Пенталогия "Хвак"
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
*Любая поправка в тексте - выводит его в состояние new Даже если я заменил одну только букву. Читатель должен иметь в виду эту особенность местной программы. Здесь, в этом файле, я выложил всю пенталогию "ХВАК", все одиннадцать произведений цикла, именно в авторском порядке чтения. В свое время я написал первую вещь цикла - это коротенькая "Прелюдия к Хваку", и почти сразу же, вслед за нею, как бы эпилог к еще не созданной эпопее - это "Постхвакум". И между ними уже разместились пять романов и четыре перепутья. Получилось сродни тому, как строится музыка в джазовых композициях по заданной теме. Я знавал читателей, которые "проглатывали" всю пенталогию за вечер, за два, но... Каждый, конечно, волен поступать по своему усмотрению, тем не менее, лучше бы читателям не спешить: роман огромен, мир в нем описанный, тоже очень велик, вдобавок, соприкасается с "Нечистями", "Я люблю время", "Осенняя охота с Мурманом и Аленушкой" и неторопливый читатель узнает гораздо больше, увидит гораздо ярче, поймет гораздо глубже, потому что роман я писал не на заказ и не для денег, в полную силу, именно в расчете на взыскательного и думающего читателя. Кстати, добавлю: книжный вариант романа слегка отличается от этого, который перед вами, ибо я не поленился, не пожалел времени и более трех месяцев вычитывал написанное, подправлял, выпалывал ошибки и опечатки, отшлифовывал... не трогая, разумеется, сюжетных линий. Большинство не заметит никакой разницы, но она есть. Файл огромен, однако здесь же, в разделе, он разбит на одиннадцать файлов поменьше, все последние правки внесены и туда. Всех желающих почитать - милости прошу. P.S. В романе "Я люблю время" есть короткий эпизод знакомства Зиэля, Лина и маленького охи-охи Гвоздика. Я намеренно написал его чуть иными красками, нежели в "Воспитан рыцарем", как бы с другой точки обзора... Но без противоречий. Последняя по времени авторская правка произведений цикла 18.07.12
|
ПЕНТАЛОГИЯ ХВАК
СОДЕРЖАНИЕ:
1. Прелюдия к Хваку
2. Постхвакум (Формально он - послесловие, так что желающие могут читать его напоследок, после пятого романа)
3. Воспитан рыцарем.
4. Перепутье первое.
5. Дом и война маркизов Короны
6. Перепутье второе.
7. Ремесло государя.
8. Перепутье третье.
9. Зиэль.
10.Перепутье четвертое.
11. Хвак.
ПРЕЛЮДИЯ К ХВАКУ
Пахал он землю, и звали его Хвак.
Время в те далекие дни - когда-то потом, бесконечно позже названные Юрским периодом - потеряло покой, чародеи и шарлатаны дружно предсказывали гибельное грядущее. И что с того, что первые наживались на сокровенном, а вторые на обмане? Разницы в обещаниях не было и люди кручинились.
Многие горевали да боялись, но только не Хвак: был он молод, темен и забит, в свои неполных восемнадцать лет женат на солдатской вдове гораздо его старше, на все округу слыл дурачком и бестолочью, тюфяком и рогоносцем.
Так и в этот, не по-весеннему жаркий день, жена его Кыска, вместо того чтобы хлопотать по дому, соблюдать в порядке скудное их бытие, с утра, не ведая стыда и осторожности, принимала в гостях кузнеца Клеща, потому что была без ума от его медвежьих объятий и жестких любовных тычков. Все лучшее на столе: мех с вином, хлеб свежий, мяса вдоволь, да не ящерного - молочного, то есть, от такого зверя, чьи самки молоком чад своих выкармливают... Кузнец силен и огромен, жрать горазд и к бабам горяч - кормить его и кормить...
А Хвак пашет, пашет да на тени поглядывает: вот как только солнце перевалит за кочку с хвощом, так и обеду время. Вот-вот уже будет так, и Хваку заранее радостно, потому что Кыска не забыла ему и воду положить, и ковригу хлеба, и репку и луковицу вареные, и вяленую ящерку... Хвак бы и больше съел, да не по брюху достаток, надо больше пахать, тогда и еда появится. Так говорит его Кыска, и он ее любит, потому что она добрая, умная и красивая. А если и ругается - так глянь по сторонам: чаще бьют и убивают, брань же - слова, да и только. Вроде бы и ест он немного, но плечи круглые, живот над портками висит, задница мясистая... Откуда стать сия в Хваке? От родителей, видимо, но только кто они и откуда - никому не ведомо: шла пара через деревню, да случились схватки у молодухи. Местный шаман - куда денешься от обычая - дал кров, ложе, воду, тряпки, сам роды принимал... Утром проснулся, еще измаянный, ничего понять не может: младенец кричит, никого нет... Видимо на рассвете сбежали беспутные родители и сына бросили, на сиротскую и бесприютную жизнь... Всем миром вскормили подкинутого, отрывая от себя и семей своих, кому сколько не жалко, да не полюбили.
И еще борозду, вон до того деревца... Так наметил себе Хвак последний проход перед обедом, но вдруг отвлек его нетопырь: сел на упряжь воловью, приняв ее за шкуру, потому что на спине она широка и выделана из кожи ящера игу, да принялся ее бурить да протачивать, кровь искать. А Хваку смешно: слеп днем нетопырь и глуп всегда, еще глупее Хвака (привык он всю жизнь слышать, что дурак, и сам поверил - если все говорят, значит, знают), ну и старается впустую. И прыгает на месте, и клекочет, и злится... Хвак смотрел, смотрел, потешался, спугнуть боясь, да и не заметил, как на новый круг пошел, - вот незадача! Не бросишь же борозду на середине... Пришлось допахивать.
И эх! - уже сел Хвак в тень, а до этого вола распряг, чтобы тоже скотина отдохнула, порадовалась, хвощами почавкала, и, достав пузырь с водой, отпил из него вдоволь - потом уже, к вечеру, надо будет на глоточки растягивать, но в обед святое дело напиться... Все люди так, а Хвак на особицу ест, иначе: сначала самое вкусное, ящерицу, потом уже остальным полакомиться можно.
Ящерица в неполный локоть длиною, еще с осени завялена, всего и мяса в ней на два укуса, так что Хвак не поленился и позвонки ее перетер в костяную кашицу - челюсти у него что надо и зубы под стать.
Вдруг - мелькнуло! Хвак глаза растопырил и шею вытянул: кто? Деревня их пусть и в самой глуши, да зато посреди Империи, до войны далеко, звери и ящеры сторонятся обжитых мест, а разбойнички нечасты - что им добывать в деревне? Но случайные тати встречаются и не сказать, чтобы редко.
А может, это Кыска пришла его навестить, похвалить? Что-нибудь вкусное испекла? Точно, женщина... Ах, здорово бы!.. Нет.
Смотрит Хвак, глаза по-детски вытаращены: старая престарая бабка-паломница идет, ковыляет, на клюку опирается, вот-вот упадет, бедная. Хвак сложил из рук на тряпицу еду и воду, перекатился на четвереньки, оттуда на дыбки, да и бегом к страннице:
- Госпожа, звали меня?
Бабка, спина скрючена, подняла взор: лицо старое, аж черное, а глаза синие с бирюзовым.
- Нет, мальчик, я не так зову.
Хвак и растерялся на ее слова, и что сказать, не знает, и что дальше делать, не ведает. Кого это она мальчиком назвала?
- Тебя. И что бы тебе надобно от меня? Видишь - клюка да хламида, вот и все мое богатство.
Хвак понял, что бабка за грабителя его считает.
- Нет, госпожа, ничего мне от вас не надобно, не бойтесь меня. Я увидел, что вы устали и голодны. Вот, у меня и вода хорошая, и хлеб, и репка, и лук - все некусаное! Это вам... А ящерку я уже съел.
Старуха оперлась на клюку и задумалась. Хвак встал перед ней столбом и вздохнуть боится, чтобы не напугать и не обидеть своей дуростью старого человека.
- Ну, будь по-твоему. Веди меня к снеди своей, да помоги усесться.
- Сюда, госпожа, и идти никуда не надо. И тень, и ровно, и мягко. Кушайте.
Бабка медленно отщипывает хлеб, бесшумно жует и все смотрит, смотрит без улыбки на Хвака... И ему... ему... он... Первый раз такое: Хвак чувствует, он видит, он знает, что незнакомая старуха не будет над ним смеяться и стыдить его дураком и дармоедом... Хвак понимает это, и в его груди, над животом, что-то такое мелко дрожит, горячее, мокрое...
- Ты знаешь, а ведь и впрямь была я голодна. И хотя к иной пище привыкла, но ты накормил меня, утолил глад мой и жажду.
- Правда? Эх, жалко, что у меня...
- Помолчи.
Хвак и осекся на бабкины слова, испугавшись, что перебил святого человека и что это жаркое чувство в груди сейчас пропадет из-за его спешки и глупости....
- Ты потрафил мне, а это немало, так немало, что почти невозможно... И хотя сам видишь, что стара я и немощна, однако: чего бы ты хотел?
- Что?..
- На твоем языке дрожат слова, скажи их мне, как если бы я их могла исполнить. Хочешь спросить? Скажи, не стесняясь, и честно.
- Да, хотел бы спросить, госпожа, ваша правда. Что такое потрафил?
Бабка медленно качнула головой направо... налево:
- Ты и впрямь прост. Хотя и любопытен. Нет, ты не глуп. Потрафил - это угодил. Ну, а теперь я бы хотела знать твое самое заветное желание, чтобы молиться о тебе и тем самым поспособствовать его исполнению. Это все, что я могу сделать для тебя, старая немощная женщина.
- Нет, госпожа, ничего мне не надо. Лучше вы скажите, чем я еще...
- Помолчи.
И Хвак опять обмер на полуслове, без страха, но почтительно и со слепой надеждой в груди, маленьким, только что народившимся комочком предчувствия...
- Ты был добр ко мне и бескорыстен, и чист в помыслах. Я спрашиваю тебя, не желая больше повторять и объясняться: скажи мне свое самое заветное желание, дабы я могла поспособствовать его исполнению. Я простая старуха паломница, но попрошу саму Землю-Матушку, Мать всего сущего окрест, и как знать - быть может, она услышит молитвы мои за тебя? Говори же.
- Да, госпожа, я понял и я хочу. Вам не надо будет ни о чем просить нашу Великую Матушку, потому что я прошу вас, и вы сами можете все исполнить для меня... - Хвак замер на мгновение, но поборол робость и протараторил: - Я...: пока вы здесь... хотел бы вас назвать своей матушкой. Можно? Я ни разу в жизни никого матушкой не называл... - Так сказал Хвак и замер, трепеща.
- МЕНЯ??? Меня? Ты?.. Как странно. Приемышей у меня еще не было.
Старуха сидела под деревом, ноги под хламидой были сплетены в калач, как у шаманов, клюка в ее руках застыла неподвижно - и все вокруг замерло: звуки, воздух, птицы, тени...
- Быть по сему. Ты можешь называть меня матушкой и говорить мне ты. Я называю и признаю тебя моим сыном и отныне - что бы с тобой ни случилось, чтобы ты ни натворил, куда бы ты ни пошел, чем бы ты ни занимался - я твоя матушка, и тебя никому и ничему не выдам, и от всего постараюсь защитить. Тебя и семя твое, поросль твою, буде таковая народится. Доволен ли ты?
- Да! Да! Матушка! Моя обожаемая матушка! Ты матушка моя! Я знал, что найду тебя! Я мечтал! Что ты найдешь меня! И что я смогу тебя назвать так! У них у всех... а у меня... Матушка моя, я твой сын!
- Ты мой сын. Хватит плакать и слушай дальше.
- Да, матушка! Я уже не плачу, они сами льются.
- Это пройдет. Ты должен пообещать мне кое-что, сын мой...
- Все, что прикажешь, исполню!
- Клясться легче, нежели соблюдать. Первое: никогда больше не смей пахать! Нельзя тебе отныне ранить свою матушку... Землю, грудь ей терзать...
- Исполню, матушка!
- Никогда ты не должен помышлять об участи богов, даже если во всю силу войдешь и придет тебе искус.
- А я никогда и не думал! И что мне в них? Нет, ничего такого... Да я клянусь, матушка!
- И помни: день сегодня до заката и от мига сего - особенный: чем наполнится - тем и продолжится. Ты не глупец, сын мой, но дурость в тебе велика сидит, я чую ее... Впрочем, как бы то ни было - сын, стало быть, сын. Поцелуй же меня.
Хвак где стоял - так и брякнулся на колени и подполз на них, рукавом рубахи утирая глаза и нос, к названой матери своей. И хотя та была уже на ногах, лица их вровень оказались, ибо старуха была согбенна, а Хвак росту очень даже немалого... Счастливый Хвак вытянул толстые губы и осторожно коснулся ими сморщенных щек: сначала тронул левую, потом правую. Старуха обняла его шею - тяжелы материнские руки сыну показались! - поцеловала в лоб и исчезла. А Хвак встал с колен, отряхнул грязь с портков и погнал вола перед собою, в деревню, домой, не помышляя больше о пашне и о чудесной встрече, ибо напрочь все забыл, кроме двух обещаний, которые каким-то образом поселились в нем навеки... И отчего-то лоб и губы словно огнем жгло.
Ох, и весело было Кыске и Клещу: муж на пашне, в кузне праздник в честь бога Огня, покровителя кузнечных и боевых ремесел, вино и мясо на столе, огонь в крови - что еще потребно, чтобы длилось счастье? Да вдруг замычал вол на дворе, раз - и двери настежь! Хвак вернулся! Стоит бревном в дверях, свинячьими глазками лупает: то на Кыску поглядит, то на ложе разоренное и развороченное, то на кузнеца жующего - ничего понять не может.
- Ты что, вола повредил? Ноги ему посек?
- Нет, здорова скотина. Что ты! Даже спина не натерта, я смотрел.
- Или война объявлена? Что случилось-то? А? - Кыска от страха и от наглости первая в атаку пошла, вопросами засыпала. Да и не очень-то она боялась своего подкаблучного - всегда обдурить можно, глаза отвести... Но этот-то тоже - хоть бы жевать перестал...
- А вы что тут? - Смотрит на Кыску Хвак, не в силах понять очевидное, и ждет, пока она все правильно ему объяснит. Может, и объяснила бы, да Клещ вмешался. Обезумел, вероятно, от куража, от вина и собственной силы, захотелось ему до конца унизить соперника. И не соперника, а так, мразь, жира кусок.
- Что мы тут? Побаловались маленько, вот чего. Ты бы, малый, укрепил постель-то: хлипка, чуть нонче мы ее с Кыской в щепу не расклепали. Что стоишь, проходи, садись, смотри, авось наберешься ума-разума...
Кузнец икнул и выбрался из-за стола на всякий случай, потому что Хвак хоть и дурак, хоть и байбак, а стоя - надежнее. Кыска мяукнула и застыла, вся от стыда красная, а Хвак прямо пошел, на нее. Клещ сильнее всех был в деревне, любого намного сильнее и ростом выше, разве что Хвак... Но что Хвак, бурдюк с трухой. Надо его остудить на часок и возвращаться в кузню, а они потом пусть сами разбираются. Но не успел кузнец ручищей махнуть, как сам получил кулаком в лоб, так что шея хрустнула, получил и умер на месте. Привычной супружеской руганью заверещала было Кыска, не успев понять ужаса происходящего, но Хвак и ее пригладил затрещиной - насмерть! - очень уж взъярился!
Постоял посреди горницы - налево мертвяк, направо покойница - подошел к столу, запрокинул пузырь с вином, впервые в жизни хмельного испробовав - понравилось!.. И до дна! И молочного мяса куском рот набил - вкусно!
И пошел себе вон из деревни, как был, в рубашке с поясом, в портках, без шапки, босиком, без денег, без цели - куда глаза глядят. Даже ковриги хлеба из дому не взял, так и осталась на столе. Больше в той деревне его не видели.
ПОСТХВАКУМ
Скала разверзлась, и из нее выпал человек.
Стояло тихое утро, висело тихое солнце, бежали по синему небу тихие облака, человек лежал без памяти. Почуявший добычу комар уселся на бледную щеку, примерился, но процесс бурения и сама комариная жизнь внезапно прервались: человек хлопнул ладонью по щеке, застонал и открыл глаза. Белая муть вместо радужной оболочки продержалась в глазах несколько мгновений и растаяла, подобно тщедушному облачку под лучами полуденного солнца, обнажив неяркую темную зелень вокруг зрачка; зеленое вдруг сменилось на синеву, та обернулась пурпуром, побагровела, сгустилась до черноты и вновь обернулась неяркой зеленью. Юноша - а это был юноша по виду - сел и недоверчиво огляделся: руки, плечи, колени, живот... Небо с облаками, земля... Сосны... да, это сосны... а это трава... Юноша увидел небольшую лужицу и прямо на четвереньках заторопился к ней. Левой рукой хлоп по животу - нет живота. Из лужи вытаращенными глазами смотрел на него безусый и безбородый юнец. Юнец потрогал себя за ухо, за нос, дернул несильно за вихры, выдрал несколько волосков - светлые вроде как, из лужи не шибко-то рассмотришь, да и по такому пучочку тоже не сразу видно.
Что-то странное, что-то очень странное витало вокруг, колыхалось, трогало его, проникало внутрь и гладило снаружи... Юноша вытянул губы навстречу отражению, макнул нос и поперхнулся первым же глотком, закашлялся. Запахи! Вот что это такое: запахи! Звуки! Прикосновения! И ветер, и солнечный луч на затылке! Трава колется, а вода в луже холодная! Шаг, второй - он стоит, он ходит! Это был совсем, совсем другой мир, чужой и незнакомый, но он по-прежнему жив, и мир этот живой!
- Матушка! Матушка! Матушка, ты простила меня, наконец! Матушка моя!
Юноша заплакал, упал с размаху на живот и поцеловал, что под рот попалось. Это оказалась старая сосновая шишка, расцарапавшая ему обе губы, но юноша почти не обратил внимания на боль, сплюнул кровь куда-то вправо и снова лег, прижался ухом к серым хвоинкам... Земля молчала, но юноше послышалось, что она тихонечко вздохнула... Тихонечко-тихонечко...
- Матушка моя... Велик твой гнев на непослушного сына твоего, но все эти лета, весны, зимы и осени, сотни миллионов осеней и весен я жил и ждал, и молился тебе, и каялся... Любя, тебя одну любя, дорогую Матушку мою! Я понял свою вину и понял тщету гордыни и тщеславия, и ничто и никогда больше не собьет меня, не отвратит от мирного и безмятежного бытия, лишь только повеление твое или угроза тебе, если таковая возникнет. Я осознал, и я счастлив прощению твоему! Мне ничего больше не надо от жизни, кроме как жить, дышать, петь, смеяться, есть и пить вволю, но и обходиться без этого, спать... Только вот спать не надобно, я и так слишком долго... Но это не важно. Ты мне подарила жизнь, ты мне вернула счастье... И я изменился... Я многое понял, я иной.
Земля молчала, а слезы не бесконечны даже на голодный желудок. Счастливые же слезы и вовсе мимолетны, в отличие от вожделений. Хвак - его звали Хвак - выпрямился и оглядел свое голое, такое непривычное тело: рост похоже, что прежний, руки, ноги, голова, чресла - все на месте, да все иное... Грудь нормальная, широкая, а задница узкая стала, не то чтобы костлявая, но... Не подобает мужу зрелому такое седалище носить... И живот: как будто рака проглотил, весь живот поперечными твердыми полосками, да и не увидишь еще под грудной клеткой. Сесть поесть - так и не поместится ничего! Чисто муравей! Ну, это не беда, разработается, а вот то, что он голый - это неприлично.
Хвак чувствовал, что за сотни миллионов лет безысходного заточения он утратил всё, все знания, умения, силы... Ну, почти все. Какие-то крохи сохранились в верхней памяти... Быть может, удастся припомнить и остатки того, что кануло в бесконечных и беспросветных недрах его покаянного безумия. Накопил-то он много, да где оно? Сто тысяч раз открывал да столько же забывал...
Где-то там, неподалеку, есть то, что ему нужно... Хвак прислушался к внутреннему голосу - молчит. Навсегда, небось, замолк, не выдержал, бедолага...
Но странное чутье оживало в нем, и Хвак, как по мановению волшебной палочки нашел, что искал, получаса не прошло: полное одеяние для мужчины: портки, сапоги, рубаху... Почти впору. Шапку в кусты - и так тепло, без шапки. А всего-то и дел - камень отвалить, да руками пару раз черпануть, да сор из штанов и рубахи вытряхнуть...
- Матушка, спасибо тебе. - Хвак опять грянулся было на колени, землю целовать, но вроде как почувствовал что-то... - Понял, Матушка. Я мысленно тебя буду благодарить. Денно и нощно, думами и поступками... Никогда больше не огорчу...
Пошарить под деревьями - нашлась и дубина, чтобы мало ли чего... Мало ли где...
Хвак шел по лесной дороге наугад, куда придется, он пел без слов и смеялся, а то принимался плакать счастливыми слезами... Лесная лужа пахла тиной и землей - но все равно: попил - и вкусно было! А ягоды? "А ягод пока нет, весна еще, - догадался Хвак. - А листочки свежие, клейкие, пахучие. Пташка, пташка, давай вместе, смотри, как я свистеть умею!.. И петь!"
Сосновый лес сменился дубняком, тот ельником, солнышко все выше, небо... Небо такое синее, высокое. Ветерок - просто бархат, а не ветерок. Цветы, деревья, травы приносили дивные ароматы, и все это великолепие красок, звуков и запахов то и дело отражалось, дробилось и расплывалось в счастливых Хваковых глазах. Он шел долго и беспечно, с восторженным изумлением вглядываясь во все, что попадалось ему на пути. Вот - что это было? Вспомнил - это волки, стая волков. А почему бы и нет? Волки тоже любопытный народ... А подальше, опять в ельнике, что-то такое наперерез ломилось да завывало... Это медведь толстопятый, голодный да недовольный, шерсть свалялась - жрать-то хочется, а до малины далеко... медведь был не такой, как в прежней жизни, помельче, но Хвак понимал, что медведь... И что теперь гигантских хищных ящеров нет - тоже откуда-то понимал. Тем оно и лучше... Безопасная жизнь приятнее опасной.
"Рай! Истинный рай вокруг! Матушка... Матушка, слов у меня нет..."
Но и в раю, оказалось, бывают черти: прицепились к нему трое конных, цок-цок-цок - догнали на лесной тропе... Грабители видать...
Пришлось бежать изо всех сил, петлять, через буреломы прыгать, что твой медведь, и поторапливаться: от этих-то троих он избавился - а кто его знает - сколько еще их по лесу бродит, поживы ищет. Да какая с него пожива? А все-таки осторожность не повредит.
В городок он вошел очень удачно, как раз со стороны торжища: а ведь известно, что где торг, там и жор, там пищу готовят, продают либо выменивают.
Всех денег - а здесь в ходу деньги - два гроша медных у Хвака, те, что под камнем же нашлись. На них не поесть, но можно сыграть! И Хвак сыграл, горошины под скорлупками угадывал - да так ловко: слепой еще былину не пропел, как у Хвака уже денег - за неделю не прожрать. Но народец завистливый и мелочный оказался, погнали победителя всей ордой, а про его правоту даже слышать не пожелали... Один камень в затылок угодил, а другой, огроменный, под лопатку... Вот тебе и рай. Хорошо хоть преследовать побоялись или поленились - отстали... Городишко оказался на удивление большой, не городишко, а гигантский город! Тогда почему без крепостных стен? Неужели не боятся врагов и чудовищ? Или за пределами города не водятся у них такие? Должны водиться, хотя, если рай... Вроде бы и не рай, но ничего такого опасного в воздухе Хвак не почуял и при этом почему-то был уверен, что правильно чует. Нет, это действительно мирная местность, безопасная сторона... Беззаботная. Повезло.
Хвак пообедал в ближайшей харчевне - язык местный он уже знал как родной, на рынке выучил... И в трактире выпала ему удача на полную катушку: расшумелись соседи по столу, на крик прибежала хозяйка, большая, розовощекая, крепкая, красивая... Да так она глянула на Хвака, раз да другой, что он не выдержал и пошел за ней в хозяйные комнаты... Все-таки странное место, странные люди: видно же, что хорошо ей, а возмущается будто бы, кусаться норовит... А сама-то руками да ногами спину обхватила - не оторвешь...
Ввечеру опять ужин, в другом уже трактире, более гостеприимном и веселом. Тут уж Хвак вволю попил, поел, попил и поплясал, поел, попил, в зернь и карты наигрался, поел, с девками намиловался - в усмерть! Рай и только! Ох, и попили!
А ночью его магией и кистенями да сетями взяли, сонного, и в ад, в узилище городское! За что, про что - некому сказать, всем лень: только колодку на шею да кандалы на руки и на ноги - ожидай суда и участи.
Хваку долго пришлось ждать и голову догадками ломать: сидел он в одиночке, тюрьма без окон, с одной дубовой дверью в локоть толщиной. Разговаривать с ним никто не разговаривал, кормили и поили раз в сутки, с надзирательской руки, не снимая кандалов.
А Хвак даже и не пытался объясниться да вывернуться каким-либо манером, и здесь ему любопытно, а тюрьмишка местная - что ему она, когда гордые горы в песок стерлись, пока он Матушкину немилость избывал, да в такой темнице - не этой чета!..
Суд начался спозаранок, чтобы все вины его и кары успеть прочитать да приговор исполнить. Ничего такого особенного Хвак для себя не ждал, но все же волновался...
- ...Разрыв и разграбив могилу, пришлец, назвавшийся Хваком, учинил браконьерство в лесу, принадлежащем благородному баронскому роду Волков Вен Раудов, истребив без выгоды для себя, но из куража и озорства охраняемый законом волчий выводок общим числом в шесть голов, из них четыре особи зрелые, к воспроизводству способные, тем самым превысив способы необходимой защиты, затем напал и до смерти же убил медведя-самца, зрелого, к воспроизводству способного...
"Еще кто на кого напал", - мысленно огрызнулся Хвак, но немногочисленные участники судилища слушали не его, а обвинителя.
- ...Старшего егеря его милости барона Вен Рауда - Сура Кабанца и двух его людей до смерти же, что подтверждают найденные следы сапог вышеупомянутого Хвака и следы крови на его портках...
С этим Хвак не спорил: лес есть лес, а свара без затрещин не бывает. Он и на вопросах не отпирался, а просто от себя рассказал, как все было.
- ...Пригородном рынке облыжно обвинил в плутодействе ватагу скоморохов-потешников, после чего учинил над ними разбой и ограбление, отняв денежное имущество на общую сумму...
"Это они его обвинили в мошенничестве при игре в скорлупки и велели убираться, причем не захотели отдавать его выигрыш! А служат они старосте того базара, они его слуги-наймиты!"
- ...В драке тяжело покалечив восемь человек скоморохов-потешников из простонародья, троих гостей купеческого звания и до смерти убив старшего над скоморохами Косю Былчу да до смерти же старосту рынка господина авен Краба...
Хваку показалось на мгновение, что Матушка пошевелилась... Но нет - простить-то она его простила, а вот заступничества на каждый чих нечего ждать, сам не младенчик... И все-таки ему хотелось верить, что Матушка слышит про его неожиданные невзгоды и сочувствует ему... Хвак вздохнул...
- ...Сразу после белого обеденного часа в таверне "Кипящий супчик" учинил на почве внезапно вспыхнувшей неприязни к кузнецам кулачное побоище с кузнецами из кузнечной слободы, покалечив четверых, а молотобойца Грянца тяжело, после чего учинил произвол и насилие над хозяином и хозяйкою таверны, какового хозяина Супца затолкал против его воли в сундук, да крышкою сверху прикрыл, а на крышке той учинил насилие и бесчестье хозяйке Супчихе, чьи крики, обижаемых Супца и Супчихи, слышали все соседи, в чем и подтвердили все на розыске...
Было дело, кричала Супчиха, и Супец этот колотился в крышку сундука да кричал погромче ее, только не знал Хвак, что Супец ее мужик, он думал, что слуга... - Хвак вспомнил черные от похоти глаза Супчихи и затряс головой, чтобы смахнуть внезапный пот со лба и блазь из головы...
- ...В вечернем часу и до утренней зари устроил оргию в небезызвестном притоне "Большая улыбка", что в Темной слободе, и поножовщину с находящимся в розыске разбойником по прозвищу Бас и его шайкой-артелью. Случай сей выговорен в дознании особо, дабы после окончательного опознания тела и личности вышеупомянутого Баса розыск по нему избыть...
Слушание розыска и приговора проходило на широком тюремном дворе. Обвинитель читал громко и монотонно, свиток за свитком, дело, как представлялось Хваку, было пустяковое, солнце раздобрилось на тепло, согрело голые Хваковы плечи, и он тихо задремал...
- ...тотатец, браконьер, убийца, разбойник, грабитель, насильник, шулер, конокрад, свальногрешец...
- "Конокрад???" - Хвак не мог поверить своим ушам, сонную одурь как рукой сняло. - Конокрад? - Они с ума рехнулись! Хвак знал, что никаких коней ни у кого он не крал. Не было такого! Он даже попытался выплюнуть, либо раскусить кляп, но под тонким слоем собачьей шкуры обнаружилась металлическая чушка, похоже, чугунная - больно такую грызть. Хороша местная справедливость!
- ...учитывая также неиссякаемое милосердие монарших особ, именем и сердцем Его Величества осененный, оглашаю я, судья Омол авен Орас, окончательный и безусловный приговор...
Хвака вывели на небольшую площадку, решетками отгороженную от здоровенного утоптанного поля, вокруг которого уступами, почти до облаков - скамейки для зрителей. Это напомнило Хваку арены стадионов его прежнего мира, только здесь арена овальная, а не прямоугольная, локтей двести в длину, да сотню в ширину...
Запели трубы, вспыхнули рукоплескания и погасли, послушные невидимому указчику.
Хвака освободили от кляпа, но кандалы пока оставили, хотя рядом с верзилой сотником из королевской лейб-гвардии, лично сопровождавшим и охранявшим Хвака, тут же, в "предбаннике", ждал мастер по железу, с инструментом наготове - кандалы сбивать.
- ...овищные преступления, все же дается справедливый шанс: если вышеозначенный Хвак сумеет, выйдя из Восточных ворот, добраться живым до Западных, все равно - силою, магией, хитростью, либо сноровкою, Его Величество, в неизреченном милосердии своем, изволит даровать ему жизнь, честь и хлеб! Достигнув Западных ворот, сей злокозненный Хвак будет накормлен и напоен вволю, если понадобится - то излечен, оскоплен, ослеплен и надрессирован охранять двери дворцовых приемных покоев в ночное время, когда у слепца проступают неоспоримые преимущества перед зрячими...
- Слушай, парень, а правда что ты пятерых лейб-стражей голыми руками задавил во время ареста? На вид - сопляк еще, только что длинный.
- Не знаю, не считал я, не до того мне было... оскопить - это кастрировать?
- Оно самое. А ты их приемами или как?
- Бил чем придется, я же не помню: спросонок был и пьяный... А что там между воротами-то будет?
- Да уж будет. Это тебе, брат, столица, а не село Какашки, тут размах. Сейчас все сам увидишь. Только сдается мне, что нелюбопытно с тобой нынче получится. Жидковат ты на вид, а они там такое про тебя наслушались, что перестарались, по-моему, с голыми руками против Булулы выпускают. Дурачки какие-то. Скажи, дураки, да? Хоть бы ножик дали. Хорошо хоть, что ваш с ним номер первый, не основной, на затравку так сказать...
- Ну так дай! Ты и дай. А что за Булулы такие?
- Булула. Он один. Три года уже как здесь. Сейчас увидишь. Не положено давать - казнят меня за пособничество - и всего делов, и на выслугу лет не посмотрят. Лейб-гвардия у нас опять неподкупна. Так что извини.
- Извиняю, да не очень: у меня ведь тоже шкура есть. А...
- Все! Эй, снимай с него, живо. На выход! Дорогу! Всем в укрытие! Всем в укрытие! Я тебе брошу, я тебе сейчас брошу! Эй, линейный, ну-ка врежь... - Стражник на трибуне погнался за неведомым зрителем, посмевшим бросаться кожурой от апельсина, но Хваку уже было не до этих подробностей, он смотрел вперед, на арену, пытаясь рассмотреть сквозь солнечный полдень свою судьбу.
- Удачи тебе, паренек! Хвак, да? Везения. Когтей пуще всего сторонись, вроде они ядовитые.
Хвак не ответил, он уже был там, один среди пространства.
Душа его, все еще не отдохнувшая, истомленная бесконечным мраком, коротко возликовала, оказавшись посреди света и простора, но рев трибун вернул его в суровую обыденность. Хвак стоял на самом краю узкой части овала, у Восточных, видимо, ворот. А от Западных мчался к нему кто-то черный и косматый!
С невообразимой скоростью этот некто преодолел почти двести локтей дистанции и резко затормозил перед Хваком, как споткнулся. Голова словно бы раскололась поперек и из нее выскочил и задрожал навстречу красный длинный круглый червяк - язык, а вокруг белые колышки - зубы да клыки. Ого!
Был этот черный ростом с Хвака, стоял вертикально - да не человек. И не медведь, и не обезьяна. Внизу четыре ноги, коротковатые, непонятно как растущие тесным пучком из мохнатой задницы, длинное туловище с облезлым брюхом, руки... Да, руки - толстые и длинные, с когтями, каждый в Хвакову ладонь длиной.
"Самец", - сообразил Хвак и быстро представил, как бы он со всей силы врезал туда ногой, в причиндалы. Представил - и испуганно загородил рукой свои - куцая повязка (все, что на нем было) - защита ненадежная.
Морда как у... Хвак зайцем прыгнул в сторону, тут же в другую, отпрянул, опять отпрыгнул, побежал, остановился...
Зверь. Умный и хитрый, но не человек, хотя и похож чем-то... Он явно играл с Хваком, прижав его к борту арены, убивать не спешил.
В спине и затылке потрескивало и покалывало - Это Хвак слишком тесно приблизился к охранным заклинаниям, окружавшим арену. Заклинаниям помогала толстенная, прочная на вид металлическая решетка, сплошным кольцом десяти локтей в высоту, с загибом внутрь, также как и заклинания, опоясывавшая периметр арены. Движению воздуха решетки и чары не мешали, рев трибун порождал зловонный, как показалось Хваку, ветерок...
- Беги!
- Дерись!
- Жри!
- Трус!
- Давай!
- Убей!
Скорость у черной твари была изрядная, однако Хвак уже взял себя в руки и слегка успокоился: не тургун перед ним, и даже не охи-охи. Черный... этот... Булула - прыгнул прямо и ударил с двух рук когтями, прямо, без замаха, как выстрелил. Не упади Хвак мордой в утрамбованный песок - была бы в нем двойная дыра вместо спины и брюха...
О, какой быстрый! Хвак жабой оттолкнулся от земли и в прыжке повторил удар Булулы: двумя кулаками от боков вперед, но не в туловище, а в морду.
Булула упал. И встал.
Трибуны взревели так, что замерцала серым цветом и затрепыхалась магическая охранная субстанция вдоль решеток.
И Хваку стало не по себе: только сейчас он осознал, что он не прежний Хвак, который куролесил почем зря, мощью играл и Матушку не слушался, нет в нем прежней силы! Слабенький отблеск далекого отсверка от когда-то былого... Вот и все, что осталось.
Душа у Хвака ушла в пятки...
Булула прыгнул вновь, и Хвак опять отскочил - вправо, потом влево, кубарем...
Окровавленный Булула уже не играл с ним, а стремительно наседал, чтобы не дать передышки и добраться до беззащитного тела... Хвак все-таки поймал мгновение, полуприсел и слева врезал Булуле и опять попал в челюсть. Белым и розовым костяным брызнуло на арену - Хвак постарался, вложился весь в удар - эх, весу-то маловато пока - да и Булула помог, повел башкой навстречу...
Булула упал. И поднялся.
Закладывало уши: трибуны не кричали уже, визжали!
Нижняя челюсть Булулы болталась кровавым мешочком, к разорванной плоти прилип обломок клыка, но глазки чудовища все еще хранили ум и ярость.
Хвак, утративший в вековечном заключении почти всю свою мощь, кое-что все-таки приобрел взамен: чутье и способность превращать это чутье в реальность. Здесь, на Атлантиде, там, в прежнем, древнем мире, такую способность люди называли колдовством, но раньше Хвак об этом никогда не задумывался, не вслушивался в себя, нужды не было... А теперь нужда возникла, и постигнутое следует беречь и развивать... - Так бормотал ему вновь обретенный, однако уже совсем иной, внутренний голос, но некогда было вслушиваться и понимать. Потом, попозже...
Чутье подсказало ему, что - можно уже, пора: Булула ошеломлен. Рука болела, но оставалась цела, слушалась верно.
Хвак прыгнул чуть вбок, ударил, и опять слева.
Булула упал.
Хвак, соблюдая осторожность, подбежал к поверженному противнику и правым кулаком, как молотом, ударил его в лоб. Булула потерял сознание и надежду подманить поближе потерявшего бдительность соперника, он устал, навсегда устал, глаза его закатились.
Хвак ухватился за коготь на руке - скользко... Обтер пальцы об набедренную повязку - обхватил вновь, уперся ногой, поднатужился и выломал коготь. Ничего он не ядовитый, соврал сотник. Но большой и острый, и очень твердый этот коготь! Хорошо.
Хвак вспорол Булуле брюхо, добыл оттуда трепещущую печень и поднял ее над головой.
Трибуны бушевали! И вдруг - стихли, послушные внезапному всеобщему любопытству: что этот тип собирается делать? Неужели сожрет???
Королевская ложа была пуста в этот день, и Хвак переориентировался на ходу: он как бы начал триумфальный обход арены с печенью Булулы в поднятой руке. Кровь из печени пахла мерзко, но возбуждающе, стекала по руке, в подмышку, на бок и ниже, на набедренную повязку, в пах... А Хвак пробирался назад, все ближе к Восточным воротам, откуда его выпустили на Булулу...
Вот он остановился, согнул руку в локте, укусил печень - трибуны опять взревели! Хвак не глядя отбросил печень за спину, а сам, чавкая на ходу, ринулся в проем, единственный незащищенный магией и решеткой, потому что сюда его никто не ждал. Ни его, ни Булулу, накрепко приученного к Западному входу. Запор-то был на калитке, которая в решетке, но сломать его - чихнуть полраза! Чутье, которое не стало еще полноценным колдовством, подсказало Хваку дальнейшее. И хитрость: не даром же он не спешил кандалы сдирать, а рассмотрел и изучил: как бежать да куда бежать... В предбанник, потом по коридорам в темницы, оттуда выломать двери в казарму, они почему-то наружу открываются, оттуда во двор казармы, оттуда в привратье, а там уже и на улицы! И прочь из города!
И только задним числом уже, будучи в полной безопасности, Хвак перепугался прошедшего: а ну как и вправду бы оскопили? Да еще бы и ослепили? Ух, ты! И главное - за что?
...Почему это Матушка все вроде как вздыхает? Все нормально, ничего же с ним не случилось? Все хорошо, Матушка, к прежнему возврата не будет, он же поклялся: он теперь станет тихо жить, бережно к будням и безмятежно. И здесь, и там, и вчера, и завтра, и потом, сколько жизни хватит.
Атлантида большая, найдет он себе тихое местечко. Лишь бы жить и жить, чтобы воздух, небо, солнце, травы, песни, птицы, еда с питьем, игры, танцы, женщины... скромно, в общем, жить, сколько отмеряется...
И отмерялось Хваку после этого дня почти двадцать тысячелетий такой жизни, какой он хотел, потому что Матушка почему-то любила непутевого своего приемыша и жалела его.
И жил он, и скитался по миру Земли, меняя обычаи, страны, языки и спутников жизни, до тех пор, пока не пришла ему предначертанная участь: породить сына и уступить ему место на Матушкиной груди.
Последнее из имен его было Петр Силыч, колдун дядя Петя, а сына его назвали Алексеем, Лехою.
ВОСПИТАН РЫЦАРЕМ
Г Л А В А 1
Солдат идет с войны-ы...
И все ему хоть бы хны!
Западный ветер, добрый и легкий в этом году, вытряхнул у порога трактира дорожные подарки: сначала стали слышны хриплые выкрики, отдаленно похожие на пение, и мерный цокот копыт, а потом уже, до ста лениво сосчитать, показался сам "певец", бородатый верзила, пеший, с конем в поводу. "Побережье" - вот как назывался трактир, и это было правдой: с одной стороны его, наружной, подпирает большая дорога, тракт, идущий из самых глубин Империи туда, дальше на дикий восток, со скорой развилкой на не менее дикий и таинственный юг, а с другой, "внутренней", северной стороны - море.
Так уж заведено в человеческом мире, что странствующие умельцы, в поисках хлеба насущного, не во всем полагаются на добрую волю богов и бескорыстие местных жителей, и, как правило, держат при себе атрибуты своего ремесла, чтобы всегда быть готовыми совершить взаимовыгодный обмен со всеми желающими - деньгами, услугами или натурой. Не был исключением и одинокий странник, зашедший на постоялый двор... Шлем и короткий нагрудный панцирь его были приторочены к седлу, поверх сумок, но оружие он нес сам: двуручный меч в ножнах на широком ремне-перевязи прикреплен наискось за спиной, полускрытая камзолом секира в чехле на левом боку, кинжал за поясом на правом, рядом с кинжалом черный кожаный чехольчик для швыряльных ножей, на обоих предплечьях по стилету, поверх пояса вокруг талии бич с короткой рукояткой... Наверное, еще что-то жалящее, режущее или колющее хранилось за голенищами или в карманах, но и без этого трактирщику и его людям было понятно, что перед ними воин, наемник. Здоровенный, в четыре локтя с пядью, плечищи почти в дверь шириной, весь в пыли, в черных глазах что-то похожее на веселье...
- Хозяин, круженцию холодненького белого! До десяти сосчитаю и глаз выдерну! Ну!.. Один...
- Ха-ха-ха!.. Вот, вот, уже несу! Холодненькое, трехлетнее. Милости просим, сиятельный господин! Может, в дом? Там прохладнее?
- Успею. Прими камзол, повесь бережно, пусть пот высыхает. Стой, стилеты сниму... Зонт поставь, стол сюда, да не скамью - кресло давай, пузан! Куда поскакал! Лошадью сначала займись...
- Мошка! Лошадь прими, на конюшню ее... Все успеем, все в один миг сделаем... Рыбка вяленая... Рыбку попробуйте, изумительная рыбка, у меня на всем побережье лучшая!.. Ха-ха-ха... Вкусно, господин? А что я говорил!.. Я-то...
Воин сунул служанке шапку и рукавом рубахи утер бритую голову. А рубашка-то черная! Не зря, стало быть, таким фертом держится: отчаянный вояка.
- Еще кружечку. О-о-о... Уже легче. Ветерка бы посильнее. Умыться хочу, где тут у вас?..
- Да! Все есть!.. Лин!.. Сейчас все будет... Куда он подевался... Мошка, полей господину, давай, давай, давай, шевелись, старая... Где этот... Сейчас найду... Лин, бездельник поганый! Сколько можно тебя ждать! Швырни в огонь эту мерзость и принимайся за уборку! Или я его сам задавлю! Лин, клянусь небом - всю шкуру с задницы спущу! Лин!!!
Воин уже успел произвести рекогносцировку местности, наскоро, одним глазом в конюшню глянул, да другим в гостевой зал, выпил и вторую кружку с белым вином, устроился в кресле под зонтом и теперь с любопытством взирал, как трактирщик с руганью гонит перед собой тщедушного мальчишку, а у того какое-то животное на руках, что-то вроде щенка. Наконец трактирщик настиг беглеца и стал крутить ему ухо, свободной рукой норовя добавить тычок по шее и в спину...
- Не тронь щенка! Подь сюда, я сказал! Слышь, хозяин?
Трактирщик тотчас же выпустил мальчика и побежал к свирепому гостю с извинениями, но тот ничего не стал слушать, а потребовал еще вина, распорядился насчет обеда и чтобы стол переставили поближе к воде, и выказал желание поговорить с мальчишкой.
Грозный незнакомец сидит, развалясь, в кресле под зонтом у самой воды: бритый череп блестит, борода по грудь, а грудь нараспашку, глиняная кружка с вином в косматом кулачище, и перед ним маленький Лин с маленьким охи-охи на руках - именно эти мгновения бытия навсегда отделили прежнюю жизнь мальчика от новой, которая начиналась, началась уже, но он об этом пока еще не подозревал.
Глухонемой батрак Уму в два приема приволок из трактира на берег козлы и столешницу, хозяин самолично принес и укрепил над гостем круглый матерчатый навес на шесте, чтобы дорогому и грозному гостю было удобно и не так жарко... Принес с конюшни шлем и панцирь, уложил на скамью, "чтобы рядом, на всякий-провсякий"... Да, это у них обычай такой, у наемников, дескать, мол, всегда готовы. И все что угодно принесет ему и обеспечит трактирщик, все, что есть вкусного, и крепкого, и мягкого, и... Лишь бы при деньгах был воин, не то не торговля получится, а сплошные убытки...
- ...Проваливай. Стой. С золота сдача есть? Вот с этого?..
При деньгах служивый. При больших деньгах, и готов ими швыряться...
У Лина опыта поменьше, конечно же, чем у хозяина, однако и ему ясно, что им очень повезло с постояльцем: прожорлив, богат и не жаден.
Пока они там толковали да считались, солдат и трактирщик, Лин весь ушел в общение со своим крохотным другом... Он чувствовал, всей своей душой чувствовал душу существа, еще меньшего, чем он сам, и его переполнял восторг. Да он вылизывать его был готов, и кормить, и все-все-все, потому что отныне щеночек ему родной, они теперь вместе... Нет, да, все-таки щеночек, а не котеночек. А коготки острые-преострые...
Трактирщик с батраком перенесли и установили, наконец, все, что им было велено, попятились с поклонами и ушли наверх, на косогор, к трактиру, где каждого из них ждала набитая трудами и заботами повседневность... Лину тоже хватает обязанностей, но теперь он выполняет новую и самую главную из них: развлекает постояльца.
Море плещется в двух шагах от них, однако песок сухой и плотный, ноги в нем не вязнут. Дважды в сутки прилив заглатывает этот кусочек берега, но потом обязательно возвращает, вот и сейчас отступил, а воин этим воспользовался и сидит себе, отдыхает, ест и пьет, с Лином беседует. Доспехи его на отдельной скамье, меч, ножи, пояс, кошелек - тоже рядом, небрежной грудой свалены на краю стола, но стилеты по-прежнему на предплечьях, только не на камзоле уже, а поверх рубашки; на левом боку, в нарочно приспособленной петле, висит небольшая секира с зачехленным рылом.
Кинжал воткнут в стол, им воин режет хлеб и разделывает жирного рыбца. Лин то и дело сглатывает слюну - с завтрака, с самого рассвета ни крошки не ел - но воину даже в голову не приходит обратить на это внимание, он намерен отдыхать от человечества, а не заботиться о нем. Все правильно, придет обеденный час, и Лина тоже покормят, пусть и не так богато....
Первым делом незнакомец узнал в щенке охи-охи и несказанно удивился. Еще бы ему не удивиться! На земле не так много зверья свирепее и опаснее охи-охи! Размером они поменьше тигра, намного меньше медведя, но зато крупнее леопарда и очень длинные. И совсем не кошки, больше на горулей смахивают, хотя и на них не очень. Охи-охи - волшебные звери. А головы у них две: одна голова нормальная, как у всех зверей, птиц и гадов, другая же крошечная совсем, и торчит на конце хвоста, вместо кисточки, и служит она сторожем, пока охи-охи спит: доглядывает и пищит, если тревога. Пить-есть не умеет, а кусается, и говорят - ядовитая. Лишится охи-охи второй головы - новая вырастет, точно такая же маленькая и безмозглая, а ежели первой лишится - то уж вместе с жизнью. Живут охи-охи гораздо меньше, чем человек: редко кто из них до ста лет доживает, обычно вполовину меньше, потому что жизнь дикого зверя трудна и скоротечна, если не враги - так свои добьют, в битве за самку, либо за добычу... Впрочем, и у людей так же. Держатся охи-охи огромными стаями, внутри стай - семьями, живут обязательно возле гор, в пещерах и в норах, которые уже и не норы, и не пещеры, а целые города-подземелья. Там, где поселились охи-охи, другим хищникам уже делать нечего, все бегут оттуда: церапторы, пещерные медведи, оборотни... Разве что тургуны не боятся охи-охи и очень их не любят. Такой вот тургун походя напал на молодую мамашу охи-охи, разорвал ее и приплод, а один щеночек остался, и Лин взял его себе и поклялся, что будет ему кровным братом.
Тургун - не волшебный зверь, но ему этого и не надо: нет на земле никого, кто бы мог выстоять в бою один на один против взрослого тургуна, даже дракон, разве что стая охи-охи может его потрепать, морд в тридцать, или пятьдесят... Когда на задних лапах стоит тургун-самец - в два раза выше он трактира, а передние лапы у тургуна маленькие, редко-редко опирается он на них... Хозяин уверяет, что видел его в окно: в пятнадцать локтей ростом. Врет, наверное, но все равно: тургун - настоящее чудовище.
Незнакомец говорил с причудью, то и дело вставлял в речь незнакомые слова, но Лин слушал внимательно и почти все понимал... И настолько увлекся разговором, что выпустил малыша охи-охи из рук... Тот, несмышленыш, сразу же в воде оказался, мальчишка за ним, а волна хвать обоих - и не отдает берегу... Море здешнее коварно: пять локтей по мелководью - и глубина! Это ничего, Лин умеет плавать, да и охи-охи не поддается воде, барахтается, лапками загребает, ушки прижаты... Пришелец на берегу расхохотался было, на это глядя, а потом как заорет - и к ним, в воду, с секирою в руке, на ходу ее раздевая! Лин ухватил щенка, оглянулся - акулы сзади! Воин выдернул Лина из волны и мощною рукой выбросил их обоих на берег, его и малыша охи-охи. Лин, пока в воде был, даже испугаться толком не успел, потом уже, на берегу добирал ужаса, глядя, как воин бился, по грудь в волнах, против двух огромных белых акул. В левой руке секира, в правой стилет, вода бурая от крови... Как махнул он секирой - и точно акуле по зубам, так и брызнули они во все стороны из разинутой пасти... И стилетом в глаз... А дальше Лин зажмурился.
Победа осталась за воином. Зарубил - и на берег поспешно выскочил.
Стоит, такой, весь мокрый, даже с бороды у него капает, жаркий, дышит - аж хрипит, оружие по местам рассовал, рот до ушей, волосатые руки в боки!.. Весь воротник у рубашки располосован, но раны не видать, похоже, что даже и без царапины обошлось. Лин взялся было благодарить спасителя за себя и за охи-охи - сердце стучит и никак успокоиться не может, но воин лишь кивнул согласно да потряс пальцами в его сторону: молчи и не мешай. А красное пятно по воде, вокруг зарубленных акул, локтей на пятьдесят расползлось, - и просто бурлит от примчавшихся хищников морских, больших и малых: те акулье мясо пожирают, да еще, войдя в раж, то и дело друг другом закусывают.
- Вовремя я вылез! Эй, Мусиль! Готова похлебка?
Лин опомнился, зырк назад: тут же, на берегу, выстроилось в ряд все маленькое население хутора: трактирщик Мусиль, служанка Мошка, батрак Уму и старик-повар Лунь. Все в полном обомлении и ужасе от внезапно развернувшейся битвы морской, хотя подслеповатый Лунь с такого расстояния коровы от дерева не отличит.
- А?.. А, да... Сию минуту... Лунь, Мошка!.. Что столбом стоите? Нечего стоять! За дело! Накрывайте! Прибор - парадный достань! Господский! - И в ладоши захлопал, разгоняя своих людей по местам. - Господин?..
- Чего?.. Смотри, смотри, совсем обезумели! Ого, какой дядя обедает! - Из воды высунулась громадная, в сундук размером голова, в кривых зубах кровавые лохмотья с акульим плавником, и плюхнулась обратно... - Чего тебе?
- Может, сухую одежду принести? Солона для кожи водица морская... Сорочку...
- Я уже и так с дороги весь соленый. Высохнет на мне, а сапоги не промокают. Хотя да, пожалуй, рубашку приготовь, в левой, если от седла смотреть, черной сумке.
- Как это - от седла?
- Представь, что в седле сидишь. В левой черной, с круглой пряжкой где. Потом я поднимусь и переоденусь. Куда, кстати, седло поставил?
- Как велено, в вашей комнате закрыто. Сюда похлебку подавать? Мальчишка еще нужен вам?
- Да, сюда. Мальчишка нужен, я с ним беседую. И еще. Ночую у вас, приготовь комнату получше. Вот как раз к вечеру и смою грязь да соль. Рубашку вот эту вот - заштопать. Корыто банное есть? Хорошо. Эх, жалко - баб не держишь! Мыло, кипяток - чтобы наготове, а не "чичас через час". Губку чтобы ни разу не пользованную! Время до вечера у тебя более чем достаточно, чтобы выкурить из спальни всех крыс, клопов, тургунов и тараканов. Понял? Да корыто не забудь, продрай чисто... Ну где, где твоя похлеб... Уже? Ага... Ставь, ставь, я сам себе налью. Все, не отвлекай, проваливай.
Кровавая свалка в прибрежной воде продолжалась, запах водорослей смешался с иными, плотскими запахами: кровь, рыбье мясо, гниющее содержимое потрохов... Налетели гнусные падальщики, птицы и зубастые птеры... Воин раз махнул кинжалом, отгоняя от стола летающих побирушек, другой раз костью в них метнул... Бесполезно.
- Есть хочешь? Впрочем, и так понятно... Садись, доедай.
Лина уговаривать не надо: предложено от души, без умысла, значит, надо не зевать. Воин встал из-за стола, обтер полотенцем руки, сыто икнул, рыгнул, почесал поочередно живот, загривок и задницу, выбрал из груды оружия на столе бич и пошел поближе к воде, спиной к столу, чтобы не стеснять мальчишку. Бич - короток для настоящего пастушьего бича, всего шести локтей длиною, но воин управляется им на загляденье: уже двух поморников сшиб, прямо в воздухе их достал, и одного птера. Поморники сразу упали в воду и пошли на корм дерущимся обитателям моря, визжащего подбитого птера воин пинком спровадил с берега туда же.. Запахи и виды почти никак не влияли на аппетиты Лина и Гвоздика (незнакомец случайно подсказал имя маленькому охи-охи, и Лину оно понравилось лучше прежнего, прежнее он тотчас забыл, а новое принял), Лин дважды наполнил густейшей похлебкой и опорожнил глубокую миску, из которой воин ел, и - наелся! Тою же ложкой действовал, а что тут такого, все так делают. А Гвоздик на песке из большой плоской раковины свою долю лакал и тоже насытился, и в горшке еще почти на четверть похлебки осталось, но некуда ее есть. Какое, оказывается, мясо вкусное, если его выбрать как следует и сварить как полагается!.. В одном кувшине вино, зато в другом - вода, плохо, что теплая, но ничего...
- Что, все уже? Слаб ты, братец, на кишки, плохой из тебя воин. Солдат должен уметь обедать пятнадцать раз подряд и спать четыре раза в сутки. Все, коли поел - пора нам перемещаться наверх, а то - смотри - уже на шлем нагадили... Крышкой закрой горшок, не то его потом выбрасывать придется, впрочем... Или вылей. Пойдем, пойдем, они тут до вечера будут друг друга кусать, посменно. Нечто похожее на перпеттум мобиле включилось.
Опять на непонятном говорит... Лин с огромным облегчением покинул вслед за воином место всеобщего обеда, а то ведь на сытый желудок и стошнить может. Гвоздика с раздутым пузиком - на руки, и понадежнее держать, не то эти каркающие твари подлетят и выхватят... Заснул, крошка. И в самый раз, что заснул, Лину легче будет. Час послеполуденный, жаркий, сонный. Воин ушел за трактирный двор, к южному сеннику, где под навесом ему постелили попону: "Вздремну до ужина". И Лин вновь поступил в полное распоряжение Мусиля, а до этого украдкой расположил спящего малыша охи-охи там же, под навесом, неподалеку от храпящего воина: там ему надежнее будет, дядька даже сейчас, в одном исподнем, жуть какой страшный, любая притрактирная пакость его убоится, но вроде бы не такой уж и злой... Лину тоже хорошо бы вздремнуть, либо просто на мягком поваляться после такого-то сытнющего обеда, но кто будет скотине воду носить? Кто навоз в ящик соберет? Кто птицам в птичник зерна натрясет? Кто двор подметет? Все - Лин, он ведь не дармоед какой-нибудь, он при деле. А когда он вырастет, станет взрослым, пятнадцатилетним, то Мусиль начнет платить ему жалованье, так он обещал, и так заведено в их краях. А потом по дороге проедет караван, и там окажется прекрасная принцесса... издалека... из западных земель... И они друг в друга влюбятся и поженятся и уедут навсегда... И с ними охи-охи Гвоздик.. А у принцессы пусть тоже будет маленькая охи-охи, а звать ее...
- Лин, иди, иди к Луню, пообедай, я подмету покуда.
- Да я уж ел, Мошка! Там, внизу, в горшке...
- В горшке... Уму все прибрал, прямо из горшка все выпил, никому не оставил. Поешь, поешь, брюхо старого добра не помнит... Ступай, Линочка, Мусиля тоже сморило, спит. И Уму давно уже под телегой, слышишь храп? Говорить не умеет, а храпит - как тигра ревет!.. Замешкаешься - и Лунь уснет. Иди, давай сюда подметалку...
Мошка - служанка, старая, сморщенная... Говорят, когда-то, лет сто тому назад, когда она еще молодая была, Мошка считалась вольной городской красавицей-белоручкой и проживала "в номерах", терлась при богатых купцах, носила нарядные платья... А потом состарилась, потеряла смак, и теперь вот, на краю света, в захолустном трактире, одна-одинешенька, доживает свой век в трудах и в слезах, молит богов, чтобы забрали ее к себе... Не забирают...
Лунь бранчливый, но не злой старикашка: хлеба дает вволю, и рыбы не пожалел... Вареная рыба вкусна, однако совсем-совсем не то, что вареное молочное мясо в похлебке с приправами, которую постояльцу приготовили... Лунь набожный человек, поэтому Лин привычно схитрил: перед тем как приступить к трапезе, он довольно разборчиво, хотя и наскоро, пробормотал две молитвы: Матушке Земле, Богиням небесных вод и воздусей, сиречь Тигут и Ориге... А когда рыба, хлеб и юшка закончились - шмыг из-за стола в дверь, безо всякой благодарности богам! Лунь тоже не дурак, но он старый, неповоротливый: хрясь половником по воздуху, а уж Лина и след простыл... И на ужин так же будет: стоит только Лину уклониться от благодарственной молитвы, как жди подзатыльника от Луня! Но Лину не привыкать. Обедают и ужинают живущие при трактире все порознь, а завтракают на рассвете, вместе: во главе стола Мусиль, по правую руку от него Лунь, который ему дальний родственник, по левую руку Мошка, рядом с Мошкой Лин, а Уму - напротив Лина. Мусиль сначала произносит молитву, один за всех, потом он же раскладывает по мискам кашу, и они завтракают. Потом каждый за работу. Мусиль живет бобылем, потому что его жена умерла шесть лет назад, и все ему не собраться, не привезти из города новую супругу... Мошка шепчет, что это он так с горя, что жену он любил и никого другого не хочет. Но что - все равно - уже недолго ждать новой хозяйки: Луню совсем недалеко до кладбища, да и она, Мошка, тоже в землю дышит, а кто будет с хозяйством управляться, Мусилю помогать? Он еще молодой, Мусиль, в нем сил много, желаний много, женщина ему нужна...
- Ты, Мошка, посиди теперь, отдохни, а я зерно сам пересыплю. Я слушаю, слушаю тебя, просто я за крошками отходить буду... Ты бы видела, как он топором по зубам!.. Там такая акулища была...
- Темный человек. У меня от него слабость в поджилках... Как глянет!.. Глаз у него чернее ночи, но с краснотинкой. А как его кличут, не слышал?
- Нет, он не говорил, а что?
- Вроде бы я его видела когда-то... Когда еще в городе жила.
- Ты чего, Мошка, совсем глупая стала? Ты из города сто лет как уехала, а он-то молодой!
- Сто не сто, а девяносто три минуло той осенью, в этой девяносто четыре будет.
- А это меньше ста или больше?
- Меньше. Сама вижу, что молодой, а чудится... старая стала, дурная... Ну, куда ты столько сыплешь? Это ж не медведей кормить, а уток.
- Ой, точно, сейчас отгребу обратно...
Так и тянулось почти до сумерек: мужчины по лежанкам разбрелись, а старуха и мальчик всю мелкую работу тянут, и это справедливо: напоить скотину да пол подмести, да утку зарезать всякий может, а вести все хозяйство или хотя бы кухню - не всякий. Уму - с ущербом в голове, разговаривать не умеет, зато может лошадь подковать и колесо починить, а Мошка не может... И Лин не может... пока...
Солнышко за гору - стало попрохладнее, и весь хутор проснулся. Мусиль забегал по своим хозяйским делам, то на Луня накричит, то Уму тычком подгонит... А воин секиру точит, правит военным образом: в левой руке секира, в правой особый камушек, узкий и длинный, которым он по лезвию секиры вскользь постукивает...
- Все готово, господин, и корыто, и вода!
- А на стирку хватит? Мне две рубашки и две пары порток надо бы... И портянки.
- Хватит, конечно! Мошка все сделает, господин. Вот сорочка, господин, простирана, высушена, зашита и поглажена.
- Пусть она мне польет и потрет, поприслуживает, короче говоря. Да не бойся за красотку, не обижу, не нанесу ни малейшего урона чести и девичности, не трону ни персей ее, ни чресл ее, ни ланит ее, слово солдата!
- Ха-ха-ха! Конечно, господин! Ой, давно так не смеялся! Нет у нас женщин, увы, место-то глухое, кто же сюда поедет, им веселье надобно и погляд. И лавки с побрякушками, и кумушки-соседки... Вот им что надо... А у нас - кого такое прельстит?..
- Вдовец?
- Да... мой господин... Еще в год второго неурожая овдовел, когда...
- После расскажешь. Ужин готов?