В л а д и м и р   Л е в и.  Охота за мыслью. Изд. второе, переработанное. М. "Молодая гвардия". 1971. 223 стр.;  В л а д и м и р   Л е в и.  Я и мы. 2-е изд. М. "Молодая гвардия". 1973. 287 стр.;  В л а д и м и р   Л е в и.  Искусство быть собой. М. "Знание". 1973. 155 стр.


Мозг, мозг, мозг. И еще раз мозг... Работы Владимира Леви панегиричны; это панегирики мозгу - человека, животного. Мозгу как центру управления восприятием окружающего, поведением. Как кладовой памяти. Как механизму, в недрах которого происходят взаимные смещения бессознательного, подсознательного и сознательного.

"Рай" и "ад" - эти метафоры маршируют по работам Леви. И "рай" и "ад" - у нас в мозге: существуют в нем клетки "адские", возбуждение которых приносит страдание; и "райские" клетки, интенсификация которых дает ощущение наслаждения. Работы Леви - панегирик мозгу человека, в сознании которого все расставлено по своим местам между двумя полюсами: "рай" ("Мне очень хорошо!" - как бы говорит нормальный человек) и "ад" ("Мне чрезвычайно плохо!"). И влечет хотя бы мельком сопоставить эти работы с опубликованными недавно отрывками из частных писем А.А.Ухтомского ("Новый мир", 1973, N 1). Там тоже, только в других терминах, говорится о рае и аде в быту, о двойничестве, о контактах личности с миром. Первое впечатление: рассуждения академика в сравнении с рассуждениями Леви кажутся какими-то аморфными, добродушно-расплывчатыми. А Леви корректен. И в высшем, научном смысле слова: у него нет ничего недоказанного и неопределенного. И в житейском: он - психиатр; он - из тех, кто мужественно обрек себя всю жизнь вращаться в сферах патологии жизни; но как же тактично рассуждает он о запретных сферах! Мир Леви - мир всепроникающего здоровья. Здравия. И именно потому, что доктор-литератор убежден в здравии мира, он и открывает нам патологическое, больное. Отворяет нам двери в наш мозг: смотрите! И - смотрим: мозг отражающий, мозг прогнозирующий. Постоянно осуществляется "предвосхищающая прогностическая деятельность мозга", мозг как бы привыкает к повторяющимся ситуациям, и даже у твари бессловесной, у кошки, мозг формирует долгосрочную память, предсказывает.

Психиатр, психотерапевт и прирожденный литератор Владимир Леви, несомненно, зацепил нечто важное в нашей жизни.

В этическом плане: перед нами предстает человек, который делает дело - ощутимое, дающее зримые результаты. Да еще в какой области! В такой, которая касается всякого, каждого: преобразователи мира, физики, физико-химики, как бы то ни было, творили такое, с чем простой человек все-таки не мог соприкоснуться в повседневности, непосредственно, ощутимо. Но перенос акцента в развитии науки на биологию резко увеличивает рост потребности в непосредственном контакте с Биологом, Жизневедом. С Врачом, знающим, как мы "устроены" и как можно повлиять на это "устройство": мозг-то есть у каждого и каждый из нас хоть раз в жизни ставил себе какой-то касающийся своего собственного мозга дилетантский диагноз. Кстати сказать, уже и в поэзии появился такой художественный мотив - тревожная постановка себе диагноза (вспомним поэму Сергея Есенина "Черный человек", начало ее). Работы Леви - шаг, который наука делает навстречу каждому из нас, ищущему с ней непосредственного, житейского контакта, простирающему к ней руки: "Помоги, поддержи!" Иногда: "Напутствуй!" А иногда и: "Спа-си!"

В плане, в аспекте литературной эволюции работы Леви столь же насущны: изображать дело так, будто современное развитие науки порождает и поток научно-популярных книжек, всего-то лишь сосуществующих с собственно художественным и с собственно академическим словом, видимо, неточно. Ибо качественный сдвиг намечается. Понятие "писатель" расширяется. Трактаты о хирургии сердца, о физиологической и социально-этической природе трансплантаций слагаемых нашего тела, все это - тоже литература.



Итак, трактаты о мозге. И более отвлеченные: "Я и мы", "Охота за мыслью" - жизнерадостная и веселая книга о внушаемости, о гипнозе и о гипнотизерах; книга, полная полемики с остающимися за кулисами оппонентами, - снова панегирик мозгу, клочочку материи, творящему высочайшие духовные ценности. И чисто прагматические трактаты: "Искусство быть собой" - об активизации скрытых ресурсов человеческой памяти, об умении управлять собой, телом, поведением на работе, в общественных местах и в интимнейших ситуациях. "...Никто никогда не знает истинной меры своей энергии". Но есть способы активизировать эту энергию, и "Искусство быть собой" - книжка, которая учит, как это делать. Учит, подбадривая. Учит с улыбкой. Учит с учетом всех тех банальностей, которые каждый из нас десять тысяч раз уже слышал - про пользу режима, свежего воздуха, дýшей и витаминов.

Работы Леви сверкают отлично выполненными литературными портретами. Гениальный русский психиатр Сергей Корсаков, один из навестивших нас в недавнее время йогов - "громадного роста красавец, закутанный лишь в тонкое белое покрывало, с черными ниспадающими кудрями и бородой, с изумительными миндалевидными глазами". Портреты людей, по вполне понятным причинам остающихся неизвестными: больных, дико фантазирующих на ультрасовременные темы - брызжущих, например, гипотезами о новом истолковании физической природы времени. Или великолепный групповой портрет гипнотизируемых, описание сеансов гипноза в "Я и мы": одному внушено, что он президент, и он дает пресс-конференцию; другой же играет на воображаемой скрипке с виртуозностью Ойстраха. А нарисовать портрет человека, людей - это значит все-таки очень любить их: портрет всегда проникновенен, проникающ, если, конечно, он не ремесленная мазня сухой кистью, выполненная куска хлеба ради. А то, что портреты, рисуемые Леви, идут от клинических описаний, сообщает им только бóльшую оригинальность и глубину.

Результат литературной и врачебной работы Леви - популярность, которой награждаются деятели открытой души, ума, сердца. Ведь нет-нет да и ловишь себя на мысли, которая подкрадывалась и к Пушкину, и к Достоевскому, и к Есенину, и к каждому из нас, - Пушкин выразил ее как-то... растерянно, совсем, казалось бы, не по-пушкински:

Не дай мне бог сойти с ума
Нет, легче посох и сума,
Нет, легче труд и глад...

И легче становится от того, что есть на свете чуткие, умные врачи: случись что, пойду к нему, к таким, как он; найду же их где-то, они выручат, не оставят. Мир не без добрых людей; более того, мир не без людей, твердо знающих, как надо быть добрыми. И книги Леви успокаивают, не убаюкивая. Но и тревожат.



Панегирик безоговорочен: тут хвалят так хвалят. Леви хвалит наш мозг; хвалит науку, проникающую в его тайны. Но в тайны ли? В секреты, скорее. А мне кажется, что подменять понятие тайны понятием секрета, отождествлять их или видеть в них лишь количественное разграничение - ошибка. Леви и те, от имени которых он говорит, добрались до некоторых секретов нашего устроения. Но секреты выведывают. А тайны, я бы сказал, постигают. Хорошо, что наука выведала у природы какие-то секреты нашего "я", но есть в ее достижениях и какая-то иллюзорность. Иллюзорность, которая рано или поздно всегда обнаружится там, где рассуждения строятся исключительно на фундаменте очевидного. Вроде бы уж чего очевиднее: мозг - действительно средоточие нашей умственной жизни; и знание человека, "меня" начинается и завершается знанием моего мозга, его химического состава, его структуры. Мозг - крепость. Дот. Леви штурмует крепость напрямую, поневоле рождается каламбур: атакует ее в лоб. Но где-то есть и отдаленные фланги.

Таким отдаленным флангом представляется мне жизнь, лежащая за пределами "моей" жизни, но какими-то тайными путями воздействующая на нее: жизнь Другого, Других.

Леви говорит о "рае", об "аде".  "В с е   в   в а с   с а м и х",  - убеждает он. В то же время: "Если бы мы не могли хотя бы весьма неполно перевоплощаться в окружающих - мыслить, чувствовать за них, воспроизводить в себе их оценки и решения, общение выше животного или даже растительного уровня было бы невозможно". И проблема воплощения "я" в Другого занимает у него огромное место: уже Корсаков знал, что исцеление начинается с воплощения в больного. Но - оговорка: "хотя бы весьма неполно". А что значит "неполно", да к тому же еще и "хотя бы весьма"? А до какого предела неполно? А чем обусловлены полнота или неполнота воплощения? А какова цель их? Вот фрезеровщик Игорь воплотился на сеансе гипноза в зарубежного президента, но... Воплощение ли это? Или это всего лишь ряжение, интеллектуальное переодевание, которое с подлинным, еще не ведомым нам воплощением соотносится так же, как секрет соотносится с тайной? Легенды о богах, воплощавшихся в людей, и фрезеровщик, талантливо валяющий дурака под гипнозом, - одно ли и то же явление имело место в мифе и в жизни? Мифы, впрочем, - красивые небылицы. Пусть так! Но цель-то в них все-таки запечатлелась какая-то: войти во внеположенное. В инородное. Стать солидарным с ним.

Еще раз: "рай" и "ад". Вторжение в мозг может доставить и "райские" и "адские" ощущения. Леви строит все рассуждения на аксиоме: в "аду" человеку плохо и он всегда ищет "рая". Но...

"Рай" все же немыслим, если где-то мучаются Другие. И даже если мучались они когда-то в далеком прошлом: их, положим, замучали бравые парни из стада Аттилы, замордовал Тамерлан. Крыса, которой вживляются в мозг электроды, ощущает себя в своем, крысячьем, "раю". Но ей-то хорошо! Крыса не знает о том, что где-то на краю света существуют другие крысы и в то время, когда она блаженствует, им нечем кормить своих бедных крысят. Лев Толстой, по свидетельству Горького, смотрел на ящерицу, которая "грелась на камне в кустах", и... спрашивал: "Хорошо тебе, а?" И, не получив ответа, "осторожно оглянувшись вокруг", признавался: "А мне - нехорошо". Ящерице-то хорошо, а Толстому худо. Потому что "рай" для одного, для индивидуума, - все-таки ложь. И мотив отказа от рая в литературе, к слову, тоже постоянен: Иван Карамазов у Достоевского от рая отказывается; Есенин от рая отказывается, предпочитая жить на Руси; Константин Симонов отказывается от рая в одном из классических стихотворений своих. "Не надо рая!" - так и вопиют все. И в самом деле: могу ли я, "я", жить, нежась, в раю, если где-то есть ад? Да не хочу я такого! Мне же совестно станет, как совестно мне чавкать бутербродом на глазах у голодного здесь, на земле, даже будь я очень хорошим, а голодный - уголовным преступником. И вживи ты мне в мозг хоть сто электродов, закорми меня снадобьями, химикатами, вкусив которых я испытаю успокоение и блаженство, мне все-таки будет, как и Толстому, "нехорошо". Потому что каждый из нас - Толстой, Лев Николаевич, переживающий по крайней мере за три с лишним миллиардов Других. И уж во всяком случае, я считаю себя порядочным человеком, который не может умиротворенно есть, спать и развлекаться одновременно с... Не стану говорить о бомбе, упавшей где-то на ребенка, на кроху. Проще: по улицам города сейчас где-то неприкаянная абитуриентка слоняется, которой я утром поставил два балла (справедливо поставил). Она - в "аду" (глубочайшая метафора: на экзаменах "проваливаются", то есть низвергаются в "ад"). А я? Повторяю: блаженствовать, упиваясь своей справедливостью, я не могу! Но и стопроцентного "ада" на свете быть не может: мое мучение - уже не мучение, если хотя бы одному человеку на свете жить хорошо. В общем, не хотят люди в "рай". Но и в "ад" не хотят, если, разумеется, они не отпетые мазохисты. И кто их знает, чего же им нужно: тут, видимо, тайна какая-то, которой не постичь ни при помощи наиочевиднейших фактов, ни при помощи аксиом о том, что в "раю" хорошо и прекрасно.



"Рай" и "ад" глубоко относительны. А у Леви есть, по-моему, все-таки склонность к абсолютизации относительного - болезнь века, который клянется Эйнштейном, гордится Эйнштейном, ждет его повсеместно, в каждой ветви науки (ждет его в биологии и Леви), но притом... не чувствует как-то Эйнштейна. Не чувствует грозного блага совмещений наглядного с невероятным - совмещений, которые в области взаимоотношений людей кажутся более ошеломляющими, чем в области физики.

Одновременно с работами Леви были опубликованы несколько частных писем академика А.А.Ухтомского - физиолога, видимо, гениального. И, как выяснилось, глубочайшего знатока социальной этики, смутно намечавшего, казалось бы, совершенно безумный ее вариант. Размышлял он о двойничестве, с которым сталкиваются все психопатологи. О социальной природе нашего эгоизма. И о доминанте, хранимой каждым из нас. О превращении ее из помехи, препятствующей нам видеть и понимать других, в архимедов рычаг, переворачивающий все представления о контактах с другими. О самоотвержении - приблизительно таком же, на которое отважился Коперник, поместивший Землю не в центр, а на периферию мира. Не так ли будет когда-нибудь и с нашим индивидуальным "я"? "Наше время, - писал А.А.Ухтомский, - живет муками рождения...  н о в о г о   м е т о д а.  Он оплодотворит нашу жизнь и мысль стократно более, чем его прототип - метод Коперника". Человек перестанет считать себя носителем и мерилом всех норм этической жизни; он будет преображаться, развиваясь по нравственным координатам, где совсем не индивидуальный "рай" окажется точкой отсчета. У Ухтомского заветная крепость штурмуется совсем по-иному, чем у Леви: не в лоб, а с глубоких флангов. С принципиально иных позиций - и этических и методологических: не подгонять человека под якобы аксиоматически правильный эталон, а до конца входить в его мир, при каждой новой встрече [с другим человеком] как бы начиная говорить на новом языке. Входить, научившись быть, скажу огрубленно, как бы "полиглотом" в этике.

Разница, повторяю, огромная. В концепции Леви важно прежде всего обретение себя, своего индивидуального "я"; в концепции Ухтомского драгоценна и кажущаяся утрата себя: Собой ты станешь только тогда, когда растворишься в Другом. Ухтомского я сравнил бы с человеком, стремящимся обучиться самому и нас обучить   в с е м   языкам. Живым и мертвым (впрочем, мертвых языков в его картине мира быть не должно: древние греки и египтяне для него так же живы, как жив идущий по улице прохожий, мой современник). А Леви - с человеком, обучающим всех какому-то одному языку. Правильному, но   о д н о м у.  Но Леви, конечно же, спасибо за книги его: время Ухтомского еще не скоро настанет, а добрый, знающий, деятельный и чуткий врач и писатель надобен нам сегодня, сейчас.