Аннотация: "Ужиный угол" был опубликован в журнале "Роман-газета" в 2006 году в 11 номере
Повесть
УЖИНЫЙ УГОЛ В Осинский
За забором недостроенного суда напротив администрации трое пили водку. Отсюда хорошо просматривалось милицейское оцепление, автобусы вдоль дороги и богатые машины в траурных лентах. Похороны мэра организовали с размахом. Было двести венков. От предприятий разрешили по пять человек. Но площадь перед исполкомом заполонили люди. Многие плакали. От цветов рябило в глазах.
- Ишь ты, флаги припустили! - сказал пожилой басок. - Как фараона хоронят!
- Гнида бандитская! - отозвался молодой баритон. - Жил и подох волчарой!
- Ладно, уж, гнида! - укоризненно проговорил третий, сипатый. - Город из дерьма вытащил! Автобусы пустил. Дворец спорта с бассейном, ледовый дворец построил. Ночью, как в Монте-Карло!
- Одно слово - хозяин! - уважительно подтвердил басок.
- А скольких в бетон укатал! Икает пред боженькой то!- не унимался баритон.
- То для дела! Те, что в бетоне, под себя гребли! А он им дележ устроил!
- Это не менты! - подтвердил басок. - Не поспоришь. Быстро башку свернет!
- Опять же, черножопых с рынка выгнал!
- Да, где у нас были, черножопые то? - не унимался молодой.
- Не хочешь пить, не пей! - рассердился басок. - А по-русски о покойном абы как не положено!
- Да я ничего! - хватился баритон. - Но крови он все ж много плеснул.
- Без этого дела не делают! Ну, давай! Земля тебе пухом, Геннадий Сергеевич!
Махнули, не чокаясь. Закряхтели, засопели, забористо заматюгались под колбаску, нарезанную кружочками. Дошло до табака.
- А со слепым, чего теперь? - пустив дым через нос, спросил сипатый.
- Домой отпустят! Он, что ли стрелял? - Молодой прищурился от дыма.
- Да-а, мля!
- А кто ж теперь вместо Костикова? - спросил басок, и разговор потек в русле большой кухонной политики. Решили, с мэром свели счеты.
- Тише! - осадил сипатый. - Мент косится! - Трое посмотрели на щель, в которой маячила недовольная потная физиономия в фуражке набекрень.
- Допиваем и айда! - сказал молодой. Быстро разлили и закатили бутылку под бетонные плиты. Спустя минуту пятачок опустел.
****************
Агент по недвижимости, толковый и оборотистый паренек, подыскал Кузнецовым то, что они хотели -- дальний хутор у Бобровой заводи: крепкий пятистенок с задиристым петухом на крыше, боковая изба времянка, хозяйственные пристройки и баня. К прочему -- гектар земли. Ничьей земли здесь у эстонской границы было столько! -- рук бы хватило поднять! А главное -- лес! Могучие сосняки, где эхо звенело в чистом голубом воздухе; сумрачные ельники, пахнувшие грибами; березовые рощи, белые, как декабрьская пороша. И тишина на десятки километров. Оглушительная, после города. За лугом изумрудной травы простужено ворчал ручей. В низине у леса болотился черный омут. В ряске пучеглазые лягушки охотились за мошкарой, бойко чертившей в воздухе зигзаги, а корявые ивы по обрывистым берегам припали бурыми корнями к воде, да так и застыли.
Прежние хозяева осели в городе и чаяли взять любую выгоду за бросовое место.
- Сами увидите, Алексей Петрович! - замялся агент.
В кабинет директора агентства Ладыжникова, долговязого и смуглого, с красивой сединой, вошли двое. Приземистый малый лет тридцати пяти в дешевом отутюженном костюме и в черных очках придерживал за локоть простоволосую женщину в ситцевом платье с фиалками. От верхней губы до бровей лицо его обезобразил ожог. Представился: "Кузнецовы".
- Вырос я в этих краях, - говорил мужчина. - В городе не вытянуть нам. Коммуналка. Работы нет. Ехать боимся! А что делать! - У него был приятный голос, с густой командной нотой. Он пожал пальцы жены, обветренные, в заусенцах. Та мягко освободила руку. Нервные губы. Карие глаза с едва заметными азиатскими перепонками. "Не ладят!" - решил директор.
- Служили? - спросил он.
- В вертолетных войсках.
- На земле работать надо! - осторожно сказал Ладыжников.
- Я тоже самое говорю! - глуховатым голосом подтвердила женщина и достала из сумочки папиросы. Директор придвинул пепельницу.
Все помолчали, словно вошел поп, и теперь ждали, что он скажет.
"Упертый!" - подумал Ладыжников. И возражать не стал.
Про себя директор отметил, как быстро летчик освоился. Ложечку опустил на край блюдца, и метко стряхивал пепел. Отметил время по часам с боем. "Четверть, а у вас работа". Без "поводыря" прошел к двери за женой. Как рациональный исследователь, он разведывал изнанку зримого мира.
На своей "Ниве" директор отвез Кузнецовых к месту: километров двадцать по асфальту, а затем десяток по грунтовке мимо деревни с продмагом. "Места тихие, - ни без иронии рассказывал в машине. - Клуб заколочен. Пьяных мало - мужики на заработках. Кто подпарывал ножом, остепенился". Отвез, чтобы быстрее уладить дело! "Сам отставник, знаю! Трудно нашему брату!"
Осмотрели хозяйство. Дом был крепкий. Восемнадцать венцов. Бревна сруба не потеряли сочный древесный цвет. Может, кое-где руку приложить. В горнице половица скрипнет, в смежной комнате дверные петли тихонько пожалуются. Пилот запоминал все: ласку закатного солнца на правой щеке, если спиной к воротам, и пять ступенек крыльца; прелый запах брошенного жилья в сенях, и пристук ставни, сорвавшейся с крючка; счет шагов к кладовке, и - к теплой уборной рядом с пустыми клетями; бугорки воздуха под старыми обоями, "внутренней шкурой на избе"...
- Кота б сюда! - Наталья брезгливо осмотрела мышиный бисер вдоль стен и мумии насекомых на подоконнике.
От прежней жизни на стене остался плакат. Грубая красавица протягивала Белинского, Панферова и еще стопку каких-то книг, забытому на подоконнике томику Набокова. Писатель умно улыбался с обложки, и не брал.
Кузнецов ощупал чугунную печь с нерусским, округлым боком и литой монограммой "Ян Круль", и мягко прихлопнул по шершавому боку "Яны", как он уже мысленно нарек ее. Уголки его губ дрогнули от удовлетворения.
Еще только ступив на заросший лопухами двор, он почувствовал знакомое с детства ощущение дома. Бывает, и стены радуются гостю и люди приветливые. А хочется вон: здесь добрый товарищ, но не друг. Это пристанище, но не твой дом.
Наташа отмалчивалась. Раньше ей казалось, она не любит его. Первый раз вышла замуж за студента. Кузнецова и Наташу познакомили друзья. "Ты бросишь его в его степи! Испортишь себе и ему настроение!" - говорила мать. "Ему в отпуске надо жениться! - смеялась дочь. - А мне двадцать пять! - и - У офицеров льготы!" Позже писала матери: "От его шинели пахнет морозом! Как мило!" Когда его вызвали в академию, сказала: "Кузя, а квартира? Мы с Дынькой не сможем в коммуналке!" Но без Кузнецова затосковала и приехала с сыном через неделю.
"У нас транспортная авиация. Это не опасно, - объяснял Кузнецов о войне, и видел - жена не верит! - Там платят..." И она смирилась.
В госпитале пошутил: "Не увижу тебя старушкой! - и добавил. - Езжай ка, Нат, отсюда! Кормилец кончился!" Жена уткнулась в ладони и заныла, как ноют дети, боясь, что за слезы им влетит. Прошептала: "Кузя, я забыла сумку! А там пирожки от мамы! Прости меня, Кузя" Она просила прощения за их жизнь, разбросанную по пустякам.
Дома, ночами по дыханию Кузнецов слышал, жена не спит. Тогда и сделал свой последний вираж. Сказал: "Останемся в городе - пропадем!" Она подумала: "Ты туалет сам не найдешь!" А вслух устало: "Как хочешь!"
Кузнецовы не спеша, переходили среди вольной травы от мастерской к сараю, от сарая к скрипучему вороту колодца с ржавой цепью и мятым ведром. Денис, их мальчик лет двенадцати, то и дело выбегал вперед, словно козленок на воле: потрогать ржавый серп на гвозде, или удивиться бурой подкове на двери амбара. Он покосился на гостя: отец неуклюже боком протискивался в распахнутые настежь ворота. Наталья, досадуя, ушла к машине. "Зря ты это затеял, пилот!" - подумал директор.
- За лесом озеро, - подытожил он. - Если б дорогу сюда, золотое место. Охота, рыбалка. От дачников отбою б не было. А так, конечно, места диковатые. На любителя. Но лучше вам не найти! - "За эти деньги!" - добавил мысленно. И про себя решил: "Сами разберутся!"
Поначалу местные потешались. Рассказывали так. Слепой у порога долго, как волк, нюхает ветер. Потом пойдет, расставив руки вниз и в стороны, и растопырив пальцы, будто шарит, на что бы сесть. Шаги считает. Крадется к сараю на полусогнутых, боком, будто, фехтует обеими руками. Мимо! Сарай сзади. Он опять нюхает. Крадется назад. Мимо! Кликнет бабу или пацана. Идет на голос, и все сначала. "Упрямый!" - говорили одни. "Дурит!" - другие.
Кузнецов вставал до света, копал, приколачивал, стругал, переходил от одного к другому охотно и неторопливо, переделывал, не особо веря щадящему одобрению родных, пока не появлялось ощущение сделанного на совесть. Бесполезный городу, он знал, здесь все зависело от него. Пространство для него окрасилось в зеленый цвет.
Первые недели после работы Кузнецов с сыном обошел окрестности. Запоминал звериные тропы, вслушивался, где лес расступится, и гулкое эхо растворится над поляной, либо напротив, ударится о кромку леса и покатиться под пушистыми сводами. По запаху, как зверь, угадывал ельники, грибные места на сухих возвышенностях, по прикосновению солнечных лучей - с какой стороны дом. Шел осторожно, примериваясь к изгибам тропы. Карабкался по склонам оврагов напрямик через высокий, с человеческий рост папоротник, шестым чувством улавливая обратную дорогу. Если цеплялся за корень, торчавший из земли, натыкался на ветку, предупредительно выставленную вековым чудом, то долго ощупывал и отаптывал место. Надеялся, в следующий раз лес не подшутит над ним, допустит к своим заповедным тайнам. Ведь, человек в незнакомом месте идет наугад, ориентируясь по мху, солнцу, ручьям, сбегающимся к речушкам. В лесу люди равны. Выберется тот, кто поймет лес, услышит его подсказки.
Как-то спозаранку решил пройти сам, и сбился. Поляны, где отдыхал и тщился уловить домашние звуки и запахи, овражки с жгучей крапивой и душными испарениями, дятел, бивший гулкую дробь через вдумчивые промежутки, хищный звон комаров, остервенелыми стаями круживших в тенистых укрытиях, сменялись в бессмысленной панораме, как если бы через лупу разглядывал многометровое полотно. Лес был равнодушен к инвалиду.
Настал вечер. Еще не сумерки, но уже не день: в такую пору звуки особенно чисты. Кузнецов позвал, стесняясь голоса, сорвавшегося на фальцет. Потом аукал и орал до боли в сухой глотке. Ужас первых дней, когда он понял, что ослеп навсегда, вернулся. Пилот представил, как его ищут, и устыдился своего ребячества. Помолчал! Но страх был сильнее.
- Коля, ты что? - Жена тронула его за плечо.
- Наташа? Ты здесь? - опешил Кузнецов.
- Выглянула в окно - ты кричишь за сараями. Подумала, что-то случилось...
Рассмотрев мокрое лицо мужа, все поняла. Взяла за руку и повела в дом.
- Денис тебя весь день ждал! Ограду бы доделали. Крышу...
- Надо что-то придумать, Наташ. Не будете же вы мне вечно в услужении...
Посчитали деньги. На следующий день Наталья привезла из города Филю, подросшего кавказского щенка черно-рыжего окраса.
- Обожрет нас! - Кузнецов с улыбкой теребил мохнатый загривок зверя, и натыкался на пальцы Дениса. Жена вздохнула.
- Один намордник чего стоит! Без него в автобус не сажали!
К середине лета натаскали собаку. Под вечер Кузнецов впервые пошел с Филей. По лощине вдоль ручья выбрался на возвышенность к звенящим взмахам косы. Поодаль услышал насмешливый оклик:
- Здорово, Паниковский! Волков пугаешь? - По шороху травы пилот угадал, косарь отер полотно. - Не оступись, тут кочки. Очки понтовитые! Зданешь!
- Привет! -- Кузнецов тылом руки промокнул лоб. - Городской?
- По разговору угадал? Да уж, городские на селе по гроб - дачники! Перекурим, сосед, если ты дела сделал? Где взял такого Белого Джим дай на счастье лапу мне? Друг человеку одному, а другому враг? А?
Пес басовито рявкнул и повилял хвостом.
Присели. Скошенная трава кружила голову ядреным духом. Филя улегся у ног хозяина, положил морду на лапы, и вздохнул. Косарь назвался Леней Молотковым. От него слегка тянуло самогоном. У обоих оказалась "Прима".
Это был мосластый светловолосый мужик лет сорока. На селе его звали Жердь. На лице этого балагура смеялись только ноздри. Глаза же между припухших век смотрели цепко, как два умных зверька.
- Где это тебя так? - спросил Леня.
- В горах шмели покусали.
Леня хмыкнул.
- Ловко ты картошку сажал! Мы с Серегой, егерем, засмотрелись! - одобрил он. Кузнецов вспомнил: Денис по ряду отца ставил колышки на равном расстоянии, тот копал по отметине, кидали "семена", и засыпали.
- Не поздно? - спросил Кузнецов.
- Нормально. Зима студеная была. Земля промерзла. В деревне перед вами за неделю отсеялись. Да ты не трусь. Осенью, когда совхозное поле уберут, сопрешь картохи сколько надо. Сторож свой, дед Илья! За магарыч в избу тебе мешок притащит. Только зря все это!
- Что зря?
- Зря приехал! На вид, вроде, не дурак! А сюда либо дураки, либо безрукие приезжают! Земле ныне по фиг, кто ее насилует! - в голосе Лени звучала досада. - Читал Андрюху Климентова? У него там на русскую деревеньку всем насрать! Могила лаптям, она и через сто лет могила!
- Ну, а ты дурак или безрукий?
- Я то? Дурак! На останки своей детской родины прибыл посмотреть. Домовину матери раскопал, а она вся сгнила.
- Не понял.
- Тебе, Коля, со зрением повезло, а то бы видел, в Бобрах окна в крайних избах досками зашиты. Я тут третий год вэвэпэ удваиваю. Прокормиться можно. А на что барахло купить? У городского рынка братки кровавыми соплями встречают. Нам еще с участковым повезло. А у других еще и без справки от ветеринара хрен вывезешь мясо! Если не сбежишь, узнаешь! Еще в кусочки сходишь! Крестьяне раньше в голодные годы у крестьян побирались!
- Да бежать-то некуда!
- Квартиру в городе продал? Ну и дважды дурак!
- Егерь, это который на "Уазе"? - перевел на другое пилот.
- Ага. Ты в моторе его "козла" копался. Говорит, доломал! Шучу! Хвалил тебя. С его слов, прямо, слепой музыкант!
Своим новым "зрением" Кузнецов "видел" людей в цвете. Точнее это были воспоминания о радужном свечении. Он впитывал невидимые волны человека, и, когда в реабилитационном центре добился гармонии цвета и ощущения формы - успокоился. Человек обозревает мир вокруг. А дальше лишь ощущает пространство. Кузнецов расцвечивал поступки людей через ощущение правоты, либо неправды. Терпеливо учился видеть заново.
За хмельной прямотой Лени пилот угадал замутненный песком родник, весело шумящий меж камнями. Такой легок в дружбе. Иное -- Миронов, егерь. Эдакую скотину, падкую на дармовую выпивку, дорогие сигареты и свеженькие анекдоты Кузнецову случалось встречать. Изворотливые и нахрапистые холуи эти известны людям. Серый цвет с зеленым отливом, как жирная навозная муха. Вошел на двор не спеша, приглядываясь, какого калибра человек поселился в их краях, крепко ли на ногах стоит. Не раз проезжал мимо брошенного хутора. Теперь, двор, некогда поросший сорняками, вычищен, земля взрыхлена и размечена под грядки. Штакетник отремонтирован, взамен прогнивших и завалившихся столбов стоят новые. От ворот ровная дорожка посыпана речным песком, и по краям выложена гладкими валунами. Новые ставни с резными петухами для гармонии с верховным петухом на крыше. Да и на крыше в некогда худых местах жестяные заплаты играют в переглядки с солнцем. Гнилые причелины заменены на тесаное дерево. Навес над крыльцом на свежих сосновых столбах, пахнущих смолой. И даже сколочен собачий дворец у сарая.
Но что-то в работе было не так. Взгляд цеплялся за промахи. "Халтура!" В некоторых местах штакетины были прихвачены слабо, будто делала женщина, рассыпаны то густо, то жидко. Столбы отесаны, то ли под пьяный глаз, то ли под слабую руку...
Окликнул. Представился. Филя грозным баском встретил незнакомца, грузно переваливаясь на тяжелых лапах, зарысил, но хозяин одернул, и пес, недовольно урча, улегся у крыльца.
- Обживаешься?
- Обживаемся!
- Хреновато обживаетесь! Столб под навесом перекосило! И скат круче бы надо! А то зимой снегом раздавит! - егерь отер лоб. - Ружьишко имеется?-- спросил он и только тут разглядел, что хозяин инвалид: на завалинке мужик в черных очках тесал колышки, с той сосредоточенностью на лице, с какой вслепую выуживают из мутного рассола последний огурец. Вспомнил рассказы местных, и растерялся. Хозяйке, выглянувшей из окна на разговор, отвесил комплемент. С изюминкой в сухой булке. "Клумба хороша. Но не приживутся цветы. Лес. Света мало!" В скрипучем голосе Миронова проступили снисходительные нотки.
Держался Миронов доброхотом и с достоинством. По повадкам было видно, в этих местах он хозяин. По голосу пилот определил, егерю лет тридцать и он на полголовы выше. По легкому шагу - сухощав. По тому, как часто утирал лоб, -- в головном уборе, скорее всего в форменной фуражке. Кузнецов припомнил из детства почтальона в штопаных штанах, но неизменно с кокардой, и покривил рот.
- А ты местная власть?
- Ага. Звериная ветвь, - гость присел рядом. Поговорили о машине. Егерь про себя подивился осведомленности калеки. "За пять лет мы с водителем "козлика" по болтикам перебирали!" - пояснил пилот. "Заводи!"
После ремонта - Кузнецов подсказывал, егерь делал - перекурили.
- Одному то не страшно на отшибе? -- спросил Миронов.
- А кого боятся? - Кузнецов позвал сына. Белобрысый мальчишка в джинсовых шортах и в спартаковской футболке вышел из сарая. "Копия!"
- Денис, будь добр, принеси карабин! Покажем дяде Вильгельма Теля!
- Один у тебя?
- Один.
- У меня трое! В городе они обуза, а в деревне помощники.
Егерь видел, здесь не ломались под деревенских, черпая из богатых далевских залежей: запоздниться, а не опоздать; угожей, взамен угодней, животы, как домашняя живность...
Денис вернулся с армейским карабином. Мать неодобрительно поглядывала из окна, протирая посуду.
- Разрешение на ствол есть! - перехватил мысль егеря Кузнецов
За сараями к огромной сухой сосне на краю леса, теснившего участок, была приколочена фанера под мишень с самодельными кругами мелом. Денис палкой ткнул в яблочко и отошел к отцу. Кузнецов, повернул голову ухом к дереву, приподнял подбородок, вскинул карабин и шагов с пятнадцати расщепил середину. Пока отец передергивал затвор, мальчик швырнул жестянку. И, когда банка скакнула по земле, пилот на убывающий звук поднял ее волчком. Передал оружие сыну. И тот, намертво прижав приклад к плечу, всадил в фанеру пулю левее отцовской. Заряды здесь берегли. Денис унес оружие в дом. Пес, весело тявкая, увязался следом, просовывая голову, то справа от ног мальчика, то слева.
- Ловко! - егерь покосился на Кузнецова. Крепкий затылок, не раздавленные деревенским трудом, но жилистые руки, поджарая фигура. В городе Миронов видел инвалидов, щупавших палочкой дорогу, с анемичными, словно восковая маска, лицами, сосредоточенными на себе и на том, что рядом. Чужое увечье вызывало в нем страх. Он представил без света месяцы и годы, безысходность наедине с собой. Запаниковал и отмахнулся от видения. Давешнюю снисходительность к пилоту сменило почтение.
- Стреляете-то вы лучше, чем плотничаете! А разрешение все ж на охоту надобно... - сказал егерь.
- Куда мне охотиться!
- Вихлявый он, как моль перед лампочкой, а тень все равно на потолке видна! - Наталья проводила взглядом "Уаз", пыливший по проселку. - И приезжал не зря! - Кузнецов не ответил.
...Пилот спросил, где дом? Косарь ссыпал табак от окурка в пачку.
- Слышишь, трактор? На звук иди, вдоль леса и направо.
- Заходи в гости!
Пилот держался края тропинки, чтобы правый сапог облизывала трава. Филю вел на коротком поводке. Шагал неторопливо, но уверенно. Не услышав косы, махнул на прощанье и скрылся за поворотом.
И первый раз Леня пришел так. После ужина Кузнецовы отдыхали на завалинке. Дальний лес за полем еще подрагивал в раскаленном червленом воздухе, поднимавшемся к небу, как золотистые прозрачные волосы на ветру.
Молотков принес старый мешок и присел на крыльцо. Поклажу устроил между коленей. Затем, обтопал пыль с сандалий на босы ноги, и вправил в холщовые брюки полосатую рубашку - все-таки женское общество! Леня был под хмельком. Дорогой оправился: пуговицы на ширинке белым флажком защемили уголок рубахи. Денис и Наталья переглянулись. Поправлять незнакомца было совестно. Хитро ухмыляясь, Леня покрутил ус соломенного цвета, развязал горловину и заглянул внутрь.
- Как зовут? - спросил Дениса. - Да не тебя, а твоего дракона! - Молотков кивнул на пса. - Ага! Тогда попридержи-ка Филина! - И когда мальчик ухватил собаку за ошейник, к удивлению женщины и ребенка долговязый гость попеременно вынул из мешка черно-белую крольчиху и белого кролика с красными глазами. Те дрожали у ног человека - пес басил и вилял хвостом.
- Гостинец! - пояснил Леня. Наталья, подбив подол, присела и погладила зверьков. Молотков осмотрелся и сказал уверенно:
- Женская рука!
- Это мы с папой! - вступился Денис. - Мама только говорит, где делать!
- О, как! Убил взглядом! - Леня приобнял, было, парня, но тот увернулся.
На следующий день Молотков отремонтировал клетку для животных.
Всегда он был весел. Случалось, наблюдал, как пилот мучил работу. Мягко отнимал инструмент и переделывал: "Перекури, Коля!" "Хомяк поддается дрессировке! - подбадривал. - Главное, страх убить!" И когда Наталья просила его сделать то и то, он всегда без малейшего колебания говорил: "Это можно" - и помогал. Шутил: "Если здесь хорошо, коли слушаешь и не обижаешь, неизвестно будет ли там хорошо! Тут поспевай!"
После бани у Кузнецовых под рюмашку Леня рассказал, жена с дочкой убежала к родителям. Осенью с тестем приезжает за урожаем. Зовет в город.
- А я там прорабом был с окладом и наградными за "гишефт махер". Не, сначала четыре года на филфаке отбарабанил. Не мужское это!
- За водку выгнали? - спросила Наташа.
- Хорошая ты женщина, Наталья, но язва! Примаком не могу. К воле привык. Надоели все эти Антоны, вступающие в бой. Тут хоть шерстью защитной покроешься вместо одежды, так своей. И никому не должен.
- А дети?
- Дочка! Машка! - поднял палец Леня. - Я за нее любому! - он показал кулак. - Бабская логика! Женщина чувствует нужность в жизни через детей. А дети и сами вырастут. Главное, не мешай!
- Не мешаешь?
В голубых хрустальной чистоты глазах Лени всплыла муть печали, растеклась по распаренному лицу и зацепилась за кривую ухмылку.
- Один умный человек сказал, что современная женщина так же слезлива и груба сердцем, как в средние века! А, глядя на тебя, Наталья, добавлю, коня ты остановишь, чтоб было на ком пахать, а в горящую избу войдешь из жадности! Говорят, ненависть женщины может понять только другая женщина. Но я тебя понимаю. Для тебя, жены боевого офицера, я люмпен, горьковский тип! На тебя свалилось...
- Не болтай!
- Обо мне еще заговорят! Главное, не мешай русскому человеку власть и он поднимется!
- А кто же тебе тут мешал? - спросила Кузнецова.
- Посмотрим, как ты осядешь! Земля государственная. Не твоя. В своем огороде копайся! А как поднимешься, найдутся охотники на твое добро! Кто землей владеет, тот и страной владеет. Это тебе не нефть, земля пребывает в веках! А кто власть добром отдавал? Вот когда все из-под земли выкачают, и хлебушка купить не на что будет, тогда и скажут, берите, да растите, а то амбец нам всем. Все жрать хотят, а земледельца с прахом равняют! Хоккеист такие деньжищи клюшкой загребает, что область год кормить можно. А откуда денежки? От марксовой прибавочной стоимости? Шиш, Коля! - Молотков предъявил кукиш с черным трудовым ногтем на большом пальце. - От таких лохов, как мы с тобой!
- Времена не те! Земля есть. Работай! - сказал пилот.
- Много ты знаешь о временах. Что ты видел, кроме своих вертушек!
Молоткова слушали в пол-уха. "Пустомеля!" - называла его Наталья. Но дружила с ним.
У озера по грибы Кузнецовых застал ливень. Небо озаряли фиолетовые всполохи, как черные горы, перевернутые вершинами вниз. Мокрый Филя жался к людям. За сотками картофеля и поленицей под навесом виднелась изба Молоткова, черная от времени.
Леня дал переодеться в сухое. В теплой избе согрелись. (От шерсти Фили повалил пар, разнося крепкий псиный дух, зверь, поймав чей-либо взгляд, коротким взмахом хвоста просил его извинить за вторжение, и пришлось вывести пса в сени). Но к вечеру Денис пылал. Леня хлопотал возле больного: одеяло подобьет, воды принесет. Обтерли мальца самогоном. Не помогло. Тогда Молотков нырнул в рыбацкие сапоги, накинул плащ-палатку и по хляби отправился в деревню за знахаркой. Привез ее на "попутном" самосвале. Водителя, злого спросонья, долго уговаривал взять за извоз курами. Затем из комода достал "нычку". Водитель повертел мятые ассигнации и сообщил, что "здесь и половины нет". Посмотрел на горевшего мальчишку, на мужика с черной повязкой на глазах и, матерно ругаясь, пошел в кабину греться самогоном.
- Где ты его нашел? - спросил Кузнецов.
- Дорогу к озеру строят. Слышал? Он у Петровны заночевал, - кивнул Молотков на маленькую старуху, хлопотавшую над больным. В черном платке она походила на грача, важно шагавшего по комнате.
В холостяцком жилище Молоткова по назначению была приспособлена единственная комната. В другой - хлам. Хозяин постелил пилоту на топчане. Но обоим не спалось. Душевная хлопотливость Лени тронула гостя. Подействовали травы знахарки: Денис взмок, будто в воду нырнул. Его переодели, и он уснул. Мать устроилась рядом. Леня укрыл ее овчинным полушубком. Отодвинув сухие вязанки чеснока, и смахнув шелуху, мужики устроились у края стола.
Буря где-то повалила столбы электропередачи. Под свечку, непогоду и самогон завихрилась мысль, как водоворот вокруг пустого места. Пилот пригубил для компании. Задушевные разговоры отшумели в юности, но сейчас обстоятельства располагали.
- Злоба в людях, Коля, ибо веры нет! - вел в полголоса монолог Молотков. В майке и портах он доверительно подался к собеседнику и по привычке пытался заглянуть под черную повязку, в глаза. От жестикуляции пламя дрожало, и на стене шевелились две гигантские тени. - Знание умножает печаль. Щас так кумекают, задень меня, я тебе такую тварь дрожащую покажу, Федя вздрогнет! Всем все можно! Душа наподобие инвентарного номера попам для отчетности нужна. А твоя, например, правда в том, что твоя родина сейчас на моей кровати спит. Остальное все муйня!
- Это в тебе, Леня, одиночество кричит! - прошептал Кузнецов. - Ты за бабкой, и водиле денег! Не перебивай! Вот, где - правда. Если бы каждый за себя, мы бы тут не сидели! Когда со мной это случилось, я понял, человек человеку поможет, если только не вместо другого делать. Разницу улавливаешь? А ты значит верующий...
- Крещеный, но в церковь не хожу. Молитв не знаю. Бабка учила, да забыл...
- А я было испугался!
Беззвучно рассмеялись.
- Нет, Коля! Попам не верю. Но без Бога нельзя. Пусть он нарисованный на дощечке! Или пусть домашний. Но, чтобы и ты, и я, чтобы мы, не сговариваясь, понимали какой! Бог - это великая мечта человека! А без мечты человек - тля. Он на звезды смотреть должен. Наковырялся за день в земле. А потом поднял морду к небу и сказал "Эх, мля! Не все же одна картошка!" И на сердце легче!
- Ты стихи, часом не пишешь?
- Ну вот, стихи! Ты, как моя жена! Если про звезды, так с чудинкой, что ли? - Леня опять подался к приятелю. - А я приглядываюсь, ты тоже, вроде мечтатель, хоть и военный? Ладно, не куксись! Лермонтов, Толстой и Куприн из военных. Уважаю. Ты про армию молчишь. Офицер. Рядовые дела тебе по фигу. А у каждого из нас, если прикинуть, свое Куликово поле в жизни бывает! Так вот послушай.
В армии еще духом я не поладил с чурками. Знаешь, наверное: если я, положим, из Тамбова, а ты из Костромы, то хрен ты за меня впишешься. А у них иначе. Зацепил одного, так они сначала ордой порвут, а потом земляка спросят, из-за чего сыр-бор. Вот отловят они меня всей ватагой. Наваляют. Потом я одного встречу, - больше не успевал - навешаю крендельков маковых. Опять они меня ловят. Через пару недель Леня Молотков - один большой синяк. До того дошел, что решил, одного удавлю. А там, хоть в дисбате гнить. А отступить нельзя! Как потом служить? Узнал про то наш сержант, дембель. С дедами переловил он орду и устроил им Куликово поле. Привели ко мне на расправу самых матерых чурок. В душе я пляшу от злорадства, пестую месть. Чурки насупились. Деды мне говорят, молоти их, как они тебя молотили. Смотрю я на чурок. Знаю, случись нам встретиться, опять бы увечили. Кулаки зудят. А как начали дружки науськивать - бей, бей, бей! - руки опустились, и злость прошла. Говорю, в драке могу! А как палач, нет! И ушел.
Сержант уволился. Ну, думаю, вешайся, Леня. Неделя, месяц проходят. Не тронули! А потом ихний, в нашей роте, признался: сначала они меня за дурачка считали - лезет на рожон, ну и лупи его для смеха. А вышло иное...
Вот, Коля, сколько лет прошло, и не раз я на кулаках за правду, и по глупости выходил. А все гадаю, кем бы я стал, если бы ударил чурок, когда их держали? И в чем правда, в том, что сержанта боялись и не мстили ему и, значит, мне, либо в том, что совестно нам было руки друг на дружку поднять? А еще думаю, как бы повернулось, если бы сержант за меня не вступился?
Кузнецов поерзал на табуретке.
- Ты меня попом на исповеди выбрал? Сказать бы тебе, выбрось ерунду из головы. Так ведь хочется на звезды взглянуть! - Они снова засмеялись.
- Коль! Скажи, почему так: сколько книжек написано про доброту, а все ж хочется зуба за зуб лишить, а не щеку подставить?
- Сам знаешь! Чтобы не повадно было...
- Что Наталья у тебя такая серьезная? Щас ничего. Физкультура на воздухе ей на пользу. А раньше из лица кирзу крои...
- У нее спроси! - усмехнулся Кузнецов.
- Потому что в горах не Колю, а меня нашли! - женщина неслышно вошла, поправляя волосы. Ее большая тень дрогнула на стене.
- Да ты мать Тереза! Спит? - спросил Молотков. Наташа кивнула. - Плеснуть?
Хозяин ушел за стопкой. Женщина, кутаясь в платок, подсела к мужу.
- Молотков, - сказала Наталья, - хочешь, я тебе по хозяйству отработаю? У меня теперь вон, какие руки! - Она показала ладони, но в запрыгавшем огне свечи Леня ничего не разглядел и пренебрежительно отмахнулся.
- Ты лучше вот, что скажи. Ты - школьная химичка? - Наташа утвердительно промычала. - Я директора знаю! Мужик ничего, но с тараканами, как у Дьяконова. Баб боится и всю жизнь роман пишет. Давал почитать. Начало, как у Белых и Пантелеева. Сурово вывел. А эндшпиль что-то между Гари Портером и Властелином яиц. Без чекушки не разобрать. Хошь, протекцию?
- Хороший ты мужик, Молотков, но трепло! О делах говорят трезвыми.
Леня опять отмахнулся.
- Я под нагревом лучше трезвого мыслю! С этого, - он щелкнул себя по кадыку, - греческая философия началась. И русская! Веню Ерофеева читай!
В Бобрах Кузнецовых сначала звали "дачники". Шатались по лесу за грибами и ягодами, для физкультуры ковырялись в огороде. Осенью, нет, чтоб рвануть в город - все надрывались по хозяйству. А получалось кое-как.
Случалось, прохожий остановится возле дома Кузнецовых у колодца - оцинкованное ведро и алюминиевая кружка всегда стояли на деревянном люке. Любопытно, как управляется слепой. Зырк, зырк! Хозяев не видать. Все при деле. Выплеснет остатки из кружки, крякнет - "че болтают?" - и пойдет.
Наталье сочувствовали. Инвалид! - он теперь живи, как придется! А у молодой женщины соблазны! Она же делит судьбу слепого. И не жалуется. Потешались над ее цветником перед домом. "Больше огорода!" Недоумевали, зачем наряжается, если муж не ценит. Списывали на ее городские привычки. "Притрется!" Главное, ребенок ухожен. Значит, с главной обязанностью бабы справляется. Коль случалось Наташе пройтись по деревне, те кто, видел ее улыбчивые серые глаза, и зрелую стать, шеи сворачивали - не полуденный ли то мираж, и сейчас его развеет ветер: такая краля в их дыре редкость. Болтали, а куда ей с ребенком и без жилья? Инвалиду меж собой пеняли: "Такой бриллиант в навоз бросил!" Не одобряли, что Наталья курит папиросы.
Когда узнали, что - училка, удивились.
Первого сентября одноклассники решили проверить Дениса на крепость? Потом пошли смывать кровавые сопли, а в коридоре директор. Для новенького - оратор со школьной линейки. Галстук лежал гнутой лопатой на его животе.
- Я, Степанов Андрей Васильевич! - сказал тот певучим басом. - Ты из шестого "А"?
- А что, еще есть? - хлюпнул новый юшкой.
Директор накатал красным в дневнике Кузнецова приглашение родителям к знакомству. У остальных расписался в воспитательных целях.
На уроке химии - его вел директор - Денис смесью из реактивов вывел запись. Да так ловко, что заводская краска документа, не пострадала. Затея понравилась пацанам: Денис уничтожил криминальные отметины и в их дневниках. На беду, Паша Комаров, щуплый и трусоватый - его терпели за услужливость - заработал у Степанова бал.
- Где роспись? - спросил директор. Паша ссутулился и молчал с плаксивой миной на малокровном лице: в школе знали, Степанов не любил ябед. Директор проверил дневники штрафников. Класс замер. Казалось, мгновение, и малый сболтнет. Директор спас положение любимой шуткой. Он приложил ухо к голове Комарова, и "послушал мысли". Дети засмеялись.
- Кузнецов, после урока ко мне в кабинет!
Там в приватной беседе Степанов узнал, что навыки прикладной химии у мальчика от матери, дипломированного педагога: из озорства они с сыном часто материализовали биохимические формулы.
- А как он узнал? - спросил во дворе Комаров. Денис приложил ухо к его голове. Ожидавшие их пацаны, загоготали.
И в субботу директор завернул на хутор. В клетчатой рубашке и в кепке "на темя" - передовик с агитки былых времен. Филя заворчал, но не поднялся с душистых стружек в углу сарая.
Степанов разглядывал Кузнецова: движения не суетливые и точные. Речь с юморцой. Но скоро неловкость перед инвалидом сменило беспокойство: гость чувствовал себя голым в аквариуме натуралиста. Взгляд этот был отовсюду. Разум бунтовал: слепой, а видит!
- Как это у вас, получается? - спросил Степанов. Пилот понял.
- Ну, например, костер зимой. Как не повернись, а тепло чувствуешь. Вот вы для меня по цвету и качеству примерно, как огонь...
- Предположим. А вообще... - Степанов сделал круговое движение руками.
- А вообще? - пилот мизинцем поскреб подбородок. - Не знаю. Я только то, что было, но забыто, пока... пока все хорошо. Все это, - отвертка в его руке быстро описала дугу и наугад остановилась в направлении леса, синевшего в проеме сарая, - имеет смысл лишь с нами. Природа, или еще что. Вот у нас с этим взаимоотдача. Пока, правда, отдавать у меня хуже выходит...
Андрей Васильевич осмотрелся. Инструменты аккуратно расставлены и развешены вдоль стен сарая. Центром этого простого и понятного мира был коренастый человек в комбинезоне, впускавший чужого в запасник сердца...
Тут пес вскочил, - древесный мусор навис на лохматом брюхе и задних лапах - завилял хвостом и, срываясь на фальцет, радостно затявкал во дворе.
- Все новые горизонты в человеке открываете? - Леня Молотков с березовым веничком подмышкой входил в мастерскую. Застежки дзинькали на его сандалиях. Сосед потрепал по загривку Филю, норовившего прыгнуть на грудь. Пилот услышал приятеля еще от калитки и отер руки. Он криво ухмылялся: любой серьезный разговор Леня сводил к шутке.
- Привет, как бы чего не вышло! - поздоровался с директором Леня.
- Здоров, горьковский топ!
- А вот вам, мужики, такой анекдот! - Леня присел на перевернутое ведро. - Давеча подъезжает к моему особняку дядя на черном джипе и в клифте до земли. В руке кожаная папочка. На носике очечки понтовитые в тонкой золоченой оправе. С дядей мордастый шкаф на полголовы выше нашего Василича. Заходят. Здороваются. Тот, что в очечках, вещает. Вот мы привезли денежки за вашу холобуду. Купите две, такие как у вас. Но в другом месте. Либо однокомнатную нору в городском небоскребе. Ваша бывшая жена претензий на участок не имеет. И еще что-то грамотное объяснил про то, как ловко они устроят мою судьбу. Тебя, Коля, в пример ставил. Мол, ты согласие на переезд дал. - Молотков взглянул на пилота. - Я так и понял, что врет адвокатишка. Отвечаю, мне, мол, и тут не плохо. А про себя, Коля, дивлюсь, как хорошо дядя все про всех знает. Завязалась меж нами словесная возня. Тут шкаф рычит. Тебе, козел, капусту предлагают, а ты бодаешься. Гляди, как бы без рогов не остался. Я ему, мол, если нас на необитаемый остров переселить, ты на бутербродах из этой капусты через неделю загнешься. А я со своей картошечкой, да кроликами перекантуюсь. Спрашиваю, сколько отступного положите за березовый запах, против банановых рощ. Адвокат предложил подумать, оставил адресок с телефончиком, и раскланялся.
Молотков извлек из кармана выцветшей ковбойки визитную карточку. Степанов прочитал вслух тесненную золотом надпись с вензелем:
- Кондратьев Олег Олегович, адвокат, - и пояснил Кузнецову. - Доверенный человек Костикова, нашего городничего.
Мужчины помолчали. Было ясно - большое начальство что-то задумало на счет жителей хуторов. И хорошего ждать от таких фантазий нечего.
- А когда они садились в машину, - продолжил Молотков с иронией, - померещилась мне на заднем сидении морда егерька Сереги. Дорогу показал, а выползти постеснялся, гаденыш. Самогоночки то попил со мной, совестно.
- Ну-у, - басовито протянул Степанов, - этот продаст, не поморщится! Через него они и знают про вас. - И задумчиво добавил. - Миронов не зря возле начальства трется. Посулили ему чего-то.
- Тебе заметней с твоих паркетных высот, - сказал Молотков.
Выяснили, Степанов ехал мыться: в машине белье. Хозяин предложил остаться. Леня добавил: "Баня нагрелась! - Пошутил - И интеллигенты тут!" Степанов хмыкнул и согласился. Компания ему нравилась.
Под первый заход в парилке - Степанов и Кузнецов под потолком в панамах, Молотков ступенькой ниже - Леня начал одну из своих баек.
- Ты, Коля, человек здесь новый, а потому не знаешь, как все начиналось.
- Что начиналось? - рассеянно спросил пилот.
- Отсюда все в мире через зад пошло!
Слушатели хмыкнули. Леня отер усы. Его острые хребет и лопатки выступали под кожей. Тело покраснело, словно мясо просвечивалось.
- Как-то устроился на таможне, - Молотков неопределенно кивнул, - служивый Мзда. Приглашали его в ГАИ. Там мордастые нарасхват. Но Мзда решил, чем у обочины, так лучше на границе миров в тепле культурку стеречь.
Трудится таможенник. В доме у него полная чаша. Ряху наел - простому смертному не обойти. А непростой с ним договориться: на каждую вещь у Мзды прейскурант, какой Мзде процент полагается.
Как-то случилась жуткая непогода. Таможенник готов хоть с птицы перо за пролет взять, с мыши писк. Да попрятались все твари. Пережидают ненастье. Соратники Мзды спать улеглись. А он не дремлет: выгоду свою сторожит. И, удача! - видит: реку нелегально переходит путник. "Ты куда это собрался?" - кричит с берега Мзда. И трясется от радости, что не проворонил выгоду. "Туда!" - кивнул незнакомец на другой берег. "Да как же ты пойдешь туда? А документ предъявить? А багаж показать?" "Так и пойду! - отвечает незнакомец. - Чем этот берег отличается от того? А эти люди от тех?" Мзда чуть дара речи не лишился. "Да ты что! - восклицает. - Там те люди, а здесь эти! Усекаешь разницу?" Потоптался незнакомец, да так и не понял. "Ладно, - говорит, - некогда мне! Узнал меня? Зачем мне паспорт? Решил я поглядеть, как вы меня чтите!" Тут смекнул Мзда, чему его бабка в детстве учила, да слушал он плохо: стоит незнакомец посреди стремнины и течение его не уносит. С длинных одежд, волос и бородищи путника струится вода. А он сухой. На радостях Мзда едва рассудка не лишился. Брякнулся на колени. "Да как же не узнать! - кричит. - Узнал! За тебя еще две тысячи лет серебром давали! А теперь ты, антикварная ценность!" Поморщился незнакомец. "Многих дураков я видел, - говорит, - но ты среди них первый!" И повернулся идти. "Стой! - кричит Мзда, и ласково добавляет. - А то стрелять буду!" Путник стал. Интересно ему, чем дело кончиться. "Сам посуди, - объясняет Мзда, - одна древняя деревяшка с твоим портретом эких деньжищ стоит. А ты, ходячий брэнд, просто так через границу! Меня же расстреляют за разбазаривание государственной собственности в особо крупных размерах!" "И, что делать?" - растерялся путник. Мзда потупил глазки. "Договоримся! Думай!" Путник оторопел. "Сколько?" "По-божески!" Вздохнул путник, отсчитал тридцатку серебром и перешел на другой берег.
- Все? - спросил Степанов, смахнул с подбородка пот, и рассыпал из горсти.
- На той стороне путника упрятали в тюрьму за контрабанду самого себя. Готовят документы на депортацию русского оккупанта! А когда правительства хватились, урегулировали межгосударственные соглашения о совместном использовании ходячего брэнда, путник вознесся. Хотели уволить Мзду за ротозейство. Да нельзя без Мзды.
Слушатели хмыкнули.
- Теперь мораль! - сказал Молотков.
- Как у Федор Михалыча? - спросил пилот.
- Нет, Коля, в его притчах назидание. А мораль в том, что мы с тобой по четвертому десятку живем. Сколько на нашем веку законы менялись? А человек все тот же! Выполняй, что дурак придумал! За что раньше сажали, за то завтра орден дадут! Или наоборот: оставят нам лишь братство земное! И возлюбить я должен мурло, которое меня из моего дома прет. Так что, Коля, в давешней нашей беседе, ты правее - по роже то оно доходчивее будет!
- О чем он, Николай Иваныч? - спросил Степанов. Пилот вяло махнул.
- Зря отмахиваешься, Коля! Почему он у них теперь на подобии Санты Клауса, не скажу! Спиноз не читал! Но и там согласились, за ноуменами и феноменами начинается не их мозгов дело! А у нас тыщу лет Россию спасали, да просмотрели ветхозаветного деда Мошу за иконкой! Наши мартышки буевы решили жить по писанию! Да беда! Ветхий и Новый завет плохо стыкуется. В "Слове о законе и благодати" Иллариона на это общий взгляд уже имеется. А я так думаю, что в Нагорной проповеди он для нищих духом все разжевал. Но не возьмет в толк стадо, что это за Бог такой без обрядов и правил? Тогда в мудрый ярославский закон махнули запрещающие и разрешающие обычаи Чисел! Внукам завещали княжеские жития! Бороды отпустили, гривы, как пейсы. Христиане, а календарь семь тысяч лет от сотворения мира вели, и новый год с сентября! Петр, вот, поправил! Баб на женские половины, за Царские врата, книгу в ковчег. И даже плач над покойниками не просто плач, а политика, как у древних записано. Но для тех человек прах, раб и говно! У них Иегова страшилка. А наш - пожалел человека. За него умер! Они не поймут, если человек говно, зачем за него на крест? И наши тужатся, рожают откровения! А все шиш получается! Как ни гнал он две тысячи лет назад, в церквях лавки Богом торгуют, жрецы в роскоши или о роскоши пекутся. Намекни им об этом, как Леву, от церкви отлучат. Кормушка! Ну, да в делах своих попы сами разберутся. Если ходят к ним, значит людям надо! Однако, хоть третий Рим, хоть почва, хоть социализм, а все выходит, именем Христовым жгли, воевали, а простые, перекрестясь, ближнего топором по башке. Вот общее федоровское дело никак не всходит. И ни Горбатый, ни Боря, ни Вова ничего не исправят! Никакую государственную идеологию не изобретут. Ибо дедушка Моша все из-за иконки подмигивает. За тысячи лет они ни на шаг от своего не отступили, и посмеиваются над нами, такими же упертыми, но не обрезанными. Мол, ваш Бог добрее вас. Всех простил. А вы за предначертанную ошибку две тысячи лет простить ни нас, никого не можете! Не гордыня ли то, смертный грех? Потому и не ладится житуха никак!
- Нельзя же только хаять! - сказал Степанов. - Если все так плохо, откуда взялись Пушкин и Толстой, Сикорский и Королев?
- Интеллигентские штучки: устами великих гумус в жопу целовать! Запомни, крепко ругает только тот, кто любит!
Директор наклонился и "послушал мысли" Молоткова.
- Ты чего? - уклонился тот. - Прибереги шуточки для своих спиногрызов.
- От многого знания, много скорби! - певуче пробасил Степанов. - Что было то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем!
- Ну, да! - сердито сказал Молотков. - Давай все в Алеши Горшки запишемся! Стоило русской мысли над человеком стонать от шинели до братьев, и от Дона до пирамиды, чтобы возбуждаться голубым салом и жизнью насекомых! Если бы я умел мысли записывать, я бы такую статью накатал: "Алеша Горшок, Матренин двор и кое-что о русском бунте!" И объяснил бы, почему "Капитанская дочка" самая правильная, а Александр Сергеевич самый народный. Мы терпим, но нас не зли. Коль, а ты, наверное, в женской бане мог бы работать! - вдруг загоготал Молотков. Пилот добродушно улыбнулся. Шрамы на его лице побагровели от зноя.
- А ты, что предлагаешь для обустройства Земного шара? - пошутил он.
- Я? - Молотков подумал. - Походить бы по земле, посмотреть, как люди живут. На одном месте человек мохом обрастает. Мысли у него ядовитые появляются. Живем, будто вечные. Гадим друг другу...
А через неделю директор приехал по делу. Повесил на крюк шляпу. Поправил галстук-лопату. Согрелся чаем у печки - осенние дни холодные. И все молчком. Лишь похвалил за прилежание Дениса. Про себя отметил, как в косом луче солнца, перемахнувшем шторку, юлила редкая пылинка; отметил библиотеку, на полках до потолка с порожками резным орнаментом. "Сам что ли резал?" И тут же забыл вопрос. Книги об авиации, по военной истории и философии. Полистал с разрешения хозяев.
- Иногда мне перечитывают... -- пояснил пилот. Он чистил карабин и сейчас отложил затвор на тряпку.
- Оружие не забываешь, Николай Иванович! - Степанов втиснул книгу на место. - Так то, не глядя, и автомат соберешь?
- Пожалуй...
- Смотрю, пробирки у вас, Наталья Александровна?
- С чего вы взяли, что у меня? - Наташа улыбнулась. Степанов понял, что проговорился. Тогда без обиняков он предложил офицеру вести военное дело. Его жене - химию и биологию. Разъяснил: "Деньги не великие, но живые!" Рассказал о кадровых трудностях сельской школы. И получалось, будто советовался. Денис отложил уроки и прислушался.
- Хорошо б то было! - Наташа приложила ладони к теплой "Яне", и посмотрела на мужа. Тот упер подбородок в переплетенные пальцы и отшутился:
- Дают, бери? - и добавил. - То-то загадочно молчишь! Какой из меня педагог!
- И я рискую! Но ощущение у меня имеется, что получится у вас!
На том и решили.
Случается, живет человек: ни прибыли от него, ни убытка, ни зарубки в памяти людей. А после смерти останутся о нем на надгробье лишь две скупые даты. Другой, где бы не появился, везде - свой. Для местных, учительство наполнило смыслом пребывание Кузнецовых в деревне
Дома Наташа наизусть бормотала материал. Надела голубой костюм: в нем два раза ходила в ресторан. И в школе ее прозвали Невеста. Старшеклассников называла на "вы". В учительской Степанов подобрал измятый в ладони после урока платок "химички", влажный от волнения. Молотков дразнил ее Натаха Менделеевна, и подбивал "сварганить змеевик".
Пилот удивлял школьников сборкой-разборкой "калаша", "сказками о битвах". Злопыхатели наушничали, холостяк Степанов через "Кутузова" к химичке подбирается; у военного в строю "с голым болтом" стоять можно, а по классу во время занятий бумажные голуби порхают. Другие утверждали, "он глисту в ж...е услышит", у него не забалуешь. Но к слепому учителю с псом на поводе привыкли все. В классе Филя дремал у батареи, и шумно вздыхал, если дети ерошили его загривок.
- Твоих уважают! - сказал Комаров Денису.
Степанов бывал у Кузнецовых, помешивал чай и говорил о школе.
- Дайте почитать ваш роман? - просила Наталья.
- Баловство это! - краснел директор, но рукопись принес.
- Коль, о чем они шепчутся? - ехидничал Молотков. - Дошепчутся!
- По роже получишь! - отвечал пилот. - У человека должна быть тайна.