Воины царя легко сломили слабое, неумелое сопротивление около двух десятков зрелых мужчин. Глав наших семейств. Они, правда, не все - часть привычно уклонилась от исполнения вынесенного на совете старейшин решения - выехали против наёмников тирана верхом кто на конях, кто на верблюдах, трое притрусили на мулах, в большинстве своём сопровождаемые двумя-тремя недорослями, а самые имущие во главе небольших дурно вооруженных отрядов.
Ещё утром благородные мужи, главы кланов, представители колен израилевых, потомки сыновей Иаковах, собрались на площади в центре поселения. К ним постепенно присоединились и молодые представители сильного пола.
Потрясали оружием, обнимались, громко кричали, восхваляя древние боевые подвиги легендарных предков и недавние подвиги дедов. Забыв, почему-то, упомянуть про подвиги своего поколения.
Боевой экстаз превратил их движения в традиционный для подобных случаев, культивированный полузабытыми предтечами, грозный танец.
Высокое мнение о себе как о бойцах было, на удивление быстро, утрачено при виде не спеша наступающего отряда карателей.
Ещё не вступив в схватку, они оказались не способными к бою.
На каменистом поле у дороги убили только замешкавшихся при развороте заупрямившихся верблюдов двух весьма пожилых всадников, утративших от страха остатки старческих сил в руках. Остальные стремительно бежали к своим семьям.
В утренней браваде участвовало более четырёх десятков зрелых мужчин. На бой вышли немногим более половины. Остальные, забрав семьи, скрылись в пустыне.
К вечеру всех ушедших нагонят быстро управившиеся с основной задачей воины царя.
Дальше других уйдёт отделившаяся от основной толпы бегущих - хитроумно создав видимость возвращения в стоящие на особицу помазанные сокральностью дома, якобы для их священной защиты - одна большая и богатая семья. Хозяин её, по особенностям характера и разбойничьим наклонностям, не ограничивался при вождении торговых караванов только традиционными путями. Но и она - в тот момент, когда увидит уже на горизонте спасительные земли и белые дома дарующей защиту любому страннику страны - по воле подлого случая попадёт в беду.
Лучше бы всем этим, таким забиячливым утром, мужчинам погибнуть на поле боя. Даже не оказав никакого сопротивления. Лишь бы потом не видеть всего случившегося на их глазах.
Мужчин убили последними.
Воины царя легко сломили слабое, неумелое сопротивление около двух десятков зрелых мужчин. Глав наших семейств. Они, правда, не все - часть привычно уклонилась от исполнения вынесенного на совете старейшин решения - выехали против наёмников тирана верхом кто на конях, кто на верблюдах, трое притрусили на мулах, в большинстве своём сопровождаемые двумя-тремя недорослями, а самые имущие во главе небольших дурно вооруженных отрядов.
Ещё утром благородные мужи, главы кланов, представители колен израилевых, потомки сыновей Иаковах, собрались на площади в центре поселения. К ним постепенно присоединились и молодые представители сильного пола.
Потрясали оружием, обнимались, громко кричали, восхваляя древние боевые подвиги легендарных предков и недавние подвиги дедов. Забыв, почему-то, упомянуть про подвиги своего поколения.
Боевой экстаз превратил их движения в традиционный для подобных случаев, культивированный полузабытыми предтечами, грозный танец.
Высокое мнение о себе как о бойцах было, на удивление быстро, утрачено при виде не спеша наступающего отряда карателей.
Ещё не вступив в схватку, они оказались не способными к бою.
На каменистом поле у дороги убили только замешкавшихся при развороте заупрямившихся верблюдов двух весьма пожилых всадников, утративших от страха силу в руках. Остальные стремительно бежали к своим семьям.
В утренней браваде участвовало более четырёх десятков зрелых мужчин. На бой вышли немногим более половины. Остальные, забрав семьи, скрылись в пустыне.
К вечеру всех ушедших нагонят быстро управившиеся с основной задачей воины царя.
Дальше других уйдёт отделившаяся от основной толпы бегущих - хитроумно создав видимость возвращения в стоящие на особицу помазанные сокральностью дома, якобы для их священной защиты - одна большая и богатая семья. Хозяин её, по особенностям характера и разбойничьим наклонностям, не ограничивался при вождении торговых караванов только традиционными путями. Но и она - в тот момент, когда увидит уже на горизонте спасительные земли и белые дома дарующей защиту любому страннику страны - по воле подлого случая попадёт в беду.
Лучше бы всем этим, таким забиячливым утром, мужчинам погибнуть на поле боя. Даже не оказав никакого сопротивления. Лишь бы потом не видеть всего случившегося на их глазах.
Мужчин убили последними.
Спешившись, каратели спокойно вошли в наше незащищённое оборонительными стенами местечко.
По тому, как разбились на группы по три человека, как начали последовательный и неотвратимый обход каждого дома, как обращались с людьми, пресекая убийством на месте малейшее сопротивление, было видно, что действия их многократно отработаны в других несчастных местах, населённых такими же попавшими в опалу людьми.
Сколько себя помню, как только начал ходить, любил прятаться. Мог долгими часами находиться в уединении, не испытывая никакой тяги к общению с представителями рода человеческого.
Семья давно привыкла к такому моему поведению. Начинали искать меня только при необходимости. Чаще для кормления. Да и то не более двух раз в день. Иногда забывая позвать на обед.
Только что старшая сестра громко, с злыми нотками в голосе в конце продолжительного призыва, звала к столу. Поняв уже привычную ей бесполезность этого занятия, обреченно всплеснула руками, махнув таким жестом на меня рукой, произнесла раздраженно несколько нехороших слов, и плотно прикрыла за собой дверь в дом. Как будто отрешившись от меня. Навсегда.
С любопытством смотрел на идущих вдоль ограды нашего дома трёх воинов, на чьих головах красовались высокие островерхие кожаные шлемы. С интересом, скованным вниманием взглядом, что отключил все иные мысли, пристально рассмотрел красивый узор в виде спирали на шлеме самого высокого, или имеющего самый высокий шлем, впередиидущего воина. Агрессивного, движущегося короткими, похоже из-за кривизны ног или длиннополой одежды, быстрыми шажками младшего командира.
Узор состоял из чередующихся в магической последовательности выпуклых конусов и покрытых чудными знаками дисков - знаков веры то ли огнепоклонников, то ли последователей ветхих религий земель исхода нашего народа. Все части украшения были изготовлены искусной рукой из когда-то блестевшего подобно золоту, а сейчас приобретшего насыщенный коричневый цвет давно не полированного металла.
Для того чтобы подойти к воротам они повернули за угол ограды, ненадолго утратив при этом возможность видеть наш двор полностью.
В это время я и успел - в последнюю секунду едва не попавшись на глаза первому из входящих - убежать в своё сокровенное, давно облюбованное для уединения место.
Спрятался в раздваивающийся угол загона для мелкого скота. Получившийся от того, что не требующее особых навыков в строительстве сооружение мастерилось не способной даже на это неумелой рукой отца, при участии таких же нерадивых помощников.
Спешившись, каратели спокойно вошли в наше незащищённое оборонительными стенами местечко.
По тому, как разбились на группы по три человека, как начали последовательный и неотвратимый обход каждого дома, как обращались с людьми, пресекая убийством на месте малейшее сопротивление, было видно, что действия их многократно отработаны в других несчастных местах, населённых такими же попавшими в опалу людьми.
Сколько себя помню, как только начал ходить, любил прятаться. Мог долгими часами находиться в уединении, не испытывая никакой тяги к общению с представителями рода человеческого.
Семья давно привыкла к такому моему поведению. Начинали искать меня только при необходимости. Чаще для кормления. Да и то не более двух раз в день. Иногда забывая позвать на обед.
Только что старшая сестра громко, с злыми нотками в голосе в конце продолжительного призыва, звала к столу. Поняв уже привычную ей бесполезность этого занятия, обреченно всплеснула руками, махнув таким жестом на меня рукой, произнесла раздраженно несколько нехороших слов, и плотно прикрыла за собой дверь в дом. Как будто отрешившись от меня. Навсегда.
С любопытством смотрел на идущих вдоль ограды нашего дома трёх воинов, на чьих головах красовались высокие островерхие кожаные шлемы. С интересом, скованным вниманием взглядом, что отключил все иные мысли, пристально рассмотрел красивый узор в виде спирали на шлеме самого высокого, или имеющего самый высокий шлем, впередиидущего воина. Агрессивного, движущегося короткими, похоже из-за кривизны ног или длиннополой одежды, быстрыми шажками младшего командира.
Узор состоял из чередующихся в магической последовательности выпуклых конусов и покрытых чудными знаками дисков - знаков веры то ли огнепоклонников, то ли последователей ветхих религий земель исхода нашего народа. Все части украшения были изготовлены искусной рукой из когда-то блестевшего подобно золоту, а сейчас приобретшего насыщенный коричневый цвет давно не полированного металла.
Для того чтобы подойти к воротам они повернули за угол ограды, ненадолго утратив при этом возможность видеть наш двор полностью.
В это время я и успел - в последнюю секунду едва не попавшись на глаза первому из входящих - убежать в своё сокровенное, давно облюбованное для уединения место.
Спрятался в раздваивающийся угол загона для мелкого скота. Получившийся от того, что не требующее особых навыков в строительстве сооружение мастерилось не способной даже на это неумелой рукой отца, при участии таких же нерадивых помощников.
Видел, как выволокли из дома мать и сестру. Как по залитому солнцем двору пинками погнали отца в центр селения.
Отец падал под ударами, оглядывался по сторонам.
Смотрел растерянным, ищущим взглядом.
Кричал истерично. Тонким, вибрирующим голосом.
Выкрикнул два раза призыв.
Орал раздражённо и испуганно - звал меня к себе.
Царский каратель заглянул в загон. Возможно, моё присутствие во дворе заметили краем глаза, или поняли о нём по поведению отца. Но, не нашел. Укрыла заготовленная козам кучка сухой пахучей травы.
Их убили. Убили только за то, что жители городка почти поголовно были родственниками того, кого царь страны посчитал претендентом на свой престол.
А всего лишь - тот по глупости, в праздной, ни к чему не обязывающей беседе, потеряв разум от жажды похвалиться, посмел сказать о наличии у него, согласно принадлежности к богатой и сильной семье подобающего колена, права на трон.
Звучит во мне. Звучит, не умолкает...
Голос отца.
Отца зовущего на смерть.
Почти два года жил без крова, в вечном голоде, в безнадежных скитаниях.
Молодая женщина, однажды встретившаяся в дороге, расспросила, вспомнила, что была близко знакома с моей матерью в девичестве, пожалела, привела в свою общину.
Приняли после долгих сомнений, по ходатайству пришедшего из длительного путешествия получившего религиозное образование человека. Ставшего со временем нашим учителем.
Делал все, чтобы закрепиться, стать своим, чтобы не быть изгнанным. Заканчивал работу последним, помогал каждому, даже не нуждающемуся в моей помощи.
Но полностью утвердился в общине тем, что ревностно изучал всё, что проповедовал наш учитель. То, что стало со временем нашим общим знанием, нашей, ещё слабой в тот далёкий час, верой.
В последние полгода стал возвышаться над простыми рыбаками тот, кто всегда и так был старшим. Начал становиться, а потом и превратился во второго морального лидера.
Он и раньше решал, когда и кому идти в море, сколько выдать каждой из семей на пропитание, кому продавать улов. А сейчас - должно быть, окончательно осознав своё не только физическое, но и умственное превосходство над окружающими ловцами рыбы - стал нетерпим к проявлениям самостоятельности другими.
Прерывал любого говорящего на полуслове. Жестоко высмеивал каждое независимое, не совпадающее с его мнением высказывание. Находил причину для злобного зубоскальства и морального унижения вздумавших говорить о вере даже там, где её не было.
Дошел в своём самомнении до того, что начал насмехаться над Учителем.
Учитель вначале старался образумить его, уговаривал, призывал успокоиться, объяснял в присутствии всех, что не желает его унизить своими знаниями, что он не сомневается в его первенстве в житейских вопросах.
Затем замкнулся в себе, стал грустен и молчалив.
Жалко учителя, но нужно держаться старшего, все кормятся из рук его.
Без общины мне снова голод и скитания.
Про себя решил, после коротких житейских раздумий - пропитание и кров я получаю из рук старшего общины, его сторону и займу, если Учителя он вынудит уйти.
Он покинет это место легко, без долгих размышлений. Ему есть куда идти. У него есть с чем идти, чем добыть пропитание. Он много путешествовал, он знает, как это делать. Ему не в тягость.
Мне с ним в скитаниях делать нечего, я способен только прислуживать. Служить я не способен.
Потеряв наставника, при весьма возможных при таких делах трагических обстоятельствах, я потеряю жизнь - умирать, исходя из всего виденного мною во время детских мытарств, буду долгой голодной смертью.
Всё о чём он говорил, я примитивно заучивал наизусть, не понимая смысла слов. Лишь первые фразы из сказанного мне я мог понять и запомнить. Дальше, пред памятью вставала тёмная стена, не позволяющая проникнуть и закрепиться хотя бы ненадолго знаниям в моём мозгу.
Проповедующий оставался в мире земном, а на моей отгородившейся, витающей в манящих эмпиреях, части души, после быстрого и мощного перенапряжения болезненного ума, становилось легко и светло, царила радость, приходила беззаботность, врождённый страх пред тяготами жизни пропадал.
Смотрел на вещающего оратора с идиотской улыбкой. Старался заглянуть ему в рот, чтобы не вызвать гнев учителя понявшего бессмысленность своих стараний. Видел только прекрасные окрестности, сады ли, пустыни ли, а чаще убогие дома и пыльные улицы за его спиной.
Не жил, а созерцал.
Состояние созерцания было моим ощущением и пониманием счастья.
Очень часто меня выводили из этого состояния грубым окриком, нередко ударом по щеке.
Учитель на такое был не способен, и было хорошо мне рядом с ним.
Он разгадал меня, чуть ли не сразу. И, только грустно улыбался, если его взгляд останавливался на мне, когда разговаривал со всеми нами о возвышенном и священном.
Начинал разговор наедине со мною о вере два-три раза. Но, осознав, что мучает меня непостижимым для меня, все эти разговоры прекратил.
В дальнейшем лишь улыбался ласково при встрече и нежно гладил по голове.
Я был безгранично благодарен ему за то, что сохранил он в тайне мою неспособность к учению.
Я возлюбил его за это.
Нашли Учителя в саду, где он, готовясь на ночлег, разжег маленький костерок.
Поцеловав его руку, я быстро ушел на поиски хвороста. В этом путешествии взял добровольно на себя, и безмолвно старшими - а был я самым младшим из пустившихся в пешее путешествие рыбаков - закреплённую в последнее время за мной, заботу о кострах.
Труд этот не требовал больших усилий, а исполняя его, я освобождался от другой весьма возможной тяжелой работы.
Так и провёл вечер, то в медлительном поиске хвороста, то сидя отрешенно у костра, глядя на огонь.
Разглядывал пляшущее на хворосте пламя бездумно, наслаждаясь его красотою. Любовался открывающимся за ним близким миром живым - травой, деревьями, темнеющими в лучах заката небесами.
Пламя костра меня всегда завораживало. Оно уже привычно и желанно до сладострастия переводило в состояние созерцания. В последние недели времени на такой уход от материального мира требовалось всё меньше и меньше.
Разглядывание огня всегда доставляло мне удовольствие, наполняло меня чувством отрешенности от всего такого утомительного окружения, изгоняло мысли, оставляя только неясные, не требующие разбирательства в них, чувства.
Смотрел, как горят тонкие прутики сухих ветвей. Как сгорев, они чернеют обугливаясь. Как красная полоска уголька, двигаясь по сгоревшей веточке, меняет её невесёлый тёмный цвет на полупрозрачный серый. Как серый пепел быстро белеет, и ветер, малыми частями срывая невесомые останки древесины, разносит их по саду.
В привычно совершающийся перед отходом ко сну разговор не вслушивался.
Не прислушался к их разговору даже тогда, когда старший рыбак довёл себя в споре том до ярости.
Вывело из состояния отдохновения от тягостей жизни чувство опасности. И услышал я конец беседы.
Учитель отвечал на все вопросы тихо и, как показалось мне, покорно. И я, успокоившись, опять сознанием заснул.
Вывела из как всегда бесплодного состояния созерцания над пламенем костра, ударившая по ушам, вырвавшая из спокойного течения существования, напряжённая тишина.
Тишина исходящая от испуганных, обиженных людей. Гробовая тишина, наступившая после вопроса заданного старшим рыбаком громко и вызывающе.
И, услышал я ответ Учителя:
- Да! Я, иудейский царь!
Испуг парализовал меня надолго.
Опять я остаюсь один.
Их всех убьют.
Они ещё не понимают, что после этих слов община обречена.
Нет. Я, уберегу общину от уничтожения. Они, спасли меня от одиночества и приближавшейся голодной смерти.
Я, их должник.
Я! Буду им - Спасителем.
Пусть перед властью ответит только тот, кто взбунтовался, кто посмел сказать слова обрекающие других на смерть.
Стараясь не делать резких движений, подкинул хвороста в костёр. Притворяясь, что пошел на поиски запаса топлива на ночь, незаметно ускользнул в наступающие сумерки.
Быстро, подобно змею изгибая тело и подобно волку пригибаясь при уклонении от неожиданно возникающих на пути ветвей деревьев, побежал сквозь сад в город.
От городских ворот вышли в час смены караула.
Я должен, не останавливаясь перед другими спящими, подойти к месту его отдыха и задержаться, наклониться над лже-царём - этим указав предаваемого.
Он вышел мне навстречу в сотне шагов от места отдыха.
Я растерялся лишь на миг.
Затем потянулся губами к его руке.
Целование чужой руки всегда вызывало во мне отвращение. Целовал руки ради куска хлеба. Не целовал - лизал. Сколько можно...
Хлеб сейчас в другой руке.
Превозмог себя.
Остановил движение тела для привычного рабского поцелуя.
Разогнул спину.
Поцеловал Его в щёку.
Целовал как равного.
Нет, даже несравнимо больше. Как того - кто уже обречён на смерть и умрёт раньше меня.
Он умрёт! А я буду жить.
Он умрёт завтра, а я когда-нибудь потом.
Значит - я лучше его.
Я, решил участь его. Значит - я выше, умнее, достойней его для жизни.
Сейчас я для него вершитель его судьбы.
Смотрит непонимающе.
Встревожен.
В глубине глаз - удивление, обреченность, испуг, растерянность, предчувствие мучений, страх смерти.
Нужно быстрее уходить.
Спешить, чтобы не увидеть того как его схватят.
Опустил голову, бормочу в землю первую попавшуюся отговорку. Она о том, что нужно срочно разбудить одного из наших спящих и сообщить весть касающуюся только лично его.
Сначала иду быстрым шагом. Затем бегу пригибаясь, стелясь грудью по высокой сухой траве. Опустив по-бычьи голову. Вверх по склону.
Прячусь в тумане.
С трудом сдерживаю вызываемое любопытством желание обернуться. Так хочется увидеть его ещё живым. Посмотреть на него в последний раз.
Нагоняет звук, как будто от удара палкой по широким ребрам крупного домашнего животного, или...
Или - по рёбрам человека.
Гул от удара такой, словно били по пустой бочке.
Но, откуда здесь может оказаться бочка. Разве что для сбора плодов.
Лезет упрямо в уши; переполняет череп; принуждает дрожать грудь; останавливает сердце; гонит прочь - вверх по саду; вбивает исполинской, всесокрушающей кувалдой в мозг понимание невозможности долго слышать идущий снизу звук.
Звук такой, как от удара палкой по рёбрам телёнка возжелавшего отклониться от указанного пастухами пути.
Нет ничего страшнее в мире этого звука для меня.
Он при каждом воспоминании опустошает душу, изводит сердце и - знобит.
Звук этот - озноб моей души.
Крест убил его тело за день, а звук этот до сих пор мучает его душу и будет мучить душу любого услышавшего звук тот даже через века.
Этот звук делит его жизнь на до и после.
Моя же жизнь кончается с проклятым поцелуем.
Быстрым шагом, удерживаясь от того чтобы не побежать, шагаю по узкой улочке идущей под уклон.
Необходимо срочно покинуть город. Иначе, смерть неотвратимая и позорная.
Смерть от людей казалось так недавно пожалевших, давших приют. От людей, поступивших по отношению к тебе по-человечески.
Узкая, вся в выбоинах улица выводит на торговую площадь. Стараюсь быстрее её преодолеть, поэтому выбираю маршрут свободный от торговцев и покупателей, да и другого, в основном, праздно шатающегося люда. Проложенный в уме мой путь проходит мимо здания, где обосновалась городская власть.
Подхожу к крыльцу здания и, как будто меня давно ждали, на крыльцо выходит вооруженный стражник.
Приказным голосом предлагает зайти.
Ведет к двери расположенной в конце первой половины коридора. Вторая часть коридора отгорожена двойной, богато украшенной дверью.
Стражник вызывает бедно одетого чиновника. Тот, спросив моё имя, исчезает за дверью кабинета.
Сам же превратный страж, постояв со скукой на лице недолго возле меня, возвращается на крыльцо. Мне там его не обойти.
Долго стою перед закрытой дверью.
Мимо проходят люди. Большинство из них пристально и с не скрываемым интересом разглядывают меня.
Стою, низко опустив голову. Боюсь узнавания.
Пусть некоторые и догадаются кто я, главное - чтобы не было произнесено моё имя вслух.
Из перегораживающих коридор двойных дверей в сопровождении свиты выходит тот, кого невозможно проигнорировать, от кого невозможно отвернуться, перед кем нельзя простоять, опустив голову.
Шепчу, стараясь, чтобы слышал только он, слова приветствия.
Уже прошел, но тут ему один из сопровождающих услужливо шепчет в ухо моё имя. Останавливается, делает непроизвольный шаг в мою сторону, и резко отшатывается, как будто опомнившись, встает ко мне вполоборота, смотрит с любопытством прямо мне в лицо.
Заглядываю в его искрящиеся смехом глаза, и под маской веселья вижу толику сочувствия и мимолётное презрение.
Уже близился день к концу, когда приглашают зайти в тот полутёмный кабинет.
Полный, неопрятный, лысый человечек с лукавой улыбкой на лице вываливает из мешочка на покрытый зелёной тканью стол монеты. Заявляет, что это моё вознаграждение. Пересчитав два раза, пододвигает денежную кучку в мою сторону, на край стола.
При первом пересчёте денег стою в прострации, не понимая, что происходит.
Когда считались деньги второй раз, вздрогнул от ворвавшегося в сердце чувства - это моё.
Упёршись взглядом в затёртую золотыми денариями ткань, внимательно пересчитываю передвигаемые, плотно прижимаемые к ткани монеты вместе с казначеем, повторяя счёт тихо про себя. Напряженно наблюдаю за тем, как деньги ссыпаются в холщевый мешочек, боясь, что некоторое число монет может упасть на пол, затеряться в складках ткани или в лукавой руке.
Выхожу из городского здания с радостью в душе.
Стражник смотрит в спину странным взглядом.
Ничего, у меня есть деньги. На эту сумму можно прожить почти два года. Таких денег я никогда не только не имел, но даже и не видел.
Тут же расстраиваюсь, просчитав в начавшем молниеносно соображать уме, во сколько обойдётся дорога из страны, особенно если плыть по морю.
А уезжать всё равно придётся.
Подхожу к концу торговой площади и, сотрясает понимание того, что деньги эти, знак всем людям.
Знак этот, наложен только что на меня властью, которой я так услужил. Он навлечёт смерть на меня.
Не важно - сейчас ли меня убьют, или спустя далёкие года. Взяв эти деньги - я обрёк себя на неминуемую насильственную гибель.
Мне не найти нигде укрытия в сём мире, мне не спастись от мести.
В ужасе выбегаю с рынка. Бегу вниз по наклону земли. Попадаю на узкую улицу, падающую справа под уклон, а влево резко поднимающуюся вверх, туда, где расположились самые богатые дома города.
За мной увязывается подросток, сидевший с тем торговцем, что занимал место в конце торгового ряда, и мимо которого я уже проходил поутру. С облегчением отмечаю, что пройдя за мной примерно четыре десятка шагов вверх по улице, отстает, заходит в двери дома стоящего вторым по левому ряду.
Преодолев крутой подъём подхожу к большому дому. В нём живет тот, кто распоряжается всем в этом граде.
Это он распорядился выдать мне проклятые деньги.
Фасад здания выходит на площадь. Я же подошел к нему с тыльной стороны. От выведшей меня к нему улочки дом отделён высокой каменной оградой с железными решетками. Между оградой и обратной стеной здания в маленьком дворике разбит плохо ухоженный, заросший пыльным кустарником сад.
Оглядываюсь по сторонам. Начинает смеркаться, улица пустынна.
Не размахиваясь, резким движением от бедра перебрасываю мешочек с деньгами через забор. Удовлетворённо отмечаю то, что мешочек упал под большой куст, что является уроженцем пустыни. Такие кусты высаживают в садах в основном потому, что на них ежегодно и буйно цветут красивые цветы, и к тому же используют дополнительной преградой для нежелательных гостей. Крупные, толстые, усеянные колючками листья начинают расти почти от корней куста. Мешочек будет трудно углядеть со стороны улицы.
Для меня очень важно чтобы деньги попали лично в руки хозяину дома.
Они и попадут ему. Садовник следующим утром найдёт мешочек и передаст его хозяйке. Та, дождавшись возвращения мужа с работы, спросит его, что бы это могло означать.
Но, не поймёт хозяин дома знака моего, пожав плечами безразлично.
Торопливым шагом, семеня ногами от гложущего душу страха иду к крепостным воротам, дабы срочно покинуть город. Понимаю - не успеваю.
Поворачиваюсь, спешу попасть в городской сад. Вход в него должны сейчас закрыть.
Удивляюсь, замечая, что у ворот сада нет людей его стерегущих. Должно быть, отошли ненадолго. Зашли зачем-то в глубину древесных зарослей.
Иду по главной дорожке обители плодовых растений. Два раза краем глаза замечаю спешащих по параллельным дорожкам людей. В их руках факелы, они кого-то ищут.
Схожу с утоптанной дорожки в ближайшие кусты.
Иду по густой траве поляны, выдерживая направление к знакомому месту. Его, почти каждый день, используют запоздалые странники для ночлега. Знаю - и надеюсь, что не ошибусь в надеждах - я буду там совсем не одинок. Это позволит затеряться среди путешественников, паломников и бездомных, уже должно быть начавших приготовления ко сну.
До конца поляны осталась только четверть пути. Там, за близкой стеной высоких деревьев я буду в безопасности.
Снизу окликают, называя по имени. Просят остановиться.
Поворачиваюсь.
Хочу бежать, но не могу. Силы меня покинули.
Приходит понимание - даже убежав сейчас, уже не убежать.
Узнаю их.
Это те два его ученика, что приходили из пустыни.
Спокойствие и отстранённость овладевают душой.
Им будет просто убить. Убийство животных привычная работа для пастухов.
Первым идёт тот, кто всегда по-доброму ко мне относился. Смеясь, понимая, что я не способен к такому труду, предлагал идти с ними в путешествия по пустыням, чтобы я освоил труд скотовода.
Он, не убьёт.
Убьёт второй. Всегда молчаливый, отрешенный, с опасным взглядом.
Первый, странно улыбаясь, подходит вплотную.
Может, радуется тому, что нашел меня.
Тянусь, пытаясь заглянуть через его широкое плечо, пытаясь разглядеть второго.
Вдруг, там не он, а кто-нибудь другой.
Тянусь вверх, заглядываю слева через плечо впередистоящего. Тот, второй, уклоняется вправо. В вечерней тьме успеваю заметить справа невнятное пятно полу пригнувшегося, сжатого, приготовившегося к прыжку для нанесения удара тела.
Справа, под рёбра, снизу вверх, под небольшим углом входит большой нож с широким лезвием. Таким вот и режут скот.
И, по железу лезвия проникает в грудь мою холод.
Бьётся в ознобе тело, и начинает в унисон с ним трястись от холода того душа.
Истекает из освободившегося от ножа широкого отверстия в груди тёплая кровь. Её место уверенно и неторопливо заполняется вселенским холодом. Костенеет умирающее тело. Замерзает душа.
Начинает дрожать, и дрожь та её отогревает ненадолго, от ужаса душа, вцепившаяся мёртвой хваткой в уже утратившее способность к жизни тело. И вибрация души помогает ей покинуть, с невыразимым сожалением, обжитое убежище.
Душа освобождается от плоти. Ещё находясь в плоти, она отторгает мертвечину.
Отлетела на малое расстояние душа, и упало на землю опустевшее тело.