Аннотация: О нас и о них... Искушение сотоной или не на столько сотоной, на сколько он искусил... Водка, в конце концов!
От противного
Динь-дон" - протрещал дверной звонок и упал. Я поднял его, вставил на место и открыл дверь. Он вошел, шаркая и сбивая ногами коврик для вытирания ног.
- Падает? - спросил он, указав на звонок, даже не повернувшись в его сторону.
Я уже давно перестал отвечать на этот вопрос, ставший чем-то вроде приветствия. Только кивал иногда, по настроению. Сейчас я не кивнул.
Он долго снимал ногами ботинки, бормоча себе в бороду проклятия и что он что-то принес, имея в виду, видимо, авоську со спиртным, которая болталась у него на руке.
Я прошел на кухню, шурша тапками, папаПавел не заставил себя ждать и пришел следом. Я поставил чайник, а он занял свое обычное место за столом и вытянул ноги.
- Чайник? А это не будешь? - недоумевая спросил он, подняв авоську. - Ах да, да... Знаю знаю: завтра нужна голова, как этот... как огурец голова нужна... Ну тогда я один, ладно?
- Дефицит вдохновения опять, папаПаш?
- Ага... Он самый! Дефицит этот. Сел вчера за "треугольник мира" и понял, что дефицит у меня... Понял, что лечить его надо. А где? У тебя. Потерпишь меня сегодня?
- Сегодня потерплю.
- А, ну да... Завтра же... Ну да, ну да... - и он задумался на полминуты, теребя свой огромный горбатый нос. - Вот не знаю, почему у тебя вдохновение легче чем у других набрать? Вот у кого бы ни пил - просто напиваюсь банально и тривиально, а у тебя все что-то делать хочется. Энергетика у тебя специфическая какая-то, понимаешь? Окна, чтоли, как-то по особенному на двор выходят, что детские крики совсем по-другому слышно?
- Как по-другому?
- Да вот как-то по-другому. Как в пионерских книжках детских, как у Агнии Барто! Неудивительно, что ты такой писатель потрясающий! Чувствуешь, как я не боюсь этого слова "потрясающий?! Ну, за твое потрясающее творчество...
- За его окончание и начало чего-то нового, нужного, благородного. - поправил я.
Он помедлил, глядя на меня и держа свой любимый граненый стакан.
- Ну... или за это... - папаПавел перебросил содержимое стакана себе в глотку, потом замер, подождал две секунды и кивнул - Вот!..
- Нет, все таки сегодня чего-то не хватает у тебя. - деловито заговорил он, доставая из авоськи колбасу - Дай ножик... Ага...Говорю: не хватает у тебя чего-то сегодня для моего вдохновения. Может этого вот...
Он встал и включил радио, которое противно задребезжало о чем-то противососудистом или мочегонном до полусмерти. Я сделал звук почти на минимум. Эта идиотская реклама достала хуже горькой редьки, хуже исповедей папаПавла... Хотя что это я? Никогда он меня не доставал, а сегодня я смотрю на его обычную трапезу стоя, сложив руки на груди. Таким мне быть только завтра. Бедняга папаПавел - спившийся священник - забыл даже перекреститься перед первой. Он весь смущение из-за моего грозного вида, а когда он в сильном смущении, то начинает смешно, глупо и нелепо манерничать. Мне стало стыдно и я сел за стол. ПапаПавел тут же понял этот жест по-своему и придвинул мне свой "гостевой" стакан, на котором была выгравирована машина "форд-Т". Я отодвинул.
- Не-не-не-не - засуетился папаПавел. - Ты можешь не пить, но мое дело тебе налить, иначе я буду неудобно себя чувствовать.
Я придвинул стакан, и он налил туда своего самогона на каких-то умопомрачительных травах. Этот напиток он называл "Лексир вдохновения". Он взял, выдохнул и перкрестился.
- А ты не будешь. - сказал он, словно я прямо-таки рвался выпить.
- ПапаПа, ты тост забыл - сказал я, зная, что он серьезно к этому относится.
- А я сегодня только за тебя пию. Вот это было за "сушеного титана", а вот это будет за "трипангов".
- Напрасно ты пытаешься меня разжалобить, папаПа... Я уже решил, и это вчера понял весь союз разъебаев.
- Ну вот... Уже начал! Ты завтра только должен начать! А пока для тебя, как и для меня союз сей зваться будет "союзъ разЕ", потому что это преходяще и будет союз дваЕ и триЕ, если хочешь... Просто разЕ испокон, и поэтому разЕ, а не полтора... Тебя же любят все там! А ты это... Рано еще так! Рано! - его нижняя губа затряслась где-то в дебрях бороды. Он, казалось, собирался разрыдаться.
Я понял, что оказался слишком резким и оказывался слишком резким с тех самых пор, как принял решение, и всех обижал, только все относились к моим духовным миазмам снисходительно, пропуская мое высокомерие мимо внимания, а легкоранимый папаПавел так не мог, легкоранимый папаПавел плакал после первой или второй за чью угодно грустную судьбу.
Я поднял налитый мне "гостевой" с машиной "форд-Т" и подождал, пока папаПавел себе тоже нальет.
- За "треугольник мира" - сказа я ему и выпил.
- Ага... за... - он выпил тоже - За треугольник.
- Что писать-то теперь будешь? Дитиктивы? - спросил папаПа после того, как прочихался и прожмурился.
Я пожал плечами. Может и детективы, а может и про любовь. Я не знал, что сейчас читают.
- Не знаю, а что сейчас читают?
ПапаПавел засмеялся и исполнил свой фирменный жест: перекрестиля и махнул рукой.
- Ну скажешь мне пожалста... И откудова я буду знать, что сейчас читают?! Что продают, то и читают, а продают эти... дитиктивы. Это ты должен знать, а не я! Ты должен знать что писать будешь, чтобы читали, а меня не надо спрашивать, я разЕ читаю и Ерофеева... Тебе налить?
- Чуть чуть...
- А твоя "Буквалистика самокопания" напечаталась.
- Мне говорили.
- Ну да... конечно...
Разговор был глядя в окно. Он наливал себе, а мне совсем чуть-чуть и мы менялись информацией и мыслями, глядя в окно. Ничего такого там не было. Наверно, мы глазами опускали солнце. Оно смущалось наших взглядов и клонилось за 147-й дом, который зажжет свет в своем маленьком окошке на крыше, как только солнце зайдет за него полностью. ПапаПавел с какой-то особенной активностью рассказывал мне о достоинствах "буквалистики самокопания". Все мои друзья последние три дня говорили о глубине моего творческого порыва, что заставляло меня возненавидеть и "буквалистику" и "трипангов". Все вокруг суетилось и собирало меня в путь, который я выбрал: натягивало носочки, поправляло воротничок, завязывало шнурочки. Меня это стесняло и загоняло в узы высокомерия, которое само по себе было мне неприятным, и которое вскоре нужно будет сменить на добродушную улыбку, исполненную любви к читателю.
Когда солнце заснуло и зажгло фонари, папаПа, преисполнился вдохновения больше чем было надо и, пошатываясь, пытался попасть в свои ботинки.
- Ну, я не приду завтра, наверное... Я завтра писать буду этот... "треугольник" буду рисовать, и, ты меня прости, конечно, но я тебя потом читать не буду. Вот не хотел этого говорить, но ты сам понял, я думаю. Прости меня, конечно...
Он успел принести еще сто тысяч извинений, пока я закрывал за ним дверь. А потом воцарилась тишина. Тишина какая-то недосказанная и недопетая, словно папаПа должен был еще вернуться и поискать что-то забытое. Конечно же, он не вернулся.
Воздуха стало, как будто, слишком много, как будто у меня в квартире появился лишний воздух, который делал квадрат моего жилища круглобоким, распирая его изнутри. Круглобокая от воздуха квартира, посреди нее я стою под электрической лампочкой, которая налепила свой желтый свет на мое лицо и плечи, сделав меня чем-то угрюмым, аскетично-безысходным и одновременно посторонним, вход которому воспрещен.
Это все натолкнуло меня, как на грабли, на мысль о том, что пора спать. Значение этого простого желания было сравнимо с выдохом человека, который спрыгивает в табуретки с петлей на шее. Это значило все. Это значило все жирным курсивом!
Я подошел к своей машинке и выдернул из нее лист с какой-то очередной моей похмельной ахинеей и вставил туда чистый белый лист, который завтра прибьют к чернильной ленте первые литеры, первые "жили-были", первые "поехали", первые "ура!"
Я был перед стеною перемен и искал дверь. Пора спать - и я лег спать. Я по-новому это сделал! Я выкинул свои старые носки, дважды почистил зубы, принял душ. Я должен войти блестящим и глянцевым в завтрашний день. Я помыл посуду - я должен есть из чистых тарелок новый завтрак в новый день. Я математически точно сложил одежду - завтрашний день должен будет порезаться о стрелку моих брюк! Я был готов, как мне казалось, и был, как мне тоже казалось, горизонтален, когда пришла пора смежить веки. И я выключил мир, закрыв глаза.
... Но сон, почему-то, не шел. Он топтался у входа в комнату, не смотря на то, что я выпил сегодня вопреки себе и своему настроению. Тишина в квартире заставляла чувствовать себя у финиша глупости: нигде не думала капать вода, не скрипела половица, не дул ветер, не шел дождь, соседи словно отсутствовали, в венах словно текло кофе. Ну почему, если завтра должно случиться что-то феерическое, то сегодня пропадает желание спать?!
Я чувствую себя крайне глупо в этой бессонной тишине! Я чувствую себя вором, забравшимся в эту квартиру - словно я и не живу здесь вовсе, словно я есть нечто давно выброшенное отсюда, как пук из организма!
Подсознательно, чтобы не чувствовать себя таковым, я стараюсь замереть, втечь, врасти в постель и гармонировать с тишиною. От этого я почувствовал вдруг все волосы на своем бренном, пробитом посередине пупком, теле. Я боялся хоть на секунду двинуть кожей и пошевелить волосами в страхе, что волосы, соприкоснувшись, издадут треск, какой производят деревья, когда их валят лесорубы.
Я постарался дышать как можно ровнее и свести сопение к минимуму.
Глупость положения была потрясающей и никак не воодушевляла на сон. Сон стоял в дверях и давился в кулак от смеха. Ну и пошел на хуй, сука! Засну и без тебя, ублюдок, биологическая приблуда. Я человек, как-никак! Пора владеть собой и спать по желанию. А пока что, я хотел бы ощутить, что я есть самое тихое существо в своей квартире. Кто здесь, в конце концов, хозяин?!
И тут что-то сказало "Коам". Оно сказало:
- Коам...
- А? - спросил я одними губами.
- Бауэокхортон. Балюуууакныд. - объяснило оно полушепотом непонятно откуда.
Я проглотил слюну, оглушив самого себя движением кадыка.
- Извините?
- Пваф Хваф! - вырвалось у него.
Я, честно говоря, не хотел конфликта, особенно с этим чем-то. Оно повторило:
- Пваф хваф!
Я вцепился в простынь и стал обдумывать ситуацию. Оно, в свою очередь, затянуло какую-то мелодию в ожидании результата моих раздумий:
- У-у-у... уу... уууу...
Времени у меня бело немного, как я понял, поэтому, я спросил, как можно тише и простодушнее:
- Как тебя зовут?
- У-уд... у-у.. пум-дум... Кахтакхакхырамс.
- Ну извини...
- Ауды-мауды?
Я расценил это ка перекрестный вопрос и назвал свое имя. Оно помолчало и выдало:
- Анаксимандр... Пфао-пфын.
Мое воображение рисовало образы пучеглазых большеголовых человечков с бледной кожей, ящероподобных амфибий в скафандрах, мозгов под прозрачным колпаком... Начиная этими нехитростями, оно входило в раж, брало кисть пальцами ног и выдавало все более и более душераздирающие обличья предполагаемого обладателя голоса. У меня на кухне сидит хобот с пятью глазами одетый в носок, увешанный датчиками и индикаторами. Оно пьет молоко из трехлитровой банки и подает очень тихие членораздельные сигналы, чтобы, услышав мой ответ, убедиться, что я в комнате и продолжить пить молоко. Или нет. У него три головы, одна из которых только рот, другая - глаз, а третья - тоже глаз. Снизу эти головы скреплены скрепкой и находятся в постоянном эрективном устойчивом положении. По моему голосу он настраивает свой инструмент.
- Эй, кто ты?! Анаксимандр! - спросил я, прогнав от себя все это дерьмо.
- Ты-ты-эты! - ответило Анаксимандр.
- Ты - это я?! - удивился я.
- Я? Ая? А... - ответило оною
- Хорошо. - ответил я. - Отвечай только "да" или "нет", ладно?
- Дно...
- У меня две руки, а у тебя тоже?
- Оже... ниэ... э-э...ниэ...
- Нет? Три?
- Эт... н. Н. Н. Эт.
- Сколько?
- Нет...
- Нет рук?
- Все!
- Значит две. Ты из Солнечно системы?
- Ниэт... эт.
- Из близлежащих галактик?
- Не...
- Откуда?
- Ты...
- ?? Откуда??
- Ты... Та... Ту...
"И правда, глупый вопрос" - подумал я и задал следующий:
- Ты на кухне?
- Ухне... Да... ухне... да...
- Как ты пришел? Через окно?
- Нет.
- А как?
- Никак. Пвэу.
- Ты меня понимаешь?
- Маешь, аешь, да... уда.
- Почему не говоришь как я?
- Хочу так. Утак патук!
- Киндзадза - ответил я ему назло.
- Пваувелеук - ответило оно мне.
- Давай говорить по-русски. - предложил я.
- Давай. - ответило оно, не задумавшись ни на секунду.
- Ты кто? Я писатель, а ты?
- А никто я... Чфык!
- Никто совсем, или никто, как кто-то?
- Совсем никтосем. Совсем никто.
- Почему?
- А зачем? М...
- Потому что, чтобы говорить, нужно быть кем-то...
- Зачем? Кем? Нет! Тын!
- Ну нет, так нет, Анаксимандр. Анаксимандр - это уже кто-то.
- Это никто. Никто - это Анаксимандр, кто-то - это не Анаксимандр. Чишивакк. Пунк. Никто - это не ничто.
- Понятно.
- Ванятно.
- Не дразнись...
- Я не дразнюсь. Я пою. Можно петь? Пою...
- Пой.
Оно снова замычало свое "у-у", а я выдумывал вопросы. - Ты здесь зачем? - еле слышно, как всегда прозвучало оно непонятно откуда.
- Я здесь сплю. А кроме того, я здесь живу и плачу за удобства. Ты у меня в гостях, получается.
- ПлачУ - плАчу, плАчу - плачУ. Я не в гостях, я просто тут, в этом месте.
- Ну, как знаешь... Во всяком случае, чувствуй себя как дома.
- А ты торжественно спишь. Торжественно спишь почему? - вопросило оно, проукав еще трель.
- Торжественно? Как это? - недоумевая спросил я.
- Прямой, руки вдоль тела, нос не заложен, дыхание... Завтра что-то происходить будет.
- Ты где-то здесь? Ты в этой комнате?
- Нет, я спросил...
- Что спросил? Ах да... Да, я торжественно сплю, завтра начало другого пути. Завтра я торжественно становлюсь другим человеком.
- Каким человеком? Ты не можешь - ты этот человек, а другим не можешь...
- Могу! Я готов. Я брошу пить и почищу свою печатную машинку. Утром я буду зачесывать волосы назад расческой и гелем. Я буду бриться... Как это... Систематически. И у меня получится красивая бородка... Такая... остренькая. У меня будут брюки выглажены и без пятен крови и вина. Что сейчас в моде? Полосы? На моих брюках будут самые модные полосы! Самые полосатые полосы будут на моих брюках! Еще у меня будет кожаная сумочка маленькая... или большая сумочка. Сумка. Я в ней буду таскать листы белого цвета, а не серого, как обычно... Куда таскать? Курьер будет таскать. Сначала я, а потом курьер! И мои книги будут нести разумное доброе светлое и пахнуть чуть-чуть горчинкой, как шоколад. И названия золотым тиснением: "В раю только двое", "Приманка для живца", "Затяжной поцелуй" и сотни других. Я буду рассылать друзьям подарочные экземпляры с личной подписью, и люди будут бросать шапки в воздух, когда по экранам будут маршировать мои герои под звуки триумфальных маршей и шквалы аплодисментов, под стада воздушных поцелуев и тома оваций. Я жду завтрашнего солнца, чтобы прокричать ему насколько я новый и необычный!
- А что пишешь-то?
- Отныне, красоту и гармонию!
- Это с завтрашнего дня, а пока что?
- Пошлятину!
- Пошлятину?
- Пошлятину, которая питается окружающим позитивом и переваривает его в окончательное дерьмо. Когда я направил свое творчество в более или менее значительное издательство, мне так и сказали: "Пошлятина".
- А почему пошлятина? Что пошлятина?
- Потому что люди так считают. В одном произведении человек понял понятие самокопания буквально и стал заниматься этим серьезно, философски и вдумчиво. Он отматывал свои кишки, рассматривал их на свет и размышлял по поводу обжорства, как греха и как благодати для флоры. От открывал этим самокопанием двоякость всего чего угодно, превратность человеческих представлений об... об чем хошь...
- Пошля-атина. - протянуло Анаксимандр. - Ну и что же тебя не устраивает?
- То, что это стоило мне пота, крови из носа, головной боли по утрам, расходов на спиртное и голосовых связок! А результат? Хоть бы хны кому угодно! Даже ни хны! Я не останавливаю вечность тем, что печатной машинкой луплю со всей дури по человеческим ценностям! Я трачу калории, пот и слюну, делая так. Мне платят хуевенький гонорар, который я пропиваю и раздаю за долги и в долг. Меня читают, фыркают, тыкают пальцем в страницы и говорят друг другу, что так писать нельзя, что это паясничество. Они продолжают заниматься тем же, чем и раньше точно так же, как если бы не читали. В конце концов, для кого же я издаюсь? Для них. Я понял свою ошибку: я всегда говорил насколько они ценны, их ценности, а нужно было (и буду) - насколько они ценности! Я не буду размышлять о любви, я буду о ней рассказывать с выражением. У Марии и Иосифа родился сын в курятнике... в телятнике... Хрен знает где. Ну так алилуйя! Порадуемся за них! А вот у Кати и Пети, у них проблема - Катя подразумевает, что Петя ходит налево. Кто здесь моралист? Автор - моралист! Кто здесь автор? Я автор! Если я выведу на первый план Петю, то все поймут Петю, а если петино лево, то все поймут его! Всех можно понять, если не рассуждать. А я и не буду рассуждать. Пора предоставить это им. Я пытался рассуждать о морали - сказали: "пошлятина". Пошлятина и есть!
- Пошля-а-атина - протянуло Анаксимандр как-то чересчур довольно. - Нефига их баловать скандалистикой. Нефига давать повод головокачания и ойойойканья. Ты же писатель! Ты должен усадить их в кресло-качалку перед камином, покрыть ноги пледом и рассказать о романтической истории, происшедшей с Сергеем и Евдокиею по пути следования Москва - Владивосток. Мы дадим им прослезиться! Почти ни у кого из них такого не было. Все знакомились на танцах и подоконник для них под окном! Ты видел эти глаза, эти алчущие бездны Марь Ивановен и Сергеев Степановичей?! Они засосут все, что засасываемо, поглотят все, что поглотимо, усвоят все, что легкоусвояемо и в твоей власти сделать легкоусвояемым прекрасное доброе светлое!
- О да! Ура, что ты меня понял! Мы им покажем, мы их прослезим, мы их займем лучезарным и приторным! Мы научим их любить и радоваться, как это делали всегда!
- И Марь Иванны, сохраняя бездонность и всепоглотимость своих глаз, побегут в салоны красоты, дабы сваять из себя копию героинь твоих романов, а Сергеи Степанычи рванут в тренажерные залы, чтобы пропорциональность их плеч к задницам соответствовала стандартам твоих бестселлеров. Они будут влюбляться в своих тренеров и секретарш, а общественность будет кивать тому, кого ты выставил на первый план, во фрунт и на передовую... Не-не! Лучше внуши им, что все они и так прекрасны, и что два передних зуба МарьВанны нисколько бы ей не пошли, будь они у нее на месте, а брюхо Сергея Степановича потрясающе гармонирует с его лысиной, к которой по утрам он обращается на "ты". Им нужно сказать, что они прекрасны какие есть. Это никому нисколько не помешает, но будет приятно и не будет давить на мозги. Разве реальные взгляды на жизнь, на это прекрасное и грандиозное явление, усмирят их пыл и страсть? Ах что вы, ей богу! Постижение прекрасного останется постижимо, и пребудет таковым всегда. Наша скромная задачка - поставлять это прекрасное в разумных, но достаточных количествах, не пресыщая и не извращая этих глаз. Ощущение реальности не помешает им переживать за чужую любовь и алкать своей. Доказав им, что они прекрасны в своей данности, мы заставим их возжелать друг друга и враг врага и сливаться в едином порыве денно и нощно, не взирая на преграды, что бесконечно творит зло мира сего. Их высокому, их запредельному, их искреннему не помешает ни брак, ни разница в возрасте или статусе. Мораль - она как пластилин, можно рассказать, что и так бывает, можно заставить их переживать вновь и вновь за то, как добро нагибает зло. И под гром аплодисментов, адресованных к нашим картинам, где-то, - одним им известно где, - будут сотрясать стены кроватями их пухлые тела. А на следующий день Сергей Степанович будет сидеть с друзьями в баре, и пить пиво, рассказывая о том, как он сегодня по-новому отходил свою новую подружку, учащуюся II курса 33-го профтехучилища Зину Конькову, а все друзья будут смеяться и кивать, вспоминая о том, как и куда они, в свою очередь, отодрали ту же самую Зину. Это будет называться мальчишник. Марь же Иванна будет хихикать с подругами, сравнивая прибор своего мужа и прибор его брата, а подруги будут кивать и думать с сожалением о том, что у брата мужа МарьВанны они еще не были. Это будет называться девишником. А потом МарьВанна и Сергей Степанович встретятся дома, поужинают, посмотрят сериал по твоей замечательной книге, потом ток-шоу, потом рекламу, потом новости и лягут спать. Перед сном МарьВанна прочтет 15 страниц "Затяжного поцелуя", а Сергей Степанович - 30 страниц из "Приманки для живца", после чего они выключат свет и смежат веки, дабы прожить следующий день среди разумного доброго вечного, привнесенного в этот мир твоими книгами.
Я лежал и представлял два сношающихся тела МарьВанны и Сергея Степановича. Мне не было приятно. Мне было неприятно.
- А где нимфы и фавны, взявшиеся за ручки и хороводящие вокруг моей нынешней дьявольщины, которая горит и рассыпается на искры, скверну, плевелы и углекислый газ?
- прекрасно! Вот они! Они будут водить концентрические хороводы вокруг холокоста твоей прошлой прозы и будут петь гимны разумного доброго нового! Они будут кивать, когда ты скажешь хорошо о маленьком ребенке, чистящем зубы каждое утро, и будут качать головами и сокрушиться об окружающем мире, когда ты скажешь плохо об абортах. Аборты - это плохо?
Я задумался на секунду, потому что ранее я ни на секунду не задумывался о таких глобальностях, и сказал как можно правильнее:
- Аборты - это плохо.
- Вот. - ответило оно. - Они будут качать головами и сокрушаться. А если Зина Конькова, случайно залетев не от того, кого надо, сделает аборт, то она будет плакать и замаливать свой грех. Так правильнее, так красивее, так нужнее. Мы же заполним их будни и раскрасим их лица эмоциями. Задвигать кожу вокруг их глаз, сомкнуть губы в поцелуях! Нам ли принимать за них решения? Нам ли говорить, что плохо, а что хорошо?
- А кому?
- Дуракам! Мы же знаем, как если хорошо, и как будет, если мы не будем хорошо! Наше дело показать, а не объяснить. Они же знают, что красота - хорошо, а наркота - плохо. Мы напишем роман, где хорошие будут красивыми, а плохие будут колоться, и мы поддержим мораль! Не наоборот! Нам нельзя разойтись с общественным мнением. Мы демонстраторы, а не креативисты! Нас смотрят, нам кивают и аплодируют! Нас не цитируют, оппозиционируя чему-то такому-этакому!
- Не цитируют?
- Не цитируют! Нас не помнят. Мы - указатель на вход и выход, мы - обложки журналов, мы - картинки в книжке правил поведения! На нас смотрят и с нами соглашаются. Своемыслие есть ересь пренепростительнейшая. В мире 6 млрд. мыслящих субъектов, и что же? Все пишут? Черта с два - нефига! Все смотрят и думают над тем, как мыслить! И вдруг мысль оказывается wrong way относительно 6 млрд. И что же теперь делать? Писать - пусть знают, что еще и так бывает, что еще и так можно. Клоуны тоже на ушах ходят, показывая, что и так можно. Только кому оно надо и то и другое? Поэтому клоуны в гриме, как палачи в масках, а деятели "другого искусства" - в заднице. Зато они полны гордостию. Их читают друзья и единомышленники, на которых тоже давит 6 млрд., но они не думают о том, нужно ли это или нет и зачем. Зато их цитируют и они пьют.
- Я выпить хочу... - мне вдруг жутко захотелось выпить и увидеть в почтовом ящике критический очерк на какое-нибудь дерьмоизлияние, изливающееся на разумное доброе вечное. Признаться, я получал удовольствие от чтения критики на себя. Оказывается, я получал удовольствие от чтения критики на себя.
- А голова? Завтра она должна быть как огурец! Хотя я могу налить тебе чаю... Хочешь чаю? Прекрасное средство, если в голову ударила моча.
Я сидел на треугольной крыше дома N147, словно на коне, и за нас уходило солнце. Оно было механическое и двигалось магнитиками.
- И ты знаешь, - продолжало Анаксимандр. - они оказывается любят читать критику на себя, представляешь? Они улыбаются, когда их умозаключения называют интеллектуальной клоунадой, и каждый в тайне мечтает, чтобы их запретила церковь!
Я вспомнил, как мы пили что-то очень вкусное в лесной чаще, и нас кусали комары. Нас жрали комары. Катрин запретила церковь! Мы пили и крестились. Ее картины оказались слишком эксцентричными для крестоносцев, слишком угловатыми и ультрамариновыми, слишком ни-о-чем прекрасными. Мы пили за эксцентрику и за неприятие всякой центрики. Мы ходили на ушах, а потом мы сами запретили церковь. А зачем она?
- Водка - это не хорошо. Это не есть гуд - водка... - продолжало оно, прохаживаясь туда-сюда где-то за моей спиной. - Водка губит здоровый интелект. Все великие пили, но на то они и были великими, чтобы их преподали в школе. А это "другое искусство" преподали в школе? Да не дай бог, чтобы это преподали в школе! Дети будут плакать. А водка, водка - это плохо. Водка - это протест. Им говорят: "Смотрите, как это здорово", а они в ответ выдают это же, но в виде и консистенции исключительнейшего говна и говорят: "вот". Им отвечают: "Но это же говно!", а они: "Да это одно и то же, вы уж нам поверьте", им восклицают: "Мы отсель и до смерти вас не читаем, не смотрим и не слушаем!", а они говорят "ура!" и напиваются. Водка - это плохо, водка - это никуда не годно.
- Можно мне водки в чай? - робко попросил я.
- Можно - ответило оно, и меня накрыло тоннами водки, которая пахла розмарином. Я до сих пор не знал, как пахнет розмарин.
- Чем это пахнет твоя водка? - спросил я, плавая в вонючей жидкости.
- Розмарином - ответило оно.
- Я не буду пить это. - сказал я . - Зачем розмарин? Водка спиртягою разить должна.
- Ты же не протестуешь, не бунтуешь же ты? Поэтому твоя водка розмарином. - ответило оно.
- Пошел на... - сказал я, как мне показалось, твердо и выпил нормальной водки.
- Тогда тебе придется написать говна, чтобы соответствовать тем наглым ста граммам, которые ты только что употребил.
- Щас напишу. - ответил я и взял лист чего-то там и перо.
"Моя кухня - это почти шкаф. Она темная и в ней варятся дела, которые я не ем. Моя кухня завалена дружеским пеплом, а на столе отпечатки-печатки-чатки-тки каблуков стриптизерш, нанятых на чьи-то похороны и пишущих стихи на отвлеченные от работы темы - о природе. Я их всех люблю. За деньги. Они ко мне привыкли. За деньги. Мы все пишем стихи!"
- Вот. - протянул я листок. - Вот.
- Пошля-атина! - почти радостно захихикало Анаксимандр. Оно начало читать вслух:
"Ее губы были как шелк, увлажненный утренней росой, волосы трепетали на ветру..."
- Не так! "Моя кухня..."... Давай как надо!
- А я как надо и читаю. Так надо! Кто угодно скажет, что так надо. Так надо, чтобы оно не напрягало. Стране и миру нужны умеренные националисты - патриоты, морально настроенные на нужную "ля". А что у тебя за ре-минор? Что за квинтэссенция?!
- Я так думаю!
- А какое всем дело, что ты так думаешь? Ты - это детективы и амуры, а не человек, чего-то там думающий. Никого не интересует, что ты там думаешь, всех интересует найдет ли оперуполномоченный украденные бриллианты. Всех интересует то, что думают они, а ты должен мыслить параллельно и унисонно. Тогда и только тогда у тебя будут самые полосатые брюки и ручка "паркер". Ты же несун разумного доброго вечного, ну так и неси им это. Обычно они предпочитают блюдечки с голубой каемочкой и полотенце через руку. Намахай им паркером, как оперуполномоченный нашел бриллианты и они подарят тебе еще один "паркер". То, чего они не знают, зовется научной литературой, а то, что они знают, но не любят, зовется пошлятиной.
Я бежал по крышам вперед, как мне казалось, а оно продолжало:
- Вот МарьВанна сушит белье. Ее белье должно быть самым сухим во вселенной. Но перед этим МарьВанна постирала его новым видом порошка. Задача МарьВанны состоит в том, чтобы ее белье оказалось чище и суше белья Екатерины N, - оно уже треплется ветром на соседнем балконе. МарьВанна отдается этому до кончиков завитушек на своей голове. Она предназначена для вытирания пыли, стирки, сушки и выписки справок в больнице. Она не имеет права делать это плохо! Это ее миссия, предназначение ее, стезя, если хотите. Твоя задача, о, писатель, повысить боевой дух МарьВанны и заставить ее с большей радостию в теле и уме выписывать справки, стерилизовать белье, кормить мужа и воспитывать детей. Почему? Потому что в противоположном доме на балконе вывешивает белье худенькая женщина с веснушками. Зачем? Чтобы ее белье просто-напросто, высохло, так как после гидрообработки во время стирки оно вымокло. А стирала она его, чтобы смыть пятна крови и вина. Она не для этого предназначена, она и не знает для чего она предназначена, она вообще не считает, что она для чего-то предназначена. Думая об этом, она приходит к выводам, которые краеугольно рознятся с мнением МарьВанны, и эти выводы заставляют ее рисовать бирюзовую и ультрамариновую пошлятину, чтобы выразить свое эпатажное отношение к пустоглазости МарьВанны, которая однажды подошла к ней и, ткнув в страницы "Затяжного поцелуя", сказала: "Почитайте-ка вот это, милочка, и не сходите с ума".
Я от неожиданности споткнулся о какую-то дымовую трубу и упал вниз. Мне что-то претило осознавать что-либо. Что-то стесняло. Я увидел своих огромных друзей, которые читали "Приманку для живца", кивали головами, смотрели на меня с очень верху вниз и улыбались до боли снисходительно. Перемазанная своим ультрамарином Катька прикрывала ротик и хихикала над некоторыми местами "Затяжного поцелуя", всячески минуя выражение лица "узнаю этот стиль". Я почувствовал себя плевочком, который удостоился чести быть писателем, чьи произведения читают РазЕ. Я тянул к ним свои маленькие слюнявые рученки, кричал тоненьким голоском, чтобы меня взяли на ручки и покачали. Они исчезли книги в своих руках и пошли взять по пиву в ближайшем ларьке, чтобы отметить мой дебют. Я даже видел, как к ботинку папаПавла прилипла розовая жвачка. Грязная искусственная розовая жвачка. Они скрылись, и я услышал грохот сотни ног. Так калиги римских легионеров дробят черепа варваров и их берцовые кости. Шеренгой за шеренгой, глядя друг другу сугубо в затылок, шли МарьВанны, несущие в вытянутых десницах тома моих любвей и тайн, и хором орали:
"Ах как пишет! Прямо на душу слова ложатся! Ах как пишет!"
И по мне, по мне, по мне, развозя мое жидкое пенистое тело по подошвам своих тапок. На каждом тапке оставался мой влажный отпечаток. На каждом сердце, бьющемся под пудовой левой грудью, оттеснились литеры названий моих сладких книг. Я предназначен штамповать!!!
...И вот моим очам предстал потолок, полный утра и солнца. По нему ползла муха и тени. Я проснулся, словно ожил, я ожил, словно проснулся. Раскладушка проскрипела мне "доброе утро", когда я принял вертикальное положение. Я разинул шторы на мир, поставил чайник, открыл грязные окна, чтобы произвести обмен мухами улицей. Я откинул календарь Вениамина Сергеича, которого с нами нет, и увидел начало месяца, день защиты детей (как у всех) и день туалетной бумаги (это только по Вениамину Сергеевичу, которого с нами нет). Я выбросил все заготовленные единственный рулон и приготовился, как и все РазЕ, вытирать задницу самыми свежими газетами, выражая свое мнение переживаниям остальных. Сейчас пропью чаю и поеду на дачу Вениамина Сергеевича, которого с нами нет - горячего почитателя РазЕ, - оставившего ее нам под сборища в им придуманные праздники. Они увидят меня и скажут: "Здрасьсьсьсьти, жопа новый год! Как продвигается работа над романом о том же?", а я сделаю тупое лицо и скажу, что нихрена не могу понять, о чем они. Они попрепираются, а я не сдам позиций, и они все поймут. Я по ним соскучился!
Я спустился, купил самой свежей, модной и актуальной прессы и затолкал ее в лоток для туалетной бумаги, потом выключил на кухне радио, бормочущее что-то о мировых конгрессах, и пошел в комнату. Там я вынул из машинки белый лист, вставил туда обычный серый и начал стучать:
"Моя кухня - это почти шкаф, она темная и в ней..."