Стояли последние дни на редкость погожего августа, того хозяйственного месяца, в который природа начинает лепить свое зимнее благополучие.
Прошла всего неделя, как освободившись из мест заключения, в село уральской глубинки вернулся Сашка Зверев. Прозванный односельчанами Черепом, за то, что волосы на его голове не успевали отрасти, как он опять попадал в места не столь отдаленные.
Высокий, сухопарый, сорока однолетний Зверев был весь налит свинцовой силой. Сила эта чувствовалась в каждом его движении, в том, как он медленно поворачивал голову и смотрел на всех прямо и с каким-то стылым, не мигающим бесстрашием, о котором кричали и полученные в жесточайших драках шрамы на лице.
После очередного, шести годовалого срока заключения, оказавшись на свободе, Зверев, заскучал. Привыкший к жизни опасной, напряженной, беспокойная душа его движения, простора и фарта требовала. Но, уже зная, чем это ему грозит, он усилием воли давил в себе это желание, от чего еще сильнее злился на так и не понявших его односельчан, на все человечество.
Зверев чувствовал, как с каждым новым сроком, что-то все сильнее скоблит в груди, покусывает под соском. Он не отгонял все чаще посещавшие его отчаяние, горечь и обиду, а как всякий непонятый и обидевшийся человек, не только доверился этим чувствам, он их растравлял в себе, скрывал за внешним безразличием, лихостью и необузданной свирепостью, за что все больше становилось ненавидящих его людей.
Один, почти не выходя из дому, обмывая свое очередное возвращение, он пил с утра, как только просыпался, а заканчивал глубоко за полночь, когда сон и безмерная доза выпитой водки валили его с ног.
Проснувшись и как обычно, пропив весь день, Зверев взял бутылку с захламленного недельной пьянкой стола. Мутными глазами секунды две-три удивленно глядел на остатки плескавшейся, на дне светлой, как слеза жидкости. Пьяно усмехнувшись, он вылил водку в стакан, выпил, будто выплеснул его содержимое куда-то через плечо. Как кувалда кулаком, вытер губы, громко стукнув, припечатал стакан к столешнице. Не много посидев, он, опрокидывая до предела заполненную окурками пепельницу, поставил локти на стол. Уронил в ладони тяжелую, с коротким ежиком седых волос голову. Тупо уставился на стоящую у ног батарею опустошенных им бутылок. Потеряв ощущение времени, смоля папиросу за папиросой, глубоко задумался о чем-то своем, видимо, до сих пор не дававшем ему покоя.
Очнувшись от невеселых дум, Зверев повернулся к окну. Снова закурил и ударил ладонью в створки. Прямо перед окном покачивалась зеленая и шершавая голова собирающегося зацвести подсолнуха.
Он долго сидел у распахнутой настежь створки и отрешенно смотрел куда-то вдаль...
Устав от пьянки, безделья и невыносимого одиночества, Зверев решил пройтись. Он встал и, несмотря на внушительную, для кого-то возможно и чрезмерную дозу выпитой водки, твердой походкой вышел за ворота.
Бесцельно побродив по вечерним, непривычно пустынным улицам села, он не заметил, как оказался у реки. Отсутствующим взглядом долго смотрел на серую, с ленивым и в тоже время напористым течением воду.
Зверев стоял на берегу реки, а тонкая и необрывная нить памяти вязала и вязала ему живые узоры прошлого: в тех лугах за рекой, в далеких и, как теперь оказалось, самых счастливых восьмидесятых, он гулял с Танюшкой Зиминой, о которой почти забыл. А если когда и вспоминал, то видел перед собой не саму Татьяну, а только ее глаза и даже не глаза, а темные подвижные брови, делавшие ее лицо неожиданно переменчивым. И казалось ему тогда, что он знает ее и нет в ней никаких загадок. Но потом, с каждым годом все реже и реже представляя ее в памяти, он всегда убеждался, что самого главного и нужного в ее живом и красивом лице он так и не распознал. Это до сих пор не давало ему покоя.
- Когда это было? Да и было ли вообще? - с ностальгией и с горьковатым привкусом сожаления выдохнул он.
Зверев попытался, но спустя много лет, вновь оказавшись в местах бурной молодости, уже не мог избавиться от уже не причиняющих, как раньше боль, связанных с Татьяной воспоминаний. Помимо его воли, уже сдернуло с места, как совсем недавно казалось, уже намертво приржавевшие и стало со скрипом раскручивать те, тяжелые маховики памяти, что были связаны с ней. И только сейчас он вдруг осознал, что чем-то жестоко обманула его судьба.
Зверев, автоматически вытащил папиросу, стал раскатывать ее толстыми сильными пальцами. Бумага порвалась, и табак вылез желтым тугим пузырем. Не заметив этого, он сунул папиросу в рот, но не зажег, а лишь до боли стиснул в зубах.
Со щемящей тоской, он все глядел и глядел на знакомых с детства просторы.
Не отдавая своим действиям отчета, он выплюнул изжеванную папиросу. Достал новую. Отвернувшись от вдруг налетевшего ветерка, прикурил, густо задымил...
Только высмолив друг за другом несколько папирос, ему наконец-то удалось овладеть собой.
На душе у него было пусто и одиноко.
Не зная, что делать и куда идти, он долго стоял у кромки воды...
Ночь спустилась тихая, высоко в небе густо висели звезды, извечная молчаливая тоска лилась сверху. Зверев особенно остро ощутил эту тоску. И от этой тоски, одиночества он вдруг громко запел неожиданно пришедшую на ум частушку. Всем своим видом он хотел бросить вызов, показать презрение не только так и не понявшим, не принявшим его односельчанам, но и к другим, по его мнению, исковеркавшим ему жизнь людям.
Проорав частушку, Звереву показалось, что он выкрикнул из себя застарелые ненависть, злость и обиду. Пытаясь понять так ли это на самом деле, он прислушался к себе... - Злость, ненависть и обида все также душили его.
Он опять закурил и, не разбирая дороги, крупно зашагал по направлению села.
Выйдя на свою, окутанную ночной темнотой улицу, Зверев вдруг резко сбавил шаг.
Раньше по этой улице он никогда не ходил один. Его всегда сопровождали не только друзья, но и влюбленные, искавшие его расположения девчата.
- Неужели это было? А было ли? Может я всю жизнь, как сейчас был один, и не кому не нужен? - с горьким придыхом выдохнул он.
Зверев остановился.
Смоля папиросу за папиросой, он стоял и с ностальгией, разрывавшей грудь, погрузился в дни давно минувшей, сейчас казавшейся ему столь счастливой юности...
Очнувшись, Зверев не сразу осознал, что стоит у небольшой, изведенной древностью, полностью заросшей густыми кустами акации и сирени избушки. Он неловко потоптался у покосившихся от старости ворот. Потом, выплюнув огарок изжеванной, давно потухшей папиросы, решительно вошел во двор.
В глаза ему сразу бросились полуразвалившиеся, начинающие зарастать бурьяном пристройки. Все говорило о нерадивости и бедности живущих здесь людей.
Оглядывая, в былые времена всегда прибранный, а сейчас, неизвестно почему и отчего, вдруг пришедший в упадок двор, Зверев с минуту постоял. Потом, поднялся на изведенное, вросшее в землю крыльцо, как в далекой юности, без стука зашел в дом. Остановился у порога. Молча, окидывая взглядом неуютную, плохо освещенную тусклой лампочкой комнатушку, он не сразу разглядел, откуда вышедшую женщину.
Тишина на какой-то миг оглушила их.
- Саша!? - чувствуя, как сердце подпрыгнуло к горлу, будто она рухнула в невидимую пропасть, наконец-то еле выдавила хозяйка. Не сознавая, что это не она, а упала и вдребезги расшиблась или, наоборот вознеслась ее истерзанная душа.
Собрав на лбу недоуменные складки, Зверев окинул удивленным взглядом, шагнувшую было к нему женщину.
- Не признал? - откуда-то издалека услышал он знакомый и в то же время чужой, иссеченный волнением голос, стоящей в дверном проеме незнакомки.
Привыкая к свету, Зверев молчал. Напрягая память, он, прижмурив глаза, внимательно глядел на хозяйку.
Она стояла, скрестив на груди, заметно подрагивающие руки. На вид ей было чуть за тридцать. Налитое и сильное тело, как магнит притягивало взгляд. Она с виноватой смущенностью обнажила в улыбке белые, плотно слитые зубы. И только тут он узнал в усталой потрепанной жизнью женщине ту неотразимую красавицу и хохотушку Танюшку Зимину, ту Танюшку, за которой он когда-то не просто ухаживал - он ее любил... и как любил. И тут же в мозгу его произошло полное оцепенение. Он ожидал увидеть кого угодно, - только не ее. Но лишь одно выдавало в нем внутреннее смятение: он часто и с заметным усилием глотал слюну, как будто она застряла у него в горле.
Приходя в себя, они молчали.
Зимина жадно всматривалась в недоуменные, подернутые пьяной поволокой глаза Зверева. На его худое, исполосованное шрамами лицо. Она видела, что он изменился, постарел. И в тоже время, в нем четко проглядывались и прежние Сашкины, притягивающие к себе черты.
Рассматривая Зверева, Зимина стояла и удивлялась, что чувство, казалось, забытое к нему оказывается, все это время жило где-то в ней, как огонек под слоем холодной золы, и вот неожиданно вырвалось, будто бы и не было бесконечно долгой для нее, двадцати трехлетней разлуки с ним.
- Не ожидал? - улыбаясь дрожащими губами, наконец-то спросила Татьяна. И срывающимся на предательский шепот голосом, пояснила, - А я вот, шестой год уже, как здесь живу.
Глаза Зверева как-то странно заблестели, явственно проступила в них унылая и, как Татьяне показалось, застарелая боль.
Он с минуту молчал, потом глухо произнес:
- Вот, зашел,... - неловко переступая с ноги на ногу, не в состоянии объяснить причину своего визита, смутившись, чего за последние годы с ним ни разу не случалось, он снова замолчал.
Стыд, жалость, горечь и разочарование проскребли Татьяне душу, когда она, только ей ведомому поведению мужчины догадалась, зачем он к ней пожаловал. Давно уже привыкшая к подобным визитам, сейчас она вдруг растерялась. 'Не такой я представляла себе нашу встречу', - прикусив верхнюю губу, с разрывающей грудь обидой и болью, подумала она. Ничего больше не сказав, качнулась, словно в нерешительности, вышла в сени, прихлопнув скособоченные двери, накинула крючок.
Пытаясь обрести способность, если не логично мыслить, то хотя бы прийти в себя, Зимина ткнулась пылающим лбом в дверной косяк. Постояла. Смутно понимая, что не только логично мыслить, но и прийти в себя не может, набрала и резко выдохнула, вдруг ставший горячим воздух, вернулась в дом...
Зверев стоял все так же, и как ее показалось, даже не пошевелился.
'Это что-то новое, обычно мужики или сразу берут быка за рога, или выпрашивая начинают с порога канючить', - про себя отметила Татьяна.
В растерянности он было дернулся, но остался стоять на месте.
Понимая состояние Александра, бедами и горем точеная, по-женски чуткая, Татьяна вдруг отчетливо почувствовала, что готова на все, чтобы отогреть зачерствевшую и одинокую душу, по ее мнению, как и она не справедливо обиженному судьбой человеку. С полминуты постояв, она подошла, взяла его за большую и жилистую, оказавшуюся тяжелой руку, осторожно потянула за собой внутрь комнаты. Он, не сопротивляясь, последовал за ней. В нерешительности остановился у кровати, небрежно закинутой, видимо, когда-то синим покрывалом.
- Не знаешь, как себя вести? - глядя прямо ему в глаза, с участливой жалостью спросила она.
Зверев молчал. Грудь его часто вздымалась и опускалась, настолько часто, что Татьяне казалось, что не дышит он, а беспрерывно вздыхает.
- Нет, - наконец-то честно признался он.
Голос его дрожал и рвался от какой-то мальчишеской неловкости.
Татьяна, ободряюще посмотрела ему в глаза. Призывно улыбнулась. В надежде, что вдруг ошиблась, и он пришел не за этим, зачем приходит к одинокой женщине изголодавшийся мужик, а поговорить и наконец-то разобраться в их запутанных, завязанных в морской узел отношениях. Подрагивающими пальцами, точно загипнотизированная, стала не спеша расстегивать халат.
Облизнув пересохшие от волнения губы, Зверев, не контролируя себя, сорвал с неё халат, отбросил в сторону. Сразу обнажил ничем не прикрытое, полногрудое, широкозадое с четко выраженной талией, тело покорно стоящей перед ним женщины. Опустился на край кровати, стал жадно, точно в первый раз, ее рассматривать.
- Сколько же лет я так близко, не видел женщин, - будто бы оправдываясь, выдохнул Зверев. Про себя отмечая, что Татьяна ещё далеко недурна и даже привлекательна. 'Настоящая, она оказалась намного лучше той, которую я мысленно себе рисовал бессонными ночами лежа на жестких тюремных нарах', - подумал он.
Почувствовал, как, закипев, хлынула по жилам кровь, пьяным, но уже не от выпитой накануне водки дурманом со звоном ударила в голову.
Не в силах сдерживать себя, глядя на неотразимый, изящно выгибающийся стан Татьяны, Зверев, схватил ее за соблазнительные, большие и ядреные ягодицы. Крепко сжав, прижал к себе, повалил на кровать. Сгорая от нетерпения, тяжело и прерывисто дыша, не слушающимися от волнения пальцами стал судорожно расстегивать пуговицы брюк. Видя его суету, понимая его состояние, она спокойно, скорее даже буднично стала помогать ему в этом.
Вдруг застонав, он ещё крепче прижал её к себе. Минуту, другую лежал не шевелясь. Потом откинулся на спину. Затих.
Много повидавшая Зимина все поняла, обо всем догадалась.
- Ничего, все будет хорошо. Это пройдет, обязательно пройдет. Такое с любым мужчиной может произойти, - с неподдельной теплотой прошептала она. - 'Тем более после столь долгого воздержания', - хотела добавить она, но понимая, что ущемит и без того уязвленное самолюбие Александра, промолчала.
Комнату заполнила оглушительная тишина.
Стараясь подбодрить, успокоить, она прохладной ладонью стала гладит его вспотевшую, с жесткой седой щетиной голову.
Череп повернулся медленно к Татьяне. Тонкие губы его с болью изогнулись. Не привыкший к подобному обращению он хотел завернуть крепкое и обидное ругательство в ответ на ее искренние и теплые слова, но что-то неведомое ему доселе не позволяло сделать это. Лишь сердито глянул на нее, облизнул потрескавшиеся от сжигаемого его огня губы, отвернулся.
И вдруг во всем теле его явственно обозначилась неимоверная усталость. Тяжело вздохнув, он закрыл глаза и сразу провалился в спокойную и безмятежную пустоту, которую не испытывал с далёкого, почти забытого, детства, когда под убаюкивающий голос матери сладко засыпал на её натруженных и таких ласковых руках.
А когда проснулся и открыл глаза, то не сразу сообразил, где находится. Глядя во многих местах облупившийся, судя по всему давно небеленый потолок, какое-то время полежал. Потом поднялся с надсадно заскрипевшей под ним кровати, застегнул так и не снятые накануне брюки.
- Я еще зайду, - сказал он и, не поворачивая головы в сторону вышедшей с кухни хозяйки, сухо бросил: - Как-нибудь...
Ни слова больше не прибавив, вышел на улицу. Двери жалобно скрипнули за ним. Этот скрип больно резанул Татьяну по сердцу, губы ее дрогнули, и она почувствовала, как по щекам, обжигая их, покатились тяжелые слезы обиды и очередного разочарования.
Выйдя от Татьяны, приходя в себя, Зверев отчужденно глядя в даль, постоял на покосившемся крыльце.
Ветер был тихий прохладный. Над начинающей желтеть березовой рощей поднималось багровое солнце.
Ему вдруг показалось, что Татьяна именно тот человек, та женщина, возле которой он отойдет душой и телом, возле которой отогреется онемевшая душа, исчезнет, растопится его бесконечная обида и лютая злость.
Он ощутимо почувствовал, что в душе его образовалась какая-то пустота, там все будто онемело, все тело потеряло чувствительность, мозг перестал воспринимать реальность окружающего. В голове, разламывая ее, звенела и звенела одна-единственная мысль: 'Что делать и как жить дальше?' - Как и в далекой юности, он не мог себе даже представить теперь жизнь без Татьяны и в тоже время простить ее никак не мог. Все это было столь чудовищно и нелепо, столь непостижимо разумом и необъяснимо словами, что Александр задохнулся.
Пытаясь вытрясти больной и не выносимый гул из головы, он тряхнул ею, но боль не отпустила.
Чувствуя в себе необъяснимую, разрывающую грудь, горечь, тоску и застарелую обиду, как неприятно затомило, засосало под ложечкой, Зверев вышел за ворота. Грузно навалившись на покосившийся, вот-вот готовый рухнуть столб, он с удивлением слушал, как постанывает сердце, как тупо давит что-то на него. Несмотря на трудно прожитую жизнь, этого он никогда не ощущал, такого с ним никогда не бывало...
Не зная, куда себя деть от раскалывавших череп дум, безвольно опустив широкие и сильные плечи, сутулясь, точно придавленный непосильной ношей, он побрел вдоль без людной деревенской улицы.
Солнце стояло уже высоко, потеплевший ветерок, покачивал ветки тополей. Их тронутые желтизной листья тоскливо шуршали.
Александр не заметил, как прошел по улице и свернул в проулок, как спустился по крутому косогору, остановила его только преградившая путь река. Отсутствующим взглядом он долго смотрел на середину. Там на перекате звенели, сшибались сильные водяные струи, под солнцем они сверкали, ослепляли и неслись куда-то. А здесь, у берега, вода была спокойной, небольшие серовато-прозрачные волны, негромко шурша, лизали мокрый песок.
Александр показался сам себе щепкой, которую несет в кипящий водоворот. И вот теперь, только в сорок один год, как ему совсем недавно казалось, донесло, прибило к берегу и тут же опять швырнуло в холодную пучину, закрутило.
Он не знал, что делать теперь с Татьяной, в очередной раз перевернувшей с ног на голову всю его и без того не путевую, исковерканную судьбу? Да и вообще со всей своей, так и не сложившейся, жизнью?..
- Если бы она меня не предала, - скрипнув зубами, прошептал Зверев.
Это слово, неожиданно возникнув в сознании, почему-то не пропадало, все другие исчезли, а это повторялось и повторялось без конца, словно клевало в мозг. Сперва вроде бы не больно, а потом все ощутимее. 'Предала! Предала...' Потом он уже ни о чем не мог думать, слово это через равные промежутки долбило в виски как молотком, билось под черепом. 'А ведь все могло быть совсем иначе!.. Если бы она меня не предала, в той далекой, безвозвратно прошедшей молодости', - опалило вдруг его.
И Зверев, все слыша в мозгу это слово, не в силах от него избавиться, все стоял и стоял.
Как в детстве, все струилась и булькала на перекате Ница.
Александр тяжело опустился на, не успевшую прогреться, остывшую за ночь, землю. Мысли, эти неугомонные, не подчинявшиеся ни его желанию, ни его силе воли, мысли, раскалывавшие голову, разрывавшие грудь, подхватили его и понесли куда-то далеко-далеко, снова в те незабываемые и, по его мнению, самые счастливые восьмидесятые...
Танюшке Зиминой шел уже шестнадцатый, но женского в ней ничего еще не чувствовалось, плечи острые, сухие, ноги длинные, голенастые, груди чуть только намечались. Все платья висели на ней как на доске. Ей казалось, что она такой гадкой и нескладной на всю жизнь и останется, и пышные, грудастые, уже в полнее зрелые одноклассницы, будут всегда издеваться над ней. А про парней и говорить нечего...
А Сашка Зверев к восемнадцати годам уже был парнем ладным, красивым и знал это. Деревенские девчонки поглядывали на него с испуганным любопытством. Видя это, он вначале в шутку потискивал их, на что они, польщенные его вниманием, безобидно и даже как-то интригующе похохатывали. А потом появились и любовные увлечения, которые в основном исходили все от тех же девчат.
Не сознавая того, и Танюшка, тоже начала бросать на него такие же любопытно-застенчивые взгляды. Он приметил это. И при случайных встречах прищуривал глаза, оглядывал ее молча с головы до ног. Она, смутившись, тяжело вздохнув, низко опускала голову и спешила уйти от его хитро прищуренных глаз.
'Вот вижу, что лесина сучковатая и, несмотря на это, в ней есть что-то притягивающее' - в очередной раз, провожая ее взглядом, про себя отметил он.
Это было в конце августа, и после этого до новогодних праздников Александр не видел ее. И только перед самым новым годом он случайно встретил ее и тут же ощутил приятное волнение в груди. Как обычно, сощурив глаза, желая преградить ей дорогу, широко раскинув руки, пошел ей навстречу.
Когда Александр подошел почти вплотную, Танюшка, окинув его все тем же любопытно-загадочным взглядом, нырнула ему под руку, заразительно захохотав, бросилась к своему дому. А он стоял и недоуменно смотрел ей вслед. Она уже скрылась во дворе, а он все стоял и видел ее лукаво блеснувший взгляд, и слышал ее звонкий и мелодичный, ни с чем несравнимый смех. И стало ему тревожно счастливо - такого с ним еще не бывало...
2
Каждый день для пятнадцатилетней Наташи Перовой начинался и кончался одним словом, одним звуком, чистым, как луговая росинка, - Семен. Просыпаясь, она прежде всего произносила это имя. И шепча его, с улыбкой засыпала. Улыбка эта даже во сне жила на ее, чуть припухших, крепких, еще ни разу не целованных губах...
- Семен!.. - проснувшись, прошептала она.
Солнечные лучи сквозь чистое оконное стекло, яркими пучками, озаряли ее просторную, со вкусом обставленную комнату. Глядя на солнечные блики, Наташа радостно улыбалась. Но радость эта, возникнув, потерялась, - парень, имя которого она только что шептала, сразу после выпускных экзаменов, как и все предыдущие годы, на все лето, уехал к бабушке в деревню. С тех пор прошел уже месяц, а она за этот, казавшийся ей бесконечно долгий срок, ни разу, даже издалека не видела его. Вспомнив об этом, она тут же почувствовала тоску по нему.
Наблюдая за прыгающими по белоснежному потолку желтыми солнечными зайчиками, Перова снова улыбнулась, вот только в улыбке этой, теперь была грусть.
Стараясь отвлечься от нахлынувшей с утра хандры, она встала, накинув халат, прошла в огород.
Солнце давно уже поднялось над небольшим старинным уральским городком. Дул ветерок, тихонько подсушивал утреннюю росу.
Наташа вышагнула из шлепанцев и босиком, по уже нагретому солнечными лучами деревянному настилу, подошла к водопроводу. Умылась прохладной, за ночь остывшей в трубах водой. Потом, снова сунув ноги в шлепанцы, прошла в палисадник, где принялась за работу, за которой обычно обо всем забывала. Но сегодня даже такое увлекательное занятие, как уход за любимыми цветами, не могло отвлечь ее от дум.
Не закончив всегда приносящую удовлетворение и радость работу, она минуту-другую отчужденно глядела на разноцветные бутоны начинающих распускаться пионов. Бестолково потоптавшись возле заботливо взрыхленных и прибранных ею клумб, не зная, куда себя деть, вернулась в дом. Бесцельно потолкавшись по комнате, безвольно опустилась в кресло.
И мысли, эти неуправляемые мысли, о так надолго уехавшем парне, тут же поглотили ее...
В комнате семилетнего брата Алеши что-то упало и с шумом покатилось по полу.
Вздрогнув, она пришла себя.
Желая избавиться от прилипчивой тоски, Перова решила прогуляться. Она уже знала, что если не пойдет то, как и все предыдущие дни, думая о Семене снова будет сидеть в своей комнате в полном одиночестве, которое лишь вечером, вернувшись с работы, попытается развеять обо всем догадывающаяся, но не знающая чем помочь дочери мать.
Наташа заставила себя встать с кресла.
Сменив домашний халат на недавно купленное платье, она подошла к трюмо. Легким прикосновением ладоней поправила вьющиеся до плеч волосы. 'Вот если бы он сейчас мог увидеть меня', - со всех сторон критически оглядев свое отражение в зеркале, с сожалением отметила белокурая красавица.
- Сегодня, шестнадцатого июля одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, под Кабулом, моджахеды напали на автоколонну Советских Вооруженных Сил... - проходя по коридору, услышала она обрывок начинающихся новостей, доносившихся из негромко включенного радио, висевшего над кухонным столом.
Выйдя за ворота, Наташа по уже сложившейся привычке первым делом посмотрела напротив стоящий от ее большого кирпичного особняка, покосившийся от старости домишко Семена. В груди, в самом сердце, за пощипывало. Было грустно, и чего-то жаль, какой-то не сбывшейся мечты или надежды. 'А вдруг он приехал!?' - прошила ее промелькнувшая мысль.
Бездонно голубые глаза ее оживились.
В надежде на чудо ноги сами понесли ее в ту сторону, где жил со второго класса любимый ею парень.
Поравнявшись с его домом, она умышленно сбавила и без того медленный шаг. Бросая вороватые взгляды в окно его комнаты, прошла мимо. К её огромному разочарованию, - чуда не произошло, - Семен не распахнул створки, не окликнул ее в открытое окно, как он часто это делал перед отъездом в деревню.
Так и не увидев милого сердцу одноклассника. 'Жаль, что теперь уже бывшего', - мысленно поправила она сама себя. И уронив потухший взгляд в землю, дошла до перекрёстка. Не имея представления, куда идти, остановилась.
Солнце подходило уже к зениту. Зной съедал голубизну неба, оно становилось белесовато мутным. Жар волнами наплывал сверху, приглушая все звуки вокруг, кроме проезжавших мимо мотоциклов 'Урал' и редких, лениво ползущих машин.
Немного постояв, Наташа, обречённо вздохнула и бесцельно побрела по раскалённому палящими лучами солнца тротуару, ведущему под длинный и пологий спуск. В который уже раз за последние дни вспомнила о том, как всего лишь месяц назад, в выпускной, она стояла на железнодорожном мосту, встречала с одноклассниками теплый летний рассвет. Делала вид, что вместе со всеми любуется просыпающейся природой. С головокружительной высоты будто бы смотрела, как откуда-то из-за реки медленно поднимается огромный диск солнца. А сама, на самом деле, незаметно, боковым зрением, в надежде пыталась поймать на себе устремленный куда-то в предрассветную даль взгляд любимого.
Она думала об этом, и сердце ее сладко замирало...
Уйдя в себя, Перова не заметила, как спустилась к посёлку мотоциклетного завода. Остановилась у автобусной остановки, не сознавая зачем, оглянулась. Отсутствующим взглядом окинула почти безлюдную улицу. Вначале не обратила внимания на синий мотоцикл, остановившийся на противоположной обочине дороги. Она уже готова была продолжить свой путь, как вдруг в пассажире, ловко спрыгнувшем с заднего сидения 'Урала', узнала ЕГО. И обмерла от приятной, остановившей дыхание неожиданности...
Ошалевшая, она стояла и с тупой растерянностью смотрела на него. Словно сквозь какую-то пелену видела, как он, прощаясь за руку, что-то сказал водителю. После чего, взял из коляски две доверху наполненные сетки, легко перепрыгнул широкую водосточную канаву, без видимых усилий перемахнул метровый железный бордюр. Круто зашагал в гору - туда, откуда только что пришла она.
'Что же я стою? Ведь это же Он. Он. Он. И он сейчас уйдет, и я больше не увижу его', - застучало у нее в голове. Она не произвольно шагнула за ним. Потом, уже ничего не соображая, не отдавая себе отчета, шла, все ускоряя и ускоряя шаг...
- Семен! Чернов!! - услышав знакомый голос, он обернулся. Увидел бегущую к нему Перову. Не обращая внимания на близко идущий транспорт, она перебегала дорогу.
- Ты что, не слышишь? Я кричу, а ты идешь и не обращаешь на меня никакого внимания. Где ты? Куда пропал? Почему так надолго не приезжал? - как горох из ведра, стала сыпать вопросы, остановившаяся в шаге девушка.
Поняв, что не дает ему возможности ответить ни на один из волнующих, давно лишивших покоя вопросов, она засмеялась. На ее упругих, чуть пухловатых щеках четко обозначились ямочки. Бездонно голубые глаза загадочно блестели, тонкие черные брови подрагивали от возбуждения.
По её неподдельному восторгу, который она, как ни старалась, не в силах была скрыть, сразу было понятно, что она рада видеть этого высокого, стройного пятнадцатилетнего парня.
Едва заметный ветерок играл его русыми волнистыми волосами.
Лучисто улыбаясь, Наташа жадно разглядывала его красивое лицо. Семен отводил свой взгляд, остерегаясь встретиться с ее зацепистыми зрачками. Сам не зная почему, он их стеснялся.
- Неужели, находясь в своей деревне, ты забыл, что у тебя и в городе есть друзья. И они, между прочим, очень сильно скучают по тебе? - имея в виду себя, укорила его Перова.
Семен глядел на нее и улыбался. В карих глазах его плескалась радость.
Обычно сдержанная Наташа ждала, сгорая от нетерпения. Глаза ее теперь уже пылали. Если совсем недавно грусть и печаль угнетали ее, то теперь радость и счастье переполняли все ее существо. От избытка чувств она еле сдерживала себя, чтобы не кинуться ему на крепкую загорелую шею, не осыпать поцелуями его, так влекущее к себе лицо, не впиться своими пухленькими губками в его тонкие, четко подчеркнутые губы. Ах! Если бы он знал, как сильно ей этого хотелось, сколько бессонных ночей она провела, мечтая об этом!
Наташа вскинула угольно черные брови. Семен увидел, как под светлой челкой гладкий лоб ее покрылся не глубокими складками. Но они тут же расправились, и лоб снова стал гладким.
- Что же ты молчишь? - снизу вверх с жадной радостью глядя ему в глаза, предательски треснувшим голосом спросила она.
Не в силах сдерживать бушующие в душе чувства, она шагнула к Семену. Забыв обо всём, положила горячие ладони ему на широкую, начинающую бугриться грудь, что четко подчёркивала плотно облегавшая тело подгоревшая на солнце футболка. Под слегка вздрагивающими ладонями ощутила, как ритмично, в такт бьётся его сердце.
Рядом проходили люди, некоторые с нескрываемым интересом поглядывали на молодую, привлекательную и, как им казалось, влюбленную и счастливую пару. Она не замечала этого. Все ее внимание, мысли и чувства были устремлены только к нему, к рядом стоящему парню.
- Ну что же ты молчишь? - от волнения не сознавая, что повторяется, горячо прошептала Наташа.
- Разве можно так рисковать? Перебегая дорогу, ты запросто могла угодить под машину! - вместо ответа, начинающимся ломаться голосом укорил ее Семён.
- Испугалась, что ты уйдёшь, и я не смогу догнать тебя, - непроизвольно вырвалось у неё то, что она так тщательно пыталась скрыть.
Поняв, что проговорилась, Наташа побледнела. Чувствуя это, она, резко меняя тему разговора, спросила:
- И чем же ты в своей деревне занимаешься?
С умилением глядя на нравившуюся ему девушку, Семен молчал.
Смутившись, Наташа неловко улыбнулась ему и отвела глаза. Мочки ушей ее загорели, как спелые вишенки.
- Наверно от скуки не знаешь, куда себя деть? - проговорив это, она мысленно, за долю секунды нарисовала себе картину; как грустный Семен идет по пустынной деревенской улице. 'И скучает обо мне', - чуть не выкрикнула она и, не выдержав, спрыснула. Но тут же смутившись, зажала ладонью рот.
Густые и черные брови Семена недоуменно изогнулись. Он секунду другую глядел на зардевшуюся девушку. Но так и не понял истинной причины ее замешательства, возразил:
- Ну почему же? Работы и веселья в деревне нисколько не меньше, чем в городе. Скорее, даже больше.
Ему очень хотелось ощущать нежное прикосновение ее горячих рук. Чувствовать близость ее упругого по-женски налитого тела. Смотреть в её бездонно-голубые искрящиеся радостью глаза. Вдыхать нежный аромат духов, перемешанного с запахом чего-то непонятного, так сильно притягивающего и волнующего его. Он осторожно взял ее маленькие руки в свои, не по годам большие и мозолистые, и был готов вот так стоять долго, очень долго, столько, сколько это мог сделать давно не видевший любимую девушку влюбленный юноша. И в то же время его пугала эта сладкая и пьянящая близость. К тому же смущали и мимо проходившие люди. Не отпуская ее руки, сам не зная зачем, он с большим трудом и огромным сожалением отступил на полшага.
Наташа подумала, что он собирается уходить, и содрогнулась от этой мысли. Стараясь этому помешать, не раздумывая, она одной рукой подхватила его под руку, другой схватила одну из стоящих на асфальте сеток.
- Давай отойдем в сторонку, а то стоим на самом солнцепеке, - лишь бы не молчать, первое, что пришло ей в голову, предложила Перова. Не дожидаясь ответа, увлекла его за собой к неподалёку растущим диким яблоням, в тени которых ей хотела лишь одного, - как можно дольше побыть с любимым наедине.
- Вот здесь, пусть немного, но прохладней, - останавливаясь под густо разросшейся кроной, сказала она совсем не то, о чем думала.
Ставя, оказавшуюся тяжёлой сетку на землю, Наташа из-под длинных ресниц воровато поглядела на Семена. По его растерянному виду догадалась, а вернее почувствовала, что он скован. Из-за чего, несмотря на безумное желание, на этот раз слишком близко подходить к нему не стала.
На смущенного Семена глядеть было неловко. Не выдержав, Наташа засмеялась. Он удивлено глянул на нее. Увидел, как брови ее подрагивают, большие круглые глаза озорно блестят.
Перехватив его недоумевающий взгляд, Наташа перестала смеяться. Они стояли и не в силах отвести взгляд, какое-то время смотрели друг другу в глаза.
Не выдержав, Семен отвел взгляд. Мочки ушей девушки пылали.
Стараясь разрядить неожиданно возникшую неловкость, Наташа вдруг изобразила рассерженную мамашу, строго встречающую чем-то провинившегося ребенка. Вскинув голову, положила на бедра согнутые в локтях руки. Незамысловатая поза еще больше подчеркнула ее безукоризненную фигуру: сквозь платье обрисовывались длинные, стройные и крепкие ноги, и упрямо выпирали налитые бугорки упругих грудей.
- А вечерами, молодой человек, вы в деревне, чем занимаетесь? - с наигранной строгостью, спросила она.
- Вечерами я хожу в клуб или на речку. В общем, иду туда, где собирается местная молодежь, - принимая шутливую манеру разговора, предложенную собеседницей, в тон ответил Семен.
- С девушками? - как бы, между прочим, задала она один из самых интересующих и волнующих ее вопросов, на который где-то в глубине души боялась услышать ответ.
- Конечно, - не сознавая истинной сути вопроса, все стой же шутливой манере, ответил Чернов.
Наташа вдруг отчетливо ощутила неведомую прежде ревность. Она в упор сощурила на него длинный, чуть косой в разрезе глаз.
- Смотри у меня, - грозя ему указательным пальчиком, толи шутя, толи всерьез предупредила она. - Чем ты там еще занимаешься? - лишь для того, чтобы заглушить больно закогтившее сердце чувство, спросила она.
- Тем же, что и здесь.
Наташа сделалась серьезной.
Легкий порыв ветерка чуть качнул кроны яблонь. Они зашумели пыльной листвой.
- Надеюсь, к первому сентября ты вернешься? - с пристальной мольбой глядя ему в глаза, спросила она. Помолчав, уточнила: - В Ирбит.
- Если честно, я пока ничего конкретно не решил, - признался Семен. - Вроде и в деревне хочется остаться, - он глубоко вздохнул. - А с другой стороны, в сороковое училище документы уже отдал, - добавил он.
В больших глазах девушки мелькнуло недоумение больше похожее на испуг.
Если ещё совсем недавно Наташа смеялась и радовалась, то после последних слов Семена сникла. Тот, без которого ей белый свет не мил, по неизвестной ей причине может остаться жить в деревне. Врасплох заставшее сообщение расстроило ее. Она вдруг осознала, что не сможет, как это было все предыдущие годы, каждый день видеться с ним, что лишало ее смысла жизни. Она с какой-то не ведомой ранее болью в груди вдруг ощутила, поняла, что разлуку с любимым не в силах будет пережить.
Перова почувствовала, что бледнеет, что в сердце проник неприятный озноб.
- Значит... еще не решил? - после неловко затянувшейся паузы, вдруг осевшим голосом проговорила она.
- Пока нет.
- Жаль.
Как бы она не старалась, но последнее слово у нее получилось вялым, бесцветным.
Приметив это, Семен проговорил:
- Скорее всего, к первому сентября приеду сюда.
Он проводил взглядом промчавшийся мимо, черный, весь в хроме, четко смотревшийся мотоцикл 'Урал'.
'Пусть уж он учится в сороковом, чем останется в деревне', - про себя отметила Перова, а вслух произнесла: - Жаль, что сразу после окончания восьмого ты ушел из школы, а не пошел в месте со мной в девятый. - Растерялась от того что, как ей показалось, Семен разгадал истинный смысл, неожиданно и так некстати озвученного желания. - По окончании десятого ты бы тоже получил так не обходимый на сегодняшний день аттестат о среднем образовании, - оправдываясь, чуть слышно закончила она.
- Ну почему? - возразил Чернов. Помолчав, пояснил: - По окончании сорокового я не только профессию сварщика приобрету, но и получу такой же аттестат что и ты.
Наташа обреченно вдохнула.
По задумчивой морщинке вдруг появившейся вдоль ее переносицы и осевшему голосу, Семен заметил перемену в ее настроении. Но отчего и почему эта перемена так внезапно произошла, понять не мог.
- Мне пора, - как можно бодрее проговорил он.
- А может, мы сегодня еще увидимся? - не желая расставаться, с надеждой спросила Перова. Но голос ее был глух, печален, слышалась в нем откровенная горечь, мольба.
Семен улыбнулся, но ничего не ответил.
- Выходи вечером, ребята тоже будут рады видеть тебя, - встрепенувшись, предложила она.
Теперь в ее голосе была надежда, детская, беспомощная. И она требовала поддержки.
- Мне тоже хочется увидеть их...
- Ну вот! - перебивая, радостно выкрикнула Наташа. Потухшие было глаза ее, ожили.
- К сожалению, в этот раз не получится, - выдохнул Семен. - Сегодня мне нужно вернуться в деревню, - объяснил он свой отказ. - Извини, но мне действительно пора.
В конец, растерявшись, Наташа молчала. Не дождавшись ответа, вопреки желанию остаться, он повернулся и быстро зашагал в гору.
- Семен! - окликнула Наташа умоляюще. Но он не остановился, не оглянулся даже...
Солнце тяжелыми струями полосовало землю, словно задалось целью расплавить ее. Раскаленный асфальт местами стал мягким, а кое-где вспучился, и казалось, вот-вот лопнет и из образовавшейся трещины медленно потечет густая черная расплавленная масса.
Семен уже скрылся из виду, а Наташа с грустью, от которой хотелось плакать, ещё долго стояла под яблонями.
Круто шагая в затяжной подъем, Чернов мысленно укорил себя за то, что не поговорил с Наташей толком. А ему так хотелось ей признаться, что находясь в деревне, он не только часто вспоминал о ней, но и скучал. Не сказал лишь потому, что если не догадался, то где-то там, на уровне подсознания, по поведению девушки только сегодня, только сейчас, вдруг впервые почувствовал, осознал что далеко небезразличен ей. Это, по его мнению, означало, что начавшаяся между ними еще со второго класса взаимная симпатия может перерасти во что-то более серьезное, пока неведомое и поэтому пугающее его чувство. Может еще и потому, что растерялся перед внезапным выбором между Мариной Смирновой, которая тоже, как и Наташа, много лет нравится ему. А кто из девушек больше - он пока разобраться не мог...