В зоне была вечерняя школа. В ней работали учителя с воли. Одни зэки учились в этой школе, другие - работали шнырями. Это была очень блатная работа - тихая, спокойная, легкая. Среди вольных учителей оказался учитель-заключенный Игорь Леонов - москвич, инженер по образованию. Сидел он по "бытовой" статье - избил то ли жену, то ли тещу и получил полтора года. Интересно, что на зону он пришел за неделю до меня, с целевым назначением на место учителя в школе.
Позже я узнал, почему меня так долго держали на пересылках в Свердловске, Иркутске, Улан-Удэ. Мой товарняк должен был пропустить в дороге опаздывавший скорый поезд Леонова.
Поскольку Леонов сразу стал учителем, было понятно, что у него очень крепкий блат. Он москвич, не бурятский. Это означало, что его блат не местный и очень высокий, - из Москвы доставал. Но блат блатом, а на зоне он был новичком, как и я, и никто из зэков его особо не привечал, скорее наоборот.
Среди двух тысяч зэков он сразу же стал искать знакомства именно со мной. Я уже говорил, что в начале зимы вся система отопления зоны разморозилась. Как-то, вернувшись со шпалозавода в барак, я увидел на дверях объявление:
"Специалисты с инженерным образованием приглашаются в школу для решения вопроса о ремонте системы отопления. Спросить Леонова".
Такие объявления, видимо, висели на нескольких бараках, потому что в школу пришло кроме меня еще человека три из других отрядов. Леонидов собрал нас в классе. Он сказал, что положение с отоплением в зоне очень плохое и что начальство зоны поручило ему срочно спроектировать новую систему отопления. Он беседовал с каждым в отдельности. Я оказался последним.
Леонов очень долго разговаривал со мной, подробно расспрашивал о моем деле, рассказывал о своей теще, из-за которой угодил так далеко от дома и с которой еще разберется, вот только вернется домой, в Москву. Признавшись, что не уверен, получится ли что-то с проектированием, он, в любом случае предлагает мне дружбу, предлагает захаживать к нему в школу: попить чайку, побеседовать, отвести душу. На том и разошлись. Мне сразу стало ясно, с кем я имею дело. Но я не предполагал, что КГБ может делать ставку на таких олухов.
В последующих встречах Леонов живописал планы побега из зоны и из Союза через границу (в Китай?). Это был дешевый, тупой провокатор. Я избегал встреч с ним. Но он сам являлся ко мне в барак и приглашал в школу попить чайку. Видимо, это было единственное место, где он еще хоть как-то чувствовал себя человеком. В собственном отряде его крепко прессовали, и бедняга постоянно ходил с синяками на лице.
Как-то на одной из встреч он хвастливо продемонстрировал мне сторублевую бумажку. Запрет на деньги в зоне был строже, чем на водку. За них крепко наказывали. Леонидов, видимо, получил эти деньги от кума или кого-то еще, но не знал, что с ними делать, не умел ими распорядиться. А может быть, это был ход, чтобы узнать, есть ли у меня деньги и каналы. Не исключено, что расчет был на то, что в ответ на его деньги я также начну хвастаться деньгами или же попрошу его занять их мне. Не знаю, на что рассчитывало его начальство. Увидев, что я никак не реагирую на его сотню, он спросил, не могу ли я разменять ее.
В поселке Выдрино народу мало, все друг друга знают, каждый человек на виду. Если тут в магазине кто-то заплатит сотней, то его наверняка запомнят и, таким образом, проследят канал на зону. Наверняка эта сотня была меченой.
Об этой маленькой хитрости я узнал от одного бугра Бори из соседнего отряда, с которым у меня сложились приятельские отношения. Боря выдавал себя за очень крутого парня, почти блатного. Он был сибиряк, но не из бурятских.
Я пообещал Леоову прислать человека, который разменяет сотню. А Боре я рассказал о том, что у кого-то на зоне есть нужда, - разменять сотню. Боря усмехнулся, рассказал мне о хитрости с мечеными деньгами и пообещал в течение нескольких дней дать ответ.
Еще через пару дней Боря, увидев меня, сказал:
- Ну, давай твоего фраера, будем менять его сотню.
Я свел Борю с Леоновым, а сам ушел в сторону. Еще через три дня я встретил Борю и спросил его:
- Ну как, разменял Леонову сотню?
- А как же, - ответил Боря. - Не только разменял, но и пропил.
- А как же меченая сотня? - спросил я.
- А на хитрую попу всегда есть фуй с винтом. Мой кент увез сотню в Иркутск и там разменял. Пусть теперь ищут.
- Не слишком ли далеко он ездил?
- А он с фраера за работу пятьдесят рублей взял. А остальные мы тут же с фраером и пропили. Так что ему теперь не о чем печалиться - гол как сокол. Ну а ты тоже хорош, - продолжал Боря. - Ты чего же это мне темнил и прибеднялся?
- Ты о чем?
- Да брось ты! Твой фраер под мухой мне все про тебя рассказал. Что ты на военно-морской флот работал, что ты шпионил на американцев, но не колешься, что его в Москве специально под тебя ускоренно готовили и сюда самолетом этапировали, чтобы успеть перед тобой на Выдрино посадить, колоть тебя. Мне все это до фени. Я скоро на химию иду. А вот тебе, во-первых, спасибо за классную пьянку, а во-вторых, держись от этого фраера подальше. Он на тебе УДО зарабатывает.
Ни одна живая душа, ни в зоне, ни в тюрьме не знала, что я работал на флот, и вообще, что я занимался разработкой чего бы то ни было. Знали только, что я хочу уехать в Израиль, а меня не пускают. Я жаловался начальству, просил меня выпустить, и за это меня посадили. Это была моя зоновская версия.
Сведения о флоте Леонов мог получить только от ГБ. Значит, его пьяное хвастовство о подготовке в Москве - правда. ГБ все еще не оставил своих планов раскрутить меня за шпионаж. А я то думал, что они уже давно похерили свою затею. Правда, теперь это был уже не Харьков, а Москва. Ну и ну!
Свидание
А тем временем подошло первое на зоне "общее" свидание с Полей. Это произошло 23 апреля 1982 года, через четыре месяца после свидания в тюрьме. В течение сорока минут мы видели друг друга сквозь толстое стекло и разговаривали по телефону.
Поля приехала с идеей перебраться в Выдрино, поселиться тут и работать. Строительный Мостопоезд, расквартированный в Выдрино, нуждался в толковом инженере, а у Поли был большой опыт работы в этой области.
По поведению начальства было нетрудно догадаться, что Поля уже в Выдрино. Появление нового человека в поселке сразу становилось общеизвестным.
Леонов, пытаясь войти ко мне в большее доверие, сообщил, что через своих коллег-учителей узнал о прибытии моей жены, - "декабристки", как они окрестили Полю. Вскоре вся зона знала, что она в Выдрино.
Поселок и зона обычно жили тихой, спокойной жизнью, делали свой маленький бизнес. Цветные и вольные поселка грелись у огонька зоны, обеспечивая ее "гревом", и имели на этом деле свой скромный доход, в основном водкой. Все было на виду, но на виду у своих.
Но вот приехала Поля с длинным хвостом ГБ. А кто в России любит КГБ? Мелкий бизнес с зоной нужно было рвать, прятать. Нарушался нормальный "пищевой баланс" поселка, зоны, цветных, вольных и зэков. Все всполошились - когда уже эта "декабристка" уедет из Выдрино? В поселке стало неуютно.
Идет как-то Поля по улице, а навстречу ей начальник зоны с ребенком. Увидел Полю и бросился на другую сторону, протащив ребенка за руку через глубокую лужу. Зашла Поля в продуктовый магазин, а там очередь за водкой. Встала в очередь. А впереди нее Акулов стоит. Оглянулся Акулов, увидел Полю, вышел из очереди и ушел из магазина. Появление Поли в поселке стало портить жизнь всем.
Вызвал меня к себе начальник колонии Аникеев и говорит: "Напиши своей жене, чтобы не вздумала поселиться на Выдрино. Если она переедет сюда, мы лишим ее харьковской прописки".
Шило в мешке... Как она ни старалась быть тихой и незаметной, ее повсюду немедленно замечали. Любого рода общение, даже кивок на улице кому-то, становилось известным всему поселку. Вот отрывок из моего письма от 4 мая 1982 года:
"...вчера на работе мне сказали, что кто-то видел тебя пару дней тому назад в Иркутске, и ты рассказывала, что собираешься тут поселиться".
Поля находилась на виду у всего Выдрино, и даже из Иркутска (конечно, от выдринцев) доходили сведения о ее встречах и разговорах.
Поля хотела наладить со мной надежную связь и канал "грева".
Помните "неуловимого Джо"? Все зэки зоны были "неуловимыми Джо". Они никого не интересовали. Но вот появилась Поля, и началась погоня за "Джо".
Поля в благородном порыве решилась на отчаянный шаг - переехать, поселиться в Выдрино. Но, во-первых, я не стоил такой "жертвы" с ее стороны. Кроме того, я надеялся обойтись без Полиной поддержки. Мне, разумеется, льстил план Поли, но, одновременно, он значительно принижал мои чисто мужские достоинства: что же я - сам, без ее помощи, не смогу прожить тут?
Во-вторых, план этот был совершенно нереален. Что делать с детьми? Не брать же их сюда, на Выдрино. А связь с Западом? Ведь с Запада до Выдрино никогда ничего не дойдет, и мы полностью потеряем наши контакты.
Ну, а в-третьих, совершенно очевидно, что власти сделают все, чтобы изолировать нас друг от друга. Меня либо запрут куда-нибудь в тюрьму, что, в конце концов, они и сделали, либо переведут в другую зону. И тогда Поле вновь придется переезжать.
Лучше всего было бы, если бы Поля вообще отказалась от этой затеи и уехала в Харьков. Перспективы Поли на налаживание связи со мной, организацию хоть какого-нибудь грева, были нулевыми.
...Ей отказали в выдринской гостинице: "Нет мест". Она поселилась в одной семье. Отец семейства, Павел работал водителем лесовоза, его жена Алла - воспитателем в детском саду. Родом они были из Угрюм-реки. Алла была необыкновенно красива, и Павел ее страшно ревновал. Не только из-за внешней красоты. Судьба наделила Аллу многочисленными талантами в таком изобилии, что ей могла позавидовать сама хозяйка Медной горы, владевшая нессметными подземными сокровищами. Ведь нет ничего более ценного, чем сокровище божественного духовного таланта. А когда и кому в жизни прощался яркий талант? Напившись, Павел часто избивал Аллу. И однажды она сбежала от него вместе с детьми.
Алла остановилась в Выдрино, устроилась на работу. Павел разыскал ее. Долго просил прощения. Она простила, и они осели тут окончательно. Павел устроился водителем лесовоза на деревообрабатывающем комбинате. Они получили квартиру. Но Павел продолжал пить и бить жену.
Жизнь Аллы сложилась необычайно тяжело. Еще в детстве ее родители развелись. После развода мать с отцом поделили детей. Алла досталась отцу. Он вновь женился, обзавелся новыми детьми и использовал Аллу как няньку и домработницу. С большим трудом ей удалось бежать из дому и поступить в педагогический техникум, где и раскрылись ее многочисленные таланты. Она хорошо рисовала, шила, вышивала, кроила платья необычных фасонов, очень любила петь. У нее был удивительной красоты голос и абсолютный слух. В техникуме она получила образование воспитателя детей дошкольного возраста. Там она познакомилась с Павлом.
К Поле Алла и Павел относились очень хорошо. Приезжая в Выдрино, Поля постоянно останавливалась у них. Они пытались ей помочь. Но безуспешно. КГБ нагонял страх на весь поселок и в особенности на тех, кто работал в зоне, имел туда доступ. Хотя порой бывали и удивительные исключения.
На следующий день после общего свидания Поля сделала вещевую передачу. Меня вызвали на вахту, в предзонник. Воскресенье - в предзоннике, кроме ДПНК (дежурный помощник начальника колонии), никого. ДПНК - незнакомый мне капитан, бурят. Он начальник 6-го отряда.
- Тут тебе жена передачу принесла, - начал он. - Ох, и упрямая она у тебя. Я ей объясняю, что можно, а что нельзя, а она все свое и свое.
Он показал мне на огромный мешок с вещами. Затем высыпал его содержимое на стол, а пустой мешок кинул мне.
- Вот смотри и передай своей жене, чтобы она в другой раз знала, - продолжал он. - Вот это можно. - Он взял со стола какой-то предмет и бросил мне, а я сунул его в мешок. - А вот это нельзя. - Он поднял другой предмет и также бросил его мне. - И вот это нельзя, - продолжил он и бросил мне третий предмет. - Это можно, это можно, а вот это нельзя, и это нельзя.
Он играл со мной в эту игру, пока все вещи со стола не перекочевали снова в мой мешок.
- Ты так своей жене и объясни. Что можно, а что нельзя. - Говорил он очень громко и отчетливо, чтобы каждый, кто хотел, мог его услышать. - Договорились? Ну, иди.
Это был странный среди цветных человек, спокойный и с юмором. Однажды, спустя год, когда мы вновь случайно встретились с ним в предзоннике, он предложил:
- Слушай, - обратился он ко мне, как к старому знакомому, - иди ко мне бугром. У нас работа спокойная. Тебе будет у нас хорошо.
К тому времени я уже отсидел свой первый срок в зоновской тюрьме (ШИЗО-ПКТ), и мне было смешно услышать от него такое предложение. Я ответил ему:
- Начальник, ты что, не знаешь, по какой статье я сижу? Ничего у тебя не выйдет, поверь мне.
- А что мне статья? - ответил он беспечно. - Если я решу, будешь бугром.
- Ну, ты все же поинтересуйся, - посоветовал я ему, и мы разошлись.
Больше к этому предложению он не возвращался. Но это был единственный такой странный и интересный человек среди цветных.
Закончился апрель, покатился май 1982 года.
"...у нас праздник 9-е мая. На улице, как и в предыдущие дни, пасмурно и холодно. Срывается снег. Почки еще не распустились... Нам выдали специальные фуражки... (пидорки, по-зэковски). Вчера имел длительный разговор с Акуловым, к которому на короткое время присоединился и начальник зоны Аникеев. Последнего больше интересовали мотивы, по которым я решил уехать. Первый же вернулся из Улан-Удэ с кучей твоих жалоб и сейчас занимается сочинением ответов на них. Они, видимо, решили привлечь для этой цели и меня. Они задали мне несколько вопросов, затронутых тобой, и попросили ответить на них... письменно. Вопросов было, в основном, четыре: о свидании, о тетради, о работе, о еде. Я ответил на них довольно пространно (на 6 страницах) в том ключе, как отвечал на них всегда и везде. Несмотря на это, беседа прошла спокойно. Акулов пытался вызвать во мне понимание тех трудностей и проблем, с которыми руководству колонии приходится встречаться. Я, в свою очередь, перечислил трудности и безобразия, с которыми по вине администрации приходится сталкиваться зэкам. На том и разошлись".
Я тогда не понял, что начальство зоны в ходе беседы внимательно присматривалось ко мне. В разговоре с начальниками и в письменных ответах на их вопросы я прямо сформулировал все безобразия, творимые в зоне, как то: кулак, скудное питание, условия в бане, вши, работа выше всяких человеческих норм, положение зэков при их конвоировании на работу и с работы, в бараках и многое другое.
21 мая началось двухдневное личное свидание. Поля приехала с девочками. Нас поместили в небольшую отдельную комнату с двумя койками и столиком между ними. Я думаю, свидание нам дали для того, чтобы лучше узнать мое настроение, состояние духа, планы. Комната была сплошь утыкана микрофонами.
Девять месяцев я не видел моих девочек. Они подросли, изменились. Дорина стала самостоятельной. Ане было очень страшно. Поля вся издергалась. Она привезла столько еды, что ее нельзя было съесть и за месяц. Мы говорили на общие и семейные темы, и писали на темы специальные. Поля смазывала тарелку или хлеб маслом, и мы писали друг другу "по маслу". 48 часов пролетели мгновенно. Пришла пора прощаться. Это был самый трудный момент. Мы обнялись, и я ушел в зону, в неизвестность. Поля еще какое-то время оставалась в Выдрино. Она писала мне письма из Выдрино, и я отвечал ей на Выдрино.
Свои письма я писал сдержанным тоном. Во-первых, мне не хотелось писать доносы на самого себя, так как все письма проходили цензуру, целью которой был сбор материала на новое уголовное дело. Готовить такое дело против самого себя мне не хотелось. Во-вторых, цель писем - общение с близкими и друзьями, которым я очень дорожил. Резкие письма, с большим количеством негативных подробностей о жизни зоны, ставили это общение под угрозу.
Я старался писать письма так, чтобы они доходили до адресата, а не ложились в очередное дело против меня. Насколько я в этом преуспел? Около 30% моих писем дошли до адресата. Это и есть объективная оценка моей "политики письмописания".
В письмах я старался воспользоваться любым фактом, который был положительным и желательным с точки зрения администрации. Под его прикрытием я писал уже все то, что считал нужным сообщить семье.
Новый поворот
В начале июня 1982 года меня вызвали на вахту. Я решил, что вызов связан с получением заказных писем или с разбором очередной Полиной жалобы. Меня пригласили в кабинет Акулова. Там был какой-то полковник. Акулов представил его: заместитель министра внутренних дел Бурятии полковник Цветков.
Цветков был чуть выше среднего роста, с приятным интеллигентным лицом. На вид - лет сорок пять. Он говорил тихим, спокойным и очень уверенным тоном.
Только что МВД Бурятии одержало большую победу. Находящийся в Бурятии политический заключенный профессор Александр Болонкин осознал гибельность и безысходность своих заблуждений, подрывную сущность своей антисоветской деятельности. Он искренне раскаивается в содеянном, разоблачает всех своих прежних друзей и порывает с ними. Он просит у Советского государства прощения. А Советское государство умеет не только наказывать, но и прощать тех, кто осознал свои ошибки, свою вину и искренне раскаялся.
Цветков дал мне газету "Новости недели" с огромным, на весь разворот покаянным письмом А. Болонкина, и посоветовал посмотреть телепередачу, которая скоро будет показана по центральному телевидению. Далее Цветков заявил, что мне не остается ничего иного, кроме как последовать примеру профессора А. Болонкина и искренне покаяться в содеянном мною. В противном случае мое положение в зоне станет еще тяжелее.
Сегодня, вспоминая наш разговор с Цветковым и мои встречи перед этим с Аникеевым и Акуловым, я прихожу к выводу, что мои письменные ответы на вопросы начальства о проблемах зоны были, по-видимому, восприняты ими не как проблемы зоны, а как мои личные проблемы в зоне. И это вдохновило их на дальнейшие действия против меня: "Он жалуется на жизнь в зоне, ему тут плохо. Пригрозим ему еще большим прессингом, и он окончательно сломается".
Я ведь, излагая им свой анализ положения в зоне, думал о том, как повлиять на них и хоть немного исправить творящиеся здесь безобразия, а вышло так, что я спровоцировал их атаку против самого себя. Прочтя мой анализ, они решили: "Клиент уже полностью созрел!"
Впрочем, это мои сегодняшние домыслы. И, разумеется, у начальства давно был готов план, связанный с моим "перевоспитанием". Вопрос, видимо, состоял лишь в том, когда именно начать выполнение плана. Мой письменный анализ явился для них сигналом к штурму. И нельзя сбрасывать со счетов их блестящего успеха в деле Болонкина, который явился их главным побудительным мотивом и стимулом атаки на меня.
Беседа с Цветковым прошла под общим рефреном: "Давай, Парицкий, колись, а там все будет хорошо, все будет в порядке". Цветков говорил со мной так вежливо и доброжелательно, что я поймал себя на мысли: "Такой приятный, интеллигентный человек среди всего этого быдла, и он так уверен в своей правоте и доброте. Нехорошо оскорблять его отказом".
По своей привычке, я не перебивал Цветкова и молча выслушал его длинную речь и заключительное предложение. Потом улыбнулся ему и ответил, что мне очень неприятно подрывать его доверие ко мне. Мне неизвестны мотивы, по которым Болонкин вначале выступил как антисоветчик, а потом раскаялся. Что же касается меня, то я никаких незаконных и противоправных действий не совершал, осужден совершенно безосновательно, и поэтому мне не в чем раскаиваться.
Я говорил тихим, мягким голосом, в тон речи Цветкова. Он посоветовал мне не торопиться с ответом, хорошенько подумать, прочесть статью Болонкина, посмотреть телепередачу с его участием и только потом решать.
По-моему, Цветков был абсолютно уверен в успехе своего предприятия. Он даже посоветовал мне, когда я решусь, никому об этом в зоне не рассказывать, а написать письмо прямо на его имя в министерство. При этом он доверительно сообщил (июнь 1982 года), что мне отказано в разрешении на выезд до 1990 года, и надеяться мне практически не на что.
Сообщение о выдвинутом мне ультиматуме с предложением сдаться и покаяться, нужно было срочно передать Поле, на Запад. Но как это сделать?
И тогда я решил написать Поле все открытым текстом, но как бы в виде раздумий, и попросить ее совета: как быть: "каяться - не каяться". Так как дело касается не только меня, но всей нашей семьи, наших детей и, в первую очередь, лично ее, я не могу без ее ведома принять такое ответственное решение. Так что, Поля, решай ты тоже. А я, со своей стороны, считаю, что каяться мне не в чем, но ты обязательно выскажи свое мнение.
Такой незамысловатый ход. Я послал это письмо Поле на Выдрино. В моем архиве почему-то его нет. То ли не дошло, то ли затерялось уже после получения. Но сохранилось мое следующее письмо от 13 июня 1982 года, посланное в Харьков, в котором продублировано предыдущее:
"...Кроме того, мне предложили последовать примеру Болонкина, т.е. покаяться и отказаться от идеи выезда. При этом мне сообщили, что мне будет отказано до 1990 года. Я... его (предложение) не принял, но все еще жду твоего мнения... Обо мне не волнуйся, я относительно здоров, настроение нормальное... до финиша мне осталось стричься всего 26 раз... мы победим, если будет угодно Господу".
Поля ответила мне, что нам не в чем раскаиваться. Ничего преступного мы не совершили.
Александр Болонкин
Настало время рассказать об Александре Болонкине. Привожу отрывок из письма, которое он написал мне из Нью-Йорка 24 апреля 1990 года. Я только сейчас обратил внимание на совпадение - 1990 год. Цветков в июне 1982 года назвал мне этот год как дату моего очередного отказа, а письмо Болонкина написано в апреле 1990 года, когда я уже два года находился в Иерусалиме, а Болонкин - в Нью-Йорке.
"...Родился 14.3.33 в г. Пермь. С 1958 г. доктор технических наук. ...В 1972 г. был арестован, в 1973 г. осужден по ст. 70 УК (антисоветская агитация) за чтение самиздата. Дали 4+2. Срок (четыре года) отбывал в Мордовии, ссылку (два года) - в Бурятии (пос. Богдарин). В концлагере отсидел 110 суток в ШИЗО и 9 мес. в ПКТ. В Богдарине за месяц до конца ссылки меня схватили и по установившейся практике в отношении политических заключенных сфабриковали уголовное дело о том, что якобы мне платили зарплату больше, чем положено. Дали 3 года, поместили в Южлаг и начали прессовать: 285 суток ШИЗО, 2 года ПКТ, травля, избиения со стороны активистов-уголовников, пытки голодом и холодом. Больного, полуживого, за 10 дней до конца второго срока, меня вновь схватили и начали фабриковать 3-й срок (15 лет) по ст. 70 УК. 40 уголовников-активистов, со многими из которых я не сказал и пары слов, подписали нужные КГБ показания (якобы я их агитировал против советской власти), тут же получая за это дополнительные ларьки, посылки, свидания. КГБ предъявил мне тома этих "показаний", доносов стукачей, и сказал, что либо я раскаюсь, либо получу очередные 15 лет. Причем они создадут такие условия, чтобы я протянул в живых не больше года.
После 10 лет концлагерей и ссылки, и 285 суток (непрерывных ШИЗО) я был очень болен, почти при смерти, шел по делу один, и мое "раскаяние" не сказывалось на судьбе других людей. Фактически я был поставлен перед выбором: либо каяться, либо отправляться на тот свет. И могу со 100% уверенностью сказать, что если бы я не согласился, то меня сейчас бы не было в живых.
Они больше месяца лечили и откармливали меня в больнице тюрьмы г. Улан-Удэ, а затем привезли в КГБ, переодели, дали готовый текст и записали на видеомагнитофон. Я просил изменить его, что-то пытался опустить при чтении, но запись повторили.
Тем не менее, они сделали суд и дали 1 год ИТК (время следствия) и 5 лет ссылки. Правда, ссылку отбывал в Улан-Удэ и работал старшим научным сотрудником в технологическом институте.
Что касается статьи в "Неделе", написанной корреспондентами, то там вообще нет ни одного моего слова...
...Что касается зэков в Бурятии, то там одна уголовная мразь. Из 43 человек только трое отказались подписать на меня лживые показания. А "врач" Аендуев даже словесно никогда не выразил мне сочувствия, а однажды даже не захотел продержать меня один лишний день в больнице, чтобы избавить от ШИЗО..."
Такова история Александра Болонкина.
"Я шел по делу один, и мое раскаяние не сказывалось на судьбе других людей", - пишет Болонкин в 1990 году.
А вот отрывок из моего письма от 12 июня 1982 года Лиле Затучной*:
"...Кроме того, сообщили, что мне отказано в разрешении на выезд до 90-го года, и предложили последовать примеру Болонкина. ...Он сидел в соседней зоне (строгий режим), в Улан-Удэ, а сейчас заведующий кафедрой в Улан-Удэ. Все рядом, и такой живой и свежий опыт под рукой. Мне пришлось отказаться.
После этого мне было заявлено, чтобы я не имел никаких надежд на изменение моей работы, тем более, что в Ливане сейчас происходит израильская агрессия".
* Лиля Затучная посылала мне изредка свои коротенькие открытки, которые содержали массу полезной информации и очень поддерживали меня. При недавней встрече Лиля вспоминала, что ее мама была категорически против этой переписки: она хорошо помнила 1937 год.
Я говорил, какой маленькой деревней оказался поселок Выдрино, в котором Поля всегда была на виду. Бурятия в этом отношении не намного отличалась от Выдрино. Болонкин в Бурятии оказался у всех на виду, как Поля в Выдрино.
В моем отряде было двое жителей поселка Богдарин, где Болонкин отбывал ссылку. Они хорошо знали Болонкина, подробно рассказывали о нем и о том, как и за что он сел. Я даже подозреваю, что они, дабы уменьшить сроки за какие-то свои прегрешения, дали "нужные" КГБ показания против Александра и подставили его, устроив провокацию. Конечно, в этом они мне не признались, но уж больно много всяких мелких подробностей из жизни Болонкина было им известно.
Болонкин жил в их поселке и работал в мастерской по ремонту бытовых электроприборов. Он рассказывал, что его бросила жена, он потерял московскую прописку. Однажды кто-то принес в мастерскую на ремонт транзистор "Спидола". Болонкин починил радио, в благодарность получил меховую шапку и не взял денег за ремонт. Этот подарок, меховая шапка, оказался провокацией. Болонкина арестовали за получение взятки в виде меховой шапки. Его судили и отправили в Южлаг - зону строгого режима в Улан-Удэ.
Позже, в больнице Южлага, я встречался с теми, кто помнил Болонкина, и с главным врачом Аендуевым, упомянутым в письме Болонкина.
Южлаг - не "сахар", работа нелегкая, отношения напряженные, кормежка так себе. Болонкин, знакомый с порядками в политической зоне, начал возмущаться, стал писать письма на Запад с разоблачениями порядков на Южлаге. Он завел знакомых в зоне и с их помощью организовал "канал" для своих писем. Но этот канал был под контролем КГБ, и все его письма подшивались в новое уголовное дело. Он, по сути, сам писал на себя доносы. На Южлаге он протестовал, боролся. Его посадили в ШИЗО-ПКТ, где условия оказались еще труднее, чем в зоне. Когда писем накопилось достаточно для открытия дела, ему предъявили новое обвинение. Затем его перевели в СИЗО - тюрьму в Улан-Удэ.
В нашей зоне я разговаривал с теми, кто сидел с Болонкиным в одной тюремной камере в Улан-Удэ. Они рассказывали, что он целыми днями писал, делал какие-то расчеты, писал научные статьи, жалобы.
Ну и, наконец, в 1983 году я разговаривал в зоне с парнем, сестра которого училась в Технологическом институте в Улан-Удэ. Она писала, что у них в институте читает лекции раскаявшийся зэк, - профессор Александр Болонкин.
Формально по делу Болонкина действительно никто, кроме него самого, не проходил. Но зачем КГБ так старался, следил за ним в поселке, в ссылке, в зоне, на Южлаге, тратил столько денег, времени и сил на сбор информации, на организацию суда, на телерепортаж и газетный материал? Ну, есть такой человек, Александр Болонкин. Отсидел - и выпустили. Или отсидел - и еще раз посадили. Зачем было громоздить весь сыр-бор вокруг него?
Кто-то скажет: "А чтобы другим неповадно было". Резонно. Но ведь это значит, что дело Болонкина, если не формально, то фактически, действительно касалось судеб других людей. Это был главный аргумент во всех усилиях, сделанных КГБ, - чтобы другим, еще неизвестным КГБ людям, неповадно было. Именно для них, для этих неизвестных была и публикация в "Неделе", и передача по телевидению, а вовсе не для Болонкина.
И еще один адресат - те силы и движения на Западе, которые поддерживали диссидентов и правозащитников в Союзе. Раскаяние Болонкина наносило удар по этим движениям - чтобы и на Западе неповадно было.
И, наконец, еще один и наиглавнейший аргумент - личный интерес. Все те, кто преуспел в "деле" Болонкина, были с лихвой вознаграждены за свои усилия. Многие получили по внеочередной звездочке на погоны. Начальник Южлага ушел на работу в министерство. Все сдвинулись одной ступенькой выше по служебной лестнице.
Вот почему полковник Цветков, заместитель министра внутренних дел Бурятии, был со мной так ласков и просил меня написать свое раскаяние лично ему, на его министерский адрес в Улан-Удэ. Видать, очень хотелось мужику уйти на повышение в Москву, и я был его единственной возможностью для этого, его единственным шансом.
Так что, когда Александр Болонкин пишет, что его раскаяние не сказалось ни на чьей судьбе, он не совсем прав. Даже в отношении зэков, сидевших с ним рядом. Кто-то из них, благодаря успеху в деле Болонкина, ушел по УДО, не говоря о таких мелочах, как дополнительные пайки, передачи, свидания.
Все начальство выдринской зоны ходило теперь вокруг меня и облизывалось, как кот вокруг масленицы, - что бы еще такое придумать, чтобы расколоть Парицкого! И я хорошо чувствовал это на своей шкуре.
В процитированном письме Болонкина есть выражения, которые меня озадачили: "...Что касается зэков Бурятии, то там одна уголовная мразь".
Уголовники есть уголовники, где бы они ни были: в Бурятии, в Москве или в Харькове. Но дело в том, что нет "зэков" вообще, хоть в Бурятии, хоть на Украине, а есть отдельные люди с разными характерами и судьбами, разными привычками и отношением друг к другу. В кучу их всех сваливает лишь тот, кто не погружался в эту среду, а смотрел на них со стороны. Я пожил с ними, в том числе и на Южлаге, и могу сказать, что среди уголовников есть совершенно разные, непохожие друг на друга люди.
О враче Аендуеве, который и меня лечил в больнице Южлага, у меня тоже "есть что сказать". Но он ведь цветной, представитель Советской власти, и я никогда ничего хорошего от него не ожидал, был готов только к пакостям. Болонкина его поведение удивляет: " ... А "врач" Аендуев даже словесно никогда не выразил мне сочувствия, а однажды даже отказался продержать меня один лишний день в больнице, чтобы избавить от ШИЗО..."
О Южлаге: "...Дали 3 года ИТК, поместили в Южлаг и начали прессовать: 285 суток ШИЗО, 2 года ПКТ, травля, избиение со стороны активистов-уголовников и т.п., пытки холодом и голодом".
Я уже писал, что зона в Выдрино была самой беспредельной и каторжной зоной в Союзе. Это не мое определение. Это слова, которые я слышал от многих зэков: на этапе, в тюрьме, вне Выдрино. В зоне Выдрино царствовал кулак. 30% зэков постоянно ходило с синяками и кровоподтеками. Так что я знаю, что такое "избиения со стороны уголовников". И это при том, что на примере Болонкина начальство уже знало, как надо прессовать "политического", чтобы "расколоть" его.
Очень странно звучит термин "активисты-уголовники". На зоне есть блатные, козлы и мужики. А кто эти "активисты-уголовники" - козлы? Но от козлов ничего другого и ожидать не приходится, так же, как и от цветных. А может быть, это стукачи? Все они заодно с цветными, с начальством, с КГБ. Как же можно было ожидать от этих людей "сочувствия"?
А вот "...пытки голодом и холодом..." мне действительно хорошо знакомы, как и двум тысячам зэков на Выдрино.
Болонкин отсидел около 10 лет в тюрьме, из них более 3 лет ШИЗО и ПКТ. Это очень тяжелое испытание. Я бы никогда не упоминал его, если бы Бурятское МВД и выдринское начальство не примеряло мне его судьбу. А делали они все это в точности "по лекалам" успешной операции с Болонкиным. Все было один к одному "по Болонкину".
Как же все они были довольны, как радостно потирали руки, когда я пришел на Выдрино: "Ну вот, прислали к нам еще одного Болонкина. Теперь будет где развернуться, где отличиться перед начальством". Именно поэтому я размышляю о судьбе Александра.
Поля была моим ангелом-хранителем. Я могу хорошо понять трудности и страдания Болонкина, от которого ушла жена, которому никто не помогал. А моя Поля, она была где-то тут, рядом, за забором, в Выдрино. Это придавало мне силы и не давало покоя ни начальству зоны, ни в Улан-Удэ. Поля оставалась на Выдрино. Она пыталась наладить связь со мной, знать обо мне как можно больше, и это их очень нервировало.
Однако усилия КГБ были достаточно эффективны. Жители Выдрино, за малым исключением, боялись встречаться с Полей, и все ее попытки наладить связь со мной были тщетны.
Политические заключенные Выдрино
Помимо Володи в зоне был еще один верующий, попавший в тюрьму за отказ от принятия присяги: "Я вжэ прысягнув Господу Богу, я нэ можу даты ще одниеи прысягы".
Это был "пятидесятник" Вася из украинского села. Он был в шестом отряде. Козлы прессовали его, как и всех зэков. Но цветные как-то особо его не выделяли и не замечали.
В селе Васи почти все были "пятидесятниками". В его семье было пятеро братьев. Он был старшим и надеялся, что после него других братьев коммунисты не тронут. За отказ от службы в армии обычно давали до двух лет лагерей. Но Вася не отказался служить в армии. Он отказался принимать присягу. За отказ принять присягу его осудили на три года.
Володя сторонился Васи. А я узнал о нем спустя довольно продолжительное время после прихода на Выдрино. Вася был простым спокойным парнем, честным и бескомпромиссным. После того, как мы сблизились с Володей, я познакомился с Васей, мы стали время от времени проводить встречи втроем. Правда, очень редко, так как Вася не мог надолго уходить из отряда из-за прессинга козлов. Он работал тяжело, но добросовестно, и по "двум-третям" ушел на химию.
В начале мая на зону пришел из Москвы баптистский пастор Николай. К этому времени Володя окончательно поверил в меня и пригласил жить семейкой - "делить стол и дом". На следующий день после прибытия Николая зэки сообщили нам о том, что его поместили в седьмой отряд. Я предложил Володе немедленно навестить Николая, приветить его, пригласить к нам. Но Володя, из своей обычной осторожности, посоветовал подождать и присмотреться к новичку. Я хорошо знал, каково бывает человеку первые дни в зоне, и настаивал на немедленном визите. В конце концов, Володя согласился со мной наполовину:
- Иди, познакомься с ним. И если увидишь, что он того стоит, приводи его к нам.
Я нашел Николая в 7-ом отряде вполне спокойным, устроенным и пригласил его к нам. Он пришел. Мы познакомились поближе, поговорили, попили чайку. Он держался независимо и спокойно. Одет был очень хорошо, во все новенькое с иголочки. Ему было лет 40. Мы предложили ему помощь. Он поблагодарил, но ни о чем не попросил. Николай был осужден на два года по статье о религиозной пропаганде.
Со временем мы, четверо "политических", Володя, Вася, Николай и я, стали регулярно собираться по воскресеньям, беседовать и молиться - "устроили религиозный семинар". Мы делали это открыто, на лагерном плацу. Других мест для этого в нашей зоне просто не было.
Конечно, за нами следили и о наших встречах докладывали начальству, но мы шли на них с удовольствием. Я говорю прежде всего о себе.
Мы беседовали только на духовные темы, и для меня эти встречи были отдушиной в тяжелейшей атмосфере физического прессинга, духовного смрада и убожества Выдрино.
Один-два часа в неделю общения с близкими по духу людьми компенсировали неделю общения с уголовниками. К тому же опасность, что на тебя донесет кто-то из этих троих, была гораздо меньшей, чем если бы эти два часа я провел в обществе уголовников.
Мы обменивались последними новостями, рассказывали о своих семьях, о письмах из дому, о положении в своих отрядах, о взаимоотношениях с козлами и цветными. Но главное, мы вместе молились и обсуждали духовные темы. Эти встречи необычайно укрепляли каждого из нас.
"Сети шпионажа"
Еще в детстве я видел "трофейный" кинофильм с названием "Сети шпионажа". Он рассказывал о деятельности разведок разных стран в порту Танжер, в Африке.
К лету 1982 года я уже вполне освоился на зоне. По крайней мере, я так полагал. Позднее я понял, что основной курс моего обучения еще впереди. Но к лету я выяснил, что в зоне существуют три тайные "разведывательные шпионские сети" - сети стукачей и доносчиков.
Каждая из них действовала независимо от других и даже дублировала, перекрывала их, делала доносы на конкурентов. У каждой из сетей был свой хозяин, свой кум, и не только на уровне зоны, но и на уровне министерства.
Начальник колонии подполковник Аникеев имел своего заместителя по оперативной работе, майора Саутина. Параллельно с начальником колонии действовал заместитель начальника колонии по административно-оперативной работе подполковник Акулов. Акулов был независим от Аникеева и частенько подчеркивал это. По линии МВД Акулов подчинялся другому отделу через голову Аникеева. И, наконец, был еще один заместитель начальника колонии по политической работе - Иванов. Этот тоже был независим от Аникеева.
Все три зама - Саутин, Акулов и Иванов - имели свои независимые разведывательные шпионские "сети" стукачей.
Саутин действовал "весомо, грубо, зримо": будешь стучать - получишь дополнительный паек, посылку, свидание. Стукачи, приходившие к Саутину с докладом, с доносом, там же, в его комнате поедали консервы, бисквиты, пили чай. Эти работали за жратву и чай. Все.
Акулов презирал Саутина и его стукачей. Не доверял им. Стукачи Акулова никогда не "отоваривались" у него за доносы. Верная служба его стукачей вознаграждалась должностями в зоне и УДО, химией. Поэтому Акулов наивно полагал, что его стукачи искренне стали на путь исправления и не работают за банку консервов. Он всегда ходатайствовал о предоставлении своим стукачам УДО.
Стукачи замполита Иванова были, как правило, работниками просветительных учреждений зоны: вечерней школы, клуба, библиотеки. Все должности на этих местах были прерогативой Иванова. Он ставил туда своих стукачей, и те доносили не только о том, что происходит вокруг них в этих местах, но и о том, что происходит в их отрядах, о чем люди говорят, что думают, чем занимаются. Как Иванов поощрял своих людей, я не знаю. Это, скорее всего, было поощрение УДО и должностями, которые были самыми "блатными" и тихими в зоне.
Против меня непосредственно действовала сеть Саутина, замыкавшаяся на начальника колонии Аникеева. Об этом я узнал уже в самом конце срока, когда Акулов открыто продемонстрировал свое чисто человеческое отношение ко мне. Но это не исключало того, что мое имя фигурировало в доносах стукачей других сетей.
Как-то Иванов сделал попытку привлечения меня в свою "культурно-просветительную деятельность" в зоне, и когда я это обнаружил, то немедленно пресек ее.
Я хочу подчеркнуть, что зэки-уголовники и цветные не были единой враждебной массой, но состояли из живых и разных людей. Да, они все выполняли приказы своего начальника. Но начальников было несколько, а приказы они выполняли каждый по-своему и в меру своего понимания. Я бы не взялся их всех мазать одной краской.
Что касается Леонова, то я полагаю, что он был совершенно иного подчинения, и поэтому он был для всех в зоне как колючка в заднице. Все трое "заместителей" хотели избавиться от него как можно быстрее, как от какого-то инородного тела. Таково было мое впечатление.
Война в Ливане
6 июня 1982 года началась война "Шлом а-Галиль". Израиль ввел свои войска в Ливан, которые окружили банду Арафата в Бейруте. Эти новости я слушал в последних известиях по громкоговорителю, установленному на плацу. Они меня очень радовали и укрепляли. Разумеется, своими мыслями и чувствами по этому поводу я ни с кем не делился.
Через неделю после начала войны Аникеев нанес свой "ответный удар". Он, видимо, понимал, что творится у меня в душе, и посчитал подходящим именно сейчас атаковать меня. А может быть, он боялся, что Цветков обойдет его и перехватит себе все лавры близкой победы. Он вызвал меня к себе и начал напрямик:
- Ну что, ты надумал раскаяться, как Болонкин?
- Мне не в чем раскаиваться. Я не совершил никакого преступления, и меня осудили без всякого законного основания, - последовал мой стандартный ответ.
- Имей в виду, теперь, после всего того, что израильская военщина натворила в Ливане, мы рассматриваем тебя как заложника, и тебя уже ничего не спасет, кроме полного и искреннего раскаяния. Учти это. Иди и пиши заявление о раскаянии, если хочешь остаться в живых. Иного пути у тебя нет.
Я ушел. С одной стороны, это была серьезная угроза. Но, с другой стороны, он уже напрямик признавал во мне представителя Израиля, израильтянина. Он проговорился: Бурятское МВД видит во мне не просто зэка, не просто еврея, но представителя государства Израиль. Этим можно было гордиться.
Но теперь, после такого признания с их стороны, мне тем более нужно держаться. Отныне я представляю здесь, в зоне, государство Израиль.
Я глубоко задумался. Как это интересно. Харьковские газеты обвиняли меня в том, что я агент Мосада и ЦРУ, начальник колонии Выдрино заявляет, что я израильский заложник. Теперь нужно стоять вдвойне - и за себя, и за весь Израиль.
Необыкновенное лето
Несмотря на угрозы, июнь 1982 года проходил спокойно. Начальство к чему-то готовилось. Я это чувствовал, но не мог понять, к чему.
Леонов из кожи вон лез, чтобы сблизиться со мной. Неожиданно меня сняли со шпалозавода и послали в распоряжение Леонова для работы в школе - оборудование кабинета химии. Это была игра в открытую. Но я делал вид, что принимаю все всерьез, показывая Леонову, что отношусь к нему искренне, по-дружески. Я даже попросил Полю прислать на его имя продуктовую посылку.
Точнее, о посылке меня попросил сам Леонов, и я об этом написал Поле открытым текстом в нескольких письмах. Поля ее отправила. Если бы посылку получил Леонов, ее содержимое досталось бы мне. Это была какая-то непонятная для меня игра ГБ. В конце концов, меня вызвал Акулов и сказал, что он запретил передавать посылку Леонову, так как она была от моей жены, и, по сути, предназначалась для меня. Все было очевидно с самого начала, непонятно только почему стукач Леонов, который вообще самостоятельно ничего не предпринимал, затеял историю с посылкой и с моим переводом в школу.
Может быть, он хотел продемонстрировать начальству, как тесно сошелся со мной. Мне трудно объяснить эту игру. Напомню, что, по моей оценке, Леонов работал прямо на ГБ и не подчинялся ни одному куму.
28 июня 1982 года, после двухнедельного перерыва, я получил письмо от Поли. В нем она подробно отвечала мне на вопрос о "покаянии". Это письмо не сохранилось. Но сохранился мой ответ на него от 29 июня 1982 года:
"...Моя любимая, как я счастлив, что ты у меня именно такая, какая ты есть. Какое хорошее письмо ты мне написала от 18-го (относительно раскаяния). Ты моя умница.
Я благодарен Господу, что Он наградил меня такой женой. Я молю Господа, чтобы Он дал мне силы и разум быть достойным тебя. Милая моя, я очень люблю тебя. Ты права, время летит быстро. И, даст Бог, через три года (уже через 26 месяцев) мы благополучно встретимся...
...я относительно здоров. Настроение у меня нормальное. Меня временно откомандировали для работы в школе - в зоне..."
А вот из письма Дорине 1 июля 1982 года:
"...О себе писать практически нечего. Я относительно здоров, настроение нормальное. Летом здесь жить намного легче, чем зимой, да и привык я в какой-то мере, обжился. Стало легче переносить то, что казалось ужасным еще два-три месяца тому назад. А многое вообще перестал замечать или обращать внимание. Это значительно снизило психологическую нагрузку...
...Наша мама очень умный, очень чуткий и отзывчивый человек. Я мечтаю и молю Бога, чтобы и ты, и Аня были похожи на нее как можно больше".
Обратите внимание, что уже в июле 1982 года зона перестала восприниматься мной как катастрофа. Я "привык" к ее порядкам, перестал замечать многое из того, что там творилось. И это сразу отразилось на моем моральном состоянии. Подтверждение тому и в письме к Лиле Затучной от 1.06.82:
"...Я действительно относительно здоров и имею нормальное настроение. Не знаю, так ли это или нет, но хочется надеяться, что первоначальный период адаптации к зоне уже позади. А значит, позади и все те острые и порой весьма неприятные впечатления, которые обычно присущи этому периоду. Сейчас уже многие явления вокруг меня воспринимаются совсем в ином свете, и, главное, спокойнее, с меньшими травмами для психики. Правда, сейчас лето, условия значительно более облегченные, чем зимой, и все конфликты в зоне более сглажены и мягче. Ну а вообще, конечно, жизнь здесь удовольствия не доставляет. Иисус Христос всего несколько часов побыл в обществе двух разбойников, и то ему было очень тяжело, а тут приходится жить в этом обществе многие месяцы и годы. Ну что же, это тоже своеобразное испытание... назначенное Господом.
...Мне постоянно предлагают "сдаться", признать свою вину, а я до сих пор не понял, в чем же, собственно, я виноват. ...А что касается наших с вами общих забот (получение выездной визы в Израиль), то тут я полностью согласен с товарищем Сталиным: "Будет и на нашей улице праздник".
Две недели я поработал при школе под началом Леонова, а затем так же неожиданно был возвращен на шпалозавод. А еще через две недели меня из 2-го отряда ("шпалозавод") перевели в 7-ой - на "местное производство".
Вот как я описываю этот переход в письме к Поле от 3.08.82:
"...У меня есть кое-какие новости. Ну, во-первых, меня неожиданно сняли с работы в школе и опять отправили на шпалу. Потом, через 2 недели, так же неожиданно, сняли со шпалы и перевели в 7-ой отряд, на так называемое "местное производство". Я полагаю, что они сделали это в преддверии твоего приезда на Выдрино. Хотя не совсем еще понятно, какая может быть тут связь...
...Тем не менее, настроение у меня нормальное. ...я привык к постоянным переменам и неожиданностям.
Я уже писал, что еще в мае у меня обнаружили гастрит. Но на диету не переводят".
Итак, неожиданные и странные броски: со шпалы - в школу, со школы - на шпалу, и со шпалы - на местное производство.
Несколько слов о 7-ом отряде - "местное производство". Это было пристанище всех тех, кого по тем или иным причинам было нежелательно выпускать за пределы зоны. Тут были те, кто "склонен к побегу", те, кто многократно проштрафились и были пойманы на связях с Выдрино. В 7-ой отряд зачисляли коренных жителей Выдрино, чтобы максимально удалить их от родных домов.
На "местном производстве" в предзоннике была пилорама и цех тарной дощечки. Двор предзонника был завален стволами деревьев, как лес после сильнейшей бури. 7-ой отряд выводили сюда на работу, а на обед и на проверку заводили обратно в зону. Для этого нужно было лишь пройти ворота предзонника.
Тут же, рядом с цехами местного производства, размещались кабинеты начальства, которое в любое время могло проверить, чем занимается тот или иной зэк. Это было главным недостатком местного производства.
В чем были действительные причины моих переводов? Перевод со шпалы в школу и обратно на шпалу был для меня непонятен. Это была игра начальства в "кнут и пряник". Школа - пряник, а шпала - кнут. Чтобы я почувствовал еще раз, как хорошо, когда начальство благоволит, и как плохо, когда оно сердится.
Но мое поведение все это время никак не менялось и не давало повода начальству рассчитывать на эффективность их приема. Может быть, ГБ маневрировал, чтобы сблизить меня с Леоновым? Но я постоянно поддерживал с ним ровные отношения и делал вид, что мы друзья. Так что перевод в школу здесь ничего не добавлял: свои доносы на меня он мог писать точно так же, независимо от того, где я работал, - на шпале или в школе.
Но вот следующий ход был за мной, и я его сделал.
К началу августа я пришел к выводу, что все усилия Поли организовать канал тщетны. Мне жалко было ее стараний. В Выдрино она была "обложена" со всех сторон. И я решил сделать шаг ей навстречу.
У Володи Г. был "проверенный" в течение нескольких лет, надежный, по его словам, канал. Причем прямо в зоне, в санчасти. Я в то время доверял Володе. А он обещал передать мне свой канал после освобождения. Это должно было произойти в ноябре 1982 года. В своих письмах я пытался свести Полю и Володю для передачи ей его канала.
Помимо этого, хороший канал прямо на зону был у Николая. Я пытался подключить Полю и к этому каналу. Вот что я писал Поле в письме от 29 июня 1982 года:
"...А сейчас я хотел бы познакомить тебя со стихотворением Шуры Поздняковой, которое она прислала Николаю. Кстати, я надеюсь, ты ее видела по пути домой... По пути в Выдрино обязательно загляни к Шуре, может быть, она что-нибудь передаст для Николая".
Таким образом, я пытался замкнуть Полю сразу на два канала - на канал Володи и на канал Николая. А так как они оба действовали безотказно и прямо в зону, я решил, что этого будет вполне достаточно, и Поле больше нечего искать на Выдрино. Тем более, что зоновскому начальству так не нравилось присутствие Поли в поселке.
И именно после этого я решил, что мне больше нечего делать на шпалозаводе и пора переходить на местное производство. Подчеркиваю - я решил так.
Я даже на спор с Володей и Николаем заявил им, что меня скоро закроют в 7-ой отряд, чему они не поверили. "А вот увидите", - были мои слова. Сегодня я думаю, что мне не следовало бахвалиться.
На следующий день, часов в восемь вечера, вернувшись со шпалозавода, я немедленно отправился к Леонову. Там я с радостью и под большим секретом рассказал ему, что наконец-то мне удалось организовать отличный и надежный канал связи с женой. Я даже уточнил, что этот канал хорош тем, что он чисто информационный, и теперь я могу посылать на волю и принимать с воли любые письма и материалы. Я попросил Леонова никому об этом не рассказывать.
Видимо, у Леонова была отлично налаженная связь с ГБ, ибо уже на завтра в 7 часов утра меня не вывели на работу и тут же перевели в 7-ой отряд. Володя и Николай были поражены быстротой реакции лагерного начальства. До этого случая они до конца еще не верили, что Леонов стукач.
Я полагаю, что моя басня о "канале на волю" в тот же вечер легла на стол ГБ, и начальство лагеря получило крепкую взбучку за то, что проворонило его. Так я успешно использовал Леонова в своих целях - "с паршивой овцы хоть шерсти клок".
А в своем письме Поле я специально жалуюсь на превратности судьбы, чтобы ни у кого не было никаких сомнений, что этот перевод нанес мне тяжелый удар. Я даже прозрачно намекаю на якобы имевшийся у меня канал связи:
"...Я полагаю, что они сделали это в преддверии твоего приезда на Выдрино..."
В то же время я как бы пытаюсь его скрыть и прикинуться эдаким незадачливым конспиратором:
"...Хотя не совсем еще понятно, какая тут может быть связь..."
Выражаясь шахматным языком, это была удачно проведенная комбинация - через голову лагерного начальства, напрямую с ГБ.
Но вся партия была еще очень далека от своего завершения, зона - не шахматная доска, а ГБ и лагерное начальство располагало значительно большим количеством и разнообразием фигур и других средств в игре против меня. Один из ответных ходов в этой партии ("у меня все ходы записаны") был довольно тонок и с подвохом. Его следы я обнаружил только сейчас, изучая письма из зоны домой. Из процитированного выше письма Поле:
"...Как я узнал во время обследования, еще три месяца назад, у меня обнаружили гастрит".
Это был неплохой ход лагерного начальства. Подумайте, откуда я мог знать о "гастрите"? Ну, разумеется, от начальника санчасти. Что такое гастрит? Да ерунда. В зоне 90 % заключенных страдают значительно худшими болезнями. На гастрит никто бы не обратил внимания. А начальник санчасти обратил мое, а через меня, и Полино внимание на этот пустяк. Зачем? Да еще "три месяца назад"? К чему эти подробности? А для большей достоверности. И еще "три месяца назад" понадобились, чтобы отметить "запущенность болезни". Все было рассчитано и сделано тонко.
Я клюнул и сообщил о диагнозе Поле в письме от 3 августа и в открытке от 11 августа, которые, конечно, дошли быстро, и она приехала на Выдрино уже изрядно обеспокоенная моим здоровьем. Именно это требовалось лагерному начальству. Теперь Поля была у них на крючке, и можно было "подсекать".
Я же ни о чем не догадывался и упивался своей удачно проведенной комбинацией - переходом в 7-ой отряд. Ну что ж, фраеров и бахвалов нужно наказывать. Что и сделала администрация незамедлительно.
Итак, я в 7-ом отряде. Ходить за 3-4 километра на работу и с работы не нужно. Отпали строй, драки в строю, пересчеты по 20 раз в день, отпали грязь, снег, конвой, собаки. Я потихоньку осваиваюсь в новом отряде и на "производстве". Ищу свое место в бараке и на работе.
Здесь Николай. Он хорошо устроен. Работает только в ночь, когда мало начальства. Сидит в каптерке, где хранятся инструменты. Всю ночь дремлет или ведет задушевные беседы с дежурными цветными. Не правда ли, удивительно совпадает с тем, как сидел Володя? Умеют же люди устраиваться на зоне! В точном соответствие с рекомендациями Солженицына.
7-ой отряд выпускает тарную дощечку. На местном производстве два цеха: пилорама и цех тарной дощечки. Между цехами обширный двор. Со стороны, примыкающей к кабинетам начальников, двор чистый, без завалов. Все остальное пространство двора заполнено сваленными в кучу свежими и старыми хлыстами - сплошной кондовый бурелом.
На пилораме хлыст распускают вдоль на длинные семиметровые плахи, толщиной в 10-12 сантиметров. Это "лафет". Его на плечах переносят от пилорамы в цех тарной дощечки, режут дисковыми пилами на плахи по метру длиной. А их уже кромсают на тарную дощечку, для ящиков.
Путь из пилорамы в тарный цех с лафетом на плече составляет метров 60. Перенос лафета возможен двумя путями. С переднего торца пилорамы, ближнего к начальству, по расчищенному и относительно ровному участку двора. Либо - с заднего торца, через бурелом, - хаотическое нагромождение бревен, через которое и без тяжелого лафета трудно пройти, не поломав ноги.
Начальство приказывает бугру поставить меня на переноску лафета. Работа не из легких. Лафет, если это лиственница диаметром в 60-80 сантиметров, иногда тянет на все 350-400 килограммов. Лиственница тяжелее воды, и в плотах ее сплавляют только вместе с сосной, чтобы не тонула. Но встречаются хлысты и большего диаметра. Сосновый лафет обычно раза в два легче. Лиственница составляет до половины из общего объема леса. Конечно, не все хлысты имеют диаметр 60 сантиметров и больше. И даже в этом случае только 3-4 лафета из всего ствола имеют максимальную ширину в 50-60 сантиметров. Краевой лафет легче.
Но чтобы надорвать человека физически, достаточно нагрузить его всего лишь один раз чем-то непомерно тяжелым. Итак, лафет весом 400 килограммов на переноску для двух человек на расстояние в 60 метров.