Сидела Словесница-краса на завалинке своей светлой избы, глядела, как ветер играет краем её серебристого платка, и тихие слова шептала: то солнце из-за туч вызовет, то дождь благодатный напустит на пожухлую ниву. Цвела её речь лепым цветком, журчала птицей-певуньей, а то и сладко текла струйкой янтарного мёда. И творила она свои ворожбы не ради славы или корысти, а потому что душа для иного не годилась.
    Люди же из той деревни, что стояла у тёмного леса, давно к силе Словесницы-красы привыкли.
    Подойдёт мужик, кряхтя:
    — Словесница, вишь, забор покосило, шепни ему, чтоб ровнее стоял.
    Прибежит баба:
    — Горшок с молоком прокис, обругай его ладно, пусть в сметану превратится.
    И шла Словесница, шептала. И стоял забор, и густела сметана. А в ответ — ни словечка благодарного, будто так и надо.
    К хорошему, надо смекать, привыкаешь быстро.
    А чужие усилия видятся никчёмными.
    Не печалилась волшебница, знала она людское. Относилась к нему с мудрой терпеливостью.
    Так и текло, пока не пришёл к ней от всего мира староста деревни да двое его сынков, дюжих, как бычки, и глазастых, хоть весь мир в эти глаза вмещай и ещё место останется.
    — Здорова будь, Словесница, — молвил староста, бороду поглаживая. — Дело есть. Серьёзной важности дело.
    — Говори, сосед, — приветно отозвалась волшебница, поднимаясь с лавки.
    — Река у нас тут, — начал староста. — Ну, за околицей течёт. Мельницу мою, видишь, крутит. А за рекой-то — земли княжеские, лес звериный, грибной. И путь туда только через мост, а мост тот обратно-таки княжеский, пошлину с нас дерут за проход...
    — Несусветную! — присовокупили сыновья.
    — И чего же вы хотите? — спросила Словесница, а в сердце уж холодок пробежал.
    — Хотим, чтобы река свой путь сменила! — выпалил старший сынок. — Чтоб в сторонку отошла, на треть версты, не боле. Мост ихний чтоб над сухим ложем остался. А мы тут свою переправу устроим, бесплатную. Всем только выгода да сбережение будет. Ну, кроме князя. Тот перестанет взымать виру на ровном месте.
    Помолчала Словесница. Только глаза, ясные, как небо утреннее, потемнели.
    — Не могу, — тихо молвила. — Река — она живая. У неё путь свой, вековой, она его сама выбирает, не человеку решать... Да и князь слуг своих тем мостом кормит. Лишу я их хлеба — грех на душу приму.
    Тут староста шаг вперёд сделал, и взгляд у него из подобострастного превратился в тяжёлый, как жёрнов.
    — А мы, — говорит, — кое-что припомнили, голубушка. Лет семь назад, помнишь, сынишка мой младший, Федул, в реке той чуть не утонул? Тебя рядом не было, ты в городе каком-то дела свои добрые творила. И мы вытащили его едва. Так вот... Не ты ли его туда, в омут, нашептала? Он почему-то всё имя твоё повторял, недоглуздок...
    Выросший недоглуздок стоял тут же, и на его лице прежней благодарности почему-то не читалось.
    Задрожала Словесница, будто осиновая ветка. Не от страха, а от великой обиды и ужаса.
    — Больно-то как... — прошептала она, смотря в пустые Федулкины глаза, а на старосту и не взглянула. — Кто же тебя потом, когда ты горячкой лежал, целебными словами у смерти отпросил?..
    — А как дознаться-то? — усмехнулся староста. — Слово твоё — оно невидимо. Можешь и добро нашептать, а можешь ведь и худое. Мы люди простые, нам лишь бы твёрдую правду. Вот правда — не упредила ты тогда беды с мальцом. А коли не сделаешь, что просим, мы по всему свету пойдём, свидетельствовать станем, что ты на самом деле — ведьма, нашептываешь пакости, а доброе — для отвода глаз. И поверят. Потому что люди верят в худое куда скорее, чем в доброе.
    — И охотнее! — добавил старший сын, скалясь своему вострому уму.
    И вот аккурат здесь мудрая терпеливость решила отступить от душеньки Словесницы-красы. Не страшилка ихняя её сломила, а чудовищная, ядовитая неблагодарность. Предали. Не просто не оценили, а взяли и самое светлое её дело, а дело было непростым, для её сил почти неподъёмным, долго она потом своё здоровье восстанавливала, — спасение этого вот Федула — в грязь затоптали, в орудие понуждения превратили.
    И ведь изловка-то какая неумная, сущеглупые они корыстолюбцы!..
    Сердце Словесницы, широкое и тёплое, что прощало все людские недостатки, мигом сжалось в маленький, холодный и твёрдый камешек.
    — Ладно, — тихо сказала Словесница, и голос её стал глухим, будто из-под земли говорит. — Будет по вашему.
    Вышла она на берег, а за ней — вся деревня, смотреть на диво. Взяла Словесница в руки не привычный пшеничный колос, а сухую, обломанную ветку. И начала говорить.
    И не прекрасные это были слова, не цветы распускались, не птицы пели и не мёд лился.
    Тягучими были её слова, как горячий дёготь, да сиплыми, как шелест мёртвых листьев.
    Сначала из её уст пополз чёрный дымок, тонкий, как паутина. Он обвивал её руки, шею, заплетался в волосах. Серебристый плат почернел и вмиг истлел. Белая рубаха потемнела, стала цвета пепла. А глаза... Светлые очи вспыхнули алым огнём, будто раскалённые угли.
    Но деревенские того не видели.
    — Река-матушка, внемли не мольбе, а повелению, — пророкотал дальним громом Словесницын голос, и небо почернело. — Оставь своё ложе, отойди, смолкни! Слушайся жадности человечьей!
    И каждый слог был ударом топора по живому стволу родового дуба. Земля затряслась, и река, послушная страшному слову, взревела, вздулась тёмными водами и ринулась в сторону, с корнем вырывая деревья и унося с собой огороды и баньки, что на её берегу стояли. Обнажилось дно, глиняное и мокрое, усеянное извивающейся рыбой. А Словесница... нет, уже не Словесница... стояла на берегу, высокая и тёмная, в одеждах из копоти и ночи, с горящими глазами и тонкими, побелевшими от напряжения губами.
    В тот час она стала Зловестницей. Но деревенские и того не увидели.
    Люди сначала ахнули от движений водной стихии, а потом обрадовались новому руслу. Не заметили они преображения. Ну, почернела одежда, ну, голос стал другим — подумаешь, человеку же свойственно меняться. Главное — мост княжий повис над пустотой, а у них будет новая переправа.
    С того дня люди потянулись к Зловестнице чаще прежнего. Только просьбы стали иными:
    — Зловестница, сосед мой новую телегу купил, шепни, чтоб колесо у неё отвалилось!
    — А моя сноха очень уж красива, сделай, чтоб волосья у неё повылезали!
    И Зловестница шептала. И колесо отваливалось, и волосы лезли. Но мужик, позавидовавший соседу, на следующий день обнаруживал, что у него самого сгорела половина амбара. А свекровь, позарившаяся на красоту снохи, замечала, что её зубы вдруг зашатались.
    Каждое дурное слово, сказанное волшебницей, высасывало из просителя крупицу доброты, каплю совести, песчинку удачи, оставляя в душе плохое. И чем больше они просили, тем больше хотели, сами того не ведая.
    А она сидит на завалинке своей серой избы, что пахнет теперь не луговыми травами, а пылью и тленом. Смотрит горящими углями глаз и ждёт новых гостей.
    А ты-то, мил человек, уверен, что не имеешь со Зловестницей дел? Ни разу не просил в сердцах худа кому-либо? Не завидовал тайно или явно? Не желал, чтоб у другого что-то пошло наперекосяк?
    Подумай, не поспешай.
    Ведь слово-то её невидимо. И платишь ты за него не монетой, а чем-то поценней.