Аннотация: Размышления стареющего императора Николая I на фоне его реинкарнации в теле профессора Кузнецова.
ПРОГУЛКА
повесть
Moi j'errais tout seul, promenant ma plaie. Я шёл, печаль свою сопровождая.
(пер. Ариадны Эфрон)
П. Верлен. Сентиментальная прогулка
Часть 1.Наедине с собой
Листва была влажной, тяжелой. Желтые листья побурели в некоторых местах, то ли от сырости, то ли потому, что просто умирали, оторвавшись от веток, некогда даривших им жизнь. Листья лежали небольшими плотными кучками вдоль прогулочных дорожек и проказливый ветер, дувший с Балтики, их совсем не шевелил, пролетал, будто ему не за что было зацепиться.
Ветер кружил возле высокого шпиля Адмиралтейства, вокруг матово блестевших вдали золотых куполов Исаакиевского собора.
"Непорядок, дворники совсем не убирают! Надо попенять Шульгину", -- недовольно подумал император о своем генерал-губернаторе, неторопливо шагая по дорожке, засыпанной рыжевато-коричневым мелким песком.
Дорожка, как и все вокруг, тоже была влажной. Наверное, поэтому высокие черные сапоги Николая Павловича не запылились, и глянец на них сохранил свой яркий блеск, словно император только вышел из парадной двери Зимнего дворца.
Вообще, Николай любил выглядеть представительно, красиво. Все способствовало этому: и высокая статная фигура в офицерском мундире, и значительное лицо с прямым римским носом, и строгий, величественный взгляд.
Император нравился самому себе.
Как-то раз он подошел к одной из придворных дам и, сняв головной убор, показал ей себя со всех сторон. "Ну как, красив?" -- осведомился он. Кажется, это была Доли Фикельмон. Ребячество! Конечно, ребячество! Но ведь и он был тогда молод, дерзок, напорист.
А какой фурор он произвел в Англии, отправившись туда с визитом в двадцатилетнем возрасте, будучи ещё великим князем? Ему передавали оценку гофмейстерины принцессы Шарлотты леди Кэмпбелл, недвусмысленно заявившей, что молодой Николай дьявольски хорошо собою и будет одним из красивейших мужчин Европы.
Да, ему всегда хотелось покорять прелестных девиц и дам, но покорять, не пользуясь высоким положением государя. Нет, это было бы неинтересно и скучно.
Позднее он начал лысеть, что доставляло ему большое огорчение. Пришлось придумывать всякие ухищрения, уловки, и несколько лет он носил небольшой парик -- "тупей", с которым время от времени происходили неприятные конфузы. Однажды на балу, выполняя сложную фигуру, император недостаточно низко присел и одна из дам случайно задела тупей локтем. Тот слетел, и ему было досадно.
Как хорошо, что эти времена прошли! Когда у наследника родился первенец, его обожаемый внук Николай, то император перед строем кадет скинул ненавистный парик, избавился, как освобождаются от докучного ярма.
"Я дедушка!" -- весело крикнул он, ибо теперь не было нужды прятаться от наступающей старости, стыдиться её. Ведь старость он всегда связывал с физической и умственной немощью, с невозможностью полностью отдаться желаниям, жить, не ущемляя себя ни в чем, особенно в амурных делах.
Стариков не любят женщины, и тут особо не поспоришь. Но разве можно было представить его, императора великой России, бессильным, больным рамоликом, согбенным под тяжестью пролетевших лет?
Его тело, тело немолодого мужчины, которому скоро исполнится шестьдесят, было еще достаточно сильно и крепко. Он возвышался, словно дуб посреди империи и плечи этого дуба уверенно держали на себе не только всё монаршее семейство, с братьями, сестрами, детьми и приближенными, он держал на себе всех: сановников, армию, миллионы дворян и крестьян. Держал и не гнулся. Он находил время для всего, вникал во всё, ни одна мелочь не проходила мимо.
Тело и дух его были здоровы, а это он считал главным. Может быть, ежедневные приемы с оружием, которые делались им всегда, независимо от погоды, независимо от телесного и душевного состояния, позволяли стойко держаться и переносить невзгоды? Наверное! Но не в этом заключалось главное.
Иногда ему казалось, что он хорошо подогнанный, функциональный механизм, через который Господь осуществляет свою волю. Механизм не может простаивать, не может спать, ему надо всё время двигаться в непрестанной титанической работе. Ему надо трудиться, чтобы не ржаветь и не ломаться. И этот ежедневный труд, это неутомимое стремление к постижению жизни закаляли дух императора, требовали от него железного здоровья.
Николай Павлович шёл вдоль здания Адмиралтейства, к видневшейся у входа полосатой караульной будке. "Поздний ноябрь, а еще не холодно", -- отметил он, тем не менее, плотнее запахивая шинель. Возле будки с караульным он остановился. Из неё выглянул испуганный молодой солдат Преображенского полка, худощавый, невысокий, посиневший на ноябрьском ветру.
-- Дай-ка сюда ружье! -- Николай Павлович протянул руку и взял у солдата оружие.
Он осмотрел его, шестилинейное пистонное ружье. Осмотрел дуло, замок. Всё было чистым, добросовестно смазанным. Хорошее оружие! Почти десять лет назад он перевооружил армию, отказавшись от кремниевых ружей. Сколько тогда было споров со старыми генералами, сколько пламенных речей, ан нет, он, Николай, настоял на своем, настоял, и оказался прав.
Оглянувшись вокруг, император увидел, что дорожки, обычно заполненные гуляющей публикой, сегодня оказались пусты -- столичная непогода прогнала всех. Это было ему на руку, он не хотел видеть праздно глазеющих зрителей.
В последнее время его перестали остерегаться. Раньше, завидя прогуливающегося императора, многие мужчины -- статские и офицеры, спешили укрыться в боковых улицах, забежать в кофейни или ресторации, если те были по пути. Царь мог строго попенять на какую-нибудь оплошность в одежде, сделать выговор, а то и отправить на гауптвахту.
Только женский пол, дамы и молодые девушки, никогда не испытывали к нему боязни. Напротив, бывало, они дефилировали по улицам с тайной надеждой, что государь обратит на них свой светлейший взор, окажет внимание, которое отличит в обществе, позволит получить царские милости им самим, отцам или мужьям.
Николай улыбнулся в усы.
Он поднял ружье и сделал несколько энергичных движений, чтобы согреться. Обычно, когда он занимался ружейными экзерсисами, то всегда представлял перед собой врага -- не отвлеченного, абстрактного, а вполне конкретного. Россия уже два года воевала с англичанами, французами и турками, поэтому император легко представил себе толстого турка в малиновой феске, в синих широких шароварах. Он с силой бил этого воображаемого турка прикладом по голове, колол штыком в брюхо. И делал это хорошо, с полной отдачей.
Николай Павлович почувствовал, как кровь разогрелась, живее потекла по венам.
Конечно, вместо этого мифического турка лучше бы колоть молодого Наполеона -- напыщенного выскочку с торчащими как стрелы усами, такого же parvenu, как и его покойный дядя. Но он, император, выше личной неприязни. Что для него молодой Наполеон? В конце концов, старший брат Александр Павлович разбил Бонапарта, захватившего некогда всю Европу. А нынешний Наполеон по сравнению с тем -- ничтожество!
Закончив упражнения, Николай отдал оружие солдату.
"К будке надо поставить жаровню", -- решил он. Замерзший гвардеец вряд ли устрашит врагов империи. Еще раз окинул взглядом фигуру последнего, и не нашедши изъянов, Николай отправился дальше.
Его прогулки обычно длились долго -- он любил гулять. Гулял после завтрака, обеда и после ужина. Он не просто гулял -- проверял порядок в своей столице, смотрел, как несут службу караульные солдаты, околоточные, все те, кому он предписал блюсти службу на улицах города.
Обычно царь с удовольствием разглядывал молоденьких барышень, попадавшихся навстречу, а бывали времена, когда он верхом на коне проезжал под окнами интересующих его дам. Их прекрасные лица выглядывали из-за штор, сопровождали внимательными взглядами гарцующего на скакуне императора. Эти неравнодушные взоры заставляли внутренне подбираться, волновали кровь, будили желания. Видимо потому он выглядел так моложаво -- гораздо моложе своей жены Александры Фёдоровны.
Ах, Александра! У них могло быть десять детей, но выжило семь. Он любил жену. Безусловно, любил! Она была такой воздушной, такой безмятежно счастливой, доброй. Она казалась занесённой на север из тёплых стран птичкой, которая пыталась прижиться в зимней стуже.
Она была харитой. "Звезда -- харита, средь харит!" Так писал о ней покойный Пушкин в черновиках "Евгения Онегина", бумагах, с которыми Николай Павлович ознакомился посредством милейшего Жуковского.
После череды родов, врачи запретили супругам вести интимную жизнь. Он, император, показывал жене, что ничего страшного в этом нет, воздержание полезно для здоровья. Но природа брала своё. Впрочем, и до этого запрета у него были сторонние связи, были фаворитки.
Перед глазами возникли молодые лица Урусовой, Завадовской, Бутурлиной, Борх, Крюднер и других, окружавших его в разные годы, ловивших каждый его взгляд, каждое царское слово. Да, фавориток у него было поболее, чем любовников у бабки, у Екатерины Великой. Только он не афишировал этого, не разбрасывался именами направо и налево. Он жалел свою жену, хотел оградить её от грязных слухов и сплетен.
Благопристойность превыше всего! Это был его личный девиз, но он подошел бы и всему дому Романовых.
Александра, как думалось Николаю, знала о его увлечениях. Знала и прощала. Такова она -- великодушная и благородная женщина! Она понимала императора, считалась с его потребностями, с которыми он ничего не мог поделать. Отсюда в голове жены родился план приблизить Вареньку Нелидову, заменить ею случайных поклонниц, превратить её в постоянную пассию.
Николай Павлович пошел дальше, заложив руки за спину и нагнув голову к груди, как бывало, хаживал их старый учитель Ламздорф. Вспомнив о жене, об Александре, Николай вспомнил и другое. Лицо его исказила злобная гримаса.
Для Пушкина Александра Фёдоровна была харита, прекрасный и беспорочный ангел, как, впрочем, и для всех окружающих. Но были, как выяснилось, и другие, те, кто её ненавидел.
Один из таковых оказался некий малоросский поэт Тарас Шевченко, о котором ему говорили, как о бесспорном таланте. Он, Николай, читал его вирши, представленные графом Бенкендорфом, смеялся в удачных местах. Смеялся даже тогда, когда этот неблагодарный упоминал его имя. Но он назвал Александру сушеным опёнком, женщиной с трясущейся головою, а ведь происхождением своей лицевой судороги его жена обязана декабрьскому возмущению. Разве она виновата, что слишком боялась за детей, за него? Разве виновата она в выпавших на её долю испытаниях, уготованных жестоким провидением?
Но этот писака? Чем она его обидела, что сделала? Кроме добра -- ничего!
Александра сама рассказала ему историю как помогла выкупить из рабства у Энгельгарта неизвестного малоросского художника, оказавшегося еще и поэтом. Для этого был разыгран целый спектакль: Карл Брюллов написал портрет Жуковского и выставил его на лотерею среди членов императорской фамилии, а царица приобрела картину. Эти деньги и пошли на выкуп.
Николай тогда посмеялся над этой глупой историей, попенял жене на её причуды -- так стараться ради человека низшего звания! Впрочем, Александра сказала, что этот спектакль её позабавил, развеял скуку.
Как же этот негодяй мог писать такое о своей избавительнице?
При мысли о жене на глаза Николая Павловича навернулись слезы. С возрастом он делался сентиментальнее, чувствительнее, словно научился по-новому прислушиваться к себе, не скрывать движения души, которых ранее стеснялся и принимал за слабость. Теперь, иногда, слушая музыку, он мог неожиданно для окружающих выйти в другую комнату, покинуть театр, спрятаться за колонну, чтобы скрыть внезапно появившиеся слёзы. Композитору Львову он сказал знаменательную фразу: "Ты заставил меня войти в самого себя!" Так он теперь чувствовал.
Наверное, с этой особенной чувствительностью можно связать и возникшие в последнее время острые переживания, вызванные поражениями в Крымской войне, гибелью его солдат и матросов в Севастополе.
В молодости, во время ожесточенных боев с повстанцами в Польше или кровопролитных операций на Кавказе, он так не волновался, воспринимал потери с твердостью солдата, признававшего их хоть и досадными, но необходимыми и вынужденными. Ведь война не обходится без жертв.
Сейчас было другое. Он много молился по вечерам, стоя на коленях, не спал до утра, разглядывая крымскую карту, жалел своих солдат, свою армию. Его снедала мысль, что всё выстроенное им за последние годы, всё, чему отдано столько трудов и пота, вдруг стало таким непрочным и зыбким, как песок на берегу моря. Армия, его армия, которую он пестовал, лелеял все эти годы, терпела поражение за поражением.
А какие были маневры на Царицыном лугу, парады на Марсовом поле! Шестьдесят, семьдесят тысяч солдат в строгих, почти геометрически точных шеренгах и колоннах. Гусары, кирасиры, уланы, стройные ряды пехоты в голубом, зеленом, красном. Войска раскрашивали поле во все цвета радуги. Его брала гордость, когда он выезжал во фронт, принимал бравые рапорты командиров.
Теперь вот Альма, Инкерман -- его личный позор, не армии! Меньшиков, как командующий, оказался никуда не годен. "Тупая скотина!" А ведь он верил в него, как верил в своё время в Паскевича и Дибича.
Да и Нессельроде! Безудержный гнев овладел им. Этот Нессельроде, этот подлец, подвел его!
Император всегда стремился к порядку, законности, легитимности. Эту систему взглядов он предлагал другим государям в Европе. Он полагал, что выступая все вместе против бунтовщиков и смутьянов они смогут сохранить этот лелеемый им порядок незыблемым.
И что же вышло на деле? Государи Пруссии, Австрии обманули его, человека, спасшего их троны, помогшего удержать власть в подчиненных территориях. Такова их благодарность! Они просто предали его, испугались, что Россия утвердиться на Балканах. Он помнил, какими жалкими они были еще недавно, все эти Меттернихи и другие, как в спешке убегали из своих столиц, скрываясь от восставшей черни. Тогда его штыки помогли им усидеть на престолах. А сейчас?
Невидящий взгляд Николая Павловича скользнул по домам, вдоль улицы. Всё это, всё, что случилось в последнее время, произошло благодаря советам Нессельроде, этого ничтожества, которому он так верил. Ничего, Россия выдержит! Она выдержала поход всей Европы в двенадцатом году, выдержит и теперь. Но графа Нессельроде после окончания кампании, он удалит от двора. И больше никогда к себе не допустит.
Император горестно поджал губы, вытащил из кармана шинели носовой платок и громко высморкался. В эту минуту ему было всё равно, как он выглядит, даже если кто-то и наблюдал за ним.
Он пошел дальше, мимо Исаакиевского собора, с которого в нескольких местах еще не сняли леса.
Это огромное куполообразное здание было для него родным. Оно напоминало Николаю Павловичу самого себя, потому что собор рос и развивался вместе с ним, словно вырастая из детских одежд и превращаясь в зрелого мужа. Собор постепенно обретал те черты, которые подданные с внутренним благоговением теперь лицезрели в царе ежедневно: величие, строгость, значительность.
Этот собор словно был ему братом или, по крайней мере, очень близким родственником. Он взялся за его возведение в начале царствования, продолжив дело старшего брата, и закончит в конце, а смерть поставит финальную точку, ибо станет логичным завершением их совместной истории. Далее останется только собор, уже не принадлежащий лично ему, императору Николаю, а собор, являющийся неотъемлемой частью всего мира, его культуры и духовной жизни, его архитектуры, наподобие Лувра или Дрезденской галереи.
Почти обойдя это грандиозное сооружение со стороны Адмиралтейства, и оставляя за спиной памятник Петру, Адмиралтейскую площадь, император поднял голову вверх, разглядывая золотистый крест на куполе. Были времена, когда он почти ежедневно поднимался на леса и осматривал Петербург -- сейчас не то, с возрастом стало тяжело.
Он вспомнил, как во время осмотров его несколько раз посещала мысль передвинуть памятник знаменитому пращуру, поставить его на одну линию с собором, чтобы соблюсти симметрию. Но он не осмелился на такое, потому как подумал, что легко разрушить чужое, не создав своего. Он оставил это решение на суд потомков.
Сейчас оглянувшись и посмотрев на скачущего вдалеке бронзового Петра, Николай Павлович понял, что поступил правильно -- на новом месте памятник, наверное, не сохранил бы свой гордый и значительный облик, потерялся бы на виду у величавого собора.
Миновав церковь, император принялся бесцельно блуждать по улицам, встречая прохожих, узнававших своего государя. Они спешили раскланяться, и он равнодушно кланялся в ответ. Офицеры отдавали честь, шли мимо, печатая шаг, звеня шпорами. Они не отрывали восторженных глаз от императора.
Но сегодня ему было все равно, ничто не радовало, не веселило.
Незаметно для себя, царь добрался до окраин. Двух-трехэтажные богатые дома, роскошные особняки знатных людей, сменились бедными домишками, приютившими мастеровой люд. Где-то здесь был и военно-сиротский дом, в котором среди прочих доживали свой век искалеченные ветераны всех российских войн.
Еще издали император увидел, как в его сторону тронулся возок с поклажей, а на нём, уныло сгорбившись, ехал возница.
-- Куда едешь? -- строго спросил Николай Павлович, приблизившись к повозке.
-- На кладбище, барин! -- ответил возница, бородатый угрюмый мужик, явно не узнавший императора, -- инвалид помер, а родни-то у него и нет. Дерюжкой вот накрыли. Авось, ему все равно как лежать, только б господь принял душу.
Мужик перекрестился и тряхнул вожжами. Лошадка медленно пошла, мерно ступая по камням мостовой. Император тоже перекрестился.
Это был его солдат. Может он воевал при Суворове, возможно при Кутузове, а может, проливал кровь уже в его время, где-нибудь на Кавказе. Неважно! В последний путь ветерана должен был кто-то проводить. Если совсем никого нет -- пусть это будет он, его государь.
Сняв форменную фуражку с головы, Николай Павлович медленно пошёл следом. Он не мог оказаться на Крымской земле и отдать там последние почести погибшим воинам, поэтому должен исполнить свой долг здесь. Ведь для этого не требуется много усилий -- всего лишь пройти за повозкой на кладбище.
Он шёл какое-то время один, глубоко задумавшись, затем вдруг заметил, как похоронная процессия начала расти и увеличиваться, будто река, постепенно вбирающая в себя мелкие роднички. К скорбному шествию присоединялись офицеры, чиновники, прочий люд низкого происхождения. Все в глухом молчании шли за императором, провожая в последний путь простого солдата, инвалида, на похороны которого едва хватило казенных денег.
2.
-- Александр Христофорович, как же случилось, что вы оправили жандармов в другую сторону? Мне донесли, что вы знали, где соберутся дуэлянты?
Речь шла о недавней дуэли между Пушкиным и Дантесом.
Император стоял спиной к графу, смотрел в окно. Отсюда были видны снежные сугробы, окружавшие дворец со всех сторон, словно полевые редуты. Несколько воинских отрядов торопливо, почти перебежками, передвигались по дворцовой площади, продуваемой со всех сторон февральским холодным ветром. В закрытых каретах, санях с тёплым пологом, проезжали чиновники, кутавшиеся в мохнатые шубы. Они торопились в присутственные места.
Государь был доволен. В его империи всё работало, безукоризненно функционировало, несмотря на любые капризы погоды.
Отойдя от окна и взяв под руку графа Бенкендорфа, Николай Павлович медленно вывел его из своего кабинета и пошел с ним по коридорам дворца. Он прижал к себе руку графа с неожиданной силой -- тот болезненно поморщился, но сказать против ничего не посмел.
-- Ваше величество, я послал их туда, куда вы мне соизволили приказать, я ваш покорный слуга. Разве я могу перечить вашей воле?
Голубые до прозрачности глаза Бенкендорфа с испугом смотрели на императора.
-- Я приказал? Вздор! Не помню, не помню, -- пробормотал Николай Павлович, -- когда сие было?
-- Неделю назад, ваше величество, двадцать седьмого. Я получил от вас записку, у меня как раз была княгиня Белосельская.
-- Где она? Дайте мне её, дайте! -- император отпустил Бенкендорфа, отступил от него на шаг и требовательно протянул руку.
-- К сожалению, она пропала, -- смешался граф, -- я собирался во дворец и, будучи уведомлен о предмете разговора, почел за необходимость захватить её с собой. Но нигде не нашел.
-- Что значит, не нашли? В своем кабинете, в Третьем отделении?
Император разочарованно опустил руку, отступил ещё на шаг. Он не ожидал такого.
Этот человек, которого он приблизил, осыпал милостями, дал графский титул, неужели он, Бенкендорф, занимается интригами? Как такое возможно? Здесь только он может вести свою игру, иное не дозволено никому.
Николай по-новому посмотрел на Бенкендорфа.
Александр Христофорович был старше его на тринадцать лет, имел круглое лицо, обрамленное рыжими бакенбардами, ласковый взгляд. Граф был по-своему твёрд в наведении порядка и искоренении вольнодумства. Всем известна была его нелюбовь к чиновникам-бюрократам, которых он, не стесняясь, обзывал развращенными и непорядочными людьми. С ними, с подлыми врагами империи, как и политическими смутьянами, он боролся не покладая рук. Царь это знал и ценил.
Но в житейском плане Бенкендорф был абсолютно беспомощный человек, можно сказать, добрый, но пустой. Дамы о нём были также невысокого мнения, хотя и часто сдавались под его натиском. Все знали о женолюбии Александра Христофоровича, знали и пользовались.
Как-то раз, в очередном приступе борьбы с воровством среди чиновников, император взялся самолично проверить их формуляры. У некоторых он обнаружил неизвестно откуда образовавшиеся большие поместья, шикарные имения. Это имущество было совсем не по чину для захудалых дворян, не имевших достаточных состояний. На справедливый вопрос о происхождении сей недвижимости, чиновники дали ответ, что имения приобретены на подарки, полученные их женами в молодости от графа Бенкендорфа.
Что тут скажешь? Ответы были издевательскими, но допустимыми. Александр Христофорович много грешил и он, император, не был ему судьей.
Однако распоряжения его, Николая Павловича, его волю, граф выполнял до сего дня беспрекословно. Да и он сам, относился к нему как к близкому другу. Нет, положительно невозможно, чтобы Бенкендорф делал, что-либо супротив него. Может он, Николай, взаправду не хотел помешать дуэли?
Император задумался.
Его тяжелый немигающий взгляд уперся в Бенкендорфа и тот испуганно заморгал. Николай Павлович знал эту свою особенность -- не каждый мог выдержать императорский взор. Некоторые называли его глаза оловянными, некоторые сравнивали их с двумя вставленными пулями. Пускай! Это было в какой-то мере даже лестно.
Он размышлял о состоявшейся недавно дуэли между вольнодумцем Пушкиным и этим канальей Геккерном-Дантесом. Один не лучше другого! Избавиться от обоих было, пожалуй, самым разумным решением.
Перед мысленным взором императора вдруг появилось лицо Натальи Пушкиной.
Она, бесспорно, была одной из замечательнейших красавиц, которых он видал при своём дворе. Он помнил, как она появилась. Пушкин привез её из Москвы и представил ко двору в далеком тридцать первом году. Её ослепительно белая кожа, грациозные движения, милый голос -- всё обращало на себя внимание. Некоторые полагали её глупой и от того, не стоящей внимания. Он так не считал. Женщина должна быть в меру глупа, чтобы умными беседами не отпугнуть, не испортить прелюдию любви.
Царь и сам пытался ухаживать за ней. Наталью все время приглашали на балы в Аничков дворец, куда допускался только узкий круг избранных. Она всегда с удовольствием принимала августейшие приглашения. Она понимала его интерес, и уже одно это свидетельствовало, что Наталья была далеко не так глупа, как говорили о ней. Да и кто говорил? Завистницы!
Матовый цвет лица, огромные карие глаза и черные волосы. Она была прекрасна не той смуглой красотой, которой отличались южанки. Смуглость кожи в сочетании с черным цветом волос делала тех простушками, похожими на каких-нибудь малоросских пейзанок. Им не помогало даже хождение под зонтиками, в тени, спасающей от горячих южных лучей солнца. Наталья была другой. Дочь севера, она сохранила неприкасаемую природную белизну, делавшую её похожей на мраморную женскую статую с безупречными пропорциями и красотой богини.
Мысли его вновь обратились к дуэли. Неужели он приказал отправить жандармов в другую сторону? Нет, он не мог так поступить, это было ниже его достоинства. А может, все-таки смог? Приказал Бенкендорфу -- тот выполнил.
Внутренние сомнения овладели Николаем Павловичем.
-- Вы должны её найти, -- сухо приказал он, сказал без своей обычной приветливости, с которой разговаривал с графом, -- эта записка мне нужна, Александр Христофорович.
-- Всенепременно найду, Ваше Величество! Я хотел бы обратить внимание Вашего Величества на судьбу молодого барона Геккерна.Он хороший офицер, на дуэли вёл себя безупречно. Я хотел бы просить Вас смягчить его участь. Многие в свете порицают Пушкина за его безумства и, напротив, считают, что барон пострадал безвинно.
-- Я смотрел его формуляр! -- вспылил император, переходя на повышенный тон, -- это не офицер, а танцор! Он не вылезал из гауптвахты за свою нерадивость. Не хватало ещё оказаться дрянью, и струсить перед пистолетом. Он будет предан суду. Я так решил!
-- Как угодно Вашему Величеству! -- поклонился граф, опустив глаза вниз, на блестевший от воска паркет зала.
Отходя от внезапного гнева, Николай Павлович переменил тему.
-- Этот Трубецкой, кавалергард, не слишком ли назойливо оказывает внимание Александре Фёдоровне? -- спросил он уж более спокойным тоном. -- Надо признать, императрица очень впечатлительна и ей кажется, что она до нынешнего дня может внушать некие чувства молодым мальчикам. Вроде этого Трубецкого. Но мы-то знаем, что она уже далеко не девушка! Её покой надо оберегать, даже если она сама этого не понимает. Вы узнали что-то новое после нашего разговора?
-- Государь, -- вкрадчиво начал Бенкендорф, -- Александра Федоровна соблюдает все приличия, но в последнее время, становится очевидным её увлечение. Она проводит слишком много времени в окружении Трубецкого его приятелей по полку. Мне донесли, что пиит Вяземский в шутку называет их "красным морем" за цвет мундиров. Этот полк составляет некую партию в салонах, они любят розыгрыши, эпиграммы, эпатируют дам.
-- Нет ли в их поведении чего предосудительно? -- нахмурился царь, -- партия? Что еще за партия? Эти партии потом заканчиваются бунтами и всяким непотребством.
-- В их действиях нет политики, Ваше Величество. Всего лишь пустое ребячество, забавы взрослых шалунов. В любом случае они находятся под нашим неусыпным надзором.
-- Хорошо! Так что с Трубецким?
-- Её Величество часто танцует с ним на балах, бывает в доме его отца.
-- Да, да! -- нетерпеливо перебил его император, -- я это знаю. Вы прочли её записки, письма, что-нибудь, что может пролить свет на их отношения?
Александр Христофорович подошел ближе к императору, словно боясь, что сказанное им разнесется по пустынным коридорам дворца и достигнет чужих ушей.
-- Намедни Софье Бобринской она написала, что испытывает определенное влечение к молодому кавалергарду, чисто платоническое...
-- Вздор! Платонического влечения не бывает, особенно у женщин.
-- Но это так, -- мягко возразил граф, -- она называет Трубецкого "Бархат" из-за черных ресниц. Хочет видеть его как можно чаще возле себя. Она призналась также, что во время танцев с Трубецким в доме её отца у императрицы развязалась подвязка на одном из чулок и она почла это за некий намек...
Николай Павлович грозно нахмурился и подошел к Бенкендорфу, но больше за руку того не брал.
-- Намёк на что?
Александр Христофорович отвел глаза в сторону, чувствуя себя неловко.
-- Намек на будущую близость с кавалергардом? Так ли это? -- допытывался император.
-- Я не могу утверждать, но...
Николай Павлович перебил графа, сочтя момент неловким:
-- Меня беспокоит этот детский роман, -- недовольно заметил он, -- императрица уже не молода, она часто болеет. В таком возрасте в голову может взбрести всякое, поэтому её надо оберегать от расстройства чувств. Кстати, о компании молодых кавалергардов я уже наслышан, ведь молодой Геккерн из этого же полка. Он вёл себя весьма по-свински и, хотя, Пушкина я не очень жаловал, здесь он поступил, как порядочный человек. Этот мерзавец Геккерн вёл себя недопустимо по отношению к его жене. Он её везде компрометировал.
-- Это так, но ведь и супруга Пушкина вела себя небезупречно. Она давала повод. В свете говорили, что она была в него влюблена, теряла голову.
-- Что за нелепость? -- царь снова вспылил и раздраженно топнул ногой, -- Пушкина виновата в том лишь, что принимала его ухаживания, не пресекла их с твердостью и подобающими приличиями. К тому же, я думаю, у этого француза была иная связь. Не вы ли изволили сообщить мне о его увлечении Полетикой?
-- Скорее наоборот, Ваше Величество, это Идалия увлечена молодым кавалергардом. Они часто обмениваются записками, ведут себя как близкие друзья. Она уже посещала барона на гауптвахте, где тот дожидается суда.
Николай Павлович бросил с досадой:
-- Видите, у них же есть связь! И при том, так себя опрометчиво вести с чужой супругой! Это балагурство, это непростительное ребячество! Не удивлюсь, если узнаю, что и другие дамы в свете как-то отличали его. Вот почему так опасно их приятельство -- я говорю о Трубецком и бароне Дантесе-Геккерне. Сумасбродство заразно, оно опасно тем, что не приемлет границ благоразумия. Оттого, я полагаю, что отношения между моей женой и Трубецким, могут выйти за рамки приличия, особливо, если последний попал под дурное влияние француза.
-- Государь, мы этого не допустим! Графиня Софья Бобринская мой добрый приятель, она сумеет повлиять на Александру Фёдоровну.
-- Я опасаюсь, Александр Христофорович, что ваша графиня Софья и сама потеряла голову от романа с каким-нибудь кавалергардом. Женщины такие впечатлительные натуры! Офицерские мундиры влияют на них магически, тем более, красные мундиры кавалергардов. Скоро наступит масленица. Вы знаете, эти балы, эти поездки в санях -- амурных моментов будет предостаточно.
-- Потому, Ваше Величество, я приказал Орлову с Дубельтом безотлучно находиться при государыне.
3.
Приглушенное кашлянье вернуло Николая Павловича к действительности. Он шёл за повозкой с телом, а за ним следовала похоронная процессия из случайных спутников, приставших по дороге.
Он оглянулся, но в серой плотной массе не увидел знакомых лиц. Дерюжка, покрывавшая останки покойника, времена шевелилась от тряски, и императору казалось, что покойник на самом деле не мертв, он просто прилег отдохнуть и укрылся с головой. Эта иллюзия вернула его мысли к Бенкендорфу.
"Бенкендорф? Причем здесь Бенкендорф? -- задал себе вопрос император, -- граф умер десять лет назад на пароходе из Гамбурга в Ревель. С чего он привиделся?"
Однако ответа на свой вопрос не получил.
Что же он тогда совершил, в январе тридцать седьмого года? Не по его ли прихоти, скрытому желанию, состоялась дуэль, сделавшая Наталью вдовой? Не его ли волю исполнял добросовестный Александр Христофорович, когда направил жандармов в другую сторону?
Вопросы, вопросы... На них нет ответов.
Именно поэтому они возникают вновь и вновь, преследуют на протяжении почти двух десятков лет, надоедают, словно тяжелый сон больного, прервать который нет возможности. Такой сон долго мучил его, Николая, после подавления бунтовщиков на Сенатской площади: расстреле картечью солдат и повешения главарей. Тогда он не сожалел о пролитой крови -- чему быть, того не миновать! Хотя и не считал себя виновным в случившемся.
Эта гроза начала собираться задолго до него. Старший брат Александр Павлович, со своим ангельским характером, со своим чувствительным сердцем, на многое закрывал глаза. Он считал, что власть, данная ему богом, незыблема. Эта мягкотелость и непростительная деликатность позволили цареубийцам выпестовать ужасные планы, позволили разразиться буре, поставившей под угрозу само существование Романовых.
Он, Николай, всего лишь был третьим в очереди на престол. Однако после смерти Александра Павловича Константин испугался -- в его памяти еще оставались детские впечатления о марте 1801 года, смуте и убийстве отца. Зная настроения в гвардии, Константин не хотел повторить его судьбу. Да и сам Николай, если быть до конца откровенным, боялся трона. Он, конечно, хотел власти, но не ценой гибели себя и своей семьи.
Узнав о начавшемся мятеже, он сказал жене: "Если придется умереть, то будем умирать с честью!" Такие суровые слова для молодой Александры Фёдоровны прозвучали словно приговор. Если муж -- сильный и властный человек, говорил подобным образом, значит, их положение очень опасное, непредсказуемое, и они буквально висят на волоске. А у неё четверо детей и младшей, Александре, всего полгода.
Именно с того времени у его жены появился нервный тик, род лицевой судороги, иногда искажающей черты её прекрасного лица.
Не в этом ли заключалось наказанье божье за всё, что он, император Николай, сделал?
Тот же Александр Христофорович. После смерти Пушкина граф едва не поплатился жизнью. Пушкин погиб в январе, а в марте Бенкендорф потерял сознание на заседании совета министров и хворал более двух месяцев. Он, Николай Павлович, самолично проводил много времени у его постели и посетители справлялись именно у государя о состоянии больного. Бенкендорф был ему другом, а друзей он всегда умел отличать.
Сейчас, задним числом, император подумал, что божье наказание невольно пало и на графа. Выходило, что близкие ему люди страдали именно из-за его прегрешений.
В задумчивости император шёл за повозкой. В это время сзади раздался осторожный голос:
-- Ваше Величество, прошу дозволения спросить?
Не оборачиваясь, Николай Павлович произнес:
-- Спрашивайте!
-- Кого мы имеем честь хоронить? -- голос звучал осторожно и почтительно, как, впрочем, и должен звучать голос подданного, говорившего со своим государем.
-- Моего солдата! -- негромко ответил царь.
Позади тихо прошелестело -- все передавали друг другу его слова. Они прошли ещё немного по мостовой в сторону Смоленского кладбища, что на Васильевском острове.
Император шагал, опустив голову, вспоминал Бенкендорфа. Милейшего Александра Христофоровича ему не хватало. В последние годы жизни графа они несколько отдалились друг от друга, но, по большому счету, это ничего не значило. Николай Павлович знал, что тот предан ему. "Он примирил меня со многими, а поссорил с немногими", -- сказал император, услышав о смерти преданного слуги, но эти слова не совсем точно отражали его чувства.
Он сказал так, чтобы соответствовать исторической минуте, знал, что ближайшее окружение и, прежде всего, постоянный секретарь барон Корф, донесут эту фразу до далёких потомков. При любом значимом для него и России моменте, он стремился выглядеть и говорить так, чтобы это запечатлевалось навечно, словно памятник в бронзе.
Но Николай Павлович был живым человеком. Оставшись один, отпустив придворных, он отправился к Александре Фёдоровне. Они принялись вспоминать почившего и слёзы умиления ненароком появлялись на глазах супругов. Лёгким кружевным платком жена утирала их у себя и на его лице.
Именно Бенкендорф был незаменимым помощником в раскрытии подлых и запутанных интриг, в которые частенько пускались его подданные.
Ему припомнилась история, когда после очередных родов Александры медики запретили ему спать с женой. Это было в тридцать втором году, он был еще не стар -- ему едва исполнилось тридцать шесть. Придворные врачи сообщили, что частые роды подорвали здоровье Александры Фёдоровны, что она ими сильно утомлена, что нескончаемые балы и развлечения еще более ослабляют её.
Он принял эту неожиданную новость за чистую монету, потому, что верил известным акушерам Петербурга Задлеру и Шольцу. Да и как им можно было не верить? Они приняли роды всех его детей. Но верный Александр Христофорович просветил его. Он сказал, что это один из способов удаления законной супруги, и что её место может заступить другая. Чрез неё, чрез новую фаворитку, намерена усилиться некая группа вельмож, желающая заполучить государевы милости.
Тогда Николай Павлович стал внимательнее приглядываться вокруг в ожидании возможной претендентки.
Поначалу ему казалось, что это Варенька Нелидова. Её, вроде бы, нашла сама Александра Фёдоровна. Девушка не принадлежала к особо знатному роду, хотя её тетка Екатерина и была фавориткой его отца Павла. Какое-то время император ждал, когда же она проявит себя, покажет свой истинный интерес, начнет хлопотать, просить за кого-то. Однако... Шло время, а Варенька ничего не просила. Она была милой и кроткой, в домашнем кругу он её запросто звал Аркадьевной.
Вот тогда перед Николаем и возникла Амалия Крюденер, двоюродная сестра жены, внебрачная дочь баварского посланника Лерхенфельда. Она приехала в Петербург незадолго до последних родов Александры Фёдоровны, и на балу её отца Николай впервые увидел эту красавицу.
К этому времени Амалия слыла уже опытной дамой в амурных делах. Отец недолго держал её под опекой. Едва ей исполнилось пятнадцать, он выдал дочь замуж за барона Александра Крюденера, русского дипломата в Мюнхене, человека в возрасте, весьма неприятного в общении.
Лерхенфельд торопился с браком не потому, что особо нуждался в деньгах или в протекции -- ничего этого у Крюденера не было. Дело в том, что скороспелая свадьба призвана была предупредить развитие нежелательного романа между дочерью и другим мюнхенским дипломатом -- известным поэтом Фёдором Тютчевым, который выглядел в глазах Лерхенфельда неподходящей партией.
На балу император потерял голову от очарования Амалии, от её лица, фигуры в бледно-розовом платье, от зелёного венка, вплетенного в белокурые локоны. Этот венок показался ему особенно милым. Амалия в тот день была великолепна: ослепительные белые плечи, открытый взгляд больших голубых глаз, приятный голос.
Он отчетливо помнил тот день и тот бал.
Зал освещали тысячи свечей. С потолка свисали горящие жирандоли, украшенные хрустальными уборами; источали желтый свет настенные канделябры. Всё это великолепие слепило глаза, отражалось в сиянии огромных зеркал, в мундирах, расшитых серебряными и золотыми галунами, в блеске бриллиантов, усыпавших корсеты дам. В воздухе всюду витал аромат цветов, испускаемый заранее пропитанными восковыми свечами. Их специально привёз посланник из Баварии.
Император вошёл в зал вместе с супругой и сразу увидел её, Амалию, словно свет всех свечей упал только на неё одну. Так он и запомнил это мгновение: волнующееся море из тысячи гостей, оживленно болтающих, смеющихся, флиртующих, и среди них она -- Амалия.
Он мотыльком полетел на её ослепительный блеск -- безрассудно, дерзко и отчаянно. Амалия, как казалось, тоже едва сдерживала эмоции. Они шли под величаво-торжественный полонез Козловского, но он видел, как трепетали её ресницы, как она наклонила к нему свою прелестную головку, словно пытаясь что-то сказать.
А потом началась обычная игра между мужчиной и женщиной: она завлекала Николая, стреляя в его сторону кокетливыми взглядами, любезничала с другими кавалерами, чтобы вызвать ревность. Он занимался тем же самым, только не кокетничая глазами.
Это была старая как мир игра, к которой он привык и которую знал, как свои пять пальцев. Игра эта была сродни охоте -- и в том, и в другом случае мужчина выступал охотником. Только на охоте ему помогали загонщики, егеря, псари. Все они вынуждали зверя выйти на нужную позицию под его удар или выстрел.
Здесь же приходилось рассчитывать только на самого себя: расставлять силки, заманивать дичь в ловушку. Правда, конец всегда был один -- он побеждал, никогда не проигрывал. Этот предсказуемый финал со временем стал его тяготить, отбивал вкус к любовным затеям. Зачем трудиться, если конец наперёд известен?
Но с Амалией было не так -- она взволновала его сердце.
Они сблизились и сделались любовниками. Сперва он ей восхищался, ввел в свой семейный круг. Но затем... Затем, Николай своей натурой прирожденного актёра, вдруг почувствовал в ней неискренность -- Амалия никогда полностью не раскрывалась перед ним. За её внешней пылкостью и лаской, показным радушием, таилась холодная расчётливость и целеустремленность. Ей были нужны деньги, поместья, крепостные.
Первой это поняла его жена Александра и только потом, он.
Чашу терпения императора переполнила неблагодарность Амалии, ненависть к России, проскальзывавшая отчасти в её поведении. Она не уставала отпускать колкости, шутить, высмеивать лапотную страну. Его Россию. Она делала это с видимым удовольствием под одобрение некоторых близких ему людей. К примеру, Нессельроде. Этого он, православный государь, стерпеть не мог.
Вот здесь-то и пригодился Бенкендорф. Николай Павлович передал ему Амалию, уступил, как пользованную вещь, которую отдают практически за полцены или совсем даром. Но Бенкендорф, кроме обычной плотской связи, осуществлял и надлежащий надзор за этой не в меру энергичной дамой. В этом состояла чрезвычайная польза Александра Христофоровича.
Граф, конечно, терпел убытки во всем, потакая своей пассии, а она беззастенчиво пользовалась его особой, связями, деньгами, как и в случае с императором.Однако он, Николай, возмещал Бенкендорфу это неудобство, возмещал своим вниманием и милостью.
Позднее, когда Бенкендорф охладел к Амалии, Николай Павлович отправил её вместе с мужем в Стокгольм, и даже посмеялся вместе с Александром Христофоровичем над уже закончившимся приключением. Впрочем, жене он об этом ничего не сказал.
Её, действительно, следовало беречь, и мнение врачей в этом смысле дела не меняло, пусть даже они выступили волей-неволей потатчиками планов Амалии и её закулисных покровителей.
С серого сумрачного неба внезапно упали холодные капли дождя. Поздний дождь поздней осенью -- обычное явление для Петербурга. Николай Павлович не удивился, достал платок, вытер намокший лоб и темя.
В это время к ним подъехала еще одна повозка. На ней стоял простой жёлтый гроб с чёрным крестом из погребальной конторы Красавина. Видимо, кто-то доложил полицмейстеру Галахову, что государь идёт в похоронной процессии, а покойника даже похоронить не в чем. Возница и один из офицеров конногвардейского полка, шедший позади в толпе, подняли застывшее тело и осторожно переложили его в гроб.
Процессия двинулась дальше.
Они пока не дошли до длинного Благовещенского моста через Неву, а идти предстояло ещё немало. В глубине души Николай Павлович сожалел, что пошел за повозкой с покойником пешком -- вполне можно было проделать этот путь и в карете. Но теперь ничего изменить нельзя, придётся ногами пройти до самого кладбища.
Однако кто знает, может, в этом и заключается его миссия? Он должен идти со своим народом, не выделяясь и не отделяясь от него, идти от рождения и до самой смерти. И повозка с почившим солдатом -- это не просто похороны, это путь, предначертанный всем им, путь, который не проделывают в одиночестве.
Что-то он сделал не так. В чём-то ошибся. Только в чём?
Ему вспомнилась тёплая осень тридцать шестого года с внезапными ливнями, Царское Село, прогулки вокруг озёр. Где-то там, в этих годах осталось нечто важное, то, что потом растаяло бесследно, незаметно растерялось в суете минувших дней. Вероятно, этим важным было чувство, возникшее тогда между ним и Натали Пушкиной.
Он опустил руку в карман офицерского сюртука и нащупал крышку золотых часов. Это был старый "Брегет". С задней стороны часы тоже открывались, внутри находился её портрет. Подобная двойственность была для него характерна -- на груди висел медальон с портретом жены, а в кармане часы с рисунком возлюбленной.
Преждевременная смерть мужа -- вот что оставило неизгладимый след в жизни Таши. Он звал её так, как иногда называли только близкие. После смерти Пушкина она перестала быть той прелестной беззаботной девушкой, хотя и матерью четверых детей. Она изменилась, и это повлекло перемену к нему.
4.
Они гуляли с Натали возле большого пруда в Старом саду близ Екатерининского дворца. Было послеобеденное время. Позади о чём-то весело болтая, шли сестры Наташи -- Катерина и Александра.
Гуляющая публика встречалась повсюду: в парке, возле воды, у фонтанов. Вместе со своими спутниками -- офицерами и мужчинами в партикулярном платье, неторопливо расхаживали дамы, держа в руках белые полупрозрачные зонтики. Чинно выступали сановники. Мужчины, важно, с довольными улыбками раскланивались друг с другом, ибо в Царском Селе все были знакомы.
Николай Павлович не боялся сплетен. Слухи о новых ухаживаниях царя уже давно витали в Царском Селе и в Петербурге, к ним привыкли. Или должны были привыкнуть, как он считал.
Император глянул вниз. Его высокие сапоги-ботфорты блистали черным глянцевым блеском и нисколько не запылись. Он был удовлетворён.
Вдалеке, возле Камероновой галереи Екатерининского дворца, кто-то выводил незамысловатую мелодию на свирели и этот звук сладко и нежно отзывался в его душе. Прямые лучи солнца, казалось, отвесно падали в зеленую глубину пруда, почти без отблеска на водяной глади, словно бездонная глубина затягивала их безвозвратно.
Он хотел бы также погрузиться в любовь, как погружались в воду солнечные лучи -- без остатка и внутренних колебаний, отдаваясь этому чувству целиком.
Наташа лукаво смотрела на него, вращая в руке белый зонтик. Ветер развевал её густые черные волосы, и они своевольно выбивались из-под шляпки. Они разговаривали по-французски. Наталья другой рукой держала небольшой томик -- книгу мадам де Сталь "Дельфина".
-- Тебе нравится мадам де Сталь? -- спросил император в начале разговора, -- слишком умно написано.
-- Отчего ж? О любви она пишет, весьма недурно. Едва начинаю читать и сразу представляю всё, будто наяву.
-- Полно, любовь -- кратковременная субстанция. Разве есть любовь между мужем и женой?
-- Вы странно говорите, государь! Всем известно о вашей любви к Александре Фёдоровне, весь свет в восхищении от таких отношений. Как мне хотелось бы, чтобы муж меня также любил!
-- Александра Фёдоровна женщина особенная, её не любить невозможно. Однако неужто Пушкин оставляет тебя без внимания? У вас уже трое детей...
-- Ах, государь, если муж делает мне ребенка, совсем не значит, что он делает меня счастливой. После нашего первенца, он совершенно переменился ко мне. До меня доходят слухи о его новых увлечениях дамами, он играет в карты до утра. Я думала до замужества, что муж, если и нет особой любви меж ним и женой, то хотя бы избавит от сердечного одиночества. Сейчас не то, я тоже переменилась во мнении.
-- Ты, верно, думаешь, что я немилостив к твоему мужу? -- вдруг спросил Николай Павлович.
-- Отнюдь нет, государь! -- Наталья с удивлением посмотрела на императора.
Николай обращался к ней на "ты", как говорил тем людям, к которым испытывал расположение, только с ними он обычно разговаривал по-русски. Однако беседуя с Натали, он продолжал изъясняться на французском, что звучало более интимно.
Император пояснил.
-- Я не дал дозволения ехать ему в деревню. Должно быть, это обидело твоего мужа. Он сказал, что хотел бы жить частной жизнью, как простой мещанин. На что я ему возразил. Я сказал: "Пушкин, я тоже хотел бы жить частной жизнью. Когда царствовал мой любезный брат Александр Павлович, а Константин был наследником, мы с супругой жили тихо и семейно, в тесном и небольшом кругу наших близких. Известие об отказе Константина, престолонаследника, было для нас, как гром среди ясного неба. Александра Фёдоровна проплакала всю ночь. А теперь, вся царская фамилия на виду, и я должен блюсти достоинство своё и моих близких, -- царь помолчал, продолжая медленно вышагивать рядом с Натальей. -- Я хотел бы, чтобы твой муж заступил место Карамзина и сделался придворным историографом. В этом его высокое предназначение! Да и тебе лучше остаться здесь, в столице. Мы не можем лишить двор удовольствия лицезреть такую красоту.
-- Ваше Величество, признаюсь вам, мне тоже не хотелось бы покидать Петербург. Жить в деревне среди вечной скуки, в окружении крестьян, с вытьем волков по ночам? Это не по мне. Вот сейчас муж уехал в Болдино, зовет к себе, но я не желаю.
-- Хорошо, составим комплот и убедим твоего мужа, что Петербург лучше Болдино, -- шутливо предложил император.
-- В этом нет никаких сомнений! -- ответила госпожа Пушкина и неожиданно лукавый, кокетливый её взгляд, устремленный из-за чуть прикрытых ресниц, застал его врасплох. Он смутился, но взял себя в руки и ответно улыбнулся.
-- Намедни я проезжал мимо на коне и увидел, что шторы на твоем окне не были спущены. Это бывает довольно редко.
-- Ах, Ваше Величество, здесь много любопытных глаз! Мне как-то сказала Соня Карамзина, что видела, как я принимала утренний туалет.
-- Должно быть, -- император усмехнулся, -- ей довелось лицезреть твою прекрасную грудь. Желал бы я быть на её месте!
Теперь он уже прямо глядел на неё и его взгляд таил в себе неприкрытый намёк, призыв к началу более близких отношений. Во всяком случае, ей так показалось.
Наталья покраснела до ключиц на шее.
-- А ты забавно краснеешь, -- продолжал подшучивать Николай, -- также краснеет наша Черненькая, как мы её зовем, Александра Россет. У неё краснеет всё: и лицо, и шея, и, может быть, еще иное. Однажды она намочила ноги и девка, состоящая у неё в услужении, начала их обтирать водкой. Я случайно зашел...
-- Случайно?
-- Именно случайно и сделал комплимент насчет её ножек. Так она покраснела почти до щиколоток.
-- Вы такой проказник, государь! -- глаза Натальи вновь смеялись.