|
|
||
VI.
Стихотворение "Картины" с "Вакхической песней" Пушкина соединяет не только сеть многочисленных реминисценций, которые мы рассмотрели, - но, прежде всего, общность поэтических принципов.
Фрагмент стихотворения 1825 года, на котором мы остановились в предыдущих главах нашего эссе (и следующее за ним продолжение, к которому нам только предстоит перейти), - точно так же, как в пушкинском стихотворном памфлете, представляет собой НЕКИЙ МОНОЛОГ, произнесенный ЧУЖИМИ, по отношению к автору стихотворения, устами, - и подлежащий по его, подлинного автора произведения, воле - СА-МО-РА-ЗО-БЛА-ЧЕ-НИ-Ю.
Приведем этот фрагмент еще раз, чтобы присмотреться к нему повнимательнее и уже не с точки зрения генезиса его художественно-символической концептуальности, а с точки зрения его стилистики:
Неясных дум и ясной веры полный,
Я думал: будь Земля огромный пароход,
Будь пассажир всех смертных род, -
Друзья! спокойно плыть и в беспокойстве вод.
Откинем страх: тут правит пароходом
Уж лучше Берда кто-нибудь!
(Но Берду всё и честь и слава!)
Итак, спокоен, смертный, будь!
Будь жизнь доверенность - и будет путь забава!...
Первая стилистическая черта, которая нас здесь удивляет, - это некоторая запутанность изложения. Причем автор-герой этого стихотворения - сам же в этой запутанности признаётся, говоря о тех самых "неясных думах", которые он "думал".
Поэтому попробуем произвести прозаическую транскрипцию этих строк. На мой взгляд, она такова: "Если бы Земля была огромным пароходом, то плавание на нем было бы безопаснее, чем на пароходах реальных, потому что создал его и управляет им (то есть Землей, историей человечества, живущего на Земле) - некто, более искусный, чем создатель настоящих пароходов".
(Само)разоблачение "автора" этого вставного монолога - на присутствие которого в нем мы сразу указали, - строится в стихотворении Глинки по нескольким параметрам. И прежде всего, возникает вопрос: КТО этот "некто", который "правит пароходом", с которым сравнивается Земля и плывущее на ней человечество? Кто этот "лучше Берда КТО-НИБУДЬ", который с такой уверенностью гарантирует безопасность "плаванья"?* * *
Итак, насколько это нам удалось уразуметь, - речь идет о перспективах, ожидающих Землю и живущее на ней человечество.
Но перспективы, ожидающие планету Земля общеизвестны, и уж религиозному поэту и мистику Ф.Н.Глинке - они были известны лучше, чем любому нашему современнику. Это - тысячелетнее царство Антихриста с последующим разрушением этого мiра и сотворением нового мiра - Царствия Божиего.
А теперь... перечитаем последние строки приведенной цитаты:
Итак, спокоен, смертный, будь!
Будь жизнь - доверенность, и будет путь - забава!...
Это "конец света" - "ЗАБАВА"?! Но нет: поразившись нелепости этой цепи утверждений, мы переходим к чтению следующего фрагмента и с удивлением обнаруживаем... что речь, оказывается, идет совсем о другом:
...Не унывай, по-детски веселись!
И, доброе дитя, Отцу добра молись!
Не рабствуй суете - крепись!
Без воли Кормчего твой не погибнет волос.
С такой надеждою - вся жизнь игра!..
Покуда с палубы раздастся звонкий голос:
"Вот пристань, господа, гулять в саду пора!"
Мы обнаруживаем, что в границах приведенного фрагмента - происходит ошеломительная... ПОДМЕНА. Сначала речь заводится об истории человечества - а потом... продолжается - об индивидуальной человеческой жизни и о том, как человеку должно относиться к ее (а вовсе не всемирной истории в целом!) перспективе.
Это, конечно, совсем другое дело; эти строки из стихотворения 1825 года можно рассматривать как вариацию известных стихов Жуковского (из стихотворения "Певец во стане русских воинов", 1812), поставленных в эпиграф столь же известной пьесы М.А.Булгакова, - оптимизм которых вполне обоснован и по-человечески понятен:
Бессмертье, тихий, светлый брег;
Наш путь - к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег!
Вы, странники, терпенье!
Безусловно, отношение к перспективам человеческой истории, с ожидающим ее Апокалипсисом, существенно отличается от отношения к перспективам индивидуальной человеческой жизни. И тут призывы этого загадочного "автора" приведенного рассуждения к стоицизму и доверенности - обретают известную цену.* * *
Однако возникает вопрос: зачем, с какой целью этому "автору" понадобилось смещать линию своего рассуждения? Зачем ему было проецировать историю индивидуальной человеческой жизни на историю всего человечества? Чего он хотел добиться этим беспардонным обманом?
Что же это у Федора Глинки за "кто-нибудь", который превращает жизнь человека и историю человечества - в "забаву"?
Что это за "бессмертные" такие, которые, снисходительно похлопывая по плечу "смертного", говорят ему: "будь спокоен"?
И, в то время как мы задаем себе эти скандальные вопросы, мы, рано или поздно, замечаем, что, оказывается, и в стихотворении Глинки, как и в "Арионе" у Пушкина, есть... "кормчий", "кормщик":
...Без воли Кормчего твой не погибнет волос...
В самом деле, тут - загадочный поначалу "кто-нибудь", оказавшийся затем этим самым "Кормчим", - "правит пароходом". У Пушкина "наш кормщик умный" - "в молчаньи правил грузный чолн".
Впрочем, у Пушкина - "паруса", "весла", "чолн": "кормщик" тут - необходим. А у Глинки - "па-ро-ход"?
"Кормчий" - тут совершенно неуместен, пароходами управляют совсем другие должностные лица. И, стало быть, он, эта фигура "кормщика", - пришел в стихотворение 1825 года, как и ряд других рассмотренных нами деталей, - из будущего пушкинского "Ариона".
И тогда, с помощью этой подсказки, этого ключа - перед нами начинает вырисовываться уже более-менее определенная, осмысленная картина; план управления "огромным пароходом", планетой Земля. И "план" этот - существенно, коренным образом отличается от того, что обычно предполагается "теориями заговоров", теориями предполагаемого "порабощения человечества".
Да вовсе не о "порабощении" тут речь идет - а о построении всеобщего человеческого "счастья"!
Перспективы истории человечества объявляются, согласно этому плану, равноценными перспективам отдельной человеческой жизни: прямая доставка до райского "сада". Нужно только полностью довериться "(Великому?) Кормчему" и всю дорогу, не заботясь ни о чем, не "суетясь", никоим образом не вмешиваясь в дела "управления пароходом", - "по-детски веселиться" (в самом деле, нельзя же допускать детей к управлению сложнейшей современной техникой!); "забавляться".
Содержание "разума", прославляемого (и тем самым... дискредитируемого!) персонажами пушкинской "Вакхической песни", - здесь, таким образом, несколько приоткрывается* * *
Но даже если ограничиваться только перспективами отдельной человеческой жизни, оптимизм, пронизывающий призывы автора этого (теперь уже приведенного нами целиком) монолога: "будь жизнь - доверенность", "не унывай", "веселись!", "крепись!", - оптимизм этот выглядит очень уж подозрительно безоглядным и бесшабашным.
В самом деле, у Жуковского в приведенных строках "светлым" - называется только "брег", достигнутое "бессмертье". А что такое "бег", составляющий "стремленье" к нему, - очень наглядно и выразительно показано в упомянутой пьесе Булгакова ("Бег. Восемь снов").
И эта тень сомнения - отбрасывается на эти призывы... самим же содержащим их текстом: точно так же, как "разумность" персонажей в стихотворении у Пушкина - ставится под сомнение ситуацией ночного разгула, в котором они участвуют!
Идейно-художественная структура вставного монолога из другого, помимо пушкинского, стихотворения 1825 года, "Картины", таким образом, - идеально соответствует замыслу "Вакхической песни".
Эти подводные течения, превращающие ложный "свет" в реалистичную "тьму", точечно разбросаны по тексту приведенного монолога. Первая часть последней строки первого из процитированных нами фрагментов:
Будь жизнь доверенность - и будет путь забава!...
- представляет собой аллюзию на программное стихотворение К.Н.Батюшкова "Надежда", открывающее стихотворный раздел его "Опытов в стихах и прозе" (1817):
Мой дух! доверенность к Творцу!
Мужайся, будь в терпеньи камень.
Не он ли к лучшему концу
Меня провел сквозь бранный пламень?
Имелось в виду участие поэта в наполеоновских войнах в качестве офицера.
Эти строки, кстати, восходят к "Певцу во стане русских воинов" Жуковского, строки из которого мы уже сравнивали с финальными строками рассматриваемого нами "монолога" из стихотворения 1825 года. Стихотворение Жуковского - как раз и было обращено к участникам войны 1812 года. А особенно интересующее нас в данном случае выражение "доверенность к Творцу!" - является у Батюшкова и вовсе прямой из этого стихотворения поэта-предшественника и учителя цитатой.
Реминисцентный план стихотворения 1825 года, таким образом, является сгармонированным; одна литературная реминисценция - мотивирует другую. Обратим внимание на то, что на стыке слов в последней строке: "...скВоЗь БрАнный..." - проглядывает слово, которое появится в той же строке стихотворения 1825 года: "ЗАБаВа". Автор стихотворения 1825 года, таким образом, словно бы извлекает "дискредитирующий" материал - из самого реминисцируемого им произведения.
Это стихотворение Батюшкова написано еще в 1815 году, а шесть лет спустя душевнобольного поэта везли на лечение к психиатрам Германии, откуда к моменту написания стихотворения Глинки он вернулся в немногим лучшем состоянии, в котором и пробыл до конца своей жизни.
Остается сделать вывод, особенно явственный на фоне стихотворений Батюшкова и Жуковского. Интересующие нас строки из стихотворения "Картины", выглядящие на этом фоне грубой карикатурой, - написаны или очень глупым или очень корыстным человеком. Но сделать такой вывод окончательным - не позволяет... именно находящаяся в них апелляция к поэзии и судьбе Батюшкова!
Она делает эти строки - внутренне саморазоблачительными: такими же, как саморазоблачительной была "Вакхическая песня" Пушкина по отношению к своим героям. А карикатуру, которую эти строки собой представляют, - куда более изящной и тонкой и... перенаправленной совсем на другой объект.* * *
Мы уже говорили о подспудно, в негативном аспекте, через посредство отсылок к петербургской печати 1817 года, звучащих в стихотворении мотивах катастрофичности параходного плавания. Но это - мотивы, возникающие в аспекте СОВРЕМЕННОГО автору стихотворения пароходостроения и пароходства. А ведь звучат в "Картинах" - и мотивы катастрофичности такого плавания, заглядывающие в него... и из БУДУЩЕГО!
Вполне возможно понять сравнение Земли с пароходом и БУКВАЛЬНО. Фраза: "будь Земля огромный пароход", - действительно подразумевает воображаемое превращение планеты в паровое судно (по аналогии с пушкинским: "Кабы я была царица..."). И это судно - вступает в соревнование по вопросу о безопасности движения с пароходами Берда!
Но ведь тогда... Тогда это превращение, совершаемое под этим углом зрения, - вновь, как и в случае с предвосхищающими мотивами космонавтики, космоплавания (внедренными в стихотворение 1825 года не без участия еще не написанного стихотворения Лермонтова), - приобретает в стихотворении Глинки поистине футуристическое звучание!
Ведь что такое "огромный пароход", который нафантазировал себе автор стихотворения, "пароход", которого в исторической действительности - не существовало и не могло еще существовать... в 1825 году?
Ведь это же... "Титаник", гигантский пароход, безопасность плавания на котором была громко разрекламирована, и который пошел ко дну при столкновении с айсбергом в первом же своем рейсе!
А если мы теперь вновь переведем этот возникший у нас на глазах футуристический образ - в космологический план, откуда он - и возникает у Глинки: то и получится та смущавшая нас своим отсутствием АПОКАЛИПТИЧЕСКАЯ картина: космическая катастрофа; гибель планеты Земля и всего живущего на ней человечества.
А значит, эта фантазия об "огромном пароходе", прочитанная нами в строке стихотворения 1825 года, - вновь несет в себе заряд внутренней саморазоблачительности; так что дифирамбы абсолютной безопасности этого "парохода" - выглядят... как реклама "Титаника"..
VII.
В том, что мы уже встретили в этом отношении, можно проследить некую закономерность. Оба контраргумента, которые автор стихотворения, как мину замедленного действия, вставляет в создаваемый им же монолог, - относятся к тому, что у философов называется "зло в природе". Причем в одном случае, гибели "Титаника", это "зло" приводит к общественным бедствиям, в другом, судьба Батюшкова, к бедствиям в жизни индивидуального человека.
Отметим композиционную дистрибуцию этих контраргументов: один находится в начале "монолога", "неясных дум" мысленно произносящего этот монолог человека, другой - реминисценция из стихотворения Батюшкова - в середине.
Но есть в этом "монологе" и еще один случай подобного "саморазоблачения", восполняющий категорию "зла в природе" категорией зла в нравственной природе человека. И он, как и следовало ожидать, находится в конце, так что нам остается только вновь привести соответствующие строки:
Без воли Кормчего твой не погибнет волос,
С такой надеждою - вся жизнь игра!..
Покуда с палубы раздастся звонкий голос:
"Вот пристань, господа, гулять в саду пора!"
Казалось бы, очень хорошие слова: и евангельская аллюзия в первой строке, и уподобление прихода парохода к пристани - прибытию человека в мiръ иной.
Но в центре этого красивого и правильного построения - строка, в которой раздается совсем другой "голос", чем тот, которыми могли бы быть произнесены обрамляющие ее строки. Раздается, правда, вновь... из будущего, и читатель 1825 года должен был обладать очень острым слухом даже для того, чтоб едва-едва его расслышать.* * *
Впрочем, слово "игра" в сознании читателя 1825 года имела весьма специфическое и вполне определенное значение, и к тому же в жизни большой части возможной для этого произведения аудитории (читателей газеты "Северная Пчела") занимала значительное место.
Нам же, сегодняшним читателям этого стихотворения, гораздо легче, и мы без труда расслышим в этой строке - знаменитые слова арии Германа из либретто, написанного Модестом Ильичом Чайковским к опере его брата П.И.Чайковского "Пиковая дама" в 1890 году:
Что наша жизнь? Игра!
Меломанам хорошо известно, ЧТО следует за этими вступительными словами (ставшими у нас всенародно знаменитыми благодаря телевизионной игре "Что? Где? Когда?", к которой они образуют музыкальный эпиграф; напомним, что в этих же процитированных нами стихах - звучат строки из стихотворения Жуковского, которые тоже... являются э-пи-гра-фом, и тоже - к произведению, написанному в ХХ веке, правда, в первой его половине).
Знатокам оперного искусства хорошо известно - ЧТО вторгается, по воле автора стихотворения, в текст приведенного нами, теперь уже полностью, благостно-ободряющего монолога, ЧТО находится в его подтексте, в его - подполье.
Для остальных же я приведу дальнейший текст, потому что и сам только недавно получил о нем представление, наводя соответствующие справки:
Что наша жизнь? Игра!
Добро и зло - одни мечты.
Труд, честность - сказки для бабья,
Кто прав, кто счастлив здесь, друзья?
Сегодня ты, а завтра я.
Так бросьте же борьбу,
Ловите миг удачи,
Пусть неудачник плачет,
Пусть неудачник плачет,
Кляня, кляня свою судьбу...
Наше дело не в том, чтобы давать моральные оценки словам, вложенным в уста оперного персонажа, или адаптировавшему их, преподнесшему слушателям в лукаво-сокращенной форме автору "монолога".
Наше дело - убедиться в том, что такая интерпретация полустишия из завершающих этот монолог строк, - действительно соответствовала замыслу автора стихотворения "Картины".* * *
Начать можно с приведенных десяти строк, которые составляют ровно половину текста арии. Хотя Модест Чайковский сочинял свое либретто, текст его, заново, вне прямой зависимости от текста самой повести Пушкина, все же - сочинял он его на фоне пушкинской поэзии, и поэтому неудивительно, что она дает о себе знать прямо в приведенном отрывке.
Мы уже имели возможность убедиться в способности автора стихотворения 1825 года к виртуозно-точечным (как в случае с "арзамасскими" аллюзиями в первой и второй его главе), и даже состоящим из одного-единственного слова (как в случае со словами "ходчее" и "лички") ретроспективным и предвосхищающим реминисценциям, оказывающимся, тем не менее, безошибочно узнаваемыми.
Одно из них находится в третьей главе "Ночь в каюте парохода":
И пассажиров шумный рой
За полночь, позднею порой,
В каюты скромные теснится.
Иным, от тихой качки, спится...
Другим мешал уснуть колес гремучих шум...
Глагол "спится", вообще-то, без частицы "не" в настоящем времени - не употребляется (говорят: "спать хочется", или: "как вам спалось?"). Употребленный "неправильно", он обращает на себя внимание и сразу же, в качестве компенсации, вызывает в памяти классические строки, в которых он употреблен в надлежащем виде.
Таков, по крайней мере, гипотетически представляемый мною "механизм" возникновения предвосхищающей реминисценции из "Стихов, сочиненных ночью, во время бессонницы", которые Пушкин напишет в 1830 году:
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня.
Изображенное в последних двух строках у Пушкина - иронически (поскольку значительно отличается силой звука) передает "колес гремучий шум" (то есть - движущих колес парохода, сопоставимых с колесиками часового механизма) в стихотворении "Картины".
Как видим, предвосхищающая реминисценция и здесь строится по контрасту, и этот контраст - усугубляется еще одной, завершающей чертой.* * *
У Пушкина "сон" - "докучный". Определение загадочное, потому что для не спящего человека "докучной", казалось бы, должна быть "бессонница".
Загадку читателю предлагается разгадать: поэт не спит в помещении, заполненном... спящими людьми (скажем, в крестьянской избе); ему, с его бессонницей, попросту не с кем поговорить.
А что будет в следующей же строке стихотворения 1825 года, мы уже знаем:
Все, как свои, друг с другом говорили...
Здесь - вновь контраст, на этот раз - контраст безмолвию, немоте, окружающей пушкинского героя.
Эта единичная пушкинская реминисценция долгое время не давала мне покоя; я никак не мог понять причины ее появления в произведении 1825 года - ее не с чем здесь было связать.
Но вот, я прочитал текст арии Германа из либретто М.И.Чайковского - и мне сразу стало все ясно. Единичная реминисценция из "Стихов, сочиненных ночью, во время бессонницы" - призвана была... указать на тайное присутствие в стихотворении этого текста, удостоверить его.
У Чайковского: "Труд, честность - СКАЗКИ ДЛЯ БАБЬЯ". Почему "для бабья", собственно? В этих словах (напомним, Чайковский пишет либретто на пушкинское произведение) - отзывается следующее четверостишие "Стихов, сочиненных ночью...":
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня...
Что тревожишь ты меня?
И меня обрадовало совпадение интерпретации либреттистом этого пушкинского образа с моим собственным. Я всегда считал, что Пушкин изобразил здесь не настоящую древнегреческую "Парку" с нитью человеческой жизни в руках, - а крестьянскую женщину, нянюшку, сидящую за веретеном, качающую колыбель и едва слышно напевающую колыбельные песенки, рассказывающую сказки.
Отсюда знаменитое: "Жизни мышья беготня..." Оно - тоже... из сказки: "Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко и разбилось..." А рядом - трепет новорожденной человеческой жизни, которой так легко в любой момент "разбиться".
В устах Германа у Чайковского в сумме все это и дало: "сказки для бабья".* * *
Те же пушкинские "Стихи..." 1830 года оставили в "Картинах" и еще одно, теперь уже опосредованное, свое проявление.
И.Ф.Анненский написал стихотворение, вошедшее в его сборник 1904 года "Тихие песни", которое так и называется строкой пушкинского стихотворения, правда, слегка переиначенной: "Парки - бабье лепетанье". То есть в самом стихотворении говорится о том, что это не так, что "Парки" - не "бабье лепетанье", не "бабьи сказки", а очень серьезно и очень реально.
Анненский тоже глубоко почувствовал пушкинское стихотворение, пронизывающую его угрожаемость человеческой жизни. В связи с этим во второй части сонета у него и появляется Парка:
...Но мая белого ночей
Давно страницы пожелтели...
Теперь я слышу у постели
Веретено, - и, как ручей,
Задавлен камнями обвала,
Оно уж лепет обрывало...
Быть может, эта причастность поэта начала ХХ века к совершающемуся в стихотворении 1825 года диалогу с либреттистом 1890 года, его современником, - и вызвала в первой главе появление рифмы, которая принадлежит также одному из его стихотворений:
И стекловидная поверхность вод яснеет,
Как ясный слог Карамзина,
Как верная земных событий повесть,
Как, в чувстве правоты, светлеющая совесть...
В первой строфе стихотворения Анненского "Бессонные ночи" (не входившего в прижизненные сборники поэта и впервые опубликованного в 1923 году в сборнике "Посмертные стихи Иннокентия Анненского") эти строки находят себе отражение по контрасту:
Какой кошмар! Все та же повесть...
И кто, злодей, ее снизал?
Опять там не пускали совесть
На зеркала вощеных зал...
А "зеркала вощеных зал" - отражаются при этом в "стекловидной поверхности вод" стихотворения 1825 года.* * *
Второй куплет арии Германа из 2 сцены III акта находит себе отзвуки уже в ближайшем тексте после первой реминисценции:
Что верно? Смерть одна,
Как берег моря суеты.
Нам всем прибежище она,
Кто ж ей милей из нас, друзья?
Сегодня ты, а завтра я.
Так бросьте же борьбу,
Ловите миг удачи,
Пусть неудачник плачет,
Пусть неудачник плачет,
Кляня свою судьбу.
Прибытию на берег - собственно, и уподобляется окончание человеческой жизни в стихотворении 1825 года:
...С такой надеждою - вся жизнь игра!..
Покуда с палубы раздастся звонкий голос:
"Вот пристань, господа, гулять в саду пора!"
Это - и петергофская пристань, верхний и нижний сад петергофского парка, о которых говорилось в заметке "Северной Пчелы". Но одновременно, в контексте предшествующего монолога, - это и райский сад загробного мира.
И теперь, когда мы имеем возможность наложить один на другой эти два текста, то оказывается - что они... совпадают; стихотворение 1825 года в этих строках - повторяет "рисунок", созданный М.И.Чайковским в 1890 году!
Повторяет - с обратным знаком, отталкиваясь от него, но все же - совпадая в целом ряде элементов. Жизнь - игра; смерть - берег; в жизни все "неверно" - в жизни все "надежно"; жизнь - "море суеты", по убеждению персонажа оперы "Пиковая дама", зато в предшествующих строках "Картин" раздается призыв: "не рабствуй суете - крепись".
В общем говоря, можно не сомневаться в том, что, создавая эти строки, автор стихотворения 1825 года - имел перед собой как образец, в одних случаях - для подражания, в других - для отталкивания, текст арии Германа из либретто 1890 года.
И главный вопрос, который возникает в этой связи, это - цель, которую он преследовал, отягощая свой во всех отношениях благополучный монолог таким жутковатым наследством.
|