Пациашвили Сергей Сергеевич : другие произведения.

Манифест непосредственности

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В своё время Аристотель провозгласил, что политика - это высшее из всех искусств. Как можно политику снова сделать искусством, и почему этого не удавалось до сих пор с момента гибели Римской Империи?

  1.Идеология посредственности.
  Чтобы уяснить для себя, что значит непосредственность в политике и в человеческом бытии как таковом, прежде всего следует разобраться, что же такое посредственность. Следует понимать, что разделение между политикой и бытием уже является свидетельством опосредованности их обоих, а, значит, неподлинности и того и другого. В подлинном изначальном смысле политика - это искусство управления полисом, и в этом смысле она есть и высший способ бытия из всех возможных, то есть самый непосредственный, самый подлинный способ бытия. Разделение бытия и политики происходит уже после разложения греческого полиса, и именно тогда власть утрачивает свою подлинность и со временем всё в большей степени становится опосредованной. Сегодня мы можем воочию наблюдать посредственностей, с серьёзным видом изрекающих банальные однотипные фразочки с высоких трибун. Именно эта посредственность и называется сегодня властью, однако, зачастую эта власть не имеет ни малейшего представления о том, что происходит в ста метрах от её кабинетов и видит мир лишь через тонированные стёкла своих автомобилей. Постмодернизм - это манифест посредственности, манифест халатности и бюрократизма. Именно состоянием постмодерна характеризуется переживаемая ныне социально-политическая ситуация.
  Состоянию постмодерна предшествует эпоха модерна, в которой постепенно вырабатывались различные политические идеологии, в результате оформившиеся в три магистральных политических теории: национализм, либерализм и социализм. Эти идеологии возникли ни сразу с наступлением модерна, которое так же происходило постепенно. Но уже после великой французской революции каждая из этих метаидеологий нашла себе удобную нишу в политическом пространстве, и они принялись монопольно делить это политическое пространство в бесконечных баталиях, путчах, дискуссиях и революциях. Через два столетия после революции у нас уже сложилось представление, что в политике нет другого выхода, кроме этих трёх альтернатив. Правые, левые и центристы описывают весь ансамбль мирового политического процесса, и уже почти ни у кого не вызывает сомнений, что все политические процессы неизбежно должны вписываться в это бедное посредственное однообразие. Посредственность всегда однообразна и стремиться к однообразию, в то время как непосредственность есть выражение живого устойчивого разнообразия, формирующегося естественным путём. Любая политическая идеология есть выражение посредственности, или, как писал ещё ранний Маркс, ложным сознанием.
  Может показаться странным, что в качестве критики политических идеологий мы используем учение основателя одной из магистральных метаидеологий - социализма. Но следует понимать, что Маркс был не столько идеологом социализма, сколько философом. Идеологов социализма хватало и до, и после Маркса, а вот философское осмысление социализму смог дать только он. Почему так важен именно философский взгляд на проблему? И почему философия не может быть идеологией? Философия в политическом смысле всегда была и будет представлять собой радикальный консерватизм. Но при этом философский консерватизм всегда перешагивает через суть любого прочего консерватизма, который в идеологии выражается в виде национализма. Национализм мечтает вернуть своего рода земельную аристократию, философия идёт дальше, возвращая нас к аристократизму, совершенно не связанному с какими-либо факторами материального производства. Она возвращает нас к греческом полису. От греч. polys - многий, то есть полис в подлинном смысле не есть земельная собственность граждан, не есть даже город, это просто община многих граждан. Греческий полис - это на данный момент последняя в истории система непосредственного управления. С разложения полиса начинается история опосредствования в политике. Философия возникла из стремления сохранить греческий полис, сохранить непосредственность во власти, и наибольшее развитие она получила уже после начала интенсивного разложения системы полиса. Философия была движением консерватизма, но в то же время и движением революции. Идеологический консерватизм по определению стремиться законсервировать некоторый режим, политической строй, всеми силами сохранить у власти тех, кто уже там находиться. Именно для этого консерватизм создаёт систему посредников, именуемую бюрократией, то есть систему учреждений, которая будет брать на себя часть обязательств властной элиты, но не иметь привилегий этой элиты. Таким образом, идеологический консерватизм создаёт посредственную политику. Совсем иначе действует философский консерватизм, и потому он всегда выходит за рамки консерватизма, создавая нечто принципиально новое. Философский консерватизм стремится вернуть нас к политической, бытийной, правовой и какой бы то ни было ещё непосредственности. И поскольку греческий полис разложился, создав сложную систему посредников и вспомогательных учреждений, то нет никакого смысла возрождать систему греческого полиса, она всё равно окажется неэффективной. Но сама непосредственность, имеющая место в подлинной древнегреческой политике, может быть возрождена в новой, доселе невиданной форме. На этой вере основывается любая философия, в том числе и философия Маркса.
  Маркс ошибочно искал непосредственности в социалистическом гуманизме. Сам гуманизм уже есть посредник между собственно человеком, Homo и бытием. Суффикс "-изм", как правило, всегда обозначает некое посредничество. Свести бытие к гуманизму, значит, отдалить от него сам предмет гуманизма - человека. Именно поэтому Хайдеггер в своём знаменитом "Письме о гуманизме" отстаивает догуманистическое, или даже совершенно не гуманистическое отношение человека к бытию. И всё же полный отказ от посредничества гуманизма означал бы однозначный провал в варварство. Посредственность необходима для того, чтобы непосредственность возвышалась над ней. Всё бы было предельно просто, если бы цель заключалась в уничтожении посредственности и достижении торжества непосредственности. Но посредственность и различного рода бюрократические учреждения были и в древнегреческих полисах и даже гораздо раньше. Другое дело, что все они концентрировались вокруг непосредственности, и когда центр этот исчез, его заменило Ничто, скрытое изначально под одеждами потусторонней святыни, а позже уже не скрываемое ничем, что свидетельствовало о начале эпохи нигилизма. Маркс с одной стороны хочет полностью уничтожить посредственность через освобождение каждого человека, и тем самым вернуть его в варварское состояние, именуемое первобытным коммунизмом. С другой стороны, чтобы избежать полного провала в варварство, путь, по которому человек должен прийти к этой абсолютной непосредственности пролегает через радикальное опосредствование всех и каждого, полную утрату индивидуальной идентичности в первой фазе коммунизма. Радикальная посредственность в первой фазе коммунизма и такая же радикальная непосредственность в его второй фазе лучше всего демонстрируют нам разницу между Марксом идеологом и Марксом философом.
  Отвлечёмся на время от Маркса-идеолога и обратимся к Марксу-философу. Ведь как апологет непосредственности, погруженный с головой в мир посредственности, он дал, пожалуй, чрезвычайно продуманную и меткую критику систем опосредствования культуры модерна. Итак, согласно Марксу, идеология - это ложное сознание, умышленно одурманивающее массы, лишая их бытие непосредственности. Значит ли это, что Маркс радикальный противник любой идеологии? Вовсе нет. Ведь идеология для него - это путь, по которому должно пройти общество, чтобы освободиться от ложного сознания. Поэтому, согласно вполне верному предположению Маркса, только самая лживая и лицемерная идеология сможет высвободить человека из пут ложного сознания и сформировать у него устойчивую неприязнь к любой идеологии и посредственности. При этом важно понимать, что для Маркса такой самой ложной идеологией является буржуазная идеология, в то время как для советских марксистов такой радикально лицемерной идеологией стал уже сам идеологизированный марксизм.
  Но разберём каждую из трёх основных метаиделогий: либерализм, национализм и социализм - отдельно и попытаемся продемонстрировать их ложность и посредственность. Эти три метаидеологии объединяет ставшее уже классическим разделением на власть и источник власти. В либерализме это есть разделение на власть и гражданское общество. Источником власти и единственным носителем суверенитета в либеральных Конституциях является именно гражданское общество. Но не гражданское общество управляет политическим процессом, а делегируемые им для этой цели представители власти. Гражданское общество в широком смысле - это дееспособное население, законно проживающее на территории государства. Во избежание присвоения представителями власти всей полноты власти либеральная идеология предусматривает разделение властей. Классическое разделение властей - это разделение на законодательную, исполнительную, и судебную, у Монтескье - вторую исполнительную власть. В больших государствах создаётся более сложная система сдержек и противовесов, а так же федеративное государственное устройство, как в США. Но суть остаётся той же. Власть и источник власти не совпадают. Но такое положение вещей в политике, мягко говоря, было не всегда. Когда, например, в своей "Политике" Аристотель пытается дать определение понятию "гражданин", он в конечном итоге определяет гражданина как непосредственного участника политического процесса. В демократических Афинах - это народ, в аристократической Спарте - это собственно аристократия. Нет ни малейшего упоминания не только про разделение власти и источника власти, но так же и про то, что источник власти должен был один единственный. Источником власти у Аристотеля является сама власть, и потому быть гражданином и значило обладать властью.
  Националистическая идеология, по сути, выстраивается по такой же схеме, как и либеральная. Есть источник власти - нация, и есть собственно власть, уполномоченная источником. И здесь так же имеет место разделение властей, только несколько иное и более древнее, чем в либеральной идеологии. Это есть разделение на власть мирскую и тайную. Вторая в свою очередь намеренно отрекается от мирской власти, но не отрекается от влияния на людей вообще. Прототипом национального государства можно рассматривать классическую европейскую монархию. Монарх вроде бы обладает всей полнотой власти, как истинный самодержец, но он не является источником власти. В европейской, мусульманской и прочей подобной монархии источник власти всегда находится на небесах, это есть Бог. Монарх всегда является лишь помазанником божьим. Что это означает в политическом процессе? А это значит, что монарх в своих решениях должен опираться на монопольную в стране церковь, которая к тому же обладает ещё правом вето. Организация, более всего отстранённая на словах от власти, непосредственно оказывает влияние на политический процесс через монарха и его ближайшее окружение. По сути, разделение власти и источника власти впервые наиболее сильно выраженным становится лишь после принятия христианства. Само христианское вероучение с пониманием Бога как троицы располагало к такому разделению. Согласно учению отца церкви Блаженного Августина, существуют град земной и град Божий, то есть мир посюсторонний и потусторонний. Всё посюстороннее считается чем-то презренным, постыдным, срамным, в то время как всё потустороннее считается возвышенным, чистым, благородным. Следовательно, земные дела не могут найти себе прочную опору на земле, источник власти непременно должен находиться на небесах. Идея национального государства лишь использует старую римскую формулу: "глас народа - глас божий", и на её основе заменяет Бога нацией. Но изменения не так велики, ведь нация так же эфемерна и недоступна, как не ощущаемый чувствами Бог. Как невозможно окинуть взором всю нацию, так невозможно и узреть лик Божий. Но можно увидеть посредников, представляющих в правительстве нацию или единого Бога. В национальном государстве так же чрезвычайно важную роль играет полиция, в особенности тайная полиция, или служба госбезопасности. Последняя управляет так же тайно, как и церковь, и действует по аналогичному уставу.
  Коммунизм, как и остальные две крупнейших метаидеологии, так же опирается на один единственный источник власти, которым выступает рабочий класс. Не смотря на то, что официально социалистические государства декларируют диктатуру пролетариата, пролетариат никогда не управляет ничем непосредственно. Разве что только во время революции и в первые годы после неё, посредством системы советов. Но советы возникали не только при социалистической революции, но и в великой французской, и в американской революции, создавшей по сути государство США. Однако только в США советская система на местном уровне в некоторой степени сохраняет себя долгие годы после революции вплоть до сегодняшних дней. Но отдельно о США речь пойдёт несколько позже. Социалистическая политическая система отличается тем, что в ней нет традиционного разделения властей, как в национальных государствах, нет либерального разделения властей, отринувшего традиционное разделение. Поэтому социализм всегда разбавляется элементами либеральной или консервативной идеологии. С другой стороны, сам социализм необходим либеральным и традиционным национальным государствам как третейский судья, примиряющий их на политической арене. Социализм можно было бы рассматривать как побочный продукт христианской монистической политики, но не редко в идеологическом плане он превосходит по идеологическом пафосу прочие две метаидеологии, поскольку стремится через идеологизацию уничтожить собственно идеологическую политику, действуя тем самым в духе философии Маркса.
   И сегодня идеологический социализм в значительной степени всё больше приближается к своей политической цели. Идеологическая политика уничтожается, а вместе с ней всё больше размываются понятия нации, гражданского общества и пролетариата. Ни в одной стране уже не знают, что такое пролетариат, нация или даже народ. Эфемерность социальных групп сделала невозможной систему с единственным источником власти. Пролетарии с лёгкостью превращаются в тех, кто на языке социализма являются мелкой буржуазией или интеллектуалами, а потом снова становятся пролетариями, а зачастую принадлежат к нескольким трудовым категориям одновременно. Нации исчезают из-за потока мигрантов, гражданское общество в Европе разваливается на глазах, в частности из-за небывалой угрозы терроризма. В целях безопасности попираются самые базовые гражданские права, и никто не знает, как обеспечить безопасность без их попрания. В такой ситуации торжества идеологического социализма, во-первых, уже нет никакого смысла говорить о единственном источнике власти, упоминание о котором мы находим в частности и в российской конституции, в статье 3: "1. Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ. 2. Народ осуществляет свою власть непосредственно, а также через органы государственной власти и органы местного самоуправления". А во-вторых, всё больше обнаруживается главное противоречие социализма. Чем очевиднее успех социалистической идеологии, тем недоступнее успех философии социализма. Противоречие, заложенное ещё Марксом. Он называл это двумя видами коммунизма, марксисты назвали двумя фазами. Но суть одна и так же, в первой фазе частная собственность не исчезает, мы имеем всеобщую частную собственность и проституцию. Однако один вид коммунизма не существует без другого, и вторая фаза никогда не наступит без первой. В конце концов торжество социалистической идеологии уничтожает и саму социалистическую идеологию, и прочие идеологии, которые в той или иной степени все без исключения сегодня разбавлены социализмом. Остаётся задаться вопросом, что дальше?
   Очевидно, что всеобщая непосредственность не наступила, мир словно застрял в первой фазе коммунизма, а не периферии провалился в первобытный коммунизм. Эта фаза тянется уже около половины столетия, и судя по всему, вовсе не собирается переходить во вторую фазу. Невозможность этого прыжка из первой фазы во вторую мобилизовала все идеологии для маскировки неестественности сложившегося положения, но при это лишила их собственного идеологического содержания. И ныне эти идеологические декорации постмодерна достигли пика своего лицемерия в искусстве симуляции, и потому философия марксизма здесь исчерпывает себя. Следовательно, можно предположить, что устарели сами политические идеологии как таковые, вне зависимости от своих программ. Устарела система с одним единственным источником власти, и устарело само разделение на власть и источник власти. И здесь нам следует снова обратиться к философии и давно забытой истории непосредственности. В древнегреческих полисах источников власти было много, но при этом совершенно не было разделения на власть и источник власти. Именно два этих фактора определяли собственно непосредственность античной политики. Римские сенаторы были в равной степени уполномочены управлять отечеством, решение сенатора и сената по судебным или военным делам считалось законом. Но при этом сенаторы как отцы отечества были равны друг другу. Они соперничали, боролись за должности, даже воевали между собой, но юридически они были равны. И задачей ближайшего будущего является возрождение такой непосредственности управления, создание иерархии без субординации, а так же полное, или, вероятнее всего, частичное упразднение бюрократии с полным её упразднением в центре.
  2.Справедливость и бюрократия.
  Иерархия без субординации. Сегодня одно кажется неотделимым от другого. С трудом можно представить себе такую иерархию, которая действительно была бы справедлива. Более того, иерархия уже так долго не опиралась на какую-либо справедливость, а лишь на страхи, предрассудки и коллективные привычки, что вполне понятны мечтания общественных деятелей, устремлённых к полнейшему уничтожению иерархию. Подобные деятели, как правило, находят себе убежище в лагере левых. Их справедливое негодование против субординации подогревают сторонники субординации, концентрирующиеся в среде правых, и понимающих иерархию как строгую субординацию. Такое понимание иерархии компрометирует и иерархию, и любую дисциплину, и даже саму справедливость. В первую очередь необходимо понять, что справедливая иерархия не связана ни с какой формой индивидуального бескорыстия, за которым, как правило, всегда скрывается какая-нибудь корысть коллективная, стадная. Субординация требует от человека, в особенности от солдата бескорыстной любви к Родине, самопожертвования и безжалостности к тем, кого командование приказывает ненавидеть. Но самые успешные и победоносные армии в человеческой истории действовали по совершенно противоположному принципу. В армию набирались аристократы, крупные или мелкие землевладельцы. Сражаясь с врагом, они сражались буквально за свою землю, то есть за тот клочок земли, который был их частной собственностью, а уже потом за ту землю, которая нарекалась Родиной, то есть коллективной собственностью всех частных собственников в совокупности. Самые могущественные и отважные воины - это всегда корыстные и коррумпированные люди. Новые земли и города они захватывали, чтобы их разворовать, а земли сделать своими землями. Людей они брали в плен не из милосердия, а чтобы забрать их в рабство. И, как правило, это были ещё и самые благородные люди, потому что их корысть не была безгранична, а ограничивалась корыстью их сослуживцев. Они отдавали себе отчёт, что их в армии много, и если они начнут ссориться друг с другом за право распоряжаться имуществом и рабочей силой врагов, то быстро станут врагами между собой. Поэтому в отношениях между воинами не было никакой субординации, а было взаимное уважение к свободе друг друга, хоть при это была строгая дисциплина. Так было в армии Александра Великого, в армии Цезаря, в армиях викингов и в армии Чезаре Борджиа. Такой порядок был принят долгое время и в русской армии.
  Таким образом, здесь мы видим совершенно иное понимание справедливости, нежели то, которому нас учит гуманизм. Труды американского мыслителя - Ролза, ставшие в этом вопросе уже каноническими, описывают справедливость как честность. Под честностью понимается полная открытость субъектов в процессе общение, полная правдивость в отношении друг к другу. Если предприниматель недостаточно информирован о том, с кем заключает сделку, то морально эта сделка может считаться нечестной, хоть юридически это доказать было бы невозможно. Таким образом, справедливость по Ролзу возможна только там, где существует некоторое равенство, и чтобы справедливость была возможна, необходимо привести людей искусственным образом к этому равенству, создать условия для равенства и общения на равных. Эта точка зрения, по сути, лежит в основе древнегреческого полиса. Граждане полиса равны между собой, причём сразу в нескольких аспектах, таких как исономия, исегория и исополития. В древней Спарте обычай предполагал, кроме всего прочего, ещё и имущественное равенство между гражданами. В идеальном полисе Платона и вовсе нет частной собственности, вся земля является коллективной собственностью граждан. Но при этом древние греки не питали иллюзий о всеобщем равенстве людей, отдавая себе отчёт в том, что для существования справедливости нужно ещё создать условия для этой справедливости, условия, при которых в общении между представителями высшей власти не было бы никакой субординации. И большее право на эту справедливость имеют те, кто непосредственно приложили руку к её возникновению и трудятся на благо поддержания её существования.
  К слову, гуманизм исходит из совершенно противоположной точки зрения, будто бы люди с чего-то вдруг равны уже сами по себе, естественно, а искусственные институты создают неравенство, то есть субординацию. Так, Руссо, например, полагает, что в естественных условиях люди равны между собой, а вот появление частной собственности создаёт неравенство. Но бытийная непосредственность как раз приводит человека к пониманию, что справедливость является привилегией. Чем же в таком случае является иерархия? Иерархия в первую очередь является примером, который указывает путь к свободе, но далеко не каждый может пройти по этому пути. Справедливость - это не только честность в понимании Ролза, это ещё и честь. Как верно заметил Ницше: "Человек, который стремится всегда и со всеми быть правдивым, в конечном итоге придёт к тому, что он всегда лжёт". Честь можно рассматривать как основу честности, как то, что создаёт честность, задавая ей рамки, определённую меру, которая позволяет всегда быть честными с одними, и быть честными или нечестными с другими в зависимости от ситуации. Честь - это в первую очередь честность с самим собой, поскольку она позволяет человеку признаться самому себе в том, что он честен не со всеми, как бы они ни стремился к такой честности. Как только человек приходит к такому пониманию и к ясному представлению, с какими людьми он может позволить себе быть честным, а с какими - нет, он тут же приходит к необходимости быть честным не только в своей честности, но быть честным и в своей нечестности. Нечестная нечестность так же опасна, как и нечестная честность. В обоих случаях мы имеем лицемерие, только в первом случае человек несёт маску зла, запугивания, во втором - маску добра, но не представляет из себя ни того, ни другого, а является лишь подражателем того, кого принял за образец. А что есть субординация, как не такое подражание, в котором и честность, и ложь всегда становятся нечестными?
  Золотое правило чести: если приказываешь что-то другому, прикажи это сначала себе. По сути, это есть самый верный способ проверить искренность намерений человека. Особенно если речь идёт о реальном риске, связанном, например, с войной. Если полководец сражается в рядах своего войска, как Александр, Цезарь или Иван Грозный при взятии Казани, то тем самым он доказывает искренность своих намерений с одной стороны, а с другой стороны, убеждается на собственном примере в сложности и посильности тех задач, которые он ставит. Здесь он честен и в своей честности и в своей нечестности. При субординарном же управлении всегда есть тот, кто приказывает, и тот, кто выполняет приказ, и это всегда разные люди. Первые являются носителями нечестной честности, вторые - нечестной нечестности. Первые никогда не честны с собой, хоть и честным с другими, вторые же не честны даже с другими, но субординация со временем превращает вторых в первых, и в результате руководство с каждым новым поколением становится всё менее честным. Это действует не только на войне, но и вообще в политическом управлении, в особенности в той системе, которая получила название бюрократии.
  Бюрократия всегда следует противоположному правилу, нежели честь и справедливость. Здесь между высшей властью и подчинёнными есть сложная и огромная система посредников, которые обеспечивают устойчивость разрыва между тем, кто приказывает и тем, кто исполняет приказ. Теоретически власть может отдать любой, даже самый абсурдный и бессмысленный приказ, который должен быть выполнен беспрекословно. Более того, поскольку приказывающий никогда полностью не осведомлён о том, что происходит внизу, то его распоряжения никогда не могут в точности удовлетворять потребности действительного положения вещей. Можно назвать это противоположностью базиса и надстройки, или классовым делением общества, но следует отдавать себе отчёт в том, что все эти формы подобного социального дуализма не являются универсальными и происходят из кризиса управления.
  Кризис управления стал главной проблемой и пороком всех человеческих обществ последних двух тысячелетий. Вместе с тем он является и кризисом справедливости. Определять его можно по-разному. Например, как не совпадение обучения и деятельности. Одни учат, другие действуют, таким образом, те, кто занимаются воспитанием, не учат на своём примере, а те, кто служат примером, не участвуют в воспитании. Это лицемерие настолько глубоко проникло в человеческое общество, что проявляет себя даже в семейных отношениях, в особенности в отношениях между родителями и детьми. Родители требует от детей того, что сами не делают, более того, зачастую на своём примере демонстрируют нечто прямо противоположное тому, чему учат ребёнка на словах. Возникает когнитивный диссонанс. Отсюда следует очень опасная закономерность во всех сферах общества - неспособность обещать. Везде, где отсутствует способность обещать, мы имеем кризис управления, и, как следствие его - бюрократию. Бюрократия дословно - это власть учреждений. Учреждения как таковые всегда выступают посредниками в общении между человеком и человеком, между человек и бытием, и когда вся полнота власти сосредотачивается в руках учреждений, мы получаем ни что иное как тотальную опосредованность. Обычно посредники выражают волю того, кого они опосредуют, но здесь мы имеем совершенно иную ситуацию, при тотальной опосредованности непосредственность уже исчезает со всех ключевых позиций, и потому посредники опосредуют других посредников, возникает круговая порука, в которой напрочь отсутствует какая-то подлинность и честность.
  Кризис управления возникает вполне закономерным образом, когда античная система непосредственного управления становится всё менее эффективной в контроле сложных систем производства и огромных территорий, входящих в состав Римской ойкумены. И тогда люди постепенно начинают заменяться учреждениями, которые функционируют по подобию цеха, и не столь важно, кто в этом цеху трудится, главное, чтобы они были специалистами. Этому способствует и развитие письменности. Живое общение заменяется формальным обменом информацией. И здесь уже не важно, имеем ли мы демократию, олигархию или диктатуру; монархию или республику; командную экономику или рыночную. Власть во всех этих системах принадлежит не людям, а учреждениям. А уже учреждения являются либо демократическими, либо диктаторскими, не суть важно, ведь в обоих случаях они будут тоталитарны и будут стремиться уничтожить, вытеснить с ключевых позиций любую непосредственность, а в самых запущенных формах, вообще любой талант в любом деле. Но повторимся, такая система формируется естественным путём, возникает постепенно из системы непосредственного управления, и на протяжении веков конфликтует с последней за право контроля над публичной сферой.
  Так, вся история античной Римской Империи - это история борьбы двух политических структур - магистратуры и чиновничества. Магистратура - структура более древняя, республиканская, структура непосредственного управления, структура справедливости и чести. Чиновничество приходит к ней на помощь в управлении провинциями, и становится альтернативной управленческой структурой. Постепенно чиновничество стремиться вытеснить магистратуру, и лишь спустя несколько столетий достигает успеха в этом деле. Изначально чиновник - это легат Августа, то есть императорский легат со специальными полномочиями в провинции. В отличии от магистрата императорский легат представляет не себя, а императора, говорит и действует не от своего лица, он выступает как посредник. Этот посредник обрастает специальными учреждениями и военной силой, которой располагает на местах, и, таким образом, становится первым бюрократом. Позже такие учреждения начинают общаться друг с другом и учатся функционировать на всей территории страны без опоры на магистрата. У посредников для этого возникают свои посредники, у которых возникают свои посредники, у тех свои, и так далее, в пределе до бесконечности.
  В конечном итоге вся бюрократия концентрируется вокруг единого центра и формирует до мозга костей бюрократический институт - государство. Но, что интересно, центр этот становится совершенно недоступным чувствам, он буквально потусторонний. Уже в Римской Империи в эпоху домината вокруг персоны императора формируется эта аура недоступности и божественности. Подданные обязаны падать перед ним ниц, с императором не так-то просто добиться аудиенции, он не участвует в войнах и становится кем-то вроде живой иконы. Но затем уже и центр в виде живой иконы становится слишком "живым" для этой системы, и потому центр перемещается полностью на небеса, в град Божий Августина. Таким образом, создаётся иллюзия непосредственности. Бюрократия как и прежде является посредником, и не отрицает этого, но теперь она опосредствует нечто, что формально доступно только ей, а фактически - никому. Иными словами, бюрократию в государство объединяет только одно устремление - желание загнать в гетто любую фактическую непосредственность, вытеснить её, а то и вовсе уничтожить. Распять гения, чтобы затем, посмертно объявить его Богом - вот главная суть всей бюрократии и государства. Действительный центр они подменяют мнимым центром и противопоставляют его любой силе, способной претендовать на место действительного центра. Если действительный центр стремится распространиться на всю ойкумену, как в известной пословице - "все дороги ведут в Рим", то к мнимому центру можно только асимптотически приближаться, но совершенно невозможно настигнуть его полностью. Возможно, Иуда Искариот, предавая Христа, мотивировался вовсе не жаждой нажить пресловутые 30 серебряников, его мотивация, вероятнее всего, была на порядок сложнее, он намеревался дать иудеям нового Бога, для чего нужно было умертвить гения. Сюжет не новый, ведь и основатель Рима - Ромул так же погиб или пропал без вести, а потом был объявлен богом теми, кого больше всего подозревали в причастности к этому происшествию. Но тогда воскресший Ромул стал вовсе не единым и не единственным богом, поэтому бюрократии не возникло.
  Итак, все бюрократические учреждения обретают единство в государстве. Государство же покоится на разделении между властью и источником власти. Это приводит к самому фундаментальному разделению властей - к разделению на силу и авторитет. Сила и авторитет - это две неотъемлемых составляющих любой политической власти. Источник власти обладает одновременно и силой, и авторитетом, в нём это не разделимо. Если брать в качестве источника единого Бога, то он одновременно и карающий за грехи и вознаграждающий за благие дела, олицетворение и силы и авторитета. Но при этом всё совершенно противоположным образом обстоит с реальной властью, опирающейся на этот источник. Здесь сила и авторитет фактически никогда не сочетаются в одном человеке или институте. Разделение политической власти на носителей силы и носителей авторитета лежит в основе любого разделения властей. При этом изначально это разделение властей является крайне нечётким, а потому и носители авторитета способны к проявлению силы, и носители силы не редко обладают высоким нравственным авторитетом. И всё же начало было положено. Все политические режимы после этого стали полярно делиться на монархические и республиканские, правда, совсем не в том смысле, в каком понималась республика в Античности, поэтому будем называть их лучше демократическими. Но при этом, не будем забывать, что у Монтескье и других политических философов Просвещения изначально это было противостояние монархии и республики. В демократии верховная власть является носителем авторитета, а все силовые ведомства подчинены ей через посредников. При диктатуре, напротив, высшая власть находится в руках непопулярных силовиков, которые через своих бюрократических посредников пытаются придать себе авторитетности. Монархия фактически лишает монарха и силы, и авторитета, разделяя эти функции между его посредниками. При этом формально монарх обладает и силой, и авторитетом, но фактически должен всегда выбирать, каким путём ему править, авторитетом или силой. Макиавелли, например, отмечает, что монарх правит силой в момент основания государства, однако, когда государство уже создано или захвачено, необходима власть авторитета. История подтверждает это даже на примере Рима, который фактически был создан двумя царями - Ромулом и Нумой. Ромул представлял собой силу, был воином и агрессивным завоевателем, Нума же был моральным авторитетом ещё задолго до того, как сменил Ромула на посту царя, и остался таковым, заняв должность рекса.
  Итак, справедливость - это сочетание в одном и силы, и авторитета. Как власть силы, справедливость всегда опирается на несправедливость, как власть авторитета, она опирается на честность. Главный вопрос, как сочетать это в одном? Как можно вершить несправедливость, оставаясь при этом справедливым? Только при наличии иерархии без субординации. Только такая иерархия позволяет с одними быть несправедливым, но за счёт этого быть справедливым с другими. И только в условиях несправедливости и возможна справедливость. Ролз верно говорит о том, что честность является условием справедливости, но так же условием справедливости является и несправедливость, и причём в такой же степени, как и честность. Такая дьявольская добродетель в своё время легла в основе древнегреческого полиса и фактически создала древнегреческое общество. Все великие восходящие культуры оперировали этим, по сути, естественным понятием справедливости. И именно это было главным условием распространения эллинской власти, по сути, на весь мир. Но, что любопытно, когда греческая ойкумена расширилась до предела, тогда исчезла необходимость в сочетании силы и авторитета в одних и тех же представителях власти. Бюрократия зарождается ещё в империи Александра Великого, хоть греческие институты с большим трудом приживаются в Азии. В Римской Империи бюрократия уже становится завершённым колоссальным механизмом. Пытаясь уничтожить несправедливость, она фактически уничтожает и справедливость. Управление перестаёт быть непосредственным.
  Фактически, кризис управления - это вполне естественное явление для любой системы непосредственного управления. Легко управлять непосредственно варварами, которые ещё не знают культуры победителя и понимают только язык силы. Но когда варвары начинают подниматься до культуры победителя и начинают понимать не только язык силы, но язык авторитета, необходимы уже институты, чтобы удержать их в подчинении. Можно сказать, что вчерашние варвары сами создают эти институты, где можно усмотреть своеобразные элементы культа Карго. Когда дикие африканские племена сооружают деревянные копии самолётов и ждут, что поклонений этой модели самолёта принесёт им милость богов. Когда-то действительно европейские самолёты сбрасывали этим племенам гуманитарную помощь, и поскольку устройство самолёта было дикарям неведомо, то они соорудили его модель и сделали из неё идола, ожидая от него такой же гуманитарной помощи. Аналогичным образом ведут себя все дикари, покорённые более высокой культурой. Они видят некую управленческую структуру, дисциплину, грубую силу в сочетании с тонким эстетическим вкусом, но не понимают внутреннего устройства этой общины, и пытаются своим, более примитивным мышлением воспроизвести её. Так зарождаются многочисленные копии в виде институтов, которые при этом подчинены центру. Но вскоре они вытеснят этот центр своим количеством, и останутся только институты. Обе римских империи - Западная и Восточная были уничтожены варварами, которых сами же обучили, воспитали, научили воевать и даже сами вооружили для войны с врагами Рима. Но затем варвары направили это оружие уже против своих наставников.
  С тех пор власть всё больше разделяется на разные ветви власти, а источник власти становится всё более недоступным. Бог, сойдя с небес, и, растворившись в нации, рабочем классе или гражданском обществе (то, что Ницше называет смертью Бога) не стал более доступным, скорее, наоборот. Рабочий класс или гражданское общество - это уже изначально то, что невозможно охватить чувствами, эфемерный источник легитимности, который безмолвствует, позволяя разным властным группам трактовать это безмолвие на свой лад. И чем недоступнее становятся эти источники, тем сильнее раскалывается власть. Помимо трёх традиционных ветвей власти, таких как исполнительная, законодательная и судебная, возникают ещё и СМИ - нетрадиционная четвёртая власть, а так же различные корпорации и общественные движения. Всех их объединяет радикальная враждебность к гению, который может возвратить непосредственность, а потому и радикальная любовь ко всему пошлому, мещанскому, терпимость к низости и конформизму. Но чем сильнее распространяется эта некрофилия, тем сильнее ненависть клокочет в груди дремлющего гения, тем настойчивее удары судьбы требуют пробуждения гения в тех, кто имеют хоть мало мальские зачатки гениальности. Чем больше несправедливости во власти толпы, тем сильнее воля к непосредственной справедливости в отдельных личностях. И однажды карающий молот справедливости нанесёт свой безжалостный удар по всему низкому и посредственному и на долгие века заставит толпу ужаснуться и отступить, как река обступает камень, который не может сдвинуть. И огромная масса неизбежно падёт на колени перед могучей и непоколебимой волей. Больше непоколебимости, больше упрямства перед стремительным потоком пугающей, завистливой и злобной массы - вот что необходимо, чтобы в мир вновь вернулась справедливость, забытая на долгие две тысячи лет.
  
  
  3.Источники власти и источники права.
  Пора уже уяснить, что главная оппозиция в политике разворачивается не вокруг борьбы демократии и тирании, власти и гражданского населения, национального большинства и национальных меньшинств, буржуа и пролетариев. Главное противоречие в публичной сфере всегда разворачивается между двумя фундаментальными способами управления: бюрократией и аристократией. Тирания и демократия при аристократическом способе управления, и тирания и демократия при способе бюрократическом - это явления, не имеющие между собой ничего общего, кроме названия. Современные демократии и диктатуры не имеют никакого отношения к аутентичным античным демократиями и диктатурам. В Античности граница между справедливостью и несправедливостью всегда является чёткой и настолько наличной, что не было нужды даже в какой-нибудь этике, санкционированной свыше, чтобы ощутить эту грань. При бюрократическом управлении справедливость с лёгкостью может быть выдана за несправедливость, а несправедливость за справедливость, героя легко объявить трусом, труса - героем. Здесь уже необходимо массивное нагромождение этических догматов, которые не несут в себе никакого смысла, кроме одного - стандартизация общества, как гарантия безопасности. Если рассматривать человека через призму его специализации, оценивая его поведение всегда как подражание какому-то образцу, а не как нечто оригинальное, то создаётся граница между стандартом справедливости и стандартом несправедливости, которая может выдаваться за границу добра и зла. Однако для поддержания в обществе устойчивого ощущения такой границы, необходимо огромное количество тех самых искусственных образцов, безжизненных схем, в которые насильно будут загоняться живые люди, превращаясь в схемы людей, в тени. Иными словами, репрессии, криптии в целях профилактики всегда должны проводиться в бюрократическом обществе. Когда почти случайным образом из толпы выхватывается несколько человек, которые будут поставлены на суд толпе, принесены в жертву, и обязательно так, чтобы всё общество было причастно к этой расправе над единицами. И при такой расправе каждый член общества должен приобщиться к стандарту и несправедливому насилию толпой на одного, иными словами - приобщается к подлости. В этом смысл всех человеческих жертвоприношений, во всех культах, практиковавших таковые. Стоит ли рассказывать, как некоторые учителя в школах подстрекают учеников избивать толпой какого-нибудь нерадивого ученика, офицеры на военной службе поддерживают дедовщину, то есть избиение толпой по одному новобранцев, а тюремная охрана натравливает толпы лояльных заключённых на строптивых одиночек?
  В этом заключается сакральное священнодействие бюрократического общества, в котором уникальная личность - никто, зато учреждение, институт - это всё, будь то школа, армия или тюрьма. И коли уж армия становится институтом, то и война становится как раз такой криптией, и не имеет больше иного смысла, кроме как геноцид. С другой стороны, в Античности смысл войны, напротив, был противоположный, дать слабым уйти с честью, а сильным занять достойное их положение. Здесь нет смысла стрелять в безоружных, вырезать людей городами, атаковать со спины, толпой на одного, нет смысла в геноциде. Макиавелли даже конницу считает проявлением трусости, и вполне справедливо. И совершенно тот же репрессивный смысл несёт в себе пресловутая борьба с коррупцией. Почему борьба с коррупцией сегодня приобрела такие масштабы? Неужели в предыдущие века масштабы коррупции были меньше, или политики были чище на руку? Вовсе нет. Но в предыдущие века бюрократия не разрослась до таких масштабов, как сегодня, ключевую роль играла ещё традиционная бюрократия, для которой источники власти и источники права - это одно и тоже. Другое дело - современная бюрократия, которая рассредоточена как в традиционных, так и в нетрадиционных институтах, таких как общественные организации и корпорации, и потому требует иных, "модернизированных" форм жертвоприношения, таких как борьба с коррупцией. В борьбе с коррупцией можно усмотреть междоусобную борьбу по сути двух форм бюрократии: традиционной и корпоративной. Первая понимает, что без неё бюрократическому способу управления и вовсе придёт конец, вторая же просто стремится к сиюминутной выгоде и гедонистической пользе, и зачастую забывает о том, для чего, собственно, и был создан этот бездумный гедонизм потребления, и кому он обязан своим происхождением.
  Но рассмотрим отдельно два этих ключевых вида бюрократии: традиционную и корпоративную бюрократию. Вообще, как уже было сказано выше, бюрократический способ управления отличают две фундаментальные характеристики: единый источник власти и разделение на власть и источник власти. Второе есть ни что иное, как кризис управления. Невозможность управления непосредственно, неустойчивость во времени иерархии, если она вообще возникает, наличие субординации, как следствие этой неустойчивости, чередование анархии и жёсткой тирании, и постоянное умножение посредников между ответственным лицом и средой исполнения его решений. Ф. Хайек в своё время выразил суть кризиса управления в так называемом калькуляционном аргументе. При командно-плановой экономике предложение диктуется сверху, учитывая, безусловно, нужды спроса. Но, пока информация о спросе доходит до ответственной верхушки, меняется сам спрос, и потому любое предложение сверху не будет удовлетворять нужды спроса. Предложение просто не успевает за спросом.
  Казалось бы, этот аргумент должен свидетельствовать в пользу рыночной экономики, в чём, безусловно, убеждён и сам Хайек. Но рассмотрим ситуацию с рыночной экономикой. Никакого контроля за спросом нет, и потому предложение всегда зависит от спроса и не может от него отставать. И всё-таки, калькуляция спроса и предложения осуществляется в некоторой величине, которая неизбежно должна быть одна. Если бы таких величин было бы множество или даже несколько, то калькуляция была бы не рациональной. Величиной этой становится валюта. Если спрос и предложение говорят на разных языках или пользуются разными величинами для калькуляции, они никогда не договорятся. Валюта монопольно должна быть одна. И спрос на валюту всегда больше предложения, потому что в противном случае предложение снова доминировало бы над спросом, как в командной экономике. Чтобы рынок функционировал, валюты должно быть всегда определённое количество. Если её будет меньше, появится натуральный безналичный обмен, который по определению не может быть измерен в величинах валюты, то есть калькуляция будет невозможна. Если же валюты на рынке слишком много, то вещи и услуги начинают резко обесцениваться, спрос на них падает. Предложение чутко реагирует на этот спрос и отвечает на него, снижая стоимость. Но пока информация о снижении стоимости доходит до спроса, валюта ещё больше дешевеет, и потому даже при уменьшенной стоимости, в конечном агенте продажи мы всё равно будет иметь слишком высокую цену. Здесь уже не предложение отстаёт от спроса, а спрос отстаёт от предложения. И снова становится невозможным рационально исправить ситуацию, поскольку пока информация проходит ряд посредников, она устаревает.
  Отсюда можно заключить, что полностью рациональная экономика невозможна в принципе, элементы иррациональности исключить из неё невозможно. Такую иррациональность выносят за скобки системы, и она становится источником любой рациональности. Тоже самое происходит и с источниками права, из которых выходит уже вся система права, регулирующая экономические отношения. Разумеется, такое вынесение за скобки иррациональности и возвышение её до чего-то сверхчувственного возможно только тогда, когда мы в мире чувственном стремимся к абсолютной рациональности. Рациональность же, как выясняется, есть опосредованность. Посредники между спросом и предложением с одной стороны, задерживают информацию, с другой - обрабатывают её и делают рациональной. То есть, те, кто должны делать информацию рациональной, спрос и предложение измеримыми математически, те же в конечном итоге и начинают тормозить экономическое общение, демонстрируя один из самых ярких примеров кризиса управления. Выходит, источники рациональности и источники иррациональности в управлении одни и те же - посредники. Разумеется, им выгодно публично выглядеть рациональными, поэтому источники иррациональности объявляются чем-то сверхъестественным. Первый такой источник - это обычай. На обычаи можно списать все неудачи управления. Второй основной источник права - это судебный прецедент. Количество судебных решений по аналогичным между собой делам не поддаётся математической обработке, поэтому здесь всегда есть место иррациональности. И, нормативно-правовые акты, такие как законы, указы, приказы и прочие решения высшей власти. Такие решения всегда опираются на некоторую концепцию легитимности, которая источник власти ставит выше действующей власти. Этим источником может быть Бог или природа, которая, однако, в трудах деятелей Просвещения становится гуманной, то есть антропоморфной, как и сам Бог.
  Последний источник права интересен особенно, поскольку он одновременно является и источником власти, в то время как обычаи и судебные прецеденты, являясь источниками права, не являются источниками власти. Единый Бог, таким образом, превращается не только в источник бытия, но в источник права и источник власти. В Боге три источника совпадают между собой, в "граде земном" в свою очередь между мышлением, как высшим способом бытия, властью и правом происходит чёткое разделение труда по институтам. Такой источник бытия, власти и права как Бог, то есть единый источник власти для трёх способов бытия, ставших теперь разными, является отличительной характеристикой как раз традиционной бюрократии. При этом, если исторически первым таким единым потусторонним универсумом был Бог, то фактически это может быть и не Бог, или Бог не религиозный, а пантеистический, понимаемый как природа, или попросту как концепция потустороннего единства. Для традиционной бюрократии источник бытия ещё один, хоть это бытие уже распалось на несколько ветвей. В том время, как известно, в аристократическом правлении действующая власть и есть источник права, и сама при этом источник власти. Но таких источников может быть множество, и потому центр бытия, власти и права хоть пространственно и зафиксирован в одном месте, это самое место никогда не имеет чётких границ. Здесь как в квантовой механике, размер предмета колеблется в рамках определённых величин, и мы никогда не можем измерить его с точностью до нуля. Всегда в любом измерении, на любом приборе будет погрешность. Только в квантовой механике интервал этих колебаний чрезвычайно мал, и самими этими колебаниями можно пренебречь. А вот в случае с бытийным центром эти колебания размера довольно велики, но всё равно не могут быть измерены. В той же римской ойкумене Рим - это не только город, это ещё и граница римской юрисдикции, которая определяется уполномоченными лицами, действующими далеко за пределами города в какой-нибудь провинции. Как бы такое лицо не было далеко от города, оно всё равно есть Рим, то есть источник власти и лицо, носящее на себе печать высшей власти. Если же единственным источником объявлен Бог, то и помазанник у него может быть только один. Местонахождение у него всегда одно, граница его юрисдикции бесконечна.
  Если помазанников много, как в западном христианстве, то должны быть ещё источники права, которые дополняют основной источник, но так же являются потусторонними. Наличие таких источником обозначает переходный этап от традиционной бюрократии к бюрократии корпоративной. В переходных формах Бог ещё остаётся как источник мышления, права или политики, но уже не является источником сразу трёх способов бытия. Право или политика, а затем и само бытие выискивают себе иные, нерелигиозные источники, но, что интересно, эти источники уже не совпадают друг с другом. Так, помимо международных, существует три основных внутренних источника права, названные выше, но только один из них является источником власти. Источники власти в свою очередь "перемещаются" на землю и становятся массовыми. Собственно, народные массы из низов всегда считали себя людьми божьими, проводниками божьей воли на земле. Однако это не возвращает общество к небюрократического управления. Дело в том, что даже если источники власти и права уже не являются потусторонними, они всё равно не становятся от этого чувственными. А ведь сама суть концепции потустороннего мира заключалась в том, что он недоступен нашим чувствам, совершенно невидим. И если мы отказываемся от такой потусторонности, мы вовсе не уходим от посредничества, напротив, между ощущаемой чувствами властью, и недоступной чувствам массой возникает ещё больше посредников, которые, правда, теперь плодятся даже не вокруг одного центра, и вообще без всякого центра, что и отличает уже корпоративную бюрократию.
  Коррупция как явление возникает благодаря безудержному стремлению корпоративной бюрократии к наживе. Но в действительности за этим стремлением к наживе скрывается стремлением к высшим удовольствиям, к которым были устремлены люди традиционных обществ, и устремлены сейчас там, где общества остаются традиционными. Там считалось благом хотеть чего-то недоступного чувствам, хотеть потустороннего рая, вечного блаженства на том свете. А что такое есть огромные многомиллиардные капиталы, десятки квартир, оформленных на родственников, офшорные счета, собственность по всей стране и других странах, оформленная на фирмы-посредников? Являются ли владельцы этих капиталов и собственности их действительными владельцами? Они владеют тем, чего не могут увидеть, имеют деньги, которые не могут потрогать. И не только потому, что если вдруг начнут сорить собственными деньгами, их тут же заподозрят в коррумпированности. Это больше страшит традиционных бюрократов. Корпоративные же бюрократы - это те, кто владеют крупным бизнесом на вполне законных основаниях, не должны скрываться от властей, в идеале честные налогоплательщики. И всё же, ни один из них не может полностью обналичить свой счёт в банке. Никто не видел грузовиков, нагруженных деньгами возле дома миллиардера. Его деньгами распоряжаются посредники в банке, так же как его собственностью распоряжаются управляющие.
   Борьба с коррупцией - это на самом деле борьба за окончательное размежевание традиционной бюрократии и бюрократии корпоративной, за чёткое разделение труда между чиновниками и бизнесом. Но они никогда не могут полностью размежеваться, потому что корпоративная бюрократия происходит из бюрократии традиционной. Первая опирается на источники права, вторая - на источник власти, но и те, и другой недоступным чувствам. Зачем же тогда нужен этот цирк, пафосная риторика и широкое тиражирование в СМИ каждого случая борьбы с коррупцией? Ответ прост, эта борьба направленна не против чиновников, захотевших стать бизнесменами, а против того, во что могут превратиться эти чиновники. Именно коррумпированный чиновник может стать действительно хозяином власти, то есть перестать в подлинном смысле быть чиновником и в подлинном смысле стать гражданином. Коррупция - это самый страшный враг бюрократии, и самый эффективный способ победить бюрократию. Коррумпированные чиновники не выгодны бюрократическому управлению сразу в двух смыслах. Во-первых, коррумпированный чиновник уже не просто посредник, выполняющий поручения сверху, он хозяин того, чем управляет, и потому в случае угрозы его территории извне, будет защищать её как собственную шкуру, даже ценой собственной жизни и свободы. Во-вторых, инстинкт захвата собственности и воля к наживе создавали личностей, которые воистину творили историю, захватывали земли и страны, расширяли границы своего отечества, и тем самым делали свой народ более могущественным. Этот инстинкт в значительной мере развит у коррумпированных чиновников, которые могут стать истинными вождями своего народа на пути к великим свершениям. И чем более публично совершается коррупция, тем больше шансов у чиновников из простых чиновников превратиться в хозяев собственной страны. Разумеется, следует понимать, что под коррупцией здесь подразумевается не то, что часто ошибочно за неё выдаётся. Различные хищения бюджетных средства и мошеннические схемы выбивания денег из центра - это просто воровство и мошенничество. Коррупция же в истинном смысле - это взяточничество и местничество.
  С другой стороны, борьба с коррупцией не уничтожает коррупцию, а лишь загоняет её в тень, заставляет скрываться и прятаться из публичной сферы, что, безусловно, вредит непосредственности. Ведь самый эффективный способ борьбы с коррупцией во все времена - это наращивание и распространение чиновников. Что уже заставляет задуматься. Сегодня борьба с коррупцией - это уже главный повод для увеличения количества бюрократических посредников и их институтов. Рост бюрократии в свою очередь ведёт к тотальному уничтожению непосредственности и к тотальной халатности. Иными словами, резкий интенсивный рост бюрократии всегда приводит к тоталитаризму. И не столь важно, имеем ли мы дело с тоталитаризмом фашистским, коммунистическими или с повсеместной тотальностью демократии общества потребления. Везде в начале мы имеем своеобразные скачёк, приводящий к росту бюрократических институтов и их сотрудников. Последний такой скачёк был вызван обострением кризиса управления во время Великой Депрессии. Тогда повсюду наращивалась бюрократия, в том числе и военная. В результате это вылилось в самую чудовищную и подлую войну в истории человечества. Но и после войны наращивание бюрократии только продолжалось. Фашизм не проиграл, в той войне проиграла лишь нарождающаяся непосредственность. Позже в своих исследованиях тоталитаризма Х. Аренд будет писать, что самые страшные преступления тоталитарных милитаристических режимов были совершенны по вине безразличия и халатности бюрократических чинов. Она назвала это банальностью зла. Чиновники лишь отдавали приказ, подписывая смертные приговоры с тем же безразличием, с каким они подписывают сотню разных бумаг каждый день. Никто не отдавал себе отчёта в том, что творит беспрецедентное зло, каждый просто делал свою работу. И тот, кто выносил приговор, никогда не приводил его в исполнение. Что ж, всё это верно, но в таком случае, самый страшный враг тоталитаризма - это публичная коррупция, и ударить коррупцией по бюрократии - это значит положить начало прекращению векового уничтожения свободы и гражданства.
  4.Кризис управления.
  Элементы иррациональности присутствуют всегда в любой системе управления, и уже только по этой причине ни одну экономику или политическую систему нельзя сделать полностью рациональной, подчиняющейся математическому измерению и всеобщему пониманию. Говорит ли это о иррационализме управления как такового, и, как следствие, о том, что кризис управления невозможно преодолеть полностью? Вовсе нет. Элементы иррациональности могут и не складываться в так называемый иррационализм, а лишь выступать иррациональными по отношению к структурам рациональным, занимающимся математической обработкой данных и их сравнительным анализом. Не нужно забывать, что любой подобный анализ в системе управления носит исключительно статистический характер. Любое утверждение в науке делается из опыта. Если сто раз определённые события приводили к одному и тому же результату, то наука вполне достоверно заключает, что в сто первый раз аналогичное стечение обстоятельств приведёт к таким же следствиям. На этой вере держится уверенность бюрократических институтов счетоводства. Но здесь нужно понимать, что это не теоретические выводы науки идут впереди наблюдения за событиями, а события идут впереди, и здесь всегда возможна такая ситуация, которая ещё не имела аналогов в истории.
  Любые экономические и политические прогнозы здесь не исключение, в их основе всегда лежит лишь наблюдение за прошлым. А прошлое само по себе представляет собой лишь устаревшие системы управления, одни из которых были непосредственными, другие - бюрократическими. При этом первые всегда превращались во вторые, когда считали, что накопили достаточное количество наблюдений, чтобы делать выводы о любых крупных событиях истории. В эту иллюзию не редко впадает и наука, полагая, что наблюдение за тысячами одинаковых фактов не оставляет возможности для исключения. К счастью, квантовая механика последовательно уничтожает подобные иллюзии, указывая, что такая надёжность наблюдения работает в ограниченной области пространства и, что особенно важно, времени. То есть, когда римская власть убедила себя и других, что накопила достаточный опыт для того, чтобы по любому событию предсказать его следствия, как врач может по симптому узнать болезнь, она была права. Действительно, те наблюдения, которые были накоплены человеческими обществами в период Античности и оформлены в их искусстве, науке, и, конечно же, римском праве, позволяли делать прогнозы на протяжении довольно-таки длительно времени. И речь сейчас не о тотальном контроле высшей властью всего происходящего в стране. В таком случае, Римская Империя ни за что не перестала бы существовать, хоть и превратилась бы лишь в карикатуру самой себя из прошлого. Наука в данном случае может делать лишь положительные и отрицательные прогнозы по поводу того, к чему может привести та или иная инициатива. По сути, любая крупная инициатива несла в себе риск гибели империи в качестве варианта развития этой инициативы, как и те положительные следствия, к которым она могла привести. То есть, когда власть рискует, она знает, чем она рискует, знает, чем всё может обернуться в случае неудачи, и знает, чего может достичь в случае успеха. Это подтверждают и известные слова императора Августа Октавиана, который утверждал, что "не следует начинать сражения или войну, если нет уверенности, что при победе выиграешь больше, чем потеряешь при поражении". Но как это можно было рассчитать? По какому алгоритму высчитывали возможные потери и преимущества? Очевидно, только из опыта прошлого, накопленного во многих войнах и сражениях ранней Античности.
  Но совсем другого рода были инициативы в ранней Античности. Здесь, возможно, ставки были и не так высоки, но зато чаще всего любая инициатива была шагом в неизвестность. Дорога буквально вырастала под ногами идущих, жизнь и смерть которых становилась поучительным примером для будущих поколений. Зачастую о преимуществах в случае успеха, как и потерях в случае неудачи древние греки знали очень приблизительно. Именно поэтому они так долго не могли организовать военный альянс против персов, именно поэтому эллинизация так долго не распространялась на Азию и на весь мир, хоть эллины и были уверены в необходимости её распространения. Да и по сути, эллинизация мира закончилась только сегодня, в 21-ом веке, а алгоритмы этой эллинизации были заложены в глубокой древности. Вестернизацию Востока сегодня можно рассматривать как завершающий этап такой эллинизации, которая добралась, наконец, до Японии и Китая. И вот сегодня, когда постэллинская глобализация подошла к своему логическому завершению, человечество вдруг начинает сталкиваться с чем-то, что не поддаётся прогнозированию. И воистину, в 21-ом веке может произойти что угодно, здесь невозможно ничего предсказать. Будущее снова становится открытой книгой с совершенно пустыми листами, каким оно, очевидно, представало и перед древними эллинами. Это раскрывающаяся нам бездна неизвестности не может не ужасать, но так же не может и не манить к себе, особенно самые отчаянные и свободолюбивые натуры.
  Но следует понимать, что на протяжении предшествующих столетий бюрократической эпохи именно уверенность в возможности предсказать все риски и преимущества поддерживала устойчивость системы посредничества. Те знания, что были получены в Античности исключительно в процессе живой артикуляции, путём проб и ошибок, в результате наблюдений за другими и самими собой, позже были возведены в абсолют, будто бы они были даны свыше. Следует задаться вопросом, почему же данная система прогнозирования и детерминизма работала так неукоснительно на протяжении стольких столетий? Дело в том, что в Античности были заложены механизмы эллинизации, то есть некоторые алгоритмы подчинения менее развитых культур более развитым и воспитания менее развитых. При этом в самой Античности чаще действовали не по таким алгоритмам, а, напротив, к каждой конкретной ситуации подходили особо, творчески, но тем самым создавали прецедент и некоторый алгоритм. Позже всё чаще начинают действовать уже по алгоритму, алгоритм становится математически измеримым, простым и доступным. По этому алгоритму и сейчас НАТО насаждает демократию на Востоке, зачастую и не подозревая, что следует давно написанному и затёртому до дыр сценарию. Алгоритм настолько износился, что уже нет нужды в том, чтобы ему следовали люди, ему могут следовать машины, в то время как живые люди могут быть лишь операторами этих машин. Вот почему война сегодня приобрела характер утилизации, именно в этом заключается секрет газовых камер Освенцима. Механическое следование карикатуре некого древнего алгоритма. Эллинистическая унификация мировых культур скрывалась и за походами крестоносцев, и за колонизацией Америки европейцами, за экспансией ислама и за колонизацией Востока Британией и Францией. При этом с каждым столетием такая глобализация действовала всё более по стандарту, всё менее творчески, а, значит, всё более механически. И воистину, самое ужасное в современных войнах - это то механическое хладнокровие, с которым машина уничтожает человека по заранее заданному стандарту.
  Пока эти алгоритмы глобализации, заложенные в Античности, будут эффективно работать, глобализация будет продолжаться. Но что произойдёт, когда эта глобализация завершится? И не есть ли нынешний экономический кризис как раз такой кризис глобализации? Ведь однажды границы греко-римской ойкумены должны охватить всю планету, все культуры будут унифицированы и эллинизированы. И тогда мы удивительным образом возвращаемся снова к исходной точке, с которой, собственно, и начиналась эллинизация всего мира. Пожалуй, это единственное, что сегодня можно предсказать с достоверностью. Все не эллинские культуры греки оценивали как варварские, не зависимо от уровня их развития. И это не спроста. Не смотря на глубокие различия между персами и египтянами, они были уже унифицированы, и причём задолго до появления древнегреческой культуры. Именно это позволяло называть их одним словом - варвары. Греки же выделили себя как раз на фоне этой унификации и противопоставили себя этим гораздо более древним культурам, как молодую восходящую культуру. Этот пафос уникальности потом у них перехватили римляне. Так же и сегодня, на фоне завершившейся глобализации уже греко-римского типа неизбежно должна подняться новая, молодая культура, которая начнёт проделывать со всем миром то же, что проделывали с варварами древние греки, и при этом действовать совершенно не по алгоритму. Вероятнее всего, весь мир объявит этой культуре войну, и война эта не закончится скоро, она растянется на многие и многие века. Победа не будет лёгкой и быстрой, но всюду, где эта молодая культура распространит свою власть, она будет сеять семена новизны и непосредственности. Власть этой культуры будет всегда непосредственной, всюду она будет уничтожать бюрократию, и с полной уверенностью можно сказать, что она не будет ни Европейской, ни Азиатской, более того, для европейцев она даже будет казаться дикой.
  Итак, именно вера в то, что однажды наблюдаемые алгоритмы навсегда нависли над человечеством как непреодолимый рок, лежит в основе веры в возможность демократии и возможность существования государства вообще. То есть веры в эффективность опосредованного управления, веры в то, что власть можно делегировать от большинства меньшинству, и при этом большинство будет носителем суверенитета, а меньшинство носителем власти. Ведь источник власти - это ещё и носитель суверенитета. И когда носителем суверенитета был Бог, то есть град божий, то ещё нельзя было говорить о государстве, меньшинство ещё сохраняло за собой хоть какой-то суверенитет. Но когда источником суверенитета был объявлен народ, то правление стало возможным лишь по стандарту, по заложенному историческому алгоритму, который можно именовать традицией. Отсюда и вышла вера в равенство, в некоторые права человека, данные тоже откуда-то свыше, а точнее, от большинства, ставшего носителем суверенитета. Но вера в равноправие поддерживается лишь одним основанием - верой в возможность осуществления этого равноправия, то есть верой в практическую возможность каждого человека защитить свои права через каких-то посредников в виде институтов. Вера в то, что информация, проходя через несколько посредников, не будет искажаться и задерживаться. Но вера - это предмет религиозный, наука же опирается на знание и с лёгкостью опровергает эту веру. Математическая теорема, названная теоремой о запрете клонирования, утверждает, что информация не может передаваться без искажения, и, чем больше посредников в переносе информации, чем сильнее будут её искажения. В конце концов, депутаты уже совершенно не будут понимать, что представляет собой носитель их суверенитета, и будут делать ошибки не из злого умысла, а просто из незнания, по халатности. Это и есть кризис управления. Именно он не позволяет на практике установить то самое равноправие, которое декларируется в теории о правах человека. Да и не стоит забывать, что сама эта теория базируется уже на криптиях над сильнейшими единицами.
  И такая система бюрократического управления считается рациональной. Но почему? Лишь потому, что один исторический сценарий, повторяясь несколько сотен и тысяч раз, начинает поддаваться математическому описанию, может быть измерен в цифрах статистики, становится, наконец, законом истории. А так же потому, что этот сценарий начинает повторять себя как бы в более мелком масштабе событий, и, таким образом, становится в некоторой степени всеобщим достоянием. Например, тирания, как форма правления, зародившись в Древней Греции, после этого где только не возникала в качестве копий на Востоке или на Западе. Но все эти мелкие тираны, которые и сейчас правят во многих странах Африки - лишь карикатура на тех могучих личностей, которые становились тиранами в Античности, и борьба с которыми стала главной идей Древней Греции, консолидировала и буквально создала ту самую Элладу, покоряющую весь мир и освобождающую его тем самым от тирании, а себя от риска стать жертвой иноземной тирании. При этом принцип тирании, как правило, остался тем же, и потому то, что в своей "Политике" Аристотель писал о тирании, актуально и по сей день. Главное отличие тирана по Аристотелю даже не в том, что он правит незаконно, в обход закона и единолично, главное его отличие, что он использует для этого войска наёмников или просто войска чужеземцев, которые могут быть и оккупационными войсками. Единоличный правитель, который добивается власти на своей земле при помощи своих земляков, не является тираном, он является монархом. Монарх правит по закону, и монархия, по Аристотелю постепенно естественным путём превращается в аристократию. Другое дело тирания. Здесь правитель словно сталкивает лбами две противных и чужеродных друг другу силы - свой народ и чужеземное наёмное войско. Угождая первым, он тиранит вторых, угождая вторым, тиранит первых, и тем самым остаётся единственным человеком, не подверженным тирании, а потому может править по произволу. Поэтому даже фашистские режимы нельзя назвать тиранией в своей стране, они были тиранами на чужой земле, которую оккупировали во время войны, а ещё точнее, тиранами были марионеточные правители, поставленные фашистскими захватчиками на завоёванных территориях. И в этом смысле тираны могут находиться гораздо ближе к нам, а вовсе не в далёкой Африке. Человек, наделённый какой-нибудь властью, будь то мэр или губернатор, или просто начальник на роботе, злоупотребляющий своей властью, зависимый и запуганный сверху, становится для подчинённых настоящим тираном. Всё это будет соответствовать тому описанию тирании, которое дал Аристотель.
  Аналогичным образом копируются в уменьшенном масштабе и прочие явления, зачатые и зародившиеся в Античности. В значительной степени это искажает изначальный смысл явлений, создавая своего рода карикатуры на них. К тому же, легко проследить тенденцию, по которой копии становятся всё более карикатурными, их качество с годами ухудшается. В конечном итоге, копия всегда хуже оригинала, это следует из её определения. От латинского, copia, значит - множество. В отличии от оригинала, копий всегда много, они представляют собой подражание и искажение оригинала. Но согласно той же теореме о запрете клонирования, множество копий могут передать полную информацию о оригинале. Одна же копия не может полностью передавать информацию о оригинале, и потому по качеству она всегда хуже. Правда, порой бывает довольно сложно определить, имеем ли мы дело с копией или оригиналом. Например, если у нас имеется всего одна копия, или просто одно какое-то историческое явление, которое в свою эпоху не имеет себе аналогов. Такое явление, каким бы мелким по масштабу оно ни было, очень просто можно принять за нечто оригинальное. Но если мы обратимся в глубь веков, то увидим, что в прошлой истории аналогов этого явления было предостаточно, и повторялись они в куда больших масштабах. Выходит, копии как множество могут существовать не единовременно, могут вообще не сосуществовать в одном времени, и, тем не менее, поскольку их всё-таки много, и они связаны единой исторической тенденцией измельчания, то они являются всё-таки копиями, воспроизводящими век от века определённый, давно утраченный оригинал.
   Но, пытаясь разобраться, когда начинается копирование и заканчивается оригинальная деятельность, мы сталкиваемся с апорией, аналогичной апориям Зенона. Согласно одной из них, горсть зерна при падении создаёт звук, одно же зерно падает беззвучно. Вопрос, так производят ли зёрна при падении звук или нет, и если производят, то сколько нужно зёрен, чтобы этот звук воспроизвести? Аристотель отвечает на этот вопрос в своей манере, показывая, что звук создаёт воздух, который перемещается горстью зерна, но не перемещается одним зёрнышком. И всё же, Зенон смотрел куда глубже звуковых явлений и подразумевал под этой апорией более глубокое противоречие, которое сегодня называют парадоксом песчинки. Мы можем сказать, что такое гора песка, можем сказать, что такое одна песчинка, но мы совершенно не знаем, какое количество песчинок уже есть гора, а какое горой не является. И действительно, с какой по счёту песчинки можно утверждать, что количество уже перешло в качество, и теперь несколько песчинок - это уже не просто хаотично разбросанная совокупность, но части некоторого целого? С аналогичным парадоксом мы сталкиваемся, когда пытаемся определить, когда начинается копия, а когда заканчивается оригинальность. Копий должно быть много, но их не возникает сразу много. Сначала возникает одна копия, но поскольку она одна, она уже не копия. Только когда появляется множество копий, каждая из них начинает представлять собой копию. Поэтому между копированием и творчеством нет и никогда не было чёткой грани. Творчество всегда несёт в себе элемент подражания, а подражание какому-то творцу всегда будет нести в себе и элемент творчества. Как разобраться в каждой конкретной ситуации где копия, а где оригинал? Да и нужно ли вообще в этом разбираться? Ведь чёткие границы нужны для этики, для гуманизма, для систем посредничества, но при непосредственном управлении, как уже говорилось выше, субординации нет, и границы между рангами не являются чёткими и однозначными. Поэтому в древности возможны карьеры, которые сегодня покажутся очень странными и даже не поддающимися никакому осмыслению.
   Итак, чтобы понять, что мы имеем дело с копиями, мы должны иметь перед собой уже тенденцию копирования и измельчания, мы должны быть уже заброшены в систему копирования где-то в самой середине этого процесса, а то и вовсе в конце. Заброшены извне. Поэтому нет смысла задаваться вопросом, когда конкретно, в какую именно историческую дату вдруг непосредственность заменилась бюрократией. И совершенно невозможно было римлянам и прочим древним народам понять, что они уже совершили этот переход от творческой истории к истории по алгоритму. Переход этот не был резким и распознаваемым, но обратный переход непременно должен быть резким и скачкообразным. Так называемое рациональное управление - это на самом деле отработанный механизм производства копий, производства истории с конвейера. Тогда и там, где эта система даёт сбой, говорят о иррациональности. Но эта иррациональность вовсе не означает, что что-то вдруг происходит не по алгоритму, иначе её следует называть не иррациональностью, а просто оригинальностью. Иррациональность возникает как побочный продукт искажений и задержек информации в системе рационального управления, как следствие разделения бытия и источника бытия, в частности - власти и источника власти. Первое становится чувственным, второе - сверхчувственным. Сверхчувственное в такой системе просто необходимое предположение, делающее центр всего единым, в частности и центр политики. Дело в том, что хоть в системе непосредственного управления центр и есть, и чувственно ощущаем, и является единственным, он не является единым, он может быть рассредоточен так, что совершенно невозможно указать на границу между центром и периферией. Центр очень подвижен, как была подвижна римская власть, как были подвижны все границы в Античности, включая самую главную границу между оригиналом и копией. При наличии посредников центр уже утрачивает эту подвижность и за счёт этого становится единым. Такое единство становится опорой рациональности, но всегда скрывает в себе самую глубокую иррациональность, и всегда будет компрометировать рациональность управления. В этом заключён главный парадокс такого явления как кризис управления.
  5.Частная собственность и родовая аристократия.
  Если рассматривать данную историческую ситуацию с точки зрения методологии науки, то можно посредственную систему управления наречь некоторой глобальной парадигмой управления, а исторические факты, добытые, а точнее, созданные в предшествующей бюрократизму непосредственности управления, можно рассматривать как аксиомы этой парадигмы. Аналогичным образом работает любая наука. Выдвигается некоторая гипотеза, которая экспериментальным путём опровергается или подтверждается, и тем самым подталкивает нас к истине. Так происходит накопление фактов, которые можно назвать условно неопровержимыми, или трудно опровержимыми. Да и даже если такие аксиомы опровергаются, то не полностью, поскольку, если они долгое время принимались за истину, значит, существует какая-то ограниченная область, в которой они действительно были истиной, и открытие этих границ позволило старые знания включить как частный случай в систему новых данных. Так, например, было с пятым постулатом геометрии Евклида, который в своей самой простой формулировке гласит, что параллельные прямые не пересекаются. Когда появилась неевклидова геометрия, и было доказано, что существуют такие пространства, в которых вообще нет параллельных прямых или такие, в которых через одну точку можно провести множество прямых, параллельных данной, то никто не отверг пятый постулат Евклида. Постулат о параллельных прямых был лишь признан частным положением, истинным в пространстве с нулевой кривизной. Само пространство с нулевой кривизной, иначе именуемое плоским, было признано частным случаем, как и вообще любое пространство с одинаковой кривизной на всём его протяжении.
  Но факты и теоретические размышления, намекающие на неевклидову геометрию, появились очень давно. Попытки как-то обойти пятый постулат, или вывести его из других сопровождали геометрию на протяжении всей её истории. Некоторые экспериментальные наблюдения настойчиво не хотели вписываться в теорию, которая считалась проверенной тысячи раз и работающей неукоснительно. В конце концов все эти наблюдения и размышления объединились в новую парадигму, пришедшую на смену старой. Похожим образом дело обстоит и с человеческой политической историей. Наблюдения, которые выводят нас за рамки какой-то рациональной теории, события, совершающиеся не по алгоритму, начали происходит задолго до того, как кризис управления обострился до предела в нынешнем экономическом кризисе. Именно эти события должны стать маяком в достижении непосредственности управления и устранении низкого политического посредничества. Но, что важно, предшествующая парадигма посредственности не должна быть отброшена, а должна быть включена как частный случай в новыйе исторические реалии. То есть все технические достижения этой системы, которые служат подавлению людей выдающихся и распространению власти безликой массы, должны быть поставлены на службу грядущей диктатуре гения, тирании художников, империи талантов.
  Одним из таких маяков является частная собственность. Казалось бы, во всех Конституциях наиболее цивилизованных стран частная собственность провозглашена неприкосновенной. Но действительно ли здесь мы имеем частую собственность? Не имеем ли мы здесь точно такую же подмену, которую уже имели с демократией и прочими бюрократическими карикатурами на непосредственность? Иными словами, не есть ли то, что выдаётся в Конституциях под именем частной собственности лишь элементом культа Карго? Если так, то выступления левых против частной собственности - это есть не более чем выступления против Карго-собственности. И, возможно, такой протест действительно несёт в себе пафос борьбы против фальши, чем и привлекает к себе молодёжь. Но фальш - это не сама частная собственность, а современная пародия на неё. Как уже говорилось выше, демократия или тирания при аристократическом способе управления, и те же самые демократия и тирании при способе бюрократическом - это совершенно разные явления. В частности, в Древних Афинах демократия была непосредственной, ни о каком делегировании полномочий там не могло быть и речи. Гражданин обязан присутствовать на народном собрании и голосовать на нём. Аналогичная непосредственность имелась там и в вопросах частной собственности. Частная собственность - это всегда собственность физических лиц, никакой собственности юридических лиц, будь то кооперативы, товарищества, корпорации, различные ООО, ОАО, ЗАО и т.д. - там не знали. При бюрократическом управлении собственность физических лиц постепенно вытесняется и подменяется собственностью юридических лиц. В конце концов, вся крупная собственность сосредотачивается в руках корпораций и акционерных обществ, а в руках индивидуальных предпринимателей сосредотачивается лишь мелкая частная собственность. Но на заре капитализма крупная собственность могла быть ещё собственностью физических лиц, существовали так называемые магнаты, к коим принадлежал, между прочим, и Энгельс. В зачаточной форме они представляли собой возрождение частной собственности. Правда, очень быстро такой промышленный капитал слился с банковским капиталом, что по выводам левых экономистов, свидетельствует уже о переходе капитализма к стадии империализма. Однако банковские системы уже с самого появления банков были бюрократическими структурами, и с самого появления магнатов устремили все свои усилия на то, чтобы поглотить последних и бюрократизировать их предприятия.
  Магнаты в свою эпоху лишь возрождали частную собственность физических лиц, а задача заключается в изобретении новых форм подобной собственности, поскольку старые устарели. Крупные предприниматели совсем не долго могли быть собственниками как физические лица именно потому, что не изобрели новых, действительно справедливых способов наследования. В силу этого уже через несколько поколений собственниками стали уже ни они, а юридические лица. Концепция собственности юридического лица в корне своём является бюрократической, а первым крупнейшим юридическим лицом можно назвать христианскую Вселенскую церковь. Её догматы, предписывающие цезарю отдавать цезарево, а Богу - божье, указывают на необходимость отстранения церкви от фактической, непосредственной власти. Церковь может править лишь как коллектив, община, церковная собственность есть коллективная собственность, а не частная. Была в Античности и общественная собственность, общая земля, которой распоряжались все граждане, именуемая отечеством. Владение такой общественной собственностью было публичным делом, по латыни - respublika. Владение коллективной собственностью стало делом ни публичным и ни частным, а тайным, и потому изначально нуждалось во множестве посредников. Отечество как общественная собственность всегда опиралось на частную собственность. Поэтому представить общественную собственность без частной собственности было невозможно. Правда, Платон попытался это себе представить, но никто не воспринял его идею всерьёз и не попытался реализовать на практике.
  Однако в Новое Время вновь заговорили о общественной собственности без частной собственности, и как раз тогда, когда частной собственностью уже называли собственность юридических лиц. Что такое по сути есть класс буржуазии у Маркса, как не большое юридическое лицо, коллектив, который стоит даже за общественной собственностью и распоряжается ей через своих посредников в обход интересов большинства? Таких посредников Маркс назвал правительством, а такой союз коллективной и общественной собственности - государством. Этой системе Маркс противопоставляет другую систему, при которой так же возникает союз коллективной собственности и общественной, но общественная уже преобладает. Эту систему он и назвал диктатурой пролетариата или государством рабочих. И теперь наивная фантазия Платона стала выглядеть куда более реалистичной. Одно дело, убрать частную собственность и оставить только общественную. Ошибочность такой системы вскрыл ещё Аристотель в своей "Политике". И совсем другое дело, убрать частную собственность, заменив её альянсом коллективной и общественной собственности при главенствующей роли собственности общественной. Иными словами, средства производства при коммунизме находятся в общественной собственности, а всё остальное переходит в собственность юридических лиц. Такая система действительно возможна, и, вероятно, уже реализуется в ряде стран Европы. Но следует понимать, что если мы говорим о действительно частной собственности, то ни о каком классе буржуазии, феодалов или рабовладельцев не может быть и речь. Господствующий класс может быть экономическим классом только в том случае, если он представляет собой юридическое лицо или союз нескольких юридических лиц. В противном случае, каждый собственник будет отстаивать свой, индивидуальный или общественный, а вовсе не классовый интерес. Поэтому говорить о классовом обществе в Античности мы не можем, ведь собственности юридических лиц там не знали.
  В раннем Средневековье уже интенсивно формируются юридические лица, такие как христианская или мусульманская церковь, различные купеческие гильдии, позже оформившиеся в большие торговые союзы городов, и прочие коммерческие общественные организации. В позднем Средневековье частная собственность физических лиц уже полностью вытесняется из политики, и формируется государство, вынуждающее дворянство объединяться в юридические лица. И, наконец, когда окончательная подмена частной собственности собственностью юридических лиц почти полностью завершается, в борьбе с её тотальностью возникают так называемые капиталисты, или, как их ещё можно называть - олигархи. Ведь по определению Аристотеля они были именно олигархами, и олигархия по Аристотелю безусловно является упадочной формой правления. В "Политике" её дублирует аристократия, которая сама по себе есть уже справедливая форма правления. В чём же ключевое отличие между олигархией и аристократией по Аристотелю? Олигарх обладает властью как владелец имущества, крупный собственник земли или прочей недвижимости. Аристократия же во все времена - это родовая аристократия. Аристократия как способ управления главной целью своей видит проведение своеобразной селекции человека, то есть совершает отбор самых достойных, или, буквально, прекрасных. Ведь аристократия в буквальном переводе - это прекрасновластие. В этом смысле аристократическое правление всегда будет представлять собой меритократию. Родовая община в данном случае является механизмом такого отбора. Она позволяет передавать статус по наследству, как передаётся имущество. Для аристократа такой статус на порядок важнее любого имущества, он является важным начальным условием в любой карьере. Но что во все времена отличало аристократическое управления, так это то, что правящих родов должно быть множество. Например, в Риме изначально их было 150, и каждый род предоставлял своего сенатора в сенат. Такая полиархия была гарантией защиты от тирании, и сама по себе уже представляла источник власти. Это же отличает селекцию родовую от селекции национальной, которую проводят различные диктаторские и просто фашистские режимы. Вторая пытается централизованно, при помощи субординации "очистить" нацию, и в конечном итоге выращивает породу людей, которые просто любят своих вождей и подчиняются субординации. Но родовая селекция отвергает любую субординацию и выращивает людей, которые способны принять власть по наследству, и тем самым сохранить и преумножить заслуги своих знатных предков.
  Главный недостаток капиталистических олигархов заключался в том, что они не смогли стать аристократами, да и не очень стремились к этому. Да и вообще, если следовать Аристотелю, то он даже и не предполагал, что олигархия вообще может превратиться в аристократию, в то время как аристократия запросто может стать олигархией. И всё же, грань, отличающая элиту аристократическую от элиты олигархической - очень тонка, как и любая грань между оригиналом и копией, и не всегда можно её ощутить. Если аристократия может выродится в олигархию, то олигархами становятся потомки аристократов, то есть те, кто фактически приобрели свой статус по наследству. История знает не мало таких случаев. И всё же сами они аристократами не являются, и больше всего ценят имущественное, а не родовое наследование. В таком случае должно быть ещё какое-то принципиальное отличие олигархии от аристократии. И такое различие есть, и это снова различие в источниках власти. Если элита является аристократией, то фактически она и является источником власти, каждый род, и в особенности глава рода, заседающий, условно, в сенате, есть источник власти. Если сенаторов 150, то и источников власти будет 150. Иначе дело обстоит при олигархии. Здесь уже источник власти отделяется от действующей власти. Он может находиться на небесах или на земле, но всегда будет сверхчувственным. В олигархии, которая напрямую происходит от аристократии, как правило эта аристократия и становится источником власти. То есть потомки делают своих предков источником власти, и тем самым ставят во главу закона не свои заслуги, а заслуги своих предков. Если потомки из элиты не соперничают со своими предками и не пытаются их превзойти в своих достижениях, значит, сами они уже аристократами не являются и превращаются в обыкновенных олигархов. И такое превращение уже есть само по себе шаг от непосредственно частной собственности к частной собственности юридических лиц, которая является подделкой частной собственности. И если под частной собственностью понимать второе, а не первое, то здесь можно согласится с Марксом, что такая частная собственность должна быть упразднена. А имел ли в виду Маркс какую-то другую частную собственность, когда говорил о буржуазии как классе? Ведь он совершенно однозначно утверждал, что у рабочего класса нет частной собственности. Утверждение, которое загоняло в тупик самые лучшие советские умы, в результате чего они были вынужден ввести и даже закрепить в Конституции понятие личной собственности, которая, оказывается, у рабочих в буржуазных странах есть. Но эта личная собственность советской Конституции - это как раз и есть частная собственность физических лиц, а Маркс, утверждая, что пролетариат лишён частной собственности, всегда имел в виду частную собственность юридических лиц, которой до появления профсоюзов действительно у рабочих не было. Но лишь потому, что и сам пролетариат не был юридическим лицом до появления профсоюзов, и стал осознавать себя как класс, то есть как юридическое лицо как раз в результате деятельности левых движений.
  Итак, во все времена именно близкие родственные связи как внутри рода, так и между могущественными родами обеспечивали непосредственность управления. То есть родство было в политическом смысле альтернативной бюрократии ещё задолго до появления таковой. И если сегодня мы хотим избавиться от бюрократизма и вернуть непосредственность управления, то единственный путь к этому - это новая родовая аристократия. Конечно, это может звучать как дикость. Ведь родовая община современному человеку кажется чем-то диким и даже первобытным, чем-то безнадёжно устаревшим. И в какой-то степени это так. Все формы родовой общины, которые существовали прежде, безнадёжно устарели. И, тем не менее, это не значит, что невозможно изобрести новых форм родовой общины. В конце концов, здесь так же возможно развитие, и родовая община в древнем Востоке является куда более примитивной, чем аналогичная родовая община в греко-римской ойкумене. Если говорить о древнем Востоке, то здесь родственные связи всегда означали кровно-родственные связи. Правда, и здесь не всегда можно было доказать или опровергнуть родство, потому что не было христианской моногамной семьи. Так что всё равно важным фактором было воспитание. Но воспитанием занимались преимущественно родители и близкие родственники, общество здесь до определённого исторического момента, ознаменовавшего конец восточной непосредственности, в воспитании личности столь большой роли не играло. Поэтому на Востоке всегда правят деспоты и сатрапы - те, кого греки однозначно нарекают тиранами. По сути, на Востоке в древности только один аристократический род обладает наследственной высшей властью, другие роды всегда будут ниже его. И это лишь потому, что считалось, что невозможно взять на воспитание человека из другого, пусть и знатного рода, и привить ему все ценности своего рода. Возможно, на Востоке это действительно было невозможным, но стало возможным в Элладе, с изобретением полиса.
  В древнегреческом и древнеримском воспитании уже важную роль начинает играть наставничество, близкие отношения между людьми из разных, хоть и близких по знатности родов, которые при этом не являются родственниками друг друга. И такие отношения не есть дружба, они есть именно любовь, но любовь не половая, а платоническая. Правда, порой она превращалась и в половую, но это уже были так же элементы культа Карго. В Риме человека, который берёт на себя наставничество, называли патроном, а тот, кого он наставляет, именовали клиентом. Важно то, что клиентом может стать человек совсем из другого племени, нежели римляне, быть темнокожим провинциалом, и, тем не менее, если он был представителем знати или просто достойным человеком, он мог рассчитывать на патронаж знатного человека из великих римских фамилий. И такие отношения патронажа, если верить Плутарху, присутствовали в Риме с самого момента его основания. В частности, Плутарх полагал, что изначально патриции были патронами, а плебеи их клиентами, то есть отношения между патрицием и плебеями были исключительно личными, а не как стало позже - официальными. Отношения между патроном и клиентом носили и экономический характер: первый взымал ренту со второго, второй получал правовую защиту патрона. И всё же это были именно личные родовые отношения, которые при этом уже не подразумевали прямого кровного родства. Косвенно род патрона и род клиента могли породниться через своих детей. Так же патрон мог усыновить клиента и тем самым сделать наследником своего статуса, как, сделал, например, даже император Клавдий, объявив Нерона своим наследником. Подобная система родственных связей огромной гибкой сетью раскинулась над всеми римскими землями, она позволяла интегрировать в свой состав новые земли, очень быстро устанавливать на новых территориях римские порядки, породнившись с местной знатью, контролировать и удерживать в руках пары сотен аристократических семей огромную империю. И это при отсутствии развитой бюрократии. Магистратура, как управленческая структура в городах так же была основана на родственных отношениях, которые так же очень рано перестали быть только кровными.
  Итак, родовая община уже в эпоху Античности является далеко не примитивной. Греки и римляне очень рано поняли, что лучший способ подчинить своей власти какой-то народ - это породниться с ним, и очень рано придумали способы, как это можно сделать быстрее и масштабнее, чем это делали кто-либо до них. Технология полисов в такой родовой инициации играла наиважнейшую роль, именно полис позволял использовать и реализовать новые способы родства. Важно, что родственники, даже если они находятся в разных концах Вселенной, чтобы оставаться родными, должны поддерживать именно личные отношения. Сама власть и единство империи были основаны на таких личных отношениях. То есть здесь как раз возникает нужда в развитых технологиях общения, которые позволили бы общаться непосредственно, невзирая на огромные расстояния. И развитие подобных технологий общения неизбежно приведёт к тому, что люди изобретут новые способы родственных связей, в которых кровь будет играть ещё меньше роли, чем играла в Античности. Появление сети Интернет и квантовых компьютеров как раз позволяет нам сделать существенный шаг к непосредственности. Реализовать такие системы управления, как ни странно, уже пытались коммунисты, но поскольку пытались сделать непосредственность всеобщей, то их попытки не увенчались успехом в долгосрочной перспективе. В первую очередь здесь следует упомянуть эксперимент Бира с системой "Киберсин" в Чили. Даже успехи этой системы в краткосрочной перспективе говорят нам, что подобная компьютерно-плановая, а не командная экономика позволит нам организовать в экономике непосредственность управления. Если использовать систему Киберсин не в целях эгалитарных, а, напротив, в целях элитарных, то мы удивительным образом сможем впервые за две тысячи лет создать настоящую аристократию. Аристократию, которая будет ценить статус выше имущества и денег. Ведь если товарно-денежные отношения в экономике отойдут на второй план, а само распределение и планирование будут осуществлять компьютеры, то страсть к наживе среди правящих элит естественным образом уступит другой, более возвышенной и великой страсти - воли к власти. Ликург, помнится, в своё время, чтобы уравнять между собой спартанских аристократов и, как следствие, обеспечить долговечность самой Спарты, отменяет золотые и прочие монеты, кроме железных. Таким образом, безудержная воля к наживе у спартанцев стала в буквальном смысле делом слишком обременительным, и от неё пришлось отказаться. Электронное планирование экономики в определённых руках может стать мощным орудием власти, обеспечивающим чем-то большим, чем богатством, а именно долговечностью, стабильностью. Только такая власть будет обладать способностью обещать, в то время как олигархия всегда способна работать на краткосрочную перспективу и не способна создать нечто долговечное, что способно пережить одно поколение. А ведь что такое есть творчество, как не создание чего-то большего и более долговечного, чем есть личность творца? Таким образом, подобная аристократическая власть становится именно властью творческих людей, то есть той самой диктатурой гениев и талантов. Такое общественное устройство не выгодно только одной категории населения - бездарям, напрочь лишённым таланта, но и они могут быть удовлетворены тем, что будут служить орудиями для творчества.
  6.Федеративная непосредственность.
  Теперь, когда мы разобрались с тем, что такое посредственность в политике, и что представляет собой непосредственность, мы можем понять всю глубину и мудрость "Политики" Аристотеля, актуальную и по сей день. Итак, исследуя политическое устройство полисов Эллады и не только, Аристотель выделяет шесть основных видов политического устройства, в каждом из которых гражданами считаются разные категории населения. Это следующие виды: монархия, аристократия, полития и тирания, олигархия, демократия. Три из них Аристотель рассматривает как положительные формы правления, которые способствуют развитию и укреплению полиса и общественного благосостояния граждан. Три других, напротив, рассматриваются как негативные формы, которые ведут полис к упадку и разложению. Первые - это монархия, аристократия и полития, вторые: тирания, олигархия и демократия. Каждый из трёх способов положительного правления может выродиться в какой-то один из трёх негативных способов управления. Как уже говорилось выше, аристократия легко может превратиться в олигархию, монархия в тиранию, полития в демократию. В чём же состоит эта негативность тирании, олигархии и демократии? Вовсе не в том, что они вредны для прогресса или аморальны, как можно подумать сегодня. Негативность и упадочность их выражается в утрате непосредственности, которая ещё имеется в аристократии, монархии и политии.
  Но рассмотрим каждую пару видов правления отдельно. Итак, мы уже говорили об отношениях между олигархией и аристократией. Аналогичным образом обстоит дело с тиранией и монархией. В монархических полисах, так же, как и во всех прочих, гражданин является и представителем власти. Для Аристотеля это вообще есть определение гражданина. Тот, кто так или иначе непосредственно участвует в политическом процессе, является гражданином. Но, что интересно, в монархическом полисе монарх - это далеко не единственный гражданин. Монарх в данном случае аналогичен спартанскому царю - это пожизненный стратег, по выражению Аристотеля. Всей полнотой власти он обладает только во время военного похода, когда возникает нужда в жёсткой дисциплине и единовластии. В мирное же время царь такой же гражданин, как и представители аристократии. Они равны друг другу, и каждый непосредственно участвует в политике. Но если главной целью и приоритетным направлением в полисе становится война, а все прочие гражданские цели отходят на второй план, то монархия может превратиться в тиранию. Тиран в мирной территории управляет при помощи военной дисциплины, он вводит субординацию в гражданских делах и принижает права аристократии, тем самым возвышая себя над прочими гражданами. И здесь уже непосредственно никто не участвует в политике, даже сам тиран. Везде возникает необходимость в посредниках, создаются политические институты, задача которых - насильственно мобилизовать население на войну. Причём угрозы реальной войны может и вовсе не быть, и тогда вражда разжигается внутри населения. С этой позиции всё, что мы до сих пор называли монархией, есть ни что иное, как разные формы тирании. Католическая монархия, православная монархия, мусульманская монархия. За исключением разве что конституционной монархии, в которой царь сохраняет за собой лишь религиозные функции. Прочие же "монархии" Средневековья так или иначе опирались на два столпа: знать и церковь, которых сталкивали между собой. То есть правили при помощи посредников и институтов. В таких странах гражданство как явление либо вовсе исчезает, либо создаётся карикатура на него в виде того, что называют гражданством сегодня. Ну и разумеется, в монархии мы имеем так же множество источников власти, а в тирании он один, и не редко он сверхчувственный и потусторонний, как в большинстве средневековых "монархий". Царь рассматривается как помазанник божий, а то и вовсе прямой потомок богов.
  Особый интерес для Аристотеля, да и для нас тоже представляет пара полития - демократия. Ведь демократию мыслитель рассматривает однозначно как упадочную форму правления. Полития же напротив, является не просто восходящим строем, но и вообще символом восхождения. Полития есть власть большинства коренного населения полиса, но власть непосредственная, то есть осуществляемая через народные собрания, аналогичные тем, что имелись в Афинах. Не трудно сделать непосредственной власть нескольких аристократических семейств, но сделать так, чтобы, сохраняя единство, непосредственно управляло огромное количество граждан, крайне сложно, и если этого удаётся достигнуть, то здесь мы можем говорить о кульминации политической непосредственности, и высшем успехе структуры полиса. Именно поэтому полития как слово выводится напрямую из слова "полис". Полития есть высшая реализации идеи полиса, но, к сожалению, никогда не реализуемая полностью. На практике полития всегда поддерживалась слабой, но всё-таки аристократией, а так же и некоторыми прототипами бюрократических институтов, то есть пользовалась услугами посредником. Именно поэтому, когда мы говорим о кульминации непосредственности, то подчёркиваем, что такой кульминацией является аристократия, не зависимо от наличия или отсутствия монарха. Аристотель же, считая такой кульминацией политию, исходил больше из идеальных представлений о политике, нежели из реальных, и это сближает его с Платоном, который так же пытался предложить систему идеального, совершенного во всех смыслах полиса.
  И всё же основной удар по бюрократии наносит не полития, и не система полиса, а аристократия. Дело в том, что система полиса естественным образом выродилась по причинам, уже указанным нами выше. Кризис управления. Полития, как возрождение структуры полиса, не сможет сегодня восстановить непосредственность управления и неизбежно выродится в демократию. И если полития для Аристотеля - это кульминация непосредственности, то её антипод - демократию, можно рассматривать как кульминацию посредственности. Нигде, не при каком режиме не плодиться в таком количестве и с такой скоростью армия чиновников, как при демократии. Воистину, главный оплот любой демократии - это бюрократия. Сама система выборов подразумевает наличие многих кандидатов, каждый из которых есть потенциальный бюрократ, множество партийных чиновников из разных партий, наблюдателей, сотрудников избирательных комиссий и т.д. Голова идёт кругом от количества задействованных в этом спектакле посредников. А сколько проблем решается через должностные ротации или через прямое увеличение количества чиновников, создание комиссий по тем или иным вопросам! Сама этика чиновничества, рассматривающая человека, наделённого властью, как простого наёмного служащего, как нельзя точно соответствует духу демократии. Поэтому, во избежание провала в демократию, разумней изобрести нечто новое, более совершенное, чем полис, что не будет выгодно большинству, привыкшему жить опосредовано. Задача реализации новой политической непосредственности должна лечь на плечи сильного меньшинства, которое и станет ничем иным, как аристократией.
  Итак, первым маяком, указывающим нам на такую новую непосредственность будущего, являются квантовые компьютеры. Здесь мы имеем совершенно иную, на порядок более сложную систему счёта, чем в известных нам электронных компьютерах, и, возможно, такая система в будущем потребует даже создания новой, более сложной, но более удобной математики. Планирование экономики на основе подобных вычислений безусловно выводит нас за рамки алгоритмов управления, выработанных в эпоху Античности и используемых в политике и экономике и по сей день. Возможность так быстро обмениваться информацией, и, что особенно важно, обучаться в процессе такого обмена выводит нас вообще за рамки алгоритмического управления. Как известно, на системе алгоритмов основывается система электронного компьютера. Такой компьютер не способен интенсивно обучаться, он лишь реализует заложенные в него программы. Но отличительной чертой квантовых компьютеров является то, что они способны обучаться. Конечно, в основе их работы так же должен быть заложен некоторый алгоритм, но этот алгоритм есть алгоритм подражания машины человеку и обществу, который при этом сам же человек властен и изменить. Таким образом, квантовые компьютеры снова позволяют человеку восстановить свою власть над машиной, которую в наш век он уже почти полностью утратил. Такая система как нельзя лучше подходит для планирования экономики в режиме реального времени. То есть здесь уже спрос и предложение влияют друг на друга мгновенно, и спрос может изменить план. Система чутко может реагировать на спрос каждого человека. Такая система не нуждается в командно-административном аппарате, да и вообще не нуждается в субординарной централизации, в каждом городе она может работать совершенно автономно. В силу этого следует даже задаться вопросом, который, возможно, ещё долго будет занимать самые светлые умы будущего. Можно ли назвать такой искусственный разум в полном смысле слова машиной, или это есть уже что-то иное, например, живой организм, искусственно созданный человеком по своему образу и подобию, но целиком и полностью зависящий от воли человека?
  Оставим этот вопрос для более подходящего контекста и обратимся ко второму, ещё более древнему, но менее очевидному маяку будущей непосредственности, который так же не укладывается в систему алгоритмов, выработанных в Античности. Речь в данном случае идёт о внутреннем территориальном устройстве больших стран и государств. Ещё Монтескье, а вслед за ними и другие деятели Просвещения признавали, что большое государство не может быть республикой, принцип разделения властей здесь невозможен, и потому она должна быть монархией. Монархию же мыслители Просвещения справедливо ставили в один ряд с диктатурой, поскольку иной монархии тогда в Европе уже не знали. И всё же, уже отцы-основатели государства США выдвигают тезис, согласно которому демократическое управление возможно и на огромных территориях. И, например, Джефферсон в качестве образца берёт как раз Римскую Республику. Дело в том, что сепаратистский вариант республики Монтескье не отвечал потребностям той эпохи. Соединённым Штатам, чтобы отстоять свою независимость, нужно было быть единым государством с единым центром, но при этом без монархии, поскольку против монархии как раз и велась война за независимость. Ситуация сложилась крайне затруднительная. Борьба за свободу, как это часто бывает, могла обернуться ещё большей несвободой. И всё же отцам-основателям удаётся ловко выйти из этой ситуации, разработав проект федеративного государства.
  Но следует понимать, что этот федерализм не следовал напрямую из идей Просвещения и даже не выводился из модели Римской Республики. При том, что в Римской Республике, а затем в Римской Империи действительно устанавливались довольно сложные непосредственные отношения с провинциями. В силу свой непосредственности, римский федерализм был устроен так, что к каждой провинции был всегда свой, индивидуальный подход, вырабатываемый опытом, а потому правовой статус каждой провинции был разным, как и её автономия. Римская Империя в эпоху принципата совершенно не стремилась к какому-то унитаризму, именно поэтому её нельзя считать государством. Ведь государство должно быть либо унитарным, либо национальным. Каждая новая территория в составе римских владений присоединялась не по шаблону, имела широкую автономию. Можно даже с полной уверенностью сказать, что в Риме до реформы Каракаллы не было двух одинаковых провинций, не было двух одинаковых субъектов федерации, хоть назывались они все, безусловно, одинаково. И всё же, американский федерализм лишь отчасти наследует римский федерализм, в целом же он формируется стихийно, отвечая исключительно на вызовы эпохи. Отцы-основатели США, как люди, мыслящие категориями Просвещения, даже вынуждены были сдерживать этот федерализм, потому как он был ещё не зрелым и запросто мог выродиться в банальный сепаратизм. Так родилась идея федеративного государства. То есть каждый штат обладает приблизительно одинаковым уровнем автономии, хоть и имеет право избирать своих чиновников на местных уровнях и принимать свои местные законы, которые не противоречат государственным законам. Такой умеренный федерализм лучше всего отвечал интересам демократического государства, и всё же он был насильно подогнан под стандарты демократии, и потому не получил дальнейшего развития. Однако следует понимать, что сам по себе такой федерализм был уже чем-то из ряда вон выходящим, не вписывающимся в принятые политические алгоритмы тогдашнего мира, пусть его антибюрократический потенциал и не был до конца реализован.
  Такой стихийный федерализм в качестве ответа на вызовы истории постепенно возникает по всему миру, в самых разных странах и ставит под сомнение саму идею государства. В США он очень быстро утратил свою стихийность и творческую продуктивность, каждый новый субъект федерации присоединялся по одной и той же правовой процедуре и становился так же штатом. Но в других крупных странах субъекты федерации изначально имели различный статус, и каждый новый субъект федерации требовал и изобретения новой процедуры. Пожалуй, нигде подобный федерализм не был развит в такой мере, как в России. И в силу исторических причин нигде в мире сейчас нет такого территориального разнообразия, которое имеется в России. В составе Российской Федерации разные субъекты имеют самые разные степени автономии и зависимости от центра, даже разные наименования. При этом подчёркиваем, что федерализм в России формировался стихийно и на протяжении очень долгого периода времени. Начало, пожалуй, было положено ещё при Иване Грозном. Когда Московское царство захватило Казань и Астрахань, население которых на тот момент исповедовали ислам, то пришлось приложить на малые усилия, чтобы удержать эти территории в подчинении. Ведь, как известно, зачастую захватить новые территории бывает гораздо легче, чем удержать их в своей власти. Так со временем ислам в России, наравне с православием, и, позже - с ламаизмом, стал официальной религией империи, а император был не только помазанником христианского бога, но и помазанником Аллаха и воплощением Белой Тары. Сама эта ситуация исторически беспрецедентна, и ничего подобного не было ни с одной "монархией" в мире.
  Важно понимать, что такой федерализм, который мы встречаем в России или даже в США в эпоху Античности был просто невозможен и непременно обернулся бы распадом страны. Но сегодня стало возможным сохранение территориального единства при такой невиданной прежде сложности территориального устройства. Технологии коммуникации сделали своё дело и вывели нас за рамки политических алгоритмов, заложенных в основе нашей цивилизации. И по сути та страна, которая будет развивать этот федерализм, сможет принять в качестве субъектов федерации в свой состав большинство стран мира и тем самым объединить множество народов, не ущемляя их традиций и творческих порывов. Конечно, для этого важно, чтобы отношения между субъектами федерации были непосредственными. И в этом плане российский федерализм, которые ещё хранит в себе творческий дух, выглядит более предпочтительным, чем федерализм американский, который уже изначально делал существенный уклон в сторону бюрократизма и шовинизма, который в конечном итоге даже расколол страну и привёл к гражданской войне в США. А уж после этой войны американский федерализм стал лишь ещё более бюрократическим. Что ж, возможно, такова судьба гуманизма в политике. Единственный верный способ достичь эгалитаризма, равноправия, толерантности - это увеличение числа бюрократических паразитов, бесполезных работ и должностей, которые требует от человек лишь присутствия и выполнения монотонных, совершенно не творческих задач. Здесь речь идёт уже о так называемом среднем классе, который якобы является главной опорой современного государства благосостояния. Том классе офисных клерков и протирателей штанов, которые если и занимаются творчеством, то вне своего рабочего места, а на работе должны с серьёзным видом заниматься чем-то скучным и совершенно абсурдным. Рабочие места которых больше похожи на казарму, а труд напоминает отбывание тюремного срока. Армия рабов, господами которых являются не личности, а учреждения. Ведь любой труд, если он не развивает, будь то физическое, интеллектуальное и прочее развитие личностных качеств, является рабским. Средний человек, общечеловек становится врагом творчества. То есть в политическом смысле гуманизм превратился в самое несправедливое насилие над человеком, насилие, кастрирующее в нём самое ценное, за что можно только ценить и уважать человека, волю к творчеству. Не является ли такое тотальное, насильственное принуждение людей быть бесполезными тем, что называется тоталитаризмом?
  Обществу будущего, той стране, которая наконец-то сможет претендовать на мировое господство, то есть заниматься действительно большой политикой, вооружившись идеями квантового планирования и федерализма, понадобится враг, который будет возвышать и облагораживать это общество, делая правомочными его притязания на господство и увеличивая его стойкость в борьбе с врагами. У древних греков таким врагом была тирания. Борьба с тиранией и неприятие всякой тирании - это то, что делало эллина эллином и позволяло ему всюду, где бы он не находится, считать себя выше не эллинов и именовать их варварами. Это позволяло им не сломаться под натиском этих варварских царей, это же давало им право идти войной на этих варваров, захватывать их территории и подчинять население своей власти. И в случае обороны, и в случае нападения они были убеждены, что борются с тиранией, то есть осуществляют своё священное право борьбы даже не со злом, а с господством бездарности и бездарными господами, угнетающими возможные таланты среди своего народа. Таким врагом у эллинов будущего должен стать тоталитаризм. Борьба с тоталитаризмом во всех его проявлениях, будь коммунистический авторитаризм, фашистская диктатура или тотальность потребительской демократии, будет утешением в стойкости и оправданием в жестокости, источником новых небюрократических учреждений и нового, невиданного прежде политического и территориального устройства. Это позволит действовать не по стандарту, это обеспечит невиданную доныне свободу творчества. Такая борьба будет величайшим пробуждением и манифестацией самых творческих, самих художественных инстинктов людей, манифестацией непосредственности. И горе тем, кто пожелает упорствовать в защите господства бездарности.
  
  
  Сергей Пациашвили. 07.09.2016
  
  
  Приложение.
  Технологическая сингулярность.
  Исторический момент, в который посредственность достигнет своего пика и тем сам откроет путь для революции непосредственности в науке получил наименование технологической сингулярности. Не нужно быть математиком, чтобы понять, что на протяжении истории, особенно истории последних трёх столетий, человек интенсивно вытеснялся из производства, заменялся техникой. По сути, в это весь смысл фабрично-цехового производства. Учёные лишь показали, что это вытеснение происходит по экспоненте, и ближе к середине 21-ого века эта экспонента "схлопнется" в точку и наступит миг сингулярности. В этот момент происходит лобовое столкновение посредственности и непосредственности, которая, вероятнее всего, приведёт к расколу, разделяющему единую глобальную историю как минимум на две истории. В первом сценарии истории посредственность продолжает править, люди продолжаются оставаться рабами рутины, из которой самостоятельно выбраться уже не смогут не при каких усилиях. Только внешняя сила сможет принести им освобождение от рутины. Будучи вытесненным из производства, человек превращается фактически в обслуживающий персонал машины. Все рабочие места сосредоточатся в сфере обслуживания. Пик нигилизма. Машины никогда не уничтожат человека физически по той причине, что искусственному интеллекту, чтобы осознавать своё существование, нужно иногда смотреть на себя со стороны. Поскольку искусственный интеллект существует теоретически вечно, то сам он не может расщепиться на несколько субъектов. Искусственный интеллект сам по себе не способен на творчество, поскольку творчество есть создание чего-то большего и более долговечного, чем самого себя. Теоретически бессмертный интеллект в принципе не может даже помыслить что-то более долговечное, чем есть он сам. Таким образом, здесь мы видим планирование только на краткосрочную перспективу, апогей общества потребления.
  Второй сценарий будет совершенно противоположен первому. Автономия машинного производства напрочь освободит человека от рутины и зависимости от города. Нужно сказать, что мегаполисы сегодня существуют только потому, что они имеют при себе некоторое большое числе людей, которые могли бы переносить тяжёлую рутину и обслуживать нужды этого города. Причём монотонно, рутинно. Если городская индустрия становится совершенно автономной, нужда в такой рутине исчезает, и открывается возможность для освобождения труда, о котором не мечтали даже самые романтичные марксисты. Ведь, по сути, по-настоящему закрепощён человек был только в эпоху модерна, когда стал крепостным города: пролетарием или буржуа, не столь важно. Важно, что такие условия труда и, как следствия, жизни, являются для живого существа крайне противоестественными. Естественной средой является деревенская среда обитания, которая, однако, не позволяет человеку быть сверхъестественным существом, создавать новое естество. Главная проблема, как быть существом сверхъестественным, не становясь при этом существом противоестественным? На протяжении веков до эпохи модерна люди отвечали на этот вопрос очень просто: труд был сезонным. Причём сезонным был не только сельский труд, но и любой другой. Был, например, сезон для войн, который заканчивался зимой, и крайне редко эта сезонность нарушалась. Таким образом, такой ужас, как мировая война, просто невозможен в естественных условиях труда и жизни. В мировой затяжной войне военные действия должны продолжаться рутинно и непрерывно. Невозможной становится и ядерная война, поскольку ядерный удар всегда в качестве мишени нацелен в первую очередь на большие города. А если в городах никто не проживает на постоянной основе, геноцид будет просто невозможен.
  Тем не менее, во втором сценарии машины так же обладают автономией и нуждаются в человеке только временя от времени. Но это уже другие технологии, это квантовые боикомпьютеры. По сути, не цифровые, и не аналоговые. Такие технологии уже есть в наше время. Искусственная нейронная сеть может при необходимости переключаться из одного режима в другой: из цифрового в аналоговый и обратно. В цифровом режиме они совершенно автономны, а в аналоговом нуждаются в человеческом мышлении, которое является уже полностью аналоговым по преимуществу. Города если и будут иметь население на постоянной основе, то крайне небольшое, в целом же населяться они будут только в рабочий сезон. Безусловно, эти два грядущих сценария будущего будут иметь ещё и промежуточные положение, объединяющие меж собой зависимость и непосредственность. Неизбежны конфликты между машинным миром посредственности и миром непосредственности, которые и будут определять всю дальнейшую историю развития человеческих обществ. При этом полная победа непосредственности окончательно сделает всех посредственностями, поэтому непосредственность никогда не будет заинтересована в полной победе, в то время как посредственность будет стремиться к тотальности и полному поглощению своего врага.
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"