Двенадцать ступеней до двери, ведущей в Свет. Всего двенадцать. Но подняться по ним, спуститься и вновь подняться... нет, этого еще не удавалось никому. И не то, чтобы это были Какие-либо 36 ступеней, но это было Невесть что, а за дверью играл рояль.
ИСК КУТЕРЬМЕ
Кутерьма (суета) была отвратительно-склизкой, надоедливой и, как все в этой пропахшей парами бензина и сыростью части пространства, бесконечной. Абиссинский Бог не любил кутерьму или суету. Нет, он не просто не любил ее, он ненавидел! Казалось, не существует, равно как не существовало, и не будет существовать особых причин для ненависти к многообразию, но Абиссинский Бог сказал: "Я ненавижу!" и замолчал.
Остается лишь догадками определять окончание его замысловатой фразы. Быть может, Абиссинский Бог хотел заметить, что он трансцендентен суете, тем более, бесконечной суете. Или конец его высказывания выглядел бы: "Я включаю в себя всю суету или кутерьму как составную свою часть". Последняя посылка, очевидно, нуждается в комментарии. Прежде всего, следует заметить, что Абиссинский Бог на самом деле богом-то и не был. Богом не был как таковым. Не был и человеком. А просто был. Был неким. Причем следует заметить, что был действительно Абиссинским. Его манера говорить удручала многих, но чего можно требовать от человека, который таковым попросту не является. А ждать благодетели от бога, не являющегося на деле богом, было бы вообще утопией.
Кстати, об утопии. Я хочу уберечь читателя от невольных предварительных выводов. Здесь идет речь об утопии в интуитивном нашем человеческом смысле, а об Утопии речь пойдет чуть ниже. А может, вообще не пойдет. Здесь ведь все решает ситуация.
Итак, Абиссинский Бог изрек: "Я ненавижу!" и стал двигаться вдоль стены. Высокой, бесконечной, покатой стены, последнего достижения деконструктивизма. Часы не отставали, не спешили и не показывали точного времени, но все же оставалась какая-то подспудная уверенность в том, что они идут. Вот следы. Они явно сделаны из чего-то мягкого и, в то же время, теплого. Абиссинского Бога охватил страх при внезапной мысли о том, что он никем так и не будет встречен во время движения вдоль этой бесконечной стены. Следы повторялись, сочетались, не сочетались и вдруг исчезли. Только тогда Абиссинский Бог понял, что речь идет о том, что следы-то уходят от Бесконечной Стены.
Абиссинский Бог обратил свой взор в ту сторону, куда уходили следы. Они уходили в Вечность, но Абиссинский Бог точно знал, что между ним и Вечностью так или иначе найдется по крайней мере одна Лазоревая Поляна, на которой нет ничего, кроме камней и Лазоревого Света, и где Индра и Иван Иванович соображают на двоих.
Миллиарды путей сходились на Лазоревой Поляне, являвшей собой истинное совершенство бытия. В периоды Благоденствия на Лазоревой Поляне расцветали яркие цветы. Мириады соцветий превращали Лазоревую Поляну в желтую, фиолетовую, красную, белую. Поляна переливалась всеми цветами солнечного спектра и наполнялась всеми звуками Гаммы...
С тех пор прошло уже четыре периода Благоденствия. Отцвели и завяли травы, канули в лету звуки, ласкавшие слух любого обитателя Вселенной. Наступал период Новой Эстетики, время превращения жизни в камень, людей и животных - в примитивные формы жизни, богов - в людей. Лишь Космос оставался неизменным свидетелем эпохальных перемен. Космос не умел познавать, он был лишен этого реального счастья, но счастьем для Космоса являлась бытность познаваемым. Космос познавался многими, но особое удовольствие он испытывал, будучи познаваемым Иваном Ивановичем.
ПРОРОК И ПРОРАБ
Иван Иванович был математиком по профессии, философом по сущности, вольным художником по образу жизни и мистиком, согласно его устремлениям. Вечерами он мучительно переживал давление каждого прожитого дня, не брезговал спиртным, о наркотиках никогда не думал, работал математиком в РЭУ-113, и потому его звали Феликс. А еще Ивана Ивановича звали Петр Петрович, Алексей Куприянович, Евгений Филимонович, Граф, Дерево, Барсук... В нашей истории Иван Иванович будет именоваться лишь немногими из перечисленных выше имен.
Итак, Индра налил Ивану Ивановичу полный стакан до краев.
- Пейте сому, прораб, не стесняйтесь, витамины... Да и вообще... - с пафосом прорекламировал содержимое стакана Ивана Ивановича бог.
Феликс с грустью в глазах посмотрел на переполненный стакан, затем шумно выдохнул и влил содержимое в себя. Несколько секунд он сидел не двигаясь, потом взглянул на Индру, развалившегося в шезлонге среди вековых камней Лазоревой Поляны и произнес:
- Ну, мне пора.
- Иди. А то посидел бы еще...
- Да нет, Ин. Да и соседка моя заждалась наверно.
- Верю, тебя ждет сытный ужин.
- Да что ты! Я и сейчас чую, как эта стерва в котлеты стирального порошка насыпала.
- Я тебе завидую. Стиральный порошок - моя любимейшая из ед!
- Ну, прощай. Я уже слышу шебуршание метро. Чуешь, под нами?
- Прощай. Дам я, еще свидимся.
С этими словами стал гаснуть Лазоревый Свет. Не вдруг, а медленно. И следует заметить, гаснуть он стал лишь в глазах Ивана Ивановича. Поляна стала мягкой, появился какой-то новый, неестественный для этой части пространства звук стучащих колес, в руках у Феликса оказалась газета, и тут он совсем ощутил себя едущим в метро.
- Простите, где мы сейчас едем? - спросил Петр Петрович у сидевшего через две задницы справа от него пожилого толстого, даже жирного, мужчины с мощным портфелем и куцыми седыми усами.
- Все вы тут так спрашиваете, - недовольно ответил мужчина. - Спрашиваете, спрашиваете. А чего спрашиваете, сами не знаете!
"Станция "Василеостровская"..." - наполнил вагон дребезжащий мужской голос. Голос подействовал на Ивана Ивановича магически. Он вскочил с места, резким движением свернул газету в трубку и пулей вылетел из вагона.
Движение в сторону дома сопровождалось необычайно странными, гнетущими мыслями. Иван Иванович никак не мог осознать того, что же с ним все-таки на деле произошло. События, случившиеся с ним менее часу назад, казались теперь Ивану Ивановичу абстрактным сном, к тому же неоправданным и схоластическим. Быстро миновав седьмую линию, Иван Иванович свернул на Большой. Пройдя еще немного, он вдруг почувствовал, что движется не туда, куда следовало бы. Когда хитросплетение его мыслей о пережитом достигло апофеоза, он принял твердое решение обратиться за помощью к психиатру. Однако вскоре передумал, двинулся дальше. Теперь чувство страха и давления необузданных мыслей сменилось яростным гневом по отношению к себе, собственной беспомощности, и в этом гневе Иван Иванович неожиданно подумал о дуализме своего существования.
Во время движения он успел сбить нескольких человек, испортить обувь какому-то мужчине и налететь на урну близ какой-то женщины. Обо всем происшедшем Иван Иванович поимел удовольствие узнать немедленно...
Угрюмый, он побрел дальше. Затем внезапно остановился и закричал:
- Стойте! Где же я?! Когда... - он не закончил своей замысловатой тирады, так как взывать было не к кому. Вокруг бедного Феликса не было ни души.
Нет, Иван Иванович чувствовал себя всегда "вполне нормальным советским человеком". Нормальным психически и во всех остальных отношениях. "Винтиком" он себя не мнил, да и скотиной называться ему также не льстило.
- Вот он, дом мой родной! - воскликнул бедный Феликс, когда, после долгих скитаний по сумеречному городу, увидел, наконец, перед собой знакомый особняк.
Ужин был на редкость вкусным и питательным, и с морковкой, и со сметаной, и без предметов бытовой химии типа стирального порошка. Иван Иванович выпил пару-тройку стаканов бормотухи и, глядя через стекла окон своей коммунальной кухни, немного успокоился. Теперь ему уже не казалось странным или снопорожденным пребывание в мире, где все совершенно и абсолютно и бесконечно. Иван Иванович с простотой и непредвзятостью ребенка отбросил мысли об этом. Зато теперь появилось не испытываемое ранее абсурдное желание полета в космос. Такой лайф Феликса малость заколебал. Он принял для полного успокоения еще пяток-шестерик стаканов бормотухи, которую он по определенной (причем, весьма определенной) ассоциации окрестил "сомой". Соседка у Ивана Ивановича была дурой, а Иван Иванович на следующее утро встал с больной головой.
Дорога на работу, в РЭУ-113, была трудной и, в связи с тем, что у Ивана Ивановича очень и очень болела голова, очень и очень хотелось пить, и очень-очень ласковым в этом году выдался май, Иван Иванович понял: он работает в РЭУ-113 последний день. Пройдя мимо Михайловского замка, миновав решетку Летнего сада, Иван Иванович пересек Марсово поле и, нырнув в улицу Миллионную (Халтурина), дошел до Зимнего, откуда небезызвестным путем далеко небезызвестный Иван Иванович оказался перед не менее небезызвестной станцией метро "Василеостровская".
ИНТРОНИЗАЦИЯ ЯЗЫЧНИКОВА
... И тут появился Язычников. И не то, чтобы появился, а внезапно вторгся в наше ангельское повествование, хотя тогда еще он не знал, что ему уготована участь стать наиболее влиятельным персонажем разыгрывающейся перед нами мистерии.
Сам он был вырезан из бесконечности и казался генетической сверхошибкой, не способной не то что на святость или божественность, но на какое-либо существование вообще.
... Декорации меняются, и вот Язычников ощущает себя среди многолюдной толпы на международной выставке абстрактной живописи. Останавливаясь перед каждой картиной не менее чем на полчаса, он тщетно пытался войти во вкус. По-видимому, восприятие Язычникова жило в несколько ином измерении, нежели внутренние миры художников, размалевавших холсты. Так или иначе, отстояв свои полчаса перед очередным творением, Язычников вдруг осознал всю бессмысленность продолжения своего занятия и опрометью бросился к выходу, налетев в вестибюле на надушенную солдатским одеколоном женщину, надсадно сетовавшую стоявшему напротив нее волосатому бородачу, по-видимому, ее собеседнику, на засилье мужиков в галстуках на центральном телевидении. Язычников походя извинился, правда, почему-то, перед бородачом, причем с той интонацией и выражением лица, какими обычно выражают желание съездить по морде. На самом выходе Язычников споткнулся еще о какого-то человечка, читавшего афишу. Человечек был настолько мизерен и невзрачен, что Язычников, в принципе, вообще мог не придать значения случившемуся, однако, что-то остановило его в дверях. Он вернулся и беззвучно встал за спиной у жертвы своей неловкости. Мужичок продолжал увлеченно читать афишу, похоже, не заметив, что его только что чуть было не лишили равновесия.
- Интересуетесь? - на фоне легкого шума в вестибюле раздался резкий и сдавленный голос Язычникова.
- Ч-чем? - вздрогнул мужичок и, как бы оправдываясь, залепетал:
- Да... Так... Не то, чтобы... Просто выдалась минутка, решил зайти.
- Внутри были? - последовал вопрос.
- Нет.
- И не ходите. Я вам покажу кое-что получше.
Тут Язычников выдержал паузу и добавил:
- И еще кое-что.
Произнося последнюю фразу, он напрягся всем телом так, что кровь мощным импульсом прилила к его лицу, веки плотно сжались, оставив лишь узкие щелочки для глаз, сам он стал как бы выше ростом и вскоре ощутил легкое вращение кепки на голове своего невзрачного собеседника.
Мужичок как-то сразу согласился (по крайней мере, так показалось Язычникову), и уже через полминуты, выйдя на улицу и свернув за угол, они гулко мерили шагами проспект кого-то в неизвестном направлении. Шли молча. Язычников шумно дышал. Мужичок хотел было заговорить, однако, стеснительность остановила его слова где-то чуть ниже голосовых связок. Минут через двадцать ходьбы направление движения двух мужчин стало постепенно выкристаллизовываться. Поясню: когда, пройдя по трем узким улочкам, миновав сквер и спрямив свой путь проходными дворами, Язычников со своим спутником оказались перед дверями пивной, расположенной чуть ниже первого этажа, стало ясно, куда они шли.
Воздух пивной был основательно пропитан никотином и нецензурной бранью. На полу были разлиты лужи жидкости цвета пива (интеллигентный посетитель, не вдаваясь в излишние подробности, мог бы a priori предположить, что это действительно было пиво). На полу также валялись окурки, огрызки, скелеты атлантических рыб, люди, осколки битых кружек и прочие нечистоты.
Глупость. Конечно, глупость - вот зло, эпидемический симптом нашего бытия. Нежелание и неумение увидеть, услышать, понять, познать. Если двигаться куда-либо, то лишь совершать движение. Просто так. Ни для чего, даже не задумываясь о цели. И если двигаться по направлению к чему-либо, то обязательно спотыкаясь и падая и получая при этом ни с чем не сравнимое удовольствие, ради которого забываешь о цели, по направлению к которой двигался.
"Глупость. Конечно, глупость..." - подумал Язычников, когда принесли пиво. Язычников заказал себе одну и одну мужичку. Мужчины по-прежнему молчали. Мужичок почти залпом, как показалось Язычникову, опустошил свою кружку. Когда пустая кружка мужичка с шумом опустилась на стол, Язычников смотрел на нее еще с полминуты, а затем перевел свой томный, полный задумчивости взгляд на с позволения сказать интерьер пивной. К пиву он так и не притронулся, и по всему было видно, что Язычников погрузился в какие-то свои, никому не ведомые мысли.
В этом месте, дабы не отвлекать только что интронизированного героя, к которому, поверьте, я отношусь с глубокой симпатией, позвольте мне, скромному автору этих строк, дать, наконец, надлежащее описание внешности моего персонажа. Если бы Язычникову пришлось проходить по какому-либо уголовному делу, то в милицейском протоколе, наверное, появилась бы следующая запись: рост чуть выше среднего, крепкого телосложения, глаза голубые, волосы светлые, особых примет не имеет. Сказать так значит не сказать ровным счетом ничего о том уникальном типе человеческой внешности, каким являл себя людям Язычников. Он был действительно неплохо сложен и просто дьявольски красив. Настолько красив, что некоторые дамы так и останавливались, раскрыв рты, когда он проходил мимо. Впрочем, Язычникова этот факт слишком мало волновал. Настолько мало, что некоторые дамы так и оставались с открытыми ртами, когда он проходил совсем. На вид Язычникову можно было дать лет двадцать - двадцать пять, но не более того. В том смысле, что он выглядел как не более чем двадцати-двадцатипятилетний молодой человек.
Однако все только что сказанное о внешности Язычникова просто меркнет перед описанием того, как он одевался. Этому описанию имело бы смысл посвятить отдельную главу. Ну, да ладно. Его стиль не шел ни в какое сравнение с тем обыденным набором стилей одежды, которые утвердились в моде конца восьмидесятых годов двадцатого века. Люди, встречавшие его на улице, всякий раз искали поблизости кинокамеру, поскольку трудно было избавиться от впечатления, что где-то рядом снимают фильм, действие которого происходит в начале XX столетия. Язычников казался выкристаллизовавшимся из той эпохи, будто перенесенным оттуда посредством некой машины времени. На нем всегда был строгий английский костюм старинного кроя или же сюртук, сорочка, как правило, со стоячим крахмальным воротничком, бархатный галстук бабочкой или мягкий шелковый галстук, завязанный широким прямым узлом с изящной золотой булавкой. На ногах - лаковые туфли, поверх которых в непогоду он непременно надевал галоши. Голову его обязательно венчала шляпа. В зависимости от ситуации, погоды или настроения это мог быть цилиндр, котелок или мягкая фетровая шляпа. В театре, концерте или просто в присутственном месте он мог появиться в безупречном смокинге, поверх которого он любил набросить крылатое черное домино. Однако венцом этого благородного облика была, безусловно, трость. Черного дерева, с набалдашником из слоновой кости в виде мертвой головы. О, сколько пространств он отмерил этой своей тростью по петербургской бесконечности улиц, линий, набережных, парков и скверов. Каким изящным и грациозным движением эта трость взлетала под мышку своему обладателю, когда тот входил в помещение.
Понятны нездорово-пристальные взгляды и разинутые рты толпы, сталкивавшейся с этой фигурой, где бы она ни появлялась: в театрах, в кабаках, на улице или в метро. Артист? Сумасброд? Иностранец? Неформал? Кто? Кто?!
Вот и теперь здесь все те же отверстые рты, отвисшие нижние челюсти, только взгляды тупые, мутные. Пьянь! Язычников еще раз описал своим томным взором магический полукруг по интерьеру пивной. Он не сразу заметил, что его спутник что-то бормочет у него под боком и, по-видимому, уже давно. Прислушался.
- А я сегодня уволился с работы, - вздохнул Иван Иванович.
- Я знаю, - Язычников тут же подумал: откуда? И произнес:
- Я имею в виду, что вы выглядите как человек, уволившийся сегодня с работы.
- Я ведь, знаете, не то чтобы там пьющий сильно или что... Да и потом не старый ведь еще. Сорок пять только.
- Что же вы теперь будете делать? - в тоне Язычникова обнаружилась едва заметная тень участия.
- Не знаю. Вообще-то я вольный художник.
- А занимаетесь-то вы чем?
- Ничем... Хотя я закончил в свое время математико-механический факультет Университета. А потом...Словом... Может, еще по одной? - вдруг спросил Феликс.
- Пейте мое, я к нему не притрагивался. Любите это дело? - Язычников постучал холеными отполированными ногтями по толстому стеклу кружки.
- Еще бы! Хотя предпочитаю... - в голове Ивана Ивановича закрутилось, так и напрашиваясь на язык, странное, непонятно откуда родившееся, слово "сома". Что это? Такого раньше не было. Тут Иван Иванович понял, что если он мгновенно не переборет свое наваждение и не произнесет что-либо вразумительное, произойдет непоправимое.
- ... Водку! - вдруг выдохнул он.
Вторая кружка была выпита в два раза быстрее первой, и Иван Иванович стал подавать Язычникову недвусмысленные знаки, что он, мол, ждет продолжения. Третья будет опустошена в два раза быстрее второй, то есть в четыре раза быстрее первой. Что дальше? Интересный опыт. Нет. Третьей не будет. Испросив согласия Ивана Ивановича, Язычников заказал для него сто граммов водки. Шумно выдохнув, Иван Иванович прикончил водку единым залпом. Язычников не смотрел на своего спутника. Выбрав одну из точек пересечения прямых линий на геометрическом рисунке пола, он неподвижно уставился на нее.
Куда более интересные и загадочные приключения стали происходить с Иваном Ивановичем после водки. Сначала он не ощущал ничего особенного, но затем перед его взором медленно поплыли окурки, огрызки, скелеты атлантических рыб, люди, осколки битых кружек и прочие нечистоты. Вдруг все смешалось в единой круговерти, сквозь которую Иван Иванович вскоре увидел Лазоревый Свет, и неожиданно ощутил себя вновь восседающим на лоне Лазоревой Поляны пред благостным ликом бога Индры.