|
|
||
"Разругали!"
Мы рассмотрели реминисценции из произведений Гоголя, содержащиеся в повести 1839 года. Среди них - была повесть "Записки сумасшедшего".
Помимо слова "поприще", указывающего на фамилию ее главного героя, в повести "Купидонов лук" разбросаны слова, относящиеся к ее заглавному мотиву.
Сначала этот мотив возникает, когда Тимофей Агафонович, побуждая своего приятеля, утратившего вдохновение, взяться за сочинение стихов, - изливает ему свои чувства к Варваре Ивановне. Тот этим излияниям - удивляется:
" - Как, ты ли это, Тимоша? ты ли это, холодный, ледяной... Я не узнаю тебя.... И там, где дело дошло до роз, толку никогда не бывает. Боюсь, чтобы ты, просто, С УМА НЕ СПЯТИЛ, Тимоша!
- О, я БЕЗ УМА... клянусь тебе, БЕЗ УМА! БЕЗ УМА от пальчиков Варвары Ивановны!... Я БРЕЖУ, mon cher... БРЕЖУ от преизбытка блаженства!... мне дурно... ГОЛОВА КРУГОМ!..."
И далее:
" - Ты В ГОРЯЧКЕ, Тимофей!"
И вновь:
" - Воля твоя, Тимофей, а тебе не худо послать ЗА ДОКТОРОМ".
Затем, как мы знаем, персонажи, относительно Варвары Ивановны, меняются местами, и тот же мотив переходит к главному герою. И именно - в тот самый момент, когда он, стоя у зеркала, получает "электрический разряд", когда-то "просвистевший мимо ушей" его приятеля.
Его видение - комментируется автором:
"...Кто не слыхал о воздушных путешествиях поэтов на луче месяца, экстренных поездках их за рубеж жизни, благополучном прибытии под кров существенного, и о том, о сем прочем, что кажется нам сущею небылицею в лицах, а иногда и ВЫВЕСКОЮ УМА, ПЕРЕШАГНУВШЕГО ЗА ГРАНИЦЫ СВОИ, ДРУГИМИ СЛОВАМИ, БЕЗУМИЯ?"
И в самом конце, когда недостающие для визита белые перчатки были куплены, он же -
"...выбежав из перчаточного магазина, что на Невском, ударился со всех ног по улице, крича во все горло: "ротик, чудесный ротик! Варвара Ивановна должна быть обворожительна!..." и потом, столкнувшись с какою-то дамою, бросился от нее, КАК СУМАСШЕДШИЙ, продолжая кричать: "ротик, ротик, розовые губки!" и прочая".
Отметим, что в этом заключительном фрагменте мелькает название еще одной повести Гоголя (имена персонажей которых фигурируют в предшествующем тексте): "Невский (проспект)".* * *
Но мотив "сумасшествия" - не ограничивается функцией реминисцирования гоголевской повести, а выходит за ее границы и вовлекает в реминисцентный план произведения фигуру еще одного русского литератора, знаменитого поэта.
И нас в данном случае интересует самая первая манифестация этого мотива, там, где Тимофей Агафонович признаётся, что он "без ума от пальчиков Варвары Ивановны", что он "бредит" и что у него "голова кругом".
Ранее в разговоре он сообщил, что его возлюбленная - восхищается поэзией и поэтами. И теперь реплику свою он заканчивает словами:
" - ...Я сам буду писать стихи, уж непременно буду!.. Варвара Ивановна сказывала мне, что БЕЗУМНЫЕ ВООБЩЕ ОТЛИЧНЫЕ СТИХОТВОРЦЫ".
Показательно также, каким это утверждение сопровождается обменом репликами между собеседниками (учитывая, что один из них - сам "стихотворец"!):
" - Варвара Ивановна говорила тебе это? - спросил Андрей Васьянович, слегка нахмурив брови.
- Да.... нет, Варвара Ивановна не говорила мне ничего... я брежу, mon cher... брежу от преизбытка блаженства..."
Мы видели уже, что персонаж этот - не раз заговаривался: и в случае "голубых глаз с румянцем", и в случае волос, "черных, как воротник фрака".
И каждый раз оказывалось, что оговорки эти автор заставлял его делать ради... стоящих за ними литературных реминисценций: их - оправдывающих, восстанавливающих их рациональность.
Так обстоит дело и в данном случае. Герой передает несуществующие слова Варвары Ивановны - потому что они передают... иную, окружающую уже автора, а не его персонажей, литературную реальность.
Поэт, сделавшийся безумцем, в русской литературе тех лет это - К.Н.Батюшков. И, в продолжение этого трудноудостоверяемого, будучи взятым сам по себе, намека, дальнейшие реплики собеседников - передают некоторые резко узнаваемые черты его творчества и биографии, но в то же время - такие, которые не были известны не только широкой публике, но и непосвященным в обстоятельства дела коллегам-литераторам; да и сегодня - только начинающие приоткрываться истории литературы.* * *
Как мы помним, Тимофей Агафонович пришел к своему другу-стихотворцу за десять минут до начала дня именин своей возлюбленной. И вот теперь:
"...Часы на ближней колокольне пробили двенадцать.
Звук этот, ПОДОБНО МАГИЧЕСКОМУ ПРУТИКУ, навел Тимофея Агафоновича на колею, с которой сбился было тот, в припадке сердечного бреда..."
"Магический прутик" - это инструмент, которым пользуются так называемые "водоискатели" и который будто бы имеет свойство в их руках указывать на скрытые в земле источники воды.
Самым знаменитым в русской литературе отражением феномена водоискателей, водоискательства является стихотворение Ф.И.Тютчева "Безумие" (1830).
И, вслед за упоминанием самого "магического прутика", текст повести 1839 года - содержит... рефлекс поэтического отражения этого "магического" инструмента и того, что с ним, этим отражением, связано! Именем и отчеством Тютчева - наделяется лицо (по всей видимости, это - сослуживец обоих приятелей), высказавшее уже знакомую нам оригинальную точку зрения насчет женских носиков:
" - ...ФЕДОР ИВАНЫЧ толковал мне, на прошлой неделе, что носы хорошеньких женщин служат лучшими проводниками электричества..."
Отнесение имени великого русского поэта именно к этому "толкованию" - не было случайностью: ведь "магический прутик" вблизи подземных источников - заставляет вращаться тоже нечто вроде "электричества"; он, стало быть, тоже служит таким же оригинальным "проводником электричества", как и, по убеждению "Федора Иваныча", женские носики!
Однако нам в свое время посчастливилось обнаружить, что этот феномен "водоискательства" был еще за полтора десятилетия до Тютчева воспет - в стихотворении Батюшкова "Таврида". В роли "водоискателей", стремящихся "на шум подземных вод, кипящих под землей", - выступают там... табуны диких степных лошадей.
Исследовательница (В.А.Мильчина) обратила внимание на то, что феномен этот был описан в знаменитой книге Ж. де Сталь "О Германии". И стихотворение Батюшкова, таким образом, - явилось ближайшим откликом на это описание, последовавшим непосредственно за появлением книги.
Тютчев затем следует по его стопам, причем в стихотворении, героем которого выступает... аллегорическая фигура "Безумия", и которое написано в пору, когда Батюшков - был безумен.
Упоминание "магического прутика" в повести 1839 года, таким образом, указывает - на обоих этих поэтов. Автор ее - имел четкое представление о случае отражения описанного французской писательницей феномена в батюшковском стихотворении: о чем до сих пор не догадывались читатели и исследователи поэзии Батюшкова.* * *
Дальнейшая цепь аллюзий показывает, что имеется в виду не столько Тютчев, сколько - ведется развернутая репрезентация фигуры именно Батюшкова.
Возвращение поэзии Батюшкова в русскую литературу совершилось совсем недавно, в середине 1830-х годов, изданием двухтомного собрания его стихотворений и прозы; а в 1834 году в журнале "Библиотека для Чтения" было напечатано его стихотворение, написанное уже во время болезни, "Изречение Мельхиседека".
Однако присутствие Батюшкова на страницах тех же номеров новорожденного журнала этой публикацией не ограничивалось.
В рецензии на роман Ф.В.Булгарина "Мазепа" (приписываемой обычно редактору журнала О.И.Сенковскому) мы обнаружили реминисценцию из июньского 1826 года письма П.А.Вяземского и А.А.Дельвига Пушкину, где описывалось положение поэта в разгар его болезни, в середине 1820-х годов.
Контекст, окружающий эту реминисценцию в рецензии 1834 года и переплетающийся с ней, - и воспроизводится теперь в затронутом нам фрагменте повести Н.И.Бобылева, сразу вслед за упоминанием "магического прутика":
"О вы, которые читаете эти честные замечания об одном из лучших произведений нашей Словесности, об одной из книг, достойнейших вашего чтения, - знаете ли вы, что такое читаете? Скажите, как называется по-Русски то, что вы теперь прочитали?.... Замечания, указание погрешностей, нераздельных со всяким творением ума человеческого, рассуждение о том, что и как иное могло бы в нем быть лучше, мысли о пользе Искусств, читателей и самого автора, - как называется все это техническим термином в нашей Литературе? Как называется это в нашей книжной торговле, в наших кандитерских и на улице при встрече с приятелем?........ Это называется: разругали! Да, "Разругали!" Слово чудесное, удивительное, заключающее в себе всю Критику Лагарпа, Карла Нодье, Шлегеля, Менцеля и Франгагена, весь ум Вольтера и Джефферса; слово, которого нет ни в каком другом языке, в котором завидуют нам Англичане, Самоеды и Китайцы. О. если б вы знали, какое волшебное действие оно производит, быв нечаянно произнесено в книжной лавке или в литературном собрании!.... "Разругали!" Послушайте только, как оно звучно: "Разругали!...." Это наше книжное - ура! И все мои замечания, которые изволили вы читать, называются тоже - "Разругали!" Всякое замечание есть - "Разругали!" Сделайте замечание и на мою критику, и это будет - "Разругали!" По нашему, если хвалить, так хвалить безусловно, а не хвалить, так - "Разругали!" Надо передать это слово потомству...
Боже мой! что будет со мною, когда автор узнает о моем - "Разругали!" Я пропал! Не миновать мне смерти от мстительной его руки! Я так и вижу, что когда-нибудь на днях, в двенадцатом часу ночи, в бурную погоду, когда я спокойно буду читать книгу, или писать критику в халате, туфлях и белом колпаке, вдруг окна затрещат в моей квартире, зазвенят стекла, рамы разлетятся с шумом, и, подобно страшному Палею в замке Пани Дульской, вскочит ко мне грозный, разъяренный автор, чтобы меня убить, смести с лица земли как пылинку, предать забвению, как дурную книгу. Я дрожу, трепещу! Я уже вижу образ его пред собою! Глаза его пылают местью; в руках сверкает острый гусиный кинжал. Он поднимает на меня смертоносное оружие..... Ай!!.... он уничтожает меня одним этим ударом! Падаю на колени пред тобою, могущественный наездник; молю, заклинаю тебя словами, которые должны непременно проникнуть до твоего сочинительского сердца: - "Пане Гетмане!.... Пане Романист!..... будь великодушен столько же, сколько ты храбр и счастлив! Пощади мою жизнь! Сжалься над слабым, беззащитным критиком! Возьми себе все мои сокровища, мои перья, чернилицу, бумагу!.... брось их в огонь, в Неву, к чорту, только отпусти меня - писать хоть углем на стене мои невинные "Разругали!"
Так вот, понимаем мы теперь, откуда это появление приятеля героя повести 1839 года в его квартире незадолго до... полуночи! Это - дань квазиромантической риторике рецензии "Библиотеки для Чтения": "когда-нибудь на днях, В ДВЕНАДЦАТОМ ЧАСУ НОЧИ, в бурную погоду... вдруг окна затрещат в моей квартире, зазвенят стекла, рамы разлетятся с шумом, и... вскочит ко мне грозный, разъяренный автор..."* * *
Наступление же этого именно рокового срока - приводит Тимофея Агафоновича в состояние необычайного возбуждения, сродни возбуждению от испуга перед авторской местью рецензента пятилетней давности:
"...Лицо страстного обожателя Варвары Ивановны вытянулось на несколько линий, склянка [одеколона, которым он выводил себя из полуобморочного состояния] выпала из рук его, зрачки глаз остановились...
- Стихи! вскричал он так, что Андрей Васьянович, несмотря на сильную охоту смеяться, вздрогнул невольно".
Эмоциональный всплеск персонажа повести, как мы видим, тоже, как и у рецензента 1834 года, случается - по литературному поводу.
Здесь, в конце критического разбора романа, автору статьи чудится, будто романист, Булгарин, является к нему в образе одного из своих героев, грозного воина, и угрожает расправой за нелицеприятные замечания в адрес своего произведения.
Персонаж повести 1839 года негодует на своего собеседника за то, что он НЕ написал (стихи); персонаж рецензии "Библиотеки для Чтения" - негодует на своего критика за то, что он НАПИСАЛ (рецензию).
Зеркальное сходство ситуаций утверждается, далее, сходством используемой лексики, специфического словца, которое употребляется тем и другим автором для характеристики происходящего.
На устрашающий окрик приятеля, требующего сейчас же написанных поздравительных стихов, Андрей Васьянович отвечает:
" - ...Стихи... но, ты видишь, могу ли я писать теперь... ты же так расстроил меня, РАЗОГНАЛ мои мысли...
- РАЗОГНАЛ? я РАЗОГНАЛ твои мысли? Ну, ин, изволь, я уйду... только пиши, ради дружбы нашей, пиши!..."
В этой глагольной форме - отзывается глагол, которым автор рецензии определяет причину возможного появления автора объективно оцененного им романа - в образе кровожадного мстителя.
По его суждению, любая НЕ-хвалебная рецензия воспринимается современными литераторами - как отрицательная; и об авторе, подвергшемся такой объективной оценке, - пишет он - принято говорить, что его: "РАЗРУГАЛИ!"* * *
Вот тут-то, в связи с этим подытоживающим ситуацию глаголом, в журнальной статье - и возникает реминисценция десятилетней давности зарисовки пребывания Батюшкова на даче под Петербургом, где позднее жил бывший близкий его друг Н.И.Гнедич:
"...Гнедичу лучше, он тоже живет на даче и тебе кланяется. В комнатах, в которых он живет, жил в последнее время Батюшков. До сих пор видна его рука на окошках. Между прочим на одном им написано: Есть жизнь и за могилой! а на другом: Ombra adorata! Гнедич в восторге меланхолическом по целым часам смотрит на эти строки..."
Батюшков алмазным перстнем выцарапывает на оконном стекле поэтические изречения. Алмаз - это уголь, претерпевший химическую метаморфозу.
А в последней фразе своей рецензии на роман "Мазепа" автор умоляет рассвирепевшего, в его воображении, Булгарина отпустить его, чтобы он мог продолжать - "писать хоть УГЛЕМ НА СТЕНЕ мои невинные "РАЗРУГАЛИ!" И, таким образом, - отождествляет себя с Батюшковым; представляет себя - оказавшимся в одном с ним положении.
Русская глагольная форма в этом контексте воспринимается как некое гипотетическое имя существительное, происходящее из итальянского языка: фраза на котором (из оперы "Ромео и Джульетта") - цитируется в письме 1826 года (срв. аналогичную фамилию, образованную от русского глагола, но только в греческом оформлении, принадлежащую персонажу комедии Козьмы Пруткова "Фантазия": Фемистокл Мильтиадович РАЗОРВАКИ).
После этого обвинения, брошенного приятелем, - в реплике Тимофея Агафоновича и звучит мотив расположения, за неимением лучшего места, в... "(каминной) трубе": на котором мы специально останавливались, обсуждая присутствие в повести 1839 года пушкинского "Гробовщика".
И мы возводили этот мотив - к фельетону "Северной Пчелы" 1836 года, издававшейся все тем же Ф.В.Булгариным, к пассажу с открытым упоминанием - все того же редактора "Библиотеки для Чтения" О.И.Сенковского.
"...И музы не страшись!"
"Батюшков и Италия" - огромная тема, характеризующая особенность его поэтического творчества. Достаточно назвать хотя бы его элегию, посвященную знаменитому итальянскому поэту "Умирающий Тасс".
Другой значимый для Батюшкова объект западноевропейской литературной истории - Вольтер. Ему, в частности, посвящен прозаический очерк "Путешествие в замок Сирей".
Вольтер, по нашему мнению, - и является ответом на загадку стихотворения "Изречение Мельхиседека", напечатанного в журнале "Библиотека для Чтения" одновременно с рецензией на Булгарина, в 1834 году.
Исследователям долгое время не давало покоя то обстоятельство, что никакого "ИЗРЕЧЕНИЯ", принадлежавшего бы упоминаемому в Библии древнему священнику Мельхиседеку, - НЕ СУЩЕСТВУЕТ. И, таким образом, КАЗАЛОСЬ БЫ, - оно целиком и полностью является измышлением страдающего больным рассудком поэта.
Однако нам в свое время, как мы надеемся, удалось полностью восстановить РАЦИОНАЛЬНОСТЬ этого позднего поэтического произведения Батюшкова, или - напечатанного под его именем; ОТ ЕГО ИМЕНИ.
На наш взгляд, содержание этого "изречения" следует искать в орбите... поэтического творчества Вольтера.
Согласно стихотворению, "седой Мельхиседек" произнес это изречение, "прощаясь с жизнию". "Прощание с жизнью" - характерная биографическая черта именно Вольтера, который был очень мнителен и в любую минуту боялся умереть. "Прощание с жизнью" - так и называлось одно из его стихотворений, написанное в 1778 году, накануне его смерти.
Скептические мотивы, звучащие в этом батюшковском стихотворении, - восходят к библейской же Книге Экклезиаста. Однако на пути в русскую литературу они получили преломление в стихотворных переложениях Вольтера, русские переводы которых появились еще в XVIII веке.
Фигура библейского Мельхиседека, таким образом, является ИНОСКАЗАНИЕМ, репрезентацией для подразумеваемой под ней фигурой Вольтера. И, если познакомиться с христианским истолкованием роли этой фигуры в Священной Истории, впервые данным апостолом Павлом (а этому вопросу, между прочим, посвящены дошедшие до нас письменные рассуждения цесаревича - будущего императора Павла I и его наставника митрополита Московского Платона, особенно почитаемого Батюшковым), - то нам станет понятным, чем обусловлен этот, парадоксальный, казалось бы, выбор.
Мельхиседек - носитель священства, параллельного, независимого от официального иудейского священства "по чину Ааронову". И именно таким священником, "священником по чину Мельхиседекову" - как основатель "Нового Завета", пришедшего на смену "Завету Ветхому", - и был назван апостолом Павлом в "Послании к Евреям" Иисус Христос.
И эта модель, - но уже, конечно, в порядке эстетической игры, а не церковной догматики, может быть - даже... в шутку, чуть ли не в насмешку, - применяется в батюшковском стихотворении к Вольтеру.
Вольтер - "современный Мельхиседек": представитель АВТОРИТЕТА, параллельного, независимого от авторитета теперь уже самой христианской Церкви; провозвестник новой формы человеческой цивилизации, идущей на смену Ее господству.
Собственно говоря, это положение Вольтера в расстановке современных духовных сил, лишь заостренное в русском стихотворении 1834 года, - было выражено еще в устойчивом прозвище, полученном им от своих современников: "Фернейский ПАТРИАРХ" (Ферней - поместье Вольтера на границе Франции и Швейцарии).* * *
Вольтер, как мы теперь знаем, - прямо упоминается в повести 1839 года. Но теперь нужно обратить внимание на то, что само упоминание это, его контекст, - а не только имя Вольтера - также входит в комплекс батюшковских реминисценций.
Вольтер, мы сказали, упоминается в связи с вопросом о предпочтительной продолжительности сна; его изречение (!) по этому поводу - как бы включается в полемику, где автор отстаивает необходимость сна для состояния бодрствования, творчества; и в частности - "фазы быстрого сна", как она будет открыта и изучена... наукой второй половины ХХ века.
И эта "полемика" - также имеет батюшковские корни, ведется - как бы от имени Батюшкова, продолжает полемику - когда-то начатую им.
Среди прозаических очерков, вошедших в 1817 году в книгу "Опыты в стихах и прозе", наряду с "Путешествием в замок Сирей", есть и - "Похвальное слово сну".
Мы находим в повести 1839 года еще одну реминисценцию, отсылающую к этому периоду русской литературной истории - периоду, на который приходится творческий расцвет Батюшкова. И появление ее, как мы думаем, среди других причин, о которых нам еще предстоит говорить, - обусловлено принадлежностью все к тому же комплексу батюшковских реминисценций: как мы видим - посильных только для очень хорошо осведомленного, погруженного в самую сокровенную сердцевину происходящих событий современнику.
Источник этой реминисценции - послание В.А.Жуковского "К Вяземскому. Ответ на его послание к друзьям" ("Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и Поэт!...").
Речь в этом обмене посланиями шла о том, заниматься ли поэзией на профессиональной основе - или оставаться на позиции дилетанта, лишь иногда пописывающего стихи для собственного удовольствия; то есть, в конечном счете, - об ответственности перед своим поэтическим даром, врученным поэту при вхождении его в этот мир "талантом".
Вяземский в своем послании "К друзьям" отстаивал вторую, "дилетантско"-беспечную по отношению к своему поэтическому Гению точку зрения. А адресовано это его послание было - Жуковскому и Батюшкову, которые, таким образом, побуждали его, наоборот, к профессиональному литературному труду.
Вот это давнее ответное послание Жуковского, увидевшее свет за пару лет до появления итогового собрания сочинений Батюшкова 1817 года, - и реминисцируется в тексте повести. Причем - именно те его немногие строки, которые носят прямо-таки сенсационный (но... почему-то до сих пор остающийся проигнорированным историками литературы!) характер.* * *
Жуковский призывает адресата, уклоняющегося от регулярного поэтического труда со ссылкой на скромность своего дарования:
...Летай неробкими перстами
По очарованным струнам
И музы не страшись! В нерукотворный храм
Стезей цветущею, но скрытою от света
Она ведет поэта.
Заготовка для стихотворения Пушкина 1836 года "Exegi monumentum" - в этих строках очевидна: здесь и призыв "не страшиться", и эпитет "нерукотворный", и "незарастающая народная тропа". В общем, все это выглядит так, как будто это стихотворение, от имени Жуковского, написал сам Пушкин, репетируя свое знаменитое поэтическое завещание, которое появится два с лишним десятилетия спустя.
Кстати говоря, первая часть стихотворения, в которой находятся приведенные строки, НИКОГДА не печаталась Жуковским в прижизненных собраниях его сочинений. Не был ли этот отказ от дальнейших публикаций - признанием в ее, этой части стихотворения, подлинном авторстве?
Вторая же часть, неизменно публикуемая Жуковским, - находится, надо сказать, в таких же отношениях дружеской ПОЛЕМИКИ с первой, как и все это послание в целом - по отношению к посланию Вяземского.
Как мы вскоре увидим, автор повести 1839 года - фиксирует и эту генетическую зависимость стихотворения, написанного в 1814 году, от будущего "Памятника" Пушкина. А приведенные стихи Жуковского отзываются у него в следующем пассаже, входящем в рассуждение автора о поэтическом даровании главного героя, Андрея Васьяновича Беляева:
"...Слава казалась ему вещию вовсе постороннею, вовсе не подходящею под категорию поэтических дум его; одна уверенность, уверенность конечная, что природа создала его поэтом, что он и быть ничем не может, как поэтом, руководила его на этой СТЕЗЕ, КРУТОЙ И СКОЛЬЗКОЙ..."
Как видим, лишь одно слово: "стезя" - ЯВНЫМ образом связывает эти строки со строками из послания Жуковского. Да еще и - постпозиция, по отношению к определяемому слову, двух определений в том и другом случае ("...цветущею, но скрытою" и - "...крутой и скользкой"); причем с повтором в одном из этих двух определений буквенных групп в корне слова ("...кры..." и - "...кру...").
Однако "стезя" характеризуется этими определениями в обоих случаях... прямо противоположным образом: в послании 1814 года - положительно, хотя и с некоторой оговоркой; в повести 1839 года - безусловно отрицательно. И выражается эта противоположность также в том, что в одном случае между этими определениями - стоит соединительный союз "и", а в другом - противительный союз "но".* * *
И тем не менее, перспектива преодоления этой противоположности - открывается уже в самих этих стихотворных строках; уже в них дает себя знать та предостерегающая оценка, которая будет прямо озвучена в повести.
Поэт почему-то призывается автором послания "НЕ СТРАШИТЬСЯ" музы. Призыв этот - служит ответом на характеристику муз, которая содержится в послании Вяземского. Там-то - в полной мере оправдывается оценка "стези" поэта как "крутой и скользкой" в будущей повести:
...Притом, хотя они бессмертного рожденья,
Но музы - женщины, не нужны объясненья!
Смешон, кто с первых ласк им ввериться готов;
Как часто вас они коварно задирают,
Когда вы их не ищите даров!
А там еще стократ коварней покидают,
Когда вы, соблазнясь притворной лаской их,
Владычиц видите в них и богинь своих!
Смотрите - не искать тому примеров дальних!
Мы здесь окружены толпой
Обманутых любовников печальных!...
Рассуждение об изменчивости славы содержится - и повести, в тексте, предшествующем приведенному пассажу о "крутой и скользкой стезе":
"...Как было не убедиться, что природа готовила в нем векам грядущим славу, прочную, вопреки всем уверениям баловней этой славы, вопреки даже тому, что источник, откуда ее черпают, или, вернее, куда льют ее, бежит так же быстро и изменчиво, как мысль поэта?"
Еще выше в этом прозаическом произведении приводятся основания, убеждающие в "прочности" этой будущей "славы" героя повести:
"Природа, надобно признаться, создала Андрея Васьяновича поэтом, и горе, если бы кто осмелился разуверять его в этом".
Герой, как мы знаем, проверил наличие у себя этих природных данных с помощью точных показаний физиогномики и хиромантии.* * *
На этих основаниях - у героя повести и возникла "уверенность конечная, что природа создала его поэтом, что он и быть ничем не может, как поэтом". И эти основания - также воспроизводят систему аргументации, но теперь оппонента Вяземского - автора послания к нему Жуковского:
...Притворство в сторону! знай, друг, что осужден
Ты своенравными богами
На свете жить и умереть с стихами,
Так точно, как орел над тучами летать,
Как благородный конь кипеть пред знаменами,
Как роза на лугу весной благоухать!
Соответственно, и концепция поэтической "славы" оказывается двойственной; вернее - отношение к своей "славе" - поэтов.
Одна - "прочная слава в грядущих веках", другая - изменчивая, как женщина, потому что за ней бесплодно гоняются не наделенные поэтическим даром.
Отсюда - и парадокс, одинаково повторяющийся и в послании, и в повести, - презрение к славе поэта, которому, однако, самому - предназначена слава в веках:
Лишь бы любовью красоты
И славой чистою душа в нас пламенела,
- говорится в послании, и вместе с тем, о тех же "нас", о том же истинном поэта:
Блажен, когда, ступив на путь, он за собою
Покинул гордости угрюмой суеты
И славолюбия убийственны мечты!
И в повести, после слов об изменчивости славы и, вместе с тем, - о "прочной славе в грядущих веках" для самого героя:
"...Но вы не знаете Андрея Васьяновича, если думаете, будто он, подобно пятнадцатилетнему дитяти, гнался за бабочкою. Слава казалась ему вещию вовсе постороннею, вовсе не подходящею под категорию поэтических дум его..."
Тот "нерукотворный храм", о котором говорится в "прото-пушкинском" пассаже послания, и в который "стезей цветущею" ведет поэта муза, - вероятно, и есть тот самый "храм" посмертной поэтической славы; иначе говоря - тот "памятник нерукотворный", который воздвигает, сам о том не заботясь, своим творчеством поэт.* * *
Однако этот таинственный "храм", кроме связывающего его с будущим пушкинским стихотворением эпитета и ведущей к нему "тропы" ("стези"), - никак больше в тексте не определен.
Тем более, что ранее, там, где говорилось о природном, неотъемлемом даровании поэта и его презрении к "славолюбию", упоминается... еще один "ХРАМ"; причем внешне - наделенный сходными чертами с последующим, так что можно подумать, что это - ОДИН И ТОТ ЖЕ храм, хотя - при этом становится непонятным, зачем же его описывать дважды:
...Пиши, когда писать внушает Аполлон!
К святилищу, где скрыт его незримый трон,
Известно нам, ведут бесчисленны дороги;
Прямая же одна!
И только тех очам она, мой друг, видна,
Которых колыбель парнасским лавром боги
Благоволили в час рожденья осенить!
На славном сем пути певца встречает Гений;
И, весел посреди божественных явлений,
Он с беззаботностью младенческой идет,
Куда рукой неодолимой,
Невидимый толпе, его лишь сердцу зримой,
Крылатой проводник ведет!
Как видим, здесь тоже - "стезя", "путь", по которому "ведут" поэта; она - тоже "скрыта от света", "незрима": как и "трон" Аполлона в его "святилище"; как и сам Гений, который "ведет".
Однако в этом, развернутом, описании - становится ясно другое: для "толпы", которой невидим и путь, и ведущий по нему "проводник", - должно казаться, что поэт... блуждает вслепую, во тьме, без дороги!
Иными словами, здесь уже присутствует заготовка - не стихотворения "Я памятник себе воздвиг нерукотворный...", но - коллизии "дороги" и "бездорожья" (кажущейся дороги - и кажущегося бездорожья) из будущих пушкинских же сонета "Поэту" и вступления к поэме "Езерский".
Определение в послании 1814 года аудитории поэта в качестве "толпы" (а не "света", как будет во втором случае, с "нерукотворным храмом") - также прямо отсылает к словоупотреблению стихотворения Пушкина "Поэт и толпа".
Точно так же - парящий "над тучами" орел в приведенных строках о природном даре поэта напоминает... об орле в том же вступлении к "Езерскому", но летящем уже - "на черный пень"; то есть - ведущем себя не так, как, по общему мнению, подобает орлу; изменяющем той самой своей природе, с неизменностью которой в послании 1814 года... сравнивается неизменность поэтического дара и неизбежность проистекающего из него поэтического творчества!
Поэтому, надо думать, в послании этом - скорее всего, ДВА храма. Один - "храм" творческого свершения, каких на пути поэта, как правило, бывает не один и не два. Второй же - "храм" посмертной славы, именно "памятник нерукотворный": являющийся итогом всей поэтической жизни.
Это удвоение "святилищ", их внешняя почти неразличимость, впечатление, создаваемое автором послания, что описывается - один и тот же храм: имели, думается, целью показать, что разрешение этой загадки - следует искать... в последующей, 1820-х - 1830-х годов поэзии Пушкина.
Иными словами, послание это, первая часть его, оставленная Жуковским при его жизни не напечатанной в изданиях ЕГО произведений, - написана автором, которому было известно, ЧТО Пушкин будет писать в эти последующие десятилетия.
Иначе говоря: автором, который уже сейчас, в середине 1810-х годов, ЗАДУМЫВАЛ эти, еще не написанные произведения; формировал их поэтическую концепцию. И - отразил эти замыслы в стихотворении, подписанном именем его старшего друга, Жуковского.* * *
Впервые обратившись к этому посланию Жуковского (попутно, мимоходом, в процессе анализа другого литературного материала) - мы высказали предположение, что эпитет "нерукотворный" предвосхищает не только текст пушкинского стихотворения 1836 года, но и замысел того "нерукотворного памятника" Александру I, который будет в 1834 году воздвигнут на верхушке знаменитого, открывающего пушкинское стихотворение "Александрийского столпа" (замысел, по нашему мнению, принадлежащий Пушкину и воплощенный РУКАМИ скульптора Б.И.Орловского).
И эта глубоко скрытая тайна пушкинского поэтического завещания - также отразилась... в тексте приведенных нами мест повести 1839 года, параллельных посланию "К Вяземскому". В те же годы, что и эта повесть, публикуются и другие произведения, отражающие этот воплощенный уже к тому времени скульптурный замысел Пушкина (новый перевод Жуковским элегии Т.Грея "Сельское кладбище", повесть В.Н.Олина "Череп могильщика").
Мы также обратили внимание на то, что, вскоре после появления послания Жуковского, в 1819 году, замысел скульптурного изображения на верхушке колонны, воздвигнутой О.Монферраном, обретет себе эскизное воплощение в рукописи поэмы Пушкина "Руслан и Людмила".
В памятнике на Дворцовой площади Александр I предстает... в образе крылатого Ангела, обладающего - его портретными чертами.
И в пушкинской рукописи русский император - также изображен в виде КРЫЛАТОГО СУЩЕСТВА. Только это, скорее, - автопародия на пушкинский замысел. Крылышки у этого существа, точно так же - с лицом императора Александра, как и у будущего скульптурного Ангела, - мо-тыль-ко-вы-е, а не мощные крылья Ангела Александровской колонны!
Вот эта стадия автопародирования пушкинского замысла - и запечатлена в повести 1839 года, именно в тех пассажах, где воспроизводятся мотивы "славы", природного поэтического дара, "стези" из послания Жуковского:
"...Но вы не знаете Андрея Васьяновича, если думаете, будто он, подобно пятнадцатилетнему дитяти, гнался за БАБОЧКОЮ".
Стихотворение "К Вяземскому", между прочим, было написано в 1814 году - то есть тогда, когда Пушкину было именно ПЯТНАДЦАТЬ лет.br>* * *
С фигурой Батюшкова же это послание, и соответственно его развернутую, комплексную реминисценцию в повести, связывает не только адресованность предыдущего послания самого Вяземского - и Жуковскому, и Батюшкову.
Послание Вяземского "К друзьям" было опубликовано в 1815 году в N 2 журнала "Российский Музеум", издававшегося их общим другом и соратником В.В.Измайловым. Ответ Жуковского - в N 3; это, как мы говорили, была единственная полная публикация послания при его жизни.
А в N 12 журнала за этот же год - был напечатан очерк самого Батюшкова "Нечто о морали, основанной на Философии и религии".
Мы посвятили специальный разбор другому очерку - "Письмо Руского из Англии", опубликованному анонимно в одном номере с посланием "К Вяземскому" и интригующему содержащейся в нем завуалированной информацией о БУДУЩЕМ романном творчестве В.Скотта (долгие годы продолжавшемся также анонимно и авторство которого было окончательно раскрыто лишь во второй половине 1820-х годов).
И мы обратили внимание на то, что эта ранняя публикация журнала - содержит предвосхищающую реминисценцию из очерка Батюшкова, который появится в нем - в конце года.
Загадочное "Письмо..." это, таким образом, в равной степени, как затрагивало оно и будущее творчество В.Скотта, - АНОНСИРОВАЛО шедевр батюшковской прозы, над которым в это время - только работал поэт.
Поэтому мы думаем, что, в окружении других выявленных нами батюшковских реминисценций, - главной задачей включенных в текст повести 1839 года отражений послания "К Вяземскому" и было именно это: опосредованно указать на "батюшковскую" загадку очерка, опубликованного в N 3 журнала "Российский Музеум", рядом с этим посланием.
И указать на это, конечно, автор повести мог именно потому - что разгадка ее была ему известна: как и разгадка многих других, только подозреваемых нами, только обнаруживаемых в качестве существующих, тайн литературной истории первой трети XIX века.
|
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души"
М.Николаев "Вторжение на Землю"