Павлов Анатолий Сергеевич : другие произведения.

Рассказ о смерти. Глава 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Бессюжетная история
  
  1.
  
  Молодой человек просунул аккуратный в чёрную точку нос в узенькую дверную щель. Запах старой краски и тысяч истоптанных сапог запылил сознание неотложным желанием чихнуть.
  - Пчхи, простите, к вам можно?
  - Войдите, посмотрим...
  Человечек вошёл, говоривший посмотрел: красивая вельветовая кепка, немного потёртые штаны и чистые ботинки оставляли приятнейшее впечатление вещей интеллигентной персоны. От смущения или ещё от чего, неловко перемяв в руках кепку, он робко начал:
  - Я это, собственно говоря... Э, по объявлению... эта...
  На массивную фигуру за таким же дубовым столом, покрытым тёмно-зелёной бильярдной
  тканью, сбитое вступление не произвело никакого адекватного эффекта. Даже угрюмые очи не удосужился приподнять на вошедшего, только пробурчал рокочущим голосищем:
  - Ну и?
  - Э, ну... Работу... Это... Мне бы, - вконец разнервничавшись и расстроившись, молодой человек больно прикусил себе язык, отчего всхлипнул.
  - На жалость берёте... - медленно, как самосвал, начал тяжелый. - Работу, говорите... - плавно, мягким движением он оторвал нелепый взгляд от пухлых сарделичных пальчиков и удивлённо уставился на человечка:
  - Опять вы, Колобков?!
  - Я не... - начал оправдываться вошедший.
  - Опять сюда? Вон отсюда! - загремела махина.
  - Так я же...
  - Вон отсюда, я сказал. Чтоб духу здесь вашего не было! Еще раз придёте, я вам... я вам, а не то я вам ... я... Я обижусь! - сбито окончил тяжёлый и заплакал.
  Посетитель окоченел, широко уставившись на столь необычную картину, и попытался успокоить гражданина:
  - Товарищ, я не Колобков, я...
  Застольный красными измученными глазками выел посетителя и взмолился:
  - Христом б-гом прошу, уйди, оставь меня, умоляю... Ну хочешь, ну хочешь я тебе денег дам? Только не приходи! Ну умоляю, на колени падаю... - грузный исчез под стол, от чего дубовое изваяние задрожало его всхлипываниями. - У меня жена... дети... Оставь, пожалуйста, уйди... Уйди!
  Юноша внимательно осмотрел свои напедикюренные ногти и промолчал по известным причинам. Голова осторожно высунулась, разочарованная полным бездействием собственных слов:
  - Ну... Колобков... Вы ещё здеся... Тогда уйду я! - с весомым достоинством промолвил заплаканный рот тяжёлого. Фигура вдруг выросла, как новоиспечённый могучий вулкан.
  - Но я не...
  - Ай, не говорите мне ничего, я всё понял! Вы - моё адово наказание за отнюдь неправедную жизнь... - с обидными этими словами, Гора опустил голову на четвёртый снизу второй подбородок и грустно поплёлся к выходу.
  Однако тут приключилась некоторая неприятность: в дверной проём он не протиснулся. Сделав пару тщетных попыток, Грузный окончательно застрял, огорчился и потерял сознание.
  Г-ди, да как он вообще сюда зашёл? - не без чуточки удивления подумал юноша-Колобков, но, не придумав нужного ответа, решил выбираться. О скорой он не подумал, так как боялся, что приедет она именно за ним. В изрядно штормящую голову пробралась спасительная идея:
  Может, мерещится? - но независимый мозг нашёл ответ много быстрее зависимого сознания: Не-а!
  
  Так-так, в наличии: небольшой параллелепипед-кабинет с низким потолком, тяжёлые засаленные шторы, устаревшие наполовину развалившиеся шкафы с жёлтыми бумагами и... Конечно же, стол. Грандиозный дубовый стол с бильярдной тканью и, между прочим, антикварной лампой, на одну электрическую лампочку под зелёным фарфоровым абажуром. Обстановка казалась омрачённой, учитывая бессознательное толстое тело, наглухо застрявшее в дверном проёме.
  - Эй, с вами всё в порядке? Вы живы? Эй!
  - Ммм... Хм... слад... куме... - ответила непоколебимая махина. Юноша, к которому недвусмысленно успела подобраться паника в область горла, расшифровал сказанное не иначе как "сладкий кумыс". Что бы оно значило? Надо пробираться!
  Всего лишь второй этаж, а окошко за шторами приветливо встретило парня кирпичной стеной на расстоянии полуметра от носа. Что поделать, коли проклятая новостройка...
  Подпорка застрявшей туши закончилось быстрой усталостью.
  Мда, устроился на работу один ...
  - Люди! Ау! Помогите!
  Ответом на, не менее чем пронзительный, ор прислужились тишина и мерные хрипы из груди больного.
  - Батюшки! Да у вас же бронхогенная карцинома! - взвинтился уже не рабочий.
  Обхватив себя руками и постукивая головой о гипсокартонную стену, он принял единственно возможное решение. Вернее, их насчитывалось два.
  Один: разрезать застрявшего на кусочки канцелярским ножом для вскрытия писем... А потому, человечек приступил ко второй идее.
  Масса, скорость... Вот - наши настоящие друзья! Разгон небольшой, отдышатся, подумать о приятном... О вскрытии, например. С детальнейшими подробностями, красочными иллюстрациями на разворотах и всего за 5(пять) рублей 48(сорок восемь) копеек. С трудом и потом оторвав кресло, в котором размещался тяжёлый, от пола, юноша устремил остатки истощённых сил на бег с предметами. С первой попытки, кресло поскрипело, но мужик остался на месте. Со второй попытки, мужик остался на месте, а кресло поскрипело. В третий раз закинул старик море в невод, и, сломав креслу ножку о два ребра застрявшего, герой таки расчистил путь на волю.
  - Ура! Свобода! - завопил он, радостно подпрыгивая. Руки жалобно ныли, ибо вывихнули суставы, но на том беда и закончилась. Тяжёлый упал, как гром среди неясного неба. Да так, что лампочка, заменявшая в кабинете люстру советской модели, лопнула со смеху, залив пространство чёрной темнотой...
  
  Главное, чтобы костюмчик сидел, но разобрать что-либо не стало возможно.
  Эх, и зачем я курить не начал? - тоскливо спросил у стенки-на-ощуп-холодной интеллигентный человечек в чёрную точечку.
  
  Стенка не ответила,
  Отослав подальше...
  
  Я спросил у стульчика,
  Где же бродит выход мой,
  Стульчик поскрипел разок,
  Предложив: домой!
  
  А ещё стульчик сказал, что развелось хулиганья немеряно, тунеядцев и обормотов! Которые, гады, того и норовят перебить все до единой-парадной лампочки в подъезде! А лампочки-то не простые, а частная собственность данного предприятия, за которую несут уголовную ответственность согласно криминальному кодексу страны-производителя. Впрочем, куда несут, осталось неизвестным.
  - Не казённые лампы! Нечего их бить! И вообще, освободите мою руку от своей ноги! Уж больно она у вас нелёгкая.
  
  Вот так дела... Стул и не стул-то вовсе! А местный уборщик помещений, по-простому: дядь Коля.
  - В... в... выход! - взмолился кепочный.
  - А, так это просто, счас встану, спичку зажгу, а там и покажу, за умеренный рассказ... С нами крестная сила! Что ж приключалося здеся?
  - Ой, расскажу - не поверите, спаситель вы мой родненький... - полез с лобзаниями на уборщика спасённый.
  - А вот этого не положено. Служба такая! Пройдёмте вниз по узким коридорам прогрессивного социализма... Со светом перебои.
  - Представляете, пришёл я, значит на работу устраиваться... Днём ещё...
  - Фу ты бес, последняя спичка!
  
  2.
  
  Молодой человек засунул аккуратный в чёрную точку нос в обезжиренную газету объявлений. Красным маркером на воде на многих непонятных надписях стоял нервный крестик.
  - Мало. Мало остаётся! Это увеличивает мои шансы с каждой минутой! Надо стараться... и живот бурчит...
  - Рекламное агентство слушает.
  - Алло! Алло!
  - Да, я слушаю вас.
  - Здрасьте, а Ларису будьте добры к телефону.
  - К сожалению, её убили.
  - Экая неприятность, хорошо, спасибо, я перезвоню.
  - Всего хорошего!
  - До свиданья.
  
  На газете поселился ещё один красный крестик. Уже рядом.
  Ага, вот нечто отдаленно напоминающие истину:
  " Так-то и так-то, требуется постоянный работник...
  Работник - это хорошо... Хотя какой, к бесу, из меня работник? Ну да ладно... На должность... стера..."
  
  Проклятье! Размыли дальше текст! Ну что им, краски жалко, что ль? Так никакой работы отыскать... Отыскать... не отыскать! С этими... типографами! "...На должность стера..." - попробовать можно, ибо, как люд простой болтает, чем чёрт не шутит!
  Телефон желанного работодателя, как назло, спокойно покоился под той частью объявления, которая размыта. Зато вот адрес! Целиком и полностью! И, к радости небезызвестного юноши, был прекрасным образом знакомым и родным.
  - Поехали! - сказал он - и рука его провалилась в бездну.
  
  3.
  
  Древний Град золотоглавый, словно ленивый кот разлёгся по зелёным холмам и мелким ущельям, получая сладостное удовольствие от Солнца, показывая свою доброжелательность и снисходительность... Что Город? Как он стар, сколько душ вынесет ещё на своей вечной спине? Сколько крови вымоет в водостоки и напоит червоной влагой блестящую ширь Деда Реки? Как много рождённых, как много неумерших, навсегда впечатавших имена дорогой жизни своей в память Города... Город помнит.
  
  И тот момент, как свет разрезал небо и отразился в куполах... Из мешковатых туч пролившись и возвеличив беспристрастную свидетельницу лихих событий - Проклятую Лавру. В тот день она безмолвствовала. Монахи и прочий лживый сброд за "богоугодной" рюмочкой вина, привычно опошлив религию и всяческую веру, упрятались в грязные рясы где-то в недрах подсобных помещений. Менее грешные люди гуляли по своим делам, по паркам... Под, гордым своим именем, мостом-метро сегодня вяло проходил летний катер "Ирина".
  На катере перегнулся через поручень печальный человечек, грустно всматривавшийся во внутренности воды. Он не плакал, как дождик, он кричал душой, и телом молчал. Капризная вода закрылась коричневым отображением туч и только частые барашки развлекали око...
  Человек бодро вышагивал по Городской брусчатке. Ничто не волновало его, как своевременное объявление. Живот вчера, сильно взбунтовавшись, отдал прямой приказ желудку не работать, желудок работать перестал. Усох бедняга. А рёбра, обрадовавшись подвернувшейся перспективе покрасоваться, тот час же вылезли на поверхность невысокого тела, предельно натянув тонкую кожу. Бледная кожа не сопротивлялась, создала приятный мраморный блеск, совсем не обидевшись на практически полное отсутствие жира в себе. Вот поднялась вверх, не по сезону вельветовая и мятая кепка, повинуясь движениям хозяина. Юноша в который раз зачаровано глядел на Алексеевскую церковь. Нет, до чего же она нелепа и хороша! Славится Город историей, славится Город величием, мудростью и теплом. Никого ещё не встречал Он холодом, лишь тех, кто не способен чувствовать и ощущать... Здесь всегда находилось место для обездоленных, которые не потеряли вкуса к жизни, которые стремились к свету, обретая смытые черты радости. Город мудр и юноша ощущал всю мощь Его и величие.
  Внутри недовольно заурчало, торговцы раритетными атрибутами (те, что с кровавой символикой) наперебой спорили о политике, а фундамент некогда завалившейся Налоговой Церкви мечтал о новых стенах.
  Весна забирала своё и романтика ощущалась в каждом вздохе, травинке, шорохе... Наглядевшись и с тягостной неохотой отлепив взгляд от прекрасного строения, юноша аккуратным носом в чёрную точечку направился вниз по мистическому Алексеевскому спуску. Адрес, похоже, тот, что надо. В подтверждение того, на доме красовался полубюстик человека без загадки. Это вроде лица, только в рамочке. И глаз у человека, следует отметить, добрый.
  Юноша позвонил электрическим звонком в деревянную дверь без ручки.
  Позади, на той стороне улицы, под лучами побеждающего Солнца, маленькая девочка, летиков три, рыдала и канючила. Её мать (сестра, бабушка - кто их нынче разберёт?) снисходительно пыталась что-то объяснить дитю, но плаксивое дитё назиданиями не успокаивалось.
  - Ну почему, ну что такое? - недоумённо спрашивала старшая родственница.
  - Не хочу домой! НЕ ХАЧУ А-А!!! - вопил ребёнок, извиваясь в держащей руке.
  Изверги какие-то! - подумал юноша.
  
  В этот момент, без скрипа, распахнулась входная дверь, на пороге предстало нечто неописуемое. Бесформенное, жуткое и любопытное одновременно. Юноше показалось, что происходящее ему, на самом деле, кажется. Он легонько ударил себя по голове. На пороге стоял полупрозрачный серый призрак в разодранных и истлевших лохмотьях, никогда одеждой и не бывших; собственной персоной немолодой симпатичной девушки:
  - Вам чего? - прохрипел призрак, насквозь прокуренным голосом.
  - А вам чего? - заинтересовался человек.
  Потустороннее существо криво улыбнулось, оголяя гнилые пеньки зубов, и, некультурно развернувшись гнутой спиной, ушло внутрь дома.
  - Ну так и мне того же! - просиял юноша, не совсем понимая, что говорит.
  Он вошёл, принюхался и разделся. Дверь закрылась, пахло, какого-то чёрта, больницей. Разделся же до штанов, ботинок и вечнозелёного свитера. Кепку на крючок, калош с собой не было.
  - Следуйте за мной - прохрустел голос мёртвой знакомой прислуги.
  
  4.
  
  У выходящего в родной дворик занавешенного лёгкими полями окна, в глубокой задумчивости выкуривая сигару, куда-то смотрел тот самый из бюста. В тёмный угол комнаты жалась почти невидимая тень в больничной пижаме.
  - Не обращайте внимания! - грозно предупредил смотрящий.
  - Не буду! - с готовностью ответил вошедший, не обнаружив в руках кепки, и поздоровался. - Драсьте!
  Фигура не шевельнулась, не сказала ни слова, но отчего-то входящий понял, что она ответила на приветствие.
  - Бред... - спустя полминуты ровно, растянул человек у окна.
  - Простите? - не расслышал юноша.
  - Не прощу! Бред, говорю... Да вы не стойте, присаживайтесь. Располагайтесь...
  - Спасите! - вместо "Спасибо!" выпалил без кепочки и моментом поправился, ужаснувшись бесцеремонному возгласу.
  Из кубинской сигары, непотревоженной губами, всё так же беспечно разливался сизоватый дым. Не обратил внимания. Что ж я должен сказать? Должен же что-то!
  - Интересная у вас тут обстановка, - принуждённо усаживаясь в удобное кресло против стола, выдавил человечек.
  - Ничего интересного! - возмутился хозяин, несколько нахмурившись. - Бред! Сходил я, на днях, в театр! - не меняя интонации, но соизволив развернуться лицом к собеседнику, гневно процедил он. Получилась отличная такая возможность разглядеть работодателя:
  Невысокий, некрасивый мужчина лет сорока, несколько профессорской внешности, гладко выбритый квадратный подбородок и заросшие глаза. Вишнёвые, как сок, глаза. Причём не этот пакетированный полуконцентрат, а настоящий, живой, только сделанный сок. На даче, летом, под звук настырных ос и щекотание лодыжек мухами, под слепящим зенитным Солнцем в отблесках на его поверхности... Прохладный, терпковатый, утоляющий любую жажду и желание... Сок, в морозном стакане со следами изморози, искристый, как бенгальский огонь. Такие были эти глаза.
  Дуга, подобно остывающему куску металла, изогнулась, подвигая сигару. Смягчился, значит...
  - А представление-то, представление как называется? - не теряя волны, поинтересовался молодой.
  - Да это ж... Ну, сейчас везде... афиши... Проклятье! "В поисках..." Как его... Этого дьявола... Ну?
  - Каутского? - наугад предположил юноша.
  - Да нет же! - импульсивно отмахнулся стоящий. - Проклятье! Зиночка! - это он уже Зиночке, стало быть жутковатому призраку. - Зиночка, принесите, пожалуйста, либретто со вчерашнего спектакля, оно в прихожей, на столе.
  - Медное, как трава? - не то прошелестело, не то ещё чего из приоткрытой дверной тьмы.
  - Точно оно! Будьте добры...
  Дверь приотворилась ещё, тень в пижаме и вовсе в стену провалилась: так, что торчали одни больничные тапочки. На столе объявилось ярко-красное либретто вчерашнего спектакля.
  - Ну, я ж и говорю: "В поисках Счастья"! - "Счастье" он прочитал с нескрываемой издевкой. - Видите ли, счастия им захотелось... А игра актёров... Г-ди прости! Нет, ну игра ещё ладно, Юнг с ней: молодые актёры... Но сценарий! Я такого убожества сроду не видал! Счастие у них пропало и они его ищут! Представляете? Новогодний концерт! И из-за этого в театре отменили потрясающую пьесу и, кстати, моего одного замечательного друга... Так нет же! Бред! Вздор! А знаете причину? "Отсутствие социалистического элемента"! И куда катится театральное искусство?... - ни к кому конкретно не обращаясь, окончил он проповедь.
  - А этот чёрт... Вообще ни в какие рамки не лезет! - или не окончил. - Нет, я, конечно, многое понимаю... Но забыть (забыть!) свою реплику, стоя на коленях перед публикой... Ещё глазами моргает... Так, выразительно! Позор! Сколько ж они репетировали? Как так можно выходить на сцену, когда не помнишь... Да ладно бы чужую роль забыл! Но свою! - сполна насладившись внимательностью посетителя и немного запыхавшись, хозяин таки умолк.
  А юноша что? А юноша сначала смущённо заалел, потом возмущённо побагровел, затем краска закончилась, подарив лицу возможность приобрести мраморный белок, слегка притрушенный мелом. Аккуратные чёрные точки на носу, впрочем, остались. По виду его было видно, что он сильно переживает. И струйки пота по спине, плавно переходящие в мощные реки, и валик наждачной во рту вместо привычного мокрого языка, и огорчённый, уставший взгляд насыщенной зелени из-под кустистых, но симпатичных бровей.
  - Нисколько они не репетировали! Не было у них репетиций! - не выдержал и обижено вставил он.
  - Простите?
  - Прощу, но я говорю...
  - Я прекрасно слышал, что вы сказали. Но вот к чему? Это уже любопытно. Я, знаете ли, теперь редко что-нибудь интересное узнаю...
  - Правда-правда? А я... А я и есть сценарист "В поисках Счастья"! И, между прочим, чёрт... - тихо-тихо, признался горе-чёрт. Хотя и не признался, что он ещё и был режиссёр.
  - Голубчик! - всплеснул в ладоши поражённый театрал. - Нельзя же так! Ай-ай-ай, как нехорошо получается... Дайте-ка я сяду, а то ноги не держат... Это же надо такому случится!
  - И то правда, случилось одно с другим...
  - Ай-ай-ай! Простите, Фрейда ради, ничем не хотел оскорбить и покоробить, но, понимаете... Такое дело... Тут друг мой написал отличную пьесу, гениальную пьесу! А театр ставит... Вашу. Нет, не подумайте, и мысли не было унижать вас! Искра есть у вас, где-то, наверное... Я вижу, но... Слабовата. Откровенно слабовата пьеса. Честно... А роль черта... У вас что-то случилось? - Да...
  - Говорите! Может чаю?
  Совсем не здесь и не в это время, а где-то очень далеко и неправда ярко светило Солнышко! Тепла оно не давало, а только белейший снег отражал его, заставляя жмуриться прохожих и жильцов окрестных домов. Ярко на улице и воздух свежий и морозный, самое дело: наполнить им здоровые лёгкие! Или, может, квартиру проветрить. Мир готовился к Новому Году. К году обновления, перемен и, разумеется, усвоенных уроков. Город иногда любил праздники. Как правило, жизнь закипала с новой силой, Цельсий ворочался в гробу, люди становились добрее, в предвкушении Новогоднего чуда. Везде разноцветные бумажонки, поздравления, частые улыбки без повода... Да и не нужен он, когда воздушное настроение распирает изнутри. Люди счастливы!
  
  Кроме одного. Он угрюмо сидит и накапливает ненависть. На диване с успокоительным пером и средством под неизвестным названием "Диазепам". Давным-давно заброшенный куб покрывается дополнительным слоем пыли с каждой секундой, обрастая грязью, словно снежный ком на спуске. Нет-нет, сегодня Новый Год, 31 декабря... Праздник удастся на славу, несмотря на то, что никто не придёт. И тут дракон какой-то в голове засел! Проклятый змий, а может и бес. Шут его разберёт! Зачем он сидит, оно непонятно, но известно - переживает. Видели вы человека, который себя пережил? Вот он, этот человек, переживший дату собственной смерти, вернувшийся из пепла, что тот Феникс, возродившийся, копируя подвиг Иисуса. Жив он или мёртв, для нас не имеет значения. Он двигается, размышляет, но вряд ли живёт. И не существует, не влачит существование. Он где-то между гранью бытия и небытия.
  Скоро полутёплый полуостров с его бесполезным климатом и дворцами. Зачем жизнь человеку, который не живёт? А чтоб выполнять!
  Быть исполнительным органом Его Убогого Величества. И никак иначе. Чудаки люди: живут, мечтают. Оно и правильно, когда не знаешь, что над шеей висит топор. Не надо прятаться. Никто и не прячется. А он выходит на тропу. Не войны, в войне он победит. На тропу охоты. Очень скоро, безжизненный человек...
  
  - Да, пожалуй, вы безоговорочно правы! Без кружки хорошего крепкого чая ни один рассказ не может считаться рассказом! Зинаида Михайловна, Зиночка, поставьте, пожалуйста, самовар, да приготовьте-ка нам по чашечке моего чая, - предвкушая "свой" чай, хозяин прижмурился.
  - Сию минуту, господин... - замогильный голос прошипел слова, да такой, что юноша зашёлся гусиной кожей и потерял всякое желание к чаю; мышцы напряглись, готовые, если что, моментально пружинить с невероятной силой. И всё же:
  - А у вас пряников нету?
  - Да, Зинуля, и пряничков блюдце! Тех, что с маком, они вкуснее.
  - А у вас что, разные есть? - заинтересовался, немного обмякая, испуганный.
  В ответ хозяин остро улыбнулся. Стол накрывался в волнующей тишине. Неловко как-то и непривычно. Блюдце на проверку оказалось миской, и немаленькой. И пряников там навалено было тьма, и варенье вприкуску, и тихий музыкальный мотивчик неизвестно откуда. Словно детская шкатулка - тоненькие колокольчики. Вот-вот - и начнётся ария. Но ария не начиналась.
  Зина ушла, бережно разложив на накрытой скатерти приборы и расставив кушанья. Сердце у юноши отпустило, он расслабился полностью: пот быстро испарялся, слюна выделялась, пробиваясь из уголков сжатого рта.
  - Ну? Говорите же, не томите старика сердце, прошу вас!
  
  Сказать что-либо молодой человек решительно не мог, так как между зубов у него крепко- накрепко обосновался большущий пряник. Заметив этот фантастический факт, хозяин виртуозно спас положение:
  - Ах да, простите мне мою забывчивость... Позвольте представиться: Поляков Филипп Васильевич, хозяин дома...
  - Гу-гу, гу-гу... влов... гу-гу, -гов... но! - пожал протянутую руку юноша, полусогнув колени и немного привстав. Суховата на ощуп рука. Суховата. И не хватало в ней чего-то, вроде мозолей.
  - Павлов Анатолий Сергеевич? Что ж, взаимно! Очень приятно! Анатолий, расскажите, что случилось, что произошло? Безумно интересно! - поднажал Филипп Васильевич.
  - Да, понимаете, - доедая пятый пряник и изрядно накрошив на персидский ковёр, решился Павлов, - все нервы измотал, а они мне штраф за неустойку, а между прочим, дебют! Да как же ж тут? А тут ещё этот блин круглый... И плоский! Комом... А я их репетировать, а они мне - во! Не хотят. Сценарий ругают. А я ж впервой. Ну, задёргали! За кулисами стоишь - роли спрашивают. Не выучили. С музыкой провалы, звукооператор что-то напутал, а курить я и не начинал - мал ещё! А актёры двое заболели, пришлось заменять, а некем, ну нашли, а потом я выхожу, а она стоит передо мною и я знаю, что она скажет, а в зале сидит... Да нет, где-то возле двери и смотрит, а я же для неё... И... Устал я. Кушать хочу. Вы уж простите, - проглотив слёзы и восьмой пряник, Толя уткнулся носов в грудь, дожёвывая десятый.
  - Батенька, не из жадности чистой, но вам же плохо будет от такого количества мучного! Вы Пейте больше... Ах, как исхудал-то...
  - Угу, нейвы! - двенадцатый пошёл.
  - Вам бы водички лучше выпить, как доктор вам говорю, вредным делом маетесь. Зачем же так, простите, насиловать желудок? Не привык он, гляжу... Зинуля, искренне прошу прощения, что дёргаю Вас по пустякам, но не могли бы Вы приготовить постный бульон и ведёрце металлическое?
  - Да, господин... - тут Павлов даже поперхнулся.
  - Вы уж простите, любезный, - Филипп Васильевич деликатно убрал со стола мисочку с пряниками, - но здоровье такого замечательного человека для меня почти что важно! А вы сладкой отравой перебиваетесь, вместо нормальной пищи.
  - Да где возьмёшь её? - из-под брови полюбопытствовал юноша. - Я... денег в душе - ни гроша, а с сумой побираться - не по мне фасон. Лучше голодным помру.
  - Ай-ай-ай! А что близкие и родные?
  - Один я тут. Близкие стали друг дружке ближе, а родные - всегда самые ненавистные предатели и, наверное, шпионы. Простите, не хотел. Не так-то оно и плохо выходит, видите? Вот, подручным к вам явился. Пахать и работать.
  - Ах да, работа... М-да... Подождите минуточку, я отлучусь, что-то прихватило... Один момент, - и взаправду, Павлов и не заметил за грудкой своих мытарств странных изменений в собеседнике: будто тот сморщился, а кожа помертвела... Испарина прошлась по его лбу ротой солдат и глаза заблестели ртутью заболевшей влаги.
  Диавольщина!
  
  Сигара отыскала приют у пасти чёрного пуделя-пепельницы с крохотными наглыми глазками из какого-то дорого камня. Лишь изредка напоминая о своём существовании, сигара испускала тонкую паутинку дыма, невидимую глазу против солнечного света.
  Без хозяина кабинет оказался пустым. Пряников не хотелось. Не хотелось и пить.
  Предчувствие болевых неприятностей за необдуманные действия заставляло мозг тупеть и ждать.
  Грустного Павлова отвлёк шум снаружи, вроде даже, повеяло Кавказом... Вспомнился сладкий кумыс. Напиток гор. Сейчас он вызывал стойкое отвращение, но всё-таки! Что же там творится за окошком? Желание вставать забаррикадировалось глубоко в подсознании копчика. Впрочем, молодой человек вовремя заметил длинный шнур, привязанный к ручке его кресла. Недорогого усилия стоило дёрнуть за шнурок - и двор уставился на Павлова всей своей красой. Кусочек почвы, ограждённый забором, словно авангардистский зоопарк, держал в имении проржавевшие конструкции развитого социализма. Прогнутая детская горка, поваленный жираф с кольцом, раздавленный, впитанный в грунт некогда зелёный крокодил. Картина зачаровывала душу художника. Особенно тем, что на площадке играли крохотные совсем дети... Более того, получали от игры нескрываемое удовольствие!
  Фантазия..... Просто. Очень просто руины империи превращаются в детскую площадку, которая воспитывает будущих вождей! Или прошлых, прошедших?
  Дети бегали друг за дружкой с пластиковыми саблями, случайно попадая саблей по сабле. Раздавался приглушенный звук. Дети смеялись.
  Глаз Павлова помутнел, слух сбивался неведомым желанием: он слышал крики, видел кровь! Скользкой плёнкой покрыло двор и из недр её поднялись горы Кавказа, сквозь призрачное окно прилетел запах гари, пороха, смеси крови, пота и слюны. Шёл бой. Люди вопили и, извиваясь, под проткнувшим железом, глохли. Плёнка лопнула.
  Анатолий Павлов прирос к креслу посреди кровавой бойни. Брызги из разорванной плоти пачкали ему лицо. Под ноги свалился несоветский офицер - они проигрывали. Из дёргающегося действа вырвался осатаневший человек с посечёнными руками и белой кокардой, натурально впаянной в лоб. Человек, крепко держась, подбежал прямиком к юноше. Выплёвывая с мокротами остатки зубов, он проорал Павлову аккуратно, в самое ухо:
  - А мы тебя предали, а мы тебя предали! - и захохотал.
  Хохотал он и тогда, когда крепкая сталь отличной шашки прошила его грязное сердце, прошила грудину, выплёскивая наружу кровь. Тело билось в конвульсиях под десятками сапог, тело умерло, но тело продолжало смеяться. Грязно-бежевый туман залил юноше глаза, звон тысяч ос о металлическую стену заменил слух. Юношу вывернуло. Очень кстати пригодилось металлическое ведро, любезно поставленное Зиной.
  - Дышать не... могу... - кашляя, прохрипел он.
  Действительность вернулась в нормальность. Первым делом трясущаяся рука выдрала, отмотала шнурок. Шторы мягко сошлись по центру, прикрывая окно.
  Следующий позыв отделил мир очередной завесой забытья. Организм категорически протестовал! Против насилия над собой и нерационального использования оставшихся ресурсов. Пряники с удовольствием вернулись к свету в первозданном виде и упокоились в ведре.
  Прошло. Бил озноб, но, в целом, ничего страшного. Ведро исчезло, унесённое запахом сухих листьев, появилась салфетка. Не одна, а в паре. Рядом с издевающимся пуделем стояла тарелочка ароматного бульона. Рефлекторно юношу отвернуло от него. Обидно!
  Через полторы минуты, когда хозяин войдёт в просторный кабинет, наполненный неоднозначным букетом ароматов, молодой человек без кепки будет уже в полном расположении и даже улыбаться. Да и сам Филипп Васильевич изрядно посвежеет! Одно будет нарушать его стройный стан: еле различимая внутренняя усталость. Как тень, но так, что и не видно. А так - умница, как хорошо будет выглядеть. Может, сил где каких набрался?
  - Эх, что в мире творится! Вам уже лучше?
  - Безусловно.
  - Отведайте бульона.
  - Угу, так а что с миром, вы говорите?
  - А вы... газет не читаете?
  - И кубики не слушаю! - гордо ответил Павлов.
  
  Филипп Васильевич слегка подкинул брови, точным движением поймав их на уровне удивления.
  - Да, где-то здесь было... - он перевернул пару медицинских бумаг на прекрасном кабинетном столе, пошарил в ящиках. - Да! Вот, пожалуйста, утренняя газета. Полюбуйтесь!
  На заглавной странице в приглушённом шторами свете красовался Анатолий Павлов, собственной персоной. Единственное что, в костюме черта, стоя на коленях перед кокой-то барышней. Локация - сцена Молодого Театра вчера днём. Заголовок под вульгарно-красным названием газеты вопил: "Грандиозный провал премьеры года!"
  Издевается...
  - Э-э, нет, спасибо, уже налюбовался... А всё ж быстро работает пресса! Правда, у меня некоторые сомнения по поводу "Премьеры года"...
  - Я не издеваюсь, - серьёзно сказал Филипп Васильевич. - Вы на развороте откройте.
  Не зря юноша открыл разворот... А может и зря. Где-то на четверть полосы газетчики впечатали цветную фотографию очень неприятного убийства. А именно: на паркетном полу одной квартиры, подле советской кровати с верблюжьим пледом, лежала мёртвая женщина, прикрывающая тело маленького сгустка девичьего мяса.
  - Матерь б-жья!
  - Нет, ребёнок б-га - сын, - возразил хозяин, и, конечно же, был прав.
  - Да ведь я же... - оборвал Павлов, вчитываясь между строк, с каждым словом зрачки его расширялись. Не как блюдца, конечно, но тоже сильно.
  
  Непонятно почему, тела остались неприкрытыми, и множество колотых ран уставились на читателей грубым напоминанием о боли и страдании. Кровь, между тем, разбрызгалась по всей фотографии. Настолько много крови, что столько не бывает! Юноша узнал.
  
  "... Вчера днём были обнаружены... мёртвыми в своей квартире... трёхлетняя... и её бабушка, сорокапятилетняя... более ста ножевых ранений... возбуждено уголовное дело... одна из рассматриваемых версий... ограбление по-бытовому..."
  Изверги какие-то!
  - Из-за денег дитя убить? Диявол, куда мир катится? - губами прошептал Толя.
  - Согласен. А теперь, с вашего позволения, откройте, будьте добры, третью страницу...
  - Но ведь я только что их видел! Прямо здесь вот, на улице, - юноша вскочил, переворачивая кресло. - Этого не может быть. Если... - он призадумался, но ненадолго. - Тогда... Их ещё можно спасти! За мной, умоляю, за мной! С этими словами Анатолий Павлов, молодой, в аккуратную точку человечек с плечика оттеснил входную дверь дома - и очутился на улице...
  
  5.
  
  Запах театра нельзя спутать ни с чем! Оставьте человеку из всевозможных чувств только нюх - и он точно укажет вам, когда попадёт в театр! Наверное, запах - древний наркотик, зовущий к себе зрителей да лицедеев много-много лет к ряду. Такая у него работа... Со временем, театральное искусство отмирает, но не умрёт никогда.
  Ранее - основное развлечение, теперь - экзотическое. Потом, быть может, главное... Ответы знает кто-то другой, а я не он.
  Генеральная репетиция. За кулисами - решительно никакого порядка. Метушня, бегают все, что-то спрашивают, переговариваются... Только в гримёрных витает относительное спокойствие и расшатанные нервы актрис.
  В зале, съедая ногти по направлению к предплечью, восседают режиссёр-постановщик, ассистент режиссёра, пара никому не известных личностей и одна симпатичная девушка невысоко роста, с пухлыми губами и косой до полного копчика.
  
  Дирижёр нервно поправляет обязательный парик, который ненавидит больше вся во всём крестном мире, да тихо ругается на неизвестном наречии. Примадонна прочищает горло вечной гадостью. Что за гадость, знает только она.
  
  Театр был не простой, а очень даже оперный. И, к слову, несколько известный. За оправданным хаосом угнался и шут. Костюмчик у него такой и роль без слов. Да вот, к несчастью своему, заметил, что кулиса наверху зацепилась за один из тамошних канатов. Проблема техников, но время-то ещё есть. Сон минувшей ночи не тревожил, сны шуту запоминались плохо. Довольный, как мартышка с бананом, взобравшийся актёр освободил от несвободы благодарную кулису и начал спускаться вниз. С тальком перебои или с памятью, но чешка скользнула с перекладины, в тот момент, когда он переставлял руки. Божественный полёт вниз головой...
  Все бегали, метушились, бутафорщики - за техниками, техники - за молоденькими актрисами, а молоденькие актрисы - от техников, жадных до любви и понимания. Падения шута, в общем, никто не заметил.
  
  Пришёл в себя он очень скоро, с тошнотворным головокружением и непонятной лёгкостью. Какова же была его радость обнаружиться живым! Там, как минимум, шесть метров высоты. Он встал, но что-то мешало ему. Актёр не сразу понял что. Тяжёлый дискомфорт и отсутствие боли несколько настораживало, но надо играть! Дебютная роль, нельзя себя не показать! Готовность три минуты. В глазах туманилось, шут вышел на сцену.
  
  Совсем недалеко от лестницы, по маршруту полёта, торчала строительная арматура, оставшаяся, после перепланировки верхнего яруса пару лет назад. С неё тёмной жидкостью текла кровь. Вот прилипший органический кусочек упал на плечо статисту.
  Девушка с любопытством посмотрела на шута. Грим смазался, костюм запылился, известная шутовская шапочка с колокольчиками одета боком. Молодые актрисы закричали, режиссёр- постановщик впитался в кресло, нервный дирижёр уронил палочку, кого-то громко стошнило. Вполне нормальная обстановка, когда у человека...
  Шут не понял в чём дело, почему повесился крик и повисла тишина. Он осмотрелся: некоторые плакали. И кажется, догадался, что мешало ему идти, но не танцевать.
  Актёр стоял посреди сцены оперного театра с выпущенными кишками. Кишки не испытывали
  сильного смущения перед зрителями, отчего слабо раскачивались, делая поклоны. Взад-вперёд, взад-вперёд... Модная нейлоновая одежда испорчена окончательно и бесповоротно. От жуткой этой мысли шуту стало грустно. Придётся платить. Разодранная прямая мышца живота возмущённо кровоточила, судорожно содрогаясь от потерявшихся электрических импульсов, внутренности наоборот - просто умывались артериальной кровью.
  "Г-ди, режиссёр видит меня, в неглиже! Да он же запретит мне играть!"
  - П-простите... - залепетал он, пытаясь засунуть кишки обратно. - Простите, Сакса ради.
  Он рванул со сцены так, что, как говорят, пятки засверкали.
  На улице белыми хлопьями падал снег. Солнце неопределённо засело за ярким небом. Снежинки красиво кружились по спиральке, делая па и изящные реверансы друг дружке. Свежо.
  Через порядком обескровленные щёки актёра не пробился румянец с доброй ручки щипающего Деда-Мороза. Да и грим мешал.
  "Побыстрей, из театра! Дальше!"
  Возле конюшен стояли малые сани. Он побежал к ним. Сзади разлетелась дверь чёрного хода, вывалился крепкий статист:
  - Эй, стой, ты куда!
  "Ага! Не поймаете!!!" - азартно думал шут.
  Ему ничего не стоило плюхнуться животом в кожух на санях, придавливая болтавшийся кишечник.
  - Стой! - вопил статист, двухметровыми прыжками покрывая расстояние к конюшням. Во дворе собиралась толпа отвратительных зевак, включая режиссёра-постановщика. Чуть в сторонке от всех стояла девушка с улыбкой не то Джаконды, не то дьяволёнка.
  Вниз от оперного, а точнее, с его заднего двора в город спускалась брусчатая дорога, покрытая сантиметровым слоем гололёда. Испуганные вороны взмыли в небо, кружась и осматривая опасную толпу под холодными крыльями.
  Ему удалось оттолкнуться: сани послушно заскользили вниз, прощаясь с мелькавшими деревьями.
  Наконец, несколько человек сорвались в погоню.
  - Ушёл! Ха-ха-ха! Ушёл! - победоносно орал шут, набирая скорость и теряя кровь. Скоро крики смолкли, сани быстро увозили его в рай. И только глубоко в недрах театра кто-то продолжал взахлёб смеяться! И просто ржать.
  Филипп Васильевич коротко рассмеялся. Среди прочих зубов его на месте заострённых клыков мелькнули коронки, судя по всему, из платины и золота.
  - Дорогой Анатолий, вы слишком близко принимаете к сердцу. Так и неврозы недолго заработать. Поберегите себя!
  - Но как же так?
  Анатолий Павлов, молодой, в аккуратную точку человечек с плечика оттеснил входную дверь дома - и очутился на улице... Вместе с ним на улице, а стало быть на Алексеевском спуске, очутилась и ночь следующего дня. В голову вернулись давно утерянные строчки:
  
  Город обняла лукавая тьма -
  Серебряным диском дрожащим
  К окну,
  Впорхнула совою -
  Полутенью лица,
  Сегодняшней ночью...
  
  Дальше он не помнил, но что-то романтическое точно. Город спал, низко, перед самыми глазами мерцали большие звёзды. Красиво небо. Ночью, в мае...
  И плевать ему на людей. Люди рождаются, умирают, снова рождаются. А небо остаётся немым и прекрасным. Вот он, секрет молодости. Надо быть вечным.
  - Но как же так? - растеряно произнёс юноша, а спящие окна не снизошли до ответа.
  Юноша перешёл к решительным действиям: он перебежал через дорогу, заскочив в парадное того дома. Или не того. Но дверь одной из квартир строго-настрого опечатали, на дверном коврике засохла кровь.
  - Ничего не понимаю! - ничего не понимая, начал Павлов. - Я же к вам сегодня зашёл, и сегодня же их видел, а сегодня - уже завтра, да ещё и ночь!
  - Ничего страшного, вы, главное не волнуйтесь, такое бывает. Всё будет хорошо, - больницей запахло особенно отчётливо.
  - Да что вы меня успокаиваете? Тут двух людей убили, практически знакомых и родных! А я ничерта не помню!
  - Я и не думал вас успокаивать, просто успокойтесь, всё хорошо будет, - да что за ненавистный запах!
  - Я водочки выпью, - сухо сказал Павлов, увидев на столе графин с водкой.
  - А не будет вам?
  Не будет! - мысленно ответил юноша и бесцеремонно наполнил гранённый стакан. Да не
  просто наполнил, а тот час же и осушил.
  Дилетант! - мелькнуло в глазах у Филиппа Васильевича.
  - Гэээ-ээ... Ключница водку делала! - сипло выдавил Павлов, дважды икнув и сильно крякнув.
  - Нехорошо говорите, Анатолий, вы... закусывайте. Да, кстати, а почему вчера ко мне не зашли?
  В голове юноше стало легко и прозрачно, запели ангелы.
  - Вчера я был немного занят... Очень сильно...
  - Бульону?
  - Да, пожалуй.
  
  Павлов завтракал вкусным бульоном на курице, время отходило назад, смазывая прошедший мир серьёзной кистью. Филипп Васильевич ограничился крепким чаем из сушёных травок. Так, молча, в условной тишине, они откушали начало второго дня. Удивительно.
  
  6.
  
  Гремя тяжёлым каблуком, позвякивая мелкой мелочью, пять по три копейки и три по пять, плюс железный рубль, в комнату ввалился громадных размеров человек. Весь напоказ: кожаная куртка, кепка кожаная одна штука, да повязка на ней красная и красные же, как у петуха, штаны. А пониже штанов - покрытые просёлочной глиной и конским навозом, драные сапоги. Усы торчком, грудь колесом... Мятым.
  - Вам, товарищ! - запыхавшись протрубил активно-красный, но продолжить не успел.
  - Ну что ж, здравствуйте, Вам Товарищ! - доброжелательно поздоровался хозяин. - А вам, товарищ? - обратился Поляков к Анатолию.
  - А мне не надо! Да и нельзя мне...
  - Ага, я так и подумал. Ну-с, Вам Товарищ, чего изволите?
  - Вам, товарищ, - грозно процедил вошедший, - вот что!
  
  И некрасиво так, вульгарно, скрутил Филиппу Васильевичу кукиш. Развернулся, загромыхал прочь. Прекрасным чудом за ним тащился красный парашют...
  
  - Бывает же такое! - юноша искренне поразился.
  - Вопиющие безобразие. Весь ковёр перепачкал! Вот вам и "социалистический элемент"... Нет, мало того что на голову средь ясно-дня падают, так и навоз после них извольте убирать! Броня мне нужна, броня! Да такая, чтоб окончательно и полностью!
  - Неприятно... Но больно оно не похоже на навоз...
  - Ой, и не говорите - боюсь подумать!... Зиночка!
  
  - Revenons à nos moutons! Вам нравится Толстой? - Филипп Васильевич погрузился в апатическое состояние.
  - Да, я читал "Аэлиту".
  - Лев Николаевич?
  - Без малейшего понятия.
  - Как так? - апатия резко кончилась.
  - Да не буду я... Пока. Быть может, потом. Не сейчас - это точно!
  - Скажите, Павлов, только честно, вы нормальный человек?
  
  Павлов замялся, перебирая в голове сотни случаев помешательства, но ответил твёрдо и сипло:
  - Да.
  
  Звон в ушах, голова поплыла вдаль. Страшного тут мало - память ударила. Из-под медвежьего молота вылетели искорки, наковальня недовольно гуднула, эхом отразившись о тесные стенки свинца. Юноша занервничал, запереживал.
  Вверху, в глубинах космоса, мирно покоится Марс, на поверхности его, на проржавевшем песке, зализана пара древних человеческих следов, Лося и Гусева...
  И только голос безнадёжной тоски повторяет, вплетаясь аморфным телом в холодную, чужую, атмосферу: "Где же ты, Сын Неба?"
  Пылающие глаза дракона обратились карим глазом - Павлов очнулся.
  - Филипп Васильевич... Я благодарен вам за всё, но... В чём заключается моя работа?! Уж не в приятной ли беседе с Вами?
  - Работа... Как в чём? Писать. Вы же писатель?
  Это я-то писатель?! Дела...
  - Я? - не поверил Павлов.
  - Ну не я же! - отрезал Филипп.
  - Простите. Я согласен, пьеса плохая. Но не повод же, чтоб вот так... На самом деле, я хороший, только постараться - и всего делов!
  - Всего делов... А? Я, как твой г-дь, дарую шанс. А зачем вам дракон?
  - Это зависимость... - и шепотом. - Наркотическая. И... Давайте не будем об этом. Мне тяжело говорить.
  Лицо хозяина разломалось улыбкой. Неприятной, надо сказать. Дорогие коронки, поглощая свет, переливаясь тенью, наводили животный ужас. Где-то в районе спинного мозга рождалось желание бежать.
  Бежать, кричать, вопить. Как можно дальше, постоянно ускоряясь.
  Противовесом выступили несвоевременно отказавшие ноги. Кресло не отпускало, удобно проминаясь под выпуклостями тела, обстановка убаюкивала, усыпляла... Насмешливый пуделя взгляд... Паршивая пепельница!
  - Вы правы, Павлов, вы слишком молоды, чтоб что-либо писать.
  - А мне казалось, я стар... супе...
  Вишнёвые глаза внимательно протоптали каждую чёрточку молодого человека, запоминая и перерабатывая.
  - Иллюзия. Самообман, упокоение мыслью. Он где-то в вас сидит, не понимаю, где. И непонятно, зачем. Как призрак ходит через стены, вам с ним не совладать. Пробьётся он, мой юный друг, пробьётся...
  - Пугаете?
  - Вдохновляю, - рука изящно повернулась театральным жестом.
  - Неразделимо понятие всевластного... Ой! Что-то из носу лезет!
  
  А из носу вылезла серенькая бабочка, провоцируя аккуратный нос к чиханию. На чих Толя не поскупился, спровоцировав тем самым шок у впечатлительного создания с крылышками, и его незамедлительное отступление в тыл.
  За мокрым насекомым тянулся след серебряной пыльцы, воздушный, переливающийся, как волшебный порошок - стоит дотронуться - и попадёшь в добрую сказку... Где принцессы в замках, герои с мачехами, да злые колдуны, получившие разряд по инвалидности, как проф. непригодные, умственно отсталые личности. Павлов не удержался и дотронулся.
  В сказку он отчего-то не попал, а только осунулся, разочарованно вздохнув.
  - Ну ничего, ничего. Успокойтесь. Не расстраивайтесь. То ли ещё будет! - тут, как может, хозяин подбадривает пациента, одевая на глаз старомодный монокль.
  - Вот-вот, Толи ещё будут... А я?
  - А как же!
  - Но быть готовым?
  - Эх, эх... Анатолий, поверьте, на все случаи жизни не наживёшься!
  - Верю! Г-ди, я верю каждой букве Вашего слова! Позвольте зеркало.
  - Весьма польщён, но зеркала не дам. Не время, - наслаждаясь капитуляцией гостя, Филипп Васильевич упрятал монокль в нагрудный карман, потеснив кружевной платочек.
  - Как же писать?
  - Пишите: от станции Зерново до Москвы скелету такому-то.
  - А гроб как же?
  - Гроб в багажный!... Написали? Подайте сюда.
  И то ли юноше почудилось, то ли взаправду из стола гулко донеслось хеканье, за хеканьем высунулась жирная лапа с треугольной печатью в коготках. На предложенной бумажке лапа деловито поставила штамп "Уплочено" и быстренько исчезла в ящик.
  - И часто вам такие видения являются? - участливо осведомился Поляков.
  - Ой, не очень... Но, вообще, постоянно, конечно. А что, заметно? - испугавшись, спросил молодой человек.
  - Бывает. Батюшки! Да у вас тут семь ошибок и клякса! Вы, должно быть, в школе плохо учились?
  - Выгнали меня оттуда... - нехотя признался гость.
  - Стихи пишите? - продолжил ряд Филипп Васильевич.
  - Да.
  Хозяин огорчился.
  - Ах, как не хорошо! А впрочем, простите, как вас по псевдониму?
  - Павлов...
  - Ай-ай-ай...
  - А вам что же, стихи мои не нравятся? - с любопытством спросил гость.
  - Страх как не нравятся.
  - А вы какие читали?
  - Все ваши стихи я читал! - нервно вскрикнул Филипп Васильевич.
  - Как же сравниваете?
  - Да что ж я, и у других, что ль, не читал... Разве что чудо? Хотя... Ну а ваша оценка собственным буквам?
  - Отвратительны! - честно признался Павлов.
  - Не пишите больше. Обещайте мне, что больше ничего не напишите! - Филипп Васильевич протянул правицу для рукопожатия.
  - Это почему это? - гость руку не принял. - Вы просто... Вы просто не воспринимаете... У вас твёрдо укоренился стереотип туповатого поэта. Люди разные бывают. Стихи тоже... Можно двигаться!
  - Куда, скажите мне на милость? - в вишнёвых глазах вспыхнул огонёк иронии.
  - В кубофутуризм. Проклятье! Да возьмите того же Маяковского! Сколько новаторства, экспрессии, эмоций.
  - Дурак был ваш Маяковский! Несчастный дурак, - хозяин глубоко вздохнул и умостился против Павлова.
  - Он любил, также как и вы, - гость высоко поднял подбородок, говоря уверенно, но склера подёрнулась влагой. - Вспомните! Вспомните Елену Валерьевну! Разве не так? О чём вы писали? Маяковский создавал то же... Мозг даровал ему талант. Гениальность. Но забрал всякий выбор в жизни. Разве виноват он в том, что любил? Я спрашиваю вас! Разве виноват он в том, что его рефлекторная дуга навечно закрепилась на образе? Он сам мучился... Поверьте. Он пытался. Уйти, переключится, но впустую. Природу не преодолеть, - голова Павлова упокоилась на груди. - Он ошибся с выбором. Он верил в перемены... Откуда было романтику знать, что там происходит. И не говорите, что вы знали! Он не вашу жизнь прожил, а свою. Он не видел эпидемии сифилиса в земской управе. Он ещё верил в народ, он горел идеей... Я не верю, что не хотелось изменений вам. Он не был глупым, он был чистым. Романтиком... В последние дни... Так случилось. Он всё понимал, он осознал. И к его пятнадцатилетней боли добавился ещё пуд. Он верный сделал выбор. Единственный. Иначе... Он был бы разгромлен, унижен и убит ими.
  
  Кабинет молчал. Стенные часы отбивали точный такт, боясь Погрешностей, чреватых смертью. Часы обычно боятся смерти. Ни смеха со двора, ни хрипа привидений. Собеседники оказались расстроенными.
  - Да что вы мне говорите! Что я, не знаю что ли? - Филипп Васильевич заходил по комнате. - Попробуйте, хотя что там. Не сможете. Но всё же... Вам не дано понять, насколько горький триумф я испытал, когда узнал о его кончине. Я был прав, а Маяковский мёртв. Знаете, после выстрела он ещё жил, он ещё пытался поднять голову, но глаза превратились в пустушки. Он хотел уйти. Оставить всех, чтоб все оставили его. Он не верил. И тут с ним сыграли злую шутку. Конечно, человек масштабный. Разве можно почить подобному с миром? В последний путь его провожали тысячи, как едкое напоминание или даже издевательство. По сути, шли только предатели. И языками чесали только предатели. От них он уходил...
  - Простите, что прерываю ваш глубоко интеллигентный разговор... - человек на пороге стоял поменьше ростом предыдущего. Зато стоял, как камень, гранит или ещё что. Крепкий, уровня алмаза. Ус нормальный, пышный, погоны на сюртучных плечах и еле уловимый акцент. Правда, непонятно какой. - Вам повесточка, товарищ Поляков. Цитирую: "Мы вас держим в резервации. Отказ во всём, но умереть не позволено. Не выгодно..." Всего наилучшего!
  Скупо откланявшись, человек чётко развернулся на подбитых каблуках и испарился.
  - Вот вам и вопрос, Анатолий. Что лучше? - отойдя от внезапного прихода, заключил Филипп Васильевич.
  - Чай.
  - Вы правы, как всегда. Зинуша!
  Горячий терпкий чай с печеньем навеял мысли о работе. Разбилась грусть, ушла печаль. Наверное, так надо.
  - Решительно не понимаю, в чём проблема! - активно отнекивался Павлов. - Ну разве ж неинтересно читать?
  - Поймите, - шёл бронёй Филипп Васильевич, - читать, может, и интересно. Но через силу! Ну, к примеру: сидят двое образованных людей в комнате, чай пьют, разговаривают... И так весь рассказ! Вам будет интересно?
  - Ну почему бы и нет? Если темы интересные там, житейские... Оно ж и полезно, вроде. Узнать грязные мыслишки. Рассуждения...
  - Узко мыслите, мой друг.
  - А можно ширее? - съязвил Павлов, протирая слипающиеся глазки.
  - О, ещё как! В рассказах действие должно быть. Динамика, в конце концов! А диалоги между персонажами должны иметь особое воздействие. Приоткрывать кулису характеров, выстраивать определённую модель поведения. А у вас что?
  - Что?
  - Сказать по правде, и сам не знаю. Но так никто не делает.
  - Я делаю! - гордо заявил юноша.
  - Да вы и Менгельсона должны за то любить и обожать. Вы хоть музыку-то слушаете?
  - Иногда.
  - Хорошо, - нащупав нить разговора хозяин умиротворился. - А какая должна быть музыка, вернее, песни. Музыка-то, понятно, оперная. А вот песни?
  - Ну... - напрягся Павлов. - Ну такая, чтоб понятная на слух, приятная уму... Как грамотная речь.
  - Очко! Вот и повести писать нужно стройным, насыщенным и, главное, понятным языком. А где, повторюсь, события? А?
  - И что вы предлагаете?
  - Идемте! - решительно взял тему за рога Филипп Васильевич. На столе забылись чайные чашечки с недопитым остывающим чаем...
  
  7.
  
  Что поделать? Картина чёрно-белая.
  На юго-западном горизонте вяло, перекатываясь из стороны в сторону, косолапо вылезало Солнце. Обладало Солнце вполне недовольным человеческим лицом и творило отвращающее впечатление, жутко гримасничая.
  Летний ветер утра теребил золотые кудри стоявшего на холмике ребёнка. Стоял ребёнок во всём хорош и замечателен. Одно смущало. Отсутствие на нём лица.
  Как будто кто-то пошутил, размазав черты его в однородную телесную маску: без глаз, волос и губ.
  Бывает ли лицо помехой истории? Потому, продолжим.
  Дитё прижимало к бедру старенький велосипед, свет нехотя проникал сквозь его гнутую раму, отбрасывая загадочные тени на асфальт. Ничего плохого.
  Высокий холмик с длинной тротуарной дорожкой. Особо пышно разросшийся этим летом бурьян придавал тротуару нежно-ностальгический вид. Ребёнок пуст, хотя того не знает. Он садится на раму, самый сантиметр не доставая до сидения, и начинает спуск радости, мечты и адских врат.
  Сейчас он не может остановить велосипед - тормоза ушли в отставку, нельзя и упасть - большая вероятность сломать шею... Да и делать-то ничего не надо. Надо ехать. Набирать скорость, плыть по течению. Так как все. Вместе со всеми. И будет хорошо.
  История в конце дорожки оставила канаву. В неё угодило переднее колесо бесконтрольного велосипеда. Ребёнок полетел через руль... Вот он летит. Нет, он красиво плывёт по воздуху. Медленно и наслаждаясь.
  Ребёнок уронил себя вниз, ударился головой о горячий асфальт. Голова со звоном разбилась, как ёлочный шарик. Тоненькие стенки с отражающей внутренней поверхностью. Осколки немного покачались, пока их энергия не закончилась.
  Безголовое детское тельце облизывал ветер. Оно чуток раздулось, натянув одежду. И вот, начало проваливаться само в себя. Посреди дороги подле велосипеда лежала детская одежда, среди одежды ослепляли маленькие кусочки крашеного чёрно-белого стекла.
  
  - Анатолий, помогите мне! - Филипп Васильевич с грацией бегемота навалился на книжный шкаф.
  Павлов в шкаф упёрся руками, прогнув спину, как некую тугую шину. Ноги норовили зацепиться о кресло. При удачных диверсиях пудель на столе подпрыгивал в такт напряжению юноши.
  Хранитель книг повиновался натиску людей, отъезжая в сторону, он открывал потайной проход в прохладную черноту. Над проходом висела распятая табличка с неизвестными буквами неизвестного языка.
  - Что здесь написано?
  - Это латынь. Здесь сказано "Все дороги ведут в храм".
  - А вы затейник, Филипп Васильевич.
  - Да и вы, я смотрю, тоже не промах.
  И они вошли. Долго ли бродили, тяжело ли... В конце туннеля, под спёртое дыхание идущих, замаячила точечка света. Голова у Павлова кружилась страшно. Не столько от клаустрофобии, сколько от витиеватости пути.
  Вышли действительно в храм, слева от иконостаса в маленькую дверцу.
  - Здесь куётся история мира, - приглушённым шепотом объявил Поляков.
  - Тихо и пусто.
  - Чисто и светло.
  - Нельзя не согласиться... Но... Мне кажется, я уже был здесь... Когда-то.
  - Всё мы здесь были, иначе нас бы не было там.
  - Можно пройтись?
  - Прошу, - рука Филиппа указала путь.
  
  Православных храм на византийский манер: высокие белые своды с масляной росписью. Посреди всего - тумба для библии, напоминающая почему-то наковальню. И... знакомое всё такое. И иконы, где писатели на месте святых, и крещение эха. И образ крестовый, так напоминающий...
  Матерь б-жья с драконом на плече и ребёнком на руках. Её пристальный карий взгляд упёрся Павлову прямо в сердце.
  - Господи! - закричал Павлов. - Это оно. Нет! Не хочу!
  - В чём дело? - удивился Филипп Васильевич, немного испугавшись.
  - Разве вы не видите? Я же был здесь! Из глубин иконостаса выйду я. Очень скоро. Начну обряд крещения... Ну конечно! Слышите?! Под куполом летает потерявшийся Экзюпери...
  С визгом отворились двери. Вышел потрёпанный Павлов в монашеской рясе и странной чёрной шапочкой на голове. Только одна буква золотом вышита была на той шапочке. Павлов-монах подошел к библии, перекрестил эхо. Детским, тоненьким, как струнка, голоском он прочитал нелепые стихи. Павлову только середина запомнилась.
  ...В высоких чертогах небесного храма
  Лишь ангелы тихо играют на лирах.
  Они там блаженны,
  Не ведая срама...
  Но скорбны их лица
  И слёзы на минах...
  Закрыл монах книгу и заплакал.
  - Кажется, я начинаю разделять вашу неприязнь к стихотворениям, Филипп.
  - Ну что вы. Здесь и шедевры есть, которые, увы, даже я вынужден признать.
  
  Тем временем, Павлов-монах, рыдая в густую бороду, на коленях подполз к иконе. Утерши рот нечистым рукавом, он припал лбом и губами к стопам б-жьей матери, моля о всепрощении. Навязчивый прозрачный мотив арф поднебесья прочно впитался в мозг. Анатолий второй раз осматривал помещение. Отличие нашлось одно - узкое оконце-бойница, появившееся только что. Юноша выглянул.
  - Странный здесь какой-то вид из окна.
  - А в чём дело? - Филиппа Васильевича привлек портрет некоего Владимира М. с пистолетом в руке.
  - А вон, видите! Отсюда видна Лысая Гора. Лежит, как на ладони. А нету там храма! Я хорошо помню.
  - Э, - снисходительно пояснил Поляков, - отсюда всё и начиналось...
  - Мне тяжело.
  - Ему тоже, - Филипп Васильевич оторвал от иконы кусочек и протянул Павлову. Павлов вслух зачитал:
  "...И в пролёт не брошусь, и не выпью яда,
  и курок не смогу над виском нажать.
  Надо мною,
  кроме твоего взгляда,
  не властно лезвие ни одного ножа"
  Петроград, 1916 г.
  - Уйдёмте отсюда, - устало попросил юноша. - Я устал. Нервное истощение у меня... И что в моих силах для неё сделать, кроме как уйти?
  На выходе он остановился ещё раз взглянуть на деву Марию. Она молчала. "Уйти..." - прошептал Павлов.
  Получил ли монах прощения от образа святой Анатолий и Филипп Васильевич так и не
  узнали.
  
  8.
  
  - В этом люди! Вы не видите чудес!
  - Вы думаете? - юноша потерял интерес к беседе, он возвращался к истокам, руки интуитивно искали кепку - единственное укрытие от нечестного мира. Он почувствовал голод, так как уже несколько дней ничего не ел, он ощутил силу Морфея, так как не спал. Он пил, он думал, он готовился.
  - Именно так. Наваррская нашла счастье! И не только для себя. Она нашла человека. И излечила. Чудо! Радости жизни вокруг, а вы слепы. Неужели не радостно, что светит солнышко, что растёт трава? Банально, я понимаю, но жизнь идёт! Даже за её пределами. Нельзя делать ставки на людей, они такие же. Они тоже в поисках. В поисках того баланса, той грани, на которой устоят. Грани нормальности... Надо жить!
  - Здесь?!
  - В жизни!
  
  Плёнка противоположного восприятия вернулась на глаза Павлову. Подкатила тошнота, подъехала изжога. Он смотрел на Филиппа Васильевича и настолько нереальным казался ему этот человек. Он рассуждал, вдохновлял. Он говорил правильные вещи. А внешне, постепенно превращался в руину. Теперь Павлов не мог выбросить из головы дракона. Он думал только о нём. Представления, фантазии, боль...
  Филипп Васильевич стал резко неприятен Анатолию. Поляков фальшивил. Откровенно, фальшивил.
  Изменился он. От симпатичного человека лет сорока и весьма профессорской внешности оставался серый старик с запахом мочи изо рта. Любовь победит всё? Если так, то что же останется? Руины побеждённых?
  Но, как и прежде, наваждение рассыпалось.
  С новой силой вишнёвый глаз Филиппа замерцал в сознании юноши. Окреп дряхлый старец, впитал из воздуха иронию, расправил плечи. Дьявол, не человек.
  Ему подвластен мир! Будто в крепких титанических руках держит он нити его, и одним рывком меняет устоявшийся многовековой устрой. А дальше...
  За речью Филиппа Васильевича раздался хилый стук.
  - Кто там, Зина? - не выдержал Павлов.
  В ответ долетел сухой хохот порождения тьмы. По коже забегали мурашки. В кабинет вошло нечто слабое, низенькое и с блестящей лысиной - только тёмный пушок по краям. В руках оно держало портфель, весом явно превышающего его самого, на рыхлом тельце, как на вешалке, обвис потёртый коричневый костюм.
  - Я к вам, профессор, и вот по какому делу. Понимаете, товарищ, падает рейтинг, а тут вы... Престижность. Представляете. Тут просто вдруг оказалось, что вы есть. Поступило предложение. Вы не против послужить нам во благо? - подобострастно запел вошедший.
  - Послужить? Да за кого вы меня принимаете? - Филипп Васильевич уверенно выходил из себя. - Вон отсюда!
  - Ну, Филичка... - заигрывая, сделал шаг человечек.
  - Позвольте! - взорвался Поляков. - Вон отсюда! Чтоб духу здесь вашего не было! - но очень быстро он совладал с собою и перешёл на холодный яд. - Или вам помощь требуется, если так, то Зинаида с радостью вас проводит...
  - Э... нет, спасибо, я сам. И всё же, подумайте...
  - Вы ещё здесь?
  - Меня нет.
  Точно нет. Вот стоял и был. А вот - уже не стоит и нету.
  - Экие мерзавцы! Хватает же наглости! Ух, бесы! - негодовал хозяин.
  - Честно признаться, да!... А ведь меня, Филипп Васильевич обокрали, собака с милиции обещала прийти. Вот, полюбуйтесь... - и Павлова понесло.
  - А какой сегодня день? - Поляков, заглянув в краснокожий отрывной календарь, сильно нахмурился и ни с того ни с сего начал бурчать под нос что-то вроде: "Телеграф... Телеграф... Полиграфия..." Вдруг он вскочил и заорал страшным голосом: "В печку его!"
  Точно. Чудеса! - вынес вердикт юноша.
  - Филипп Васильевич...
  - Ай, не отвлекайте! - хозяин, сев обратно в кресло, сделал запись в тонком блокноте. Карандаш "имени Советской Закалки" поскрипывал в такт смутным мыслям Толика.
  - Всё! - закончил Филипп Васильевич. - Задержался я тут с вами. Пора, мой друг, пора! Кстати, пока не забыл. Вы пишите... Пишите-пишите! Б-г в помощь. А я, благословение дарую. Вот, держите!
  У Павлова в руках возникла маленькая книжица синего переплёта. Да тяжеленная такая, что из свинца и ртути. Обложка, инкрустированная мелкими драгоценными камушками, приковывала взгляд названием. Буквы, вышитые золотыми и платиновыми нитями, сложились в двоеимье "МиМ". Павлов поймал на себе грустный взгляд Филиппа Васильевича.
  - Хватит комедии. Отпускай,- негромко сказал он.
  
  Изменения вступили в Павлова. Сильные.
  Энергия мира питала их в нём. Как множество ручейков, рек впадают в общий поток и вымываются силой в море, Джоули электромагнитных излучений наполнили сосуд Павловского тела, заставляя его мутировать и крепнуть. На спине вырос колючий горб, лицо превратилось в амбразуру с прорезью адских глазёнок. Шея, подчиняясь идущей энергии, выгнулась в бок. Павлов стонал и кряхтел, сопротивляясь изменениям. Подземный толчок швырнул кусок органики на пол. Филипп Васильевич, беспристрастно наблюдавший за драматическим переворотом, успел зажечь новою сигару и отхлебнуть порядком остывшего чая с тремя ложками сахара. Метаморфоза окончилась. Смешанная лужа крови и испражнений быстро впиталась в ковёр, не оставив запаха.
  Существо поднялось, расправляя плечи, хохоча, выбрызгивая потоки жиденькой слюны из немыслимой пасти. Шея существа вздувалась и отвратительно хрипела. Потоки избыточной энергии, возвратившись к подобию разрядов, создали ореол молний с толстым озоновым слоем. Пахло свежестью.
  Перед Филиппом Васильевичем стоял демон. Как полагается по всем мало-мальски приличным сказкам: с рогами, когтями, хвостом, но без копыт. Не любил Павлов копыт, да и не практично это... Бегать неудобно.
  - Чего уставился? - неподобающе огрызнулся Поляков. - Твори что нужно... - и прошипел. - Человек...
  
  За демоном дело не заржавело. Одним мощным прыжком раздробил он письменный стол, оказавшись рылом вплотную к лицу Филиппа Васильевича. Тот стоял отрешенно, флегматично и ещё как-то. Демон, не касаясь хозяина скромного жилища, воздел ручище к потолку. Поляков взлетел, ударился спиной о стену и заметно ослаб, потеряв сознание или нарочно притворяясь. И тут из стены появилась фигура худого человека в тёмных очках.
  Человек крепко обхватил Филиппа Васильевича сзади и удалился обратно, протискивая профессорскую плоть сквозь атомы стены. Нехорошее зрелище.
  Юноша остался сам и немного одиноко. Всё так же стучали часы, всё так же смеялись дети. Пели птицы. Никто не знал, что наступил конец света.
  Всё так же отягощала руку свинцовая книжка, оставленная хозяином в подарок. Только хозяина больше не было. Он ушел. Ему удалось, а юноше нет. Быть может, он слишком молод, но в чрезвычайной обстановке возраст не имел значения. Значение имела цель, смысл, миссия, с которой люди, букашки, травка - всё неживое пришло сюда. В мир теней и бессмыслицы. Хочешь жить - живи, хочешь быть счастливым - будь.
  А если не хочешь? Если надо? Если идёшь к счастью через себя, перемалывая бедренную кость и ломая кисти... Что если устоявшийся многотысячелетний мир счастья слишком мелок? Если профессиональный плывун не может ставить рекорды в луже. Если не наполняется душа одними лишь нерушимыми стандартами... Счастья. Если та лужа - лужа крови. После очередной драки, трагедии, болезни или банального отсутствия гигиены. Что тогда?
  Юноша взял чашечку со стола и, приоткрыв дверцу в коридор, высунул свой аккуратный носик. Дом страдал от пустоты. Зина вернулась туда, где ей место. Насекомые - разбежались и расползлись.
  Что же это?
  
  Следует ли говорить, что юноша работы так и не получил? Следует? Тогда скажу, а если нет, то решайте сами. Толик оставил недопитый чай на грязненькой кухоньке. Одел курточку, любимую кепку, ботинки почистил. Он вышел на Алексеевский спуск, а дверь в дом оставил открытой.
  Вода кипела, в небесах царил закат;
  
  Небо смущённо покраснело, пытаясь сокрыть пошлые мечтанья. Вокруг что-то изменилось: прохожие, дома и люди.
  От катастрофической нехватки места, распятья грешников проводились на фасадах зданий. Некоторые ободранные голодранцы ещё шевелились, другие - бормотали. Из-под рук их и. ног на скользкую брусчатку текла кровь. Утопленники, жертвы насилия, техногенного кошмара... Все шагали стройными рядами. В ногу! В ногу! Они проходили мимо Павлова, не замечая его. Они знали, что он рано или поздно вольётся в толпу. Они шли смотреть новую комедию, в театре, под небом, под красным дождём из чистых брызг слёз распятых. Афиша в руках идущего выдавала название спектакля. "Второе пришествие" назывался он. Между серых людей пестрела труппа "Театра Мира". Среди труппы причитал молодой шут, безуспешно запихивая гниющие кишки в живот. Вон Грузный побежал, распихивая людей и крича детским голосом: "Колобков, куда же вы?"
  Анатолий Павлов настолько засмотрелся на процессию, что не сразу отвлёкся на зов души. Душа тем временем, поставила перед ним огромное овальное зеркало и убралась восвояси, смотреть премьеру.
  Отражение ехидно ухмыльнулось на непонимающий взгляд юноши. Почесало пальцем под нос и этим же пальцем ткнуло Павлова в грудь. Больно и ощутимо.
  Павлов испугался и убежал в кабинет. Закупорив дверь и придвинув к ней отодвинутый книжный шкаф. Чего только не сделаешь в одиночку в состоянии аффекта...
  Проход в храм, куда юношу потянуло невероятным желанием, он забаррикадировал письменным столом и креслом хозяина.
  Отдышавшись и подумав, Анатолий сел в кресло напротив окна. Замер.
  Вспышка. Взрыв. Затрусили дом. Шторы сгорели, ковёр моментом истлел, паркет под ним
  вздулся, зашёлся пузырями.
  Лопались пузыри, исторгая дымящийся гной. Позади юноши, буквально в сантиметре, рухнула люстра со старушеским звяканьем. Г'ул ужаса и настырное пение ангелов сотрясали изнанку мира. Мощный толчок подбросил Павлова на полметра вместе с креслом. Обои потекли на пол, словно расплавленная пластмасса. На нагих, белых стенах проступили кривые слова. Красный свет и немыслимый жар раскололи окно: лопнув, вылетело оно, осколками вонзаясь в юное тело. Стены надулись, округляясь, словно шарик. Интерьер проваливался в разломы, что в земле. В сферической комнате пошли тонкие вертикальные разрезы. Тонкий писк и грубые басы, запах гари человеческой плоти, миллиарды не услышанных молитв и восставший ураган неистовства и бесчинства.
  Шар разошёлся на ровные полосы, за которыми открывалась абсолютная тьма.
  Подобно струнам срывались они с точки и громадной силой хлестали по лицу юноши, врезаясь в кость и оставляя по себе глубокие кровоточащие раны.
  
  9.
  
  Я сидел на деревянной табуретке в центре белой комнаты с мягкими стенами. Сзади беззвучно подошла Смерть.
  - Ну как?
  - Потрясающе! А... А можно ещё?
  - Нет, - привычно отказала Смерть.
  Ко мне на колени запрыгнула довольная такса Аврора.
  - Привет, Аврора, как дела? - говорю я.
  - Гав! - говорит Кенингсмарк и лижет мне щёку.
  - Разве ещё не всё? - не выдержал я затянувшейся паузы.
  - Идём, Павлов, тебе надо отыскать гусеницу.
  - Гусеницу?!
  - Ага, - красавица, как всегда, невозмутима.
  Мы вышли. Тот же длинный коридор с бесконечными непримечательными дверьми.
  Теперь мне надо что-то отыскать. Да не в первой...
  Главное, что я рядом с ней. Хоть ненадолго, но душа спокойна и блаженна. Уже всё хорошо. Удаляясь куда-то далеко, от стен коридора отразился краткий диалог.
  - Скажи, а что там было написано на стенах?
  Помрачнела моя улыбка, но я ответил, пристально заглядывая в холодные глаза: - Спаси меня. Спаси.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"