Она вздыхает и поправляет прядь. Утром ее укладка была идеальной, теперь волосы слегка растрепались, но так даже лучше; во всем ее облике сквозит некая изящная небрежность: расстегнутое пальто, наброшенный на плечи шарф, кольцо, которе она рассеянно крутит на кончике пальца. Она стоит в очереди на кассе, перед ней еще двое.
Ее глаза, наверно, можно назвать красивыми. Над ними - аккуратно выщипанные брови, под ними - тщательно запудренные темные круги. Она изучает их, глядя в карманное зеркальце, думает о том, что сегодня ляжет спать пораньше, снова вздыхает. Старуха у кассы все выгребает и выгребает из кармана свои бесконечные копейки, а из наушников стоящего за ней парня орет какая-то дикая музыка.
Она, вне сомнения, из тех, про кого говорят не "худенькая", а "миниатюрная": она действительно миниатюрная, компактная и аккуратная, у нее крошечные ступни в строгих туфлях и крошечные ладони с тонкими пальцами. Ей двадцать шесть лет, она - воплощение ухоженности: ни одного просчета, ни одной неверно подобранной вещи, ни одной непрокрашенной реснички. Она не идеальна, но ее признают идеальной за столь настойчивое к тому стремление.
Старуха, наконец, разбирается со своей мелочью, кассирша принимается за корзину парня; она ждет. Ждет, от нетерпения постукивая по коробке пирожных ногтями с аккуратными белыми кончиками.
Пирожные очень дорогие и красивые: на каждой из них - маленькая розовая клубничка из крема. Она смотрит на одну из пироженок и представляет ее на фарфоровом блюдечке из подаренного сервиза. Представляет крохотные чашечки с ароматным чаем, свою элегантную гостиную. И гостей - много гостей.
Она ловит на себе выжидательный взгляд кассирши: пирожные давно перед ней. Она машинально протягивает деньги, берет пакет, скользит взглядом по чеку, выбрасывает его в корзину. Ее мысли уже далеко.
Она выходит из магазина, привычно оглядывается в поисках машины, потом вспоминает, сворачивает за угол и идет к своему дому. Цокая каблуками, она аккуратно обходит весенние лужи, остановившись перед подъездом, на секунду поднимает голову и смотрит прямо на закатное солнце. Солнце будто бы улыбается ей, и она млеет от предвкушения. Осталось всего лишь подняться на свой этаж.
Но в подъезде ее охватывает тревога: вдруг ей помешают? Позвонят с работы, как в прошлый раз, или... Ее руки начинают мелко дрожать, в ожидании лифта она переминается с ноги на ногу, зажмуривается, принимается беззвучно шептать под нос песню, которую слушал парень из очереди. Когда лифт, наконец, приезжает, она судорожно бросается внутрь и, едва нажав кнопку, срывает с коробки пирожных пакет. В ее быстрых движениях есть что-то звериное, она зубами разгрызает веревку, которой перевязана коробка, широко улыбается, прижимает коробку к груди. Ее сердце колотится, глаза широко распахиваются, она тяжело и возбужденно дышит.
Когда двери лифта расходятся, она, шатаясь, выходит на лестничную площадку, достает из сумочки ключ. С третьего раза ей удается открыть дверь, и она едва сдерживает вопль ликования. Коробка, которую она до сих пор прижимает к себе одной рукой, смялась, красивые пирожные слиплись; она идет в гостиную, на ходу сбрасывая туфли, снимает с коробки крышку, запускает руку в кремово-бисквитное месиво. Это месиво набивается ей под ногти, крошки сыплются на пальто; она стоит на коленях посреди белоснежного ковра и отправляет в рот всё новые и новые порции, едва успевая глотать.
Спустя пять минут она слегка приходит в себя, снимает и оттряхивает пальто, перетаскивает коробку на журнальный столик. Теперь она ест медленнее, но всё же жадно; ей начинает казаться, что ей вот-вот позвонят с работы и отвлекут, и она не хочет терять времени. Волосы липнут к перемазанному кремом подбородку, она раздраженно убирает их назад, настороженно косится на трубку. Телефон молчит.
Коробка постепенно пустеет, и она начинает растягивать удовольствие, жалея, что опять не помнит безумного начала трапезы. В следующий раз, в следующий раз, повторяет она, перемалывая зубами бисквит. В следующий раз я не буду так быстро.
Она набивает рот кремом, и ее начинает тошнить от сладости. Дождавшись, пока это ощущение завладеет ей целиком, она не торопясь поднимается, стряхивает крошки на ковер и идет в ванную.
Аккуратные ногти привычно царапают ей (гадкой!) глотку. Другой рукой она убирает слипшиеся (гадкие!) волосы. (Гадкая) раковина вот-вот засосет ее саму. Так ей и надо, такой гадкой. Так ей и надо.
На секунду прервавшись, чтобы отдышаться, она смотрит в зеркало. То, что она там видит, полчаса назад было обезумевшей маской зверя, почуявшего добычу. Теперь это - что-то кремово-гадкое и бисквитно-отвратительное.
"Да. Я отвратительна", - думает она, и эта привычная мысль работает так же, как обычно. Она принимается тихонько рыдать, рыдать и давиться; на коленях ползет в гостиную, утыкается лицом в белый ковер. Рыдает уже в голос, воет, скулит, кого-то о чем-то просит.
Мне не вырваться, не вырваться, повторяет она, размазывая по лицу кремовую дрянь.
Спустя десять минут она поднимается с пола и, продолжая всхлипывать, идет к столику. Во вмятине на коробке ей видится злая усмешка: думаешь, никто не узнает? Ха. Все узнают. Все.
В углу коробки - всего лишь одно пирожное, почти нетронутое, издевательски красивое; таким угощают гостей вместе с ароматным чаем и аккуратными кусочками сахара... Всего лишь одно пирожное, и ей вдруг кажется, что именно в нем сосредоточена вся абсурдность и бессмысленность ее (гадкой!) жизни. И она понимает, что завтрашний день опять не будет иметь никакого смысла без вечерней покупки таких пирожных. Или не таких - она будет выбирать новый вкус с самого утра, как проснется...
Она вытирает руку о платье, берет пирожное, отправляет в рот. В конце концов, уж пирожных-то ее никто не лишит. А значит, жить можно.
Безумная весна смотрит на нее немигающим солнечным глазом.