Портос, белый большой пудель, залаял и помчался к дверям. Одетый в красную, завязанную узлом на животе рубашку с пуговицами незастёгнутыми, писатель повернул ключ.
- Здравствуйте, - от чувствуемого неудобства шевельнув щеками к глазам, - вовремя? нет ли? - в них... - вошёл актёр Мочалов, вводя за руку Марину.
- Привет, привет.
И из другой комнаты поздоровалась жена писателя, и не отворачиваясь от телевизора, "здравствуйте" уважительно-торопливо проговорил десятилетний сын Ростислав.
- Чего он смотрит? Американщину? - пренебрежительно к их дряни спросил актёр.
- Там наша кинохроника фронтовая, сорок четвёртого года.
- А-а... Тогда - правильно.
Самостоятельно появилась бутылка русской водки, самая дешёвая, и встала на резной столик, сделанный когда-то самим писателем, своими руками и чувством размеров, глубины резьбы. Спрашивали, кто не знал, откуда столик. И стол письменный. И - для жизни они, не на выставки, чего без конца говорить... Кресла, шкафы, стол для сына - как нужно для жизни.
- Что делаешь? - спросила Марина, поправив тонкую цепочку на высокой шее.
- Думаю. Смотрю полдня в окно и думаю, - честно ответил писатель, застёгивая пуговицы рубашки и не отворачиваясь. Загорали вместе, в домах и в театре знали друг друга по-разному, до гастуков-бабочек для спектаклей...
Как-то неудобствуя лицом и движениями, - не вовремя заявились? помешали творческому процессу? - актёр Мочалов обошёл столик, присел не плотно на резную банкетку и, обижаясь на собственную невозможность отстранить нужное, вкрадчевато, да и как-то гранитно отчертил:
- Сегодня восьмое мая. Люди, сегодня восьмое мая. В сорок пятом году восьмого мая там, на войне, погиб мой дед. Зашли к тебе как к понимающему. Надо помянуть.
- Юра двадцать восьмую главу новой рукописи закончил, - осторожно вошла жена. - Он над следующей раздумывает.
- Я полдня сижу и думаю...
- Нет, вы давайте, - перебил актёр Мочалов, отгоняя руками неподходящее.
- Сижу и думаю о дне Победы, - закончил Юра. - Посидим, - переставил с полочки на стол высокие тонкие стаканы.
- Два почему? - воспротивился актёр Мочалов.
- Они - женщинам. А тебе и мне настоящее, - поставил писатель две народные, гранёные стопки простейшего стекла, из таких пили водку ещё до сорок первого года, и в мае том, сорок пятом.
- Да, как раз мужские. Настоящие мужские, Марина. Где достал?
- Старый дом сносили, подобрал во дворе. Вместе с довоенным Уставом пехоты. Такую книгу сейчас не переиздадут, а она - наша история.
Сын Ростислав помогал маме, Марина тоже резала и переносила из кухни в комнату, - расставили хлеб, сало, лук, зелёные огурцы - чего в холодильнике было.
- Нам в театре зарплату не дают, Марине в школе зарплату за полгода должны, а восьмого мая погиб мой дед, - сказал Мочалов плотно, будто вчера то восьмое мая было. - А! Заняли, пошли и заняли, деда помянуть. Я не человек, что ли? Ты не обращай внимания, что водка самая дешёвая, на какую хватило...
- Володя, мы же не ублажаться сели. Тоже фиг знает на что живём, ну... ничего. Я вообще-то помалкиваю, а мой отец... Твой, Ростислав, дед Василий...
- Папа! Дядя Мочалов! Вот он на старинной фотокарточке! - показывая, влез на тумбочку сын.
- Мой отец был в армии с августа сорок первого, последний раз ранили в сорок пятом в ногу и в грудь. Ранение в грудь ему залечить не смогли, умер в пятидесятом, когда мне было два года.
- А наш дед Алёша, - начала жена и перебилась сыном: - Про деда Алёшу я знаю, я рассказу! Он в атаку бегал с автоматом! Его тоже ранили! Первое его ранение получилось, когда они Днепр переплывали, а второе когда он в плену был и от немцев из плена убежал. Его наши после плена в тюрьму хотели посадить, сто раз на допросы водили!
- Слушай сюда, - сказал мальчишке актёр Мочалов, собирая внимание на себя. - Дорогие мои, у нас у каждого в собственной истории свое го хватает. Вы знаете, о чём говорю. Давайте помянем наших отцов, дедов, дядей, тёть, всех родных, кто за наши жизни отдал сами знаете что.
- Нельзя чокаться! - звонко и торопливо предупредил мальчишка, держа стакан с соком.
Отвечать ему стало некогда, уже въехали в осознование, дошедшее до...
Встали, помолчали. Может быть, и три минуты вместо принятой одной. Выпили. На столе, покрытая пластиком хлеба, осталась одна стопка, наполненная водкой на поминаемых - на всех...
- Так сегодня по всей России, - тихо сказал писатель.
Актёр Мочалов показал на него указательно и кивнул, соглашаясь с ним, дожёвывая понюханный чёрный хлеб.
- Слушайте сюда, дорогие мои. Почему мой дед погиб восьмого мая? Сутки оставались до Победы, сутки. Я бы его медали, орден увидел, я бы его живым знал, не по рассказам родственников.
- Погибали и девятого мая, и после дня Победы, - видимо не в первый раз напомнила Марина, белея в начинаются сумерках лицом над тонким чёрным свитером.
- Я тоже то и дело думаю, почему мой отец умер от ран через пять лет после войны? Тоже... жил бы. Он женился на моей маме в сорок пятом в госпитале, она медсестрой в тыловом госпитале служила, в Тульской области. За раненого выйти замуж, выхаживать... Без презренной расчётливости...
- По-русски, - с удовольствием, торжественно показал жестом рук актёр Мочалов.
- Не высчитывали по дешёвке, у кого чего есть, на квартиры, барахло не обращали внимания. За это надо быть им благодарными, за их смелость, иначе и вас бы не родили, - потребовала жена писателя, прижав сына к себе.
- Да, мама, а папа и меня бы не зародил!
- Давайте за них, - предложил писатель, - за наших боевых отцов и матерей, за ту последнюю их возможность передать свои жизни нам. Светлая им память.
- Светлая им память.
- Светлая память...
- Светлая им память.
- Свет их памяти, - по-своему сказал мальчишечка, сразу пробуя узнать в лицах взрослых, правильно ли?
Ему кивнули.
- Успели нас родить, - повторил писатель. - Бесполезно нам обижаться на личные наши истории жизни...
- А вот болит! Слушай сюда, - мягко потребовал актёр Мочалов. - Умом понять можно, да не соглашается душа, нужен мне дед, не знал я его, не знал, а нужен! Знаешь сколько сил прибавилось, когда бы я до него дотронулся вот так, рукой?
- Юр, тебе сколько лет? - для себя попробовала сопоставить разные времена Марина.
- Сорок восемь. Мне было два года, когда отец... мать повезла сюда, в Россию, к своим родителям, и погибла в аварии следом за отцом. Ничего, ребята. Главное - наши отцы и деда победили. Нальём за главное, за их Победу?
- За нашу Победу, - твёрдо сказал Мочалов. - Побеждали они, вы не поймите так, будто я примазываюсь и вас примазываю, - за нашу Победу в том смысле, что мы от них неотделимы.
- Правильно, - пододвинула ему вилку Наталья.
- Мама, надо было на фашистов ракеты с ядерными боеголовками посылать, наших солдат погибло бы меньше.
- Ростислав, тогда такого оружия не существовало, - объяснил сыну писатель.
- Тогда реактивные самолёты!
- Тоже не было. Десятилетия перепутывать нельзя. Сынок, в каждом времени свои условия и возможности.
- Подождите, - призвал Мочалов настойчиво, - подождите. Дорогие мои, наши деды и отцы жизни свои отдавали, победили захватчиков нашей земли, и эта мразь, эти дерьмократы с болтуном Горбачёвым распродали за взятки для себя все достижения наших предков. Германия соединилась - да бог с ними, когда-то одному народу надо соединяться в одну страну. А памятники нашим солдатам, нашим офицерам, нашим освободителям зачем сносить? Мы для них захватчиками стали? Где же в сорок пятом смелые те были, когда сами свою Венгрию освободить не могли? И Болгарию? И Польшу, Румынию, Австрию? А памятник фашистам под Питером водружать, - не издевательство? Нашим героям рушить, а фашистам на нашей земле ставить? И мозги нам наизнанку через то выворачивать? Эти гады в Польше выкинули памятник маршалу Коневу на свалку, маршала оболгали, из освободителя в захватчика брехнёй превратили. Нет, друзья, у нас в городе остались нормальные мужики в руководителях, памятник Коневу перевезли из Польши и завтра - торжественное открытие.
- С горечью, - добавил писатель. - У нас люди долго будут помнить, как в Польше этот самый памятник выбросили на свалку.
- Не соглашусь. Слушай сюда. Вот тут, вот тут, - принизил голос на повторе и кулаком показал в сторону сердца, - с пониманием, кто нам друг и кто подлец, с пониманием и со словами в сторону Польши: подлецы вы, подлецы и мерзавцы, кто виновен. Наш земляк, наш маршал вашу страну своими войсками от немцев освободил, а вы, подлецы, падение власти коммунистов перепутали с благодарностью человеческой, памятник содрали с постамента и потому, что спекулянты от роду поганого, руку одну оторвали, бронзовую руку, и продали. Памятник-то сам бронзовый, наши скульпторы по фотографиям руку восстановили. А вам, подлецам, за свинство ваше прощения не будет, - потряс в сторону запада твёрдым пальцем. - При коммунистах идеологией нам мозги запутывали, братьями вас считать призывали. Показали вы настояние свои хари, настоящие, вот откуда показали, из самой... - поглядел на женщин, на ребёнка.
И все поняли без слова произнесённого, откуда.
- Венгрию на днях мы видели по телевизору, там тоже, - начала рассказывать Наталья. - Сотни фамилий погибших на мраморных плитах, за освобождение Будапешта, наших солдат и офицеров, и поверх золота фамилий и званий воинских красками разная дрянь набрызгана, типа "фашист, иди домой." Саму фигуру солдата-освободителя за шею тросом и краном с постамента...
- В Болгарии... видели? Показывали тоже журналисты, - добавила Марина. - Памятник Алёше-освободителю в матерщине, в фашистских свастиках...
- А песни о нём пели? На иностранных языках нашу песню пели!
- Да, допелись. Политика - дело постороннее, но что наши там лежат и над ними глумятся как хотят...
- Поумнеем, значит. Поумнеем.
- Слушайте сюда, - погладил актёр Мочалов собственное колено. - У нас осталось? Юр, плесни понемногу. Слушайте сюда. Дорогие мои, я знаю, почему земля родной становится. Писатель, думаешь, я родился на ней - причина? Одна сторона причины. Мои предки превратились в частички её... как сказать?.. распались, растворились, в общем поняли
все, да? В земле моей плоть моих предков, плоть моя прошлая, тела их и души. Нет! - поднял руку, останавливая всех, - души их через отца с мамой в меня перешли. И душа деда в моей душе.
Помолчали, поминая своих...
- Володя, в народе нашем Победу не уничтожить, - заговорил писатель. - В девяносто третьем, девяносто четвёртом от расстрела Парламента в Москве, от гадостей новых правителей России люди растерялись, не знали, как праздновать. Соберутся ветераны слабой колонной и идут сами по себе венки возлагать. А в пятидесятилетие Победы, в прошлом году, - вся центральная площадь города заполнилась народом без принуждения, свободным оставили центр площади, и сюда под оркестр воинский, под красным знаменем, под военно-морским, летчицким, под такими, какие видели на фронтах, дело не в политике, пришла большая, плотная колонна ветеранов. Они входили на площадь, а народ им хлопал и овацией перекрыл громы оркестра.
- Мы с папой принесли четыре бутылки коньяка...
- Мне тогда зарплату выдали коньяком...
- Ещё мы с папой стаканчики взяли и мама с нами пошла, и после возложения венков наливали сто грамм старым солдатам и офицерам, говорили им с праздником!
- Смущались ветераны... От какой фирмы коньяк, спрашивали. Юра наливал, а я говорила - не от фирмы, от нашей семьи, потому что наши дедушки тоже воевали и побеждали.
- Ничего, станет ещё как должно быть...
- Все всё помнят...
- Дорогие мои, спасибо, знал я, куда придти. Ты не проводишь нас?
- Я пойду проводить, и возьму с собой Портоса, - сказал писатель, потянувшись за пиджаком.
2
В день, в час неподглядный обернувшиеся новой пахучей зеленью, русские деревья стояли тихо, наверное, тоже зная, какой наступает день после этой, предпраздничной ночи. На земле, в городе русском там и там свободной от корки глухого асфальта, сама по себе быстро зазеленела, заблестела искорками радости новая трава, а небо принизилось влажно-серой мягкостью, затихло, и редко, редко опускались капли первого майского дождя, крупными небесными слезами. Русский город знал и помнил своё, своих; так он хотел помянуть, природой непеременчивой, - погрустить перед праздничным даём ярким, торопливым, салютным, постоять в тишине одиноко, вроде и нарядным, вроде и грустным, грустным... Чему смеяться, когда за историю свою и горькое повидал годами до дня победного... и постоять тишиной надо, людям суетным пример показывая...
Марина, актёр Мочалов, писатель и пудель Портос проходили через сквер, собака носилась между старых и новых запахов, под черноствольными липами.
Молчали. Так точнее и само по себе прикладывалось нужное к нужному, настроение природы к настроению людей.
Цык, цык, цык, цык...
Марина медленно переставляла ноги на высоких тонких каблуках, скрестила руки на груди и медленно думала, как и Володя, и Юра доросли до серьёзного возраста, до серьёзных дел и в своих квартирах, среди своих людей остаются без отчеств в городе, где верхом культуры считалось называть особенно чиновников, по имени и отчеству. Им-то на что дутая боярщина? Известные всему городу люди, редкие по занятиям своим. Где надо умеют отзываться на имя и отчество, ну и достаточно? Имеет право писатель дома быть в незастёгнутой рубашке, не там ведь находится, куда принято входить при галстуке, в блестящей обуви...
За сквером начиналась улица, Юра пристегнул Портоса на поводок. И дошли до перекрёстка с маленьким домом в два этажа, плохим, скучно сделанным в двадцатые годы вторым от угла. Подобные начинали сноситься, в старинной части города уступая места под особняки наворовавших миллиарды местных вождей народа, бывших коммунистических начальников, честных всегда.
- Слушайте! - неокончено вздымил настроением актёр Мочалов, уперевшись плечами в невидимое в воздухе. - У меня остались три тысячи, пойдёмте в рюмочную, на... граммов по пятьдесят хватит?
- А у меня с собой пять тысяч, я добавлю. Собака с нами. Её пустят?
- Фу, да девять вечера, народа нет и на улице и там, пустят. Надо поговорить. Пойдёмте?
Марина показала глазами согласную растерянность. Повернули направо. Обождали Портоса, поливающего новый для него угол дома отметкой для собачьей почты.
Перед дверями рюмочной стояли двое, с сигаретами среди пальцев, одетые по-праздничному, и уютно беседовали в сиреневых сумерках России. Высвечивались твёрдые белые манжеты рубашек, из рукавов пиджачных.
- Юр? Привет.
- Саня, здравствуй! Я вас всех познакомлю, я знаю всех сошедшихся.
- Конечно, писателю не знать...
- Лауреат премии ленинского комсомола, из прежних советских наград, из наград новых заслуженный артист России Владимир Мочалов, служит на сцене нашего драмтеатра. Марина, его жена, преподаёт в школе литературу.
- Да Юр, да проще представляй, чего ты... Просто Володя, ребята. Мы ведь вроде одного возраста? Я - просто Володя.
- Но чего я сказал - правда. Он в спектаклях...
- Да перестань, Юр. А, ребята, представляю вам. Известный писатель, переведён на несколько языков, роман издал...
- Мы знаем его давно, раньше он художником на жизнь подрабатывал, - вступил Саня, и положил руку на плечо приятеля, - тоже известный на нашей земле художник-живописец, сотворивший несколько персональных своих выставок, участник выставок всероссийских, ранее всесоюзных, и кино о нём сняли документальное, - Николай Жолобов. А я занимаюсь архитектурой, проектирую здания, интерьеры, мебель, двери по индивидуальному заказу, лестничные кованые решётки, люстры...
- Понятно, вкалываешь на буржуев.
- Он и в Москве и в Питере выставлялся проектами и готовыми изделиями, его проект один немец купили, тоже известный архитектор, - добавил Жолобов.
- Ой, ой, все известные, все павлиньи хвосты развернули, - подсмеялся Юр, - вот Портос, королевский пудель, тоже известен всем кобелям и сучкам в овраге возле дома. Кстати, если в нашем обалденно культурном городе кобелей и сучек называют мальчиками и девочка ми, то как у этих брезгливо-тупых в семьях называются настояние мальчики и девочки? Им досталось, что отпало от собак?
- Дурь, дурь...
- С Портоса начиная - все известные...
- Нам чего? Мы не девочки на выданье, - спокойно отмахнулся от подсмешки Жолобов. - Мы из-за дня Победы здесь, родных помянули. Вышли, вот курим...
- Мы у Юры сидели, тоже поминали, - известила Марина.
- Нет, ребята, представляете? Мой дед в сорок пятом погиб именно сегодня, восьмого мая. Ну почему? Ну почему перед самой Победой? Сутки бы прожил, и я бы его живым узнал, живым увидел, с живым поиграть мог в детстве. А так? Отобрали, сволочи, убийцы, а так... Мне пустоту его места кем заменить? Всю жизнь некем.
- В памяти твоей он живёт, - попробовал успокоить архитектор Саня.
- В памяти? Ааа, в памяти? Вот так, значит? А потрогать? А подбежать к нему на ножках кривых, ножках детских, ну, знаете? детских, кривых, и ухватиться за штанины его, дед, сказать, дед...
..Над Россией в который раз, в котором десятилетии подряд стояла тишина поминания...
- Тоже у меня, с дядькой родным... - тихо объяснил архитектор трудный выдох. - Та-а-ак. Заходим? По маленькой?
- Ребята, у нас с деньгами вот столечко. Нет, ну... понимаете?
- Есть деньги, Сане немцы дойчмарками заплатили.
- То есть? - внезапно перед порогом остолбенел Мочалов. - Чтобы я, сегодня, восьмого мая поминал деда на немецкие деньги? Ребята, я... я водой из родника помяну, даже из лужи дождевой, а на их проклятые, а на их...
- Володя, смотри, здесь деньги ельцинские, - показал раскладной кошелёк архитектор.
- Да, Как и у нас. На всю оставшуюся жизнь...
- А ту? А ту помнит кто? - приподнял бороду художник Жолобов. - Мы камень родной омоем слезой, когда возвратимся домой. Мы камень родной, омоем слезой...
Портосу тоже купили хлеб с колбасой, он съел и внимательно уселся возле высокого столика, между ног стоявших. В рюмочной, внутри копирующей старым голубоватым кафелем, занавесками в горошек сельскую чайную, - как раз что надо, под настроение выросших в деревнях, - тоже удачно, под настроение побыть без лишних, никого не было, а за прилавком считала на электронном калькуляторе и пересчитывала на деревянных счётах хозяйка в почти белом халате, толстая и не злая.
- Не чокаясь.
- Само собой.
- Светлая им память.
- Пусть земля... стала пухом.
И Марина что-то про себя сказала, шевелением губ...
- Курить строго запрещено, - напомнила, что они находятся в России хозяйка, глядя на калькулятор и на деревянные счёты.
- Мамаша, всё сойдётся как надо, - сквозь дожёвываемый хлеб отозвался художник Жолобов. - Не беспокойтесь, мы покурим на воздухе. Майский воздух располагает к душевному равновесию.
- По телевизору рекламу такую показывали, да?
- Мамаша, мы без телевизора знаем.
Между стеной другого дома и рюмочной стояла длинная парковая скамейка, поддающими мужичками притащенная из сквера. Сели, и архитектор Саня присел напротив, на ящик из-под водки, устойчивый дощатыми перегородками внутри. Портос поскулил на пробежавшую по тротуару сучку. Воздух теплел и к ночи.
- Это нужно живым. Ребята, слушай сюда! - режиссёрским жестом привлёк остальных актёр Мочалов, сам, режиссёром, поставивший несколько спектаклей. - Слушай сюда. Я знаю, почему нужно живым. Мы способны на время отказаться от личного, то есть от своего, и подумать за них, за дедов своих, за отцов... Нет, слушай сюда... пожить за них... Они так же дружили, там, на фронтах, они дурили, разговаривали по душам, по сто граммов выпивали перед боем...
- Само собой. Мы их вспоминаем, мы же нормальные люди, - сузил в сумерках глаза художник Жолобов, похожий и на крестьянина и на человека надмирного, творческого. - Мы, если бы не вспоминали, стали бы... я не знаю. Юр, ты писатель. Скажи?
- Подлецами бы стали.
- Да, и ещё какими! И ещё ка-ки-и-ми, - протянул архитектор Саня.
- Вы не наговаривайте на себя, - попросила Марина.
- А мы ничо... Ничо мы...
- Николай, напиши Портоса? У него на картинах много лошадей и кошек, - объяснил писатель всем. - Лошади летают над деревнями, и на них мальчишки с распахнутыми руками.
- А, вот так? С распахнутыми руками? - согласился кивком головы актёр Мочалов. - А, понимаю. Замечательно. Маленькие Гагарины. Мальчишки распахнуто летят на лошадях в мир, весь мир им распахнут. Нельзя, Николай, на сцене поставить, это разделение жанров. Понимаешь, технически нельзя, лошадь в театре летать не заставишь. Но для творчества идея великолепная. Ты - молодец. Я очень рад, что с тобой познакомился. Город невелик, так-то все мы знаем друг о друге...
- И пузо над лампасами, а на роже недоступность...
- На войне генералы другими были.
- О, там-то? Там они перед смертью ходили.
- Дорогие мои...
- Да, дорогие мои, - перебил актёра писатель, - мы жизни свои начинали на сельских печках, в штанах с заплатами, я знаю, мы все не жрали в детстве редкую еду и знаем, как за скотиной ухаживать, и в котором месяце вывозить на поля навоз на удобрение... Когда мы промолотили все ступеньки снизу вверх и сделали сами себя, когда нас давили как могли а мы стали, чем есть мы сегодня, - да спасибо нашим чёрным кускам хлеба в детстве, они нам жизнь объяснили, они не дали извороваться и испаскудиться, и кем мы стали - мы что, кричим на каждом углу, как надоевшие рожи в московских телепрограммах? Я самый талантливый, я самый знаменитый!" О себе, без всякого стеснения... Да в нас, внутри, такая жёсткость, нас так не купить на глупости полуживотной бессмыслицы спанья-жеванья, - хрен вам проедет победить нас и фашизмом, и строительством коммунизма, и перестройкой, и возвращением звериной злобы капитализма в шкуре демократии.
- Творческого человека в России застрелить можно, а принудить - хе-хе, - отвёл сигарету ото рта художник Жолобов.
- Слушай сюда! Суть в том, что у творческих людей совсем другие запросы и мнения о любой стороне жизни.
- Созидающие, - добавил архитектор Саня.
- Правильно. Абсолютно. Ребята, добавим по пятьдесят? Хорошая у нас беседа...
- Плевать мне, если подслушают и донесут! Кому сегодня доносят? Губернатору? Плевать. Добавим по сто и больше - честности!
А рюмочная в десять часов закрылась...
3
Утихомирив город, кутаясь в тонкую листву высоких, размашистых берёз, в запахи тополиной лёгкости, синела близкая ночь, - протяни руку и дотронься... Русское небо плакало редкими слезами неба обо всех погибших за светлость его. Подсвеченные фонарями, в темноте наливались багряностью красные флаги на фасадах, - ветераны ненавидели трёхцветный флаг, опозоренный предателем Власовым и Ельциным указанный иметь за российский, и под ним праздновать не хотели, требовали тот цвет, под которым ходили в атаки. Красные поздравительные лозунги висели поперёк улицы над головами, здесь всегда шли в праздник возлагать венки и цветы к общему памятнику.
Растянувшись в цепочку, где завтра пойдут колонны ветеранов, медленно шли выросшие наследники победителей. С Портосом на поводке.
Где-то во дворе с пластинки старой, потрескивающей пел Марк Бернес:
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Серёжка с Малой Бронной
И Витька с Моховой...
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью...
- Куда теперь идти солдату? - запел художник Жолобов.
- Кому нести печаль свою? - запела и вся неровная цепочка.
- С праздником, мужики! - поздравил куривший на тротуаре прохожий.
- И вас с праздником!
К тебе я шёл четыре года,
Я три державы покорил, -
пропела Марина, напоминая слова остальным.
- Гады! Суки кремлёвские! Войну в Чечне затеяли? Племянника в гробу домой возвернули? Гады! Враги! Змеи подколодные! Народ грабите, в стране против своих воюете!? Дождётесь нового Стеньку Разина, хера с два вам задарма обойдётся! - кричал кто-то за раскрытым на третьем этаже окном в комнате, освещаемой лампами под зелёным абажуром моды той, послевоенной.
- Да уж, доклад по случаю очередной годовщины, - поправил приспущенный галстук архитектор. - Я, ребята, тоже против войны в Чечне. Из Грозного новый Сталинград бомбёжками сделали, сколько мирных женщин и детей, стариков погибло? Жили, жили в одном Союзе...
- И не святое дело, на своих нападать.
В свободном от людей помещении стояли голубые пластмассовые столы, наштампованные где-нибудь в Италии пластмассовые стулья. Сели. Художник Жолобов пошёл к девушкам за стойкой, и вернулся без радости.
- Они говорят, здесь детская кондитерская, водка не продаётся. Круглосуточная кондитерская.
- Зачем детям круглые сутки жевать пирожные?
- Юр, ну... ты не понял? Слушай сюда. Ну - Россия, понимаешь? Из доброй идеи в момент умеют чушь сварганить.
- Близко круглосуточный гастроном, - вспомнил архитектор. - Может, ребята, как в студенчестве? Возьмём бутылку и в подворотне?
- Нет, - хлопнул рукой по столу актёр Мочалов. - Мы разве пошляться отправились и поддать? У нас, слушай сюда, восьмое мая, через пятьдесят две минуты святой праздник, день Победы.
- Кулинария напротив гастронома, - лёгким голосом напомнила Марина.
Портос отметил струёй бордюр на углу возле кулинарии, новое для себя место.
О - горел свет, о - не заперто, тоже круглосуточно, и на разлив "берите пожалуйста," и пирожки есть горячие, ветчина, сыр нарезанный. И продавщицы понимающе улыбаются, с праздником поздравляют.
- Я буду платить, - с готовностью пошёл к ним архитектор Саня.
- Нашими, какой разговор? Юр, Портосу хлеб с сыром взять или с ветчиной? Пирожки он будет?
- Он горячее не ест. С ветчиной бери.
Пару раз встряхнув белой головой, пудель проглотил ветчину не прожёвывая и лёг, внимательный, у ног застольной компании, беседующей по душам.
- Что загрустил, Володя? Насчёт деда вспомнил? - придвинулся Жолобов. - Любишь ты его, видать, любишь...
- Насчёт деда... я живу за него. Я продолжаю его, видишь?
- Вижу.
- У нас в театре служил актёр Аркадий Мальцев. На пенсии, а служил, в спектаклях роли имел. Войну прошёл всю. Слушай сюда. Он так хотел дожить до дня Победа, и какие-то десять, одиннадцать дней... Говорил: я доживу до дня Победы. Сердце враз, а оставалось дни дожить, дотянуться...
Мужчины беседовали.
Марина смотрела и думала.
Лица местами отстранялись во времени, дни виделись те, неделю назад бывшие. Уже предпразднично начиналось, ветераны войны в школу на встречи с детьми приходили, - люстры в фойе театра, затянутые траурной кисеёй, цветы, молчания, актёр Аркадий Мальцев в гробу, родные и близкие, и весь театр, и Юра рядом с Володей, прощальные слова, прощальный обход гроба всеми, всеми пришедшими проститься...
И чтобы он простил...
Родственники, пришедшие на похороны перешли в зрительский зал, полуосвещённый. Соратники, молодые актёры внесли гроб, лежащего Аркадия Мальцева, бывшего солдата, на сцену, поставили близко к оркестровой яме. Слава положил в гроб, Аркадию Мальцеву, солдатскую зелёную фляжку с боевыми ста граммами и тонную папку с последней его разучиваемой ролью.
Летит, летит по небу клин усталый,
- громко запел по всем репродукторам зала и сцены Марк Бернес, -
И в том клину есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня...
Песня оборвалась. Актёры подняли на молодые плечи всю тяжесть неожиданного горя, понесли со сцены жизни, и последние аплодисменты провожали со сцены, из зала, из...
- Родные мои. Давайте выпьем за дорогого нашего театрального деда, актёра, ветерана войны Аркадия Мальцева. Несколько дней до праздника не дожил...
- Молча.
- Не чокаясь,
- Само собой...
- Светлая ему память...
4
Пятеро молча, тоскливо, неприкаянно шли по улице. Они спокойно вмещались в обыкновенную человеческую жизнь. Они искали... и никогда за десятилетия свои не могли дотронуться кто до деда родного, кто до отца, до дяди, брата своего отца. Творчеством, самым невероятным можно заниматься и в занятиях, миру до слова написанного, до роли сыгранной, до мазка на холсте, до черты на ватмане - и в занятиях, миру неведомых обязательностью, возможностью результата, себя утвердить, себя нового достичь, сделать, о чём и деды не мечтали, и отцы, разговаривая о детях с матерями...
А... а до них, до папы и мамы, до дедушки и бабушки дотронуться...
5
Пятеро шли по улице, - выросшие дети победителей. Небо нежнело. Майские звёзды героев блестели. Дорогих и незабываемо любимых.
Подложив ладошку под пухлую щёчку, посреди России спал внук победителя, мальчишка Ростислав. Сторожа набирающуюся его силу, готовый к бою смертельному, влезший на кровать у живота его свернулся пружиной Портос.