Герои прошедшего времени. Почти все эти встречи и беседы случились в ХХ веке. Время прошло, но герои остались. Живые ли, мертвые. Все равно герои. И мне повезло, что я хотя бы раз встретила каждого из них на своем пути и смогла пообщаться.
Большинство из тех, с кем удалось пересечься на миг одного-двух-трех интервью, такие мощные величины, что при общении с ними по моему мозгу мурашки бегали, и я готова была держать шлейф каждого из них, как держала пачку 'Беломора' и коробок спичек для Натальи Юрьевны Дуровой, ожидая за кулисами, пока она отработает на сцене 'Уголка Дурова' со своими питомцами.
Алиса в Зазеркалье
(интервью с Валерией Новодворской опубликовано в газете "Деловая женщина" в 1990 году)
Для этой женщины ЧП давно уже расшифровывается как "чрезвычайно привычное". Ее спокойная ирония завораживает, как завораживает самоотверженность впереди идущего, отрешенность самоубийцы. Ее имя легендарно, как легендарно все, что имеет верующих.
- В четверть десятого утра в квартиру ворвалась милиция, меня сковали и отвезли в прокуратуру, и там я портила настроение советскому правосудию до четырех часов. Заодно выяснила, что для меня создана следственная группа из десяти следователей, то есть тройная норма даже по гэбистским стандартам.
- С вас взяли подписку о невыезде?
- С меня невозможно ничего взять, потому что я ничего не даю. Я им письменно засвидетельствовала, что и предписания нарушу, и на допросы являться не буду. После чего меня отпустили на все четыре стороны.
- Значит, мы можем говорить?
- Да, пока есть время.
- Валерия Ильинична, есть два слова: "поэт" и "поэтесса". Первое звучит солидно, по-мужски, второе - несколько уничижительно. По аналогии, политик-женщина. Вам в вашей политической деятельности никогда не мешало то, что вы женщина?
- Во-первых, я никогда не была, не являюсь и не буду политиком. В нашем советском контексте политикой заниматься просто непорядочно. Политика - это сфера отношений, не свойственная тоталитарной структуре, это коррекция государственных программ и отношений при развитом парламентаризме, то есть ТАМ, за океаном. У нас же чистая ситуация фашизма, усугубленного тоталитаризмом, у нас возможны только отношения сопротивленческие между оппозицией и властью. Ну, а может ли боец Сопротивления, солдат Сопротивления, воин Сопротивления считать себя политиком? А во-вторых, я никогда не чувствовала ни пренебрежения, ни уничижительного оттенка, потому что я всегда играла не в женском классе, вот, скажем, есть состязания шахматные для женщин, а есть для мужчин - я играла всегда в мужские игры, старалась из себя воспитать настоящего мужчину. По-моему, мне это удалось. По крайней мере по сумме своих арестов я превосхожу все оппозиционное мужское население СССР. Насколько мне известно, шестнадцати арестов за два года нет ни у кого. Разделение человечества на мужчин и женщин - поверхностное разделение. Для тех, у кого человеческое не приоритетно, а приоритетны половые признаки.
- Не устали быть бойцом?
- Нет, не устала. Это форма моего существования. И цель. Покуда в мире есть фашизм... По Шварцу: "Не люблю драконов, видеть их не могу".
- А что приносит удовлетворение? То, что вы кому-то мешаете, вас боятся? Или есть какие-то удачи?
- Бой - это уже удача. И вызов - это уже удача. И чем меньше у тебя материальных сил, тем удачнее на самом деле борьба. Ни одна идея никогда не будет в безопасности, пока есть хотя бы один человек, способный открыто сказать ей "нет". Тоталитаризм ликвидируется подобной формой противостояния. Если не все любят Большого Брата, не возникает оруэлловская ситуация. О большем нам пока мечтать не приходится. При общей безотрадности наличие людей, в частности "Демократического Союза", которые публично бросают вызов, - это уже великое благо. Едва ли здесь можно говорить об удовлетворении, здесь иначе. Вопрос в том, останешься ли ты человеком или нет.
- Не кажется ли вам, что "Демократический Союз" себя исчерпал, сделал свое дело и, как мавр, может удалиться или же должен обрести иную форму?
- Да нет, напротив. Нынче у нас, как всегда, как прежде, большой недостаток, большой дефицит в антисоветчиках, антифашистах, антикоммунистах. Для того чтобы опровергнуть советскую многопартийную систему, советские выборы, советское президентское правление, то есть вот этот мир Зазеркалья, вывернутый мир, мир новой перестроечной лжи, которая гораздо опаснее всей прежней лжи, вместе взятой, потому что она - суррогат и дискредитация самой идеи демократии.
- Валерия Ильинична, по легенде ваша общественная активность впервые ярко проявилась, когда вы якобы разбрасывали листовки чуть ли не с галерки Большого театра...
- Это не легенда, это просто извращенная истина, поскольку это был не Большой театр, а Дворец съездов, и не галерка, а бельэтаж, но это действительно было 5 декабря 1969 года, в день сталинской Конституции, на опере "Октябрь", и листочки были отменные, за них и сейчас, в общем-то, не стыдно. И с этого начались мои университеты: гэбистские, лубянские, тюремные.
- Листовки писали вы сами?
- Листовки писала я сама, я вообще все стараюсь делать сама.
- А когда вы впервые оказались в состоянии конфликта с окружающей действительностью?
- Не позже, чем в семь лет. Началось с садика.
- И всегда вы ощущали давление, противодействие и шли поперек?
- Откровенно говоря, это было очень слабенькое давление, я его просто не замечала.
- Насколько вам для самоутверждения необходимы последователи, ученики, единомышленники? И насколько они последовательны в своем единомыслии с вами?
- Мы ведь не создаем ни ашрам, ни коммуну, ни даже философскую школу, где все обязаны подражать учителю. "ДС" - это кошки, которые ходят сами по себе, и так случилось, что эти кошки сползлись на одну крышу. Здесь нет ни последователей, ни учеников. Ну разве что считать нашим общим учителем свободу. Свободному человеку не нужны ни ученики, ни последователи. Ученики и последователи нужны как раз тому, кто не является свободным, - для самоутверждения.
- Как вы думаете, можно ли, не протестуя, не конфликтуя с действительностью, вырасти достойным человеком?
- Это исключено. Человеческое достоинство - это борьба с недостойным, так же, как добро - противостояние злу. И добро не может уклониться от противоборства, оно должно искать зло с копьем наперевес, как Дон Кихот Ламанчский.
- Чем, по вашему мнению, вызваны разговоры о сугубо женском призвании, и как совместить тягу женщины к домашнему очагу и все более возрастающую общественную активность?
- Дело в том, что нельзя получить все. Нужно выбирать. Если семья, очаг, уют, сохранность генофонда, стабильность являются ценностью, то, значит, нужно пожертвовать семью ветрами. Видимо, приходится разделиться на два отряда: одни будут, по Марине Цветаевой, хранительницами очага, а другие теми, которых "уводили под полою епанчи" и которые не сидели "над прялками и над люльками в ночи", вот те самые "сестры пылкие", которые в аду "будут пить адскую смолу". Все современные конфликты, я думаю, происходят из-за того, что человек жаден и хочет объять необъятное. Мне очень забавно наблюдать за жалобами бедных женщин, которые жалуются, что вот или у них не ладятся дела, или у них не ладится семейная жизнь, не понимая, что нужно выбирать. Семейный очаг - это практика взаимных компромиссов, когда ты отказываешься от части своей свободы и получаешь что-то в обмен, это взаимное рабство. Семья и свобода, с моей точки зрения, несовместимы, поэтому человек должен решать, чего он хочет: свободы или семейного очага. Как женщина, так и мужчина. В особенности, видимо, женщина, которая берется за нетрадиционные вещи. Но поскольку меня традиционные женские ценности никогда не интересовали, то у меня не было этой дилеммы. Для меня сильный ветер - вот форма бытия.
- Значимо ли для вас понятие быт?
- Это горестная необходимость, с которой приходится мириться. Безусловно, любой человек, независимо от своей ипостаси - женской или мужской, - должен убирать квартиру, ходить на тропу за пропитанием, прилично одеваться, запасаться какими-то современными косметическими средствами. Если он не в состоянии позволить себе завести горничную, то этим придется заниматься как свободной женщине, так и свободному мужчине.
- Валерия Ильинична, вы упомянули Марину Цветаеву. А как вы относитесь к Анне Ахматовой?
- Это очень талантливый поэт. Мне она не близка как человек, как мыслитель, но она настолько прекрасна как художник, что я не могу ею не наслаждаться. Но, конечно, она не из моего караса, мне ближе Цветаева.
- Кто из нынешних советских женщин-политиков достоин вашего уважения?
- Я считаю, что политик в советском контексте вообще не достоин уважения, ибо это пособничество власти, попытка выжить, приспособиться. Особенно отвратительна здесь роль демократов, которые при этом еще пытаются выглядеть демократами. Есть люди, которые находятся на пути становления, которые лично честны, стремятся искренне к добру, но это не значит, что они являются политиками. Наиболее привлекательный человек - Галина Старовойтова. Других просто не могу назвать.
- Достойны ли вас ваши противники?
- К сожалению, мы не можем сегодня сказать, как когда-то при Грибоедове говорили, что судьба не обделила нас ни друзьями, ни врагами, ни поэтами. Противники такие, что хвастаться здесь особо нечем: подлые, низкие, трусливые, как нашкодившие котята, которые, по идее, даже репрессии-то применять боятся, когда встречаются с должным отпором, которые пакостят в темноте, когда никто не видит. Что поделаешь, сама система подлая, сама советская власть - предел низости, тупости, некомпетентности, примитивизма. Советская действительность - это же предельное унижение. Даже когда борешься с советской властью - испытываешь отвращение, потому что это все равно, что бороться со спрутом - что-то скользкое и омерзительное.
- Вы хотели бы наступления такого времени, когда не с кем и не с чем бороться?
- Откровенно говоря, это и есть та самая коммунистическая утопия, которая и привела к немыслимому советскому контексту. Это царствие небесное, в котором, наверное, будет порядком скучно и к которому наши земные души не приспособлены. Я думаю, ситуация "туманности Андромеды" невозможна на земле, именно поэтому не верю ни в социализм, ни в коммунизм и считаю, что это очень опасные мифы. То есть я думаю, что "и вечный бой, покой нам только снится", - это состояние человечества, что зло на земле неустранимо, можно только смягчать его последствия. Западная форма демократии, плюрализм цивилизованных стран - лучшего и большего человечество просто в потенции не имеет и не в состоянии выработать.
- Как вам удалось пройти этапы: детство, отрочество, юность - и не сломаться? В вас изначально был заложен прочный внутренний стержень?
- Мне немножко непонятно, что именно в детстве и отрочестве должно было меня сломать?
- Я имею в виду нашу систему воспитания в детских садах, школах, пионерскую организацию, комсомол... Все это сильно воздействует и может легко деформировать детские души.
- По себе я этого как-то не заметила. Когда я в десять лет, совершенно не зная ни истории, ни теории, не понимая еще, где и при чем живу, читала об освоении целины, меня трясло от ненависти. Когда мне предлагали убирать после уроков класс или участвовать в каких-то субботниках, я еще в начальной школе отказывалась это делать. У меня прочерк в аттестате по трудовому обучению. Я никогда не мыла классов, никогда не дежурила, не подчинялась никаким установлениям, ходила только на те уроки, на которые считала нужным ходить. Ну что ж, я могла себе это позволить - я занималась в школе по университетским учебникам, школьных никогда не держала в руках. А из детских учреждений меня просто выгоняли, потому что никто не мог меня терпеть более двух дней. Я поступала по моему любимому радищевскому принципу: "Иду туда, где мне приятно. Тому внимаю, что понятно. Вещаю то, что мыслю я. Могу любить и быть любимым. Творю добро, могу быть чтимым. Закон мой - воля есть моя". Это сказано очень рано, в 18 веке. Человечество до этого пока еще не доросло.
- Валерия Ильинична, вам свойственно стремление к успеху?
- Нисколько. Мне кажется, что это пошло и поверхностно - стремиться к успеху. Состоявшаяся личность вообще не мыслит подобными категориями. Человек должен иметь великую цель, и, конечно, никакие идеи личного успеха на эту цель не накладываются. Если человек делает достойное дело, он в этом обретает свою награду и свою состоятельность.
- Спасибо, Валерия Ильинична. Мои вопросы исчерпаны. Если вы еще что-то хотите сказать, я готова выслушать и записать.
- Я хотела бы добавить, что сейчас у растоптанного, задушенного советского общества создается ощущение, что увеличивается сумма свободы. И эйфория от этого ощущения предельно велика. На самом деле никогда еще советское общество не было менее свободно, чем сейчас. И никогда идее свободы не угрожала бОльшая опасность. Дело в том, что тоталитаризм сейчас достиг предельной зрелости, и он может себе позволить отказаться от массовых репрессий именно потому, что некого репрессировать, нет личности, она уничтожена, сломлен всякий активный массовый протест. Люди уже остаются в клетке, даже если ее открывают. Случилось самое страшное: уже не нужно бить кнутом, достаточно только замахнуться. Действительно, не обязательно сейчас людей гнать автоматами к избирательным урнам, они идут и сами добровольно голосуют за преступную власть. Они не знают ничего другого, вот как у евтушенковского голубого песца: звероферма - это их родина. Раньше, в шестидесятые-семидесятые люди страстно желали свободы, они точно знали, что свобода - это то, чего у них нет. А сейчас потеряно даже представление о свободе, потому что тот советский суррогат, который им вливают в рот, они принимают за свободу. Они всерьез убеждены, что у них сейчас есть многопартийность, парламент, что возможны какие-то выборы. Это очень страшная вещь. Поэтому единственное, что нужно сейчас человеку, в общем, это нужно было и в двадцатые, и в тридцатые, и в сороковые, и в пятидесятые годы, - это полная непримиримость по отношению к этой власти и к самому себе, ко всему советскому в себе. И если лозунги будущего, согласно программе "ДС", это: "Долой советскую власть!" и "Долой советский государственный строй!" - то сегодня с этими лозунгами просто пока не к кому обращаться. Сегодня единственный приемлемый лозунг, который можно реализовать, - это "Долой советский народ, который является главным препятствием для достижения демократического состояния"... Ну что, стало очень жутко?
- Оно и было жутко, но вы все так четко сформулировали, что ощущение жути стало еще яснее.
- Формулировать жуть и ее программно оформлять - это главное занятие "ДС". Вот такая небольшая мистика в форме политической партии. Есть же наивные люди, которые принимают "ДС" за политическую партию. Это такая хорошая политическая секта. Такой вот клуб самоубийц. Я надеюсь, что когда деловые женщины, так же, как и деловые мужчины, все это прочтут и дела у них вывалятся из рук, то, может, они задумаются хотя бы на минуточку.
P.S. Валерия Новодворская умерла в 2014-м на 65-м году жизни.
Живее всех живых
(интервью с художественным руководителем ансамбля народного танца Игорем Моисеевым опубликовано в еженедельнике "Неделя" в 1994 году)
Игорь Александрович Моисеев покорил меня своей стремительностью. Сказал: давайте встретимся, завтра я занят, послезавтра тоже, а что если в субботу? - позвоните накануне. Позвонила. "Завтра буду на работе в 12.15, в концертном зале Чайковского. 4-й этаж. К Моисееву". Попросили подождать: у него посетитель. Оказалось - тоже интервью. Наконец Моисеев выглянул в дверь: "Кто меня ждет?" Мне показалось, он потер руки. Бывает такое радушие, которое подобно сладострастию, упоению тем, что на тебя обрушилось, сколько на тебя обрушилось. Хозяин кабинета, как довольный бухгалтер, у которого прибыль в отчете победила убыток. Это он победил старость - время. Как такому не обрадоваться. Я вошла к нему еще одной цифрой в отчете - в приятной, бодрящей графе. Я оказалась кстати, будто не зря родилась. Хотя хозяин кабинета устало поворчал, что замучили интервью, накинулись, словно неожиданно открыли, вдруг обнаружили - спохватились, что еще существует. И существенно существует. Это последствия фестиваля в честь его юбилея: 70 лет творчества. Такая дата - при жизни. Мысль, пришедшая в голову, пока сидела в преддверии: как на приеме к врачу - вот сейчас вспыхнет лампочка над дверью, и я войду. Доктор Моисеев выслушает меня - и одним этим облегчит страдания. Оживит своей живостью.
- Игорь Александрович, человек рождается с определенным предназначением. Вы, видимо, родились для танца. Судьба решила за вас и лишила выбора. Не обидно, что многого другого вы не испытали?
- А почему вы решили, что я не испытал другого? Значит, я кроме танца ничего на свете и не знаю?
- Когда человек отдается чему-то одному, у него на остальное обычно не хватает ни сил, ни времени, разве нет?
- Видите ли в чем дело, человек, изучая что-то одно, невольно соприкасается с тем, что соседствует с этим одним. И постепенно круг его знаний расширяется настолько, что он, оказывается, знает много. В жизни все так взаимосвязано, что с чего бы вы ни начали, обязательно придете к тому же, к чему придет человек, который начал в другого конца. Это круг, который расширяется. Если вы упретесь в одну точку и всю жизнь будете в нее долбить, то кроме как быть дураком ничего не получится. А если вы эту точку начинаете расширять, то можете расширять до пределов Космоса. Этому нет конца. Так что неверно думать, что человек, который занимается танцем, и понимает только в танце. Танец - плод национальной культуры. У каждого народа своя культура. Но когда вы будете сравнивать танцы разных народов и сопоставлять их, то увидите, что все они говорят об одном и том же - раскрывают внутренний мир человека, его эмоции, отображают его характер. Танец - это зеркало нравов. Как сложилась жизнь у народа, такие возникли у него навыки, вкусы, традиции, праздники. Через танец вы можете узнать историю.
- А отчего человек танцует? Почему танцем выражает эмоции?
- Не только танцем, но и через пение, музыку, живопись. Танец - одно из средств самовыражения. В зависимости от более развитых способностей. У кого-то лучше, чем у рядового человека, развит слух, у кого-то - зрение. Не случайно Эмиль Золя говорил, что художники помогают нам видеть. А композитор помогает нам слушать. А танцовщик - выражать себя через движение.
- Вы родились при царе, в 1906 году, ваш переходный возраст совпал с переломным состоянием страны - 1917. Вы помните свои тогдашние ощущения?
- Все, что я тогда видела, помню четко. Другую жизнь, другой мир. Самое страшное, что вижу сейчас, что происходит с нашим народом, - это чудовищное оскудение внутреннего мира человека. И, между прочим, в танце это очень ярко отражается. Человек жил своим внутренним миром значительно больше, чем живет сейчас. Культура делится на внешнюю и внутреннюю. Внешняя - это цивилизация, культура технологий. Самолеты, пушки, атомные бомбы и так далее. Внутренняя культура не имеет отрицательных качеств. Цивилизация же имеет их в избытке. Это могучая сила, которая может вознести человека и так же легко уничтожить. Мы пошли по линии внешней культуры. Но попробуй дать обезьяне автомат, что получится? В народе была такая поговорка: если хочешь от своего сына пользы, не учи его стрелять из лука, пока не научил его добру, иначе он будет все истреблять. Научи его добру - и он станет защищать тебя. Так вот богатство внутреннего мира тогда ощущалось: люди были щедрыми, честными, порядочными. У людей была совесть, которая сейчас начисто отсутствует. Вы спрашиваете, что я видел? Вот раньше я не видел всего того, что вижу сейчас.
- Каким был ваш дом, кто ваши родители?
- Отец был адвокат. После окончания московского лицея он нашел работу в Киеве, где я и родился. Когда произошла революция, и установился советский строй, ему пришлось бросить адвокатуру. Потому что, когда людей арестовывали без всякого закона, он писал протесты против этого, и ему сказали: не суйся, куда не просят. Он продолжал писать. Его выслали раз - на три года, потом выслали второй раз - еще на три года. У мамы из-за его высылок, естественно, появилась другая жизнь, и они разошлись. Я остался с матерью, с отцом встречался редко. Он был очень интеллигентный человек, окончил два факультета: юридический и философский. Великолепно знал языки. И стал преподавать языки. И благодаря этому выжил. Умер собственной смертью. Мать моя была полу француженка, полу румынка. Приехала во Францию из Румынии. Отец встретил ее в Париже, она работала портнихой, ну, модельершей. Так что во мне, видите, какой большой коктейль.
- Чему вас учили родители?
- Языку - я по-французски говорю свободно. Понимаете, мы же в очень странное время жили. Почему я в танцы попал? Был такой период, когда вообще некуда было деваться - несколько лет разгрома, инфляция почище теперешней, голод, половина учреждений не работала, была опасность превратиться в дворового хулигана. Отец говорил: "Что ты мотаешься целый день во дворе? Поступи в студию, пусть тебя там немножко поучат. Какая профессия у тебя потом ни будет, научишься двигаться, осанка будет другая. Переждем это время". Он хотел, чтобы я стал юристом. А когда увидел, что у меня есть способности к танцу, сказал: ну что ж, иди по этой линии. В любом деле можно себя проявить, если быть человеком и хорошо работать. Если бы он отдал меня, допустим, в рисовальное училище, я был бы художником. Если бы в Консерваторию - стал бы музыкантом. Различия только в технике. Тут техника ног, там техника слуха, техника глаза. Важно, какими качествами человек мыслит. Если образами, то он художник. Если понятиями - ученый. Поскольку талантливый человек в искусстве мысли всегда образами, значит, в каком бы виде искусства ни работал, он преуспеет. У меня были способности и в области музыки, и в области живописи, и в области режиссуры.
- А что у вас получалось лучше всего, когда вы рисовали?
- Животные.
- Это правда, что вы ходили с отцом в турпоходы?
- Да, он меня этим заразил, когда мне исполнилось 12 лет. Тогда мне и в голову не приходило, что все, что я увижу, сослужит мне службу в познании народов, стран. А в дальнейшем окажется полезно для того пути, который я избрал - увлечение народной хореографией. Но прежде, чем заняться этим, я 15 лет служил в Большом театре. Не только солистом, но и балетмейстером.
- Вы были героическим танцовщиком?
- Нет, я был танцовщиком очень широкого диапазона. Я танцевал и классические танцы, и характерные. Широта этого диапазона и привела меня к тому, что мне показалось узким заниматься всю жизнь только классическим танцем. Это лишь небольшая часть общемировой хореографической культуры. Тем паче, часть искусственная, не рожденная из народной культуры. Мне казалось, что если хочешь заниматься танцем, то надо брать во всей широте, во всем объеме. Я пытался делать это внутри Большого театра. Меня высмеяли, сказав, что я пытаюсь сделать из Большого пивную.
- А как вышло, что вы поступили в хореографическое училище сразу в пятый класс?
- Я очень поздно стал учиться - в 14 лет, а в училище брали с 8. Нас два человека, которые потом заняли очень яркое место в хореографии. Асаф Мессерер, он недавно умер, и я вместе держали конкурс. Из тридцати человек взяли только нас. Его - в класс старше, так как он был старше меня на два года. Таким образом, у нас считалось неполное образование, но, оказалось, что преуспели мы больше тех, кто учился восемь лет. Не успел оглянуться, как стал не только солистом Большого театра, но и балетмейстером в 24 года. Это редчайший случай. Обычно балетмейстером делаются, закончив актерскую карьеру, перестав танцевать. А я им стал в расцвете сил. Но когда меня там высмеяли, я понял, что если останусь, то дальше того, что уже умею и знаю, пойти не смогу, придется повторять одно и тоже. Это я сокращенно рассказываю, на практике все было гораздо сложнее, драматичнее, отказываться от Большого театра было не так уж легко. Это огромный пласт биографии. Через 15 лет работы уйти и начать с нуля! А уже карьера была сделана. И знали, и любили. И опять все сначала.
- Вы, наверное, живете в состоянии жесткой самодисциплины: не пьете, не курите, лишнего не едите, режим соблюдаете?
- Так ведь в этом нет никакой драмы. Я себя не насилую. Привык не пить, не курить, потому что никогда не пил и не курил. Это шло от отца, который терпеть не мог курильщиков и всегда вступал с ними в перебранки, особенно в поезде. Люди же бывают бесцеремонны: едет в одном с вами купе и, не спрашивая вас, закуривает. А отец сразу говорил: "Почему вы, собственно, решили, что я должен нюхать ваш табак?"
- Но какие-то слабости-отдушины у вас есть?
- А зачем я их должен выпячивать? У каждого есть недостатки. Но люди меня любят, не могу пожаловаться.
- Женщинам вы, наверное, нравились?
- Всегда.
- Верно ли, что благополучие в личной жизни и удачи в творчестве несовместимы?
- Я не могу пожаловаться. Три раза был женат, неважно: расписан, не расписан. По-серьезному - три раза. Последний - самый удачный. Я счастлив в семейно жизни на сто процентов. Люблю жену больше, чем самого себя. И работу люблю больше, чем самого себя. Значит, я вдвойне счастлив.
- То есть женщины не отвлекали вас от творчества?
- Иногда на минуту отрывали. Но все три мои брака были серьезными. Моей жене 69 лет, мне 88. Мы живем с 1964 года, уже тридцать лет. Она из очень благородной аристократической семьи. Раньше это приходилось скрывать. Ее фамилия Чаадаева. Сами понимаете, какого рода фамилия.
- Кто на кого обратил внимание первый?
- Поскольку я на 19 лет старше, ясно, что я первый обратил. Ей было 16 лет, когда она поступила к нам в ансамбль. И я даже не сразу понял, что я ее люблю, а всячески содействовал тому, чтобы она вышла замуж не за меня. Потом уже, когда тот брак оказался не очень счастливым, и я страдал, я понял, что люблю. И когда они разошлись, мы поженились.
- С 1937 года, года рождения Государственного ансамбля народного танца СССР, вы пережили множество режимов, правителей, и при каждом умудрялись получать звания и награды. Как вам удавалось дружить с властями? Или, скорее, ускользать от них? Или же выживать при них?
- Вот вы на все и ответили. Иногда приходилось ускользать. Иногда - выживать. Но смысл моей карьеры заключался в том, что я всегда был нужен. Требуется создать какой-то праздник: этот не может, тот не может, попробуем Моисеева. Получалось. Замечательно. Великое счастье - быть нужным. Мне приходилось даже выходить за рамки своей профессии. Я пять раз ставил парады на Красной площади. В самое опасное время - сталинское. И все пять раз я брал первые места. Я был уже непререкаемым авторитетом. Но потом удалось от этого увильнуть - атмосфера там всегда была ужасная. Такие интриги, как у спортсменов, не снились никакому артисту. Они просто сжирали друг друга. И я не хотел больше иметь с ними ничего общего. Кроме того, эти парады всегда проходили в конце лета, и мне из-за них приходилось отказывать себе в отдыхе. Первые два раза я ставил их с удовольствием, а потом убегал от этого, меня ловили, вплоть до угроз заставляли делать. Как однажды заставили делать парад в институте Сталина. Спросили: "Почему вы не хотите? Вы что, против Сталина?" И чтоб доказать, что я не против, пришлось сделать.
- Что за институт?
- Знаменитый институт физкультуры.
- С каждым правителем у вас складывались отношения как-то особенно или по раз и навсегда сложившемуся сценарию?
- Несмотря на то, что я был моложе всех в своей области, я очень быстро стал авторитетом. Ко мне так и обращались. И каждый раз оказывалось, что никто от этого не прогадал. Со мной было легко. Я легок на подъем, делал все быстро, быстрее других, удачнее других. Поэтому, когда хотели быть спокойны и знать, что все получится, шли ко мне.
- Никто не пытался сделать вас придворным шутом? Особенно при Сталине, когда вы только начинали как руководитель ансамбля.
- Могли бы сделать, если бы я пошел навстречу. Я исключительно осторожно себя вел. Дело в том, что мы из Кремля не вылезали. Ни один прием не обходился без ансамбля. Мы были одним из любимых коллективов Сталина. Краснознаменный ансамбль, Моисеев и дальше шли солисты: Козловский, Рейзен, Барсова, Образцов со своей куклой. Вот обычный контингент тех выступлений. Стоило только немного расслабиться, приглашали на какие-то банкеты, особенно люди из окружения Сталина. Я никогда никуда не ходил, под разными предлогами отказывался. Я всегда чувствовал, что за этим опасность. Держал дистанцию. Как в армии: подальше от начальства, поближе к кухне. Благодаря этому выжил. А мог закончить совершенно иначе.
- Такое ощущение, что вывеской "ансамбль народного танца" вы просто скрывали от советской власти свое авторство, себя как хозяина, чтобы облегчить жизнь коллективу. А на самом деле это Театр Игоря Моисеева.
- Сталин писал: ансамбль Моисеева. Так и пошло. Никто не говорит: Государственный ансамбль. Говорят: ансамбль Моисеева. И первым это начал Сталин, когда указывал, кто должен выступать. Я к этому руку не прикладывал.
- Вы считаете себя талантливым человеком?
- Так считают другие.
- А вы сами?
- Я знаю, какого труда это стоит. Это не само дается. Нельзя быть талантом по назначению. Ты должен сам проявить себя.
- Что такое особенное в вас заложено, что позволило из человека танцующего стать человеком, рождающим танцы?
- Творческое начало. Не останавливаться на том, чему тебя научили, а идти дальше. Не надо думать, что ты уже что-то знаешь, надо узнавать то, чего ты еще не узнал. Когда меня что-то интересует, у меня всегда под рукой книга, которая вводит меня в курс дела.
- Говорят, у вас уникальная библиотека.
- Мне и от отца досталась большая библиотека. Плюс та, которую уже я собирал. По танцу, по живописи. Все музеи мира. Не выходя из квартиры, я могу побывать в любом музее. У меня и сама квартира, как музей, из-за всевозможных подарков. Но это не просто подарки, а часть биографии - каждый из них напоминает о какой-то стране, каком-то событии, это складывается уже помимо моей воли. По этим вещам нельзя судить о моем вкусе - они не мной собирались. А вот по книгам можно.
- А какие у вас пристрастия в художественной литературе?
- Я ординарен. Люблю классику. Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова. Причем, не просто люблю, а знаю.
- Игорь Александрович, что вы думаете о себе в 88 лет?
- А я не замечаю возраста. Жизнь позволяет мне еще двигаться - я все сам показываю, все танцы. Иногда показываю так, что другие даже не могут повторить. Если бы мне было трудно, я бы, наверное, оставил работу и ушел на пенсию.
- И чем бы занялись?
- Я пишу. Но очень трудно писать, когда все время надо что-то ставить. Без творчества мне жить будет трудно.
- Простите за грубо прямолинейный вопрос: задумываетесь ли вы о смерти?
- Задумываюсь, конечно. Хочется уйти с чистой совестью.
- Вам есть в чем каяться?
- Каждому есть в чем каяться. Чем человек менее грешен, тем больше грехов он в себе находит. Это только преступник считает себя порядочным человеком.
- Как вы думаете, без вас ансамбль перестанет быть?
- Вы попали на больное место. Я очень опасаюсь, что мне не на кого будет оставить коллектив. Результат большой суммы знаний, больших усилий... Это не передается просто как богатство, его надо завоевать. Меня спрашивают: почему вы не воспитали себе наследника? Мне приходится прибегать к таким, может быть, дерзким примерам: "А почему Пушкин не воспитал себе наследника? Почему Толстой не воспитал?" Талант не наследуется. Талант питается собственными усилиями. Он ни в коем случае не должен быть похож на того, кто был до него. Он должен быть самим собой. Я не могу делать второго Моисеева. То есть если бы мог, то делал бы именно второго Моисеева, а не кого-то другого. А талант, который придет, новый, будет совсем не как Моисеев. Поэтому каждый должен родиться по-своему. За это нельзя упрекать... Мне надо уже бежать...
И он действительно убежал. В своем знаменитом берете. Так повар прячет волосы под колпаком, чтобы не вредили процессу приготовления пищи. Так фигурист прикрывает голову, чтобы не застудить на льду. Игорь Моисеев убежал к танцам, как мальчишка, которого ждет заманчивый двор.
P.S. Игорь Моисеев умер в 2007-м на 102-м году жизни.
Мне эта артистка не нравится
(интервью с Любовью Полищук в 1993 году)
У нее экзотическая внешность соблазнительной авантюристки с богатым набором приманок - от простодушия до коварства. Она - актриса мгновенных реакций. Ее мимика сродни выразительности клоуна, лицо которого должно говорить без слов. Она - актриса интонаций и взглядов. Ее игра - это цирковые репризы и мастерство рассказчика анекдотов. Она органично и стихийно кокетлива - у нее меткие глаза и взрывная улыбка. Экзотические женщины ярко вписываются в мир. Жан Кокто написал о Марлен Дитрих: ее имя начинается, как любовная ласка, и кончается ударом хлыста. Любовь Полищук. Очень похоже.
- Любовь Григорьевна, как вам кажется, кто-нибудь заботится о том, чтобы вам было хорошо на этом свете?
- Лично мне? Нет, кроме меня самой, никто обо мне не заботится. Поэтому, когда меня спрашивают о звездности - чувствую ли я себя звездой? - мне это непонятно. По-моему, у нас невозможно быть звездой. Если только эстрадные актеры... У них сейчас хорошо складываются судьбы. Я им завидую. Если хоть чуть-чуть пошлО, тут же у этого артиста появляются менеджер, продюсер, шикарная аппаратура, красивые костюмы, устраивают всяческие презентации. У них и глаза другие поэтому. О них заботятся. У них успокоенность в глазах, ну, конечно, у тех, кто преуспевает. А у драматических актеров посмотрите, что с глазами! Страх безработицы и вопрос: я еще нужен вообще-то? Если телефон молчит сутки-двое, то просто страшно становится, потому что, по-моему, страшнее безработицы ничего не может быть для человека, который любит свою профессию. Лично я этого боюсь. Я не боюсь мыть полы, быть швеей, гримером, что угодно... Но это мое любимое дело, и поэтому страшно.
- Так было всегда или только в послед?нее время?
- Последние несколько лет. И не по?тому, что я старею или у меня все меньше предложений. Тьфу-тьфу-тьфу, мне грех жаловаться. У меня очень загруженная творческая жизнь. Но оттого, что происходит кругом, мысли-то при?ходят грустные. А мысль о потере работы уж просто и не уходит из головы. В любой момент это может произойти. Дела-то все хуже и хуже.
- Вы боитесь возраста?
- Честно - конечно. Но в смысле профессии - не очень, потому что никогда не зажимала себя в определенное амплуа. И, как выяснилось со временем, я правильно сделала, чисто интуитивно. Я ни?когда, не ограничивала себя в ролях характерных, бытовых. В кино у меня получился один имидж, а в театре играю все, с удовольствием. Поэтому мне не страшно - буду играть старушек.
- Какой театр близок вам по духу, отвечает вашим потребностям?
- Театр, позволяющий в одном спектакле охватить как можно больше жанров. Потому что в жизни все существует рядышком - трагедия, комедия могут про?изойти в одно мгновение. Мой любимый жанр - трагикомедия. На грани фарса. Люблю эксцентрику.
- У вас когда-нибудь были комплексы по поводу своей внешности?
- Всегда были и есть.
- Вы себе не очень нравитесь?
- Да. А что здесь удивительного? Мне кажется, все люди чем-то в себе недовольны. Хотя, если так подумаешь на досуге, которого нет, гневить бога-то не надо, потому что руки-ноги на месте, уши на месте, дышишь, пьешь, ешь. Еще и детей двое получилось. Что уж так за?носиться? Нормально.
- А вы часто себя хвалите, говорите: какая я все-таки гениальная?
- "Гениальная" я не говорю. Иногда очень горжусь про себя, и мужу порой говорю, что у меня интуиция хорошая, она меня во многом выручает. Как у меня в спектакле "Пришел мужчина к женщине" есть такая фраза: "Я считаю, что это у меня от природы, этому научиться нельзя".
- Вам никогда не хотелось стать манекенщицей?
- У меня мама - швея, и она меня в детстве, в юности иногда использовала для при?мерок. Это ужасная, тяжелая профессия! А потом, я крупная женщина для манекенщицы. Нет, пожалуй, не хотелось. Я очень люблю красивых женщин, смотреть, как они движутся, какая пластика. Мне бывает жаль, когда красивая женщина не умеет двигаться, гримироваться, одеваться. Сколько я себя помню, всегда мечтала быть артисткой.
- Какие игры были в вашем детстве?
- Была такая игра - штандер. А вообще любила в футбол играть. Ну, куклы. Но в основном, когда никого не было дома... Я стеснительной девочкой была, да и сейчас тоже, когда вижу хамство, у меня наступает заморозка, буквально отнимаются руки-ноги. У меня или такая внешность, такой независимый вид, не знаю, как назвать, но все почему-то думают, что я ногой открываю дверь в любой кабинет и "ва-аще"... На самом деле это не так, искренне, я не бравирую этим, ужасно иногда бывает, потому что хамства очень много. Но в детстве особенно я была закомплексована по поводу своей внешности. И когда оставалась одна, непременно красилась, надевала на себя красивые, как мне казалось, мамины вещи: туфли, платья, шарфы, что попадалось. И без конца что-то изображала перед зеркалом. У нас был огромный шкаф с зеркалом во всю высоту. Это были представления. Тогда бы все заснять, сейчас было бы много смеха.
- Кто из родителей был вам ближе в детстве?
- Мама. Я не просто так задумалась. Уж очень мы бедно жили. Отец вкалывал сутками, мама тоже. Нас, детей, трое было, тяжело жилось. В основном общение происходило "тихо сам с собою". Куклам, рассказывала. У меня была такая тряпичная кукла, мама нарисовала глазки синенькие, курносый носик.
- Вы придумывали куклам какие-нибудь истории?
- Да-а! Какие я диалоги выдумывала, пьесы!
- С какой-нибудь сказочной героиней вы себя ассоциировали?
- Со Снегурочкой. Однажды мой дядя опрометчиво подарил мне очень красивую открытку, там был Дедушка Мороз, а рядом стояла Снегурочка. И сказал: "Вот это ты, только в красивом костюме". Он знал, что я сильно закомплексована - худая, кривоногая, еще и глаз косил, чуть что, краснела, как свекла - хотел меня вдохновить. Снегурочка была синеглазой красавицей. У меня тоже были синие глаза. Я спросила: "А как ее зовут?" Мне ответили: "Так же, как тебя,- Любушка".
"Синенькая юбочка, ленточка в косе. Кто не знает Любочку? Любу знают все..." А дальше там стишок, как я недавно выяснила, поганенький, Любочка-то была поганенькая, но мне дальше не читали. У меня родилась в то время вера, что я действительно красавица. Потом-то я уже стала соображать. Так что вот и все сказочное.
- Вам никогда не казалось, что ваша судьба похожа на судьбу какой-нибудь исторической или литературной героини?
- Нет, по-моему, таких наворотов, которые случились по дороге к моей профессии, ни у кого не было. Я, конечно, не могу отвечать за всю историю. Но приключений у меня было очень много. Если бы я обладала даром писания. Я пробовала, но ни-чего не получается. Я очень самокритична. И не только к окружающим. К себе. Вообще такая самоедка.
- Вас не обижает то, что актер подобен пластилину, из которого все лепят то, что нужно им, и никто не спрашивает, что нужно вам?
- А это зависит от актера, от его личности. Я считаю, что актер должен обладать очень сильной волей. Я всегда старалась вкрапить свой жизненный опыт и опыт близких людей в то, что делала на сцене, в кино. Всегда нужно оправдывать задачу режиссера, иначе все фальшь. Левитин давал такие задачи, что изначально казалось, это никогда невозможно оправдать. Но через большие мучения у меня это получалось, я так считаю. Наверно, и он так считал, потому что мы долго не расставались - все-таки девять лет.
- А вам необходим режиссер?
- Конечно. Но вот на эстраде я в основном сама себе все режиссировала. Так получилось, что я на сцене с 1967 года, и практически первым моим режиссером, в буквальном смысле, был Левитин - в 1979 году в спектакле "Чехонте" в "Эрмитаже". Как выяснилось в 1979 году, я никогда не сталкивалась с ре-жи-ссе-ром! С мастерами - да, которые знают, что, зачем. Но чтобы так копать, чтобы вытаскивать из себя то, о чем ты даже не подозревал, - это режиссер.
- А когда вас увидел Михаил Левитин и в чем?
- В мюзик-холле. Мы были на гастролях в Одессе. Он по?дошел и сказал, что я талантливая артистка, но никуда не приглашал. Это потом, когда я уволилась из мюзик-холла, и Леша пошел в школу - я уже не могла столько ездить на гастроли, и я устроилась работать. Я к тому времени уже получила лауреатство и первую премию на конкурсе артистов эстрады, по-моему, это был 1976 или 1978 год. Так странно: я получила первую премию, а Винокур с Леней Филатовым разделили вторую. И я к тому времени уже владела - так я думаю, абсолютным разговорным жанром, я пошла в Москонцерт работать номер с монологами Жванецкого - программу сделала. Но на мне быстро поставили крест. Мне стало совсем скучно. Я и так человек, совершенно не умеющий администрировать, скажем так, и мне было дико. Я привыкла в коллективе.
- Почему крест поставили?
- А потому что в то время Жванецкий совсем никак, он был одним из самых запрещенных авторов. Меня очень быстро прибрали к рукам, но я не настаивала: нет, ну и не надо, - сказала я себе, продолжая работать одним номером. А потом позвонил Витя Ильченко, ныне покойный, к сожалению, он один умел играть Хармса, как он его чувствовал! - и сказал, что есть идея пригласить меня в московский театр миниатюр, тогда "Эрмитаж" так назывался. Так все и началось. Со спектакля "Чехонте". Потом я года четыре чуть ли не каждый год лежала в больнице. Грипп перенесла на ногах, и инфекция попала в подкорку головного мозга, Я чуть с ума не сошла от головных болей. Лежала в клинике профессора Уманского. И я уволилась из театра, сказав, извините, очевидно, со мной что-то происходит. И года три вообще не работала в театре. Снималась иногда, если мне нравилось. Жила.
- Вы проработали в театре "Эрмитаж" девять лет. Когда ушли, у вас не было ощущения, что вы потеряли СВОЙ театр?
- Нет.
- Вы ведь даже возвращались туда и репетировали в "Дон Жуане"...
- Да, Михаил Захарович пригласил меня попробовать, что получится. Но как жизнь убеждает, все-таки в одну реку дважды не получается.
- Вы легко расстаетесь с людьми, делом, этапом жизни?
- Нелегко. Но очень редко когда остается злость. Как правило, просто приказываю себе забыть без всякой злобы. Я до сих пор очень благодарна Михал Захарычу за то, что он пригласил меня в театр, что я смогла с ним работать, я не устаю это повторять.
- Вам не бывает обидно, что вы не можете увидеть из зала спектакль, в котором играете?
- Бывает. Но сейчас можно записать и посмотреть. Мне, как правило, все не нравится. И голос мне мой отвратителен, и лицо не нравится. В результате я начинаю валить на того, кто снимал: плохо снял, свет не тот. Хожу, жутко расстроенная. Потом начинаю себя успокаивать: господи, на кого ты злишься? Такой тебя родили, такая ты есть, принимай это. Нет, не могу. Должно злюсь на себя почему-то. Так что мне лучше не видеть себя. Вот я вижу, что у людей глаза зажигаются, они улыбаются, я чувствую, что им нравится, - все, я счастлива. Не хочу я себя видеть. Мне не нравится эта артистка.
- А какая артистка вам нравится?
- Я очень люблю Раневскую, Мордюкову, Неелову, Таню Догилеву, Женю Добровольскую...
- У вас с коллегами отношения дружеские или только деловые?
- А как не дружить, если мы вместе работаем, партнерствуем, особенно если выезжаем в экспедиции. Очень редко бывают звезды, типа Баниониса или Вячеслава Васильевича Тихонова, которые как бы держатся на расстоянии. Вот Олежка Даль, тоже звезда, очень уютный был. По-человечески - просто класс. А как он смешно рассказывал истории - не оторваться. Мало людей, которые интересно рассказывают истории или анекдоты. А как Олежка читал стихи! Я не умею читать стихи, но очень люблю слушать. У меня муж потрясающе читает и память у него фантастическая, в отличие от меня. Его поражает, как я учу роли. Я даже не замечаю, как их учу. А он Твардовского, например, от и до помнит, Лермонтова, обожает Пушкина. Я тоже люблю Пушкина. Однажды я попыталась записать на пленку, как я читаю стихи. То, что услышала, было гнусно. Тут же все стерла. В общем, мне эта артистка не нравится. Хорошее заглавие, между прочим.
- Да, для будущей книги.
- Мне эта артистка не нравится.
- Какие у вас взаимоотношения с бытом? Вы земной человек или надземный?
- Земной. Я очень люблю шить, вязать. Мне некогда. Когда я ухожу в отпуск, бывает такое иногда, в этом году я прочла уйму детективов, перечитала Достоевского. С таким наслаждением. Потому что я просто вываливаюсь в сон, я трудно засыпаю, но настолько сейчас устаю от проблем, которые вдруг навалились. С августа месяца я - бомж. Ордер на мою квартиру, помимо меня, оказалось, выдан трем фирмам, и они подали на меня суд. Почему на меня, а не на ту организацию, которая распределяла площадь? За что меня так подставили? Я же не пыталась получить именно эту квартиру, И все это совпало с нездоровьем родителей. Я не верю в эти дела, но мне кто-то сказал: "Люб, тебя сглазили". Я не знаю уже, что думать. Я никого не покупала, ничего противозаконного не делала. Так что пустот не бывает. Если в работе - ничего, много ее, я никогда столько не снималась: пять картин за три года, непонятно только, куда они исчезают. То получи хотя бы здесь - по быту. На полную катушку. Конец 1992 года я никогда не забуду. Одно хождение по конторам, и такая везде тупость - замкнутый круг, безысходность. Тебе смотрят в глаза, улыбаются и, как выясняется потом, врут. Лучше бы я двадцать пять спектаклей подряд отработать, чем в этом деле фигурировать.
- Вы часто нарываетесь на неприятности?
- Мне везет на хороших людей. Может, это излишняя доверчивость, может, я поэтому попадаю впросак, не всегда, но... Опять же, грех жаловаться, визуально-то вроде ничего складывается, я оптимистка, я довольно легко отношусь ко всяким проблемам, неприятностям, но то, что сейчас со мной произошло, понять невозможно. Я очень много выплакала слез и у меня уже такое состояние - как пойдет. Я вообще фаталистка. С другой стороны, если бы я была одна, тогда можно махнуть рукой и ждать, а у меня двое детей, одна маленькая совсем - восемь лет.
- Сейчас вообще трудно понять, к кому пойти, чтобы вопрос решился, от кого что зависит.
- Не добиться встречи, не дозвониться, все за тридцатью тремя запорами, секретарями, заведующими. Ужас, Я думаю, что эта закрытость оттого, что на многих местах непрофессиональные люди, это понимаешь, когда все-таки прорываешься к ним. И они прячутся, чтобы тщательно это скрыть. А еще потому, что такая неразбериха кругом - зачем лишняя головная боль? Легче скрыться.
- Вам свойственна субординация в отношениях с начальниками?
- Я не умею с ними общаться. Я очень зажимаюсь, потому что понять их не могу.
- Бывает, что вы боитесь себя, каких-то своих проявлений, настроений?
- Бывает. Я, наверно, как многие русские люди долго могу терпеть, гнуться, но когда выпрямляюсь, то не знаю, что со мной происходит, кровавая пелена опускается на глаза, я ничего не соображаю. Я детей не бью, потому что... это неприятно. Я раза два старшего била - что со мной потом делалось, была такая истерика. Лучше не доводить меня до такого состояния.
- А как вас воспитывали?
- Били. Мама часто, папа редко, раза два, но как следует. Сейчас уже я осуждаю только себя. Надо было иметь грандиозное терпение, чтобы перенести то, что я вытворяла. Отвратительный был характер, причем я в папу, такая же настырная. Упрямая, необъективная, все время себя за это грызу. Вообще характер у меня, наверно, поганый. Я вспыльчивая, правда, быстро отхожу.
- Как вы праздники отмечали?
- Очень красиво. Дни рождения, Новый год. Всегда много людей. Мама у меня веселая, она всегда замечательно пела, а как плясала! По материнской линии все были очень талантливые. Они пели разноголосье так, что мурашки бегали, а дядя играл на гармошке. Праздники гулялись всегда по нескольку дней. Я засыпала и просыпалась под эту гармошку. Я и сейчас очень люблю гармошку. Мама иногда шила мне красивые платья.
Однажды мы с ней из марли и простыни сделали красивую пачку. Я никогда не занималась балетом, всю жизнь пела. Это потом уже в Москве, в студии, я стала артисткой разговорного, как я называю, "разговонрового" жанра. Я от себя этого не ожидала, поступала на вокальное отделение в Студию эстрадного искусства. А потом у меня на нервной почве - я же никогда не выезжала из Омска, и когда попала в Москву, чердак у меня немножко поехал, я безоглядно влюбилась в этот город - и постепенно я переквалифицировалась, кто-то услышал, как я смешно рассказываю анекдоты, в образах, посоветовали мне выучить басню, стихотворение.
Умение петь мне потом очень пригодилось и в драматическом театре, и в мюзикхолле, и в кино. Так что я не жалею, что не зациклилась на вокальном жанре. Но я с детства мечтала побыть балериной - хоть раз постоять на пуантах. Я с диким восторгом и благоговением отношусь к балеринам, балету. И вот на старости лет свершилось: я в пачке и на пуантах в спектакле "А чой-то ты во фраке?" в театре "Школа современной пьесы". Мечты сбываются. И жизнь меня научила ждать, иногда очень долго, я научилась терпеть. Главное - что-то делать. Если очень сильно захочешь, это сбудется, иногда совершенно неожиданно, будто с неба упадет.
- Родители довольны вами, вашей судьбой?
- Когда мне дали Заслуженную артистку РСФСР, когда же это было? Лет семь назад? Не помню точно. Отец приехал ко мне в Москву в гости, сидел, задумчиво смотрел, смотрел, потом сказал: "Любка, еще лет пять подергайся, а дальше-то - фить, профессии-то нет". Они с самого начала были категорически против. Но потом, наверное, я их убедила, они поняли, что это тоже профессия, которой нужно уметь владеть.
- Они оценивают ваши работы?
- Самые крутые оценщики. Чаще всего им не нравится. В театре они меня мало видят. Они в Омске, я в Москве. В кино у меня ведь имидж легкомысленной женщины. Как так можно! "Мы - крестьяне и вот такое..." В семье не без урода, - говорят они серьезно. Странно, потому что люди с юмором, трезво смотрящие на жизнь. Странно, что так оценивают. Может, потому что своя. Наша дочь, и смотри, как оголилась, еще и ноги задирает - срам! А потом ее головой бьют витрину! В телефильме "12 стульев". "Как тебе не стыдно, - сказала мама, - ты же взрослая женщина". Иногда смешно, а иногда я злюсь, не говорю, что они тупые, а просто тихо злюсь, даже не знаю, что сказать, я теряюсь. Но сейчас на?падок все меньше. Может быть, такая жизнь вокруг, и такого насмотришься по телевизору, что я просто на фоне всего этого самая целомудренная?
- Ангел?
- Я - ангел? Да!
- А вообще чьи оценки для вас значимы? Кого вы слушаетесь?
- Себя.
- Вы всегда точно знаете, что у вас плохо получилось, а что хорошо?
- Не всегда. Мнения других я слушаю с интересом. Интереснее, когда меня ругают или обвиняют в чем-то. Тогда мне легче жить. Потому что все вместе в совокупности дает результат, быстрее приближаешься... я не люблю этого слова - к идеалу, но к тому, что нужно, к тому, что хочешь. А когда все время льют сироп, особенно если в лицо это говорят, я не знаю, куда деться, хоть сквозь землю проваливайся. Приятно, что заметили, отметили - внимание дорого, но если это сплошные "ахи", хотя фильм так себе, я быстро перевожу разговор на другую тему.
- Вам нравится, когда поучают?
- Ну что ж, пусть поучат. Всем приятно быть лениными. Это нормально.
- У вас были свои пигмалионы?
- Моим Пигмалионом была очень нелегкая жизнь. Сцена. И непременно - те героини, которых я играла, те авторы, которых играла.
- Вас жизнь побила?
- Побила. А что, незаметно, что ли?
- Вы легко сходитесь с людьми?
- Я не могу сказать, что легко.
- Какие отношения с людьми вас устраивают?
- Я очень не люблю от кого-нибудь зависеть. На равных. Поэтому никогда ничего не прошу.
- А из чего для вас складывается дружба? Вы четко знаете, с кем вы именно дружите, а с кем просто приятельские отношения?
- Пожалуй, да. И, к сожалению, а может, к счастью, больше всего у меня приятельств, нежели дружбы. С моей профессией дружить сложно. Ты приезжаешь - друг или подруга уезжает, и наоборот, цыганская жизнь, Иногда годами не видимся, а так хочется,
- Ваши друзья из вашего же круга, из мира искусства?
- Нет, не обязательно... Странно как все... Не по-людски живем, не по-людски. И больше всего виновато в том, что мы не видимся годами - отсутствие дома. Потому что как родилась Маша, ей восемь лет уже, практически мы раз пять приняли в доме гостей, негде - у нас кухня - 5 метров, в одной комнате Маша, которая после 8-9 ложится спать, сколь ко может поместиться в кухне - ну, три-четыре человека с трудом. Кому приятно. Просто неловко, неудобно. А сейчас и этого нет. Так что - во! Все класс.
- Чего вы не можете простить человеку?
- Я из тех дур, которые быстро все забывают и быстро прощают. У меня происходит это подсознательно. Я даже не замечаю как. Ведь в момент, когда я узнаю, скажем, о предательстве, у меня глаза черными становятся. Я себя один раз застала в таком состоянии перед зеркалом - у меня зрачки расширились на все глазное яблоко - черные глаза были. А через неделю я забыла, чего я, собственно, злилась. Потом еще спустя время вспомнила, но все уже - злость прошла.
- А влюбляетесь часто?
- Часто.
- И к чему это чаще всего приводит?
- К болям в сердце. Я люблю своего мужа и, не переставая его любить, умудряюсь иногда влюбляться, Как правило, это люди женатые, и я как порядочный человек не стремлюсь разрушать семьи. Вообще лучше об этом не говорить, это плохо кончится для меня.
- И в вас часто влюбляются?
- Да.
- Как вы поступаете, если чья-то влюбленность в тягость?
- Бросаю трубку. Отключаю телефон. Но это уже тогда, когда исчерпаны все слова и иначе действовать невозможно. Мало ли сколько влюбленных в актрис... У меня есть муж, которого я люблю, и не собираюсь ему изменять. Пока.
- Как вы с мужем познакомились? Кто кого покорил?
- Сережа увидел меня в спектакле "Хармс, Чармс, шардам, или Школа клоунов" в "Эрмитаже". Как он потом рассказывал: "Я подкрутил ус и сказал себе: мое!" И начал меня стеречь всюду, на разных вечеринках. В нашем замужестве участвовало много людей - и Марк Розовский, и Гена Хазанов... Я все брыкалась и говорила, что художники все разгильдяи, не хочу я никакого художника, ни с кем не хочу знакомиться, мне и так хорошо живется вдвоем с сыном. Я к тому времени 12 лет жила с сыном. И когда Сережа ко мне первый раз подошел в ЦДРИ, он нe то чтобы мне понравился, но меня поразили его глаза, светящиеся, красивые, добрые. Дня два я его повспоминала. Потом он позвонил, сказал, что хочет еще на один спектакль - "Чехонте". После спектакля он меня дождался и поехали в ресторан ВТО, поужинали. И вот на этом ужине-то я и влюбилась. Поговорила с ним час-полтора и почувствовала: мое! И все его друзья оказались моими людьми.
- У вас была шикарная свадьба?
- Не-а. Пошли чуть ли не в свитерах расписались, для проформы.
- Какую, по-вашему, роль сыграла Ева в жизни Адама? Вам ведь довелось по-быть в ее шкуре в "Хармсе".
- Наверное, отрицательную.
- Сделала его несчастным?
- Ну, не бывает же счастья без несчастья. Если бы все время было счастье или все были бы одинаково хорошими, как это было бы противно, правда? Поэтому и существует Ева, которая сделала несчастным и счастливым Адама.
- А может, это Адам во всем виноват?
- Может быть. На эту тему я не думала.
- Вы помните свою первую любовь?
- Помню. Вася Тимофеев был такой в пятом классе. Как я его любила! Мне стоило только взглянуть на него, я краснела, как свекла. Он натыкался на меня и плевался. Бывает, человек что-то делает и на него неловко смотреть. Вот ему, очевидно, всегда было за меня неловко. Я просто растекалась и становилась свекольного цвета. Это было так мучительно.
- Так взаимности и не добились?
- Нет. Ему очень нравилась девочка, которая была старше его. Как я ревновала! Из-за него даже в футбол научилась играть, потому что он был футболистом. Что-то я пыталась доказать. Что? Кому? Какой-то маразм. Очевидно, я всегда была с поехавшей крышей. Мать мне говорила: "Любка, ты же выродок. Что ты делаешь? В твои годы девочки бантик на голову и пошла себе разгуливать, реснички подмазала".
Я считаю, что мне до сих пор не хватает женственности. Раньше я как бы в ней нe нуждалась, а сейчас, с возрастом, думаю, как нам навредила эмансипация. Женщина обязана иногда быть красивой вещью в руках муж?чины. Рожать, красиво одеваться, ее должны холить, неважно, любовники или мужья. А не вкалывать до пота. Нет, женщина должна чем-то заниматься, но только когда ей очень хочется, а не тогда, когда это необходимость зарабатывать деньги. Это и есть насилие.
- Может быть, эмансипация была исторически неизбежна?
- Наверняка. Я считаю, что все происходящее - историческая неизбежность. Через все нужно пройти, верно? Вот мы и через это прошли и поняли, что кроме вреда ничего от этой эмансипации. Сколько у нас засушенных женщин, которые всю жизнь стремились к какой-то идее. Ненавижу и-де-и! Идеалистов! Отсюда родились все эти коммунисты, социалисты, фашисты. Почему нельзя жить без границ, без партий? Я не могу этого понять. Если покопаться, ведь все люди ведь одинаковы, и все хотят только одного - хорошо жить. Этот вопрос меня мучил всегда. Мы либо работаем, либо достаем еду. Пофилософствовать некогда.
- И надо же быть заразительной, чтобы заражать окружающих.
- Так надо. Поэтому я и насилую себя. Онанизмом занимаюсь. Надо заражать. Вот выхожу на сцену - заражаю. И удивляюсь: откуда? Есть еще порох в пороховницах! Может быть, я уже машина? Может, этот самый профессионализм задушил все чувства? Иногда очень хочется быть неумехой.