|
|
||
IV.
Но вернемся к методам построения политического плана в стихотворении 1825 года.
В тех материалах газеты "Санктпетербургские ведомости" 1817 года, о которых мы говорили в начале, производилось, напрашивалось - сопоставление политической истории с феноменом парохода, и в этом аспекте - высвечивалась ее, истории человечества, потенциальная катастрофичность, чреватость политическими взрывами, катаклизмами.
Взрыв парового котла становился моделью политического "взрыва". Мы посвятили специальное исследование тому, чтобы убедиться, что такой процесс символизации - действительно происходил в сознании современников.
И стихотворение Глинки 1825 года может служить лучшим тому подтверждением.
Вот только... у него при этом - происходит прямо противоположное тому, что происходило в газетных материалах 1817 года. Здесь - все наоборот, художественный образ - строится как бы наизнанку, по сравнению с этим, сравнительно недавним, газетным сопоставлением. Уподобление истории - пароходу сразу же выявляет ее преимущества перед этим видом транспортного сообщения!
Автор-герой этого стихотворения рассуждает таким образом: представим себе, что планета Земля - это... "пароход" (мы бы сказали: "космический корабль"). А человечество в целом - его "пассажир" (мы бы сказали: "космонавт").
Спрашивается: было бы безопаснее, в плане кораблекрушений или технических эксцессов, плыть этим "пароходом", чем пароходами, выпускавшимися в то время в России по концессии шотландцем Чарльзом Бердом? -
Я думал: будь Земля огромный пароход,
Будь пассажир всех смертных род, -
Друзья! спокойно плыть и в беспокойстве вод.
Откинем страх: тут правит пароходом
Уж лучше Берда кто-нибудь!
(Но Берду всё и честь и слава!)
Итак, спокоен, смертный, будь!
Будь жизнь доверенность - и будет путь забава!...
Пароход Берда ("пароходом" он стал называться с самого начала, если не считать неудачной попытки П.П.Свиньина заимствовать американское название "steamboat") впервые появился в Петербурге на Неве в 1815 году. Осенью этого года было совершено несколько пробных поездок, а в 1817 году, с началом навигации на Неве, два парохода стали совершать регулярные рейсы в Кронштадт и обратно. И сразу - стали предметом весьма любопытных журналистских манипуляций.* * *
Объявления о первых рейсах невского парохода появились весной этого года в "Санктпетербургских Ведомостях". Причем среди них спорадически затрагивалась та самая тема, которая неявно звучит в "Картинах", в словах о сравнительных достоинствах управления пароходами Берда. А именно: обсуждался вопрос о возможности взрыва парового котла и гибели судна с его пассажирами.
А параллельно - печатались переводные сообщения лондонских газет о политических волнениях в Англии: о мятеже в Манчестере, о действиях столичных радикалов.
Напрашивается параллель между пароходной катастрофой - и катастрофой политической; взрывом государственного "механизма" - того "механизма", о котором Пушкин в 1830 году будет говорить в своем "Послании к К.Н.Б.Ю." ("К вельможе"), применительно к двухпалатному английскому парламенту:
Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый:
Пружины смелые гражданственности новой.
Любопытна и другая напрашивающаяся параллель: печатаются объявления о появлении на Неве нового судна... а рядом (напомню: на дворе стоит весна 1817 года) - объявление о первых выпускных экзаменах в Царскосельском Лицее. В этом контексте, их можно сравнить со спуском на воду нового корабля! Скажем: крейсер "Александр Пушкин", линкор "Вильгельм Кюхельбекер", яхта "Антон Дельвиг" и т.д.
Среди выпускников был и Ф.Ф.Матюшкин, которому посвящены две строфы в стихотворении Пушкина 1825 года "19 октября" ("Роняет лес багряный свой убор..."), - и в самом деле ставший мореплавателем и ко времени сочинения этого стихотворения успевший принять участие в нескольких кругосветных и полярных экспедициях.* * *
Есть в приведенном отрывке и еще один, едва различимый, намек на тот же самый момент исторического времени, только - взятый в несколько ином, сугубо литературном аспекте.
Речь идет о развернувшихся в это время полемиках между двумя литературными партиями - "арзамасцами" и "славенофилами" (или, как их еще называли, "шишковистами" - по имени их главы, адмирала А.С.Шишкова).
В 1816 году вышла в свет получившая скандальную известность комедия А.А.Шаховского "Урок кокеткам, или Липецкие воды", в которой в главном персонаже осмеивался признанный лидер "арзамасцев" В.А.Жуковский. Среди полемических откликов на нее - опубликованная тогда же басня В.Л.Пушкина "Завистники Соловья". Вот в ней-то мы и находим строку - которая, по нашему мнению, откликается в строке из стихотворения 1825 года.
Указывая на преимущества перед создателем петербургских пароходов Бердом того, кто правит "пароходом" Земля, - автор стихотворения, однако, делает примиряющую оговорку: "(Но Берду всё и честь и слава!)". Вот это восклицание - и отзывается в тексте стихотворения Пушкина.
Среди лиц, одобрительно отозвавшихся о комедии Шаховского, был друживший с ним великий русский баснописец Крылов. Половина басни Пушкина-старшего - отведена укорам автору этого одобрительного отзыва. Как и положен в басне, персонажи их изображены в виде представителей зоологического мира: Жуковский - Соловья, Шаховской - лягушки, его сподвижники - филинов и сычей. Среди них затесался и Крылов (сама фамилия которого предполагает орнитологический образ!):
Малиновка, трусиха,
Виляя хвостиком, твердила исподтиха:
"Лягушке слава и венец!"
Обе фразы построены по одной и той же грамматической схеме, лишь слегка варьируется их лексическое наполнение. Но самое интересное, что и фамилия петербургского инженера (дважды упоминаемая в этих строках!) - тоже предполагает орнитологические ассоциации.
Берд - по происхождению шотландец; фамилия его - созвучна английскому слову "bird", птица.* * *
Как нам кажется, эти строки басни В.Л.Пушкина, посвященные Крылову, отразились в повести его племянника А.С.Пушкина "Гробовщик" - вообще, согласно общепринятому сегодня мнению, наполненной "арзамасскими" аллюзиями.
В ней между прочим упоминается "дородный Амур с опрокинутым факелом" на вывеске гробовщика. Как выяснили исследователи, это традиционная, идущая еще от античности, надгробная фигура "гения смерти", известная и в русском некрополе.
Но Пушкин, как видим, остранняет, абсурдирует ее, предлагая читателю вообразить себе маленького, пухлого "амура", какими их обычно изображают живописцы, - ставшего по воле безвестного петербургского малевателя вывесок - гротескно "дородным".
Похожая абсурдизация в басне В.Л.Пушкина была вскрыта в речи В.Л.Жуковского, произнесенной в марте следующего, 1817 года на заседании литературного общества "Арзамас" по поводу принятия Пушкина-старшего в его члены.
Среди шуточных похвал вновь вступающему - упоминается и:
"...тот Василий Львович, который могуществом гения (!) обратил дородного Крылова в легкокрылую малиновку..." ("Арзамас". Сб. в двух книгах. Кн. первая. М., 1994. С. 333).
Как видим, в этих строках - намечается присутствие и самого пушкинского "гения смерти"; намечается даже текст фразы из будущей повести - повторяется пушкинский эпитет "дородный"; только "превращение" здесь - идет пока что в обратную сторону.* * *
Пушкин вступил в "Арзамас", по-видимому, в июне 1817 года, сразу после выпускных экзаменов, длившихся с 15 мая по 1 июня (цит. соч. С. 588). А 10, 13 и 17 апреля (это было максимальное количество раз, когда печатались поданные от частных лиц объявления) в газете "Санктпетербургские Ведомости", среди "пароходных" объявлений (появлявшихся с 20 апреля по 1 июня), появляется заметка, присоединяющая к ним, согласно нашему убеждению, - и "арзамасскую" тему.
Сюжет повести Пушкина "Гробовщик" - завязывается с переезда гробовщика Адриана Прохорова на новую квартиру, с Басманной на Никитскую. И вот, мы обнаружили, что сюжет этот присутствует УЖЕ на страницах петербургской газеты, в то самое время, когда Пушкин готовился к выпускным экзаменам (и, соответственно... к переезду на новую квартиру!).
В указанных трех апрельских номерах печатается, ни много ни мало, объявление о переезде на новую квартиру... некоего "гробовых дел мастера Леонтия Иванова Шилина".
К этому нужно добавить, что в просмотренных нами подшивках газеты за три весенних месяца с 1813 по 1817 год ни одного подобного объявления, и вообще - объявлений о переездах кого бы то ни было на новые квартиры, - не встре-ча-ет-ся.
Но самое интересное то, что поселился это "Леонтий Иванов Шилин" - аккурат НАПРОТИВ (немного правее наискосок) дома, в котором происходили... заседания "Арзамаса" (это дом, в котором жил один из членов этого литературного общества Д.Н.Блудов и в котором в 1815 году поселился В.Л.Жуковский). Поселился "гробовых дел мастер" - "по Невскому проспекту, против Литейной, на Вшивой Бирже, в доме Барбазана".
Именно так и происходит потом, в 1830 году в повести Пушкина: "Я живу от вас через улицу, в этом домике, что против ваших окошек", - говорит один из гостей (живой, настоящий пока что человек, а не выходец с того света, как будет в финале повести!) Адриану Прохорову.
А в 1828-1829 году в том самом "доме Барбазана", в который вселился мифический (по нашему мнению) Леонтий Шилин, будет жить... носитель того же имени, что и номинальный автор стихотворения 1825 года, композитор М.И.Глинка. В гостях у него в этом доме станет бывать и поэт, фигура которого (как и полагается ему, согласно его "арзамасскому" прозвищу: "Сверчок"!) - неизменно присутствует за кулисами всех этих событий, Пушкин.* * *
В стихотворении Глинки есть и еще одна строка, косвенно, в виде прозрачнейшего намека указывающая на ту же самую "арзамасскую" тему 1816-1817 года. Она находится во второй главе "Черты освещения и праздника", то есть - содержащей те самые "разрывные черты" описания самого Петергофского праздника.
Основой ритуалов заседаний общества "Арзамас" было - ПОГРЕБЕНИЕ их литературных противников-"шишковистов"; поэтому протоколы этих заседаний наполнены множеством всевозможных гробовых и макабрических мотивов. Повесть Пушкина "Гробовщик", в первую очередь, и передает эту шуточную атмосферу непрерывно длящихся "похорон".
Литературные противники в изображении "арзамасцев" представали, таким образом, "живыми мертвецами" - такими же, какие появляются в финальной сцене повести Пушкина.
Это обстоятельство - и дает возможность понять смысл одной загадочной фразы стихотворения Глинки:
...Оно прошло, как сновиденье,
Сие блестящее круженье!..
Картины дивные узористых огней...
Толпы живых... движение теней...
Мы знаем уже, что редактор "Северной Пчелы" курсивом выделял выражения, которые казались ему неправильными или непонятными. И в самом деле, трудно понять, почему автор называет ЖИВЫХ людей... "живыми"?! Какими же они, спрашивается, могут еще быть на Петергофском празднике?
Тут, правда, есть одна отчасти объясняющая это загадочное выражение тонкость. Далее в той же строке - упоминаются еще и "ТЕНИ". Понятно, что при ночном освещении пространство вокруг было наполнено не только людьми, но и их тенями: причем самых причудливых размеров, форм и движений.
Но слово "тень", особенно с точки зрения античного поэтического словаря, означает не только тень человека, но еще и - обитателя загробного мира: "тени умерших". Отсюда у автора стихотворения - и возникает шуточная игра слов с противопоставлением "живых" и - "теней": но в таком случае... тоже, в самой доподлинной форме, посетивших здешний праздник, ставших его "гостями"!
Вот мы и полагаем, что эта словесная игра возникла в стихотворении 1825 года не на голом месте - а пришла из "арзамасской" символики второй половины 1810-х годов, с точки зрения которой - было актуально различение среди людей, поэтов и литераторов, - "живых" и "покойников".
Однако та же самая строка вновь связывает стихотворение "Картины" (каковые ведь тоже могут быть... "тенями" - тенями "волшебного фонаря"!) - с одновременно написанным стихотворением Пушкина "Вакхическая песня".
Нам уже приходилось обсуждать идею авторов статьи "Эхо "Вакхической песни", В.Н.Турбина и Е.М.Калло, о том, что это стихотворение - тоже представляет собой отдаленный прообраз пушкинского "Гробовщика"; что персонажи его - это... персонажи будущих пушкинских произведений; собственно, они поэтому - даже не сами персонажи, а их... "тени": пришедшие "в гости" к томящемуся в Михайловской ссылке поэту из его будущего.
Таким образом, противопоставление это актуально и для "Вакхической песни". Но вот только автору стихотворения "Картины" для того, чтобы его обнаружить, необходимо было проникнуть в замысел этого произведения столь же глубоко, как это удалось исследователям последней четверти будущего, ХХ века.
V.
Идея некоего катаклизма, кораблекрушения, обсуждавшаяся в публикациях "Санктпетербургских Ведомостей" 1817 года в открытом виде - и применительно к сугубо техническому, навигационному плану, и применительно к плану политической жизни, - присутствует, как мы видели, в стихотворении Глинки подспудно, в отрицательной форме (собственно говоря, в том, что касается человеческой истории, - она вообще игнорируется).
Но мы видели, в каком контексте это построение в стихотворении 1825 года находится: в контексте реминисценций из будущего "Ариона". А ведь там, в пушкинском "Арионе" - это именно и происходит: ко-ра-бле-кру-ше-ни-е! И кораблекрушение - символизирующее именно исторический катаклизм, восстание 14 декабря 1825 года.
И, по мере того, как мы рассматриваем этот манифест постдекабристской пушкинской поэзии на фоне этого удивительного газетного стихотворения, напечатанного в канун этого поворотного события русской истории, - нам начинают открываться в нем все новые и новые стороны. И я сейчас не о "скандальной" антидекабристской направленности его говорю: она становится ясной для каждого непредубежденного читателя и исследователя уже при сравнении с источником в "Истории" Геродота.
Внезапно обнаруживается, что название этого стихотворения, сугубо политического, гражданственного звучания: "АРИОН" - представляет собой не что иное, как... анаграмму имени знаменитой няни поэта: АРИНЫ Родионовны!
Это явление представляется мне - куда более "скандальным", и совершенно понятно, почему на протяжении всей истории бытования пушкинской поэзии это обстоятельство было наглухо закрыто от сознания читателей и исследователей. Открыться оно может лишь тогда, когда мы к этому подготовлены, когда мы - заранее знаем, каким образом эта знаменитая няня была вовлечена в этот круговорот историко-политических и литературных событий.
Мы смогли увидеть этот факт лишь потому, что нам уже известно, что стихотворение "Зимний вечер" (как раз и представляющее собой диалог поэта с няней Ариной Родионовной) - служит травестией почти одновременно с ним написанной Пушкиным "Вакхической песни", а она, в свою очередь, - отягощена злободневно-памфлетным политическим подтекстом, и именно по этой причине - системно отразилась в стихотворении Федора Глинки того же 1825 года.
И эта анаграмма, таким образом, служит указанием на существенную художественно-творческую связь пушкинского манифеста 1827 года - именно с этим произведением. Если стихотворение "Картины" впитывает в себя замысел "Ариона" в развернутом виде, то и "Арион", в свою очередь, произрастает, не в последней степени, - из художественной феноменологии "Картин".
И тогда-то (впервые!) обнаруживается, что "Арион", собственно, и является наиболее полным поэтическим воплощением той идейно-метафорической конструкции 1817 года, которая лишь косвенно, в виде некоего "негатива" отразилась в стихотворении Глинки.
Здесь, у Пушкина, ровно десятилетие спустя после появления газетного обнародования этой конструкции, происходит именно то, что ею (согласно нашей ее ре-конструкции и согласно ее частичной экспликации в стихотворении 1825 года) и предусматривается: определенный участок исторического процесса, история "декабризма", рассматривается - как... плавание; плавание - "на челне".* * *
Однако мы заметили, что генерализация этого построения у Глинки до масштабов планеты Земля и всего человечества - предполагает его перевод... в КОСМИЧЕСКИЙ план. И эта генерализирующая трансформация - тоже отражена в стихотворении 1827 года.
Ведь если Земля в стихотворении Глинки может мыслиться в качестве некоего "космического корабля", плывущего в эфирном пространстве, то название пушкинского стихотворения 1827 года созвучно не только имени героини стихотворения "Зимний вечер", няни Арины Родионовны, - но и... названию одного из созвездий: ОРИОН, служит его омонимом.
В этом, надо полагать, смысл еще одной предвосхищающей поэтической реминисценции, которую мы встречаем во второй главе "Черты освещения и праздника". На этот раз... ЛЕРМОНТОВСКОЙ. Однако и она, в этом "пушкинском" стихотворении Глинки - заключена... в пушкинский контекст.
Мы уже не раз сталкивались с тем, что реминисценции в этом произведении даются - наоборот, шиворот-навыворот: "черное" - становится "белым", "вечер" - преращается в "утро" и т.д. Так происходит и в этом случае.
Автор в этой главе описывает праздничную иллюминацию в Петергофском парке. И, несмотря на то, что в примечании к заглавию своего стихотворения он утверждает: "Главные черты сих картин, для верности, ЗАПИСАНЫ НА МЕСТЕ", - теперь он заявляет, что описывает все увиденное и услышанное... по памяти, причем, как мы уже хорошо знаем, жалуется: "Остались в памяти РАЗРЫВНЫЕ ЧЕРТЫ".
Там и там описываемое, передаваемое определяется одним словом: "черты" Но в последнем случае эти "черты" - "разрывные", а вовсе не "главные", то есть, во-первых, какие придется, а во-вторых, между собой не связанные: так, как если бы человек вспоминал увиденное не два-три дня назад, а, скажем, лет семь.
И вот этот зазор между примечанием и текстом, это бросающееся в глаза самопротиворечие автора стихотворения служит еще одним убедительным подверждением нашей догадки, что в нем вполне может описываться не Петергофский праздник 1825 года, увиденный глазами очевидца - Ф.Н.Глинки, а описывается ПО ПАМЯТИ аналогичный праздник одного из прошлых годов, и человеком, который увидеть нынешний праздник - просто не в состоянии, человеком, находящимся, скажем - в ссылке в Михайловском.
Можно конечно, в этом случае спросить: а каким образом этот таинственный "посторонний" мог знать, что праздник состоится - именно в "погодний" день (как он назван в стихотворении у Глинки), то есть - в день, когда петербургское ненастье сменится великолепной погодой?
Но, думается, причин для сомнений в этом случае нет: вряд ли главный общенародный праздник петербургского двора справлялся бы в ненастье; "таинственный незнакомец", стоящий за строками этого стихотворения, - мог быть уверен, что он в любом случае был бы перенесен на день, когда "распогодится".* * *
В этом предположенном нами "заочном" характере описания - описания, сделанного по аналогии с прошлым, наверное, состоит смысл появления в этом месте... реминисценции из стихотворения Пушкина "Воспоминание", которое будет написано три года спустя:
...Я слышу музыку... я вижу освещенье -
И двор царей... и чернь... несвязное движенье...
Всё повторяется и в слухе и в очах:
И храм с короною, и буква М в лучах...
Я помню пруд, кругом его заборы -
И всё огонь!.. Огонь здесь вынизан в узоры!...
Пушкин во второй части своего стихотворения 1828 года - вспоминает то, что происходило с ним за прошедшие годы, и тоже - "разрывно": как придется и несвязно. И прожитое - также "повторяется" перед ним, как подчеркивает автор стихотворения 1825 года, "и в слухе и в очах" - что передается с помощью глаголов "вижу" и "слышу" (только - в обратном порядке, по сравнению со стихотворением Глинки; у Глинки же к этим глаголам - прибавляется еще один, заглавный для будущего пушкинского стихотворения: "ПОМНЮ"):
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, в бедности, в чужих степях
Мои утраченные годы!
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды,
И сердцу вновь наносит хладный свет
Неотразимые обиды.
Вновь, как это было и в предыдущих случаях, автор стихотворения 1825 года - создает эскиз воплощения той поэтической программы, которая в полной мере будет осуществлена в стихотворении Пушкина 1828 года.* * *
И вслед за последующим описанием всего этого светового великолепия - раздается восклицание автора, озабоченного тем, что на его фоне - померкло ночное небо:
Как пышно на земле! Что ж в небе?... Что с луною?..
Как тень бледна,
Едва видна,
Что думала тогда забытая луна?..
Это даже не эскиз - а... калька; калька - по которой в 1841 году точь-в-точь будет построена вторая строфа стихотворения Лермонтова "Выхожу один я на дорогу..." Только, повторю, в перевернутом виде:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего, жалею ли о чем?
У Лермонтова торжество света - не на земле, в Петергофе (Лермонтову, кстати говоря, принадлежит одна из его "юнкерских", то есть крайне непристойных, поэм 1834 года - "Петергофский праздник"), а на небе; и наоборот: претерпевающий страдание, пренебрежение - находится не в небе, а на земле.
Этому у Лермонтова, в первой строфе, как известно, предшествовал разговор - знаменитый разговор небесных светил:
И звезда с звездою говорит!
В стихотворении - тоже... разговор; только - не перед, а после соответствующих строк. Это - разговор превзойденной в ее сиянии луны и огней иллюминации:
Мне показалося - она
Как будто ласково шепталася с огнями
И говорила им, с улыбкой и над нами:
"Красуйтесь, милые! а я свое найду:
Вы все погаснете... а я опять взойду!"
Но ведь у Лермонтова во второй половине его стихотворения - именно об этом и идет речь! Он выражает желание "забыться и заснуть", но не как мертвецу в могиле - а так, чтобы после этого оставалась возможность снова встать, восстать; "опять взойти"!
Одним словом, лермонтовское стихотворение 1841 года в этой части второй главы стихотворения 1825 года - уже фактически со-чи-не-но; осталось только расставить по своим местам нужные слова.* * *
Мое понимание стихотворения Лермонтова началось - со второй строки второй строфы: "Спит Земля в сиянье голубом..." Как это может быть? - задумался я. Но ведь это же... Земля - увиденная из Космоса; Земля - такая, как она известна теперь НАМ; но о которой - не имели ни малейшего представления современники Лермонтова!
И тогда я подумал: а что, если это стихотворение - монолог... кос-мо-нав-та? Человека, имеющего возможность увидеть Землю такой, какой ее увидел Лермонтов в своем стихотворении?
И я - просто-напросто стал проверять: а соответствовало бы содержание каждой из составляющих это стихотворение строф подобной гипотезе?
"Сквозь туман кремнистый путь блестит" - ну, конечно, это земля, почва - ДРУГОЙ планеты, не такая, как у нас, на Земле. "Пустыня", из которой видно и другие звезды, и нашу Землю. Здесь, на этой планете, тоже есть свои "небеса" - в которых "торжественно и чудно", и в которых, среди прочих "звезд", "спит" наша планета.
А самое главное, взглянув на лермонтовское стихотворение с этой точки зрения, я ВПЕРВЫЕ понял простой и понятный каждому современному читателю - но совершенно дикий и нелепый, если смотреть на них с точки зрения современника Лермонтова, - смысл заключительных двух строф.
Космонавт... на чужой планете... ему предстоит длительный путь к иным мирам, иным звездам. Через что он должен пройти на этой дороге? На этот вопрос вам ответит любой школьник. А-на-би-оз! -
...Но не тем, холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день, мой сон лелея,
О любви мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Что ж, космонавты тоже страдают. Им тоже, наверное, иногда хотелось бы, чтобы сон анабиоза - стал для них "вечным", как герою лермонтовского стихотворения.
Ну, а насчет "темных дубов" в кают-компании звездолета - смотрите, хотя бы, фильмы "Москва-Кассиопея", "Отроки во Вселенной": там все то, о чем мечтал Лермонтов, очень доступно показано.
Вот этот "космический", "зведолетческий" сюжет будущего стихотворения Лермонтова - и соединяет кальку, по которой он будет сделан, во второй главе стихотворения 1825 года - с фантазией его автора о превращении Земли в "пароход", плывущий по Космосу, в первой.
Это, естественно, предполагает, что этот, никому до сих пор остававшийся не известным, сюжет имеющего быть написанным полтора десятилетия спустя стихотворения Лермонтова - ему, автору стихотворения "Картины", был досконально известен.
|