафином прямо на огонь, после чего парафин немедленно испаряется в воздух и там весело загорается, а "остальные" в это время стоят, разинув рот, и смотрят на столб пламени высотой полтора метра - сантиметров 20 не хватило, чтобы достало до проводки. Пожар погас сам собой, как только парафин выгорел. То, что не выгорело, осело на всех возможных поверхностях, так что моя бабушка-уборщица долго ворчала: "И чем это ты так изгваздала раковину, что никак не отмоешь!". Я помалкивала.
  Потом я рассыпала фенолфталеин. Это такой очень мелкий порошок, чрезвычайно летучий и способный просачиваться везде не хуже порошка марганцовки. Для чего он нужен, уже не помню, но знаю, что он меняет свой цвет при... при изменении каких-то условий. Пылесоса не было, так что я его собирала-собирала-собирала: и веником, и мокрой тряпкой. Мой халат, некогда относительно белый, стал впечатляюще разноцветным, а ладони (поскольку "остальные" всегда такую работу делают без перчаток) ладони еще год меняли свой цвет с ярко-красного на ярко-фиолетовый, когда я с холода заходила в тепло, и приходилось стыдливо прятать руки от глаз окружающих.
  На самом деле работать там было интересно и вкусно - меня посылали в булочную на улицу Горького, я закупала ящик печенья и ящик карамели, и мы пили чай с этими "наглядными пособиями", а студенты проверяли их на сахаристость, жирность и еще не помню на что. На занятиях пекли хлеб, делали мармелад - только не сладкий, жалко. Однажды на занятиях у пивоваров меня попросили намолоть в кофемолке хмель, и я через три минуты совершенно сомлела и окосела, тогда преподавательница вызвала на подмогу студента - плотного мужчину, который ничуть не сомлел, а только радовался.
  Общего языка с работавшими там девушками я не нашла: романы, замужества, аборты, тряпки - все это меня как-то не волновало, да и по возрасту я была младше всех. С одной из них связана смешная история про потерянный зонтик. Денег на новый не было, и они с подругой пошли в метро: в отдел забытых вещей. Там Люда, которую вообще-то звали Намсун - она была из народностей Севера, изображала из себя японку, а подруга якобы переводила с японского про утерянный зонтик. Выбрали получше и ушли. На память от Люды-Намсун у меня осталась маленькая керамическая желтенькая вазочка - она что-то нужное у меня выпросила, а взамен принесла вазочку, и я удивилась - подумала, что это не равноценный обмен (не помню, что было взято у меня, кажется, лак для ногтей). "Ты что, - сказала Люда, - посмотри, какая красивая!" Сейчас вижу - и правда, красивая вазочка! Особенно ей идут ландыши.
  Наверное, я была смешная - нескладная, длинноногая, наивная. Одевалась невесть во что - спасибо дяде Мише, изредка привозившему что-то из Германии, где он служил. Это что-то бывало весьма неожиданным: я, например, форсила в необыкновенных шерстяных колготках синего цвета с вывязанными красными щитами и мечами, заслужив своеобразный комплимент от дряхлого старичка, приходившего налаживать весы: "Экие у вас ноги-то разноцветные!"
  Старичок был прелестен, ходил в ботах "Прощай, молодость", носил в кармашке записку с адресом и телефоном, чтобы не забыть и не потеряться, но вот ноги - увидел. Еще были сапоги, про которые одна из техникумовских молодок сказала с завистью: "Рано тебе такие сапоги носить!" Сапоги были замшевые, с молнией посредине голенища, но совершенно без подошвы, как чулки практически - ходить в них было можно только по паркету, но я героически носила их осенью на улице.
  Зимой я ходила в коротком сером пальто, пошитом как будто из той же серой ткани, из которой шилась школьная форма для мальчиков - меня привлекли большие пуговицы-бомбошки. Шапочка была вязаная с большим помпоном на шнурочке, и помпон весело болтался, когда я бежала на работу. Однажды добегалась - ходила в обед в соседний угловой универмаг, и за мной увязался какой-то маньяк, очевидно присмотревший меня на магазинной лестнице. Я его заметила только у дверей техникума: увидев, что я вхожу в учреждение, он, очевидно, струсил и ретировался, бросив напоследок что-то скабрезное насчет короткого подола, под которым все де видно.
  Я, как ошпаренная, вскочила в дверь и только потом сообразила, что на мне вообще-то рейтузы, так что ничего особенного он и увидеть не мог! Как раз где-то в это время по Москве бродила страшилка про маньяка-убийцу в синей куртке, и, возвращаясь поздно, я слегка трусила, обходя за километр всех синекурточных мужчин. А на мою подругу и в самом деле напали в подъезде ее же дома - вор отнял портфель. Слава богу, этим и обошлось!
  Обедать я ходила в чебуречную на Герцена: харчо, свежие чебуреки, просто мечта! И вообще очень много гуляла, узнавая Москву, ее бульвары и переулки, от которых сейчас практически ничего не осталось. Москва моей юности исчезла навсегда. Нет больше продуктового на улице Горького, где я по просьбе преподавательниц покупала к обеду сырки в шоколаде и нарезку докторской колбасы (нынешняя синтетическая с ней просто несравнима!); нет Филипповской булочной; нет кафетерия с пирожными; нет ресторана "Космос", где мы со школьными подругами отмечали двойной день рождения, а потом поехали на какой-то концерт в Сокольники, а его отменили...
  Никогда не забуду, как в первый рабочий день я пошла пешком к Арбатскому метро, откуда мы с бабушкой пришли утром, и заблудилась, выйдя, в конце концов, на Смоленскую площадь - только что прошел ливень, и вся площадь была залита водой по щиколотку.
  Потом я там заскучала, в техникуме. К тому же ко мне стал настырно приставать один из студентов - поскольку техникум был заочный, все студенты мне, восемнадцатилетней, казались пожилыми. Студенту от меня была нужна вовсе не любовь, а помощь с контрольными работами, и он никак не хотел поверить, что я, работая здесь, знать ничего не знаю про всякие крахмалы-сахариды. Так что хватило меня не больше, чем на год - уж больно все это пищевое производство было далеко от моих духовных запросов, несмотря на то что покушать я очень даже любила! Меня не хотели отпускать, и милая зав. лабораторией долго уговаривала меня, проча большую карьеру в этой области. Директор тоже кочевряжился, так что ушла я, как и пришла - со скандалом. К тому времени я уже поступила на подготовительные курсы МГУ и оправдывалась тем, что мне нужно работать по специальности.
  У меня было два варианта: один более выигрышный в денежном отношении, другой - менее, оба через знакомых. От первого я отказалась, как только увидела будущее место работы: большой зал, полный взрослых теток, одна из которых как раз громогласно обсуждала свой визит к гинекологу. Даже не помню, что это было за учреждение. Что-то с номером почтового ящика вместо адреса.
  Второй вариант: место библиотекаря в Московском радиоприборостроительном техникуме - мне понравился гораздо больше: там меня взяла под крыло бывшая учительница физики, милейшая Ольга Игоревна. Помню свой первый день там, как в тумане: я села и спряталась за каким-то журналом, не замечая недоуменных взглядов коллег, пока одна из них - Таня - не догадалась: да она стесняется! Я стеснялась. Но постепенно прижилась, и мне там, в общем-то, нравилось, а больше всего, конечно, привлекали книги. Это был мой мир! Кроме сугубо технической литературы, было много художественных, и даже редких старых изданий. Работали мы в три смены: с восьми утра до трех дня, с десяти до пяти и с часу дня - до восьми вечера. Мне нравилось вечером, когда можно было рыться на полках и спокойно читать.
  Утром вставать было тяжело, особенно, когда я стала учиться по вечерам: занимались мы пять дней в неделю, а работали - шесть. Я так уставала, что иногда, едучи в метро на эскалаторе, переставала понимать, что сейчас: утро или вечер, куда я еду: домой, в институт, на работу. Однажды проспала и опоздала на 40 минут - ужас! Точное время было важно, так как библиотека зависела от расписания, выдавая некоторые учебники только на одно занятие - техникум имел статус особой секретности. А первая смена была очень неудобной: в университет-то только к семи! Сидела за шкафами, читала, однажды заснула, положив голову на стол - вдруг пришел директор, увидел, начальница оправдывалась, что я уже закончила смену.
  Кроме заведующей Ольги Игоревны, Тани и меня, работало еще три человека. За четыре года, что я там продержалась, некоторые уволились и пришли новые. Бессменной работницей была Александра Васильевна, которой в ту пору было около 80 лет. Невысокая, грузная, большая чревоугодница, она и умерла, подавившись чем-то в столовой - но это было уже после меня. Она часто засыпала на абонементе, и мы порой слышали: вошел студент - и тишина. Потом острожное постукивание, покашливание и, наконец, жалобное: "Они спят...". Александра Васильевна жила одна и даже плохо помнила, что у нее есть дочь и внук, которому все так и было девять лет - по ее мнению.
  Она любила кино и красивых мужчин, гордо заявляя: "Я еще полноценная женщина и способна любить!", чем страшно веселила молодых сотрудниц. "Золото Маккены" она посмотрела раз двадцать - из-за крошечного, в пол секунды, эпизодика с голым Омаром Шарифом, которого обожала. Второй любовью был певец и актер Рафаэль, прославившийся в фильме "Пусть говорят" - когда он приезжал с концертом, Александра Васильевна дежурила рядом с молодками, чтобы увидеть кумира.
  Другим интересным персонажем была Ниночка - патологическая врунья, я таких больше не встречала. Фантазерка, сочинявшая себе более выигрышную жизнь, хотя проверить ее было - раз плюнуть: мы жили в одном маленьком городе, где все друг друга знали. Так, она серьезно рассказывала, что ее папа - посол (шофер в посольстве), сестра - инженер (продавщица в универмаге напротив моего дома) и так далее. Так что, когда она мне по большому секрету сказала, что выходит замуж, я не поверила и всем растрепала, а это оказалось правдой. Она страшно завидовала, что я учусь в университете - сама окончила Пед, и сначала пыталась дразнить меня, растягивая слова и якобы имитируя мою манеру, хотя я так в жизни не говорила: "У нас в эм-ге-у-у..." Когда я с ясным взором спросила: "Ниночка, а почему ты так говоришь?", она заметалась и тут же что-то выдумала.
  Еще работала молодая женщина несказанной красоты - как ее звали: Лена? Оля? Восточная прелестница с длиннейшими черными волосами - маленькая и хрупкая, очаровательная неимоверно. Студенты просто падали насмерть. Эти волосы чуть было не стоили ей жизни - она мылась в ванной с колонкой, огонь погас, а газ шел, оседая на мокрых волосах, и она упала в обморок. После этого она совсем перестала расти. Еще с ней связан смешной случай - она куда-то ехала с мужем и на вокзале пошла в туалет, встав в мужскую очередь, в которой и достояла почти до конца, пока ее не выдернул разъяренный муж, а она только удивлялась: почему это мужчины при ней ширинки застегивают? Мужу она так объяснила происшедшее: там же буква "М"! Ее фамилия была, кажется, Миронова - и эту букву она воспринимала, как родную. Еще у нее были невообразимые колготки из белого мохера - только представьте, как смотрелись стройные женские ноги в белом пуху!
  Таня из всех была самой милой. Она пребывала в состоянии безумной влюбленности в своего молодого человека, и когда из селектора доносился потусторонний голос секретарши - а то и самого директора! - звавший ее к телефону, который был только в дирекции, она вся заливалась краской, начинала метаться, потом стремглав неслась на первый этаж с нашего четвертого.
  Представляю, как веселилась секретарша директора, слушая мой разговор по этому самому единственному телефону с молодым человеком, с которым мы договаривались о свидании вслепую - откуда он взялся, не представляю! Мы с ним так и не встретились: я долго рассматривала всех молодых людей в черных куртках и красных шарфах - ни один мне не приглянулся. Очевидно, я ему тоже.
  Одевалась я, конечно, чудовищно плохо - денег не было, да и вкуса тоже, откуда бы ему и взяться! Поэтому ходила в несуразном самошитом вельветовом сарафане, который топорщился на животе, вследствие чего меня заподозрили в беременности, и директор даже спрашивал у Ольги Игоревны, когда я уйду в декрет, чем она возмущалась, так как знала о моей чудовищной невинности. Меня даже в стенгазете изобразили в виде Мадонны Коннетабиле с младенцем и книгой, вклеив мою физиономию вместо ее лика, а я возгордилась - с книгой же! Потом все разъяснилось.
  Возможно, я работала бы там и до сих пор, но меня опять стали выдвигать в комсорги - в пищевом техникуме, очевидно, просто не успели. А парторгом здесь была такая злыдня, что просто ужас! Так что я ушла. Ушла в Государственный исторический музей, где и проработала всю свою жизнь. Но эта история достойна отдельной книги.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"