Аннотация: Перевод в рамках домашнего задания Школы художественного перевода "Азарт", курс Марии Владимировны Зоркой
Габриэль Воманн
ВСТРЕЧА В ВЕНЕЦИИ
У них было мало времени, и это оказалось единственным положительным моментом. Ему нужно к вечеру вернуться к Лин в гостиницу, а она проездом по пути в Рим, куда направляется для участия в конгрессе врачей. Всё сошлось к лучшему. В конечном счете пять-шесть часов - не так уж много. За пять-шесть часов она не успеет заметить, что он заскучал. Будет ли ему скучно? Или прикидываться друзьями настолько захватывающе, что скучать не придется?
Наверное, Венеция не совсем подходящая сцена для предвкушаемого rendez-vous, - реклама с излишней претенциозностью и пугающей навязчивостью преподносила город особым местом встречи для влюбленных. В действительности же она с воодушевлением, выдававшем её знание о романтической ауре этого города, писала в открытке: "Именно в Венеции", - и дважды жирно подчеркнула слово "Венеция", - "именно здесь, где мы увидимся и предадимся давним воспоминаниям! Побродим по старым улочкам, покатаемся по каналам на узкой чёрной гондоле с загорелым гондольеро. Как чудесно! Да-да, я заранее рада!"
Как ни странно, но он тоже радовался, несмотря на боязнь выставить себя дураком перед ней. Извечный, хорошо знакомый страх! Довольно часто он переживал этот страх тогда, семь лет назад в Давосе, когда они блистали как идеальная пара. Да и атмосфера туберкулёзного санатория способствовала веселому розыгрышу. Болезнь облегчила ему роль. С упоением разыгрывал он экзальтацию, с наслаждением проявлял негативизм; географическая точка, где они находились, полностью гармонировала с их перехлёстами и буйством, разреженный воздух заставил вести не присущую им жизнь, более беззаботную и беспринципную.
В некоторых отношениях Венеция была так же болезнетворна, как и Давос. Почему бы не вернуться к той ноте эмоционального подъема вкупе с нигилизмом, которыми они там упивались? Тогда смерть отвергла обоих - слишком легкой была добыча. Вероятно, она предпочитала поединок со стойкими натурами, через силу цепляющихся за жизнь, их же кощунственный отказ от всего нужного для жизни и здоровья поверг в уныние или даже оскорбил смерть. Через год врачи выписали их одного за другим совершенно здоровыми. С тех пор они регулярно переписывались, и тон их писем ничем не отличался от того тона, к которому привыкли на прогулках в Давосе; казалось, они хорошо понимают друг друга. С довольной улыбкой выискивал он в уголках памяти бесчисленные комплименты, полученные от нее, когда они вместе покоряли величественную гористую местность, или вечерами пили глинтвейн в старомодном, но полном романтики местном кабачке. Идея быть его музой поглотила Рут - подруга Поэта, не менее, если не возлюбленная! - и она старалась всячески вдохновить его с невиданным ранее пылом, за которым скрывала чуждого к искусству отца, мать с передовой верой в материализм, трех жизнерадостных, несентиментальных сестер-атеисток. Она верила в чудо и была лишена чувства юмора. Противовесом большому количеству этих чрезмерностей в конце концов стала медицина, и Рут держалась за неё как за соломинку. Музыка, - она играла на скрипке, плохо, без малейшего намека на ритм, но живо и выразительно, - философия и поэзия: эти благородство, красота и возвышенность допускались теперь только в частной жизни. И для неё это было к лучшему.
Как и семь лет назад, он хорошо знал и понимал её. Она представлялась ему детским калейдоскопом: многоцветный узор души менялся в зависимости от того, с какой стороны тронешь. С ней было легко поладить, если чуть-чуть подстроиться. Ей словно не хватало собственного накала, поэтому она мгновенно вспыхивала, как сухое дерево, и превращалась в пламя. Он почти любил её, хотя уже тогда вызывало досаду её стремление всегда держать себя и своего партнера в постоянном напряжении. Сегодня ему необходимо собраться, нельзя дать ей повода подумать, что он сильно изменился, для чего нужно всего лишь продержаться какое-то время, каких-то пять-шесть часов под давосской маской.
Они договорились встретиться в кафе "Флориан". Он пришёл вовремя, и рассердился из-за этого. Но, когда она вошла в кафе, всё когда-то устоявшееся - сбалансированное, - внутри сразу перевернулось: Боже мой, она совсем не изменилась и выглядела прежней. Правда, стала более элегантной. И уверенной. Почему-то качества, которые он ценил в других женщинах, в Рут раздражали. Они пожали друг другу руки, он пододвинул ей стул, она села с намеком на грациозность. Такое же тонкое лицо, как и раньше. Ему стало стыдно: он не раз слышал, да и сам знал, что в последнее время довольно сильно поправился - внешний признак "сбалансированности". Он втянул живот и опустил подбородок, чтобы щёки казались меньше.
Разумеется, есть она не хотела. Еда для наслаждения, только потому, что это вкусно, есть прегрешение, эпикурейство - первая ступень в ад. Так что они сидели за чашкой эспрессо и курили. К счастью, она не относилась к числу стеснительных, поэтому в основном и говорила. Из неё не приходилось вытягивать признания, она давала их добровольно и безо всяких просьб. Сегодняшняя беседа, после семи лет разлуки, была похожа на будничный пересказ событий за день: незначительные сведения из профессиональной области, результаты работы с пациентами, семейные новости. Разве лишь иногда слово или предложение, как полускрытый отзвук из Давоса, заставлял навострить уши. Он слышал только эти реплики. Не надо ей давать повода думать - должно быть, она всё-таки видела по нему, - что с ним она больше не может быть самой собой. Но скоро оказалось, что они заговорили давосскими терминами.
После они гуляли по улочкам. Надо ли ему взять её за руку? Стоило ему так сделать, как из-за неловкости сразу почувстовал угрызения совести. Они стояли на площади Сан-Марко перед по-восточному ярким фасадом собора. Было видно, как она наслаждалась этим великолепием! И, чтобы не поддерживать восторженное настроение, он решил прочитать лекцию по истории. Он заговорил, как экскурсовод, он перенёс её в тринадцатый век, он дал ей увидеть, как Венеция стала могущественной державой. Расстроганная, она двигалась от картины к картине с историей сотворения мира, он же с преувеличенным благоговением держался чуть позади. Мнимый пиетет побудил его к своего рода игре: он оставался у каждой картины на пару секунд дольше неё, чтобы она в конце концов на такое же время погружалась в созерцание творений. В соборе, под мерцающим сводом, её восхищение превратилось в экстаз, а у Золотого Алтаря - в немое поклонение.
- Византийская эмаль, - пробормотал он. - Десятый-одиннадцатый век.
Не успели они покинуть прохладный покой собора и выйти на ослепляющий простор площади, как она возжелала осмотреть следующую церковь - церковь Св.Захария.
- Ранний ренессанс, - прокомментировал он.
"Долго нам еще ходить?", подумал он и выругался про себя при мысли о массе достопримечательностей, которые придется посетить. Но двинулись в сторону Дворца Дожей, разноцветной мозаикой на фасаде которого она долго восхищалась.
- Стена будто парит над изящными арками, - заметила она.
- Действительно! - чересчур пылко ответил он.
Как она его утомила! Почему он с нетерпением ждал встречи? Почему он с облегчением выдохнул, когда к полудню головная боль Лин усилилась и она осталась дома? Как глупо вовремя не сообразить, что Рут будет упиваться Венецией до последнего глотка, до последней капли! Ну, по крайней мере, она получит удовольствие. И, чтобы сделать восторг более сладким, он приблизил губы неприлично близко к её уху и шепнул, как он рад. Она задумчиво и благодарно улыбнулась ему, и дальше они полностью отдались познавательной прогулке. Пройдя через Бумажные Ворота, они оказались во внутреннем дворике, перед мраморной стеной творения Антонио Риццо. Чтобы попасть во Дворец Дожей, им пришлось преодолеть лестницу Гигантов, и он придерживал её за спину, касаясь серой ткани костюма. Он был рад возможности произвести на неё впечатление прославленными именами - Тициан, Джорджоне, Веронезе, Тинторетто. После трёхчасовой лекции по истории искусств он в полном изнеможении проклял все принципы изнуряющего венецианского туризма.
- Что теперь? - спросил он, хотя точно знал, что она ожидает прогулки на гондоле.
Гондольеры стоили бесстыдно дорого. Он ощущал слабость в желудке, ему хотелось утолить голод, но отнюдь не греховный, и не из гедонистических побуждений, а из горькой необходимости поддержать жизнь. Её пожелание оказалось хуже, чем он с ужасом предполагал - она очень хотела в Галерею Академии. На шестнадцатом веке его начало тошнить, на восемнадцатом он упал на скамейку. Увлекшись "Свадьбой" Пьетро Лонги, она не услышала бурчания его желудка. Наконец они вышли на площадь и пообедали равиоли и фриттолой.
- Какое вино ты хочешь? - спросил он после, заметно подобрев от приятной тяжести в желудке. И заказал "Веронезе", только из-за названия, чтобы она могла подольше пребывать на вершинах наслаждения искусством, а не заниматься прозаическим выбором вина. Всё встало на свои места: небольшой оркестр издал последний лязг предназначенной для туристов итальянской музыки, лучи садящегося солнца сверкнули на сусальном золоте мозаики. В голове вертелось: "Всё прекрасно, конечно, но так сводить себя с ума несколько глупо". Вместо этого однако подчинился своей повинности смотреть на неё любовно-сладострастно и почувствовал себя отвратительным и смешным.
- Как твоя жена? -- спросила она.
- Спасибо, всё хорошо, - чуть поспешно ответил он. - Если не считать головной боли сегодня.
- И какова она?
Её равнодушное спокойствие разозлило. Ревность он считал назойливой, чрезмерно тягостной, но все же нашёл неуместным явное отсутствие этого чувства у Рут.
- Очень от тебя отличается! - сказал он и тут же прикусил губу. Всё же это был лучший ответ - Лин очень отличалась от неё. И, чтобы смягчить обиду, прорвавшуюся в резкости сказанного, добавил:
- Мне казалось, что я должен найти твою противоположность, "les extremes se touchent" (фр., "крайности сходятся" - прим.перев.).
- Да, конечно. Расскажи-ка, чем ты занимаешься?
Он неловко поёрзал на своем стуле - да, чем он занимается, что делает с утра до вечера? Она встаёт в пять, и её рабочий день начинается с дыхательных упражнений и холодного обтирания, а заканчивается не раньше полуночи. А он? Да, разумеется, он пишет новую книгу. Как он сразу не додумался! Это из-за дурацкого отпуска, в который он отправился в Венецию только ради Лин. Даже как-то обидно, что Рут не спросила про его работу сразу при встрече.
- Я пишу, - сказал он холодно. - Как тебе должно быть известно.
- Ну да... ты опять что-то пишешь.
Интерес к его работе пропал, как пропадает интерес у взрослого к играм четырехлетнего малыша.
- Да, - коротко заметил он. - Вечная тема: мужчина, одна женщина, вторая женщина. История про старый добрый треугольник. Но я взялся за неё совершенно иначе, действительно по-другому.
Тёмные миндалевидные глаза по-прежнему остались безучастными. Так что он решил оставить эту тему, и с надеждой спросил, когда отправляется её поезд.
- Вообще никогда, - парировала он. - Я приехала на машине.
Он потерял дар речи от удивления и зависти. За семь лет она стала такой самостоятельной! Как она выставила напоказ возможность обходиться без него! Он забыл, что показателем независимости у неё была всего лишь машина, он же имел жену, если уж сравнивать независимости. Внешне, конечно, он показал радость. Почему она сразу не сказала? Доставляет ли ей удовольствие вождение? Какая машина? Он превратился из ценителя истории искусств в знатока машин. На удивление, она была хорошо подкована.
Позже, вечером, когда они слонялись по calli, вокруг по-прежнему блистала Венеция, но ему показалось, что она забыла о городе, воспринимая его лишь фоном. Она остановилась на мостике и бросила монетку в воду. Надолго склонилась над перилами. Наверняка ждет, что я её сейчас поцелую, подумал он. Несомненно. В Давосе я всегда её целовал. Она будет разочарована моей сдержанностью. И не видит причин, чтобы я отказался. Посчитает меня жалким обывателем, если не поцелую её из-за Лин. Он заметил, как она вздрогнула от его прикосновения, но был польщён, когда её губы нерешительно откликнулись на поцелуй. Всё-таки она осталась по-девичьи застенчивой! Определенно, из-за работы у неё не было возможности влюбиться.
Он уверенно подошёл к ней. Ни подробнейший экскурс в историю искусств, ни концентрированная венецианская романтика не сделали так много, как этот, пусть и вынужденный, но бесподобный по исполнению поцелуй. Он принял её молчание за грусть, что ему весьма понравилось. Отличная сценка - он женат, он подарил ей ни к чему не обязывающий поцелуй. Очень хорошо. Она любит возвышенные чувства, теперь ей есть что вспомнить. Он был полностью уверен, что она ждала этого поцелуя.
Машину она припарковала на Римской Площади. Он проводил её до парома. Настроение у него было приподнятое, поэтому, прощаясь на тихом шатком причале, поцеловал ещё раз. Она улыбнулась знакомой улыбкой Мадонны, и на какое-то мгновение стало больно, что Давоса уже нет. Осталась Венеция...
Спустя месяц он получил от неё первое письмо. После вводных слов, где она извинялась, что не смогла сделать остановку в Венеции на обратном пути, времени не хватило, да и Рим интересно посмотреть, он потрясенно прочитал: "... потому что мне было слишком трудно лицемерить. Я притворялась всё это время. Я изменилась за семь лет, но я не хотела, чтобы ты понял это по письмам. Мне очень жаль, что ты, должно быть, один из нас двоих остался прежним. Поэтому я ответила на те два твоих поцелуя. Но, признаюсь, это было ужасно..."