|
|
||
Причастность героя стихотворения "Недоносок" к земной истории человечества - также входит в состав того необъяснимого противоречия в его изображении Баратынским, о котором мы заговорили.
Ведь если этот герой признаётся, как нам теперь стало ясно, в том, что "оживил" один из населяющих Землю народов, что мешает думать, что он же "оживил"... и все остальные?
Герой этого стихотворения, при всем своем усиленно демонстрируемом самоуничижении, - оказывается... ТВОРЦОМ ИСТОРИИ; создателем тех самых "народов", за "переходами" которых он из поднебесья следит!
Остается только констатировать вытекающую из подмеченных нами противоречий особенность ХУДОЖЕСТВЕННОЙ РЕЧИ в этом произведении - своеобразие звучащего в нем поэтического монолога.
Оказалось, что полагаться на те сведения, которые сообщает о себе этот персонаж, - совершенно невозможно; невозможно думать, будто бы он о себе сообщает именно то, что он на самом деле и есть.
Нам уже ранее приходилось обращать внимание: выражающая и осуществляющая собой происходящую с героем стихотворения метаморфозу основополагающая стилистическая особенность стихотворения "Недоносок" - а именно: недостоверность монолога литературного персонажа, звучащего в нем, - является не чем иным, как... характерной и теоретически осознанной особенностью построения персонажного монолога в современных Баратынскому произведениях романтизма вообще.
Приведем еще раз процитированное уже нами однажды место из "Лекций о драматическом искусстве и литературе" А.-В.Шлегеля, касающееся произведений В.Шекспира:
"То, что у других означает предельную глубину, для него только поверхность: было бы весьма неосторожно принимать за чистую монету высказывания самих героев о себе и о других. Как это и бывает в жизни, здесь весьма сомнительные люди преисполнены самых похвальных побуждений, а в уста глупцов вложены мудрые поучения, чтобы показать, какова цена всем этим общим местам".
Так что Баратынский в своем стихотворении 1835 года - не совершал некоего из ряда вон выходящего стилистического эксперимента, который изначально обречен был бы остаться непонятым современниками и потомками, - а не более, как развивал существующие в современной ему литературе традиции. Но вот, видимо, сам подход его к традиции оказался настолько оригинален - что под его пером она явилась неузнанной; неузнаваемой.
А ведь именно из этого, из наивной веры в абсолютную достоверность, прозрачность звучащих в этом стихотворении сообщений, автохарактеристики персонажа - и исходят до сих пор все без исключения читатели и исследователи стихотворения "Недоносок"!* * *
И вот эта самая противоречивость в построении персонажа стихотворения "Недоносок", которую мы констатируем в результате наших исследований, - и была отражена на страницах пятого номера журнала "Москвитянин". В частности - в очерке "Воскресная полночь в Москве": причем как в основном тексте его, так и во вступительной приписке, атрибутируемой нами самому автору стихотворения "Недоносок" - Баратынскому.
Сопоставляя два по-разному (хотя и на основе одной и той же эстетики стихотворения Баратынского) выполненные описания одного и того же события - пасхального колокольного звона московских церквей, мы обнаружили забавное, и едва ли самим автором замеченное, противоречие в основном тексте статьи Шевырева.
Он противопоставляет церковный благовест в Москве иллюминации храма святого Петра в Риме, то есть звуковое выражение одного и того же праздничного торжества световому - как явление более духовного порядка; более приличествующее выражению религиозных чувств:
"То, что южный народ в Риме выражает светом, действуя на глаза, то мы, жители севера, выражаем посредством звука, действуя на слух, как на чувство БОЛЕЕ ЧИСТОЕ И ДУХОВНОЕ...
У нас... торжество духа выражается на этом празднике чистым НЕВИДИМЫМ МИРОМ БЕСПЛОТНЫХ ЗВУКОВ, действующих на одну душу..."
А ранее, в той же самой статье, описывает... шумовые эффекты, со помощью которых в Риме это торжество отмечается накануне пасхальной ночи, в полдень. И тут уже явления той же самой звуковой природы характеризуются у Шевырева как грубо-материальные, не только не подходящие - но и вообще чуть ли не подавляющие всякое религиозное чувство!
"В полдень великой субботы... РАЗДАЕТСЯ КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН в храме св. Петра, ПАЛИТ ИЗ ПУШЕК крепость св. Ангела, и по всему Риму НАРОД СТРЕЛЯЕТ ИЗ РУЖЕЙ, ПИСТОЛЕТОВ, ШУТИХ, чтó превращается в забаву весьма скучную и неприятную, и нарушает совершенно действие религиозного впечатления... и самое празднество ИЗМЕНЯЕТ РЕЛИГИОЗНЫЙ ХАРАКТЕР НА СВЕТСКИЙ".
Таким образом, выясняется, что то же самое торжество в Риме выражается не только светом, но и, как и в Москве, звуком, но только теперь к этому "невидимому миру бесплотных звуков" - уже никак не подходит характеристика и оценка, даваемая ему Шевыревым!* * *
Это напомнило нам один фрагмент из описания петербургского наводнения 1824 года в "Панораме Санктпетербурга" А.П.Башуцкого, выходившей в первой половине 1830-х годов, то есть именно в то время, которое мы предположительно отводим формированию стихотворения "Недоносок". Мы прямо поставили этот описательный пассаж в параллель с отмечаемой нами особенностью образности стихотворения "Недоносок":
"...По воздуху высоко и быстро крутясь, носились листы кровельного железа, сорванные с крыши нового строения Главного Штаба: буря играла ими КАК ПУХОМ [...] Огромные массы гранита были сдвинуты с места и вовсе опрокинуты..."
Срв. в стихотворении "Недоносок:
...Бедный дух, ничтожный дух!
Дуновенье роковое
Вьет, крутит меня, КАК ПУХ,
Мчит под небо громовое.
Бури грохот, бури свист!
Вихорь хладный! вихорь жгучий!
Бьет меня древесный лист,
Удушает прах летучий!...
Как мы видим, не только структура образа, но и лексика этого прозаического пассажа - совпадает с лексикой соответствующего места в стихотворении.
Если в прозаическом очерке легкими, как пушинка, оказываются сорванные листы кровельного железа, то в стихотворении - наоборот, легкий, как пушинка, фактически - бесплотный, дух ("бедный, ничтожный дух" как он сам говорит о себе) на деле может оказаться увесистым, как лист кровельного железа. Или... "огромная масса гранита"!* * *
На фоне очерка петербургского наводнения из "Панорамы Санктпетербурга" Башуцкого, в стихотворении 1835 года обнаруживается еще одна историческая коллизия; возникает ссылка на еще более отдаленную эпоху русской истории.
При первом же нашем обращении к сопоставлению этого прозаического пассажа со стихотворением Баратынского мы высказали догадку: а уж не статуя ли Петра I работы Фальконе, с ее гигантским постаментом, подразумевается под фантасмагорическим образом "сдвигаемых с места" или "вовсе опрокидываемых" разыгравшейся бурей - "огромных масс гранита"?!
И генетическая зависимость стихотворения Лермонтова "Спор" от стихотворения "Недоносок" проявляется, в частности, в том - что и в него проникают мотивы... пушкинского "Медного всадника".
Присутствующее у Баратынского где-то в глубинных цитатно-реминисцентных пластах - у Лермонтова уже практически выходит на поверхность текста: в описании движущейся русской армии (созерцаемой, кстати, именно "огромными массами гранита" - горами Эльбрус и Казбек!) - ощутимо намечается образ... скачущего бронзового извания: "Батареи МЕДНЫМ строем СКАЧУТ и гремят..."
Этот мотив пушкинской поэмы проникает в художественную ткань стихотворения Баратынского, а затем и Лермонтова потому, что органически соответствует ей: развивает все ту же идею метаморфозы великого в малое, и наоборот.
Величественное изваяние самодержца, стронувшись с места, сойдя с пьедестала - превращается... в игрушечную, карусельную лошадку (и этот образ карусельного, или, если угодно, сценического круга, на котором движутся декорации Санкт-Петербурга, всецело осознан и разработан в архитектонике пушкинской поэмы).* * *
В той же степени не является изобретением самого Баратынского и та общая ситуация, которая вырисовывается за этим недостоверным монологом, звучащем в его стихотворении. Мы уже говорили о сходстве всей этой картины с традиционной концепцией "воздушных мытарств", существующей в православных представлениях о загробной жизни человека, выразившихся и в богословском учении и в иконографии.
Использование в создании образного строя стихотворения 1835 года черт этой традиционной концепции находится, кстати, в согласии с ориентированностью его автора на общение с Чаадаевым. Она, эта концепция "воздушных мытарств", родственные ей религиозно-мистические представления - не чужды и мышлению оппонента Баратынского.
В архиве Чаадаева сохранились отрывки дневниковых записей, представляющие собой комментированные выписки из сочинений знаменитого немецкого мистика И.-Г.Юнга-Штиллинга "Теория духоведения" (1808) и "Апология теории духоведения" (1809). Эту рукопись М.О.Гершензон счел принадлежащей самому Чаадаеву и опубликовал в 1913 году в составе подготовленного им двухтомного собрания его сочинений.
На основе их он в своем биографическом исследовании 1908 года делает вывод о состоянии духовной жизни Чаадаева времени его заграничного путешествия, в 1824-25 годах, несколькими днями которых датированы эти записи. Однако у последующих исследователей возобладало мнение, что эти сведенные в одну рукопись отрывки из дневника - принадлежат в действительности товарищу Чаадаева по университету, ученому и литератору Д.А.Облеухову.
Он скончался на следующий год после возвращения Чаадаева в Москву, в 1827 году, и оставшиеся после него сочинения находились в распоряжении его университетского друга, передавшего некоторые из них в ближайшие годы для публикации в журнале "Московский Вестник" И.В.Киреевскому (Лямина Е.Э. Облеухов Дмитрий Александрович // Русские писатели. 1800-1917: Биографический словарь. М., 1999. С.368).
Сочинения Юнга-Штиллинга входили в число излюбленного чтения мистически ориентированной русской аудитории; в частности, конспектируемое в этих записях было переведено А.Ф.Лабзиным и напечатано в трех томиках под завлекательным названием "Приключения по смерти".
Годом издания русского перевода указан 1805, хотя сочинение на языке оригинала было издано... в 1808 году. Возможно, сделано было это ложное указание, как и изменение названия, по цензурным соображениям: в 1806 году, то есть на следующий год после мнимо указанной даты, вышел перевод романа Штиллинга "Тоска по отчизне", запрещенный и уничтоженный вследствие неудовольствия, лично высказанного самим императором.
Он заявил, что переводчику такого сочинения (между прочим, крупному государственному чиновнику) - сочинения, в котором описывается деятельность тайной оккультной организации, - место в Якутске: то есть в ссылке, на поселении.* * *
О "приключениях" же "по смерти", о загробной участи человека в одной из сделанных автором дневника (на языке оригинале и переведенных Гершензоном) выписок говорится следующее:
"Неизмеримый эфир, наполняющий все пространство нашего мироздания, есть сфера духов, в которой они и обитают. Особенно оболочка испарений, окружающая нашу землю, и толща последней до ее центра является - всего более ночью местом пребывания падших ангелов и душ тех людей, которые умерли необращенными...
Души истинных христиан, шедших здесь путем совершенствования и умерших с истинною верою во Иисуса Христа и в Его милосердие и с полным отречением от всего земного, тотчас по пробуждении от дремоты смерти восприемлются ангелами и без задержки уводятся ими в чистые пространства света, где вкушают полное блаженство. Напротив, души нечестивых тотчас по выходе из тела окружают злые духи, которые всячески терзают их; чем безбожнее они были, тем глубже погружаются они в пропасть. Их страдания ужасны. Поэтому следует заблаговременно, и чем раньше, тем лучше, освободиться от всякой привязанности к земному". (Гершензон М.О. Грибоедовская Москва; П.Я.Чаадаев; Очерки прошлого / Примечания В.Ю.Проскуриной. М., 1989. С.135-136, 372-373.)
Вопреки мнениям всех предшествующих исследователей, проведенный нами анализ этого мнимого "дневника" показывает, что рукопись эта - представляет собой не что иное, как пастиш, мистификацию - пародийно-стилизованное сочинение, имеющее, скорее всего, КОЛЛЕКТИВНЫЙ характер, так что в написании его вполне мог принимать участие и Чаадаев, причем созданное (как подсказывает дата выпуска бумаги, на которой оно написано) - в 1822-1823 году, еще до отъезда Чаадаева в его заграничное путешествие.
Этот статус сочинения говорит о характерологическом, выражающем литературные и идейные интересы создателей этого артефакта, значении подборки, состава выписок из двух сочинений Штиллинга, содержащихся в них тем, мотивов. Вне зависимости от того, как решается вопрос об авторстве этого "дневника", можно предполагать, что это учение о посмертной судьбе человека представляло интерес и для самого Чаадаева и могло, таким образом, обсуждаться им в общении с другими его собеседниками, в том числе и автором стихотворения "Недоносок".
Возможно, мистическая концепция эта служила при этом и предметом сопоставления с учением о "воздушных мытарствах", такого же, как сопоставление русских народных картинок с западноевропейской религиозной живописью в диссертации Шевырева, в статье Снегирева.* * *
Но теперь сюда же добавляется и другой пласт, вызванный все той же ведущейся в этом произведении Баратынского полемикой с Чаадаевым; роль, в какой предстает главный герой стихотворения по отношению - к человеческой истории, к возникновению и судьбам целых народов.
Именно прислушавшись к тому, что говорит Чаадаев, к выражаемым им мнениям о ходе истории, можно понять, зачем Баратынскому понадобилось делать своего героя - столь противоречивым; столь глубоко... скрытным; столь усиленно маскирующим свою истинную роль - за многочисленными жалобами на свою... беспомощность.
Тогда окажется, что это противоречивое, вплоть до карикатурности, изображение - является не чем иным, как зеркальным воспроизведением противоречий, присущих историософской мысли Чаадаева! Творец истории, распорядитель судеб отдельных народов - то и дело оказывается, выглядит у него... столь же беспомощным, каким рисует себя главный герой стихотворения "Недоносок".
"Еще недавно, с год тому назад", - писал Чаадаев Пушкину в сентябре 1831 года о событиях только что разразившейся революции, - "мир жил в полном спокойствии за свое настоящее и будущее [...] все людские потребности ограничивались мало-помалу кругом умственной деятельности, и все интересы людей сводились мало-помалу к единственному интересу прогресса вселенского разума. Во мне это было верой, было легковерием бесконечным [...] И вдруг нагрянула глупость человека, одного из тех людей, которые бывают призваны, без их согласия, к управлению людскими делами. И мир, безопасность, будущее - все сразу обратилось в ничто [...] Что до меня, у меня навертываются слезы на глазах, когда я вижу это необъятное злополучие старого, моего старого общества; это всеобщее бедствие, столь непредвиденно постигшее Европу, удвоило мое собственное бедствие..."
Ход человеческой истории: будь то современные события революционной Европы, будь то подвегнутая чаадаевской рефлексии, ни на что не похожая историческая судьба России - никак не хотят вписываться в создаваемые Чаадаевым контуры его историософской утопии; инстанция, виновная за все эти исторические феномены - не справляется, никак не может справиться с задачами, на нее этой утопией возлагаемыми!
Недовольство Чаадаева современным положением России, высказываемое им в частных беседах, выражалось, между прочим, в резких отзывах о государственном деятеле предшествующего, александровского царствования, временщике Аракчееве - том самом, фигура которого в стихотворении "Недоносок", как мы видели, и дает ключ к перекодировке эгоцентрически замкнутого монолога его героя в план российской истории, к размыканию его в судьбы всего человечества:
"Самое яркое воспоминание, сохранившееся у [Д.Н.]Свербеева о его встречах с Чаадаевым в Берне [в 1824 году], это - воспоминание о страстном негодовании, с каким молчаливый обыкновенно Чаадаев "в немногих словах" клеймил все русское: "Он не скрывал в своих резких выходках глубочайшего презрения ко всему нашему прошедшему и настоящему и решительно отчаивался в будущем. Он обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских - невеждами, все остальное - коснеющим и пресмыкающимся в рабстве"; это записано по памяти много лет спустя, но общее впечатление несомненно запомнилось верно". (Гершензон М.О. Ук. соч. С.143.)
Таким образом, художественный замысел стихотворения Баратынского, во всем своеобразии его исполнения, - ориентирован на стоящую за ним невидимую нам фигуру собеседника его автора!
И вот, этот пласт художественной конструкции стихотворения "Недоносок", необходимым образом создаваемую в нем картину восполняющий и задачу полемики и пародирования историософии Чаадаева осуществляющий, - также не является в стихотворении Баратынским каким-то совершенно новым художественным созданием, но - продолжает традицию, уже ранее наметившуюся в истории русской литературы и которая может быть в некоторых своих моментах прослежена.* * *
С того момента, когда я осознал присутствие этого исторического измерения в стихотворении "Недоносок", я начал замечать, что в русской поэзии и беллетристике близкого к моменту появления этого стихотворения времени существует ряд других произведений, в той или иной степени полноты и, главное, открытости, откровенности - воплощающих то же самое изобразительное построение.
Это послужило для нас как бы независимым подтверждением того очевидного для нас обстоятельства, что открытый нами замысел стихотворения Баратынского - не был нами "вчитан" в текст его поэтического произведения, но действительно - существовал, функционировал, с той или иной степенью отчетливости, в литературной атмосфере эпохи.
Более же детальная и эксплицитная, чем в стихотворении 1835 года, проработка отдельных сторон этого художественного построения, встречающаяся в произведениях других авторов, - позволяла более отчетливо представить себе ход творческой мысли автора в самом стихотворении "Недоносок".
К числу таких вариаций этой художественной концепции принадлежит столь же знаменитое, столь же классическое, как и произведение Баратынского, стихотворение Пушкина "Бесы", в котором, как мы уже мимоходом упоминали, также используется, адаптируется светской поэзии общецерковное православное учение о "воздушных мытарствах".
Вначале мы не хотели подробно останавливаться на рассмотрении этого замысла в произведениях Пушкина, но теперь, раз уж зашла речь о ближайшей традиции, в которой возникло стихотворение 1835 года, - нельзя будет не коснуться и этих находящихся в ее ряду пушкинских произведений.
Начать же с того, что в 1831 году (пушкинские "Бесы" будут опубликованы годом позднее) в одном из апрельских номеров журнала "Московский Телеграф" (N 7) было напечатано датированное 1827 годом стихотворение А.А.Бестужева "Дума Святослава": самим названием напоминавшее знаменитый цикл его казненного соратника К.Ф.Рылеева.
Дата показывает, что оно должно было быть написано еще в Финляндии, во время заключения Бестужева в крепости в Роченсальме, или, быть может, уже на поселении в Якутске: именно там, где предшественник нового императора хотел бы, ровно за двадцать лет до того, в 1807 году видеть переводчика романа "Тоска по отчизне"!* * *
Стихотворение это имело запутанную, почти что детективную историю публикации, которую мы хотели бы когда-нибудь осветить (о современном /!/ состоянии вопроса см.: Бестужев А.А. Полное собрание стихотворений / Примечания Н.И.Мордовченко. Л., 1961. С.78-81, 273-277). Оно было напечатано с подзаголовком: "Из 5-ой песни поэмы "Андрей, князь Переяславский".
Написанные Бестужевым первая и вторая главы поэмы были по очереди, подобно главам пушкинского романа "Евгений Онегин", напечатаны без указания имени автора в Москве: отдельным изданием в 1828 и на страницах журнала С.Е.Раича "Галатея", с последующим выпуском отдельного оттиска, в 1830 году.
Уже из одного этого можно легко догадаться, что напечатанный в 1831 году "отрывок" - был предназначен к тому, чтобы лишний раз напомнить - о фигуре казненного соратника автора анонимно опубликованной перед этим поэмы.
Вернее - посредством такой литературной аллюзии намекнуть читателям, КТО мог бы являться ее автором; что автор ее, по крайней мере, принадлежит к числу оставшихся в живых, пребывающих ныне на каторге, в ссылке или в солдатчине "декабристов".
"Детективность" же этой литературной истории - была обусловлена, вызвана содержанием бестужевской поэмы.
Географический фокус места действия поэмы (оно намеренно разбросано, рассредоточено автором между Переяславским и Галицко-Волынским княжествами Киевской Руси и дельтой Дуная); центр образуемого этими тремя пунктами треугольника - составляет город в Молдавии, в Приднестровье под названием КАМЕНКА: иными словами - одноименный названию украинского имения братьев Давыдовых, которое в первой половине 1820-х годов являлось штаб-квартирой Южного общества заговорщиков.
Столь же "говорящим" является и название другого опорного для построения географии описываемых в поэме событий византийского города в устье Дуная: Галац, что в переводе с греческого означает - "голубой". И тем самым - напоминает о названии другого географического пункта, также основанного на цветообозначении: города ВАСИЛЬКОВА, в котором будут происходить события вооруженного восстания "декабристов" на Украине.* * *
Само количество "песен", или "глав", на которое указывал подзаголовок к стихотворению "Дума Святослава", - было многозначительным.
При публикации в 1828 году первая глава поэмы была снабжена шутливой прозаической преамбулой, проецирующей на "романтическую" поэму Бестужева знаменитое классицистическое требование "трех единств", прилагаемое, однако, обычно к произведениям драматургии (впрочем, большая часть поэмы оформлена - именно как реплики драматического диалога):
"Действие происходит вблизи надунайского Переяславля или в самом городе и занимает ПЯТЬ ДНЕЙ ВРЕМЕНИ.
Происшествия каждого дня составляют главу".
Однако это мнимое сообщение, на основе которого исследователи обычно делают вывод о первоначально замышлявшемся составе поэмы, - входит в разногласие с тем заявлением, которое будет сделано позднее, когда в 1832 году на страницах того же "Московского Телеграфа" будет рассказана подцензурная версия истории этого произведения. Здесь уже о первоначальном его замысле будет сказано, что оно должно было состоять вовсе не из пяти, а из... ШЕСТИ глав.
Расхождение это, как легко догадаться, - намеренное, призванное специально к тому, чтобы обратить на себя внимание читателя: количество глав, названное в версии 1828 года, совпадает с количеством... ПЯТИ КАЗНЕННЫХ ЗАГОВОРЩИКОВ, "главарей" восстания 1825 года! Цифры же, обозначающие количество написанных и предполагавшихся якобы к написанию глав, 2 и 5, образуют - число самого этого года.
Именно этот образ "головы", эта внутренняя форма - содержится в названии частей поэмы Бестужева, которое, в свою очередь, - конкурирует, существует параллельно с их наименованием "песнями". И именно оживить, актуализировать эту внутреннюю форму - призвана сама формулировка той версии, которая дается в историко-литературной заметке 1832 года:
"Князь мой [то есть поэма Бестужева, названная именем этого князя, Андрея Переяславского. - А.П.] остался О ДВУХ ГОЛОВАХ, хотя я предполагал его сделать, как змея-горыныча, ШЕСТИГЛАВЫМ".
26-й год, который слагается теперь из называемых цифр, - это год следствия по делу "декабристов", приговора и казни.
И перед глазами - так и встает... другой подобный же "змей-горыныч": знаменитая виньетка к альманаху А.И.Герцена и Н.П.Огарева "Полярная звезда", который начнет издаваться с 1855 года; ПЯТЬ ГОЛОВ, пять выстроенных в ряд профильных медальонов казненных декабристов.
Оно, это изображение, - словно бы... заглянуло на страницы журнала, проступило на них: в те самые годы, когда Герцен был еще студентом Московского университета и выступал с первыми своими печатными произведениями.* * *
Уже только это заставляет догадываться о ШИФРОВАННОМ характере бестужевской поэмы; о причинах, заставивших автора упорно создавать это довольно обширное сочинение в неимоверных условиях крепостного заточения, о которых он сообщает в письме редактору "Московского Телеграфа" Н.А.Полевому, сопровождающем присланные в 1831 для публикации материалы, которые должны были бы раскрыть авторство прежде изданных глав:
"Андрей Переяславский"... написан был жестяным обломком, на котором я зубами сделал расщеп, и на табачной обвертке, по ночам. Чернилами служил толченый уголь..."
Как тут не вспомнить описание сцены примирения двух героев из последней главы "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" Н.В.Гоголя - при своей первой публикации, в альманахе "Новоселье" в 1834 году, датированной - тем же 1831 годом, что и письмо А.А.Бестужева (тогда как в действительности завершена она была, по всей видимости, не ранее 1833 года):
" Нет!.. не могу!.. Дайте мне другое перо! Перо мое вяло, мертво, с тонким расчепом для этой картины!"
- восклицает автор, и мы начинаем подозревать: не о том ли жестяном обломке с зубами сделанным "расщепом" он при этом думал, не ему ли завидовал, не на него ли мечтал променять свое неподходящее "перо с тонким расчепом"?
А далее:
"Лица их с отразившимся изумлением сделались как бы о-ка-ме-не-лы-ми [выделено мною. - А.П.]".
И даже мотив ТАБАКА, мелькнувший в сообщении Бестужева ("...на табачной обвертке"), - воспроизводится в этом пассаже у Гоголя:
"Каждый из них увидел лицо давно знакомое, к которому, казалось бы, невольно готов подойти, как к приятелю неожиданному, И ПОДНЕСТЬ РОЖОК с словом: "одолжайтесь" или "смею ли просить об одолжении"; но вместе с этим то же самое лицо было страшно, как нехорошее предзнаменование!"
Стало быть, история публикации поэмы "Андрей, князь Переяславский" была известна Гоголю и была использована им при создании заключительной повести сборника "Миргород". И чему тут удивляться? Ведь гоголевское произведение повествует о том же, о чем и поэма Бестужева: о меж-до-у-соб-ной вой-не; но только - не среди древнерусских князей, не в императорском Петербурге, а - в масштабах провинциального малороссийского городка.
Сам избранный Бестужевым исторический сюжет: взаимоотношения заглавного героя поэмы с узурпатором власти великого князя Всеволодом; мечты Всеволода о создании единой русской империи в виду грозящего в не столь отдаленном будущем монголо-татарского нашествия; заговор бояр в самом Переяславле, осаждаемом войсками великого князя, - все это было созвучно недавним событиям политической истории России, приведшим к восстанию 14 декабря, и создавало благоприятную почву, для того чтобы превратить повествование в своего рода "мемуары" одного из главнейших его участников.
В таких "мемуарах" должны были быть запечатлены, по меньшей мере, его собственные переживания, его личный опыт политического заговорщика, а быть может - историкам литературы в них со временем удастся прочитать и зашифрованный рассказ Бестужева о самих событиях. Так, скажем, черниговский князь Всеволод Ольгович, узурпатор киевского престола, явно был выбран одним из действующих лиц, потому что его первое княжение - прямо указывало на название ЧЕРНИГОВСКОГО полка, участвовавшего в восстании на Украине. Такие намеки в тексте поэмы, я думаю, можно будет обнаружить в изрядном количестве.* * *
Но, как бы то ни было, можно быть уверенным в том, что при сочинении этой поэмы автором руководило прежде всего желание - увидеть ее напечатанной; это было бы посланием "из глубины сибирских руд" - современникам, от лица все остальных заточенных его собратьев и от лица умерших, казненных. И, как мы видим, благодаря друзьям Бестужева, остававшимся на воле, это его заветное желание было исполнено.
Более того, у нас есть возможность, основания - выдвинуть предположение о том, кем именно это было сделано; кто был инициатором двух этих публикаций 1828 и 1830 года, - и со временем я попытаюсь это предположение высказать и обосновать.
Что же касается стихотворения "Дума Святослава" и еще одного отрывка, также опубликованного в "Московском Телеграфе" в 1831 году (в майском N 9) и также отнесенного в своем заглавии к несуществующей (как и "десятая", "декабристская" глава пушкинского романа!) "пятой песне" поэмы Бестужева, - то они были составной частью целой кампании по оповещению читательской публики об авторстве этого декабристского "манифеста".
Она завершится уже в 1832 году публикацией в том же "Московском Телеграфе" (N 6) двух заметок Бестужева за подписью "Александр Марлинский" и "А.М." (псевдоним, под которым печаталась в эти годы знаменитая бестужевская проза, которой в ближайшем будущем предстояло быть беспощадно разгромленной провозвестником "гоголевского периода в истории русской литературы" В.Г.Белинским) - текстов, в тщательно завуалированном, надежно прикрытом дымовой завесой дезинформации виде рассказывающих об истории создания этого замечательного произведения.
В рамках этой кампании ее авторам удалось не только создать у читателей верное представление об авторстве Бестужева, но и дать ключ - к пониманию самого зашифрованного, декабристского замысла его поэмы. Достаточно сказать, что второй, не имеющий особого заглавия отрывок из мнимой "5-ой песни", был тогда же, в июле 1831 года (N 53) перепечатан (с чрезвычайно добротной, уместной, прямо - на-пра-ши-ва-ю-щей-ся редакторской правкой отдельных неудачных мест текста первопубликации) в петербургской газете "Литературные прибавления к Русскому Инвалиду".
Эта публикация сопровождалась, с одной стороны, стихотворением другого видного участника декабристского движения, судьба которого сложилась, однако, совершенно иначе, чем у Бестужева, - Ф.Н.Глинки "Заезд с большой дороги (Зимою 1812 года.)". Более того, стихотворение это имело своим содержанием - коллизию, прямо накладывавшуюся на революционные события 1825 года: близящееся вторжение крупных исторических событий, войны с Наполеоном, в захолустное российское местечко.
Но и этого мало. Крайне скупой поэтический раздел "Литературных прибавлений..." украшался в каждом из номеров присутствием... стихотворной шарады. Так вот, щарада, сопровождавшая на этот раз повторную публикацию мнимого "отрывка" из поэмы Бестужева - была, как выяснялось в следующем номере, задана на слово: "ЗЕЛЕНЫЙ", "зелень" ("verdure"), то есть - цветообозначение, точно так же, как и название города Галац на "голубом Дунае", - своей семантикой напоминавшее о названии одного из основных мест "декабрьского" восстания ("василек" - это не только цветок определенного цвета, но и... "зелень", трава).
Вот поэтому, несмотря на то, что оба отрывка и напечатанные позднее прозаические заметки были присланы в письмах издателю журнала Бестужевым, мы полагаем, что весь этот корпус текстов, постольку, поскольку он является не частью текста поэмы, а частью журнальной кампании, ее публикацию сопровождавшей, - принадлежит тем лицам, тем московским и петербургским литераторам, которые эту кампанию - и осуществляли; тем, кто был причастен к предшествующей публикации двух написанных самим Бестужевым глав поэмы.
И это наше высказанное в самой общей форме предположение - сразу же начинает обретать плоть и кровь, как только мы взглянем на этот стихотворный отрывок - с точки зрения художественно-исторической концепции... обнаруженной нами в стихотворении "Недоносок".* * *
Читая стихотворение 1831 года, можно подумать, что Баратынский - именно отсюда черпает краски для изображения своего фантастического героя!
Ведь князь Святослав, в этом поэтическом монологе, точно так же как современный немецкий мистик Юнг-Штиллинг, штудируемый то ли Чаадаевым, то ли Облеуховым, размышляет о том, что ждет его, вождя русских дружин, завоевателя - за порогом земной жизни; о своих возможных... "приключениях по смерти".
То есть: тогда, когда он тоже, как и герой стихотворения "Недоносок", станет "духом".
У Бестужева особенно рельефно, с необычайной поэтической экспрессией и вдохновенностью, выражено промежуточное положение "меж землей и небесами", которое вынужден занимать герой стихотворения 1835 года:
...И верю я, у славы сына
Не гаснет сердце и в пыли,
И душу хладная кончина
Не вдруг отвеет от земли;
Но змеем, по ветру носимым,
На нить страстей прикреплена -
Над милым ей крылом незримым
Она летать обречена...
Срв. в "чаадаевском" конспекте сочинения Штиллинга, именно в том его фрагменте, где говорится об аналоге концепции "воздушных мытарств":
"Где ваше сокровище, там ваше сердце. Души, еще не умершие для мира, остаются и внизу в темных пространствах, и если они покорствовали плотским утехам, то они осуждены пребывать при своем теле в гробу.
...Поэтому следует заблаговременно, и чем раньше тем лучше, освободиться от всякой привязанности к земному.
...Единая мысль о состоянии души, сохраняющей за гробом привязанность к мирским вещам, которые она покинула, показалась мне... устрашающей..." (Гершензон М.О. Ук. соч. С.135-136.)
Строки стихотворения 1831 года выглядят самой настоящей репликой рассуждениям немецкого "духовидца"; в них звучит - своеобразная полемика с ними, ведущаяся, между прочим... от лица древнерусского персонажа: то есть на той же почве, где привились и получили распространение представления о "воздушных мытарствах". "Сохранение за гробом привязанности к мирским вещам" (в буквальном смысле слова: "на нить... прикреплена..."!) - в этом поэтическом монологе представляется вещью отнюдь не постыдной, а наоборот - крайне желательной.
И эта скрытая полемическая ориентированность монолога литературного персонажа - дает ключ к догадке о том, кто мог бы быть тогда, в 1822 - начале 1823 года одним из участников того розыгрыша, одним из авторов того мистифицирующего пародийного "анти-штиллинговского" памфлета (недаром же исследователи, обращавшиеся к его изучению... приходили от него в ужас и единодушно называли его "кошмарным сочинением"!), - который впоследствии был найден среди бумаг Чаадаева.* * *
Воинственный вождь славян в своем загробном существовании - открыто мыслит себя в той роли, о которой так таинственно говорит герой стихотворения "Недоносок": движущей силой разгула природных стихий и военных конфликтов. Едва-едва, в самых общих чертах, в самом отдаленном, панорамном плане намеченная у Баратынского картина "враждующих народов" - дается здесь в своих подробностях и однозначности:
...Как величаво, как отрадно,
Привычки славные храня,
Мой смелый дух, раздолья жадный,
Как взор ума, как луч огня,
Помчится по полю видений,
Неумолкающих сражений
С громами, с вихрями слиян!
Я полюблю в часы ночные
Будить тревогой спящий стан,
Вздувать знамена боевые,
Стремить пернатую стрелу,
Вдыхать в трубу победы звоны,
Клик боя вторить, падших стоны
И славным витязям хвалу!
Примечательно, что и стихийно-натуралистический план, в котором ПРЕИМУЩЕСТВЕННО рисует себя герой стихотворения Баратынского и который почти совсем вытесняет его роль движущей силы человеческой истории, - также транслируется в стихотворный отрывок "Бестужева"; становится характерной чертой загробного существования его заглавного героя:
...То, скуча в мирный парус веять,
Иль в облаках орла лелеять,
Иль раздувать степной туман,
Низгряну в кровли крупным градом,
Сорвусь с утеса водопадом,
Огнистой радугой венчан...
Иль над помория страною
В столбе ужасного смерчá 1
Взовьюсь на Стрибога 2 войною,
Крылом свистя и грохоча,
Сквозь туч пия валы седые,
Сторгая кедры вековые.
__________
1 Смерч, водяная труба; тифон.
2 Русский бог ветров.
Как можно понять из этих описаний, герой в своем посмертном бытии мыслит себя - самого превратившимся в... ветер, вихрь: он развевает знамена, извлекает трубные гласы, вторит эхом человеческим голосам, раздувает паруса, носит по воздуху орла, тучи, тайфуны.
Иными словами, будучи ДУХОМ - отождествляется с ПРИРОДНЫМИ ЯВЛЕНИЯМИ: и именно этот повествовательный прием незаметного, обиняком в поэтической речи осуществляющегося отождествления - и будет затем использован, как мы теперь это хорошо знаем, в стихотворении "Недоносок".
Только там он уже будет иметь не просто самодовлеющее значение, а будет ИСПОЛЬЗОВАН - как средством "(само)разоблачения" главного персонажа; открытия в нем тех глубин, потенциала - которые уже имеются налицо в герое стихотворения 1831 года.* * *
Конечно же, картина, изображенная в этом стихотворном отрывке, откровенно ориентирована на способ подачи исторического материала в думе Рылеева "Святослав", тоже посвященной герою русской истории.
Это было одно из первых написанных стихотворений знаменитого цикла, впервые напечатанное в 1822 году. Изложение событий последнего военного похода князя Святослава и его гибели имеет здесь сюжетное обрамление: о них вспоминает стоящий на посту гусар - участник русско-турецкой войны 1773 года, происходившей в тех же местах, "над брегом быстрого Дуная".
Поэтому в завершение этого повествования рисуется загробная участь давно ушедшего героя истории, в свернутом виде - предвещающая ту его судьбу вдохновителя будущих военных побед, о которой будет повествоваться в стихотворении 1831 года:
...Он там, где пыл войны кипит,
Орлом ширяясь перед строем,
Чудесной силою творит
Вождя и ратника героем!
В свою очередь, и эта концовка исторического повествования в рылеевской думе - откровенно ориентирована на десятилетней давности знаменитого "Певца во стане русских воинов" В.А.Жуковского.
Ситуация - та же самая, только вместо турецкой войны времен Екатерины - события Отечественной войны 1812 года. И точно так же, перед мысленным, духовным взором воинов, собравшихся перед решающей битвой, - проносятся воздушные тени русских полководцев прошлого, начиная с того же князя Святослава, затем - Дмитрий Донской, Петр Великий и Александр Суворов:
...Смотрите: в грозной красоте,
Воздушными полками,
Их тени мчатся в высоте
Над нашими шатрами...
Да мчится ваш победный строй
Пред нашими орлами;
Да сеет, нам предтеча в бой,
Погибель над врагами...
Об этой генетической зависимости рылеевского стихотворения - хранит память и автор "Думы Святослава". О душе умершего героя он говорит: "НАД МИЛЫМ ЕЙ крылом незримым Она летать обречена", - употребляя субстантивированное прилагательное ("милое") для обозначения абстрактного понятия: характерная стилистическая черта поэзии Жуковского.
И в то же время, черта эта - скрыта: прилагательное звучит - как... дополнительное определение в словосочетании "незримое крыло" ("над" которым - "обречена летать" будто бы душа!).
И такая затрудняющая читательское восприятия двусмысленность синтаксических конструкций - характерная черта, в свою очередь, поэтического стиля - уже Баратынского. В том числе - и инструментальное значение падежа участвующего в этой затрудненной конструкции словосочетания "крылом незримым".
Срв. в позднем стихотворении "Ахилл" из сборника 1842 года "Сумерки": "И ОДНОЙ ПЯТОЙ своею Невредим ты, если ею На живую веру стал!" - где истинное значение средства достижения "невредимости" всего человека скрывается за мнимым значением объекта - участка тела, который, в полную противоположность мифологическому герою, один якобы получил свойство "невредимости".* * *
Но здесь, на фоне стихотворения Жуковского, особенно отчетлива становится специфика изображения аналогичной картины у автора стихотворения 1831 года, по отношению к предшественникам.
У Жуковского акцент делается на краткой характеристике, в трех строфах-восьмистишиях, героических деяний упомянутых полководцев: именно этой славой былых побед, воодушевляющей живых воинов, они и участвуют в нынешней битве. Таким образом, нарисованная им картина в целом - оказывается аллегорией живущей в сердцах потомков исторической памяти.
Точно так же описанием военной победы Святослава наполнена дума Рылеева (характерно, что автор стихотворения убежден в том, что описываемое им историческое событие - действительно было славной победой русских, в то время как поход Святослава против Византии окончился полным поражением и капитуляцией).
В стихотворении же 1831 года - полностью наоборот; ни слова об исторической деятельности его героя в нем нет. Святослав в этом стихотворении - изображен ЖИВЫМ; только еще ДУМАЮЩИМ о своей возможной загробной участи; воображающим ее себе - а вовсе не предметом воображения, мечтаний своих потомков!
И, далее, изображение загробной судьбы героя этого стихотворения - уже никак не является аллегорией; речь в его, этого героя, собственной "думе", составляющей все содержание стихотворения, - идет о его ДЕЙСТВИТЕЛЬНОМ участии после его смерти в земной жизни; в событиях истории, в жизни природы: в качестве их потустороннего, трансцендентного вдохновителя-духа.
И таким образом - стихотворение это представляет собой переход, полный перелом от традиционной аллегорики стихотворений Жуковского и Рылеева - к картине, изображенной в стихотворении "Недоносок"; является не чем иным, как явной, эксплицитной реализацией той самой художественной концепции, которая будет в опубликованном в 1835 году стихотворении Баратынского осуществлена в сокровенно-загадочной форме.
Этим объясняется и то, что в этом "бестужевском" стихотворении - мы находим не только явственно узнаваемые черты замысла будущего, еще возможно даже и не написанного, а только задуманного Баратынским стихотворения "Недоносок", - но и... отдельные элементы самого его ТЕКСТА, который будет опубликован в 1835 году в апрельском номере журнала "Московский Наблюдатель".* * *
И прежде всего, конечно, текста - той самой строфы, в которой у Баратынского впервые неожиданно возникают военно-исторические мотивы. "Я полюблю..." - говорит герой "Думы..." - "КЛИК боя вторить". У Баратынского: "Смутно слышу я порой КЛИЧ враждующих народов".
Есть, намечены в стихотворении 1831 года и те "поселяне", "поселенцы", "вой" которых также разносится - "Под грозой их переходов":
С тех пор война, завоеванье,
И пламень СЕЛ, и битвы кровь -
Мое первейшее желанье,
Моя последняя любовь!
- так начинается опубликованный в "Московском Телеграфе" отрывок, оставляя читателю догадываться не только о том, КОМУ герой стихотворения, Святослав, повествует эту свою "думу" (точно так же, как и в будущем стихотворении Баратынского - остается полностью неизвестным, КОМУ, в беседе с КЕМ безымянный герой его произносит этот свой монолог!), - но и о том даже, с КАКИХ ИМЕННО пор у него возникли эти "желанья", эти "страсти"; ЧТО впервые их разбудило.
Повторяется в стихотворении 1831 года - и сама ТРИАДИЧЕСКАЯ конструкция, в которой в строфе стихотворения "Недоносок" объединяются эти объекты "слышания" его героя. "Я полюблю", говорит он:
Клик боя вторить, падших стоны
И славным витязям хвалу!
Срв. в стихотворении Баратынского - повтор во втором четверостишии строфы акустических феноменов, несколько по-иному упоминаемых в первом:
Гром войны и крик страстей,
Плач недужного младенца...
Срв. само это наименование движущей силы и одновременно - опознавательного феномена военных действий: "крик СТРАСТЕЙ" - в стихотворении Баратынского. У Бестужева - душа их, этих военных бедствий, агента, инициатора: "На нить СТРАСТЕЙ прикреплена".* * *
А далее, эти текстовые пред-заимствования из сочиняемого Баратынским стихотворения - выходят за рамки этой одной, позволяющей совместить два этих произведения, наложить их друг на друга строфы. "Змеем, по ветру НОСИМЫМ", - представляет себя в своем загробном существовании герой стихотворения 1831 года. В стихотворении Баратынского этот корень слова - входит... в само его название, "Недо-нос-ок".
И по отношению к его герою - употребляется тот же глагол, глагольная форма: "я... НОШУСЬ..." - говорит он о себе - "Меж землей и небесами". Сравнение героя "Думы..." себя при этом с... воздушным "ЗМЕЕМ" - отзывается у Баратынского, в контексте произнесения того же самого глагола, - созвучным (и этимологически родственным) словом: "ЗЕМЛЕЙ" (употребленным в той же падежной форме).
И эти предвосхищения будущего стихотворения в публикации 1831 года простираются - вплоть даже до текстов, самостоятельно существующих вне этого стихотворения, составляющих его апперцептивный фон; уже отмеченных и опознанных в качестве таковых нами.
Столь же эффектными, впечатляющими, как начальные пассажи стихотворения 1831 года, отмеченные нами, придающие мощный импульс последующему ходу его "лирического движения", - являются и заключительные строки этого отрывка. В том числе, и намечающаяся в них картина войны духов, богов: "Взовьюсь на Стрибога войною, КРЫЛОМ СВИСТЯ И ГРОХОЧА".
И если мы задумаемся о причине особой ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТИ выделенного нами фрагмента описания, - то мы придем к выводу, что это - присутствие в этих словах смелой метафоры: "КРЫЛО" (которое к тому же ранее было названо... "незримым") - определяется здесь как нечто... "ГРОХОЧУЩЕЕ"!
И в этой контрастной, противоречивой метафоре - мы уже можем узнать зерно хорошо нам знакомой противоречивости автохарактеристики героя стихотворения "Недносок", одновременно и беспомощного, ничтожного и - могущественного. Вплоть до того самого специфического АКУСТИЧЕСКОГО выражения этого противоречия, которое мы находим... в статье Шевырева 1841 года, где "мир звуков" пасхального праздника одновременно характеризуется и как "БЕСПЛОТНЫЙ", и - именно ГРО-ХО-ЧУ-ЩИЙ, наполненный звоном, воплями и пальбой.* * *
А далее, если мы перейдем от возникающих за этим описанием образов - к самому слову, с помощью которого оно сделано, с помощью которого создано это выразительное, поражающее воображение читателя противоречие - то мы узнаем... тот самый эффектный фрагмент описания петербургского наводнения 1824 года из "Панорамы Санктпетербурга" Башуцкого, который мы в самом начале этой главы - сопоставили с описанием героя стихотворения "Недоносок":
"По воздуху высоко и быстро крутясь, носились листы кровельного железа, сорванные с крыши нового строения Главного Штаба..."
Надо думать, они при этом - и "свистели", и "грохотали", не менее чем загадочное "крыло" потустороннего персонажа из "Думы Святослава"!
И если в этих строках стихотворения этот, реальный, предметный у Башуцкого, мотив "крыши" и сорванных с нее листов железа намечается лишь суггестивно, то ведь всего лишь несколькими строками ранее - он присутствует в стихотворении, вырывается на поверхность текста - и в этом своем предметном, реальном значении: "Низгряну В КРОВЛИ крупным градом".
И тоже ведь - в обстановки бури, града (!!); под угрозой - быть сорванным и унесенным порывом урагана.
Что касается стихотворения "Недоносок" и очерка Башуцкого, там это сближение образов было сделано с помощью игры слов: речь шла о "листе кровельного железа" - и о "древесном листе", который героем стихотворения изображается столь же для него угрожающим, смертоносным, как и первый "лист", если он сорван бурей и несется по ветру, - для человека.
Здесь же, в стихотворении 1831 года, сходство с тем же самым описанием Башуцкого строится не только по линии акустического образа "грохота", но и - с помощью такого же самого словесного, лексического средства, что и в стихотворении Баратынского: то есть игры слов.
"Грохочет" - "КРЫЛО"; но "крылом", "крылышком" ("пинаклем") в романской и готической архитектуре называется - башенка на крыше архитектурного сооружения: как бы имеющая сходство с отставшим от остальной поверхности куском кровли, в свою очередь - похожим на птичье крылышко.
В это же самое время, когда стихотворение "Дума Святослава" публикуется в журнале "Московский Телеграф", И.И.Лажечниковым сочиняется... его первый исторический роман - знаменитый "Последний новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого". В одном из эпизодов которого отставший от кровли и грохочущий под ветром лист железа - сравнивается с крылом птицы.
Позднее это сравнение, благодаря той же игре слов уподобляющее жилой дом, обыденное архитектурное сооружение - ХРАМУ, отзовется в "Мертвых душах" у Гоголя. Нужно ли к этому добавлять, что именно из крыльев птицы - и извлекаются перья, которыми пишут свои бессмертные сочинения писатели; на черенке которых для этой цели - делаются "росчепы".
|