Панфилов Алексей Юрьевич. О ближайшем литературном контексте публикаций А.С.Пушкина в журнале "Телескоп" в 1831 году. Часть 4

Мы выяснили, что центральная сцена, изображенная в стихотворении Раича "Жалобы Сальватора Розы", - являлась воспроизведением той скандальной ситуации, которая была разыграна в московско-петербургских журналах в первой половине 1830 года.

И именно на фоне этих прошлогодних событий получает свое разъяснение одна предвосхищающая реминисценция, которая сразу же бросилась мне в глаза, как только я начал вчитываться в текст первой строфы стихотворения из журнала "Телескоп" 1831 года - обрамляющего его восьмистишия, написанного четырехстопным анапестом:

Знать забыла судьба, что я в мире живу,
И что плотью, как все, облечен я живою...

В двух этих строках мне явственно послышались слова припева известной песни, исполнявшейся Аллой Пугачевой:

Так же, как все, как все, как все,
Я по земле хожу, хожу
И у судьбы, как все, как все,
Счастья себе прошу!

"По земле" - "в мире", "как все" - "как все", "у судьбы" - "судьба": строки этих стихотворных произведений очевидным образом налагаются друг на друга, совпадают друг с другом. Да еще и в своей первой строке: "Вы не верьте, что живу я, как в раю..." - песня содержит... каламбур с фамилией автора стихотворения, Раича!

И я долгое время недоумевал: к чему тут - эта реминисценция будущего эстрадного шлягера? Какое место она занимает - в художественной концепции стихотворения 1831 года? До тех пор - пока я вплотную не перешел к рассмотрению материалов литературной полемики, которая в этом стихотворении отразилась.

И тогда оказалось: исследователи уже давно заметили, что приведенный нами пассаж с литератором Ряпушкиным, печатавшим, как выяснилось, свои произведения под псевдонимом "Булгарин", - почти сразу же, в N 52 от 30 апреля, был подхвачен М.А.Бестужевым-Рюминым в его журнале "Северный Меркурий".

Ведущий писатель круга "Литературной Газеты" и "Северных Цветов" получил здесь сходную фамилию, образованную от названия другой рыбки: "Емельян Емельянович Корюшкин" (Гиппиус В.В. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830-1831 гг. // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л.: 1941. [Вып.] 6. С. 241; Городецкий Б.П. К истории статьи Пушкина "Несколько слов о мизинце Г. Булгарина и о прочем" // Известия АН СССР. Отд. литературы и языка, 1948, т. VII, вып. 4, июль-август. С. 329-330).

Стоило только сопоставить эти факты - как сразу же все становилось ясно: звезда советской эстрады 70-х - 80-х годов носит звучную фамилию, совпадающую с фамилией вождя народного восстания второй половины XVIII века, историю которого вскоре напишет Пушкин: Емельяна Пу-га-че-ва. И его же личное имя - получает Ряпушкин-Корюшкин в версии "Северного Меркурия", так что указанный нами исследователь 1941 года не мог по этому поводу не заметить:

"...Правда, о Пушкине ничего прямо компрометирующего здесь не сказано, но вряд ли неумышленно Корюшкин сделан был тезкой Пугачева".

Следовательно, предвосхищающая реминисценция песни имела своей целью не что иное, как - напоминание об этой подробности прошлогодней литературной "борьбы".

К приведенным же словам исследователя следовало бы добавить: делая своего "пушкинского" Корюшкина "тезкой Пугачева" (а не, допустим, Степана Разина: такая фамилия - певца Андрея Разина из "культовой" группы "Ласковый май" - тоже звучала на российской эстраде конца 80-х - начала 90-х годов) Бестужев-Рюмин проявлял осведомленность... в самых интимных пушкинских творческих замыслах, о том, о чем никто тогда больше не знал: что поэт вскоре приступит к собиранию материалов для своей "Истории Пугачева".

И если в "Запоздалом предисловии..." Греча, как мы видели, делался только прозрачный намек на то, что февральский очерк Булгарина "Чувствительное путешествие по передним" написан Ряпушкиным; то у Бестужева-Рюмина - уже во всеуслышание объявляется, что... Корюшкин пишет за своих знакомых-литераторов все, буквально, статьи, подобно будущему гоголевскому Хлестакову.

Хлестакову - объявлявшему во всеуслышание (правда, в глухой провинции), что он "поправляет" статьи всем петербургским журналистам и что роман "Юрий Милославский" (правда... другой, "не г-на Загоскина"!) - "это тоже его сочинение"!

По ходу предыдущих наших разборов, мы с полным сознанием и ответственностью сказали об исполнении Гречем, Бестужевым-Рюминым и Полевым - именно пушкинского "сценария": поскольку концепция этого сценария, ситуация "поэта в передней знатного барина", которая была разыграна участниками столичной литературной сцены в первой половине 1830 года, - была сформулирована и представлена... именно в пушкинских размышлениях об истории литературы и беллетристических произведениях.

Сценарий того представления, которое мы привыкли называть "борьбой против Пушкина", - был сочинен именно Пушкиным. И это всем известно, только до сих пор почему-то было не принято соотносить его - именно с этой "борьбой".

Именно в этой ситуации предстает заезжий поэт-импровизатор в неоконченной повести Пушкина "Египетские ночи" (1835). Его первое появление в повести (одновременно напоминая о памфлете Полевого "Утро в КАБИНЕТЕ знатного барина") - сопровождается именно тем мотивом, который был озвучен в февральском фельетоне Булгарина и в апрельском "письме" Греча:

"Чарский погружен был душою в сладостное забвение... Он писал стихи.

Вдруг дверь его кабинета скрыпнула и незнакомая голова показалась. Чарский вздрогнул и нахмурился.

- Кто там? - спросил он с досадою, проклиная в душе слуг, никогда не сидевших В ПЕРЕДНЕЙ.

Незнакомец вошел".

И далее вновь:

"Встретясь с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за разбойника; в обществе - за политического заговорщика; В ПЕРЕДНЕЙ - за шарлатана, торгующего элексирами и мышьяком".

Ситуация здесь - парадоксально перевернута: "знатным барином" оказывается у Пушкина не какой-нибудь бывший екатерининский вельможа, князь Юсупов (как в стихотворении "Послание к К.Н.Б.Ю***"), а - тот самый русский литератор, который предстает отирающимся в передних своих потенциальных покровителей в полемических памфлетах 1830 года. Просителем же перед ним выступает его собрат по профессии, заезжий итальянец.

И из его, Чарского, уст (точно так же, как в 1830 году - из уст не самого Пушкина, но Булгарина и Греча!) звучит пушкинская концепция:

" - Что вам угодно? - повторил сухо Чарский.

- Я много слышал о вашем удивительном таланте; я уверен, что здешние господа ставят за честь оказывать всевозможное покровительство такому превосходному поэту...

- Вы ошибаетесь, Signor, - преврал его Чарский. - Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (черт их побери!) этого не знают, то тем хуже для них. У нас нет оборванных аббатов, которых музыкант брал бы с улицы для сочинения libretto. У нас поэты не ходят из дому в дом, выпрашивая себе вспоможения...

Бедный итальянец смутился... Он понял, что между надменным dandy, стоящим перед ним в хохлатой парчовой скуфейке, в золотистом китайском халате, опоясанном турецкой шалью, и им, бедным кочующим артистом, в истертом галстуке и поноршенном фраке, не было ничего общего".

На фоне этого программного сопоставления становится ясно, что весь сценарий 1830 года - был построен на фигуре метатезы, на смешении двух этих полюсов пушкинской концепции специфики русской литературной действительности, по отношению к европейской. На русского литератора в полемических выпадах пушкинских "оппонентов" - переносились именно те черты, которые им самим - признавались характерной особенностью типа европейского литератора.

В соответствии с этим, при изложении этой концепции в повести 1835 года - воспроизводились и характерные черты, в которых выразилась эта, пятилетней давности полемика. Так, прозвучавший здесь мотив "шарлатана, торгующего... мышьяком" - напоминает о Жиде из "маленькой трагедии" Пушкина "Скупой рыцарь", предлагающем Альберу взять в долг у своего знакомого аптекаря яду, чтобы отравить отца.

Причем это не единственная реминисценция из этого драматургического цикла; она, в этой же сцене, сопровождается и реминисценцией из трагедии "Моцарт и Сальери". "Вдруг дверь его кабинета СКРЫПНУЛА", - сообщается о появлении итальянца.

А в этой трагедии появляется - еще один служитель искусства, находящийся в "презренном" состоянии, работающий ради куска хлеба: "перед трактиром, вдруг Услышал СКРЫПКУ... Слепой СКРЫПАЧ в трактире..." - его, разыгрывающего арию из оперы Моцарта, - развеселившийся его "искусством" композитор приводит к чрезмерно серьезному Сальери.

Введение в контекст этого диалога персонажей повести аллюзии на собственное произведение - трагедию "Скупой рыцарь" - в свою очередь, напоминает... о еврейском имени "Хацкель", которым, наряду с мусульманским именем "Ибрагим" мог бы, по мнению повествователя, в любой момент наименоваться служащий "живым зеркалом Фортуны" персонаж из "Чувствительного путешствия по передним".

Мы ранее сказали, что эта пара национальностей и вероисповеданий в булгаринском тексте служит отражением форм имени - Абрам, которое носил предок Пушкина Ганнибал, и Ибрагим, под которым он выведен в романе "Арап Петра Великого". К этому нужно добавить, что та же самая пара - представлена в виде гипотетического подбора возможных национальностей... для самого Булгарина в пушкинской "Эпиграмме", сочиненной в начале 1830 года и о точной датировке которой - февраль, март, апрель? - спорят исследователи (Гиппиус В.В. Ук. соч. С. 239):

Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, -
И тут не вижу я стыда;
Будь жид - и это не беда...

Кто кому отвечал на выпад: Булгарин Пушкину в своем очерке, или Пушкин - Булгарину, узнав себя, несомненно, в приведенной нами карикатурной характеристике "моего старого знакомца, который столько раз переменял свой образ мыслей и жизни" (нужно иметь в виду, что князь Юсупов, вокруг которого, с легкой руки Пушкина, поднялась такая свистопляска в первой половине 1830 года, это - именно "татарин")?

Ведь если пушкинская эпиграмма была написана в феврале, как предполагают некоторые исследователи (не приводя, правда, никаких подтверждений своей датировке), - то она вполне могла сразу же стать известной Булгарину и получить ответ от него в очерке, напечатанном во второй половине месяца. Видимо, очерк "Чувствительное путешествие по передним" - и впрямь представляет собой "больное место" пушкинистки, начиная аж с самого XIX века!

В таком случае, эта характеристика "старого знакомца" отражала бы не только происхождение Пушкина, описанное им в опубликованном к тому времени отрывке из романа, но и - то говорящее имя, которое дается Булгарину в последней строке эпиграммы:

...Беда, что ты Видок Фиглярин.

"Фигляр" - это и есть человек, постоянно меняющий свои поведенческие "маски"! (Так же, как "арлекин" и "гаэр": синонимы этого амплуа в других произведениях Пушкина - стихотворении 1829 года "К бюсту завоевателя" и повести 1830 года "Гробовщик".)

Для нас такой вопрос, который вызвается сомнительностью датировки стихотворенния, - не стоит. С нашей точки зрения, и пассаж из "булгаринского" очерка, и пушкинская эпиграмма - выражают ОДНУ И ТУ ЖЕ АВТОРСКУЮ КОНЦЕПЦИЮ, одно и то же образное построение. И совпадение предлагаемых национальностей в обоих текстах - служит подтверждением нашей точки зрения.

Но, если в стихотворении эта мотивная конструкция наделена подробностями, благодаря которым она - со всей определенностью относима к Булгарину, то прозаический пассаж - двузначен; под определенным углом зрения, он может быть - отнесен к Пушкину, под другим - к Булгарину. Булгарин, таким образом, предстает здесь - как бы... "двойником" Пушкина. И эта особенность его репрезентации, как мы сказали, может быть замечена - и в других пушкинских произведениях (предисловии к "Истории села Горюхина" и авторской иллюстрации в рукописи "Гробовщика").

Но вернемся к повести "Египетские ночи". Далее, поэту-итальянцу переадресуется и то обвинение в неуемном корыстолюбии, которое звучало лейтмотивом в той давней полемике:

" - ...Надобно подумать о моем первом вечере. Как вы полагаете? Какую цену можно будет назначить за билет, чтобы публике не слишком было тяжело и чтобы я между тем не остался в накладе? Говорят, la signora Catalani брала по 25 рублей? Цена хорошая...

Неприятно было Чарскому с высоты поэзии вдруг упасть под лавку конторщика; но он очень хорошо понимал житейскую необходимость и пустился с итальянцем в меркантильные расчеты. Итальянец при сем случае обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что он опротивел Чарскому, который поспешил его оставить, чтобы не совсмем утратить чувство восхищения, произведенное в нем блестящим импровизатором".

Именно по этой причине, ввиду характера своего рода "послесловия", который носит пушкинская повесть по отношению к этой полемике, - в новом описании итальянца-импровизатора в концертном костюме, перед его выступлением, и находит отражение прозвище Булгарина, полученное им от Пушкина в эпиграмме:

"Итальянец одет был театрально; он был в черном с ног до головы; кружевной воротник его рубашки был откинут, голая шея своею странной белизною ярко отделялась от густой и черной бороды, волоса опущенными клоками осеняли ему лоб и брови. Всё это очень не понравилось Чарскому, которому неприятно было видеть поэта в одежде заезжего ФИГЛЯРА".

То же слово - употребляет в трагедии Пушкина Сальери, говоря о "ФИГЛЯРЕ презренном", пародирующем "Божественную комедию". Можно предполагать, что Пушкин относился к отечественному "фигляру" - Булгарину, по крайней мере, столь же снисходительно, как к своему, австрийскому - Моцарт.

Получившая преломление в материалах этой прошлогодней полемики, эта пушкинская коллизия - и отразилась, как мы теперь знаем, в стихотворении Раича в "Телескопе". Таким образом, стихотворение "Жалобы Сальватора Розы" - изначально, при самом своем появлении в 13-ом номере "Телескопа", было нацелено на то, чтобы присоединиться к остальным "антибулгаринским" материалам того же, четвертого тома журнала 1831 года.

Отразилось при публикации стихотворения в журнале - и специфическое беллетристическое оформление этой коллизии в будущей пушкинской повести. Напоминанием об этом произведении - служит та странная "александрийская" инкрустация, которой были снабжены события Северной войны и основания Петербурга в рецензии на роман И.И.Лажечникова "Последний новик..." в 16-м номере того же журнала и которая побудила нас вновь обратиться к стихотворению Раича и пристальнее вглядеться в его художественное содержание.

Одной из тем для импровизации, заданной герою пушкинской повести на концерте, устроенном благодаря протекции знатного русского литератора, был сюжет о "Клеопатре и ее любовниках" из книги римского историка Аврелия Виктора. Действие неоконченной поэмы, вставленной в пушкинскую повесть, - и происходит в этом египетском городе, основанном завоевателем Египта и названном в его честь.

В другом прозаическом наброске Пушкина ("Мы проводили время на даче..."), относимом предположительно к тому же 1835 году, излагается сюжет той же поэмы, и здесь уже - прямо приводится название новой столицы Египта, которое в переносном смысле было отнесено в рецензии к Петербургу:

"Темная, знойная ночь объемлет африканское небо; Александрия заснула; ее стогны утихли, дома померкли..."

Эта коллизия иноземного завоевания - переносится автором рецензии "Телескопа" на Петербург; Петр в этом освещении - предстает таким же иноземным "завоевателем" по отношению к средневековой России, каким был Александр Македонский по отношению к древнему Египту, каким был бы по отношению к России - побежденный им шведский король Карл XII: который и получает здесь же в рецензии именование "северного Александра"!

Та же египетская тема - звучит и в известной нам уже по содержащимся в ней мотивами неоконченного же романа Пушкина "Арап Петра Великого" заметке "Успехи просвещения в Северной Африке". Несмотря на расширенное указание заглавия, речь в ней идет - о культурной ситуации только в одной современной африканской стране, Египте. И египетская тема в четвертой части журнала - на этом отнюдь не заканчивается.

Мы реконструировали систему намеков, которая отсылает читателей рецензии на роман Лажечникова к стихотворению "Жалобы Сальватора Розы", с отразившейся в нем пушкинской концепцией специфики русского историко-литературного развития, которой предстоит вскоре воплотиться в его "египетской" повести. Намеки эти - содержатся в следующей за этой рецензией в том же разделе "Библиографии" 16-го номера анти-булгаринской заметке. Теперь к сказанному ранее - нужно добавить еще и саму тему этой заметки.

Она посвящена лубочной книжке "Новый Выжигин на Макарьевской ярмарке, или не любо не слушай, другим не мешай", написанной литератором по фамилии И.Гурьянов. Египетская же тема, неявным образом, благодаря предвосхищающим аллюзиям на "Египетские ночи" Пушкина, присутствующая в стихотворении Раича, дает о себе знать в открывающей следующий, за его публикацией, 14-й номер журнала статье из раздела "Науки" - "Замечания о Дендерском Зодиаке". Она принадлежит - отечественному египтологу, знакомому Пушкина, по фамилии - одной только буквой отличающейся от фамилии лубочного литератора из библиографического раздела 16-го номера: И.А.Гульянов!

Раздел "Библиография" в N 16 завершается еще одной рецензией: на русский перевод "Истории Шотландии" Вальтера Скотта. И меня, когда я реконструировал всю эту внутреннюю, связующую значимиость входящих в четвертую часть журнала "Телескоп" публикаций, - сразу же, конечно, заинтересовало: неужели же одна эта единственная входящая в раздел "Библиографии" 16-го номера статья - не имеет никакого отношения ко всей этой реконструированной нами системе намеков и взаимосвязей; не подобрана для этого раздела таким образом, чтобы ей - соответствовать?!

И как только мы заговорили о пушкинской концепции отношений литераторов с властьми предеражащими в их историческом развитии - стало ясно, что заметка о переводе сочинения Вальтера Скотта имеет сюда самое непосредственное отношение.

Эта же концепция Пушкина, в ее, так сказать, голом виде, в виде критического рассуждения, не облеченного в беллетристическую, поэтическую или пусть даже памфлетную форму, представлена в его публицистическом сочинении "[Путешествие из Москвы в Петербург]", писавшемся в декабре 1833 - апреле 1834 и январе 1835 года:

"Patronage (покровительство) до сей поры сохраняется в обычаях английской литературы. Почтенный Кребб, умерший в прошлом году, поднес все свои прекрасные поэмы to his Grace the Duke etc. В своих смиренных посвящениях он почтительно упоминает о милостях и высоком покровительстве, коих он удостоился etc. В России вы не встретите ничего подобного. У нас, как заметила M-me de Staёl, словесностию занимались большею частию дворяне (En Russie quelques gentilshommes se sont occupes de litterature). Это дало особенную физиономию нашей литературе; у нас писатели не могут изыскивать милостей и покровительства у людей, которых почитают себе равными, и подносить свои сочинения вельможе или богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень, украшенный драгоценными каменьями".

Оно будет повторено, с определенными расхождениями, в письме от 16 декабря 1836 года А.Г.Баранту (цит. в переводе с французского). Здесь говорится не об отношении писателя к покровительству, но об отношении его - к коммерции:

"Литература стала у нас значительной отраслью промышленности лишь за последние двадцать лет или около того. До тех пор на нее смотрели только как на изящное аристократическое занятие. Г-жа де Сталь говорила в 1811 г.: в России несколько дворян занялись литературой. (10 лет изгнания). Никто не думал извлекать из своих произведений других выгод, кроме успехов в обществе, авторы сами поощряли их перепечатку и тщеславились этим, между тем как наши академии со спокойной совестью и ничего не опасаясь подавали пример этого правонарушения".

Подробным разбором этих пушкинских текстов мы занимаемся в другой работе. Здесь же достаточно будет сказать одно. Появление этой пушкинской концепции - служит отнюдь не отражением "полемики" 1830-31 гг., как это может показаться, судя по хронологии. Впервые она, эта пушкинская концепция литературного развития в России (в ее негативной, европейской части) была кратко сформулирована еще... в анонимной заметке 1815 года, проявившейся в московском журнале "Русский Музеум", на страницах которого Пушкин публиковал свои юношеские стихотворения:

" - Как многие из нынешних авторов в Англии суть богатые дворяне, которые или совсем не берут платы за свои труды, или весьма нерадиво пекутся о том, то книгопродавцы имеют великие барыши. Одному поэту стоит напечатание од его в честь Принцу Регенту 200 фун. стерл. Один Валтер Скот не следует общему примеру. Он заставляет богатый дом Лонгмана и комп. платить звонкими гинеями за свои стихотворения и наживать великие суммы.

Последнее стихотворение Валтера Скота: The Lord of the Isles, подарено публике с началом нынешнего года".

Здесь, как мы видим, сходятся вместе оба аспекта приведенных пушкинских рассуждений 1830-х годов: и тема покровительства (которая вновь трактуется парадоксально: покровительства ищет, правда у самого главы государства, не бедный импровизатолр, а "богатый дворянин"); и тема торговли литературой (которая представлена в своей исторической динамике: точно так же, как в письме Пушкина 1836 года!).

Таким образом, УЖЕ ЗДЕСЬ, В ЗАМЕТКЕ 1815 ГОДА - зарождается тот прием "метатезы", на котором будет основана "полемика" 1830 года! Эти обстоятельства авторского генезиса этой концепции - и были отражены в "вальтер-скоттовской" тематике публикации, завершающей раздел "Библиографии" 16-го номера московского журнала.

Но вернемся вновь к "Воспоминаниям о Южной Африке", которые заставили нас заново пересмотреть границы материалов полемики Булгарина с Пушкиным, содержащихся в четвертом томе "Телескопа" 1831 года. Само имя английского путешественника Купера Роза, теперь уже в первой своей половине, тоже, как и вторая его половина - в имени Сальватора Розы, находит себе соответствие - в границах все того же журнального тома.

В том же разделе "Современных летописей", но еще в N 14, была опубликована переводная статья, посвященная творчеству знаменитого американского писателя со сходным именем, Джеймса Фенимора Купера. Она встраивается в реконструируемый нами корпус публикаций при помощи все той же замеченной нами для другого случая, если можно так выразиться, "магии чисел", которая была характерна для писателей пушкинской эпохи и с помощью которой они оформляли свои издания.

Последняя страница этой публикации имеет номер, состоящий из цифр номера страницы, на которой будет расположено начало статьи Пушкина "Несколько слов о мизинце Г. Булгарина...", - расположенных в обратном порядке: 214 и 412.

Первая же страница - имеет номер, содержащий подряд те же две цифры, что и номер страницы, на которой начинается публикация отрывка "Купера-Роза": 192 и 492, соответственно. При этом нужно иметь в виду, что имя Фенимора Купера появляется в этой системе намеков не без причины; своим означаемым оно здесь также имеет один из мотивов ведущейся русскими литераторами в это время полемики. Мы видели, что в том фельетоне Булгарина 1830 года в газете "Северная Пчела", где говорится о "покупке у шкипера за бутылку рому", - Пушкин выведен под видом, если не соотечественника, то ближайшего соседа Фенимора Купера: поэта в "Испанской Америке".

Таким образом, это совпадение имен в публикациях журнала - служило как бы продолжением той предвосхищающей аллюзии на песню из будущего романа Стивенсона ("...И бутылка рому!") - которая звучит для нас в этом сакраментальном выражении из булгаринского фельетона. Оба они, и Фенимор Купер, и Стивенсон - авторы приключенческих романов, составляющих "золотую полку" библиотеки для детей и юношества. Как и автор "Острова сокровищ", Купер был знаменит не только своими произведениями об индейцах и о Натаниэле Бампо - Кожаном Чулке, но и морскими романами.

И имя американского писателя - вновь упоминается в той самой рецензии на роман Лажечникова из 16-го номера, которая уже была поставлена нами в связь с публикацией отрывков из книги Купера Роуза:

"...Даже сам Вольдемар, судьба коего составляет основу всего романа, не есть создание оригинальное: это двойник Куперова Шпиона!"

Книга К.Роуза была, по-видимому, известна другим будущим писателям этого ряда, Т.Майн-Риду и Э.Сальгари: в их произведениях встречается то самое название разновидности южно-африканского слона, созвучное названию самого "Телескопа", которое приводится в этой книге, служащей, по-видимому, уникальным источником этой информации (именно на нее и ссылается в этом случае столь вольно обошедшийся с ее названием "Всеобщий словарь естественной истории").

В самом же тексте книги, в одном из переведенных ее отрывков, встречается удивительная параллель к известному месту из произведения еще одного классика детской литературы, повести "Принц и нищий" Марка Твена. Это эпизод с двумя женщинами, обвиненными в колдовстве, которые якобы обладали способностью вызывать бурю, снимая свои чулки и обувь. Герой повести, ставший на время английским королем, предлагает им продемонстрировать свое искусство, чтобы убедить судей в нелепости этого обвинения.

А теперь приведем рассказ о поведении во время бури бушменов из книги Купера Роуза:

"...Спарман говорит также о их пляске, продолжающейся во всю ночь, при свете луны, и еще об одном истинно чудном обыкновении. Вот собственные его слова: "Многие колонисты уверяли меня, что невольники Бошисменские, обоих полов, имеют обыкновение, во время грозы издеваться над громом, называя его Т-Гузери, Т-Гаунатеи, то есть: демоном, колдуном, и обременяя другими ругательствами. Произнося их, они берут башмаки свои, или что попадется под руку, и ими грозят перунам, разражающимся над их головами".

Не быв в стране, обитаемой Бошисменами, я не ручаюсь за действительность сего обыкновения, но в нем столько дикой поэзии, что оно не могло быть выдумкою колонистов. Представь себе этих несчастных, безобразных Пигмеев, у отверзтия пещер, следящих взорами бурю, между тем черные тучи собираются над ними и земля одевается мрачным покровом. Наконец, когда после мертвой тишины, молния забраздит тучи и ущелия скал начнут вторить грохоту грома, представь себе, как эти дикари, с желтыми, адской злобой дышащими лицами, неистово грозят буре и изрыгают бессильные хулы против грома небесного!"

Как видим, сцена из повести М.Твена отражена здесь зеркально: снимание обуви является не причиной бури, но - реакцией на нее; здесь тоже присутствует... колдун, но только он выступает не лицом, вызывающим бурю, а... самой бурей.

Может показаться неправдоподобным, разоблачающим это свидетельство путешественника, достоверность которого является проблематичной для самого автора книги, - то обстоятельство, что у наиболее одичалых обитателей южной Африки, какими они предстают в характеристике Купера Роуза, есть вообще... обувь!

Однако обратим внимание на противоречие в самом этом повествовании. Комментируя приведенную цитату, Роуз представляет себе бушменов находящимися "у отверзтия пещер", то есть - их собственных обиталищ. А между тем, цитируемый им автор называет их "НЕВОЛЬНИКАМИ": то есть находящимися, живущими на службе у голландских плантаторов. Так что обыкновение носить обувь им вполне могло быть привито европейцами.

Это, между прочим, коллизия одного из эпизодов романа О.Генри "Короли и капуста" (там жителей латиноамериканской "банановой республики" обманом заставляют носить обувь продающие ее заезжие американцы-"штатовцы") - строку из песни к которому "о носоргах", прозвучавшей в нашей отечественной его телеэкранизации, мы приводили в названии главки о ссылающемся на эту книгу английского путешественника франзцузском "Словаре естественной истории" 1840-х годов.

В этой связи необходимо отметить еще одну черту этой публикации "Телескопа", ставящую ее в прямую связь с анекдотом, рассказанным Булгариным о покупке шкипером негра. В состав ее - вошел рассказ автора книги именно на этот сюжет: о том, как и почему европейские поселенцы добывают себе чернокожих невольников:

"Все древние и новейшие путешественники, писавшие о Южной Африке, одинаковым образом описывают жестокое обращение Европейцов с сим несчастным народом.

Когда народонаселение увеличилось и количество земли оказалось недостаточным для сыновей и внуков плантаторов, они выгнали первобытных жиетелей и мало по малу отняли у них все плодоносные, приречные места, годные для пажитей и хлебопашества. Доведенные до отчаяния Бошисмены, не заботясь уже о приобретении земель, удалились в голые, неприступные скалы, ожесточились, одичали, и ведя кочевую жизнь, грабили Европейцов, которых почитали демонами. За то и плантаторы, когда нуждались в слугах, окружали пещеры, последние убежища несчастных, умерщвляли отцов, которых навык к грабежу делал для них бесполезными, а детей уводили с собою. Хотя Голландское Правительство и не одобряло сих жестокостей, однакож не принимало деятельных мер к совершенному прекращению оных, и они продолжались еще лет с пятьдесят или более; прекратились же весьма недавно".

Этот мотив вражды коренных жителей и захватчиков - и служит, вероятно, объяснением уже упомянутому нами стилистическому явлению: только в приведенной цитате из рассказа путешественника Спармана - встречаем мы в оригинальной книге К.Роуза написание: "Бошисмены"; в своем собственном тексте он везде называет эту народность привычным нам словом "бушмены". Переводчик же 1831 года - распространяет это написание на весь текст избранных им фрагментов.

Это переводческое решение - является характеризующим по отношению к описываемому предмету. Но только характеризующим - с помощью исторического явления, которому предстоит возникнуть более чем сто лет спустя!

В этом названии в русском переводе звучит слово: "БОШИ" - так называли французы немецких захватчиков времен Второй мировой войны. Это название в переводе "Телескопа" - суммирует описание взаимоотношений бушменов и буров в... конце XVIII - начале XIX века.

Здесь необходимо напомнить о том, что соседом Купера-Роза по журнальному номеру - был племянник вождя "арахаистов", или "славенороссов", А.С.Шишкова. И это соседство - вызывает представление о существующем в русской литературной истории прецеденте функционирования такого бранного наименования национальности.

Во времена Вольтера для обозначения древнего населения Франции, галлов, использовалось наименование "вельхи". Оно подразумевало противопоставление военным противникам галлов - римлянам, то есть носителям высокой культуры, и как следствие - подчеркивание, в сравнении с ними, их, вельхов, грубости и невежества.

Это этническое именование - и использовал соратник Шишкова С.С.Бобров в своем неопубликованном еще в пушкинские времена памфлете "Происшествие в царстве теней, или Судьбина российского языка" (1805) - для обозначения своих противников, галломанов, по отношению к которым оно должно было стать бранной кличкой (Успенский Б.А. Споры о языке в начале XIX века как факт русской культуры // В его кн.: Избранные труды. Т. II. М., 1994. С. 492-493).

Аналогичное превращение этнонима в бранную кличку отражает собой первоначальный вариант строки VI строфы второй главы романа "Евгений Онегин", характеризующей Ленского: "Душой филистер геттингенский". Этим словом было передано название филистимлян - противников израильтян в лютеровском переводе Библии, и именно так в одном из немецких университетских городов стали называть студентов после того, как они убили в драке одного из горожан (Телетова Н.Д. "Душой филистер геттингенский" // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 14. М.-Л., 1991).

Затем предметная соотнесенность, сохраняя бранную оценку, переменилась на противоположную: так стали называть людей, не относящихся к студенческой корпорации, в частности - самих же студентов, когда они, собираясь драться на дуэли, временно покидали ее, чтобы грозящее дуэлянту наказание не коснулось остальных его однокашников.

Таким образом, давая Ленскому в первых изданиях главы своего романа такую характеристику, Пушкин - рекомендует его... забиякой, бретером, который, возможно, и "прискакал" столь стремительно в свою деревню из Геттингенского университета - только потому, что спасался от уголовного преследования за убийство на дуэли!

Как мы знаем, это его душевное качество - вскоре проявилось вновь в ходе пустячной размолвки с его новообретенным другом, Онегиным.

Далеко идущее историческое предвосхищение, обнаруженное нами в названии "боши-смены", имеет и еще один метастаз в тексте, избранном для русского перевода, причем - именно в связи с французами, только теперь - в свою очередь, предстающими, исполняющими на исторической сцене роль захватчиков.

Мы уже затрагивали находящееся в конце журнальной публикации описание последнего пристанища великого французского завоевателя - Наполеона, острова Святой Елены. В этом описании, сделанном К.Роузом, есть одна подробность. Передавая свое впечатление от пейзажа этого острова, он использует знаменитое выражение, которое находится над вратами Ада в поэме Данте:

"Наполеон, вступая на него, изъявил удивление и неудовольствие; верю! Вид острова сказал ему вероятно: "Надежда сюда не входит!"

Эта реминисценция из "Божественной комедии" резонирует с отмеченными нами дантовскими реминисценциями в материалах полемики 1830 года (в очерке Булгарина "Чувствительное тпутешествие по передним") и резюмирующих ее страницах повести Пушкина "Египетские ночи" ("фигляр презренный", по словам Сальери, "пародией бесчестит Алигьери").

Сама эта надпись - пародируется, обыгрывается... Пушкиным в XXII строфе третьей главы романа "Евгений Онегин" (писалась в 1824 году) о "недоступных красавицах":

Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.

И самое удивительное в этом то, что автор книги 1829 года - в свою очередь, пародирует здесь... Пушкина. В примечании к выделенной шрифтом строке Пушкин цитирует оригинальную строку Данте и обращает специальное внимание на то, что "скромный автор наш [то есть... автор его, Пушкина, романа. - А.П.] перевел только первую половину славного стиха".

И автор английской книги - тоже переводит ТОЛЬКО ПОЛОВИНУ СТИХА ДАНТЕ (точно переданную русским переводчиком: "Hope enters not here"). Но только первую половину этой половины - он берет из первой части строки Данте, а вторую половину - из второй!

И вот, в соседстве с неоднократными упоминаниями "бошей", эта воображаемая итальянским поэтом надпись - начинает звучать напоминанием... о реальной надписи, еще более... краткой: "Каждому свое", - которая помещалась над воротами фашистских концлагерей.

И в самом повествовании английского путешественника, и в этих предвосхищающих исторических реминисценциях - речь идет о зверствах, творимых европейцами. Однако мы видели переворачивающую, по отношению к эпизоду будущей повести Твена, функцию приведенного отрывка о "бошисменах", снимающих свою обувь, чтобы пригрозить... грозе. Да ведь и само по себе включение слова, означающего поработителей будущего, в наименование этого порабощенного народа - имеет такой же переворачивающий характер.

Такой же переворачивающей функцей, но теперь уже - по отношению к прозреваемой исторической реальности ХХ века наделена еще одна невероятная странность, которую мы могли заметить в тексте переведенного фрагмента: по словам автора, у чернокожих обитателей Африки - "ЖЕЛТЫЕ лица"!!

Конечно, такое превращение негров в... китайцев - вновь содержит в себе намек на литературную полемику прошлого года. В статью "Опыт опровержения некоторых нелитературных обвинений" (которую Пушкин начал писать, решив коренным образом переработать включающую ответ на "шкиперский" анекдот Булгарина статью "Опровержение на критики") входил названный так самим автором в плане статьи "КИТАЙСКИЙ анекдот".

Он передавал в виде случившегося в Пекине "очень забавного происшествия" пушкинскую версию происхождения романа Булгарина "Дмитрий Самозванец", представлявшего собой - будто бы... плагиат трагедии Пушкина "Борис Годунов", с которой романист имел возможность ознакомиться в качестве цензора. Этот анекдот был впервые опубликован только в 1841 году в XI томе посмертного издания сочинений Пушкина и, следовательно, не мог быть известен другим участникам полемики, кроме самого его автора.

Ситуация, в которой проявляется "китайская" тема в переводе "Телескопа": "эти дикари, с желтыми, адской злобой дышащими лицами, неистово грозят буре и изрыгают бессильные хулы против грома небесного", - имеет явную проекцию на литературного противника Пушкина. Нужно иметь в виду, что "громами" в поэтическом языке того времени - могли называться "пушки", образующие внутреннюю форму имени поэта.

При этом образ, возникающий в этой фразе, - отчетливо напоминает другую литературную полемику. А именно, характеристику Вольтера - автора поэмы "Орлеанская девственница", которую Пушкин, под видом "английского журналиста", писавшего в... 1767 году, дает в статье, сочиненной для посмертно вышедшего в 1837 году V тома журнала "Современник", "Последний из свойственников Иоанны Д'Арк":

"Он сатаническим дыханием [срв.: "АДСКОЙ злобой ДЫШАЩИЕ лица"!] раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и, как пьяный дикарь, пляшет около своего потешного огня".

Здесь Пушкин обращает против Вольтера его же определение ("пьяный дикарь"), данное им... Шекспиру. А выражение "ПОТЕШНОГО огня" связывает эту фразу - с петровской темой (срв.: "потешный полк") булгаринского анекдота.

Но дело одной литературной современностью в приведенном нами невероятном цветообозначении - не ограничивается.

Изумившись ему, мы заглянули в английский оригинал... и, конечно же, такого слова там не нашли; вместо этого там стоит название другого цвета: "their umber faces". Становится ясно, что произведенная замена основана на каламбуре: различающееся всего одной буквой английское же слово "amber" - означает "желтый", "янтарный", "золотистый".

Но вот значение исходного слова - целиком и полностью включается в ведущуюся здесь игру и вновь демонстрирует знакомство автора перевода с мельчайшими реалиями ХХ столетия. Оно означает минеральный КОРИЧНЕВЫЙ или КРАСНО-КОРИЧНЕВЫЙ пигмент: цвет, как видим, более подходящий для описания "краснокожих" - североамериканских индейцев, персонажей... соименного автору книги писателя Ф.Купера. Но все же - это цвет, более близкий к нашему представлению о бушменах, чем... желтый!

Одновременно слово "коричневый" в политическом языке ХХ века служит обозначением приверженца - именно фашистского режима. Точно так же, как "красно-коричневый" - тоже имеет применение в сфере политики: обозначает коммунистов националистического толка.

Эти ассоциации со словом "umber" английского текста - и вступили, очевидно, в представлении удивительного его русского переводчика, в органический контакт со словом "боши". И породили - дальнейшую его, этого цветообозначения, трансформацию: аналогичную по своей функции сигнализирующему о наличии в слове неординарной значимости распространению написания "бошисмены" на все случаи употребления этого этнонима.

Мы полагаем, что этот перенос физиогномической расовой особенности был вызван желанием указать на другие тоталитарные режимы грядущего столетия, которые возникнут наряду с фашистским: но уже не европейские, а... "туземные", азиатские - такие, как маоистский в Китае или полпотовский в Кампучии...

Но... "БРОВИ", упомянутые в связи с "адской" надписью Данте в строфе из романа Пушкина, - разве не напоминают они о другом тоталитарном режиме грядущего столетия - нашем, отечественном? Режиме - и "туземном", и "европейском" одновременно. О возглавлявшем его, в период его, этого режима, позорного разложения, - "бро-ве-нос-це": Леониде Ильиче Брежневе?! Лично знакомом, стало быть, великому русскому поэту XIX века Пушкину?

Добавим в заключение еще несколько щтрихов, связывающих перевод "Телескопа" с ведущейся на страницах этого журнала литературной полемикой. Название раздела "Современные ЛЕТОПИСИ", в котором опубликован отрывок из книги о Южной Африке, - созвучно фразе в заметке из статьи Пушкина 1830 года "Опровержение на критики", отвечающей на булгаринские инсинуации на происхождение поэта от Абрама Ганнибала: "...не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших ЛЕТОПИСЕЙ..."

Более того, в 1829 году Пушкин написал полемическую статью, посвященную стычке между двумя другими русскими журналистами, Н.А.Полевым и М.Т.Каченовским, - которая так и называется: "Отрывок из литературных ЛЕТОПИСЕЙ". Впервые она была опубликована в сокращенном виде в альманахе "Северные Цветы на 1830 год": том же самом, в котором появилось и стихотворение "Дар...", с такой ядовитостью преподнесенное читателю в булгаринской рецензии на это издание.

Наконец, имеет значение и номер страницы, на которой "Воспоминания о Южной Африке" заканчиваются и на которой стоят предполагаемые инициалы Александра Шишкова 2-го: 507.

Он вновь возвращает читателя к стихотворениям русских поэтов (в том числе и Шишкова), посвященным подавлению восстания в Польше: имеет цифру, соответствующую 5 сентября - авторской дате написания стихотворения Пушкина "Бородинская годовщина", и цифру, соответствующую 7 сентября - дате Бородинской битвы по "новому стилю", но (в отличие от даты "8 сентября" под стихотворением "На взятие Варшавы" Шишкова 2-го) - уже не в наш век, а в пушкинскую эпоху.

Оставить комментарий © Copyright Панфилов Алексей Юрьевич (litteraturowed@yandex.ru) Размещен: 22/02/2021, изменен: 22/02/2021. 48k. Статистика. Статья: Книга эскизов Скачать FB2		Ваша оценка:

Панфилов Алексей Юрьевич : другие произведения.

О ближайшем литературном контексте публикаций А.С.Пушкина в журнале "Телескоп" в 1831 году. Часть 4