Аннотация: Нет... Перетерпеть. Пережить эту привязанность... Забыть. Не писать. Не ждать. Не возвращаться. Забыть... "Ты не вернёшься". Это был приказ.
Выдуманная любовь
Петербург я не залюбил сразу. Как побывал в нём в первый раз. Как вышел с Московского вокзала, посмотрел на этот так называемый проспект... моя улица его шире - так и не залюбил.
Вернее, тогда ещё было никак. Но дёгтя в бочку добавил таксист, который ответил на вопрос, что это там золотеет остренькое:
- Адмиралтейство! - грубым голосом сказал он. И добавил, словно желая дополнить впечатление:
- Если это вам о чём-то говорит...
Куда нам, трём московским студентам! Разве мы могли что-то знать про петровское Адмиралтейство!
А уж потом, когда мы на этом уроде ехали к этому несчастному Адмиралтейству, которое, на поверку сказать, было обычным нашим московским лефортовским домиком, только с колом наверху...
В общем, не занравился мне Петербург...
А потом ещё больше.
* * *
Синий, свет над дверью. Скрип кроватей, невнятное бормотанье. Одиноќко тикают часы, минутная стрелка, раздумывая, перепрыгивает выше. Дневальный у тумбочки опустил нос.
Хрен с ним, с этим мусульманином. Хотя нет, надо дёрнуть гадёныша: вот-вот подъём.
В старенькие рыхлые ноздри смирно посапывает прапорщик Савочкин. Знаменитый мгновенно изученным под его руководством армейским принципом: что бы ты не делал, но на вопрос, что делаешь, всегда отвечай, что это ты делаешь (или не делаешь) по приказу начальника тыла майора Синего.
Фамилия соответствовала его излюбленному роду занятий.
Жалко будить. Гора гуманизма гнетёт, хотя это и Савочкин...
- Да стой... - зевает. - Сегодня командир полка с обходом будет, знаешь?
- Так точно, старшина.
- Аха... Готовься... Не дай бог. Ты, вроде, в дивизию сегодня едешь?
В дивизию - это значит, в Питер. Какие-то спортивные сборы. А я тут как раз крайне далеко гранату метнул - лучше всех в полку. Чего удивительного? Я перед армией на Москве плавал, и брассист плечевой пояс не может развитым не иметь.
А может, чего не так записали. В нашем взводе есть один лось по прозвищу Мамонт... Но лишний раз из полка вырваться, в Питер съездить, фактически гражданским. Одному, и на паровозе... Если и Мамонт, мы никому про это не скажем. Метнём как-нибудь и в Питере...
- Должен, старшина. Как наряд сдам, могу ещё на девятичасовой успеть.
- Ну-ну, - многозначительно кряхтит товарищ прапорщик. - Смотра, чтоб все нормально было. Сам наряд приму. А то знаю я вас. Чтобы мне перед командованием не краснеть!
Ха! А я-то при чём? Я к тому времени свой наряд сдам. И буду тихо завидовать сам себе, представляя, что будет творить старшина со следующим нарядом и лично с сержантом Витькой Максимовым.
Малый эрмитаж кончается.
- Разрешите идти?
- Давай, иди. Да замкомвзводов подыми, пять минут осталось...
Он ещё мне напоминает!
* * *
Солнце, как красный мячик. Небо. Прогромыхал пыльный грузовик, повесил за собой серое облако. Сзади зелёные ворота со звездами, впереди... Ох, впереди!
Илюха Бородин, из автороты, тоже за спортивное достижение на дивизионные сборы отправленный, толкает в бак:
- Ну что, порулили? Долго стоять-то?
Бьётся далёкий перестук в тесном лесном коридоре, протоптанном серыми бетонными шпалами. Поезд блестит красным рылом, конкурируя с солнцем.
Хорошо, можно брякнуться облегченно, утереть фуражкой взмокшее лицо.
* * *
Вокзал. Метро... "Осторожно, двери закрывают"!
Вот дураки, по-человечески сказать не могут: "Закрываются"!
Май, солнце, лужи на асфальте. Толкающееся стадо машин, девчонки, прыгающие через скакалку.
Собака гоняет негодующих воробьёв.
- Лена! Нет! В Ленинграде? Это Саша! Да, тот. А где? А телефон?
- Да, исчез. Да, не хотел тебе говорить. В армии. Как так? Да бросил.
* * *
- Привет, Лена! Ты как?
- Ты совсем вернулся? Уже?
- Нет, на сборы. Так хорошо Горшкова гоняла, что теперь гранату дальше всех кидаю...
Смешок.
Горшкова - великий тренер. Старшине Савочкину до неё - как до неба. Ленку она в своё время выгнала из секции за слабую терпеливость. Я ненавидел все эти симуляторы (50-100-150-200-200-150-100-50 с пятисекундным отдыхом между заплывами) не меньше - но я больше терпел. А её Горшкова вышибла. Ленка ушла в "Динамо". Теперь у неё позади Монреаль и олимпийская золотая медаль, а у меня - телеграф, завод самолётов, институт лёгкой промышленности, студенческое первенство Москвы в Зеленограде, как верхний предел спортивной карьеры... И площадка перед ипподромом, слёзы мамы, бритый череп и -
- "Отправляясь на царскую слу-ужбу"...
То есть нет, тогда этих слов и знать невозможно было, а звучали слова этого марша совсем иначе: "Во дворе расцветает акация..."
- А надолго?
- А надо? Так я дезертирую!
- Ой, дурак...
Свет... Сиреневое солнце. Дома, деревья, небо!
* * *
Я потом нашёл её. Ленку. Когда одна подружка, написавшая случайно заметку в газету, сказала, что там в гонораре дают аж двадцать пять рублей! А ты, дескать, помнишь, как сочинение написал по Толстому, аж Ася плакала!
Ася Михайловна была наша литературша и русскоязычница, которая меня вечно гнобила. Полгода склоняла за то, что написал слово "асВальт" с буквой "в". Этакая мелка месть за спор, когда она в извечной своей истерической манере оплевала меня за родительный падеж слова "избы" как "изоб", когда надо "изб", а я сослался на самого Пушкина: "Там изоб нет, одни палаты". Но за сочинения неизменно ставила "5". Хотя я безбожно нарушал авторское право всяких критиков, которые сочиняли свои мнения специально для меня.
Но я хорошо умел излагать их мысли своими словами.
И тогда, влекомый алчностью - двадцать пять рублей по тем временам были большие деньги - позвонил в "Спортивную Москву", представился спортсменом и заявил, что могу взять интервью у олимпийской чемпионки Ленки. А потом позвонил ей и сказал, что мне "Спортивная Москва" поручила взять у неё интервью.
Она не хотела.
- Ленка... - проговорил я глубоким голосом.
К тому времени мы массу раз спели "Чёрного ворона" на кухне у друга моего Косули, где я вел низкую партию. На слух никогда не претендовал, но если напрягал грудные мышцы, то и без всякого слуха стаканы резонировали.
В общем, согласилась она. И я заработал я аж семьдесят девять рублей.
И встречу с нею. Уже не по делу. А по вдруг проснувшейся той нашей старой юношеской привязанности.
Вот только... Нет, совсем уж тризной по той привязанности наша прогулка с посещением маленькой кафешки на Пятницкой не стала. Но и проснулась она, как оказалось, только у меня...
Не помогло интервью. Не вернулось детство.
Да и сам я - её ли я хотел полюбить?
Или олимпийскую чемпионку?
А затем лысый череп, жаркий вагон с пьяными призывниками, стылый барак в Лемболово, подавление восстания на зоне в Перемерках, поиск побега из Васильевского Мха, сбор тел после авиационной катастрофы на болотах Максатихи - и метание гранаты лучше всех в этом драном полку...
* * *
Сидит, что-то читает.
- Занимаемся?
Внимательные глаза. Чуть-чуть недоумения.
- Извини, из Калинина ехал. А потом не сразу отпустили.
Вернее, вовсе не отпустили. Хорошо, казармы старые, царские. Окна большие...
- Термех, значит?
Распахнутые глаза.
- Не решается?
Независимые глаза.
- Знаком. В давно прошедшие времена. Зарок давал: сдам - женюсь.
- Ну и как?
- Не женился.
- Намёк?
- Зачем?
- А зачем я тебе?
Что ответить? Что ни скажешь - всё будет глупо...
Ещё глупее - развернуться и уйти.
* * *
Старые пузатые дома, облепленные гукающими голубями. Потный милиционер на перекрестке. По реке, шараша гуляющих рёвом музыки, натужно ковыляет неизвестной породы пароходик. Робко тыкаются в осеревшие камни набережной жёлтые окурки.
Постояли немного на берегу, поговорили о реках, о пароходах, об окружающей среде. Потом в припадке увлечения чем-то там по поводу улучшения внешнего облика Ленинграда совершенно случайно положил руку ей на талию. Она увлечённо рассматривала что-то на противоположном берегу.
Что там можно было рассматривать? Та же Ордынка, вид сбоку.
Помолчали. Мимо демонстративно прошлепал еще один пароходик, смело разнообразя репертуар "Бони-М" произвольными объявлениями. На палубе курили.
Всё спугнули три сморщенных дядьки. Мрачный взгляд на них не подействовал, а без разрешающего пребывание солдата в городе документа наводить среди них порядок было фактически невозможно.
Одни из дядек полез в оттопыривающийся карман.
И что им в Питере - места мало?
* * *
На набережной Финского было почти пусто. Лишь на берегу спал какой-то мужичок, натянув на лицо кепку. Нога его в замызганном ботинке мелко шевелилась. Странный, должно быть, сон. С убеганием.
С того места, где ещё лежал асв... фальт, спящего внимательно рассматривали два милиционера. Потом один из них начал спускаться. Спустился. Пьяный невнятно замычал, вяло отмахиваясь.
И что делать с этой любовью - было совершенно непонятно. Одно дело - копаться в былых чувствах, лёжа в снегу перед зажатой в лесу бандой и изобретая из себя героя-панфиловца... Или сидя в "красной комнате" на политзанятии, где хороший, в общем-то человек, замполит роты капитан Береговой, плёл что-то колыбельное про политику партии и успехи трудовых коллективов, на которые мы, воины, должны ответить своими успехами в боевой и политической... Так что через год в казарме всё было уже э-э, вспомнено, а затем изобретено и выдумано. И измечтено...
Было тихо и сонно. Изредка у площадки останавливался автобус "Интуќриста", вываливал пёстренькую кучу взопревших иностранцев, которые с любопытством глазели на залив и на парочку, сидящую на набережной. И снова всё стихало.
Сзади нависал город. И надо было ещё добраться до казармы за Исаакием, где разместили заезжих "спортсменов". Там, поди, не хватятся ещё долго - нет ничего лучше, чем быть чужим бойцом в чужой воинской части! Но туда надо ещё добраться. А в Питере к вечеру начинают лютовать патрули подлых мореманов. И если пехотный - хоть я и не пехотный, а внутренний - угодит к ним в лапы, то губа обеспечена. А тебе при желании могут и дезертирство пришить - находишься дальше, чем в ста вёрстах от своего гарнизона, и без единого документа!
Было противно и глупо. Она не уходила, хотя должна была бы. Я не уходил, потому что этого нельзя было делать.
Я поймал, наконец, её руку и положил теплой ладошкой себе на глаза. Ладошка пригладила мой лоб. И отстранилась...
* * *
Я сидел на мокрой, усыпанной росами траве под насыпью железной дороги. По левой штанине деловито ползла божья коровка. На своём темно-зелёном полпути она остановилась, расправила крылышки и пропала.
Всего лишь солдат, опять. Всё кончилось...
Надо, чтобы кончиќлось.
"Ты не вернёшься", - сказала она.
Или приказала.
Но она ведь погладила меня...
"Ты меня не любишь",- сказала она.
Или приказала.
Не любишь... Нет... Любил. Может быть, никого ещё не любил так, как её. И никогда никого так не полюблю.
Иначе - возможно. Но так... Так... Беззаветно и безнадежно...
Я очень её любил.
Или выдумал эту любовь.
Но она вовсе не казалась выдуманной. Она светила под тусклыми лампочками стылого барака казармы в учебке, она теплила душу в зимнем тверском лесу, куда привезли по тревоге на ликвидацию зажатой там милиционерами банды. Она помогала терпеть и ждать. Глупо, ибо нелепо, но она помогала служить...
Нет... Перетерпеть. Пережить эту привязанность... Забыть. Не писать. Не ждать. Не возвращаться. Забыть...