— Устарела я, Луша, и скоро мне умирать, — сказала бабка Лада, упираясь жилистыми руками в потрескавшуюся от времени дубовую столешницу.
Луша обиженно поглядел в блёклые бабкины глаза, потом на печь, из коей так ловко бабка всегда изымала вкусные пахучие пироги, и надул губы.
— А как же я?!..
— Тебе уж тридцать годков, милый, проживешь. — Бабка села на скамью, морщась от боли в пояснице.
— И три года. — Парень уставился в пол.
— Ладно тебе, не кручинься, не пропадёшь, — заверила его старая Лада. — Тебе бы только в драку не лезть...
— Где уж не лезть, — пробубнил Луша. — Она, окаянная, меня сама ищет.
Еще бы не искала, когда здоровенного, толстого и очень уж юного на лицо парня задевали все кому не лень... Дурачки... Приходилось дома сидеть.
За дверью избы послышались шаги, и раздался густой басистый голос:
— Хозяева любезные, дозвольте путнику у вас водицы испить да в тени посидеть!
— Входи, коли добрый человек, — откликнулась бабка, а внук насупился и на всякий случай сжал огромный кулак.
На пороге стоял инок. Чёрный, как старый чурбан в лесу, ну, тот, что Перуна изображает, и такой же прямой и худой, — глядь-ка, вылитый громобог, если бы не принадлежность к византийской вере. А уж та-то вера старых богов не жалует...
Инок поклонился, бабка пригласила его за стол.
— Софонием зовусь, — представился путник.
— Я Лада, а внука Лушею кличут, отче.
Инок рассмеялся:
— Какой я тебе отец, хозяйка? Я скорее в сыны тебе годен. Так, стало быть, Луша... Илия, то есть.
— Луша, — упрямо прогудел в нос парень.
Раздался звонкий звук удара — ухват, небрежно прислоненный к стене, заскользил и упал наземь.
— Наслышан о тебе, наслышан. — Испив воды, инок погладил широкую с проседью бороду. — Надобно мне посмотреть, как ты борешься...
Бабка вскочила на ноги.
— Водицы ему, в тени охлонуть!..
Мужики были местные, оттого глядели на Лушу с неприязнью и опаской. Но раз инок попросил да по денежке дал (где ж такое видано, обычно ж наоборот!), можно было и потерпеть.
— Братцы, вы только не яритесь, пожалуйста, — виновато попросил Луша. — Я ж не нарочно...
— Ну, починайте же, — нетерпеливо велел Софоний, стоящий поодаль, возле избы.
Двор был не велик, но свалку четырёх соперников вполне вместил.
Первым навстречу Луше шагнул кузнец, и завертелось.
Снова сели за стол, пили козье молоко, ели бабкины пироги.
— Зачем бондарю ногу сломал? — спросил инок.
— Не я это, а кузнец, — буркнул Луша.
— Видел-видел. — Софоний снова огладил бороду. — Очень у тебя ладно получается, будто ты и не участвовал. И, говоришь, чем они злее, тем им больше достанется?
— Угу.
— А если их много будет?
— Не ведаю, не доводилось.
Бабка молчала и мысленно уже прощалась с внуком, не отрывая глаз от пришлого.
— Супостаты насели на Родину нашу. Нужны земле-матушке защитники. В Киев тебе надо, к князю, — сказал, наконец, Софоний. — Завтра пойдем.
И показал особый княжий знак.
Вот тебе и инок, чтоб он в чурбан Перунов превратился.
— Я пирожков хочу! — в сотый раз проныл будущий защитник земли-матушки, вспоминая плачущую и совсем постаревшую вмиг бабушку, проводившую его на подвиг ратный.
— Да где я их тебе возьму, окаянный?! — вспылил Софоний и упал с кобылы.
Поморщился, попенял себе, что не сладил с гневом. Встал, отрясая дорожную пыль.
— Пойми, мой хороший, я тоже поснедал бы с превеликой радостью, но все кончилось, а кругом лес.
— Ну, хоть птичку поймай!
«Сущий младенец», — подумал инок и сказал:
— Птичку хочешь? Будет тебе птичка.
Соловей-разбойник так и не понял, почему собственный — собственный! — свист сшиб его с дерева и уязвил уши до крови. Над Соловьем наклонился сначала жирный простоватый мужик, потом присоединился худой чернец, они беззвучно заговорили, и разбойник потерял сознание.
— Он?! Поймал?! — Князь Владимир даже с лавки встал.
Лавка широкая, с мягкими коврами да под локтями валики.
Луша смотрел на княжий двор, дивясь богатству убранства, красе девок и стати знаменитых кметей. Дружинники, конечно, внушали почтение, хотя больше занимались сбором податей, нежели ратным делом — Красно Солнышко платил степному хану дань, собирая с многострадальца-народа. Правда, об этом говорить не следовало, потому что считалось, дескать, это сам хан платит Киеву.
— Не верю, — сказал князь. — Эй, хоробры, кто хочет преподнесть чудо-богатырю уроки доблести?
— Ну, ладно... — Красно Солнышко не без усилий отодвинул тело кметя и присел на обломки своей скамьи, покрытые коврами. — Ладно, ладно... Вон ты ведь каков... И что же мне делати?..
Софоний поклонился, являя собой образчик кротости.
— Дозволь, княже, слово молвить.
— Измываешься... — Владимир обозрел двор, заваленный побитыми хоробрами.
Девки бестолково хлопотали возле поверженных и посрамленных.
Луша стоял в середине, жевал лепешку, храня вид счастливый и к нынешней обстановке непричастный.
— Может ли раб божий даже помыслить о том, чтобы издеваться над властью княжеской? — проговорил Софоний, тряся бородою, и простёр сухие руки к Луше. — Разве не видишь ты, что пред тобою стоит надёжа и опора земли нашей матери? Пошли его на степняка, и станет нам избавление!
Князь вспомнил, как только что лучший его дружинник метнул в Лушу нож, но каким-то непостижимым образом промазал и попал в очень доброго бойца, что изготавливался поразить толстяка копьем, только Луша этот окаянный, не особо спеша, шагнул в сторону, и вот тебе, князь, потеря — нету больше лучшего дружинника... А до этого что за балаган был, с чего все так завертелось? Ни один кулак молодецкий даже не задел жирных муромских боков, не то, что рыла... Ох, лучше бы хоробры не злились и не хватались за оружие!
— Кто тебя учил-то? — страдальческим голосом вопросил князь.
— Нихто, хняфь-батюфка! — пробормотал Луша, жуя лепешку.
— Не бреши, спиногрыз!
— Клянуфь! Оно шамо приходит.
— «Шамо приходит». — Красно Солнышко схватился за голову. — Живёшь так, ночей не спишь, о земле своей радеешь, а потом оно из муромского лесу «шамо приходит»... А ежель в тя стрелами?
— Не доводилось. — Луша развел руками. — А есть ещё лепёшки?
Сеча была наинелепейшая. Нет, сначала всё катилось по обычаю предков — орда-красавица встала напротив хилой киевской дружины, ветер бодрил бунчуки, кони плясали в предчувствии сшибки, воины хранили внешнее спокойствие, но кровавая пелена уже вставала в глазах, глядящих в близкое будущее. Хан упивался этим долгим мигом, а потом настала очередь поединка, и воскликнула орда, приветствуя Субудэй-багатура... Шагнул ему навстречу толстый русский в нелепой кольчуге...
И завертелось...
Теперь хан с небольшим отрядом верных людей спешно возвращался в родной улус и думал нелегкую думу: чем ответить князю, у которого есть такой багатур?..
Пора готовить дань.
© С. В. Панарин, 2002 г, редакция 2010 г.