"Воображать легче, чем работать: вот происхождение социализма (по крайней мере ленивого русского социализма)". Василий Розанов

Повелительное наклонение революции

Революция - громадное событие в жизни каждого национального языка; и по мере ее развития разрастается проблема воздействия слова на человека, власти над ним и власти его над словом.

Ежели рассматривать революцию как высказывание, изменчивое, но все же, несомненно, и целостное, то заметнее всего, может быть, окажется своеобразная драма имен. Дарование и укрепление нового имени - непременный атрибут революции, творящей мир заново; и отсюда - переименование прежде всего страны в целом, а затем, тотчас же, городов, площадей и улиц - всего, вплоть до горных вершин. Удивительно: почему-то не подверглись переименованию... реки. Ни одна река, хотя, кажется, Волгу надо было бы назвать именем Ульянова-Ленина, Днепр - Тараса Шевченко. Отыскались бы подходящие революционные деятели и для наречения их именами Свири, Оби, Иртыша, Тобола. Однако названия этих рек остались нетронуто девственными. Почему? Я спрашивал многих, и лишь один из моих коллег, причем из числа иноземных, объяснил ситуацию впечатляюще точно: имена-то даются чему-то неподвижному и незыблемому.

Революция побуждает к сугубой активности, форсирует и глагол. Все идет по сценарию, пунктуально начертанному еще в Библии: там, где повествуется о создании мира Богом. Сотворение мира повторяется, осуществляется в новой редакции. Синтаксис, однако, остается исконным, ветхозаветным.

Революция императивна. Маяковский, обладавший безошибочной интуицией языка революции, ее слова, в первые революционные дни бросился издавать... приказы. Написал один "Приказ по армии искусств", оказалось мало. Написал и второй. Затем устами некоего персонажа одной из своих поэм, дающей среди прочего сцену взятия Зимнего, обозначил еще один приказ. Точнее, приказ-приговор: "Которые тут временные? Слазь!"

И матрос Железняк обессмертил себя повелением, обращенным к растерянным интеллигентам Учредительного собрания: "Караул устал, расходитесь!"

Слазь! Расходитесь!

Императив - это, по русски сказать, повелительное наклонение: революция по-ве-ле-ва-ет. Бог повелевал миру быть, непосредственно воздействуя словом. А мы знаем - там, где есть повеление, непременно отыщутся и ослушники. С ними что делать? Бог изгнал Адама и Еву из рая. Слово и стоящие за ним смысловые оттенки заземлились; и на первый план в языке революции выдвигается понятие "гнать". Нет, не только в отрицательном смысле, также и в положительном: надобно кого-то до-гнать, еще лучше пере-гнать. А как быть с историей? Тут и раздумывать нечего:

"Клячу истории загоним", - это опять Маяковский.

И от общего понятия "гнать" ответвляется негативное: разо-гнать, как доблестный матрос разогнал прекраснодушных устроителей несостоявшегося демократического государства.

Из-гнать можно было реально: из страны за рубеж, а потом и с Кавказа в Сибирь; счет уж на миллионы пошел, на толпы; людей перегоняли из края в край. Гнали и гнали. И все же изгнания в жизни были превозойдены метафорическими изгнаниями: дарование чему-то нового имени - изгнание из памяти исконного, от дедов идущего знания. Всего прежде - религии, обладающей каким-то вне сферы революции находящимся секретом слова - молитвой.





Язык "верхов"


Пасха в 1922 году приходилась на 3 апреля по старому стилю, на 16 - по новому. В середине марта, выходит, Великий пост был; и в добронравных Горках, за столом, при свете уютной зеленой лампы Ленин торопливо писал:

"Я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий".

Он писал и писал, высекая на листках бумаги искры повелительных наклонений: "В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК... причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше, не меньше чем несколько десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии... Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и сделать доклад на полном собрании Политбюро... На основании этого доклада Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников... был проведен с максимальной быстротой и закончился не иначе как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев Шуи, а по возможности, также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров".

"Известия ЦК КПСС", 1990, N 4, с.191-192.

Много потом было постановлений, решений, распоряжений; но великопостное послание Ленина остается и останется, на мой взгляд, находкою века: напрямую, лоб в лоб столкнулись два языка, два типа власти слова над человеком: изобилующий повелительными наклонениями язык директивы, приказа и неслышный в подполье язык молящихся. Один двинулся на другой в истребительный поход, не скрывая намерений извести его под корень, до основания.

Раз начавши изгонять кого-то из "рая", революция остановиться не может; и изгнание из "рая" становится ее перманентным занятием, причем рай принимает изощреннейше неожиданные обличья, а власть, прежде бывшую только у Бога, стяжает себе человек.

Впрочем, Бог изгонял из рая конкретных людей, за конкретный же грех. Его суд был правым, ибо каждому из согрешивших было воздано по делам его. А каков суд земной, использующий язык приказа, то есть язык абстрагирующий? Он не знает реальности, он освободил себя от нее. И не ведает он о существовании человека. Отдельного человека. Он магичен, если считать главным признаком магии способность ее к превращению объекта во что-то другое, к метаморфозе. И, глядишь, какой-нибудь шуйский батюшка в закапанной воском ряске, пьяненький дьячок, старушенция из вечно толкущихся возле церкви, чудом сохранившийся купчик обращены в представителей реакционного духовенства; и заранее намечено, сколько именно таких представителей надлежит расстрелять.

Расстреляли, конечно же, расстреляли, давши устную (!) директиву суду - кстати, именно тогда уже в полную силу сказалось "телефонное право". Слово слышимое, но невидимое, изливающееся как бы из некиих невидимых сфер, превращающее человека в этакую статистическую единицу, в абстракцию. С ней же можно вытворять все что угодно. И исчезли "духовен-ство", "купече-ство", "мещан-ство". "Абстрагировали" нас, пореволюционных, втискиванием в некое множество. Подобное "абстрагирование" вызвало к жизни своеобразную "социометрию": "треугольник", "сектор": "производственный сектор... учебный... идеологический" и т.д. Впрочем, все проделанное с нами было проделано с нашим (как мы сейчас уже начинаем признавать) прямым участием. И если б речь шла только об упразднении сословий! Упразднялся немалый опыт народного жития. Упразднялась сама жизнь. Уничтожение библейски огромного числа конкретных человеческих жизней - производно от этого.

Так кто же за все отвечает? Тот ли, кто писал директиву об уничтожении "шуйской нечисти" и подобные ей директивы? Или тот, кто помчался в Шую арестовывать батюшек да названных наугад мещан? Или члены Политбюро, выслушавшие обстоятельный устный доклад посланца и шепнувшие судьям судьбоносное слово? Сами судьи? Или, наконец, палачи - "исполнители" приговора?

Между жертвами, намеченными суммарно, абстрактно, и расстрелами - горы слов: директива, доклад, шепоток указаний суду, крючкотворная словесная волокита, чтение приговора и т.д. Вожди великолепно чувствовали логику революции: логику заполнения жизненного пространства словами (по блистательному определению современного философа-социолога Валерия Подороги - "священными текстами", бытовавшими в самых различных формах).

Многократное повторение слов, растолковывание их далеко идущего смысла друг другу стало едва ли не целью, а уж ликвидация батюшек и прочей многочисленной массы - средством, поводом для произнесения их.

Такого рода "революционное" словодельство с естественной необходимостью предполагало вытеснение неугодного "верхам" слова, настоящую охоту за ним. Знаменитая статья 58-10 Уголовного кодекса РСФСР легализовала присущую революции логофобию; преследованию стали подвергаться не только непочтительное или брюзгливое слово, но и слово в адрес власти, государства, реченное недостаточно патетически. Предусматривалась определенная кара по поводу оговорок, обмолвок. Опечатка могла оказаться причиной гибели целого учреждения. Из алфавита были изгнаны устаревшие буквы, поменялся и сам облик слова. Дело доходило до того, что в преддверии скорого наступления мировой революции русский шрифт, кириллицу, проектировали заменить латинским алфавитом. Под особый контроль попали лексикология, лексикография. Был уничтожен уже близящийся к завершению полный словарь великорусского языка. А уж труды Иосифа Сталина по вопросам языкознания вообще особый сюжет. К слову сказать, есть люди, которые и поныне считают их державным капризом, прихотью или хитроумным маневром, имевшим в виду отвлечь чье-то внимание от насущных проблем экономики. Да у Сталина не было проблемы насущнее, чем язык и его судьба.





Язык "низов", или Недобродетельная добродетель


Право слово, революции - это какое-то сплошное восстание языка; и незадолго до 1917 года все тот же Маяковский не зря беспокоился: "улица корчится безъязыкая". А чтобы она перестала быть таковой, он взывал:

Используй,
кто безъязык и гол,
свободу Советской власти...

"Безъязыкий" в концепции Маяковского - пария. Он беднее всех нищих; он гол, как Адам. А Советская власть дарует ему свободу. Это вовсе не традиционная свобода парламентских прений, научных дискуссий или божественных верований; нет, речь идет о свободе воздвижения словесных строений.

Власть дала людям свободу, с которой они теперь не расстанутся: им даровано обладание словом - разящим. Казнящим. Им, знать ничего не знающим об ответственности за казнимую ЖИЗНЬ.

Впрочем, не все так односложно. С самых первых лет революции люди строили вербальный, словесный мир; и ни в коем случае не следует торопиться, называя этот мир этаким пространством просто лжи, лганья. Нет, тут нечто другое: радость называть себя новым именем, радость одоления реальности словомагией. И давно пора обратить внимание на сверхпримечательную закономерность: наиболее последовательные и пламенные новословотворцы выходили из бедноты (ютившейся в бараках-клоповниках и коммуналках по семеро в одной комнате), мечтавшей освободить от капиталистического гнета англичан и французов, в крайнем случае - чернокожих Африки. Слово, внемлемое ими, превосходило реальность, заменяло ее.

Прав Василий Розанов - "воображать легче, чем работать". Огромная наша страна экстатически "воображала" себя, прилагая немалые усилия к тому, чтобы из линий, точек, треугольников и различных секторов сложен был незыблемый и ясный в своем роде эпический мир. Слово - все, реальность - ничто. А отсюда - наша фантастическая необязательность. Слово сказано, так что же еще человеку нужно?.. И солидный денежный долг не отдается опять же не столько из корысти: обещал отдать, стало быть, уже как бы отдал; обещал позвонить по важному делу, значит, как бы уже позвонил; обещал прийти, значит, как бы пришел. Пресловутые приписки на производстве не противоречат поэтике этого странного мира, а, напротив, логично в нее включаются: миллионы тонн хлопка как бы сданы государству, тонны угля как бы выданы на-гора. Слово сказано, а реальность - какой-то вздор, о котором и говорить-то не принято. И не думаю я, что попытки вытащить народ из стремительно созданной им же самим чисто вербальной реальности смогут увенчаться быстрым успехом; сопротивление, во всяком случае, будет огромным.

Пока зримые результаты этих попыток - только новые варианты игры: играть стали не бессребренников-энтузиастов, а в деловых людей, бизнесменов. Появились моложавые личности с твердым взором и металлом в голосе. Замелькала новая лексика: "спонсор", "менеджер", "телекс", "факс" - в общем, фейерверк новых слов. Принцип же остался (остается) прежним: не реальность, а слово, создающее ее видимость и, следовательно, не влекущее за собой никакой ответственности. И, глядишь, иностранные партнеры там и здесь расторгают контракты с нашими "фирмами", а мы искренне недоумеваем: с чего они блажат? Им же русским языком было сказано, что уплатим тогда-то и тогда-то. Значит, как бы и уплатили, эка непонятливые, право!

Слово - все, реальность - ничто. Ох, уж этот неизбывный страх оскверниться реальностью, соприкоснувшись с чем-то хоть немного несходным с тем, что привычно описано нашим привычным словом, что ревностно оберегается (охраняется)! Но ведь сказано: добродетель, нуждающаяся в охране, не заслуживает того, чтобы ее охранять.