- Вон оттуда он пойдет, - брат Мамантий качнул бородищей в сторону мыса - и разом словно бы заслонил весь этот мыс вместе с высящимися над ним скалами, скрыл половину дальнокрая густой порослью рыжей шерсти. Кусок бледного неба с ранней звездой тоже скрыл.
Уже миновало время Великой Ночи, солнце не только показывало над горизонтом краешек диска на самом рассвете, но и полностью всходило, держалось в небе долгие часы. Тем не менее большая часть дня состояла из сумерек. По счастью, здесь они светлые. И долгие: тьма сгустится не раньше вечерни...
А от вечерни им было дано освобождение.
- Кто - "он"? - без интереса спросил Алексей.
- Косяк.
- А.
На тверди брат Мамантий такого не спускал: "В миру будешь "акать", щенок, а тут ответствуй, как положено, сын мой!" - и огляделся бы подозрительно, услышав, как хихикнули мальчишки. Мог и, что называется, рукоположить, у него с этим без задержки. Все же не самого Алексея, с ним часть иноков до сих пор задумывалась, как держаться; но остальные-то послушники понятней некуда, да и совсем юнцы ведь.
Но тут, в родной стихии, Мамантий преображался. На море он был настолько капитан, ну ладно, кормщик, "старшой", что подтверждать это ничем не требовалось. Потому, едва ощутив под стопой ладейное днище, огромный свиреповидный инок оборачивался существом кротчайшим, трепетно внимательным к музыке весел, ветра и волн, а заодно уж к душам подвластной ему братии. В ладье же ему делались подвластны все, причем не страха ради, но благостно и умиротворенно. Даже покойный отец Савва, перед которым рыжебородый исполин на тверди робел, аки подросток.
- А ты небось думал - зверь? - фыркнул брат Ириней. Он вообще смешлив был. Смешлив и молод совсем, вряд ли старше Алексея. Однако рясофор уже, не послушник.
- Не думал, брат. Все три дня только рыбу и жду./
Ждали они, конечно, кита, но объяснять монахам, что кит - тоже зверь, было и вообще неправильно, а в данном случае уж совсем.
Китовый косяк, значит. Что ж, да будет так.
Ветер стоял, как стреноженный, все эти дни, парус они не поднимали. А море дышало, оно не умеет быть совсем бездвижным даже в полный штиль. Незряче трогало дно и борта ладьи, дивилось: что за притча - не вельбот ведь и не каяк, обтяжка кожаная, как у многих тутошних лодок, но сквозь эту шкуру ощутимы ребра и хребет непривычного скелета...
- Бывает, и по пять ден его ждем, - кивнул Ириней. - Рыбий косяк то есть. Ох и рыба, ох и зубки у нее, ох и шкура! Ох и мясо!
Он снова фыркнул. В глазах его сверкали веселые чертенята.
- Прав ты, брате, - тут же согласился Ириней. - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный... Тебе ведети с высоты... и место ни единоже бе обиталищу...
Молитвы шептал, крестился - а хитрющие чертенята из глаз никуда не девались.
Да, молод был брат Ириней и смешлив, а еще он был круглолиц, узкоглаз и смугл той смуглостью, для которой одной работы солнца и соленого ветра недостаточно. Трудные слова молитвы до сих пор выговаривал чуть забавно. Прежде чем попасть ему в обитель, звался он Ыйэрэнэй. Его соплеменники спокон веков выходили на бой морского зверя - и с рыбной ловлей его, конечно, не путали.
Покойный отец Савва, не в пример иным настоятелям, избегал давать местным крестильные имена, резко отличные от тех, что привычны в стойбищах. Даже с иноческими именами в этом деле не был строг.
Правда, чтоб среди старших иноков был хоть один Мамантий - это правило соблюдалось неукоснительно. А лучше чтоб двое, тогда старшего из них Мамантом именовать начинали. Но его не прежний настоятель ввел, так оно изначально ведется, вот уж который век подряд, с преподобного Маманта...
Мало и плохо Алексей знал отца Савву, почти не совпали они в этом мире так, чтоб обоим быть и в Мамантовом ските, и в полном сознании. Почти сразу, едва успев послух принять, он слег, часть осени и вся зима утонули в липкой паутине жара; насилу отпоили его травами - и рыбьим жиром, кстати. Только иным, конечно: китовая ворвань не целебна, да и смрад ее вряд ли с чем-то перепутаешь.
А вскоре после того, как новый послушник встал на ноги, слег старый настоятель - и вот ему-то Господь подняться не судил.
Но отец Савва был из тех людей, которых и не нужно постигать долго. Воздух же не постигаешь, пригоден ли он для дыхания: дышишь им, и все. Может, на планетах вокруг дальних звезд у него и иной состав, для нас непригодный; ну так ведь им дышим не мы. А у тамошних существ есть свои отцы Саввы...
Опять оно. Воистину никуда не деться от прежнего суемудрия.
На этой мысли Алексей поймал себя запоздало, уж и взгляд успел поднять на ту раннюю, единственную пока звезду... и вдруг углядел рядом с ней соседку. Небо темнело понемногу, покамест с краев, не в вышине. Сейчас оно цветом приближалось к морю: такое же серебро с чернью.
- В нем бо звездам служащий, звездою учахуся, - бормотал брат Ириней. - Возсия мирови свет разума...
- Тебе кланятися Солнцу правды, - подхватил Алексей в голос с ним, - Господи, слава тебе!
Над водой плоско струился туман, тянул свои щупальца от скального мыса. Брат Мамантий все таращился туда безотрывно, не молился: он "умно", чтоб не вслух, молитву творить вовсе не умел, прост был. Его молитвой станет добытый кит.
То есть рыба. Потому что если счесть кита зверем, то в постные, рыбоядные дни употреблять его мясо будет нельзя. А надобно. Тут без этого никак, иссякнут силы у братии.
В ладье, кроме них, была только пара трудников, Иван да Яков. Больше и некому почти: иные в гребле неискусны, иные немощны годами, а кто-то даже не стар, но вправду изнемог телесно от поста да Великой Ночи.
Наверно, еще нескольких, кто достаточно умел и крепок, Мамантий мог бы подобрать, но не стал, а ему в таких делах виднее. Может, просто места для них не оставалось: меж гребными скамьями от борта до борта громоздились туго надутые пыхпыхи, кишечные поплавки. По три, туго связанных, на каждый гарпунный ремень. И самих таких гарпунов вместе с их ремнями тоже три.
"Багров" - поправил он себя. Гарпуны в прежней жизни остались, то есть в прежнем круге чтения. Нед Ленд своего нарвала, оказавшегося "Наутилусом", пусть себе гарпунит, а тут морского зверя - багрят.
То есть рыбу.
Белый кит это, наверно. Или тот же нарвал, "зуборожец". Хотя нет: они невелики, на таких и одной связки пыхпыхов достаточно. Ведь не нескольких из косяка багрить, а только единую особь, тоже по уставу так заведено с самых времен первого игумена.
Значит, какой-то иной породы рыба.
Алексей попытался было навзгляд оценить, какова подъемная сила всех поплавков совокупно, но сразу бросил это дело: они весьма неравного диаметра были, и длины тоже, поди исчисли это в метрических центнерах. Старшой полагает, что достаточно - значит, так и есть. К тому же убитый кит ведь не камнем ко дну идет: у него удельный вес, за счет жира, должен составлять где-то...
Господи, снова оно. Стыд-то какой! Отче Мамант, что три века назад воздвиг обитель нашу, испроси для грешного чада твоего, худшего из людей, дух смиренномудрия и братолюбия, готовность к сораспинанию кроткому друг за друга и за всех, а всяка гордость житейская в сердце его да упразднена будет...
- Верно мыслишь, - спокойно заключил брат Ириней, должно быть, проследивший за недавним взглядом послушника. - Из рыбьих кишок они.
В некотором беспокойстве покосился на старшого, однако тот головы не повернул.
- И камлейки наши из них же, - Ириней, ободрясь, похлопал себя по груди, обтянутой непроницаемым для воды покровом. Нащупал шнур, беспокойно заелозил по нему ловкими пальцами. - Только выделка иная, само собой. Рыба нас тут, с Божьей помощью, всем одаряет...
Развязал узел и перетянул его покрепче, проверив, чтоб капюшон плотно охватывал круглощекое лицо.
Послушник и оба трудника, как по команде, единым движением ощупали свои камлейки, накрепко зашнурованные у горла. Все на них ладно сидело, хоть сейчас через борт.
- И обтяжка каяка нашего - рыбья кожа, - молодой монах весело глянул на Алексея, уже с совершенно прежними чертиками в глазах. - И ремни багорные. А острия багров - из рыбьего зуба.
Брат Мамантий и сейчас не обернулся. Лишь ладонь его на рукояти багра чуть переменила положение.
Наконечник именно этого гарпуна был обращен вперед и для сидящих за веслами не виден, второй оказался скрыт под пыхпыхами, а вот на третий Алексей сейчас глянул - впервые внимательно, раньше смотрел, да не видел. И как пелена с глаз спала: полутороаршинный стержень с хитро изогнутыми жальцами зацепов не был откован, он изжелта белел, подобно старой слоновой кости.
Моржовая, конечно. Так что - не кит, а морж? Да быть того не может. Отлично знает моржей братия, для нее это зверь, не дозволил бы отец Савва себя обманывать - ниже того теперешний настоятель, отец Никодим, строгий и ревностный. Да и длинновата кость для моржового бивня.
Значит, и вправду "Наутилус" - нарвал то есть, морской рогозуб. Что до шкуры...
- ...И поддевка, что грудь тебе греет, из ее шерсти связана, - продолжал отец Ириней, разом отсекши всякую возможность рассуждать о моржах и китах, - и масло, которым тебя, чахоточного, о прошлом годе отпаивали - ейное нутряное сало, перетопленное.
- Брате, брате... - с мягкой укоризной вновь прогудел Мамантий. Но Алексей уже не слышал его. Зубами скрипнул: прошлое накрыло его, как волна.
Не было у него чахотки, а кровью он к прошлой зиме стал харкать оттого, что посреди лета взрывом тряхнуло. Преждевременным взрывом. Бесполезным. "Товарищ, кидая бомбу, помни: ее взрыв должен убить кого-нибудь еще, кроме тебя!" - ох, как забавны тогда эти слова казались, как веселилась Варенька! Толмачев, впрочем, и не кидал вовсе. Даже не ронял, кажется. Просто, без видимых причин - вспух в беззвучии огненный шар, а когда звук появляется, то это уже звон ложечки о край стакана: матушка микстуру размешивает. Между тем и этим больше недели прошло. Он сразу вскинулся: "А что... Где...". Как матушка, уронив лекарство, к нему бросилась: "Лежи-лежи, Лешенька!". А сама глаза прячет.
Нигде.
Ты-то, для подстраховки, в десяти шагах шел, тебе лишь перед проспектом Сергей должен был передать запасную бомбу, для этого у вас обоих пальто были специально перешиты...
А вот Варя к Толмачеву вплотную оказалась. И Сергей тоже неподалеку, хотя это случайно вышло. И еще пятеро, вовсе посторонних: толпа ведь, улица...
Рвани тогда от сотрясения и второй снаряд - быть бы тебе с ними. С ней. С Варей.
Нет, нельзя такого желать, грех: тогда в толпе много больше взлетело бы на воздух, а они-то совсем ни при чем.
Тебе ведети с высоты, Господи, отверзися всем, Едеме, рай бо оноя явися мысленный, в немже прекрасный сад...
- Кому? Трудникам? Так они-то давно все знают ("Так, брате" - привстав, подтвердил Яков, а Иван молча нагнул голову, не вставая: веслом чуть подправил рыскнувшую было лодку), а послушнику как раз и узнать пора. Иначе он, в простоте своей, как назовет рыбу зверем - и хлебати нам постно в рыбоядные дни!
- Ты, отрок, главное - глупости-то не думай. Что в воде, то и рыба, если оно всегда в воде. Остальное - суета пред ликом Господа: нос там, зубы, шерсть...
Он замялся, словно родитель, запоздало собравшийся объяснить любопытному чаду, откуда оно на свет взялось. Алексей смиренно ждал.
- Лахтак или там нерпа на берег вылазят, на льдинах приплод мечут. С ними все ясно - зверь. А этих никто и никогда иначе, чем в воде, не видел...
- Только попробуй увидь, - серьезно предупредил Ириней. - Всей братии худо сделаешь.
- Воистину. И это тоже, - Мамантий в затруднении пошевелил пальцами. - Не надо так, брате... В общем, выплывают они оттуда, из-за скал, там все голо, на тверди такая туша видна за десять верст будет, а никто и никогда... (брат Ириней и оба трудника одновременно кивнули). Вот. Кормиться там на тверди тоже вовсе нечем, тем более косяку. Даже олешки в этих краях не живут. Так оно, значит... А плывет косяк через пролив, вон туда. Но не к берегу. В сторону Плеши. И пропадает за ней.
Бородища вновь качнулась, указывая направление. Закрыла половину темнеющего неба теперь уже с несколькими звездами - и всю ту самую Плешь: каменистый островок, крохотный и голый.
Что было сказано о скальном мысе, для Плеши делалось верным десятикратно. Не укрыться там никому крупнее зайца, не прокормиться тоже. А вдобавок и попросту не выйти из моря: круты лбы прибрежных валунов, яро бьется о них прибой - даже сейчас видна каемка пены, это тут, в проливе, безветрие.
- Все уяснил, отрок? - брат Мамантий с облегчением перевел дух. Оглянулся было на дальние скалы - и махнул рукой: видно, сегодня рыбьего проплыва уже не ждал. Сам почувствовал, что это требует дополнительного объяснения, и продолжил, хотя в глазах его уже стояла тоска, почти отчаяние - столь непривычен был к долгим речам:
- Раз в году они переплывают... плывут то есть. Из неведомо откуда неведомо куда - но в эти дни. Не так, чтобы до дня угадать, этого нет. Но Ыйэрэн тебе верно сказал: больше пяти ден ждать не приходится. И только по свету. Как видно, там, где они... где косяк начинает свой переплыв - там день стоит. Путь этот для косяка труден, малые рыбята, бывает, тонут. По старым рыбцам тоже порой видно, что это их последний переплыв. Вот. Но для чего-то им нужно там море пересекать, это у них... ну, как ихний послух, что ли. Во-от. Ну, сейчас-то все понял или еще спросишь чего?
Алексей мотнул головой. Жалко было рыжебородого, изнемог тот вконец - да о подобном если расспрашивать, так точно не его. Однако вовсе не надо расспрашивать. Все расспросы тоже в прошлой жизни осталось. Нынешнюю жизнь надлежит принимать, как она есть.
- А вот, если дозволишь, я спрошу, честной брате, - Иван впервые разверз уста, и все вытаращились на него, будто впрямь Валаамова ослица заговорила. - Отчего все же только одну рыбину багрят? Знаю, что так заведено, но...
- Не багрят! - вдруг рявкнул брат Мамантий, словно на твердь перенесшись, чем каждого в ладье испугал до крайности: и вправду сделался ужасен. - Живую - не багрят! Наша рыба - она самою себя нам во спасение отдает, никакой иной живности не чета, она...
- Еще и скит не был возведен, только-только пришел в эту пустынь преподобный Мамант, первый игумен наш, - торопливо перебивая старшого, зачастил Иреней. Сам он от грозного рыка смутился не менее прочих, но теперь успешно это скрывал. - И первая же зима сделалась тяжкой, лютой, бескормной. Выходило - совсем пропадать самому преподобному и тем немногим, что успели прийти к нему. Но как-то раз, на исходе Великого Поста, увидел он выброшенного на берег рыбенка. Видать, отбился тот от косяка, да и захлебнулся, не выдержавши переплыва. Вознес молитву отец Мамант...
Трудники про утонувшего рыбенка слушали, от внимания рты приоткрывши: они, хоть и полжизни в обители провели, такие подробности сейчас, по всему видно, узнавали впервые. Алексей же слышал словно бы издали. Сам не мог понять, что его отвлекает.
- На второй год, кроме часовни, уже первый сруб стоял. А у одного из вновьприбывшей братии был с собой милгиритт... ну... - брат Ириней в ожидании помощи оглянулся на Мамантия, одновременно так красноречиво показывая жестами этот неведомый предмет, что назначение его всем сделалось ясно еще прежде, чем старшой угрюмо буркнул: "Ружье. Фузея солдатская". - Из него и добыли вторую рыбу, уже не юную, а старую и седую.
Фузея? Алексей видел ее в ризнице: огромный тяжеленный мушкет с кремневым затвором и костяной вставкой на прикладе, пластиной то ли из моржового клыка, то ли из мамонтового бивня, в этих краях его порой находят, даже торговлю какую-то этой костью, кажется, ведут... Вся исчерчена тонкой резьбой, но если присмотреться - это не какой-то узор, просто мелкие крестики теснятся вплотную друг к другу, сотни две или больше.
Наверно, именно из-за этой вставки и хранился мушкет в ризничном притворе, где все ценое собрано... то есть почти ничего. А может, в память о прежней службе. Алексей не спросил тогда, он в ту пору еще держался, бесовское любопытство умел не подкармливать. Потом вот ослаб... Помилуй мя, Отче Небесный, по великой благости твоей...
А вообще очень ухоженный мушкет, ни в одном музе такого не увидишь. Наверно, до сей поры к огнестрельной службе годен.
Алексей против воли зашарил взглядом по днищу лодки близ первой гребной скамьи. Вот он, тот длинный сверток, из-под ближнего к старшому пыхпыха виднеется, брату Мамантию только руку протянуть. Странный сверток. Ни на что из ладейного хозяйства не похожий. Кишечного покроя, как и камлейки их, тщательно промасленный для защиты от влаги, а контур его...
Нет, никак не получалось на этой мысли сосредоточиться.
- Тогда сказал преподобный: "Зверь это загадочный и неясный"... - продолжал брат Ириней.
- Рыб, - поправил его старшой едва ли не по-прежнему страшным голосом, но уже явно остывая.
- Это с той поры как раз рыб, - отважно не согласился Ириней, - а преподобный сперва о звере говорил. "Неясный, только в море и видят его - посему быть его плоти постной, дозволенной в рыбоядные дни. И да не осквернет ее заживо, плоть эту, никакое острие или лезвие, потому что таких, как эта рыба, у Господа больше нет. Если уж суждено ей умереть, чтоб мы жили, то да примет она смерть чистую и мгновенную. И впредь всегда брать одного рыбца из косяка, не малого и не в расцвете сил, а покрытого седой шерстью, медленного, что на переплыве позади всех держится. Ибо все равно ему вскорости надлежит...".
Вот сейчас, наконец, Алексей понял, что именно он чувствует. Вернулось ощущение слепой ладони, трогающей лодочное дно кончиками пальцев. Не просто вернулось - усилилось. Шарит незрячая зыбь по морю, нащупывает их; коснется - и отдернет руку. Иногда берет в горсть, держит на ладони, потом вновь отпускает. Пребывает в сомнении: нет там, откуда она пришла, ничего похожего.
- Брат... - произнес он чуть слышно. Ириней с увлечением продолжал досказывать, но старшой глянул на послушника, шевельнул рыжей бровью.
- Брат Мамантий... А ведь дневной свет - он еще не угас!
Мгновение повисло - а дальше все переменилось, наполнившись скоростью, силой, точным пониманием того, что делать надо или нельзя. Все четыре весла сами скакнули в руки.
Обратно выгребали уже в темноте. Медленно, неспешно. Парус поднят и ветер, хоть вполсилы, но помогает, а поплавки удерживают огромную седовласую тушу вровень с поверхностью, - однако она держит лодку вернее, чем плавучий якорь. Позволяет лишь ползти, не лететь.
На берегу тлел огонек, указывая путь. Редко, но бывало, что ловцы рыбы задерживались столь надолго. Вся братия сейчас ждет их, возносит молитвы, пребывает во всенощном бдении.
Брат Мамантий сидел за веслом. Лицо у него было... особенное.
Сейчас, когда пыхпыхи были за бортом, места в лодке оказалось более чем достаточно. Алексей лежал навзничь, смотрел в небо. Там плясали синие сполохи, более яркие, чем огонь на берегу, только путь они никуда не показывали.
Его накрыли всеми теплыми плащами, что были у них, и он чувствовал себя довольно сносно. Да и не промок ведь почти: камлейка и вправду защитила. Но все равно ледяная купель - тяжкое испытание. Продлись пребывание в ней еще хоть малость...
Однако теперь ему суждено жить.
Мог даже не числиться недужным, мог бы сесть к одному из весел - но их ведь лишь четыре, и на каждом по гребцу. Так что продолжал лежать. Смотрел на звезды, на небесное сияние. Думал. Вспоминал.
Шевеление изгибов над самой поверхностью. Кажется, не косяк рыбы плывет, не дельфинья стая, не стадо косматых слонов - а скопище морских змеев. Дуги бивней, выше них змеиными шеями взвиваются хоботы - а больше почти ничего не видать.
Вот вожак, огромный и бурый, поворачивает им наперерез, он мощный пловец, но все же не морской зверь, чтоб тягаться в скорости с лодкой. Как плоский голыш, перескакивает она с волны на волну, урчит волна за кормой. Разгулялась зыбь, окрепла. Плещет, скалится побелевшими гребнями.
Две матки, рядом с каждой тянется из воды тонкий рыбеночий хоботишка. Ровно плывут, без страха, подбадривают малышей. Твердо знают: их никто не тронет. Но на всякий случай каждая приотстает, чтоб держаться меж ладьей и своим рыбенком, закрывает его собой.
Взгляд изможденного седого мамонта, когда тот, все понимая, разворачивается лодке навстречу. Нет в его зрачках ярости, бесстрастны они.
- Прости, брат... - шепчет рыжебородый монах. В руках у него тяжеленная фузея, древняя, но бережно хранимая, все века ее службы - по единому выстрелу раз в год. Вскидывает к плечу и - с пяти шагов - огненный сноп, свинцовый удар в известное лишь ловцам рыб убойное место меж глазом и ухом, мгновенный и точный, один.
Сразу вслед за ним, так же точно, летит гарпун, глубоко впиваясь в мертвый горб серебристой спины. Второй гарпун. Третий.
Пыхпыхи, будто живые, торопливо перекидываются за борт.
Брат Мамантий, мигом превратившись из багорщика в кормщика, бежит с лодейного носа назад, к рулю. Цепляет плечом одного из гребцов.
Одновременно с этим толчок справа: подкравшаяся волна бьет, как кувалдой. Старшой удерживается, он к драке с волнами привычен. Но задетый им гребец...
Алексей закрыл глаза. Знал, что хоть до ста лет проживи - будет помнить, как хобот мертвого зверя последним живым усилием обвивается вокруг него, железной хваткой, но без враждебности. А затем вдруг, распрямясь, поднимает человека, одного из своих убийц, над водой - и бросает к другим своим убийцам. В лодку.
Можно сколько угодно доказывать себе, что это сокращение мышц в слепой агонии. Можно. Но он не будет.
Потом Алексей заснул. И увидел, как седой мамонт доплывает до Плеши - только это не голый каменный пятачок, а выступающий над морем пологий холм, укрытый травяным ковром. Скалистой остается лишь его верхушка - и вот там-то зверя ждет человек.
Чем-то он похож на отца Мамантия, тоже огромный и рыжий. Но столь же велико его сходство с отцом Саввой, хрупким, седовласым. Потому Алексей откуда-то знает: это первый игумен.
А затем он понимает, что и сам идет к вершине Плеши рядом со зверем. Чувствует непривычное на своем лице и шее, прикасается рукой - и пальцы вдруг ощущают бороду. Прядь ее, спадающая на грудь, делается видна. Она крепко тронута сединой, хотя и не так, как у игумена.
Давно уже не инок Алексей он. Его зовут отец Мамант. И он твердо знает: с того дня, как он получил это имя, в их ските больше не будут выходить на бой рыбы. Даже для того, чтобы поддержать плоть во время поста.
Первый игумен смотрит ему в лицо. Молча кивает: слова тут не нужны.
Они садятся с мамонтом бок о бок, в четыре руки и один хобот раскрывают откуда-то взявшуюся книгу - и, листая страницы, начинают рассуждать, есть ли у рыбы душа.