Аннотация: Газета "Русская Мысль" (Париж), N 3232, 30 ноября 1978 года
Прошло два года после выхода в свет моей книги "Зияющие высоты". Много людей прочитало её. Высказаны самые различные суждения. Высказывались, естественно, и упрёки. Говорили, в частности, что я предельно пессимистичен в отношении к судьбе человеческой личности в надвигающемся общественном устройстве. Но на каждый упрёк высказывались и противоположные мнения. Нашлись, в частности, люди, которые расценили мой кажущийся пессимизм, как литературный приём, имеющий целью сказать читателю: надеяться не на что и не на кого, теперь всё зависит от тебя самого. Сопротивляйся, ибо прогресс человечности всегда был и всегда будет лишь результатом сопротивления людей бездушной лавине истории.
Из разговоров с читателями и из многочисленных рецензий на книгу я узнал, что многое в ней было понято именно так, как я хотел, но многое было истолковано так, что я почувствовал необходимость дать пояснения по целому ряду вопросов. Например, сложилась даже своеобразная традиция расшифровывать персонажи книги - выискивать, кто именно изображён под именем Болтуна, Мазилы, Мыслителя, Двурушника, Социолога и прочих героев.
Многие безапелляционно решили, что Двурушник, например, это Синявский, хотя я с Синявским никогда знаком не был, а сочинения его начал читать, лишь оказавшись на Западе. Три супружеские пары заявили претензии на роль Социолога и Супруги. Нашлось штук пять претендентов на Мыслителя, причем трое из них с пышной шевелюрой (в отличие от лысого Мыслителя высот).
Поэтому я с удовольствием принял предложение радиостанции "Свобода" самому мне рассказать о том, как писалась книга, каковы её замысел, структура и изобразительные средства, какова позиция самого автора, каково его отношение к литературной традиции и о многом другом. Я и постараюсь это сделать, насколько это будет возможно в предоставленное мне время.
Итак, когда и как была написана книга? Существует мнение, будто я писал книгу много, много лет (говорят даже будто десятки (!) лет), будто ходил с записной книжечкой повсюду и записывал, что говорят люди. Это, конечно, вздор. С записной книжечкой мало-мальски серьёзную книгу не напишешь. А люди между собой обычно говорят ничего не значащую чепуху, которая теряет всякий смысл и интересность, если оторвать её от конкретной ситуации.
Побывайте хотя бы разок в трезвом виде в выпивающей компании, и вас поразит интеллектуальное убожество и безвкусица их бесед, вернее - криков, воплей, хрипов. А записной книжечки я вообще никогда в жизни не имел, держа всё в памяти, в том числе - и десятки номеров телефонов и адресов. Хорошо знавшие меня люди могли бы подтвердить, что даже объёмистые курсы логики, рассчитанные на три года, я держал в голове, а не на бумаге.
"Зияющие высоты" я написал в 1974 году, как говорится - за один присест, в общей сложности - за полгода. Правда, я прожил долгую трудовую жизнь, в которой постоянно наблюдал и изучал окружающее общество. И в голове моей постепенно скопился огромный материал, достаточный для написания не только "Высот", но и других книг.
Обстоятельства сложились так, что я начал этот материал переводить на бумагу. И незаметно для самого себя втянулся. Но прошу не думать, так, будто в голове была готовая книга. В голове была способность изготовить книгу, но ещё не сама книга. Подобно тому, как невозможно помнить толстый курс логики буквально, но можно научиться каждый раз воспроизводить его заново, так невозможно физически держать в голове в буквальном виде этакую махину, как "Высоты".
Процесс создания книги есть всё-таки процесс записи её на бумаге. Так, начиная каждую часть, я заранее не знал, какие появятся персонажи, как они будут вести себя, чем кончится эта часть. Я не знал, какая часть последует за законченной частью и будет ли таковая вообще.
Книга писалась в таких условиях, что писание в любую минуту могло быть прервано помимо моей воли. Поэтому каждая часть писалась как возможно последняя, - и это легко заметить в манере окончания частей книги.
Я не мог себе даже позволить думать о некоем сквозном сюжете для всей книги. Самое большее, что я мог делать без риска сделать неоконченную книгу, это - повторение персонажей и развертывание идей.
В ходе написания книги происходили всякого рода любопытные события, но я не буду вас утруждать своими воспоминаниями. Назову лишь один курьёзный случай. Написав одну главу книги, я куда-то её спрятал и потом совсем забыл о ней. Лишь через год обнаружил пропажу. Восстанавливая потерянное, написал в 1975 году "Записки Ночного Сторожа", которая в конце года будет опубликована, и "Светлое будущее", опубликованную весной этого года.
То, что я стал писать "Высоты" и вообще занялся литературной деятельностью, не было для меня случайностью. Я с детства работал в стенных газетах, практиковал устные новеллы, насыщал литературными отступлениями свои уроки в школе и лекции в университете. Я в молодости даже предпринимал попытки стать профессиональным писателем. И благодарю судьбу за то, что это сорвалось. Что-то меня всё время удерживало от решительного шага в литературу. Что именно - сейчас трудно объяснить.
Одну причину я всё же вижу отчетливо: это - неприязнь к традиционным и принятым литературным формам. Я, естественно, постоянно и много читал. Но лишь очень немногое отвечало моему вкусу.
Я не понимал, как обычные люди, не будучи профессиональными литературоведами и прочими чиновниками от искусства, могут с интересом читать Шекспира, Данте, Толстого, Тургенева, Горького... "Братьев Карамазовых" я осилил лишь постольку, поскольку в комнатке, которую мне пришлось однажды снимать, за шкафом завалялась эта единственная книга.
Зато я десятки раз перечитывал Лермонтова. Одним из любимейших писателей моей юности был Кнут Гамсун. Вообще, мне нравились лишь отдельные книги писателей или отдельные куски из книг. Так, из "Войны и мир" Толстого принимаю лишь исторический очерк, а из "Мастера и Маргариты" Булгакова - лишь часть, касающуюся Христа и Пилата. Из современной русской литературы отдаю предпочтение "Верному Руслану" Вдадимова и "Москве - Петушкам" Ерофеева.
Как видите, мой литературный вкус никак не может считаться образцовым. Возможно, если бы я рос и жил в профессиональных филологических и литературных кругах, испытал на себе благотворное влияние Литературного института и Союза писателей, дело было бы иначе. Но этого не случилось. И я не жалею об этом. Я даже рад тому, что моё литературное образование и вкус оказались такими ненормальными, ибо благодаря этому я много лет жил с ощущением: либо я выдумаю что-нибудь такое, о чём я сам могу сказать, что это мне подходит, либо я так и закончу жизнь формальным логиком.
Правда, это тоже было бы не так уж мало, - я, как мне кажется, сумел в логике сделать кое-что. Но дело не в величине. Само качество жизни (независимо от успеха или неуспеха в литературе) было бы не то. И тут, как это ни странно, на первый взгляд, мне здорово помогли мои многолетние профессиональные логические исследования языка вообще, языка науки и идеологии - в особенности.
Мне не пришлось насиловать себя и переживать какой-то период некоего творческого формирования и развития. Литературная форма, какая мне была нужна, пришла сразу и в законченном виде, буквально с первой же строчки книги.
Даже уже закончив "Высоты", я не рассчитывал на скорую их публикацию вообще и тем более на литературный успех, хотя наши близкие друзья, читавшие некоторые фрагменты книги, и моя жена Ольга, бывшая моим вдохновителем, помощником, редактором и беспощадным критиком, уже с первых страниц гарантировали книге успех и всячески поощряли меня, взяв на себя все хлопоты по сохранению и изданию книги.
ОБЩИЙ ЗАМЫСЕЛ КНИГИ
Само собой разумеется, художественная литература так или иначе отражала законы человеческого общества. Но также общепризнанной аксиомой является то, что описание законов природы, общества и познания не есть дело литературы. Это - дело науки. Чем должна заниматься литература, известно всем из школьных учебников. Литература должна описывать Иванов, Петров, Матрен, собачек, бабочек, цветочки и т.п. Должна описать, какие у Ивана глаза, с кем спит Матрена, как порхает бабочка и благоухает цветочек. В общем, вы сами прочитали сотни книжек и знаете о чём писала, пишет и будет писать литература.
Но я решил нарушить эту традицию. Я не профессиональный писатель. Обсуждать свой труд в Союз советских писателей я не понесу, - я знаю, чего стоит эта почтенная организация. Мнение литературоведов мне глубоко безразлично, ибо если литература наша в целом удручающе бездарна, то о литературоведении и говорить не приходится.
Короче говоря, передо мной не маячили образы судей, мнение которых важно было для меня. А поскольку я писать собрался книгу секретную, я начисто выбросил из своего сознания таких бдительных стражей, как Главлит, ЦК КПСС, КГБ и прочие организации, призванные держать нашу литературу на высоком идейно-теоретическом и художественном уровне. И я решил писать художественную литературу, но именно о социальных законах человеческого бытия и их проявлении в поведении и сознании людей. Так что главные герои моей книги - не Иваны, Матрены, собачки, бабочки и прочая живность, а законы бытия как таковые.
Подчеркиваю, я решил писать не популярную книгу по социологии, наподобие учебников по философии, которые сочиняются с расчётом на интеллект малограмотных домохозяек, а потом рекомендуются в качестве пособия при сдаче кандидатских минимумов, а именно художественную книгу. И совсем не популярную. Так сказать, на всю железку. Но художественную в том смысле, что я решил сделать сами законы бытия активными персонажами книги, показать, как они чувствуют себя в нашем обществе, чем занимаются, как общаются между собой и т.д.
Но показать их не теми мистическими, то благородными, то жестокими, то добрыми, то страшными, но всегда великими феноменами бытия, какими их изображает официальная идеология и жалкая социологическая, с позволения сказать, наука, а обычными грязными ничтожествами, какими они и являются на самом деле.
Вот каким был замысел книги. И он мне был ясен с самого начала. И реализовать его я мог и на десяти страничках, и на сотне. Судьба милостива ко мне: она отпустила мне для этого много сотен страниц.
МОЙ ЖИТЕЙСКИЙ ОПЫТ И ОБОБЩЕНИЯ
Я мог бы, конечно, наговорить вам кучу мудрых фраз о том, что законы не существуют сами по себе, что они проявляются в поведении конкретных людей и человеческих групп. Но не буду это делать, ибо это хотя и верно, но довольно скучно, а мы - не на занятии в Вечернем университете Марксизма-Ленинизма.
Именно такими соображениями (чтобы было не очень скучно, а местами и совсем не скучно) я руководствовался, когда начал ворошить свой житейский опыт, чтобы извлечь из него театральные костюмы для своих необычных героев и дать им подходящие подмостки.
Тут я вспомнил, как разорялась наша деревня, как я работал в колхозе, как был лихим кавалеристом и заслужил благодарность высокого начальства за то, что чудом не свалился со старой дрессированной клячи. Вспомнил, как был военным лётчиком, студентом, землекопом, лаборантом, грузчиком, учителем, научным работником. Одно время даже числился лектором Московского Городского Комитета партии, хотя лекций пропагандистских никогда не читал - мне не доверяли. Не доверяли по двум причинам: первая - ещё до начала лекции напьётся, вторая - наговорит бог знает что и уведёт с собой в забегаловку наиболее неустойчивую часть слушателей.
Короче говоря, житейский опыт был в избытке, и мои герои с нетерпением рвались окунуться в него с головою. Никакого другого жизненного опыта у меня не было, и я, что вполне естественно, избрал ареной действия своих законов Советский Союз. Подчеркиваю, законы бытия - явления универсальные, они везде одинаковы. Им всё равно, где становиться в позы, кривляться и гримасничать. Но Советский Союз им на редкость пришёлся по душе, - они здесь оказались полновластными хозяевами и буйствовали без всяких ограничений, изобретённых в западной цивилизации и раздавленных в зародыше в результате революции. Потом мне многие говорили, что написанная мною в "Высотах" картина относится не только к Советскому Союзу, что и на Западе происходит примерно то же самое.
Ну что же, я рад. Не тому, конечно, что и на Западе то же самое, - если это действительно так, я сочувствую Западу. Я рад тому, что получилось обобщение.
Некоторые рецензенты и читатели считают, что я выдумал Ибанск из неких соображений самозащиты (чтобы не говорить открыто о Советском Союзе, поскольку это было бы опасно). Это неправда. Ибанск - это литературный приём, причём, как мне кажется, не ослабляющий, а усиливающий критический эффект. И никакой защиты он не давал, что было очевидно мне и моим помощникам с самого начала.
Я выдумал его прежде всего как средство представить результаты своих исследований советского общества в качестве результатов, имеющих силу в той или иной мере для любого достаточно большого и развитого современного человеческого коллектива.
НАУЧНЫЙ СТИЛЬ МЫШЛЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ СРЕДСТВА
Ну, раз я избрал в качестве героев своей книги сами законы человеческой жизни, для описания, естественно, потребовался особый стиль языка и мышления, которыми я овладел вполне профессионально, - научный стиль образного мышления.
Поясню кратко, что это такое.
Отличие научного стиля образного мышления от науки в строгом смысле этого слова я проиллюстрирую на таком простом примере, и вам станет ясно, что я имею в виду под этим типом литературного языка.
Чтобы описать достаточно полно и строго структуру общества такого типа, как советское, и его основные тенденции, нужно большое число хорошо подготовленных специалистов, нужны многочисленные измерения, нужны статистические данные, нужны сложные вычисления и т.д. Одному человеку это не под силу. Да и не разрешат. Как быть? Оказывается, есть приёмы такого индивидуального (доступного одному человеку) исследования общественной жизни, которые и без секретных данных, и без точных величин всё же позволяют получить в общем более или менее верную картину.
Результаты таких исследований дают достаточно твердую ориентацию какой-то категории заинтересованных лиц в происходящем потоке жизни. Например, этими методами можно установить факт расслоения всякого коммунистического общества на привилегированные и низшие слои и тенденцию к увеличению разницы в их уровне жизни, т.е. тенденцию к социальному неравенству.
Точные цифры (во сколько раз жизненный уровень высших слоев выше низших и какова скорость расхождения) можно установить лишь средствами профессиональной науки. Это довольно сложно сделать. Но общие черты этих явлений, повторяю, можно установить и без профессиональной науки, в одиночку.
Но это ещё не всё. Теперь возникает вопрос о языковых средствах выражения полученных результатов. Если просто сказать, что коммунизм не уничтожает социальное неравенство людей, а лишь меняет его форму и в тенденции усиливает сравнительно с прошлыми обществами (в относительных, а порой - и в абсолютных величинах), то это не произведет особого впечатления.
Без множества таблиц, графиков, цитат, имён и прочих аксессуаров науки это не будет звучать убедительно. А что может компенсировать отсутствие этих аксессуаров науки и дать вашим мыслям силу убедительности? Только особая литературная форма вашего языка, особый тип образности, вообще - какой-то нестандартный тип литературы.
Литература, о которой специалисты-литературоведы имели бы формальное и моральное право сказать: это - вовсе и не литература. Пусть говорят! Дело разве в них? Раз стоит конкретная задача высказать результаты ваших размышлений и добиться того, чтобы хотя бы кто-нибудь вам поверил, так стоит ли думать о том, что скажут профессиональные писатели и профессиональные литературоведы. Тем более их кислые физиономии вы можете предвидеть заранее - тоже, между прочим, этими методами исследования, о которых я говорил.
На тему о языковых средствах научного стиля мышления можно говорить много - вопрос в высшей степени интересный. Я ограничусь лишь краткими замечаниями. Я как специалист и как наблюдательный человек знаю, что жизнь идёт по законам социальной комбинаторики, что в современном массовом обществе в изобилии производятся мысли, слова, фразы, поступки, вещи и т.п., которые распределяются между людьми по социальным правилам и законам вероятности, а не по неким "законам человеческой правды", которыми в своё время руководствовались писатели - "инженеры человеческих душ".
Потому не играет роли, в каких штанах ходят персонажи, какого они роста, какого цвета у них глаза. Безразлично, кому приписать ту или иную мысль, которую вам хочется сообщить читателю. Лишь бы она была высказана. Поэтому я почти полностью опускал всякого рода описания, прибегая к ним лишь в тех случаях, когда они несли смысловую нагрузку. Поэтому я разрешал своим умным персонажам высказывать банальности и глупости, а глупым - глубокомысленные суждения. Возьмём, далее, такой литературный приём, как гротеск, и его отношение к реальности. Позвольте рассказать вам по сему поводу маленькую притчу. Было замечено, что железнодорожные составы с цистернами нефти доходят до некоторой станции, где из цистерн нефть перекачивают в цистерны другого железнодорожного состава, и далее нефть следует в новом составе. В чём дело? Уверяю вас, никакая фантазия не способна выдумать то, что изобрела здесь самая обычная, серая, лишённая всякого воображения советская действительность.
Оказывается, нефть перекачивали для того, чтобы сократить средний пробег вагонов! Я таких случаев мог бы вам привести тысячи - из них состоит вся обычная жизнь Советского Союза. Когда я очень малую долю таких случаев описал в своих книгах, на Западе это восприняли как сильный гротеск. Но советские читатели, с которыми мне приходилось встречаться, ничего гротескною в этом не увидели. Одни увидели в этом клевету, другие - правду. Но никто не упомянул даже слово "гротеск". Человеческая жизнь на самом деле изощрённее, богаче и страшнее любой литературной фантазии.
Мне кажется, тут действует закон, о котором хочу сказать в нескольких словах. Если описать реальную жизнь, например, Советского Союза абсолютно точно и полно, западный читатель (да и советский тоже, пожалуй) просто не поверит в правдивость такой картины, настолько она будет ужасающе нелепой, жестокой, тоскливой, омерзительной.
Если писатель хочет, чтобы читатели поверили в правдивость его описаний, он инстинктивно или сознательно стремится не просто к правде, но к правде в рамках эстетического восприятия. Но всякий эстетизм идёт так или иначе в ущерб истине, причём - в сторону приукрашивания действительности.
Довольно часто в "Высотах" я использовал непристойные выражения и описывал непристойные ситуации. Некоторые считают, что это - отражение реальной ситуации в Советском Союзе, где языковые непристойности процветают, особенно - в кругах интеллигенции. Возможно, что это отчасти и так. Но жизненная непристойность груба, пуста и неэстетична.
Непристойность как средство литературы имеет совсем иные источники и иную задачу. Я использовал это средство для того, в частности, чтобы восстановить реальные масштабы персонажей и событий, вознесённых до небес официальной идеологией и пропагандой, и выразить своё отношение к описываемым феноменам.
Часто без непристойностей вообще нельзя высказаться с таким эффектом, как хотелось бы. Причём эти средства воспринимаются как непристойности только русскоязычным читателем, в большинстве случаев привыкшим лицемерить даже в языке. Любопытно, что меня однажды обвиняли в непристойностях довольно интеллигентные люди, которые во время нашей беседы совсем не церемонились и выражались так, что было тошнотворно и стыдно. Это была непристойность житейская, т.е. совсем не литературная.
Ибанск с его персонажами и событиями я, повторяю, выдумал, а не собирал, бегая по Москве с записной книжечкой. Конечно, я использовал многое, что мне было известно о конкретных лицах и реальной истории страны. Но я не летописец и не бытописатель. Я, естественно, возражаю против "расшифровки" текста книги. Конечно, комментарии такого рода, в которых говорилось бы, что то-то и то-то послужило поводом для написания таких-то фраз и кусков книги, что такой-то реальный человек послужил прообразом для такого-то персонажа, были бы полезны. Но книгу можно читать и без этого.
Верно, что Сталин, Хрущев, Брежнев, Солженицын, Галич, Неизвестный, Евтушенко и др. послужили прообразами для Хозяина, Хряка, Заибана, Правдеца, Певца, Мазилы, Распашонки и т.д. Но не более того. Даже Мазила не есть Эрнст Неизвестный, хотя факты его жизни я часто использовал в книге.
Вводя Мазилу в книгу, я хотел показать судьбу гения (как явления социально-психологического, а не с точки зрения продукции) в ибанском обществе, приписывая Мазиле мысли, которых я никогда не наблюдал у реального Неизвестного. Вообще мысли всех персонажей книги - это мои собственные мысли, лишь розданные разным персонажам, а не подслушанные у других. Я не хочу этим сказать, что их не было у других. Я хочу этим сказать лишь то, что это - содержание моего сознания, распределённое в интересах изложения между разными персонажами.
АВТОРСКАЯ ПОЗИЦИЯ
Я подошёл к последнему вопросу моего выступления - к позиции самого автора. Мне часто приписывают утверждения моих героев. Иногда я соглашаюсь, иногда нет. Дело в том, что в книге действительно воплощена моя позиция, но так, что автор элиминирован, а персонажам предоставлена возможность поговорить и поспорить.
Потому не всё, что говорят они, принимаю я. И многое такое, что я принимаю, они обходят молчанием. И всё же я думаю, что при достаточно внимательном и повторном чтении книги читатель может угадать авторскую позицию и даже выработать в себе нечто подобное. И главное в этой позиции - не заученные омертвевшие фразы (формулы), а тип характера, стиль мысли и поведения, реакция на происходящее, основная жизненная линия.
Я могу в одной ситуации высказать и обосновать одно суждение, а в другой - нечто противоположное ему. Это не беспринципность. Это - желание взглянуть на дело с другой точки зрения, рассмотреть другой аспект проблемы. Иногда - просто из духа противоречия.
Дело в том, что я не доктринер, не пророк, не политик, не благопристойный профессор. Я живу в языке, как в особой реальности, причём - в реальности сложной, противоречивой, текучей. Тут губителен всякий догматизм. Тут нет раз и навсегда установленных формул. Устойчивым в моей позиции является одно: стремись к истине и противься насилию, ибо без этого ты - не человек.
[Предисловие.]
Этот текст, прочитанный А. Зиновьевым по Радио-Свобода, публикуется, с любезного разрешения автора впервые.