Неуместен плоский знак равенства между понятиями "образ" и "характер", "герой". Характер изображает только литература, театр, кинематограф и - не всегда - живопись. В прикладном искусстве, в музыке, в архитектуре его нет.

И все-таки "человековедение" - не только литература. Музыка, зодчество - тоже человековедение: тот идеальный вариант развития мысли, который воспроизводит искусство, - общечеловечен, обще интересен.

И общечеловеческое в искусстве существует отнюдь не параллельно с социальным, "подобно тому, как в свиной грудинке чередуются слои красные и белые" (Диккенс). "Тема любви"? Общечеловечно! "Обличение крепостничества"? Социально! "Мотив снега"? Общечеловечно! "Колхозная тематика"? Социально! Нет, и "обличение крепостничества", и "мотив снега", и "тема любви" - все в искусстве равноправно - социально и общечеловечно. Пытаться отказать искусству в праве выражать общечеловеческое - так же нелепо, как на глазах у толпы остронуждающихся людей сжигать в пароходных топках пшеницу и кофе. В низведении искусства до перечня душеспасительных советов и достойных подражания примеров есть нечто грубо прагматическое. И религиозное. Потому что никто и никогда так рьяно не насаждал в искусстве назидательность, никто и никогда так не изошрялся в попытках изничтожить малейший намек на выявление художником его гносеологического метода, как религия. Соперничать с ней мог, пожалуй, только классицизм.

Время пришло - классицизм был осмеян и побежден бунтовщиками-романтиками. Свежий ветер обновления взметнул обрывки фолиантов с рассуждениями о "пользе", "исправлении нравов", "подражании природе", "правдоподобии" и "трех единствах".

А вскоре размеренным шагом провинциального приват-доцента в историю общественной мысли вошел позитивизм. Он начал с того, что презрел философию, противопоставив ей "чистый опыт", "факты и только факты".

Казалось, он был противоположен религии. Он косился на иконы с брюзгливой гримасой скептика. Но крайности сходятся. "Мы поэтому вряд ли ошибемся, - писал Энгельс, - если станем искать самые крайние степени фантазерства, легковерия и суеверия... у того... направления, которое, чванясь тем, что оно пользуется только опытом, относится к мышлению с глубочайшим презрением и, действительно, дальше всех ушло по части оскудения мысли" (Ф. Э н г е л ь с,  Диалектика природы, Госполитиздат, 1946, стр. 30). И если в церкви по-прежнему обожествляли чудеса и мифы, то в университетских аудиториях начиналось языческое обожествление "бесспорного", "достоверного", "доступного опыту". Буржуа пал ниц перед новым кумиром - "фактом".

Позитивизм зашагал дальше, в искусствоведение. Сложился "сравнительно-исторический метод" изучения литературы.

Били поклоны перед киотом, уставленным новыми иконами - "тема", "мотив". Служили литургии во славу всего, познаваемого "опытом".

Мы и посейчас не можем разделаться с этим наследством - с гипертрофированным вниманием к "сюжету", со слепым недоверием к выраженному в произведении искусства идеалу, которое вело к отрицанию свободы творчества, "научно обоснованному" и потому более страшному, чем бесконечные вторжения "властей" в видавшую виды русскую поэзию.

Замшелые в "выявлении мотивов" педанты бывали посуровее цензоров. В цехе искусства и посейчас видны следы их вторжений. Они искали в искусстве не знаний, а сведений; они истолковывали познание как информацию.

Профессора и приват-доценты вовсе не отрицали, что искусство отражает действительность. Напротив, только и твердили: отражает. Но в их интерпретации искусство превращалось в зеркало, в стекло, которое, играя бликами отсвечивающегося в нем пламени, само остается холодным.

Однако искусство, литература "не зеркало, отражающее борьбу, а оружие этой борьбы" (В. В. М а я к о в с к и й,  ЛЕФ и МАПП, Полн. собр. соч. в тринадцати томах, т. 12, М., 1959, стр. 65). И их новаторство - не в "темах", "сюжетах" и "мотивах".

"Математик, - неустанно твердил Маяковский, - это человек, который создает, дополняет, развивает математические правила, человек, который вносит новое в математические знания. Человек, впервые формулировавший, "два и два четыре", - великий математик, если даже он получил эту истину из складывания двух окурков с двумя окурками. Все дальнейшие люди, хотя бы они и складывали неизмеримо большие вещи, например, паровоз с паровозом, - все эти люди - не математики" (В. В. М а я к о в с к и й,  Как делать стихи? т. 12, стр. 83).

Я боюсь приват-доцентского, эмпирического истолкования новаторства.

Пушкин "отобразил" снег? А мы, "на новой основе продолжая традиции классики", "отобразим" идущие по снежной целине машины! Людей, которые строили и освоили, - наших замечательных, простых людей!

Лермонтов "проселочным путем любил скакать в телеге"? А мы не про телеги напишем - про паровозы! Да что там паровозы! Про ракету! Про космическую! Взмыла, понимаете ли, в небо...

Будет традиция - "мотив снега". И новаторства вдоволь будет - машины шумят на полях, в небесах ракеты летают...

Окурки - паровозы - ракеты... С виду, конечно, безукоризненно ясная традиция. Преемственность. А на деле?

Людям не описание ракет необходимо - они новых путей развития мысли ищут; они ждут новых форм в искусстве, в литературе. А "за новыми формами в литературе всегда следуют новые формы жизни (предвозвестники), и потому они бывают так противны консервативному человеческому духу" (Чехов).