Демченко Оксана
Крылья ветра

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
Оценка: 8.50*13  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Иногда ветер сознает родство с людьми, вливается в вихрь танца... и обретает новую, земную, жизнь нэрриха, и теряет безграничную волю... Преступен ли танец, есть ли радость для бескрылого и зачем вообще приходить в мир людей? Дети ветра живут среди людей очень долго... и каждый сам задает вопросы и пробует найти ответы. Или виновных. Или способ снова влиться в ветер. Это история нэрриха Ноттэ, чей юго-западный ветер приносит побережью и яростный жар заморской пустыни, и благодать весеннего дождя. А еще это история людей, готовых и поклоняться ветру, и проклинать его, и использовать. Книга доступна на Ридеро, на Литрес, Озон печать по требованию
  Пролог
  Танец
  
  Её непокорные волосы бились темным вихрем. Глаза цвета шоколада вспыхивали неожиданно холодно, хищно. Её руки делались то крыльями мотылька, то готовыми ужалить змеями, то трепетными побегами, то клинками, вырезающими сердце... Босая, она танцевала так, словно камень мостовой раскален добела и нельзя ни на миг прервать движение, подобное полету. И она даже не двигалась - парила и порхала, вроде бы не касаясь мостовой. Она была демоном и божеством, отчаянием и надеждой, проклятием и прощением.
  Плясунья плела волшбу переменчивого узора, стягивала в узел взгляды, втаптывала в пыль мысли. И растущее безумие стучало изнутри в гулкие ребра...
  Площадь, где вершился танец, все теснее заполнялась покорными зрителями. Люди приходили, смотрели, дышали безумием... и вливались в единое целое - в многоглазую недвижную толпу.
  На залитой солнцем мостовой само время меняло ход. Расплавленное, оно замирало нетронутой гладью моря, позволяя лишь одной гибкой фигуре парить и трепетать на своей поверхности. Весь мир делался плоским, бесцветным фоном для пламенного буйства танца. Щелчки пальцев плясунья отстукивала ритм сердец. Узорная шаль, как невод, черпала вздохи...
  - Ах!
  Плясунья изогнулась в прыжке, свилась в кольцо, соединяя за спиной пальцы рук и ног.
  - О-о...
  Точеную фигуру, плотно оплетали кисти шали, Краткий полумиг покоя, трепет рук, подобных ивовым листьям. И площадь уже не смеет вздохнуть, завороженная! И даже сам ветер, вольный и не неуловимый, круговым потоком обтек площадь, скрутил несколько пыльных вихрей и затих - завороженный... Ветер оказался выпит вздохом толпы и возвращен на выдохе - пропитанный восторгом, безумный. И такой он более не мог безразлично течь от моря к горам, скользить над крышами.
  Ветер задышал вместе с людьми, едва плясунья закружилась, и её юбки, рукава, кисти шали - взлетели языками пламени.
  Пульс жары бился в такт сердцам.
  Ритм танца скручивался туже. Волны вздохов катились, эхо стонало... Глаза сухо, алчно блестели. Танец подманил бесценную добычу! Осталось лишь изловить её, окончательно запутать в невод волшбы.
  Блеснула победная улыбка плясуньи: да. Свершилось! Более никто не смеет и не может противиться замершему времени? И зачем, если танец - он и есть жизнь, воля, чудо...
  Зачем?
  Ответ был у единственного существа, не подвластного волшбе этого дня.
  Он приближался к пылающей танцем площади, беззвучно скользя в тенях улочек.
  Он знал, зачем. Волшба - ложь. Обещанная танцем воля - ловчая сеть. Красота его - яд! И власть, даруемая плясунье многоглазой, хрипло дышащей азартной толпой должна быть сломлена! Тогда грязная игра оборвется, тогда невод отпустит добычу... и сам окажется порван, разрушен. Плясунье придется заплатить за свою ложь! Дорого и без снисхождения, но ведь и пожелала плясунья многого и без оплаты! За жадность следует казнить. Нет иного решения: ведь сбывшийся танец - тоже казнь. Плясунья неумолима в стремлении обрести добычу.
  Он спускался к площади. Ровным шагом, неумолимо. Как палач - к месту казни. Он скрывался под плащом тени... Вот и площадь.
  Грифельную черту тени перешагнула нога, обутая в мягкий башмак оленьей кожи. Из тьмы явился гибкий юноша. Лицо его не отметил и первый штрих усиков, а плечи уже обняла рубаха драгоценного алого шелка... на талию накручен широкий черный пояс, ноги плотно облегают светлые штаны - одеяние, допустимое лишь для нэрриха. Ежик волос на голове - короткий, не шире ногтя мизинца - подтверждал почти невозможное: да, танец привлек внимание взрослого нэрриха!
  Глаза цвета черного чимского шоколада взблеснули так холодно, будто сквозь щель век сквозит сама зима. Тень ресниц гасит огонь танца, бушующего на площади.
  Юноша с легкостью рассек тело толпы. Нэрриха двигался по коридору - его сторонились люди, его обтекали вздохи, возле него блек восторг и утихало безумие...
  Нэрриха приближался к плясунье - и нес ей казнь. Вот он вскинул руки, прянул вперед и влился с танец. Тело безупречно двигалось, а душа оставалась ледяной, безразличной, пока дробный стук каблуков всё взвинчивал бешеный ритм.
  - О-ле! - восхитилась толпа единым дыханием.
  Толпа теперь пожирала взглядом двоих - плясунью и нэрриха. Толпа утрачивала слитность, внимание сплошного многослойного кольцо людей, нанизанное на стержень танца дробилось, распадалось...
  Плясунья замерла, откинувшись на руку неожиданного партнера, прогнулась, подметая волосами камни, трепеща кистями рук. Блеснул жемчуг зубов, колкий прищур из-под ресниц сжег того, кто дерзко вмешался в волшбу... Но нэрриха не рассыпался пеплом! Лед его взора не согрелся, зато каблуки снова отбили дробь - безумно стремительную, восходящую все выше, почти до разрыва сердца.
  Звук оборвался, и никто не смел вздохнуть. Нэрриха наметил улыбку сомкнутыми губами. Отточенным движением завершения танца исполнил казнь, внятную ему одному: заправил за ухо плясуньи драгоценную винную розу. Склонился, опуская плясунью на мостовую, освободил руку, обнимавшую её талию - и зашагал прочь...
  Танец иссяк. Напряжение общего восторга лопнуло, вернув времени право двигаться своим чередом. Толпа распалась, люди на площади задвигалась. Единый ритм танца оказался разменян на шарканье, кашель, выкрики торговцев. Ветер дрогнул - и потек к морю темными руслами улочек, и сразу вернулся и запах города, ненадолго оттесненный морской соленой свежестью.
  Нэрриха шагал и усмехался. Ему да плясунье, только двоим, внятно, как звенит предельно натянутая тетива волшбы - и резко лопается.
  Плясунья фыркнула, вскочила. Она смотрела вслед нэрриха и трогала его розу. Разочарованная танцем и... очарованная нежданным партнером.
  - Эй, мальчик! Сегодня все мои улыбки - твои.
  Нэрриха не обернулся, но замедлил шаг. Вроде бы рассеянно повел плечами - и нырнул в угольную тень под аркой гостерии, и вступил в крытый дворик. Остановился, выбирая место и поджидая хозяина, уже спешащего с поклоном и приветственным бокалом вина.
  Тетива волшбы - это знал лишь нэрриха - не рвется легко. Она неизбежно мстит "лучнице"... при обычной стрельбе руку оберегает перчатка. Для плясуньи надежна лишь одна защита: искренность чувств. Если её нет, расплата неизбежна... а если нэрриха ошибся, роза останется безобидным украшением в волосах.
  - Не дари то, чем не владеешь, - разъяренный бас покатился по площади, наполняя её гневливым эхом. - Иди сюда и улыбнись мне.
  Женщина рассмеялась, гибко повела плечами в неподражаемом презрении, все без слов говорящем и даже оскорбляющем. Разве можно ей указывать? Разве посильно её приручать? Разве улыбками хоть кто-то владеет? Даже ветер, запутавшийся в волосах - не избранник, а всего лишь поклонник... Один из многих. Бесчисленных.
  - Верни проходимцу розу, - веско приказал тот же мужчина. По камням забряцали подковы его башмаков.
  Нэрриха выбрал место и сел у стены. Теперь он сквозь арку входа видел часть площади и мог убедиться в исполнении казни.
  Миг назад для плясуньи было посильно хоть что-то изменить - улыбкой, словом, молчанием... Не сбылось. Ревнивец мрачно глядел на плясунью, нависал над ней, как лиловая, отягощенная грозой туча - над одиноким деревцем. Он помнил волшбу танца, свою разбуженную жажду - неутоленную, отравленную. Женщина не обратила внимания на слова и тон, снова рассмеялась, добыла из-за уха розу - дар нэрриха - провела лепестками по шее, вдохнула аромат и сунула короткий стебелек в корсет на груди. Шевельнула бровью: гляди, тут я храню его цветок...
  Широкий нож вспорол корсет и вошел под ребра. Брошенный поклонник взревел, выдрал розу, швырнул на камни и растоптал. Кажется, только затем он осознал: смятая, окровавленная плясунья лежит на границе тени и света. Она погасла, утратила краски жизни...
  Тишина накрыла площадь. Снова время замирает, снова сила толпы просыпается - но теперь ей вызвал не восторг, а ужас... Люди смотрят на плясунью и не дышат! Сам убийца в отчаянии глядит на свои руки, на кровь, что рисует узор смерти в трещинках мостовой...
  Нэрриха хлебнул прохладного вина и откинулся на спинку плетеного кресла. Прикрыл глаза, слушая тишину площади и вздох ветра - прощальный.
  - У вас, надеюсь, найдется достойный тагезский сидр? - нэрриха взглянул на содержателя заведения. - Еще сыр с зеленью и маслом, хлеб, оливки. Любезный, вы слышите меня?
  - Убил, - шепотом ужаснулся пожилой владелец гостерии, по шажку приближаясь к арке и глядя туда, в горячий день на площади.
  - Неосознанный порыв, - поморщился нэрриха. - Случается.
  Хозяин гостерии сощурился, едва различая гостя в тени - после солнца он, пожалуй, мог видеть лишь зеленые круги и старательно их смаргивал, смаргивал... Наконец, рассмотрел! Опасливо передернул плечами, прогоняя невольный озноб. Распознал покрой рубахи и прочие признаки.
  Конечно, всем в Эндэрре и за ее пределами ведома жутковатая слава нэрриха - "клинков воздаяния". А кто еще носит алый шелк при черном поясе? Да только их мало, исчезающее мало! И чтобы в ничтожном городке выявился один такой. Настоящий... и чтобы он оказался - юнцом без усов? Во взгляде хозяина гостерии обозначилось осторожное неодобрение. Снова внимание приковала площадь: вон набежала стража, убийцу вяжут... Он, не помня себя, кричит, умоляет мертвую плясунью простить, требует хоть теперь выбросить чужую розу
  - Жаль несчастного, - с дрожью в голосе отметил хозяин гостерии. - И её жаль.
  - Каждый обязан платить по своим счетам, - ровным тоном предположил нэрриха. - Жаль тех, на кого хитростью переваливают чужую вину, вынуждая к оплате и не предоставляя рассрочки. Пляска - воистину ересь, тут я согласен с Башней. Эта девица не первый раз будила людской шторм на площади и прельщала ветер. Доигралась... Вы слышали мой заказ? Или я должен повторить?
  - Креветки, да...
  - Нет. Тагезский сидр, непременно холодный. Сыр с зеленью и маслом, лепешка. Но - ладно же, пусть будут и креветки тоже, - юноша усмехнулся, легко делая одолжение. - Приготовьте комнату. Может статься, я задержусь. Пригласите посыльного, есть поручение. Подберите мальчишку пошустрее, и чтобы знал порт.
  - Ваши вещи... - наконец-то хозяин гостерии запретил себе далее следить за трагедией, все еще длящейся на площади и склонился ближе к гостю.
  Нэрриха негромко рассмеялся, выказывая, сколь забавна для него, наблюдателя, неуклюжесть собеседника.
  Кодекс законов держат на своих плечах многие, наделенные властью мирской и духовной. Но взглянуть в глаза самому ужасному беззаконию, черному и чудовищному... Это право и долг нэрриха. И не зря говорят: "Легок на подъем, как нэрриха". Разве имущество и привязанности допустимы для них? Клинки воздаяния не знают жалости, как не ведают они и приязни людской, не зря во многих проклятиях, призываемых на голову врага, упоминается "алый бес" - нэрриха. Бездушный нелюдь...
  - Мои вещи при мне, - продолжая забавляться, юноша подбросил на ладони мешочек, звякнувший монетами. - Неужели вы готовы взять это на хранение? Как необычно.
  Хозяин гостерии поперхнулся и побагровел, отмахнулся от гостя, как от чумного - и опрометью сгинул исполнять заказ. Нэрриха не привечают, не числят в друзьях. Однако страх воспитывает в людях вежливость куда вернее добрых дел...
  
  
  Глава 1.
  В погоне за прошлым
  
  Рулевой пузатой шхуны икнул, шало осмотрелся... и приметил вдали бегучую тень.
  В силу понятных обстоятельств шхуна с несвежим уловом благоразумно бросила якорь в стороне от главных причалов и рейда. Распространяемый из трюма могучий селедочный дух пропитал сам воздух гнилью и специями, он вполне годился для закуси и вместо таковой. Рулевой еще раз похмелился, глубоко вздохнув, и сплюнул за борт.
  Силуэт неурочно спешащего корабля внятнее прорисовался в тумане, и рулевой шхуны - случайный свидетель чужого ночного плаванья - повозился на палубе, снова сплюнул и буркнул с насмешкой, упрямо выговаривая слова:
  - Эй, на бла... бл... блыховозке, примите груз!
  Ему сказанное показалось очень смешным. Воистину: еще один смачный плевок - и невесомый кораблик затонет! Он и в порт-то скользнул совсем тихо. Узкий, легкий, созданный для скорости, не несущий могучего вооружения и многочисленного войска.
  Проморгавшись, рулевой начал щуриться и клонился к палубе, прослеживая похожий на призрак в ночи низкий борт, как раз теперь скользящий мимо.
  Единственный на весь порт и к тому же нетрезвый наблюдатель все поворачивался, взглядом следуя курсу кораблика. Сквозь тошноту, рулевой тщетно пытаясь прочесть на корме название. Хмельной котел головы без спешки вываривал мякоть мыслишки: а как эдакая блоха умудряется двигаться в штиль? Весла бы плюхали. Лодок рядом нет, а галеры имеют иную форму, вдобавок каторжане-весельники воняют так, что гнилая рыба покажется спасением... Но запаха нет, как нет и шума, туман вон - даже не вьется над водой, висит толстым селедочными полотнищами, вытрезвляет до срока...
  - "Гарда"? - не поверил себе рулевой, прочтя-таки название. Сразу охрип и мешком завалился на палубу. - Чур меня...
  Тряхнув головой, случайный свидетель вскинулся, беспорядочно цепляясь за что попало, ворочаясь и ругаясь. Глянул на мачту. Почти решил лезть вверх и снова искать взглядом невидаль, надеясь то ли рассмотреть легендарный люгер во всей красе, то ли убедиться, что ночное привидение - небыль... Но туман уже сомкнулся, не пожелал делиться тайнами.
  Люгер "Гарда" так же беззвучно продолжил путь, роняя редкие капли с трех пар весел и только звуком их падения обозначая себя. Самый быстрый кораблик Эндэры, несущий едва ли не наилучший набор парусов, управляемый почти что силой мысли - и ничтожным по численности экипажем. Он возникал внезапно и так же пропадал, полня копилку слухов нелепейшими подробностями. Ведь ничто не украшает рассказ так, как домысел.
  Моряки экипажа, по слухам, не живые люди: вроде бы ни разу они не пили в портовых забегаловках, не гуляли на берегу - по крайней мере, о них не удавалось выведать соленых историй. Более того: капитана не знали в лицо и по имени, хотя примет могли указать немало, от дьявольской усмешки и до коротких рогов, надежно спрятанных в курчавых волосах. Трезвые смеялись над россказнями, пьяные - истово творили знак замкового камня и божились. Самые умные предпочитали помалкивать, сторонясь болтунов: экипаж люгера, в конце концов, не так страшен, как его пассажиры. Но даже пассажиров обсуждать не столь опасно, как поминать без надобности имя истинного владельца "Гарды". Оно ведь и неназванное, читается в многозначительном молчании и взглядах-намеках, обращенных вверх...
  Люгер, как охотящаяся кошка, не делал ни единого лишнего маневра в кромешной ночи. Он шел к цели, плавно переставляя лапы-весла. Цель указывал узкий, как бритвенная прорезь, луч масляного фонаря, накрытого кожухом. Когда в тумане обозначился борт лодки, этот луч прочертил нить блика на темной воде, нарисовал рыжий штрих на носовой фигуре люгера - обнаженной острогрудой русалке с клинками в отведенных за спину руках.
  В крохотной лодке стоял один человек. Он и подавал знак, теперь он же повернул фонарь, дав морякам люггера рассмотреть свое лицо - совсем молодое, безусое. С борта протянулась рука. Юноша отдал светильник, а затем длинный сверток - кожаный, плотно увязанный и, видимо, не особенно тяжелый. Наконец, пассажир одним движением качнулся вперед и вспрыгнул на палубу "Гарды". Прошел на корму, вежливо кивнул капитану.
  - Тот, кого я преследую, утром отплыл к Льерским островам. Нанял "Ласточку", так сказали портовые сплетники.
  - Шхуна знакомая. Ветер переменился на закате и благоприятствует нам, - задумался капитан. - К завтрашней ночи, если погода не упрется, догоним. Твоя каюта, прошу.
  Юноша кивнул и пошел следом за капитаном, всматриваясь в его широкую спину и словно вопрошая её о своем, невысказанном вслух.
  - Тебе нравится спать в ладонях моря, - почти отечески, даже ласково, отметил капитан. - Разбудить к полудню, да?
  - Всё знаешь, хоть я ни разу не допустил любопытства по отношению к себе, - отметил пассажир. - Иногда спокойнее не знать.
  - Любому из нас ведом страх. Этот - не худший, - капитан отворил дверь и указал рукой в темную каюту. - Прошу. Но, если у тебя есть безопасный для меня вопрос, буду рад ответить.
  - Безопасно в моем случае лишь молчание... Скажи, ты был хоть раз счастлив по-настоящему? Не на миг и не пьяно, не отчаянно и безумно, а - тепло.
  - Когда "Гарда" летит, едва касаясь волн, у меня есть цель и я принадлежу полету, - сразу отозвался капитан. - Я и мой люгер, мы делаемся едины. Мы лучшая гончая Башни, призовая. Мы - я, команда и "Гарда". Это смысл и счастье.
  - И все? - вроде бы расстроился пассажир, сгинув в непроглядности мрака каюты.
  - Еще моя Анита, - смутился капитан и совсем тихо прошептал, поясняя. - Она совсем мала, но всякую ночь прилежно жжет на подоконнике лампадку, называет маяком. Любому кораблю нужны якорь и бухта, иначе он сделается призраком. Нэрриха, тебе не страшно жить без якоря?
  - Жить - да, быть - нет...
  Дверь каюты качнулась, обрезая разговор. Каждый его участник, как и много раз прежде, остался при своем. Юноша выскользнул из шелка рубахи, уверенно прошел в темноте к койке, сел, расшнуровал башмаки, размотал широкий пояс, обернутый несколько раз вокруг талии. Стянул штаны и лег на пол, прикрыв глаза и припав ухом к доскам. Он не желал слушать сердце, когда рядом звенит вода. Темная, свободная, выглаженная ладонью слабого попутного ветра. Разве вода знает страх бытия? Разве есть смысл спрашивать, живет ли ветер? Стихии существуют изначально, они - суть мира, им не нужны ни якорь, ни бухта.
  Нэрриха прикрыл веки. Он нехотя уступал утомлению и признавал: сон неизбежен. Сон составляет весомую часть проклятия жизни, которая однажды смогла изловить тебя - добычу. Сон, как ни гони, подкрадется, утащит в пучину. Сперва покажет свет, а затем отомстит, ведь в этой жизни ничто не дается без оплаты.
  Вода на ладонях волн, обнимающих днище, зазвенела веселее.
  Далеко, в дремотном видении, вода обрела яркость бирюзы, обожгла взгляд бликами солнца того невозвратного дня... Того самого первого осознанного дня, давным-давно канувшего в прошлое. Вода помнит все, в отличие от ветра. Может быть, за это стоит уважать её. Особенно если память, израненная, едва живая - не пытка...
  Волна взметнула пену смеха, как пригоршню щедро даримого жемчуга. Ветер подхватил подарок, подбросил выше. Он перекатывал в своих струях радуги счастья, играл каплями брызг.
  Солнце давно минувшего дня снова, по воле памяти, стояло в зените. Мир был наполнен томлением и восторгом. Ветер тек широкой рекой по синему руслу моря, стремился к берегу, желая впитать его запахи и наполниться шумом города, болтовней людей и пением птиц. Ветер тек, и не было для него смысла в человечьих делах.
  Что такое счастье? Горчит ли горе? Глубоки ли потемки души? Эху безразлично, что за крик оно дробит и искажает, играя им. Бытие ветра не схоже с людским. Настолько, что порой ему делается занятно оценить разницу.
  В городе, шевелились интересные звуки. Ветер тек все медленнее, впитывал их, гладил нагретые крыши, шуршал суховатой листвой. Но - что это?
  Надтреснутый звук виуэлы.
  Единое дыхание толпы пьет крупные глотки ветра, чтобы вернуть их в крике: "А-ах! О-ле... О-о-о".
  Щелчки пальцев, сперва отсчитывают, а затем требовательно задают ритм. Вносят в ветер биение сердец - новое ощущение, распознанное на миг... тревожное - чуждое и манящее.
  Ветер докатился до крепостного вала скал за городом, оттолкнулся... Дать себе возможность без спешки кружить в долине, шелестя листьями, взбивая пыль в лабиринте улочек. Ветер качнулся было к морю, но не покинул города: дыхание толпы тянуло, жгло новым ощущением - любопытством... Он поддался, стек к площади. Бережно, как морскую волну, погладил волосы плясуньи. Погладил - и запутался, слыша лишь её дыхание, ее сердце!
  Мир схлопнулся!
  Мир вывернулся наизнанку. Мир весь сосредоточился в крохотной капле, дрожащей во тьме. Так он утратил волю и первый раз познал страх бытия.
  - Нет!
  Сон сгинул, едва нэрриха сквозь стиснутые зубы простонал отрицание - бессмысленное, запоздалое. Тело корчилось на полу, помня давнюю боль. Нэрриха зажимал уши, пытался отгородиться от своего постоянного кошмара. Не преуспев, он встряхнулся, встал, презрительно скривился. Снова он очнулся в поту, даже короткий ёжик волос на макушке холодный, влажный. Горечь донимает душу, спазм боли прокалывает сердце... Приходится знакомым, много раз пройденным путем, ступить два шага до столика, нащупать в гнезде у стены кувшин с водой. Жадно выхлебать половину и вылить на макушку остальное.
  - Только сон. - утешил себя нэрриха.
  Он вернуться к койке, забиться в угол, сбросив вещи на пол. Увы: он снова оказался слаб, снова плотно зажал уши ладонями, чтобы вымерять ночь лишь ударами пульса. Слушать свое сердце противно, оно - напоминание о бремени жизни. Но кошмар снов и того тягостнее.
  - Некоторые хранят и чужую память помимо своей, знают все ответы, - юноша пожаловался темноте. - Зато я нашептал себе, пожалуй, все вопросы и желал бы их забыть... Почему вопросы и ответы не летают одной стаей?
  Он невесело рассмеялся. Этот вопрос тоже был старым, знакомым - и безответным.
  Сердце гудело, заполняя сознание эхом кровотока, вытесняя кошмар во внешнюю тьму за плотно задернутыми занавесями век. Сердце было союзником в утомительной борьбе за право отдохнуть. Завтра - непростой день, люгер достанет шхуну и придется исполнять то, что обещано нанимателю. Смешные люди! Им нэрриха - ряженый в алой рубахе. Хотя та рубаха - лишь дань традиции и признак найма.
  Нэрриха усмехнулся. Давно избыт обычный долг подобных ему - бремя первого круга жизни. Так почему же он снова в найме, почему добровольно продолжает... Стоп! Хватит вопросов. Покой куда проще счастья. Этому он научился: отдых можно обрести усилием воли.
  Мир - шкатулка с потайным карманом в дне, прячущим карман, содержащий очередную запертую на ключ тайну... Пока ты часть целого, тебя по сути нет. Но, стоит осознать свое "я", и единое распадется, и ты не будешь в силах понимать ни его - внешнего, ни себя - вместилище внутреннего мира. Впрочем, можно ли назвать миром то, что не содержит покоя и тем более счастья? Только разочарование, сомнение, неустроенность. Слишком много "не", чтобы обрести опору. "Не" - это толстенная стена, ограждающая - и закрывающая обзор. Это бессилие принять жизнь.
  Нэрриха скрипнул зубами. "Сколько вопросов", - шепотом пожаловался он. Сразу захотелось задать новые. "Спать!" - строго велел себе нэрриха.
  
  Утро пришло ветреное, румяное. Нарисовало на стене под потолком два слоистых розовых прямоугольника - след окна с горизонтальной перекладиной и драгоценным прозрачным стеклом - и взялось двигать вниз этот нехитрый узор.
  Нэрриха лежал, полуприкрыв веки, слушал ветер в парусах и радовался своей расслабленности, сбывшемуся отдыху. Забавлялся: где-то там, безмерно далеко, солнце натужно ползет вверх, рычагом луча изо всех сил толкая по стене прямоугольник света. Можно и так описать внешний мир, если счесть себя центром вселенной...
  - Круче к ветру, - негромко буркнул голос капитана вне каюты.
  - Но - курс, и опять же...
  - Учу тебя, учу, а проку нет. Ты слизняк береговой, - посетовал капитан. - Ты мозгляк и мозгуешь без устали, математику постиг насквозь, лучше моего считаешь курс по карте. А душа где? А это, ноющее, насадившее на крюк всякого из нас за наши жабры, вот здесь?
  Было слышно, как капитан гулко, не жалеючи, стукнул себя в грудь. В ответ некто вздохнул со всхлипом.
  - Ты должен дышать морем, будто заимел жабры! Ты не тварь двуногая, а душа корабля. Должен ощущать бортами воду и хрустеть всеми легкими, потому что они - ткань парусов. Ты должен влюбиться в "Гарду", а не заглядываться на портовых девок! - не заботясь о покое пассажира, грохотал капитан.
  - Но как же человек...
  - Ты не человек! Ты капитан ненародившийся еще, зачатковый. А капитан этому люгеру - и душа, и ум, и дополнительный парус... Который раз повторяю, шишку набил на языке, а ты все не умнеешь. Покуда не поймешь, толку от тебя не более, чем от пены на палубе. Глянь, как шипит, а всего запалу в ней на один плевок.
  Нэрриха улыбнулся, плотнее прикрыл глаза. "Гарда" - молодой корабль. У него, кажется, не было иного капитана, а этот - незаменим... Сразу в сознание вполз холодок: однажды, очередной раз взойдя на борт в очередном порту, можно не застать привычного человека. Вот уж правда - он и душа, и дополнительный парус. "Гарда" с ним умеет летать. Потому что пожилой моряк знает, что такое счастье, он свободен душою...
  - Боязно мне, вот и сомневаюсь. Этот... нечестивый, - шепотом уточнил собеседник капитана, вполне определенно намекая на пассажира, - мне отец рассказывал: нэрриха явлены в мир тайною силою Башни. Они обременены нерушимым долгом, но в оплату имеют за тот долг и право. Всякого человека им дано карать по усмотрению, если они в найме. А еще имен у них нет, и в бою они делаются зверьми.
  - Глупости нашептывать ты горазд, - возмутился капитан. - Спишу на берег. Как есть - спишу! Души не замечаю, сухой ты до донышка. Не пропитался морской солью, не окреп. Ну и разумения своего нет, что куда хуже...
  - Не надо на берег!
  - Говорили ему! Папаша твой - опарыш чернильный, у него и свои-то мысли все в кляксах, и чужие записаны криво. Сам гляди, сам думай, а язык - проглоти, ясно? Нашел чудеса на мелкой воде... - бормотал капитан, по тону было понятно: он не злится, лишь стращает. В целом же доволен помощником. - Тут эдакого насмотришься, что или камень на шею и топись, или отвыкай крутить сплетни, ты не баба.
  - Два румба право, - помощник решился выкрикнуть команду невзрослым срывающимся голосом, готовым дать петуха.
  Капитан рассмеялся, звучно хлопнул по коже куртки и зашагал в сторону каюты, оставив помощнику право и дальше распоряжаться люгером.
  - Ноттэ, - негромко окликнул капитанский бас от самой двери. - Упрешься и до полудня проторчишь в норе, или как?
  - Или как, - отозвался нэрриха, быстро одеваясь. - Ты запомнил мое имя? И не проглотил язык?
  - Утро бодрое, ветреное, - вроде бы невпопад отозвался капитан, не желая слышать сказанное. - Тебе понравится.
  - Так... Что мне не понравится? - нахмурился Ноттэ, затянул узлы шнурков и шагнул к двери.
  - Лет десять тому сложилось у нас дело, накрепко схожее с нынешним, - поморщился капитан, кивнул вместо приветствия и без промедления перешел к важному, указав на горизонт. - Помнишь? Облачный узор один в один. Тот раз имелась впереди шхуна. Мы шли за ней к островам, а потом узнали: она сменила курс, сгинула. Не мое дело спрашивать вопросы, но ежели мы вдругорядь гоним того ж зверя...
  - Того самого, полагаю, - согласился нэрриха. - Значит, у него есть сговорчивая плясунья. Или он крепко перерос меня в опыте, а я не уследил... Погоди, попробую послушать и понять.
  Нэрриха замер, прикрыв глаза и подставив лицо ветру. Неровному, с пьяными порывами, какие обдирают пену в волн, как цветы для букета. В общем-то, так и было: танец еще длился. Незрелый, но уже наполненный ядом очарования. Враг не сам говорил со старшим, он воспользовался посредничеством человечьей плясуньи - это было предельно понятно. Ноттэ скрипнул зубами, оскалился и уверенно указал направление.
  - Там наша дичь. Ты окликнул меня в самую пору. Ветер меняется, они легли на новый курс.
  - Пока не примечаю перемен.
  - Полосой задувает, им в пользу. Сюда перемена докатится к полудню, не ранее.
  - При боковом будем вычерпывать бортом море, - капитан весело блеснул глазами, ничуть не огорчившись новости. - С парусами пособишь, пассажир?
  Ноттэ позволили себе улыбку. С парусами - всегда. Есть в морской работе нечто волшебное, наизнанку вывернутое и оттого притягательное. Паруса ловят ветер, а он - нэрриха, сам из ветра сотканный, станет придавать ловушке наилучшую форму.
  Ноттэ снял рубаху, башмаки, швырнул то и другое в каюту. Теперь на пассажира, нет сомнения, украдкой косился новый помощник капитана. Еще бы... "Клинок воздаяния" - никто толком не понимает, что прячется под покровом слов, давным-давно придуманных грандами Башни. Но не это же щуплое тело юноши, какой из него - клинок? Годен ли такой для боя? А если обращается в зверя, почему на спине нет шерсти, о ней упоминают все сплетни!
   Ноттэ усмехнулся, прошел на нос люгера, шагнул на выдвинутый полностью бушприт. Пусть глазеет. Да, тело выглядит так, как выглядит. Это не важно, и никогда не было значимо.
  Пена расцвела пышнее, ветер смахивал белые цветы брызг, как разудалый косарь, охапками. Люгер менял курс, клонился на борт и стонал всем корпусом, приноравливаясь к ходу. Теперь он резал волны по косой, опасно кренясь в прорехи водяных ям. Капитан сам встал у руля, выгнав наверх, управлять парусами, всю команду.
  "Гарда" - воистину лучшая гончая Башни, мчалась по следу осознанно и азартно. Ноттэ ощущал кожей, что ветер уважает пожилого капитана, сросшегося с люгером всей просоленной, задубевшей морской душой. Еще нэрриха опасливо косился вперед - туда, где ему чудилась тень.
  Враг ускользал от встречи много раз, он был опытен и удачлив. Он полагался на свои знания: настоящие нэрриха редки, и сейчас никто из них не вершит путь в первом круге, избывая долг. Значит, Башне некого послать в погоню? А если бы и имелся молодой, если бы долг первого круга вынудил его к участию в преследовании - не беда, опыт беглеца велик, следовательно, заранее понятна его победа в схватке один на один. Наниматель шхуны мог бы всерьез опасаться лишь немногих подобных себе, взрослых - как Ноттэ. Таких нанять трудно. А подделки в красных рубахах истинному сыну ветра не опасны.
  Ноттэ нахмурился. Если все верно, если враг не ждал серьёзной погони. Тогда как понять то, что на его шхуне имеется плясунья? Случай? Недосмотр грандов Башни, не указавших при добровольном найме важную деталь? Или - их же умысел.
  - Мудрят, - Ноттэ покривился, сплюнул соленую пену.
  Он говорил, конечно же, о привычке грандов умалчивать. И использовать вслепую.
  Да, у нэрриха Ноттэ есть счет к соплеменнику, старый и весомый. Он в деле, потому что пожелал забрать жизнь личного врага и счел ее годной оплатой найма. Он ожидал от грандов если не честной игры, то хотя бы внятных сведений. Но премудрые служители в очередной раз чужими руками, вслепую для исполнителя, исправляют свои же кривые замыслы...
  Любой житель Эндэры скажет, что плясуньи в большинстве цыганки, и вера их сомнительна. Волшба же - прямая ересь. Между тем духовные законы прямо гласят: следует пресекать танец и искоренить ересь тех, кто творит бесовство. Эти тексты, что зачитывают на площадях - они для общедоступны. Есть и тайные указания самого маджестика, они иные, это прекрасно знают повидавшие нэрриха, повидавшему людей и их многослойные, противоречивые законы. Зачем пресекать танец прежде срока? Куда удобнее дождаться исполнения волшбы, чтобы прибрать к рукам новорожденного нэрриха и взыскать с него долг первого круга...
  
  Только к полудню следующего дня крылья "Ласточки" - её паруса - мелькнули у горизонта и на миг сделались видны с гребня волны. Команда "Гарды" приняла известие без радости. Люди устали, утратили азарт погони. Ночью пришлось еще раз резко менять курс, злой ветер уже не забавлялся с пеной, не насвистывал легкомысленных песенок. Он ломился в паруса, как праздничный бык - рвать, мстить. Ноттэ понимал штормовой гнев, как никто иной. На палубе шхуны повторился обманный танец, на сей раз фальшивка распознана, и ярость ветра, стряхнувшего мгновенное очарование - огромна. Тем более паруса рвет свирепый северный, он, согласно древним верованиям народа Эндэры, старший в семье ветров. Вон как всерьез нахмурены грозовые брови туч. Вряд ли плясунья звала этот ветер, - предположил Ноттэ, - он явился незваным, чтобы взглянуть на свое отродье, на взрослого нэрриха, спровоцировавшего волшбу.
  С кормы рявкнул капитан, дал команду убирать паруса и умерять ход. Люгер взобрался на новый вал, вырвался из воды весь, взлетел - и стал рушиться в ущелье меж волн. Ноттэ уступил место моряку и, перебирая руками по канату, направился к главной мачте. Обнял её, закрыл глаза и подставил лицо ветру. Усмехнулся устало: очень может быть, нэрриха стригут волосы коротко, не желая позволять старшему гладить их. Нет в упрямом ёжике вольности, даже мокрые насквозь, пряди топорщатся, а не вьются на ветру.
  Северный ураган бил "Гарду" порывами, и всякий раз чуть менял направление. Ноттэ вслушивался в гнев, впитывал его, стараясь представить себя губкой. На краткий миг удалось, и нэрриха выпил ветер крупным глотком вместе с солью и холодом.
  - Гнев - не твой удел, оставь людям столь жалкое, - Ноттэ выдохнул просьбу, не надеясь быть услышанным. Упрямо тряхнул головой и крикнул громче: - Гнев - это сеть ловчая, разве тебе не мила воля? Весь мир твой, вот и иди с миром.
  В щели меж туч внезапным чудом мелькнула синева, прорвался до самых штормовых волн луч, яростной белизной воспламенил парус. Ветер взревел, издеваясь над подсказками жалких двуногих... Ноттэ скорчился у мачты, не выпуская каната из руки. Он хотя бы попытался. Но старший никогда не был склонен слушать и тем более слушаться, да и не родной он - северный - тому, кто сидит на палубе люггера, обременённый жизнью...
  Парус хлопнул и провис, Ноттэ крепче сжал канат, ожидая шквала. Обошлось. Утомленный работой и убеждением шторма, Ноттэ - сын западного ветра - сидел, прижавшись щекой к основанию мачты. Слушал, как в борта бьет жесткая и опасная вода, впитавшая гнев старшего из ветров, северного. Ловил на свободную ладонь прядь дуновения, усмехался и пробовал гладить её, словно, будучи почти человеком, посильно, гладить вольный ветер. Ледяной гнев проник в легкие с брызгами пены, он не желал освобождать разум. И все же Ноттэ упрямо уговаривал.
  Нэрриха очнулся по-настоящему лишь когда его накрыли плащом и без церемоний поволокли в каюту: растирать, кутать в шерстяное одеяло, упаивать горячим вином, не слушая возражений и пресекая их вескими подзатыльниками.
   - Однако ж, ты вырос, в первый раз ты переспорил его, - ласково гудел капитан, время от времени прекращая ругань. - Еще полкружечки, за "Гарду". Молодец. Теперь ложись и дрыхни, недомерок. Хотя... Знаешь, я бы взял тебя в команду.
  Это была высшая похвала в устах капитана. Ноттэ рассмеялся, прекратил последние попытки сопротивления. Расслабился, затих под одеялом.
  - Когда он нужен тебе? - деловито уточнил капитан.
  - Нагоняй помаленьку, - предложил нэрриха, зевая и не разлепляя век. - Никогда еще не дрался с подобными себе - пьяным.
  - Сосунок! Вспомнить бы, когда я задирал и тем паче бил хоть кого - трезвый... думаешь, он вроде тебя, настоящий?
  - Не в точности вроде меня, раз вывел из покоя этот ветер, - прикинул Ноттэ, из-под век покосившись на моряка. - Но настоящий. Людей убери с палубы, когда следует. А то разгуляемся - посечем кого... нечаянно.
  Капитан кивнул, хлопнул по плечу и ушел, не прощаясь и не желая удачи. Это тоже было привычно, так они уговорились давным-давно. Ноттэ плотнее сжал губы, прогнал ползущую льдинкой к затылку мысль: увы, другой человек однажды встретит в порту и налаженный ритуал рухнет! Недоумки возьмутся фальшиво желать удачи, выкажут страх. К парусам не допустят: как-никак, важнейший пассажир.
  Не время для пустых страхов. Следует просто лежать, позволяя сознанию плавать в тумане опьянения. Умеренного, даже приятного, затягивающего в полудрему. Руки нагрелись, дыхание выровнялось, усталость сгинула, осела водной пылью далеко за кормой, в прошлом...
  Теперь он готов, пора заняться делом. Распаковать тюк, проверить клинок и подобрать дагу. Снова сесть, прикрыв глаза и слушая себя. Не ветер, не волны и даже не сердце, именно и только - себя. Ноттэ усмехнулся. Если бы он научился еще и понимать себя... Но - пока не дано. Даже чужой гнев, впитанный извне, с трудом отделяется от внутреннего настроя. Гневаться нельзя. Подобных себе лишь трижды за все время он встречал с оружием, намереваясь окончательно устранить. Всякий раз это было неимоверно тяжело - пережить встречу. Не зря говорят: одолеть и тем более угасить нэрриха способен только равный. Приняв в расчет плясунью и опыт беглеца - стоит ли рассчитывать на равенство?
  По палубе загудели шаги многих ног. Капитан исполнил требование. Паруса закреплены, руль тоже. "Гарда" скользит, не получая новых указаний, и кому бы их дать, если команда в трюме?
  Нэрриха прошел к двери. Открыл её, кивнул последним людям на опустевшей палубе - капитану и стоящему рядом пацану, новому помощнику. Пропустил обоих в каюту, убедился, что дверь закрыта.
  "Ласточка" была совсем близко. По правому борту, впереди, и теперь она опережала люгер всего-то корпусов на десять. Нэрриха прищурился, осматривая шхуну. Ноттэ давно выбрал для себя: он предпочитает встретить противника здесь, на пустой палубе. Зачем вовлекать в дело посторонних людей? Мерзко это.
  Пять корпусов. Видны лица моряков "Ласточки", напряженные, бледные. Что бы ни наплел им подлец, алый шелк рубахи и короткая стрижка, два клинка и "Гарда" в придачу - они отменяют любые договоренности. Разве что золото осилило и здравый смысл, а заодно и страх перед служителями Башни, и уважение к закону божьему и людскому. Ноттэ улыбнулся. Он не совесть или милосердие, он - нэрриха. Тот, кто имеет право карать по усмотрению, в особенности теперь, в найме.
  - Вико, мой враг не принял приглашения, - негромко сказал нэрриха, вслух признав: он тоже не глухой, давно разобрал имя капитана. - Я ухожу. Будьте у правого борта шхуны, когда следует.
  Шерстяные кипы облаков разметало. О недавнем гневе ветра напоминала лишь сизая мрачность неба и серая холодность моря, измятого волнами, как жирная луговина - кротовьими кучами. Нэрриха прошел по мокрой палубе на нос, одним движением взлетел на бушприт люгера, по-прежнему выдвинутый до предела. Танцующей походкой Ноттэ достиг его окончания, еще раз глянул на шхуну - враг не пожелал даже показаться - упруго оттолкнулся и скользнул вперед и вниз, выбрав подходящую кротовину-волну с пушистой кочкой пены.
  Одно касание, рывок, полет - сомнение недопустимо, оно слишком уж человеческое и тянет вниз. Вторая кочка-волна. Рывок - третья...
  Говорят, жил когда-то нэрриха, который умел перебегать залив Щербатой Луны, весь, широченный. Но, надо полагать, это сказки. Исполнить кряду более семи прыжков по воде самому Ноттэ не удавалось ни разу. Каждый следующий полет труднее и короче предыдущего, вынуждает погружаться глубже. Отнимает силы.
  До "Ласточки" пришлось сделать шесть прыжков, последний утопил по колено, однако Ноттэ совладал, вывернулся, последним усилием взлетел на борт, пользуясь дагой, как когтем. Еще один корпус удаления - и он бы не справился. Расчет правит боем. Расчет, но никак не безумие.
  Перед нэрриха склонились, не смея оспорить его право приказывать, так ярко выказанное внезапностью и способом посещения шхуны.
  - Где? - уточнил Ноттэ, по одежде и повадке выбрав главным рослого моряка, замершего у кормовой надстройки.
  Тот не отозвался, лишь указал на трюмный люк дрогнувшей рукой. Сразу и резковато. Слишком быстро, - отметил нэрриха краем сознания, но к люку все же пошел. Если сейчас опасному гостю выдают место пребывания плясуньи, это допустимо. Никто более не стал бы прятаться внизу, подобное укрытие нелогично, оно не обеспечивает преимуществ в предстоящем бою... С каждым шагом происходящее все более напоминало ловушку. Но пока уверенности в подвохе нет: глупо пытаться скинуть в трюм и запереть на замок того, с кем человеку соперничать не по силам. Хотя... люди мало что знают о нэрриха наверняка и склонны переоценивать свои возможности. Особенно изучая грядущее в отблесках золотых монет, прибранных к рукам.
  Ноттэ сделал еще шаг, отметил напряжение плеч моряка с попорченным болезнью бугристым лицом, излишне красным, пятнистым - возбужденным. Человек качнулся вперед и сделал это стремительно по своему счету времени. Ноттэ усмехнулся: значит, ловушка. Одним настильным шагом он оказался рядом с тем, кому задал вопрос. Заглянул в игольные щели зрачков, прячущих правду, но не способных утаить страх.
  - Где мужчина, нанявший шхуну? - требовательно и внятно спросил нэрриха. - Пока нужен только он, не меняйте моих решений.
  За спиной сопели, старательно и неумело подкрадываясь. Нэрриха разобрался с угрозой, не оборачиваясь. Вряд ли кто-то заметил движение длинного клинка в его правой руке. Зато глаза допрашиваемого сделались стеклянны от ужаса: он оценил результат. Рваную рану на горле одного неудачника и вспоротый бок второго...
  - Где? - громче повторил нэрриха, заглушая булькающий хрип. Сделал движение вперед и влево, чтобы пропустить тяжелое тело, падающее мешком. Глядя все так же в упор, на дно глаз, указал клинком на ближний труп и добавил: - Ему золото не требуется. Ты следующий.
  Капитан икнул и стал клониться на колени, подвывая от ужаса. Ноттэ поморщился, признавая: да, "Ласточкой", к её несчастью, распоряжается ничтожество, до краев наполненное страхом и жадностью. Что еще может вынудить недоумка молчать? Смысл происходящего логически непонятен: люди по-прежнему тянут время, рискуя жизнью. С чего бы, если их не держит равный по силе страх? Вывод напрашивается: некто приказал увести своего врага подальше от борта, пока сам он удаляется от шхуны... Один нелюдь, пусть и обозленный - лучше, чем два. Ноттэ метнулся к борту, опасаясь увидеть подтверждение догадки - увы, оно нашлось сразу: к люгеру мчался, едва касаясь волн, чреноволосый нэрриха могучего сложения... Осталось последнее, почти безнадежное. Прыгнуть на волну, не вычисляя расстояния.
  План врага удался. Люгер миновал сбросившую паруса шхуну и, не маневрируя, удалялся, находясь уже теперь на пределе возможностей Ноттэ в беге по воде. Или - за пределом?
  Первый прыжок, второй, третий. Нога подломилась и почти предала - не просто без передышки повторить бег, тем более так резво. Водный бег - не игра, а настоящее чудо, предельная концентрация сил души, доступная в четвертом круге опыта, не ранее... На сей раз Ноттэ обязан свершить чудо. Постыдно снова проиграть врагу в хитрости. Невыносимо уступить мерзавцу "Гарду", предать капитана Вико, единственного знакомого человека, разгадавшего тайну счастья... И, по закону людского мира, вынужденого платить. Убеждения - величайшая роскошь, они никому не по карману, даже королям и всесильному духовному владыке - маджестику Башни.
  Четвертый, пятый, шестой шаг, вода вязкой смолой обнимает лодыжки. За ней право, вода бездонна и могуча. К тому же тело нэрриха - темница души его.
  Седьмой шаг. Восьмой, уже колени увязли в жадной пене... Ноттэ брел, а не прыгал. Как же быстр лучший люггер!
  Канат шлепнул тяжелым узлом на хвосте, возмутил серую воду рядом, в полушаге. Нэрриха хрипло рассмеялся, ступил на верткую пеньковую змею, пробежал по ней в три прыжка до головы-узла, обвитого на обносе борта "Гарды".
  Ноттэ взметнул тело на борт, ощутил ладонью твердую опору и ступил на палубу, целиком сосредоточившись на грядущей схватке.
  Он справился с невозможным, одолел пропасть воды, успел - и все же опоздал. У самого борта стоял Вико. Именно его рука выпустила в полет спасительную веревку. За плечом капитана "Гарды" возвышался косматый, чернобородый гигант-нэрриха. Он, без сомнения, уже объявил себя хозяином люгера. И страшно наказал несогласного с переменами: клинок прорубил тело насквозь, Вико уже не стоял - висел на лезвии, полосующем плоть по косой, с оттягом.
  Ноттэ зарычал, распластался по доскам и скользнул мимо капитана, оседающего на палубу. Краем глаза он отметил с холодным ужасом, как по желобку чужого клинка бурно сбегает кровь, чтобы впитаться в древесину и последний раз породнить Вико и его любимый корабль...
  Не позволяя себе отвлекаться, Ноттэ атаковал, одновременно уклонился от гудящего взмаха даги, чтобы снизу, расходящимся движением обоих клинков, вскрыть грудину чернобородого. "Закатный луч" - в чью честь был назван этот удар, учитель Оллэ не сказал... но, кажется, тот нэрриха тоже принадлежал западному ветру. И, вроде бы, он жил очень давно. Его помнил только Оллэ, и только Оллэ мог отдать знание об одном из самых удобных способов умерщвления нэрриха.
  Палуба со стоном приняла тело Вико, звук едва успел зародиться, когда убийца капитана начал заваливаться назад и вбок, роняя из слабеющих рук оружие.
  В бой двух нэрриха, равных в своей невероятной скорости, нельзя добавлять третьего ни во имя его спасения, ни ради мести. Таков непреложный закон. Враг первым нарушил закон, и расплатился - он же. Не успел освободить эсток из взрезанного тела, не успел уйти от удара, поставить блок. Не смог увернуться от пинка ногой в живот, выбивающего остатки дыхания из вскрытых легких...
  Ноттэ снова прянул вперед, продолжая выдавливать дыхание. Коротким клинком перерубил позвоночник. Склонился, вгляделся в мелкие, почти черные, глаза. Зрачки пустели. Ноттэ нагнулся ниже и шепнул в самое ухо врага созвучие, знание которого пришло недавно: ведь нэрриха высоких кругов опыта чувствуют наречия очень тонко и глубоко. Может статься, это единственный из настоящих ответов, найденный за время жизни. Даже Башня не ведает столь ценного, в её книгах уцелело начертание древних рун, но буквы и звук - разное, слово не имеет силы с тех пор, как забылось сокровенное звучание.
  Тело чернобородого гиганта осталось лежать на палубе, вполне и окончательно мертвое. Ноттэ прикрыл глаза, на краткий миг дал себе передышку, накапливая планы и выстраивая мысли в должный порядок. Он выиграл схватку, как того желала Башня, если верить словам гранда-нанимателя. Но дело - его личное дело - не завершено. Созвучие, которое вырвало из груди мертвого нэрриха неизрасходованный запас жизненных сил, еще звенит в ушах, оно не иссякло.
  - Помощник! - позвал Ноттэ, оборачиваясь к Вико. Он обнял капитана за плечи, приподнимая от палубы и наспех осматривая рану. Кивком и не отвлекаясь, указал на труп нэрриха. - Немедленно положить в лодку, там оставить, не трогать. Командуй разворот. К борту шхуны, быстро. Я не закончил дело.
  - Да, нэрриха, - прошептал серый от ужаса парнишка, стоя на коленях рядом и не имея сил ни слышать, ни исполнять. Он пробовал зажать испачканными ладонями широкую рану капитана и смотрел только на Вико. - Он... жив?
  Пришлось бить недоросля по лицу, жестоко и не жалея. Своя боль - она не так уж плоха, она успешно сбивает излишек пены с забродившего сознании. И людям, и нэрриха. Умирающий враг успел вспороть ногу Ноттэ от колена до бедра, поэтому глядеть на неподвижное лицо Вико не так тяжело... почти посильно.
  - Мне нужна шхуна, - внятно уточнил Ноттэ, озираясь во все стороны и особенно пристально глядя за корму. - Ясно? Сюда позови двоих. Прочих гони наверх, командуй разворот, помощник.
  Кажется, сработало все же последнее слово, но не удар и боль. Это говорило о парне наилучшим образом. Может, судьба у "Гарды" такова, что люгер исторгает негодных людишек, вышвыривает из команды? "Всю свою короткую жизнь паршивец мечтал стать капитаном", - отметил нэрриха. Щурясь и усмехаясь, он следил за помощником Вико, который встал с колен и шагнул к штурвалу. До исполнения заветного полшага... и что же? Пацан пробует улыбаться серыми губами: его назвали помощником, значит, есть надежда вновь услышать ворчание и попреки старого капитана. Неисполненная мечта порой интереснее сбывшейся. Редко удается понять столь взрослое без непосильной оплаты. Да и цена... Хорошо, когда она имеет значение.
  
  
  Ноттэ с сомнением нахмурился. Знать бы самому, осталась ли надежда! Одолеть в поединке чернобородого удалось, но после произнесения древнего слова прядь чужой силы не ушла: трепещет, как длинный язык флага, пришитого к центру левой ладони. Тянет, рвет болью не тело - душу. В той книге Башни была пометка возле нужного слова - 'способно вернуть долг'. Старая пометка, на забытом ныне диалекте, и нанесена вылинявшими за века чернилами. Уцелела она с времен, для людей Эндэры - незапамятных, пожалуй...
  В мудрость древних и их законы, еще не ставшие догмами, нэрриха верил, пусть и с осторожностью. Он заставил себя отбросить остатки сомнений. Склонился над Вико, предоставив все маневры люггера помощнику. Зря его, что ли, учил капитан? Ноттэ разрезал попорченный эстоком пояс Вико, отвел ткань от раны на животе, еще раз строго глянул на свою ладонь, до неприязни обыкновенную. Хоть бы светилась, что ли... Верить в зримое чудо гораздо легче! Увы, приходится уповать на самоубеждение. Чернобородый виноват перед Вико в коварном отнятии жизни. Удар в спину! Раз виновен, пусть вернет долг.
  Мысленно вынеся решение, Ноттэ сосредоточился, прикрыл глаза и опустил ладонь на рану. Ощущение сигнального флага, по живому приметенного к мясу и костям, сперва усилилось, а затем резко схлынуло.
  - Перевязать, отнести в каюту и сидеть подле, глаз не спуская. Не поить, - громко приказал нэрриха.
  Встал, стряхнул с руки кровь. Почему-то на возвышенные страдания всегда нет времени. Жизнь норовит подсунуть то беду, а то и похуже - ненавистную роль клинка воздаяния, обреченного вершить скорый суд. Борт 'Ласточки' с каждым мигом придвигается. Конечно же, едва оба нэрриха покинули её палубу, шхуна попыталась резко отвернуть в сторону. Команда слабаков отчаянно поспешно ставила паруса, то и дело поглядывая на люгер и сполна осознавая бесполезность попытки бегства.
  - Ближе к борту, - велел Ноттэ. - Я устал прыгать, я не летучая рыба, да и 'Гарда' - не балаган, дающий представление. Просигналить сброс парусов, дрейф и сходни.
  - Есть, - отозвался помощник.
  - Имя у тебя имеется? - впрок поинтересовался Ноттэ, протирая клинки и убирая в ножны.
  - Бэто, - без заминки сообщил помощник капитана. Хотя многие сплетни утверждают, что доверивший нэрриха имя рискует навлечь порчу на род.
  - Оставь себе подмену на люгере... Бэто. Пойдешь со мной.
  Моряки 'Ласточки' наспех бросили с борта на борт и крепили широкие доски, заменяющие сходни. Суетились отчаянно, заранее ощущая себя висельниками на помосте. Смотрели на нэрриха, как на палача. С приводящим приговор в исполнение не спорят, умолять его о пощаде не пытаются, - он не судья, лишь последний провожатый на пути в бездну... Ноттэ оглядел сброд, поманил капитана 'Ласточки'. Рослый детина побрел к борту, на ходу сорвал с головы повязку, принялся теребить платок на шее. Наверняка ткань с узлом казалась удавкой...
  - Скольких пассажиров принял в порту? Где спутники покойного и его имущество?
  - Вот... Нет на нас вины, смилостивьтеся. Страх велик, чернокнижник он был и еретик, страх велик, - запричитал капитан шхуны, неловко дергая рукой и тем давая знак нести вещи.
  Из трюма выволокли вместительный - сам Ноттэ мог бы в нем спрятаться - сундук, черный в медной оковке. Затем бросили мягкий мешок и бережно поставили на палубу коричневый ларчик, звякнувший денежно, многообещающе.
  - Вскрывали?
  - Как можно, - позеленел капитан.
  Тишина повисла, не прерываемая ни единым вздохом. Нэрриха погладил рукоять при посяе слева и глянул поверх голов вдаль, на море. Сколько можно давать людям очередной последний случай одуматься? И зачем, если они не люди, а просто грязь?
  Старый гранд Башни, давно покойный, встреченный еще в годы пребывания в круге первом и навсегда памятный, как и иные достойные памяти, - тот советовал искать ответы не в грязи внешнего, но во тьме своей души. И был прав. Если людишки одумаются, не придется пятнать море их кровью и задаваться вопросами о правомерности суда и точности определения вины.
  Поведение нэрриха оценили верно. Капитан первым торопливо отвязал кошель, охая и жалобно втягивая носом, вытряхнул золото на палубу. Не посмел проводить монеты даже косым коротким взглядом, не отделилил свое от уворованного. Эскудо покатились, взблескивая на солнце, отстукивая по доскам танцевальную дробь.
  - Все, что взяли чужого, сложите в мешок, - поморщился Ноттэ. - Что я, по-вашему, буду ползать и собирать?
  Капитан отчетливо всхлипнул, осознав оплошность. Нэрриха глянул на рослого слабака в упор, как при прошлой встрече. Обнаружил в глазах 'дно' - этому учил все тот же старый гранд. 'Когда у них уже нет сил лгать, это очень заметно, мальчик. Оно особенное: их твердое, скальное отчаяние, без прищуров и подвохов, - бормотал старик, прикашливая и гладя любимого кота. Всегда - беспородного, найденного на очередной помойке и взятого в дом за ловкость в допросе мышей... - 'Дно' обнажают не боль и не угроза. Тут важно иное, мальчик. До дна помогает донырнуть сила, какая есть внутри тебя. Умей показать силу без новомодных глупостей. Разве коты используют сложные пытки? Они играют, малыш. Они умеют поставить себя. А еще они твердо знают, что все прочие в игре - именно мыши'.
   Мешок принесли, золото торопливо сгребли, но нэрриха стоял в прежней позе и ждал. Обычно берут не только деньги, но и мелочи, безделушки. То, что не кажется ценным, всего лишь - приглянувшимся. Такое не возвращают без умысла, просто по забывчивости. Вот: один из моряков освежил память, убежал и вернулся, сжимая нечто в ладони, сунул вещицу в мешок. Второй. Третий... Опять стало тихо на палубе. Окончательно тихо. Видимо, теперь отдано действительно все.
  - Я задал вопрос о пассажирах, их числе и нынешнем месте пребывания, - напомнил Ноттэ.
  - Так - этот вон, - едва шевеля губами, выговорил допрашиваемый. Покосился на низкую палубу люгера, теперь надежно закрепленного борт в борт со шхуной. Там, в выделенной по воле Ноттэ лодке, лежал труп чернобородого нэрриха. - Одну выродиху злодей и приволок с собой, на беду. Кричал на неё криком, называл гнилотой и дрянью... Вроде даже стегал плетью... мы в каюту не совалися, но расслышали малость. После, значит, он сам велел бросить за борт. Признал, что беда от ней, от девки. Ну, мы и... Как велел, ночью, заради усмирения шторма, значит...
  - Точное место, время, описание женщины, - велел нэрриха. - В лодку посадили?
  - Склянки, навроде, били час пополуночи, - прошептал капитан, глядя вниз и сутулясь. - Токмо часы-то, они ж у нас отмеряются днем по солнцу. Ночью по разумению. Место помечено на нашей карте, значит. Выродиху вблизи я не видывал. Навроде мелкая, вовсе соплюха. Еретик приказал выкатить бочку. Пустую, из-под пресной воды, вот ведь... И, значит... А мы что? Мы сполнили...
  Ноттэ прикрыл глаза, ощущая окончательную неготовность общаться с командой шхуны и считать собравшихся на палубе людьми. Положил руку на плечо Бэто, в нем разыскивая поддержку, в нем и в Вико, обучавшем помощника.
  - Есть хоть малая надежда по их кривой метке найти нынешнее место бочки? Женщина плясала, ветер переменился, после того её и устранили, ненужную. Как раз ветер дотянулся до люгера, так думаю.
  - На смене ветра приключилось, - задумался помощник капитана 'Гарды', и голос его впервые за долгое время обрел неспешность, присущую человеку, знающему дело. - Я по времени прикину, у нас-то часы имеются, склянки не наугад, время смены ветра капитан сам внес, по вашему слову сразу же... Найти не обещаю, но куда плыть в поиск, разберу.
  Карту принесли. Нэрриха сунул её Бэто и толкнул того к сходням - иди, считай и думай. Жестом предложил спустить вещи чернобородого на низкую палубу 'Гарды'. Оглядел моряков шхуны. Дождался, гуляя по палубе, пока закончат погрузку. Подошел к лодке и смял днище ударом ребра ладони. Повторил со второй лодкой. Оглядел команду, наблюдающую за новым хозяином шхуны обреченно и безропотно.
  - Отдавая морю живого человека, вы сочли, что бочки хорошо плавают, - вслух прикинул Ноттэ. Усмехнулся. - Остается надеяться, так оно и есть...
  Нэрриха прыгнул в трюмный люк, открытый по первому требовательному жесту. Прошел в полумраке к корме, похлопывая по борту. Вынул из ножен эсток, сделал два свистящих движения, убрал оружие. Заспешил на палубу, ступил на сходни и покинул 'Ласточку'.
  - Мои дела здесь закончены, - не глядя назад, сказал он помощнику капитана 'Гарды'. - Попробуем найти бочку.
  - Не по-человечьи они, - шепнул Бэто, часто перебирая руками по штурвалу и жестами указывая паруса, требующие установки. Команда понимала и исполняла без окриков. - Вот я и спрошу, когда станете казнить негодяев? Мыслимое ли дело для моряка: выбросить человека за борт. Ночью, в шторм. Тут до любой земли не близко, и течение сложное.
  - Я так безнадежно устарел, все еще верю в суд богов, - посетовал нэрриха.
  - Так он когда еще приключится, - возмущенно буркнул помощник, полыхая ушами от своей наглости в споре с нэрриха, но не унимаясь.
  - Именно теперь, - повел бровью Ноттэ. - Кто тебе сказал, глупый мальчик, будто я настолько добр, чтобы вешать на реях или рубить головы?
  Люгер раскрывал все новые паруса, он обогнул 'Ласточку' и стремительно удался. Ноттэ молча ждал. Он ничуть не удивился, когда позади, едва слышный, прогудел единый стон ужаса. Обшивка шхуны от первой же перемены нагрузки стали рассыпаться по двум клинковым срезам. 'Ласточка' вздрогнула, осела на корму, кренясь на левый борт.
  - Не верь, что оружие нэрриха особенное, - поучительно велел Ноттэ. - Только в наших руках, при наших силе и скорости. Если получишь мой эсток, не пробуй рубить корабельный корпус, людей насмешишь. Ясно?
  - Да.
  - Пойду к капитану. Зови, когда сочтешь, что мы вошли в область поиска, я попробую пошептаться с ветром. Надежды особой нет, но вдруг.
  
  
  
  Ноттэ ободряюще улыбнулся, кивнул и покинул палубу. Во взгляде Бэто постоянно читалось дно намерений. Смотреть в подобные глаза приятно, - отметил нэрриха, устраиваясь на полу каюты у койки капитана. Юность - время плаванья в прозрачной воде, пронизанной солнцем. Нет еще темных омутов подлости и спрятанных от себя самого сундуков со скелетами... Казалось бы, понять собсвенную душу проще именно в это время. Но люди не пытаются, они упрямо, на всех парусах, мчатся к большим глубинам взрослой жизни, чтобы лишь на рифах старости заняться разбором обломков былого... И сам он - Ноттэ - не лучше. Есть ли дно у его собственного взора? И кому посильно нырнуть так глубоко, чтобы дотянуться?
  Рука пожилого капитана 'Гарды' была теплой, жилка на запястье билась слабо, но ровно. Нэрриха улыбнулся, устроил локти на краю койки, подбородком оперся о тыльную сторону сплетенных гамаком ладоней - и стал глядеть, как буднично и неярко вершится чудо. Человека насквозь проткнули и взрезали, потроша, будто рыбину... а он живет. Потому, что злое дело пресечено и внесена плата? Много раз прежде исполнялись и первое условие, и второе, но оба не складывались в нужный узор, не оказывали целительного действия. Все дело в силе древнего слова? Вряд ли...
  - Надежный у тебя якорь, - шепнул Ноттэ. - Смотрю и думаю: а ведь, пожалуй, не так плохо быть настоящим-то человеком... Еще я вот что думаю, Вико. Ты теперь - вполне ли человек?
  Капитан не отозвался. Он дышал спокойно, неглубоко, скорее как спящий, нежели - больной и пребывающий у порога смерти. Лицо утратило землистый оттенок, морщины разгладились, вроде бы сделались мельче. Впрочем, угадывать возраст лежащего неоправданно: кожа натягивается иначе, - одернул себя Ноттэ. Почти виновато усмехнулся. Молодость людей отражается на их лице и всегда обманна, подлинная блестит в глазах и гнездится в душе. Настоящее редко показывает себя нарочито.
  Нэрриха зевнул, удивляясь этому признаку усталости. Некоторое время колебался - то ли отказаться от отдыха, то ли признать за собой право на слабость... Выбрал второе, прикрыл веки и провалился в сон без кошмаров, замечательно темный, похожий на добротный трюм без малейшей течи.
  - Ноттэ, - выговорил неуверенный голос помощника капитана.
  Было очевидно: зная имя, Бэто счел невежливым позвать обезличенно. Подменить прямое обращение на пышное величание - например дон или гранд - не смог. Да и не знает он верного варианта, а назначить самостоятельно не решился из воспитания. Хотя многие именно лестью прикрывают страх.
  Помощник Вико, надо полагать, - подумал Ноттэ, потягиваясь, поглядывая на пацана куда внимательнее прежнего, - вырос в образованной семье. Там волей-неволей создали отпрыску сложности в жизни. Бэто оценивает, старается строить отношения... рука его не потянулась запросто толкнуть в плечо, пробуждая без слов. Нэрриха еще раз изучил хмуро-настороженного юнца и хмыкнул: бедняга страдает, полагая всякое обращение неверным, хотя имеет перед собою ту редкую задачу, для которой любое решение - годно. Лишь бы выбрать, а не воздержаться от действий.
  Нэрриха сел, огляделся. На столике рыжим бутоном цветет масляная лампада. Пламя трепещет и покачивается, что немного странно - ветра-то нет... Ночь спустилась на море, занавесила оконце сплошной черной шторой. Эдакой домотканно-ворсистой, лишенной шелкового мерцания звезд. Значит, не горят огни небесного бала, бескрайнее море сегодня не принимает танец лунных лучей. И это - плохо.
  - Как искать? - в голосе Бэто едва ли не слезами зазвенело отчаяние. - Вы же видите, что мы ничего не видим.
  Помощник капитана горько улыбнулся невольной шутке, скорее даже скривился, и лицо его сделалось старым. Усталость кого угодно нарисует тусклой краской, изуродует.
  - Где-то здесь, - Бэто размашисто обвел рукой каюту, намекая на область поиска. - На позднем закате разбухли облака, повисли, как проклятие. Того и гляди, зарядит дождь. Но уж тогда...
  Помощник капитана поник, не желая превращать жалобу на погоду - в приговор неизвестной плясунье.
  - Пошепчусь с ветром, - пообещал Ноттэ, торопливо, вместо умывания, растирая ладонями лицо.
  - Нэрриха умеют так искать?
  - Видишь ли, вопрос совсем неудачный. Много знать вредно, - отметил Ноттэ, снимая пояс с оружием и недоумевая: как же это он спал, неудобно ведь. Принял у Бэто куртку и стал натягивать, продолжая рассуждать. - Ты спросил то, что вызывает недоумение у самой Башни. Начнем с иного: кто такие нэрриха? Это уже - многовато для вопроса. Исходно словом 'нэрриха' обозначали подобные мне, рожденных не во чреве людском. Понятие имело в древности смысл. С тех пор остались стрижка, красный шелк, черный пояс, узкие штаны... ловкость в обращении с оружием. Еще, конечно, присяга Башне. В общем, сегодня нэрриха - это привычный внешний вид и еще страх, воспитанный сплетнями.
  - А как же вы, дон Ноттэ?
  - Я? В этом круге жизни я никому всерьез не присягал, я старый желчный злодей, взявшийся сводить счеты. Для этого я прикрываюсь заемным и удобным мне долгом. Интересы совпали для меня и гранда-нанимателя. Вот и все.
  - Так уж и старый.
  - Тебе что велел капитан? Проглотить язык! Он разобрался в твоей природе, дав столь мудрый совет. Еще немного, и мы ступим на запретные для разговора поля. Ты спросишь, сколько мне лет, я отвечу, что понятия не имею, потому что есть годы в жизни и годы от рождения... затем я задумаюсь, всерьез расстроюсь. Меня, знаешь ли, не следует расстраивать.
  - Хм...
  - Не сомневайся. Решил, что 'Гарде' от меня не будет вреда, так? Верно. Только учти, я твердо знаю: немой помощник капитана - в пользу люгеру.
  Бэто звонко лязгнул зубами и втянул воздух, проглотив новый вопрос и заодно прикусив язык: уловил в тоне и взгляде, насколько не шутит пассажир. Бэто молча указал на дверь и первым шагнул к выходу.
  Ночь вне каюты оказалась безветренной и черной - точно как представлялась сквозь окошко. Еще она была душновата, неприятно насторожена. Где-то за горизонтом залег большой ветер. Поутру он готовился вволю повыть на красный восход, поднять с пастбища вод стадо испуганных волн и погнать их, слепо толкающиеся, вдаль. В общем шуме и толчее - попробуй тогда отыщи бочку. Даже теперь для надежды на успех прошло многовато времени, а точных указаний по поиску нет. Следует держать в уме и еще одно печальное, но очевидное соображение: застать в живых человека, от ночи и до ночи проведшего в море - чудо. А чудеса не волки, стаей не бегают. Спасение капитана надолго вперед опустошило кошель надежд, это Ноттэ знал твердо, но не желал учитывать.
  Он упрямо прикрыл глаза, поднял напряженные, вытянутые руки до уровня груди и повел ладонями, пытаясь нащупать хоть паутинную прядь в гриве самого ничтожного ветерка.
  'Столь ласковый и тонкий вздох рождают лишь крылья мотылька', - сказал один старый знакомец... Очень давно, во втором круге - тогда Ноттэ еще считал их с азартом, эти самые круги, еще кичился ростом своего невеликого опыта. Тогда и довелось встретить загадочного нэрриха. Тот выглядел стариком и был воистину мудр. Правда, не мечтал об ответах, не стремился к свободе полета или даже счастью. Просто жил на берегу и приглядывал за маяком, невысоким, им же самим выстроенным из грубо обработанного камня.
  - Почему ты не ищешь ответы? - поразился тогда Ноттэ, порывистый, как молодая гончая, повторяющая все петли заячьего следа, уткнувшись мордой в траву и не видя самого зайца, замершего в двух шагах.
  - Потому что я пришел сюда не за ответами, - буркнул старик. - И ты - тоже! Со временем поймешь... Что даст грохот взбесившегося вихря, кроме пены и обломков на берегу? Все мы сперва надсаживаем горло и надрываем душу, норовя перекричать бурю сиюминутного. Увы, за ревом шторма не разобрать шепота, каким даются ответы. Надо не буйствовать, но наблюдать и слушать. На фоне дуновения от крыла мотылька голос высшего будет подобен громовому реву. Впору уши затыкать, спасаясь от сокрушительных в полноте ответов...
  - Философия, - свой презрительный тон Ноттэ помнил до сих пор. Тогда он полагал это слово ругательным.
  - Иди, ты еще не миновал свою бурю, - улыбнулся старик. - Но учти: у всякой бури внутри, в сердце её, сокрыта тишина.
  Позже Ноттэ попытался навестить старика, но не застал. Никто на берегу не мог объяснить, почему заброшенный маяк называют 'Танец мотылька'. А еще ходили нелепейшие слухи, что с кораблей маяк виден в бурю, даже если он не зажжен...
  Ноттэ сердито фыркнул, прогоняя бесполезные воспоминания. Рев или шепот - не важно. В глухой ночи, норовящий впитать и растворить всякий звук, нет даже малого движения. Руки проваливаются в пустоту, не ощущая упругости ветра, не находя связи с сутью его шепотов и дуновений.
  - Мы понемногу двинемся на веслах, я расставлю людей к бортам и на мачты, - шепнул Бэто. - Будем метать стрелы с паклей, может, что и выйдет...
  В голосе различались и отчаяние, и сочувствие: разве нэрриха может один за все отвечать? Не его вина - брошенный в море человек. Ноттэ кивнул и снова повел рукой, пробуя уговорить заснувший ветер откликнуться, помочь. Хотя в лучшее не верил... Найти ночью посреди моря - бочку! Мокрую, округлостью бока подобную волне, вполне возможно - рассохшуюся. Такая она протекает, погрузилась почти целиком.
  Мысль о том, что приходится испытывать существу, оказавшемуся внутри, впервые за все круги жизни пробудила неподдельное сочувствие к участи плясуньи. Даже она и подобные ей не творят столь жуткого греха, сознательно нарушая устои мира. Всего лишь обманывают, и еще следует разобраться, кого в большей мере - жертву или себя...
  В конце концов, кто такая плясунья? Обычно - женщина, чаще всего успешны в волшбе именно они, а понять их душу невозможно. Плясуньи сотканы из противоречий, логика им чужда. Даже изучив её законы, полагал Ноттэ, женщины не способны хладнокровно применять знания. Еще нэрриха давно подозревал: один из непреодолимых барьеров для волшбы - именно хладнокровие, оно лишает душу трепета живого ростка, ласкаемого дыханием чуда. Если все так, то оправданно ли винить плясуний с их горячечным темпераментом - за самовлюбленность, жажду быть совершенством и вызывать всеобщее восхищение? Пользоваться плодами успеха - это тоже есть, да. Но кто таков Ноттэ, чтобы необратимо карать за подобный грех?
  Между тем, совсем недавно идея кары выглядела верной, а воздаяние - оправданным. И вот он, Ноттэ, клинок воздаяния, смог увидеть со стороны. как одержимый жаждой мести враг - тоже нэрриха - обрек плясунью на медленную смерть, Заточил в чрево бочки, удушающее, тесное, пропахшее затхлостью. Убийственное равно для волшбы и надежды...
  Ноттэ помнил миг ужаса, предшествовавший первому в его жизни вздоху - миг, повторяющийся в ночных кошмарах, неизбежных, надо полагать, для всякого нэрриха. Чернота небытия. Вывернутый наизнанку мир-ловушка... Было время, чего греха таить, копошилась в недрах сознания мыслишка: отплатить злодейке, которая ввергла в жизнь. Дать ей осознать на собственной шкуре, что же она наделала. В первом круге Ноттэ был готов мстить и карать, выбирая жестокие средства. В первом круге это простительно: душа еще не знает, что такое смерть ни для неё, ни для иных...
   - Ох, - выдохнул едва слышно голос Вико. В самое ухо, Ноттэ даже вздрогнул, - не делом ты занят! Ветер слушаешь, а надо - сердце... Оно и есть мотылек, оно еще бьется.
  Ноттэ вздрогнул, кивнул, принимая совет и не отвлекаясь на словестную благодарность. Снова повел руками, ощущая себя слепым в кромешной ночи. Утратить зрение, оказывается, удобно! Ему душно, он сам - мотылек в мозолистом кулаке бытия. Крылья шуршат, теряют пыльцу. Свобода недостижима, но мучительно желанна. Ночами он полагал, что не хочет жить в мире людей, но то был сон... Разве можно отказаться от пробуждения, от счастья взлета с раскрытой ладони, от восторга осознания, что тьма не сломала тебя, что ты - есть?
  Нечто шевельнулось в пальцах, словно жилка вздрогнула - тонко, намеком. Слабее, чем щекотка, незаметнее, чем волоски комариных лапок...
  - Там, - выдохнул Ноттэ, опасаясь спугнуть свой страх, ставший путеводным.
  
  Скрипнул штурвал, ноги зашуршали по палубе - крадучись, ловко. Бэто зашипел прикушенным языком, без внятных слов давая указания. Дуновение коснулось щеки: видимо, помощник капитана отчаянно размахивал руками. Без слов можно и командовать, и ругаться, пацан это усвоил именно теперь и использует по полной.
  Мотылек на ладони вздрагивает и замирает. Крылья трепещут все слабее. Зато связь сделалась прочна, и Ноттэ позволил себе ругаться вместе с Бэто, азартно размахивать пустой рукой, лишенной ощущения крыльев. Именно эта ладонь, прямая, как жесятной флюгер, годилась для указания направления, она настойчиво требовала спешить, весомо складывалась в кулак, обещала вбить нерасторопным ум если не в голову, то куда придется, но поглубже и понадежнее.
  Наконец, нэрриха ощутил близость цели, решился разлепить веки и вернуть себе зрение. На трепещущей раскрытой ладони не было мотылька, но далеко впереди Ноттэ увидел неяркий блик - и почти сразу угадал покатость дубового бока, скрепленного обручами... Третий раз за безумный, нескончаемый день, нэрриха прыгнул за борт. Сиганул без разбега и расчета в вязкую смоляную воду. Побежал по дорожке фонарных бликов все дальше в ночь. Первый раз за все время - не считая шаги. Ржавая, холодная поверхность казалась лезвием, она жгла босые стопы, резала их нещадно, если верить боли. Но - держала, вопреки здравому смыслу и опыту. Бездна моря шаг за шагом пружинила, прогибаясь и снова выбрасывая вверх, словно под дорожкой из бликов есть основа... Когда до бочки остался всего-то один прыжок, опора исчезла.
  Ноттэ рухнул в черное кружево взбитой падением пены, погрузился с головой, вынырнул, отплевываясь. В несколько гребков достиг бочонка - низко осевшего, тяжелого от просочившейся внутрь воды. Стенку удалось проломить одним ударом, вторым - расширить дыру и по пояс нырнуть в свой извечный сонный кошмар без надежды и света... На сей раз дощатый мирок с хрустом раздался, уступил напору плеч и локтей. Утратившие хватку обручи - стражи кошмара - канули в пучину моря, навсегда...
  Руки нащупали тело - безвольное, маленькое. Рванули вверх. Снова пришлось всплывать и отплевываться, шипеть сквозь стиснутые зубы, терпеть боль: ноги свела судорога. Небывалое для нэрриха дело - полное, окончательное утомление... Но борт 'Гарды' приближался. Еще хватаетупрямства, чтобы вцепиться в брошенный канат, держаться, терпеть... Тьма обступает сознание, свет многих фонарей не создает в ней самой малой щели. Тишина обморока наваливается...
  
  - Вино грейте, олухи! Да не стойте, одеяла сюда! Отрыжка береговая, крысы бесхвостые, шевелитесь!
  Суетился и причитал, конечно же, помощник капитана. Он паниковал, бессознательно повторяя тон и любимые присказки пожилого Вико. В исполнении ломающегося мальчишеского голоса угрозы звучали смешно, но люди подчинялись. Ноттэ слышал все внятнее крики, топот ног. Он возвращался из небытия и понимал, как приятен путь в жизнь.
  Ему растирали ноги, его держали под спину, пытались напоить, хлопали по щекам, окликали по имени и ругали смачно, со знанием дела - то есть совершали все, что обычно в отношении нэрриха делать не принято. Чернота схлынула, последняя льдинка озноба растворилась в горячем вине. Ноттэ вздохнул и сел почти самостоятельно. Осмотрелся, щурясь и встряхивая головой. Из правого уха вода вытекла, вернув слух. В левом еще отзывалась болезненной глухотой.
  - Жива? - выговорил нэрриха.
  Его без слов повернули, в несколько рук указали - гляди. Ноттэ как-то сразу забыл об усталости, повел плечами, сел удобнее. Принял новую кружку с вином и опорожнил крупными глотками.
  - Жаль, нельзя убить чернобородого еще разок, - раздумчиво посетовал нэрриха, отдал пустую кружку и кивнул: - Спасибо. Мне уже хватит, я быстро восстанавливаюсь.
  Отнятая у моря плясунья оказалась ребенком лет двенадцати-тринадцати. Синевато-бледная, тощая, в залатанной убогом платье. Бэто держал её, уложив животом на колено, опустив плечи к самой палубе. Похлопывал по спине, бессознательно приговаривал капитанские ворчалки: 'Бегом, и чтобы пятками гвозди забивали!' или 'А кого это работа не греет?'.
  - Никак не прокашляется, легкие полны, - пожаловался Бэто, вздрагнув от прикосновения к плечу и глядя на нэрриха с надеждой: вдруг и теперь поможет?
   Костлявая спина, облепленная мокрой тканью, напряглась, и девочка наконец-то стала мучительно кашлять, избавляясь от морской воды. Похожие на зачатки крыльев лопатки вздрагивали, и казалось, что они могут прорезать ткань - так остро выпирают.
  Ноттэ осторожно улыбнулся, поверил, что худшее позади. Принял у одного из моряков плащ, укутался. Вспомнил важное и снова осмотрелся.
  - Где Вико, помощник?
  - Там, в каюте, - от недоумения Бэто замер, но быстро вернулся к прежнему занятию - выхаживанию утопленницы.
   - Я слышал голос... - начал было нэрриха и осекся.
  Что бы он сейчас ни сказал, ему не поверят! Все видели: нэрриха без сознания. Значит, мог с тем же успехом созерцать святого Хуана или шествовать по ступеням истиной Башни. Чуть подумав, Ноттэ подрастратил уверенность в своих же воспоминаниях. Слышать - слышал, но ушами ли? Ему ни разу не давали ответов, даже малых. Он и слушать-то не умел! А капитан и прежде был непрост, каков же он станет, вернувшись?
  - Дышит! Вот так-то, другое дело, - гордо сообщил Бэто, поднимая на руки затихшую девочку и победно улыбаясь. - Всем по кружке вина. Даже мне. Ты и ты - на вахту. Окорок дикого кабана выделяю своим решением из капитанского запаса. Празднуем. Ноттэ, какой курс?
  - Наша цель - порт Мара, но сперва зайдем в пустую бухту острова Серой Чайки. Спешить нельзя, - задумался нэрриха. - Капитан пусть подлечится. Добавлю: чем меньше странного узнает Башня, тем спокойнее будет ваша жизнь. Значит, надо обсудить и решить, чего именно вы не видели и не слышали. И кого на борту нет.
  Нэрриха глянул на девочку, Бэто сразу кивнул. Повинуясь жесту пассажира, отнес плясунью в его каюту. Уложил на койку, старательно укутал одеялом и плащом. Проследил, чтобы для нэрриха принесли и положили на пол тюфяк - тощий, но вполне ровный, не особенно промятый. Бэто сам проверил простыни, принес подушку и шерстяное одеяло - по всему понятно, отдал свое. Ноттэ не стал спорить. Поблагодарил, лег, прикрыл глаза и мгновенно провалился в сон. Почему-то нэрриха испытывал стойкое убеждение: извечный кошмар никогда не вернется. Страх перед вывернутым миром сгинул, когда была разбита бочка. Все, что осталось от былого ужаса - боль в костяшках пальцев, ссадины, длинный шрам на правой руке. Ныряя в недра бочки, он, видимо, сильно поранился, хотя совершенно не помнил этого.
  
  
  Глава 2
  Башня и колодец
  
  Патор был облаченный в белое, как подобает его сану. Он - высочайший служитель Баншни в пределах Эндэры и Тагезы - сейчас пребывал в обители, на верхнем ее ярусе, в зале приема. Он был тут полновластным хозяином и смотрелся соотвественно, внушительно. Но как-то неоднозначно.
  Внушительно - уже потому, что был высок и не особенно стар, не до одряхления. Патор хранил спину прямой и держал подбородок вздернутым, несколько надменно. Он сидел в кресле, установленном на возвышении в две ступени. Яркая белизна облачения выгодно подчеркивалась сиянием луча: день изливал всю благодать солнца одному лишь служителю божьему, словно парящему над миром в полумраке обширной залы. Окна по большей части выходили на закат и пока оставались в тени, шторы усердно копили сумрак. Вероятно, потому патор и избрал для приема этот зал.
  Неоднозначность в продуманную картину приема вносило поведение гостя. Это был весьма молодой человек, одетый в скромное дорожное платье, без герба и иных отличительных признаков происхождения, без украшений. Гость стоя выслушивал речь служителя, как, вроде бы, и подобает. Но - стоя спиной к патору! Все свое внимание гость уделял дивному виду, открытому для взгляда со столь изрядной высоты: двенадцатый ярус башни! Потакая любознательности, мирянин отдернул тяжелый бархат, призванный сберегать тень и прохладу даже в полдень и даже здесь, под самым шпилем оплота обители Серебряного Света, в просторечии именуемой 'Башня'.
  Башня - у этого слова много смыслов. Так называют белокаменный перст главного строения всякой обители. Подобное строение обычно имеет круглую форму или возводится квадратом кладки, ориентированным по сторонам света. Перст башни увенчан шпилем и указует в небеса или же в облака, явись они затенять виноградники среди лета. Башня - не только строение, тот же смысл имеет и символ веры. А еще Башня - произносимое шепотом и с опаской определение силы, немалой и все растущей, сосредоточенной в руках служителей божьих.
  Выказал ли гость уважение, явившись сюда по приглашению патора? Или обозначил слабость и признал патора первым среди равных? Может, он вознамерился разрешить некие сомнения? Или пожелал насладиться видом из окна, как сам сообщил еще до начала беседы? В точности ответа не знали ни патор, ни его ближние, ни, может статься, сам гость.
  
  - '... таким образом, лоза моих рассуждений принесла этот плод, долгожданный, взлелеянный на почвах наблюдений и молитв. Воистину неоспоримо единство корня, из коего происходят верования севера и юга, а также и диковатые, маловнятные нам культы заокраинного и полулегендарного востока. Корень сей есть древнейшая вера предков наших, постепенно обросшая листвой языковых и обрядовых особенностей, сокрывших извечный и неизменный единый ствол в пестроте сиюминутных различий. Увы нам, различия подобно листве заслонили главное, породив нечестивую распрю...', - голос патора Паоло пресекся, рука небрежно, с отвращением, стряхнула свиток с подставки для книг. - Полагаю, довольно чтения, мне тягостно повторять измышления и отравлять ваш слух ложью. И так очевидно: безумец даже теологические рассуждения сделал ересью, богохульным средством, призванным прекратить, как он выразился, 'распрю'. Распрей же, Ваше Ве...
  - Помилуйте, я смиренный паломник, - с долей раздражения отметил гость, так и не обернувшись, но выказав должное усердие в поддержании своей игры в неузнанность. - Я внемлю словам мудрости, преисполненный веры и смирения.
  - Конечно же. Итак, продолжим. Распрей презренный отщепенец смел именовать поход во имя веры, принесший одному только вашему деду земли до самого перешейка Канто и девять крепостей: Тольэс, Ба...
  - Не жалуюсь на память, - поморщился гость, снова сосредоточившись на изучении долины. - Патор, воистину Башня умеет и удивлять, и творить чудеса. Я совершил небольшую прогулку, покинув столицу в преддверии жары. В путь я отправился с определенными убеждениями. Как мнилось мне, неоспоримыми. Ту распрю начали южане, хроники дворца ничуть не лживы. Но весь урожай собрали не они, а мы. Однако же способ... скажем так, жатвы не выглядит безупречным даже в семейных хрониках.
  - Если бы старик успел вынести за порог обители свои бредни, долина Сантэрии того и гляди, осмелилась бы объявить себя центром мира, ничуть не заботясь о мнении самого маджестика. Ложная гордыня могла вознести обитателей долины в их помыслах превыше мирской власти, превыше духовных заветов, созданных в радении о благе жизненном и посмертном. Они обратили бы взоры к югу и польстились на сладкую ложь эмира и его злоязыких советников. Разместите сей довод на весах рассуждений, и способ противодействия ереси не покажется искажающим безупречность. Ибо устои незыблемы, и иного не допустим ни мы, ни вы.
  Голос патора журчал убедительно, искренне - но несколько усыпляюще. Гость с заметным трудом подавил зевок, давая понять, что не любит словесные куржева. Паоло смолк и решил выдержать паузу, обозначая право хозяина в разговоре. Гость прошел до угла зала и взглянул в полукруглое окно с граненым хурстальным стеклом. Отсюда открывался роскошный вид на миндальный сад, розарии, большой парк, тянущийся до самой стены обители, на зеленых великанов - дубовую рощу, занимающую всю долину вне стен. Дорога на столицу то пряталась в тени могучих крон, то выбиралась под палящее солнце. Малые тропки вились от ствола к стволу прихотливым узором, отмечая обычный путь служителей, присматривающих за рощей и в должное время собирающих драгоценную пробковую кору. Гость едва заметно дрогнул бровью. Вряд ли ему нравились полубезумные порывы старой королевы Атэррийской - Хуаны Второй, передавшей Башне лучшие владения и в том числе почти все дубовые рощи... Ведь кора - это живое золото. Гость вздохнул и зашагал вдоль стены, без интереса поддевая шторы и изучая виды.
  - Пожалуй, вы правы, ваше преосвященство. Но вернемся к той жаре, что сделала целительным и даже насущным мое путешествие. Юг летом - воистину пекло. Пожалуй, погода схожа с давней, знакомой моему деду и не сулившей ничего благого... даже при взгляде из этого окна. Кажется, в тот год было принято решение о земельных и иных особых правах паторов в Барсе. Некоторые назвали указ уступкой, иные нашли в решении необдуманность и чрезмерность. Сплетники позволили себе шептаться о слабости короля. Но чудо было явлено, мы изгнали ересь из Сантеэрии. Хотя перевалы считались непреступными.
  Патор кивнул, позволил себе растянуть губы в подобии улыбки, пресной, как хлеб, подаваемый страждущим у внешних врат оплота веры. Паоло поднялся из кресла, сгреб в ладонь сверток, поданный сэрвэдом по хозяйскому знаку. Обладатель белого одеяния скользил беззвучной поступью старого, но все еще уловистого, кота, охотящегося на дерзкую венценосную мышь.
  - Пути свершения людских деяний небезупречны, зато провидение воистину вне пересудов. Самое грозное оружие людей - ничто перед карой высших сил. Первому оказывают отчаянное сопротивление, второе принимают в смирении, склонив голову и умоляя о милости, свершая акт покаяния.
  - Провидение вне мирской власти, - гость утратил интерес к видам за окнами и уделил внимание патору. Повернулся к нему всем корпусом, чуть поклонился, выказывая уважение сану. - Теперь я вижу: вы с редкостным усердием желаете вернуть в закрытую библиотеку труды того старика... и это оправданно.
  - Именно. Едва ересь покинет столицу по воле вашей и во благо Башни, мы примемся неустанно возносить молитвы, и с божьей помощью дела юга переменятся. Внутренних врагов короны постигнет возмездие, внешние утратят воинственность. Вы сможете отвести войска к северу, что теперь весьма выгодно. Вы проявите политическую мудрость и покажете себя сильным стратегом.
  - Стратегом? Того и гляди, Бертрана начнут именовать уже не белой, а блаженной вороной, - усмехнулся гость, намекая на вольное толкование своего имени. - Как можно оголять крепости, если на южном склоне гор скопилось до двадцати тысяч сабель, и это только надежно известные нам силы?
  - Их уравновесят силы иного порядка.
  Патор откинул сложенные конвертом края свертка и показал собеседнику содержимое: невзрачную темную ткань без узора. Породистое смуглое лицо гостя приметно побледнело. Хищный прищур, взблескивающий искрами интереса, угас под расслабленно прикрытыми веками.
  - Воистину Башня применяет сильные средства, - шепотом выдохнул гость. - Цена мира мне представлялась менее... убийственной. Но, пожалуй, поздно менять решенное, да и не привык я перечить себе. Это порой накладно, но... но пусть так. Вы получите то, что стало предметом обсуждения. Одна поправка: посылку доставят после вмешательства провидения. Не теперь, но именно и только - после. Пусть оно укажет, что есть истина.
  Гость кивнул, одновременно испрашивая благословения и отмечая окончание разговора, а с ним и свое намерение покинуть обитель. Не дожидаясь завершения обычной формулы одаривания благодатью и слов прощания, он отвернулся и пошел прочь из зала. Миновав все двести пятьдесят ступеней спуска, гость не ощутил одышки: он был молод и двигался стремительно, сопровождающие сэрвэды отставали и опасливо вжимали головы в плечи. Действительно, было жутковато наблюдать гнев этого паломника, столь явный в его молчаливой спешке. Тем более, все в обители знали и имя гостя, и норов.
  
  
  
  У самых дверей гостя ждала карета. Два слуги, не поднимаясь с колен и не шевелясь даже, держали рапиру и шляпу паломника: оружие недопустимо в стенах оплота веры, как и любые помыслы о причинении смерти, таков канон духовной жизни...
  Мужчина резким жестом отстранил слуг и нырнул в полумрак кареты. На дверцах не имелось герба, экипаж был добротным, но неброским, как и одеяние гостя. Всю маскировку разрушало сопровождение - полусотня охраны, состоящая из людей с внешностью, знакомой любому искушенному в столичной жизни. Чего стоил один 'королевский пес' Эппе, узнаваемый всеми и всюду до драки, неизбежной вопреки любым попыткам уклониться.
  Дверца хлопнула, карета тронулась, паломник с чувством выругался, ничуть не заботясь о святости места и греховности своих помыслов и слов. Тот, кто все время общения с патором прождал паломника в его карете, сочувственно усмехнулся, не проронив ни звука. Подал мешочек, помог добыть оттуда золотую шейную цепь и несколько перстней.
  - Если бы ты спорил на деньги, мог разорить даже меня, - признал паломник. Отдышался, нанизывая перстни и постепенно укрощая гнев, сделавший его голос хрипловатым, а шею бурой от прилива крови. - Он посмел ставить условия. Мне!
  - Приятно наблюдать развитие твоей выдержки, почти достигшее взрослости годовалого котенка, - похвалил молчавший до того момента спутник. - Я помню времена, когда ты сказал бы: 'Ставить условия Нам', вскипел от своих же слов, вернулся в обитель и ввязался в склоку. Или наворотил еще невесть каких глупостей.
  - Не все потеряно, черт побери, - смущенно буркнул паломник, покосившись на того, кто смел звать его на 'ты' и насмехаться. - До вечера разойдусь и наворочу. Твоя очередь ставить условия... Нам, нашему несравненному и лучезарному высочеству.
  - Величеству. Вы правите единой Эндэрой, земли востока лишь часть её и к тому же ваш брат...
  - Не зли меня. В любом случае я соправитель и желал бы...
  - Даже короли не умеют воскресать из мертвых, что бы по этому поводу не твердил патор. Корона Эндэры - теперь лишь вопрос формальностей и ритуалов. Твоя жена изощренно умна и вовсе не склонна отрицать равенство прав соправления, что бы ни твердили надменные западные доны. Так что я дважды прав - величеству, по крови и по благословению Башни. Изабелла великолепна, так ловко сделать неоспоримым свое мудрое решение о браке, безнаказанно насолить тетушке и наконец-то объединить земли, не орошая их кровью... Ничего мне не надобно от тебя. Я скучаю и сам не знаю, зачем вдруг приехал тогда в столицу и что позабыл во дворце.
  - Ходят слухи, ты пел ночами для моей матушки, еще когда был молод отец. Может, совесть проснулась или хуже того, родственные чувства?
  - Это старая сплетня, мы уже обсуждали её. Ваша матушка была набожна и верна мужу, а ваш отец... я умолчу. Увы, ваше яростное величество, шутка не смешна.
  - Разве я смеюсь? Назови цену. Такие, как ты, только в первом круге служат под властью данного сгоряча слова. Ты не мальчишка и разбираешься в ставках больших игр. Явился, испоганил мне семейный траур по брату, лишил меня законного права на быструю и успешную войну с югом, поссорил с Башней. Я чувствую себя глупее глупого. Я, черт подери...
  - Не богохульствуй.
  - Эо, ты чудовищно стар и не веришь ни во что! Это достоверная сплетня, еще мой прадед знал, насколько она близка к истине. Помнится, некто далекий от богобоязненности учинил изрядный переполох у нас. А уж как жарко стало в большой и недружной семье эмира!
  - Не смешивай веру и тех, кто объявил себя её служителями. К тому же время идет, люди меняются.
  - Люди... Ты-то тут причем?
  - Я тоже меняюсь. Время утекает песком сквозь пальцы. Прежде я не осознавал его ток, но ныне каждое мгновение обрело и звук, и длительность... точнее, краткость. Раха - сила, нас питающая - постпенно иссякает, она на вечна. В ограниченности бытия есть немалая прелесть. Жизнь восстанавливает цвета, казавшиеся давно вылинявшими, вкус её снова манит, как лучшее вино. И еще - растет занятнейшая жажда успеть, узнать и поделиться... Смертность, друг мой, то еще искушение.
  - Тебе, подлецу, жить надоело, - обозлился паломник, - а мне наоборот, ничуть! Между тем, ты втравил меня в интригу, из которой нет безболезненного исхода. Я не хотел бы прослыть Бертраном Блаженным, но троекратно не желаю остаться в памяти Буйным, а равно не стремлюсь назваться Юным, скончавшись до срока... Эо, ты не человек в той мере, чтобы я мог сказать, не прячась и не теряя лица: да, мне страшно. Чертовски страшно. Он показал мне в точности то средство, что предсказывал ты. Он уже возомнил себя провидением! Но его средство будет карать безразлично к титулу, благу для края, доводам рассудка и золота. Ты ведешь себя не лучше, не желаешь назвать цену и значит, отказываешься служить. Ты играешь мною... Хозяина Эндэры, кажется, возвели в наипозорнейший сан шута? - Бертран тряхнул головой. Отдышался, чуть спокойнее глянул на собеседника. - Эо, если я не учту сказанного тобой, я проиграю. Если последую совету, меня того и гляди уберут с игрового поля. Кроме тебя лишь двое старших нэрриха могут дать защиту и испытывают определенную приязнь к Эндэрре. Один невесть где, второй, как мне сообщили, нанят Башней. Бог весть, надолго ли, и не по моему ли поводу.
  - Пообещай ему то, что патор только что испросил у тебя, - лениво зевнул Эо. - Не знаю в точности, как он воспримет предложение... С таким делом справится Изабелла, а я желал бы наблюдать за беседой со стороны. Подобные мне взрослые нэрриха редко впадают в бешенство.
  - Если он нанят Башней, как перехватить и переманить? Мои люди искали его и не только его с зимы, но, чёрт... Но вас найти не проще, чем поймать ветер!
  - И все же мы, неуловимые нэрриха, всего лишь улов ничтожных плясуний...
  Эо негромко рассмеялся, поудобнее устроился на диване, подоткнул под бок несколько подушек. Прикрыл глаза, расслабился. Бертран воспользовался случаем и еще раз, при свете дня и без помех, рассмотрел спутника. Странно слушать жалобы на преклонность лет от существа, которое выглядит цветущим, прелестным юношей восемнадцати лет. Прикрытые теперь глаза имеют - Бертран знает в точности - цвет темного шоколада, как у всех подобных. Впрочем, у Эо они почти черны, и напоминают скорее о спелом винограде, вобравшем сладость лета. Волосы вопреки обычаю не остриженные под корень, они длинные, почти рыжие, выгоревшие и волнистые. Золотистая кожа безупречна, ни единый изъян не нарушает её бархатистой гладкости, ни одна морщинка не намекает на тяготы прожитых веков... Сплетни утверждают, что Эо, сын штиля - или как его там, пойди упомни все имена и прозвища - божественно танцует и не хуже играет на виуэле. Слагает стихи и исполняет их своим сладким, чуть вибрирующим, голосом. Вроде бы в прежние времена этот юноша выстроил дворец в столице, у самого берега реки. Влюбленные доньи только что штурмом не брали высоких стен, норовя привлечь к себе внимание. Но подобные Эо не люди ровно в той мере, чтобы ценить непостижимое и отказываться от понятного.
  - У тебя есть дети? - прямолинейно поинтересовался Бертран, твердо зная, что порой именно так и удается получить настоящий ответ - нахрапом.
  - Я не знаю даже, есть ли у меня бессмертная душа, - то ли с насмешкой, то ли с горечью, отозвался Эо. - Но желал бы верить в лучшее... разобравшись, что для меня есть это самое лучшее. Ты прежде задал более насущный для рода Траста вопрос. Вот тебе не сам ответ, но вполне занятная... сплетня. Жил-был дон. Кое-кто полагал его небезнадежным, а иные находили, что укоротив зазнайку на голову, сделают его гораздо приятнее. Дон изволил быть храбрым до безумия, шлялся по ночам в порту, пил сладкое сантэрийское, купленное у еретиков, и поминал нечистого по поводу и без.
  - Милейший человек, - похвалил Бертран.
  И про себя подумал: история-то давняя, если тогда сантерийское еще покупали у еретиков. Ныне в долине их стало куда как поменьше, до трех четвертей населения посещает обители и почитает закон, установленный Башней. К тому же сама долина принадлежит короне, а того точнее - именно его династии, роду Траста. Значит, дело было даже не при паторе Луиджи, а ранее. Может статься, намек прямой и касается предка. А если нет - то легенда куда древнее и восходит ко временам, когда строили на равных условиях и даже рядом обители по трем законам веры, прежде сосуществовавшим относительно мирно. Тогда событиям много более трех сотен лет... Хотя разве это - важно? Дон из рассказа в любом случае производит приятное впечатление и даже кого-то напоминает. Что вполне в привычках Эо: маскировать насмешки под легенды и выдавать неглупые мысли в самой, на первый взгляд, недостоверной форме. Вот и сейчас Эо дразнит, вынуждает гадать, не сам ли он был участником истории, если она - не легенда, а быль? Пойди разбери, сколько ему, если успел и устать от жизни, и научиться снова радоваться ей.
  Эо распахнул глаза, по-собачьи грустные, с опущенными уголками век и слишком крупной радужкой, едва оставляющей место проблеску белка. Взмах длинных ресниц получился насмешливым и по-женски кокетливым. Если допустить признание непредвзятой правды, юноша мог бы без натяжки нарядиться девушкой, нет в нем ни малейшего оттенка мужественности. Но нет и женственности, он слишком иной, разум пытается оттеснить в тень чуждость и подменить привычным. Руки хорошей формы, но кисти некрупные. Пальцы сильные, с характерными мозолями, оголовье рапиры они гладят привычно, почти ласково. Сама рапира - и не вполне рапира, она старомодна до смешного. Гарда мала и проста. Клинок короче нынешних, зато лезвие куда шире. Скорее уж меч, таким сподручнее рубить, нежели колоть. Весьма похожий клинок висит на стене оружейного зала, им владел в юности прадед и, по слухам, был мастером, поскольку дожил до седин, не прекращая шляться по гостериям, пить сладкое сантэрийское и полагать себя бессмертным. Малость остепенился предок лишь после неприятной истории в порту. Его подкараулили, и ловко. Трудно поверить, что некто отдаленно похожий на Эо, тоже нэрриха, в одиночку помешал расправе, оплаченной и подготовленной со знанием дела.
  - У того дона была невеста, - продолжил Эо. Убедился, что слушают его внимательно и снова смежил веки. - Прелестная девица, она умела петь соловьем... более никто не владел голосом так, по крайней мере на моей памяти.
  - На твоей, значит.
  - Положим, да... Девица была мила и, что куда важнее, имела трезвую голову. Она с растущим беспокойством наблюдала пьяные выходки дона жениха, чей отец был всего лишь третьим претендентом на власть...К тому же подлецом, каких поискать. Он зарезал брата и племянника, и это тоже правда, не добавляющая друзей и сторонников.
  - Списки наследования часто стремятся укоротить, тем более при наличии поводов в виде мести, - включился в игру Бертран.
  - Месть точила свой эсток, но девица прибегла к способу, позже вычеркнутому из всех и всяческих списков, хранимых вне обителей Башни. Темной ночью она пошла к старому колодцу...
  - Только без жертвоприношений, - поморщился Бертран.
  - Обижаешь! Даже огорчаешь, - Эо снова открыл глаза и подмигнул. - Что ты знаешь о вере вне Башни, о старых культах и самом понятии 'жертва'? Прочти толком и без спешки заметки того старика, не зря они так тревожат робкого патора Паоло: в них много искренности. Жертвой древним многочисленным богам, олицетворявшим природу, могли быть цветы, капля вина, пролитая на алтарь с благими мыслями или хотя бы без ругани. Девица отправилась к колодцу, имевшему название 'Поющий о радости'.
  - О! Это что, тот, летнем дворце моей Изабеллы, у самого берега? В нем вода слегка отдает солью, - живее уточнил слушатель.
  - Не исключено, почему бы нет? Она пошла к колодцу и спела просьбу. С душой, без срывов голоса, не особенно громко, это как раз лишнее. Поскольку её интересовал определенный защитник, она избрала день владычества его родного ветра.
  - И когда же...
  - Голос твоей жены, уж прости, не в моем вкусе. Низковат, с легкой хрипотцой, - отметил Эо без тени почтения. - Зато она умна, вы умудрились без войны объединить земли и даже, по слухам, счастливы в браке... вопреки тому, что альянс создан столь явно для всех - по расчету. О вас даже не сплетничают.
  - Мы тверды в вере, тверды до фанатизма, это общеизвестно. Не зли меня.
  - Не поддавайся на подначки. Ты в состоянии понять, что за ветер надобен на сей раз?
  - Положим, да.
  - Распорядись вычистить колодец и избавить его от изменений в исходном устройстве: навес там лишний. Уж не стараниями ли сэрвэдов патора возведен, откуда мне знать?
  - Звук теперь, значит, отражается и гаснет...
  - Сказано достаточно, более не добавлю ни слова. Мне пора, стены обители давно остались позади, в карете душно, в столице и того противнее. Я всегда любил горы.
  Эо глянул в окно и глаза его блеснули азартно, молодо. На тонкой коже проявился румянец. С долей раздражения Бертран подумал: сейчас гость покинет карету, и родится новая сплетня. Мол, кое-кто без жены ездил на север, якобы в обитель, а сам-то, сам-то... Все видели, кого с собой тащил. Переодетая девица. Рыжеватая, может статься, подобрал в гостерии по пути и развлекался, точно как прадед, чтоб ему в гробу икалось, пьянице, наплодившему слухов никак не меньше, чем незаконных отпрысков...
  Мысли свернули с кривой тропки на главный путь: если патор задействовал свой план, как отнестись к тому, что более не тайна и значит, давит ответсвенностью на плечи? Сэрвэды уже наверняка скачут к горам и везут назначенное Башней для крепостей и их жителей 'провидение', более похожее на проклятие. Войска нужны на севере. Очень нужны. И совета спросить не у кого: Изабелла не знает этой тонкой партии, ей никто не сообщал причин поездки мужа на север. Но, едва правом и именем Бертрана Трасты войска отведут в глубь долины, скрывать сговор станет поздно, во дорце разразится непогода... Башне и это в пользу. И вот вопрос вопросов: стоит ли играть, если тебя так яростно затаскивают в игру?
  Бертран нахмурился. Долго молчал, не в силах избрать решение. Снял с пальца перстень и некоторое время задумчиво его рассматривал. Наконец, протянул спутнику.
  - Возьми. Он надежнее золота или приказов, переданных с гонцом, обеспечит тебе коня и право проезда, а также содействие. Не ведаю, как можно предотвратить то, что уже начато. Но пусть долина живет и далее без столь жуткого... провидения. Я сегодня не пошел на прямой раздор, даже дал патору некие обещания. Твои советы смутны, и если Башня будет...
  - Не позволяй делать выбор за тебя ни мне, ни Башне, ни кому-то еще, - напевно вымолвил Эо. Убрал перстень в кошель у пояса. - Запомни, может статься, это важнее всего иного. Неумеренность того дона наплодила немало детей. Однако именно она едва не лишила род Траста законной возможности наследовать. Не повторяй старинных глупостей. Башня охотно поможет северу прибрать к рукам все. Твоя новорожденная дочь, если первой будет именно дочь, вполне способна своим браком убить династию... Кто-то скажет, что она, положим, безумна. И...
  - Прекрати! Порой желание прикончить тебя делается слишком уж значительным и даже главным.
  - И снова припомни мои советы по поводу умеренности, - рассмеялся Эо. Стукнул в стенку кареты, давая знак к остановке. Спрыгнул в траву и оглянулся последний раз, ожидая, пока подведут коня. - Все, что я мог, исполнено. Теперь твое право и дело - решать или не решать, плыть по течению или бороться. Береги семью и не шляйся по порту, ради всех богов древних и новых... - Темные глаза блеснули озорством, Эо одним движением качнулся в седло, склонился к карете и шепнул едва слышно: - Зря переживаешь, что меня сочтут сплетней. Но если вдруг... напомни Изабелле о серебряных розах.
  - Что? О каких таких...
  Бертран смолк на полувздохе и быстро оглядел луг, десяток знакомых с детства приятелей-донов, усердно отвернувшихся, но норовящих все услышать и домыслить. В отчаянии Бертран махнул рукой, то ли провожая скачущего галопом Эо, то ли посылая его подальше.
  - Говорят, в бестию были влюблены одновременно дон Кармелло и его сестра, - серьезно сообщил ближний из донов охраны. - Клянусь пресвятой девой, я начинаю понимать, почему. Это существо вызывает одновременно приязнь и отвращение.
  - Вроде, ни с чем остались и дон, и донья, - расхохотался королевский пес Эппе, конем тесня охрану от кареты. - Если оно чем и интересуется, уж точно не внешностью. Тем более нет в нем тяги к ночным похождениям. Зато я знаю толк в ночных делах. И верую истово.
  - О, ты исполнен святости, когда трезв, то есть день или два в году, - предположил Бертран, наблюдая, как слуги складывают ступеньку и прикрывают дверцу кареты. - Вперед, хватит бессмысленно тратить время на сплетни и прочие глупости.
  Король остался в карете один, но ему казалось, что экипаж проседает на рессорах, перегруженный сверх меры воистину неподъемными сомнениями. Можно ли счесть нэрриха - союзником? Стоило ли отдавать перстень в залог союза? Что скажет Изабелла, когда узнает - а королева умеет узнавать то, что вообще ни разу не было сказано вслух... И, черт подери, король он или не король? Неужели он обязан всякий раз оглядываться на патора, жену, влиятельных донов и еще невесть кого? Разве это - власть?
  
  
  
  
  
  Глава 3
  Кукла для плясуньи
  
  Первый раз за все время жизни Ноттэ приснился добрый сон, интересный, - такой, что от солнышка, щекочущего веко, пришлось отворачиваться и накрываться с головой, стараясь досмотреть и не проснуться.
  Мотылек не спешил взлетить с раскрытой ладони, чуть покачивал крыльями. Ветерок их движения вздыхал без голоса - улыбался. Тьма делалась реже, как истертая ткань, и сквозь неё проступал свет. Тонкие лучики протыкали плетение нитей, сияли. Тень крыльев была перламутровой. Наконец, мотылек взлетел, ладони сделалось пусто и это не огорчило, словно так надо. В полете крылья обрели полную красоту, порхающий цветок вился и танцевал, скручивал воронку ветра. Поднимаясь в ней все выше, в большое золотое сияние.
  Проснуться пришлось, когда кто-то совсем по-настоящему пощекотал раскрытую ладонь. Ноттэ вздрогнул, улыбнулся - и сбросил с головы душное одеяло.
  Девочка, которой полагалось лежать без сознания, сидела на полу у кровати и рассматривала то ладонь, то голый живот нэрриха: рубаха сбилась к самому горлу.
  - Доброе утро, - предположил Ноттэ.
  - Доброе, - кивнула девочка и осторожно улыбнулась. - Ты спас меня. Я это знаю твердо, хотя и не помню ни-че-го о прошлой ночи. Меня зовут Зоэ.
  - Хорошее имя, - нэрриха удивился собственному настроению полнейшего благодушия, такому редкому, даже малознакомому. - Мое имя Ноттэ. Доброе утро, Зоэ.
  Нэрриха подмигнул и приподнялся на локте. Его не занимали вопросы, не интересовали ответы. Начинался прекрасный день согласия с происходящим и приятия мира в самом светлом и праздничном виде. Девочка снова улыбнулась. Постучала пальцем по ладони нэрриха, затем - по его животу.
  - Эй, а ты кто? Я думала, у всех людей есть пупок, и линии на руке лежат одинаковой сеткой.
  - Очень сложный вопрос. Пожалуй, я не стану отвечать целиком, самому мне не до конца очевидно, кто же я. Но могу рассказать сказку. Только сперва ответь: давно проснулась? Тебя накормили?
  - Проснулась давно, - Зоэ принялась ощупывать волосы, вздыхая и норовя ногтями продрать кожу головы, наверняка нестерпимо зудящую после пребывания в море. - Чешется... Ужас как чешется! И живот бурчит. Только я лежала тихо, мало ли, кто там. Боязно.
  Зоэ пальчиком указала на дверь и поджала губы, настороженно прислушалась, подвинулась ближе к нэрриха и вцепилась в его руку. Ноттэ ощутил, как в сияние приятного дня вползает тень раздражения, а то и злости. Если бы чернобородого удалось убить еще раз, определенно: стало бы легче... Но, кажется, формула из старой книги Башни в нужном звучании радикально исчерпала вражду. Только слово, пусть самое могущественное, не сумело отменить для Зоэ страх пережитого и вернуть ей утраченное доверие к людям. На шхуне, теперь нет сомнений, с плясуньей обращались отвратительно. Хотя надо быть окончательным мерзавцем, чтобы не пожалеть ребенка, к тому же столь интересного. Девочка умна, не склонна к панике и любознательна. Хороша собой, путь и не по взрослому еще, а всего-то скоротечной и робкой красотой ранней весны - преддверия юности...
  - Мы в каюте 'Гарды', - сказал нэрриха. - Это самый быстрый и красивый люгер Эндэры, ему нет равных во всем свете, так скажу и буду прав. Здесь никто не обижает детей. Тебя спасали всей командой. Думаешь, легко найти в огромном море, ночью, маленькую девочку?
   - Но дверь закрыта, и они ходят туда-сюда, стерегут, - упрямо замотала головой Зоэ. - Я в щелочку глянула, знаю.
  - Дверь открыта, надо посильнее нажать. А ходят - да, всем важно понять: вдруг тебе плохо и нужна помощь?
  Зоэ кивнула, дернула плечом - верю, стараюсь, но руку не отпущу. Задумалась и потянула запястье ближе.
  - А как же тот черный, Борхэ? Он числится моим опекуном, только он совсем злой, ты не отдавай меня, ладно? Пожалуйста! - Зоэ заговорила быстрее и тише. - Он явился прошлой осенью, сказал, что друг дядюшке и выполняет его последнюю волю. Что у меня способности и надо везти на остров Наяд, денег дал... Письмо показал. Ему поверили, а я что? Я и кричала, и сбежать пробовала, только он совсем не прост. Ты бойся его. Он убивает людей. Я видела, он совсем без души, режет - и улыбается.
  Вывернув весь ворох ужасов, Зоэ задохнулась, побледнела и закусила губу. Пришлось вставать, искать рубаху, заматывать поверх штанов и одернутой рубахи широкий пояс, исключая возможность для всех подряд удивляться отсутствию пупка. Девочка бегала следом, помогала и не отпускала руку, как привязанная. Клятвенным заверениям, что злой Борхэ никогда не появится - не верила, и пугалась все сильнее. Щеки бледнели, лицо вытягивалось, становилось совсем узким, болезненно-несчастным.
  - Сдаюсь, - нэрриха сел на край койки и виновато повел свободной рукой. - Я убил его. Не хотел говорить, нехорошо с такой новости начинать день...
  - Совсем убил? - строго щурясь и дергая за руку, уточнила Зоэ. - Надежно? Он огромный, а ты не особенно удался ростом. У него здоровенная рапира, он звал себя грандом и мастером, и еще...
  - Совсем убил, - нэрриха прервал перечисление. - Точно.
  - Насквозь, да? Еще надо помолиться и похоронить в хорошей земле, чтобы из него злость не вылилась этим... привидением. Вот.
  Зоэ чуть успокоилась и села на пол, силы закончились, страх прошел, новизна впечатлений поугасла - осталась лишь слабость. Девочка вздохнула, покосилась на дверь.
  - Я сказал все нужные слова, надежнее некуда. Давай я укутаю тебя потеплее, вот так, и мы пойдем знакомиться с Бэто, помощником капитана. Он наверняка ждет нас, чтобы завтракать всем вместе.
  - Завтракать, - Зоэ шмыгнула носом и принюхалась. Снова вздрогнула и уточнила: - А плясать не заставит?
  - Нет. Только кушать. Досыта.
  Идея вынужденного танца, противного плясунье, была совсем нова для нэрриха. Он истратил некоторое время на обдумывание. Молча завернул Зоэ в шерстяное одеяло, поднял на руки, миновал каюту и открыл дверь. Не хочет танцевать! Ноттэ тряхнул головой и фыркнул. Он прежде имел ложное, как теперь ясно, убеждение: все одаренные плясуньи желают вершить волшбу, жажда власти над ветром у них в крови. Оказывается - нет...
  - Сони очухались! - прогудел голос капитана, надтреснутый и тихий, но вполне настоящий...
  Вико полулежал в кресле, наспех изготовленном из досок и натянутой холстины. Он рассматривал небо, паруса и иногда поднимал голову от подушек, чтобы глянуть и на команду, и даже на море.
  - Ты должен был бредить еще дня три, - возмутился Ноттэ.
  - Никому я ничего не должен, вот дурость! Даже тебе, - уперся капитан. - Я кинул веревку, ты убрал с палубы 'Гарды' мразь, мы оба справились и не наделали долгов. А вот ежели бы ты, положим, упустил злодея, образовался бы преизрядный счетец. Или не найди ты малявку - ну, вовсе беда, за борт тебя, неумеху, и все дела.
  Зоэ захихикала, наконец-то отпустила запястье нэрриха, спрыгнула на палубу. Удобно перехватила края одеяла и и осторожно, по шажку, стала продвигаться к грозному капитану. Вцепилась в его руку, уверенно оглядела палубу, паруса. Посмотрела и на моряков - уже не вжимая голову в плечи и не стараясь спрятаться с головой в одеяле.
  - Знакомься, - Ноттэ решил помочь. - Это Вико, капитан. А это Зоэ, новая пассажирка 'Гарды'.
  - Годится, - буркнул капитан и вновь откинулся на подушки, пряча слабость за напускной суровостью.
  Нэрриха склонился ниже, поправляя подушки и шепнул совсем тихо:
  - Ты ночью советовал мне слушать сердце?
  - Ночью я, знаешь ли, был далековато, а советов пассажирам я не даю никогда, - упрямо буркнул капитан. Прикрыл глаза, мешая разобрать на дне их, насколько честен ответ. Добавил с издевкой: - Иди, обед стынет. Мотылькам, и тем надобна еда. Людям тем более.
  Нэрриха кивнул, приобнял девочку за плечи и направил в сторону капитанской каюты. О мотыльках он не говорил ни слова, это очевидно. Капитан ночью был без сознания и вслух не бредил, это тоже понятно. И все же нечто - было. Нечто ровно насколько неуловимое, как и обещал тот старик нэрриха, смотритель маяка. Воистину: настоящее, главное, не любит выставляться напоказ и кричать о себе...
  
  
  Бэто суетился в каюте и сиял непрестанными улыбками, гордо именовал себя помощником и, кажется, мечтал о постоянном месте второго за плечом бессменного и несравненного Вико.
  Зоэ кивнула, выслушав имя нового человека, юркнула на указанное место, схватила ложку, подтянула к краю стола миску и принялась даже не есть - жрать. Она давилась, глотала непережеванные куски рыбы, запивала жижицей через край, поскорее и побольше. Она облизывалась, чавкала и вытирала губы тыльной стороной ладони. Она, расхрабрившись, тянула к себе все новые миски, наклоняла, изучала содержимое и указывала пальчиком - кладите мне это, и это, и это тоже.
  - Лопнет, - испугался Бэто, безропотно вываливая в плоскую чашку тушеные бобы, добавляя ломти мяса и дольки соленой рыбы. - Дон Ноттэ, хоть вы ее уймите, пожалуйста.
  - Капитан наш как - поправляется? - нэрриха не пожелал поддержать тему.
  - Ноги плохо чувствует, волочит, особено правую. Пятку кололи иглой, он и не заметил, - расстроился Бэто. - Страдает. То есть сердится и ворчит пуще прежнего. Чтобы не жалели его, значит. Не хочет сходить на берег.
  - В один день здоровья не вернуть, - отмахнулся нэрриха. - Сможет ходить. Пусть с палкой, но все же сам.
  Зоэ оттолкнула пустую миску и с опаской осмотрела груду еды на плоской тарелке. Первый злой голод улегся, и собственные запросы теперь выглядели непосильными.
  - Ло-опну, ну правда, - шепотом пожаловалась девочка, глядя на помощника капитана, сочтенного младшим из взрослых в каюте и самым податливым.
  Бэто не подвел. Выделил новую тарелку, чистую. Переложил в неё всего-то одну ложку бобов и не стал насмешничать. Унес гору еды и не отругал, и не рассердился. Вернулся, прикрыл дверь и сел на свое место.
  - Теперь можно поговорить, так приказал капитан, а он всегда прав, - сообщил Бэто. - Ноттэ, вы готовы сообщить: что нам делать с новой пассажиркой? Не Башне ведь отдавать.
  - Башня отправит Зоэ на остров Наяд, это в лучшем случае, - задумался нэрриха. - Её вынудят изучать танец во всех тонкостях. Башня напоказ преследует исполняющих пляску, называет это занятие черной волшбой, и все же не искореняет и не запрещает окончательно, чуя пользу.
  - Я жила на острове, всю зиму там мучилась, - Зоэ облизала ложку и отложила в сторону, вздохнула и устроила локти на столе, подпирая ими щеки. - Гадость! Моя бабушка умела танцевать. А эти, на острове - они тьфу, дешевки, мякина, шелуха. Дуротопки и пустотопы. Вот.
  - Сколько слов! - поразился нэрриха.
  Сытая Зоэ порозовела от возбуждения и возмущения, сочтя, что её высмеивают. Вскочила и заговорила громко, сопя и размахивая руками, хлопая в ладоши, то и дело запуская пальцы в волосы, все сильнее расчесывая кожу головы и шеи.
  - Я правду говорю! Я толстая и старая буду лучше их, вот! Моя бабушка в шестьдесят два танцевала, а эти смолоду только топают и сопят, вот! Руки туда, руки сюда, дышать, глядеть ах, глядеть ох, первая поза, вторая, ля-ля, глупости! - Зоэ зашипела и оттолкнула стул, освобождая место. Подняла руку и сделала сложное движение. - Это вот, растущее, бабушка называла его цветок радости и весенний огонь. Могу так, могу так и так - тоже неплохо будет, и только внутри знаю, как хорошо и правильно прямо сейчас. Оно всё - внутри! С чего бы разным пустотопам знать, куда надо глядеть и как? Всякие день по-правильному выйдет иначе, потому что день-то иной! Они совсем, ну совсем ненастоящие! Пустотопы! У них только такты и ритм. Что я, глухая? Зачем они взялись учить меня тому, что я еще в три годика знала?
  Девочка задохнулась, возмущенно махнула рукой и отвернулась к стене, шмыгая носом и обижаясь совсем по-настоящему, до слез. Нэрриха смущенно пожал плечами, убрал от края стола покачнувшуюся тарелку, дотянулся до локтя Зоэ и подтащил её к себе, не обращая внимания на сопротивление. Укутал в одеяло и усадил на колени.
  - Между прочим, я не спорил. Ясно?
  - Ну...
  - Я ни за что не соглашусь отослать тебя на остров. Потому что я, если честно, два круга назад хотел разгромить там все. Потом подумал: зачем? Если люди не умеют жить танцем, они уже и вреда не причинят, и волшебы не раскроют. Знаешь, что я сделал? Привез туда трех самовлюбленный учителей и дал школе золота. Много! Золото убивает память и волшебство надежнее, чем сталь клинка. Такой я коварный злодей... - Нэрриха развел руками и вздохнул. - И горжусь собой. С появлением школы бессознательная и злокозненная волшба пошла на убыль. Нэрриха постепенно сделались редкостью. Нас новых за полный век пришло всего двое. Башне мы не скажем о том, что ты выжила, можешь не сомневаться. Теперь слушай обещанную сказку. И Бэто пусть слушает, - добавил нэрриха, глянув на помощника капитана, готового понуро и неохотно уйти. - Давно это было. Или не было? Кто теперь скажет наверняка...
  
  Давно это было. В незапамятные времена, когда боги селились совсем близко, еще не отгородившись от людей. На вершинах рослых гор тогда было обычным зрелище радуг или вспышек, обозначающих, по мнению людей, праздники небожителей.
  В храмах не поклонялись, не просили о милости. Туда приходили, как мы теперь к приятелям - на посиделки. Поболтать по-соседски, отругать за глупость и неправду в сухой год, вразумить и укорить, если зерно замокло или болезнь косит скот. Порадоваться вместе большому урожаю и сытости, здоровым детишкам. Обдумать правоту того или иного решения.
  Само собой, боги - они не похожи на людей теперь и прежде не были таковы. Они не отвечали словами, не включались в споры. Но сказанное искренне, от души, вписывалось в единую книгу бытия и делалось значимым. А когда не удавалось достичь понимания и пробегала трещина, разделяя единое и разрывая связи миров, обращались к крайним средствам.
  С твердью общались редко, та слишком иная, непостижимая. У огня советов не искали - его лучше не тревожить, вспыльчивый... Довольно часто пели для вод: потому что вода есть сама память, она отзывается звуку и впитывает его.
  Но охотнее и внятнее всего людям отвечал воздух. Он принимал и пение, и воскуривание благовоний, и танец. Пребывая в крайней нужде, люди говорили: 'Надо пригласить в семью гостя, вместе сладится и непосильный путь'.
  Приглашая, танцевали, всю душу открывали танцу. Срезали прядь волос, произносили слова клятвы и ждали гостя, заранее выбирая имя и отстраивая дом... Потом что-то надломилось, иссякла связь миров. Может, душа у людей подостыла? Кто знает. Уклад жизни переменился, место богов сделалось в душе тесным, а место повседневного - главным.
  Боги тоже переменились, ведь они хоть и не умирают, но перерождаются. Слои мира разделились, отошли один от другого. Те, кого люди звали через танец, оказались в нелепом положении нежданных, случайных странников. Они застревали на полпути, еще не люди - и уже не ветры...
  Нэрриха горько усмехнулся и щелкнул притихшую Зоэ по носу.
  - Душа сильнее всякого закона. Знаешь, вот гляжу на тебя и думаю: неумный я. Обвинил плясуний и такого наворотил... а не все виноваты. Только пустотопки. Если бы ждали и звали в полную силу, все было бы хорошо.
  - Ну и дела! То есть ты - прям почти что бог? - шепотом ужаснулась девочка.
  - Нет! - сразу отказался нэрриха. - В исходном звучании наше название было короче и проще, нечто вроде 'раха'. Отрезанная прядь... Малая часть целого, ломоть, неполнота, ходячий вопрос, грива ветра, текущая сквозь пальцы, неуловимая, но все же пойманная, как репей, волосами плясуньи.
  - Это точно - сказка? - подозрительно хмыкнула Зоэ. - Ты же, есть, ты спас меня. И тот злой, он тоже был взаправду. Все время требовал, чтобы я плясала. Ждал чего-то и лупил. Кормил не досыта: я не справлялась с каким-то делом, важным ему.
  - Это была сказка, - предположил Ноттэ. - Она соткана из домыслов, в ней нет ничего настоящего и... худшего. Сейчас у слова раха иной смысл, близкий к 'сила'. Когда-то, может стаься, раха черпали для общей пользы. Теперь все стало не сказочно, а подчинено выгоде. Плясуньи стараются наполнить волшбу любой, самой негодной и дешевой, силой. Действуют неумело, пряча свою гнилую душу за гомоном восторженной толпы. В глазах зрителей и есть зов. Башня презирает танцующих - и учит. Потому что нэрриха, носители раха, нужны не для установления промысла божьего, вот еще сказки.
  - А зачем?
  - По разному... - Ноттэ сам не знал, отчего взялся отвечать, и тем более вслух. Может, пробовал извиниться перед этой плясуньей за обиды, причиненные иным? - Нас называют клинками воздаяния. Сто двадцать три года назад один из нас вырезал население небольшой долины, тем исключив бунт и угрозу распада страны. Сорок семь лет назад другой нашел и казнил гранда Альдо, весьма опасного человека, имевшего сторонников и влияние в окружении маджестика. Тот Альдо фальшиво благоволил ростовщикам из-за их золота, пытался уничтожить власть короля и окончательно сошел с ума на изготовлении ядов. Двадцать лет назад кто-то разобрался с пиратами, в один сезон очистив от них воды ближних морей.
  - Кто-то, - повела бровью Зоэ.
  - Надо спросить у капитана, - задумался Бэто.
  - Язык отрежу, - строго пообещал Ноттэ.
  
  
  Он немного помолчал и добавил другом тоном, совсем серьезным: - Бэто, мы не спасли девочку. Невозможно в ночном море найти бочку! Если хоть кто-то из команды скажет иное, вам не жить. И ей - тоже. Башня не допускает распространения опасных знаний, даже слухов... Зоэ, мы оставим тебя на острове. Совсем одну. Это трудно, но ты сильная и должна справиться. Я закончу свои дела: передам гранду из Башни сундук Борхэ, расскажу, что следует. Провожу 'Гарду' в новое плаванье и вернусь на остров. Обещаю. Заберу тебя и тогда... Пожалуй, все станет хорошо, хотя это изрядное упрощение.
  - Я справлюсь, - сразу кивнула Зоэ. - Только еды оставьте, ладно? И ты уж поскорее.
  - До осени появлюсь, надежнее срока не дам, лучше назвать длинный, чем вынудить волноваться.
  - До осени, - задумчиво повторила Зоэ, глянула на стол и вздохнула. - Впрок бы чего съесть, но уже не могу. Эй, Ноттэ, а мне что, нельзя танцевать? Я не хочу никого силком тянуть в мир. Вот.
  - Все, кто пришел в мир, отозвались взрослым плясуньям, - нэрриха нехотя выдал еще одну порцию запрещенного знания. - Танцуй пока что спокойно. Только с ветром поосторожнее, не зови, не играй бессознательно. Кажется, он отмечает тебя и замечает.
  - А ты умеешь танцевать? Может, сам бы расстарался и снова фьють - туда, откуда пришел? - Зоэ ткнула пальцем вверх.
  - Я думал об этом. Подобное казалось логичным. Давно. Но - не получилось 'фьють'.
  - Ха, а вдруг ты пустотоп, - прищурилась Зоэ. - Встань и попляши, я гляну.
  - Зоэ, я не твоя кукла, - рассердился Ноттэ.
  - Если верить сказке, ты и не человек!
  - Пойду сам откушу язык, - тяжело вздохнул Бэто и покинул каюту. Буркнул уже с порога: - И уши заткну чем понадежнее.
  Девочка вывернулась из одеяла, дотянулась до яблока и принялась подбрасывать его на ладони, вышагивая по каюте из угла в угол, огибая стулья и сундуки, хмурясь и упрямо сопя. То есть полагая свое пожелание оставшимся в силе и требующим исполнения.
  Ноттэ сидел и молчал, будучи не в состоянии разобраться, что копится в душе - раздражение или удивление. Было нелепо и представить, что однажды это милое существо с живой и светлой душой вырастет, выйдет на площадь, шурша монетами в ожерелье, пощелкивая пальцами и напевая. Заранее победно щурясь... Поправит на плечах узорную шаль, вся польза которой - длинные кисти, трепещущие на ветру, переливчатые. Площадь будет во все глаза толпы, гомонящий и затихающей, глядеть на плясунью, охать общим голосом и дышать в такт, и замирать по взмаху руки.
  Зоэ станет творить волшбу, вырывая из потока ветра свободную прядь, спутывая и превращая всего лишь в жалкую, несчастную куклу. 'Попляши!' - прикажет она. И еще один сын ветра окажется обречен служить тому, кто найдет, обогреет, кто успеет вырвать клятву верности, не поясняя до поры её подлинного смысла...
  - Злодей Борхэ твердил, что я хуже змеи и во всем виновата. Он твоего рода. Будь я старше, ты бы сам прибил меня, - сердито топнула ногой Зоэ. - Как будто я виновата, что такой родилась! А я верила тебе.
  - Я не убиваю танцующих. Всего лишь дарю им цветы... дарил. Больше не буду, наверное, - нехотя выдавил Ноттэ. - Поддельная волшба сама мстит тем, кто солгал. Вместо восхищения они готовы принимать жадность, вместо уважения - зависть, вместо веры - пользу. Они стремятся быть желанными для всех смотрящих, это убивает без моего вмешательства. Я лишь ускоряю неотвратимое. И не допускаю звучания зова в полную силу, когда могу и успеваю.
  - Но моя бабушка всю жизнь танцевала. Не было вреда! У нас весь род такой, мы храним старое и передаем без ущерба, это важно и хорошо.
  - Откуда тебе знать?
  - Она однажды сказала, что её бабушка ей сказала, что её папа был тот, кого позвали, - выпалила Зоэ. Гордо подбоченилась, наблюдая недоумение нэрриха. - Ну? Съел? И никакой он был не кукла, раз я - человек, и бабушка человек, и её мама тоже. Вот.
  - Борхэ... он знал?
  - Не сказал. Но каждый раз лез в мой танец. И все портил.
  - Пустотоп?
  - А, ты понял!
  - Я? Наоборот, запутался. То есть для меня вполне нормально очередной раз выяснить, что правда - еще не истина, что ответ - лишь очередной мираж... - нэрриха усмехнулся. - Значит, я все же твоя кукла. В какой-то мере.
  - Как у тебя все сложно, - пожаловалась Зоэ, яростно продирая пятерней волосы. - Почему нельзя не думать всякости, а встать и постучать пятками по палубе? Я сразу скажу, шелуха и тьфу - или есть надежда. И еще буду знать, правда ли ты собираешься вернуться на остров и потом забрать меня. Чтобы дальше - все хорошо.
  Ноттэ нехотя кивнул, признавая доводы если не надежными, то самое меньшее допустимыми.
  - Ну, чего ты боишься? - возмутилась Зоэ. - Если из нас двоих на ком и есть долг, то, ясное дело, на мне! Ты спас, я обязана тебе жизнью.
  Ответить сделалось нечего: глупо и дальше прятать от себя - свой же страх. Так удобно было обвинять плясуний в постигшей беде, наказывать их, не пятная рук. Это оправдывало многие дела прошлого, не вполне благовидные: и грязноватые договоренности с Башней, и право пользоваться людьми, и спорную возможность глядеть на них свысока. Вдобавок право на воздаяние сокращало горечь одиночества, превращая его - так казалось еще недавно - в избранность.
  Но сегодня день перемен. Как с ночи пошло все не по знакомой тропке, так и не меняется к прежнему. Его воспитывал голос полумертвого капитана. Это что, это еще приемлемо. Но наставления и поучения ребенка...
  Нэрриха убрал в сторону одеяло, встал, шагнул на свободное пространство. Повел плечами, глядя в серо-карие глаза Зоэ и впервые точно отмечая их цвет. Сделал первое движение, поднимая руку и... остановился на полувздохе. Помолчал виновато, изучая морщинку меж бровей и невысказанное вслух огорчение, превратившее рот Зоэ в прямую линию губ, втянутых, словно проглоченных.
  - Не то?
  Она помотала головой, рассыпая по плечам путаницу грязных волос. Прижала к груди нэрриха узкую ладошку, слушая его сердце. Осторожно улыбнулась.
  - Без пупка можно жить, но без мамы, папы, бабушки и прочих... - посочувствовала девочка. - Хотя бы сердце у тебя имеется, а то я прямо испугалась. Ты топтался. Просто так, понимаешь? Ничего не рассказывал, ни о чем не спрашивал, не радовался, не грустил. Плохо.
  - Пустотоп?
  - Погоди, - Зоэ не пожелала выносить приговор. - Давай еще попробуем. Мне бабушка говорила: танец сродни горению, если огня нет, все прочее - обман. Красная юбка не сделается пламенем, если ею махать туда-сюда. Тряпка она, ясно? Тряпка треплется, а огонь создает тепло. Вот... Ты рад за капитана? Я сразу поняла - он такой, за него надо радоваться.
  - Рад.
  - Вот! Закрой глаза и сделай хоть какое движение, не важно, красивое или простое, лишь бы от души. Не спеши. Не хмурься, ты ужас какой серьезный. Не бойся.
  Нэрриха рассмеялся: еще никогда дети не уговаривали его - не бояться. Странный день. Он слушает невнятные наставления и верит: в словах содержится польза. Что особенное можно 'сделать' в память о радости видеть Вико - живым? Главным пожалуй, было движение крыльев несуществующего мотылька, когда тот взлетал с ладони. Ноттэ повел рукой, пытаясь уловить сгинувшее. В запястье тотчас вцепилась Зоэ.
  - Ага! Можешь ведь! Моя бабушка так и говорила: не добавляй от себя и не выдумывай. Сколько запомнила - и ни полушага впустую, сколько есть тепла - и не более, чего тряпкой-то махать? Ветер - он не бык... Ты двигался тепло, без обмана. Пока хватит. Пока что.
  - Сложно учишь. Что же это за танец - на одно движение?
  - Когда моя бабушка собиралась танцевать, она только шла, а все уже не дышали. Это внутри, как вода в кувшине. Ты собрался топать ногами, хотя был пустой. Она была - полна. Вот.
  - 'Вот' - это вместо всего, что ты сама не усвоила, - догадался нэрриха, раскрывая глаза и улыбаясь. - Спасибо, малыш. Очень давно никто не дарил мне такой основательный кусок ответа. Я буду думать и постепенно пойму, к какому вопросу он подходит. Идем, тебе пора отдыхать. Сколько губы ни кусай, зевок заметен. Я был бы рад поговорить с твоей бабушкой.
  - Будь она жива, меня никому не отдали бы, - поникла Зоэ. - И ты прав, я ни разу еще не выходила на площадь и не была полна. Знаешь, как это страшно - решиться? Это же надо до донышка, не жалея тепла и зная, зачем...
  
  
  Зоэ зевнула, пожала плечами и послушно покинула каюту, подталкиваемая в спину. Прошла, куда вели, улеглась, укуталась в одеяло и закрыла глаза, кивнув без слов на пожелание отдохнуть и не переживать ни о чем. Нэрриха постоял, пытаясь повторить движение руки, обозначившее мотылька. Не смог, отмахнулся от глупостей и выбрался на палубу. Посидел рядом с Вико, обсуждая невинное и неопасное - погоду и улов рыбы на ужин. Уточнил, где теперь вещи, принятые с борта шхуны. Кивнул и спустился в трюм.
   Сундук покойного Борхэ был заперт. Нэрриха взломал замок, ничуть не переживая по этому поводу. Башня, как и любая другая людская власть, в честность не верит. Есть ненарушенный замок? Значит, ты не просто вор, но вор ловкий, опасный вдвойне. Клянешься на священной книге, что не вскрывал и даже не помышлял о подобном? Ты еще и лжец, да хуже - богохульник... Одним движением кинжала Ноттэ снял с себя неизбежные обвинения и приступил к осмотру содержимого. Он вынимал вещи по одной, встряхивал, проверял карманы и подкладку, у книг - переплеты, у шкатулок - стенки, дно и крышку. Монеты ссыпал в заранее приготовленную миску. Сомнительное имущество откладывал. Неинтересное, обыкновенное - сворачивал, чтобы после осмотра вернуть в сундук. Изредка щурился, поглядывал в проем люка, ожидая разрешения шуточного спора, затеянного с самим собою.
  Бэто явился любопытствовать через час по внутреннему ощущению времени. То есть терпел, сколько мог и еще немного, ровно как от него и следовало ожидать в его азартном возрасте... Нэрриха пожал плечами: ничего он у себя не выиграл, пустой вышел спор. Помощник пришел с масляной лампой, предъявив именно её как весомый повод для посещения трюма.
  - Темно тут, - для надежности уточнил Бэто.
  - Если загораживать спиной свет? Да, тогда темновато, - не оспорил Ноттэ. - Не шарахайся, пришел - значит, пришел. Вешай лампу, спасибо.
  - Я подумал: если бы было нельзя, вы сказали бы, что совсем никак, настрого. Про язык добавили, - не пряча улыбку, отметил Бэто.
  - Принеси короб или корзину, тут имеются женские вещи. Может, куплены впрок для Зоэ, а может, еще кто трепыхался у паука Борхэ в сети, но спасти ту муху было некому, - задумчиво проговорил Ноттэ, указывая на пухлую стопку одежды и добывая оттуда наугад шелковый шарф. - Сумку принеси. Я кое-что отложил себе.
  - Деньги должны достаться Зоэ, - внятно выговорил помощник капитана, глядя собеседнику в глаза, моргая, краснея, но не меняя строгого тона. - Там, на палубе, все так думают. Опекуном злодей назвался - путь исполняет, что следует. Мертвый он может и пользу принести.
  - Да, от живых вреда куда больше, - согласился нэрриха. Вздохнул и добавил: - А уж мороки...
  Бэто просиял, сочтя себя вполне въедливой 'морокой', метнулся к люку, принял с палубы корзину и короб, заготовленные заранее. Вернулся, сел у горки женских вещей и начал бережно перекладывать их в короб. Монеты из миски, не ожидая указаний, он сразу ссыпал в кожаный кошель и уложил на дно. На дневники и книги в засаленных кожаных переплетах косился часто и жадно. Вздыхал, несколько раз украдкой щупал уголки страниц, но замечал неодобрение и отворачивался.
  - Никогда не пробуй связываться с жульем, - посоветовал Ноттэ. - Ты безнадежен в этом отношении. Честность - она вроде фонаря: тебя видно всем, а самому тебе никого и не различить в тенях. Не сопи. Самая большая книга по весу и размеру, эта вот - лоция. Она не нужна мне. Вскрою переплет, осмотрю изнутри. Если что найду, заберу. Прочее достанется тебе.
  - Спасибо.
  - Гранд обязательно допросит тебя. Не лги, что не спускался сюда и не подглядывал. Хочешь спрятать большую тайну, выдавай малую, краснея и мелко сцеживая стыд. Мол - да, аж чесалось, как донимало любопытство. Денег не брал, зато выпросил книгу. Нэрриха, дескать, посмеивался надо мной и в оплату потребовал подать на ужин икру летучей рыбы.
  - Откуда ж я её...
  - Не знаю. Но ты достоверно возмутился, запомни настроение.
  - Да.
  - Тебе еще врать, что ни разу не видел девочку. Это труднее. Прочие в команде сделают каменные рожи, им не впервой. Ты не справишься, молчать не силен, на лице все читается без слов... Изволь при любом вопросе о ребенке, бочке, поиске и лишних днях отсутствия в порту замирать и усердно представлять себе капитана. Как ты увидел его - с клинком в теле. И как спросил у меня, жив ли он. Не слова вспоминай, ощущения. Жалей себя и его, не отвлекайся и вопросов не слушай, ясно?
  - Вроде...
  - Вместо ответа рассказывай, как я убил чернобородого. Подробно, по мелочам. Только это, не сбиваясь ни на что иное. Они о плясунье - ты о злодее. Они и бочке - ты о капитане. Вполне понятно, на твое упрямство станут злиться, пригрозят списанием на берег. Но даже в худшем случае не жалей ни о чем. Ты спасаешь жизнь хороших людей и стараешься не стать моим врагом. Это тоже важно, знаешь ли.
  - Ой, ладно, злодей из вас никакой, - отмахнулся Бэто.
  - Лучше не проверяй. Впрочем, ты и не станешь. Что еще желаешь выяснить себе во вред? Дерзай, я пока что, сам не ведаю отчего, готов отвечать на вопросы.
   Нэрриха закончил разбирать вещи, выпорол из потаенных слоев за подкладками два листка бумаги, рассмотрел, отложил в сторону. Принялся укладывать вещи обратно в сундук, по мере сил сохраняя прежний порядок. Насмешливо глянул на Бэто, сосредоточенно притихшего, но вовсе не из страха.
  Разве есть единый для всех ключ, замыкающий или размыкающий уста? Люди ничуть не схожи внутренне, даром что внешне устроены подобно. Ноттэ любил мысленно уподоблять людей - кораблям. Есть пиратские: им лишь бы урвать, черный флаг - символ их жизни и основа воззрений. Есть рыбаки, им важно набить брюхо жратвой, пусть даже подгнившей. Есть торгаши, всякое содержимое они измеряют золотом. Много в море кораблей, по слухам - и призраки водятся среди них... Но лучших, безупречных, единицы - как 'Гарда' с её капитаном, подобравшим команду под свои представления о мире.
  Все настоящее - штучно и неповторимо. Когда-то это огорчало: неужели хороших в его понимании людей мало? Потом Ноттэ повзрослел и начал радоваться своей удаче, позволяющей встречать этих настоящих, замечать издали и не сторониться встречи.
  Только сойдясь борт к борту можно оценить корабль. А человека понять еще сложнее: может, он всю жизнь маскируется под пиратским флагом, стращая рыбаков. Или, прикинувшись купцом, исследует мир, раздвигая его границы...
  Размышляя и радуясь тишине, Ноттэ просмотрел записи дневников и пометки на полях книг. Он не вчитывался, привычно, впрок поставляя работу памяти и уму. Пдумав так и сяк, отложил тонкую сшивку листков: сразу видно, это - не для Башни. Что бы ни думал покойный Борхэ о природе нэрриха, даже ошибочно, его мысли не стоит доверять людям. Не должен попасть к гранду и список из пяти женских имен, в котором четыре зачеркнуты, причем последнее из таких - 'Зоэ, порт Касль'.
  Загадку дара плясуний пытаются решить, наверное, все нэрриха, эти пряди ветра, однажды вовлеченные в танец жизни. Единого ответа нет... Башня, например, полагает плясуний наживкой, позволяющей подсечь и выволочь в найм свеженького нэрриха. Башню можно, в общем-то, понять: как ей управлять неким Ноттэ? Как, если он давно никому не должен и ничего не изволит делать против воли? А заставить его - дело слишком опасное. Некий гранд Альдо попробовал, составил сложный яд, намереваясь вызвать привыкание и упрочить свою власть. И поплатился.
  - В чем смысл жизни?
  Ноттэ вздрогнул, возвращаясь из раздумий и недоуменно глядя на забытого Бэто.
  - Что? Ну, ты не мелочишься!
  - Я сперва хотел узнать, есть ли у моря западный берег или там обрыв, край мира, - сообщил помощник капитана, гордясь похвалой. - Потом подумал: можно сплавать и проверить. Потом еще думал, и еще. Всякое. Наконец, выбрал вопрос. Вы уважаете капитана. Вы даже считаете его лучшим из людей, наверное. Я тоже чувствую так. Значит, в его жизни все правильно. И какой должен быть смысл, чтобы так вот - уважали?
   - У каждого свой, - вздохнул Ноттэ. - Я не настолько человек, чтобы знать в точности. Если брать в пример Вико, так главное слово будет - настоящий. Он капитан, каких поискать. Команду собрал, в руках держит. Дело знает, тебя растит. Гнили в нем нет. Убеждения есть, заблуждения имеются, упрямство немалое. Все люди разные... Нет одной правды, годной любому. Вико если и делает долги, сам готов рассчитаться, вот что я ценю. Иные люди к старости накапливают такие счета, аж глянуть противно. Они сами и не оглядываются, а кто напомнит прошлое, того за борт... Не люди, мусор.
  Нэрриха поднял лоцию, взвесил на ладони - тяжелая книга, основательная. Пальцы ловко прощупали переплет, промяли обложку, сгибы, кромки.
  - Держи. Ничего в ней нет, портить переплет не стану. Но - уговор. Сегодня пролистаешь всю, прогладишь ладонями каждый лист. Если найдешь хоть малый след игольного прокола или иной знак, покажешь мне.
  - Спасибо!
  
  
  Ноттэ усмехнулся, сгреб в корзину выбранное для себя. Снял с крюка лампу и пошел к люку, блеклым прямоугольником обрамляющему вечер там, вне трюма. Бэто нес короб и прижимал локтем свою драгоценную лоцию. То был, по мнению Ноттэ, действительно наилучший вариант из существующих - полный список с выносками на полях, с цветными раскладными картами в несколько сгибов. Помощник капитана предсказуемо потащил сокровище не в свой сундучок, но предъявил Вико, как законный трофей 'Гарды', с боем взятый у самого нэрриха...
  - Утром встанем на якорь в бухте острова Чайки, - отметил Вико, с интересом рассматривая трофей. - Надо же, капрский список, он впрямь на вес золота. Молодец, помощник.
  Ноттэ не стал слушать дальше, поклонился и ушел в каюту. Зоэ по-прежнему спала. Сам нэрриха устроился на тюфяке и тоже постарался заснуть. В глубине души он надеялся снова увидеть мотылька и ощутить робкое преддверие счастья - щекотку невесомых лапок крылатого чуда на раскрытой ладони. Но мотылек улетел, рука была пуста, она лишь гладила ветер, невидимку с растрепанной шелково-прохладной гривой... Ветер рвался вперед, пока не он обернулся скакуном, способным домчать до самого дальнего и сложного ответа. Непокорный, норовистый конь-ветер упруго отступал под ладонью, уворачивался и гарцевал, не даваясь в руки. Но все же он оставался рядом, не уходил и не вынуждал снова висеть в пустоте небытия. Ноттэ следовал за своим ветром, издали рассматривая корабли людских душ, их паруса, наполненные дыханием снов. Даже мельком заметил Зоэ. Маленькая плясунья босиком шагала по ряби лунных бликов. Волосы распущены, сама худенькая, в жалком застиранном платье. Лопатки выпирают крыльями, ключицы тоньше прутиков и обтянуты кожей. В руке надкушенное яблоко, в кармане - здоровенный ломоть лепешки с мясом. Даже такая, она шла - наполненная. Взгляд, раз поймав фигурку на волнах, не мог уже продолжить бег. Скакун-ветер влился в облачный табун. Ноттэ отпустил его и без сожаления отвернулся, помчался догонять Зоэ. По воде идти было сложно, он увязал в волнах все основательнее, глубже, но продолжал упрямо продвигаться.
  
  - Эй, ты спишь?
  - Доброе утро, Зоэ. Ты во сне ела яблоко?
  - Если бы только яблоко, - пожаловалась девочка, упираясь острым локтем в живот нэрриха. Видимо, идея отсутствия пупка не утратила оригинальности, и теперь малявка пыталась продавить его. - Бобы, креветки, маслины, лепешки, селедку... Я ела все, что мне не давали прежде, а я так хотела отведать! Теперь я знаю, что это такое: быть сытой аж за глаза.
  - Не слышал ничего подобного.
  - Ну, мне больше не хочется есть ни наяву, ни во сне, - улыбнулась девочка. - Это здорово. Ноттэ, а зачем я нужна тебе? Вернешься ты за мной - и что?
  - Не знаю, не думал. Увезу и позабочусь, чтобы никто не нашел тебя. Ни Башня, ни иные нэрриха, вроде Борхэ. Других целей у меня нет.
  - Совсем?
  - Совсем.
  - Меня можно удочерить, просватать, сдать в работницы, - нахмурилась Зоэ, перечисляя и улыбаясь, то есть не веря ни в одну из названных участей.
  - Ты очень обидишься, если я честно скажу, что считаю тебя случайной обузой? Скорее даже невесть откуда взявшимся долгом. Я не знаю, в чем мои обязательства и почему я ощущаю их.
  - Не-е, не обижусь. Ты не врешь. Спасибо. Я буду ждать тебя, кого мне еще ждать-то? Ты надежный. Вот...
  Она дернула плечом - понимай, как сможешь. Сама вижу, что обуза, а отпустить не желаю, даже на словах. Нэрриха рассмеялся и спихнул с живота локоть. Потер кожу, ощупал - дырка пупка почти что наметилась. Зоэ помогла замотать пояс. Толкнула дверь и выбежала на палубу. Вроде и не танцует, - отметил Ноттэ, улыбаясь вслед и любуясь тем, как девочка гибко двигается, подставляя ладони ветру. Низкое утреннее солнышку наполняюет горсти алым сиянием...
  Такой малышку Зоэ Ноттэ и запомнил, такой она и осталась четыре дня спустя, на берегу острова Серой Чайки.
  Люгер покинул бухту, а нэрриха всё стоял на корме и всматривался в силуэт, нарисованный алым солнышком, черно-золотой. Глаза слезились, щурились... Но снова и снова упрямо искали фигурку на берегу. Пена волн взблескивала перламутрово-рассветно, скалы казались облиты свежестью, с них постепенно испарялось туманное сияние новорожденного дня. Отчетливо видна в бликах и мареве утра была лишь Зоэ, одна-единственная и даже уникальная загадка острова Серой Чайки, новое найденное в странствиях чудо мира, состоящего целиком из вопросов.
  Зоэ - особенный вопрос, знал нэрриха: её наличие в мире не вызывает ни отрицания, ни раздражения, ни протеста. Она просто живет - и это естественно, правильно. Как танец, наполненный смыслом и душой. Может, люди не силком и обманом тянут нэрриха в мир? Может, дети ветров сами охотно ступают в туман неопределенности бытия, увлеченные обещанием тепла. Внезапно возжелав родниться, они упрямо спешат к огню, полные жажой разгадать извечные загадки...
  
  
  Глава 4
  Башня и её тень
  
  '...запас силы, имеющей много названий, но знакомой подобный мне даже без всякого обозначения. Допустим, я приму трактовку Башни и определю эту силу, как раха, - порыв ветра, отрезанную прядь могущества. Согласно подсчетам Рудольфа Темного от срезания до иссякания раха проходит 500-600 лет активной жизни. Он же, будучи одним из нас, смог сформулировать принципы конденсации раха из внешних источников. Таковые пути доступны лишь нэрриха высоких кругов опыта. Увы, продвижение Рудольфа к истине прервала нелепая случайность - точнее, тот полоумный фанатик... Но минувшие двести тридцать лет дали мне время и позволили восстановить не сами утраченные фрагменты записей, но их логику. Бессмертие - мечта королей и грандов Башни. Еще два-три десятка лет, и я смогу торговать если не этим бесценным товаром, то куда более скромным, имеющим понятную цену и создающим постоянную в себе потребность. Положим, я расценю услуги так: один флакон - десять лет жизни сверх отпущенного. По истечении оплаченного времени будет снова торг, и снова оплата, и снова страх смерти, работающий на меня... О истинная власть, как ты удобна! Ты - тень за тронами королей, я - фигура в тени. Без тумана мистики, все рационально и измеряемо. Я, великий Борхэ, сын грозы, куда более, чем бог! Его власть незрима, моя будет - весома и ощутима. Остались последние проверки. Я ухвачу ветер перемен за гриву, он не вырвется. Вечность ляжет к моим ногам послушной собакой'.
  
  Берег Серой Чайки давно истаял вдали, скрылся за линией горизонта. Волны дней качали на спинах 'Гарду', несли к берегу...
  У времени коварная природа: оно вязкое болото скуки, одолеваемое с немалым трудом, пустое, кажущееся бескрайним... Но в самый неподходящий миг вдруг открывается грохочущий водопад непредвиденного, он рядом! Времени или слишком много, или недопустимо мало, средние состояния редки и доступны, пожалуй, лишь всезнающим мудрецам.
  Ноттэ усмехнулся, подставил лицо родному ветру, сегодня лишенному порывов, спокойному. Упрямому: тащит и тащит к берегу, туда, куда спешить нельзя, не разобравшись с наследством Борхэ. Его записи, как понятно по уже прочтенному и первично осмысленному - безмерно опасны. А день так спокоен, череда мелких волн лоснится в неярком свете, проникающем сквозь облачную ткань. 'Гарда' плавно режет носом серо-сизый щелк поверхности, рулевой задремал от безделья. Команда опасливо наблюдает за капитаном, борющимся со скукой давно выработанным способом.
  - Дальше, - зевнул Вико, прикрыл глаза и уточнил: - Парада.
  - Так... ну... в общих чертах если, - замялся Бэто, робко гладя обложку дареной лоции.
  - Лоцмана на борту нет, брать чужаков мы, гончая Башни, не всегда вправе, - укорил капитан. - Так какого лысого беса ты краснеешь и сопишь, словно девка, прижатая в толпе и облапанная, за что не след? Ты в порт Парады ночью при юго-западном ветре входить будешь тоже - в общих чертах? Или вроде нэрриха, по водичке побегаешь и колкие мели прощупаешь пятками?
  - Ну...
  - В Параде при юго-западном, как раз десять лет назад, он сам брал лоцмана, - Ноттэ отвлекся от бумаг и охотно выдал тайну. - Ночью из постели выволок за бороду.
  - Выволок... капитан? - поразился Бэто.
  - Пассажир, - поморщился Вико, нехотя признавая прошлое. - В дело встрял этот же языкатый еретик, что вздумал теперь лезть в обучение моего помощника. За борт таких, и весь сказ. Сам сидит кислее уксуса и мне застит радость.
  - Уже молчу, - пообещал Ноттэ.
  
  
  Он снова погрузился в чтение чужого дневника, морщась от неприязни. Ядовитый гной беды надувался нарывом, полнил душу болезненным предчувствием. С чего нэрриха Ноттэ возомнил, обманутый отсутствием достойных спорщиков, что подобные ему - именно подобны? Приходят из небытия, откликаясь на зов. Получают тело, вполне настоящее во многих отношениях, способное ощущать боль, холод, жажду. Обретают рассудок. И вместе с ним безрассудство... гордость, гнев, восторг, презрение - весь набор человеческого и скотского, многие нити, и сам нэрриха переплетает их - порой сознательно, а порой и безотчетно. Так, постепенно, возникает личность.
  Очень давно Ноттэ ощутил, как зародилось и окрепло понимание ответа на один важный вопрос. То бла даже не мысль, а невысказанное, хрупоое наитие... Кем бы и чем бы ни были породители нэрриха - высшие силы - они лишены много, присущего живым. Высшие не страдают от своей неполноты, поскольку её нет в ином измерении мира. Но, может статься, призрак неведомого и влечет, и дразнит их, втягивая в водоворот танца? Каково это - быть частью мира? Вдруг именно таков первый вопрос? Для ответа даже высшему приходится потрудиться: отрезать от целого, начисто отделить, прядь себя - и обеспечить её великим даром людей. Так вручается нэрриха умение оценивать, смотреть на мир и видеть нечто главным, а прочее - фоном. К тому же люди живут в потоке времени и событий, это особенное существование, интересное для высших.
  Если все так, виновны ли плясуньи хоть в чем-то? Они лишь позволяют утратить одно и обрести другое. Обменять безмятежность на нестерпимое любопытство. Стать в какой-то мере богом, создателем цельного внутреннего мира - 'я'. И к тому же творцом обстоятельств и ходов человеческой истории, существом, влияющим на внешний мир. Прямая плата за перемены - клятва служения первого круга, если некто догадается и успеет её стребовать. Плясуньи редко получают пользу от танца. Сэрвэды Башни узнают о пляске слишком быстро и стараются первыми найти нэрриха, явленного в мир. Обычно - успевают, если слуги короля не опережают их...
  Но есть для нэрриха и косвенная плата - это утрата себя прежнего, у рожденных в теле нет и следа памяти о бытии ветра.
  Получается, плясуньи - мостик меж мирами, вернее, тот самый кинжал, отсекающий прядь ветра... Он, Ноттэ, долгое время по-детски хранил обиду на орудие и не пытался найти и наказать того, кто направлял удар, кто использова ритуал в корыстных целях. Нэрриха - несравненные воины. Пока они служат, связанные клятвой, они безмерно надежны. Но, исчерпав долг и обретя свободу, нэрриха, затаившие обиду, становятся главной угрозой для бывших хозяев. Не зря Башня следит за всеми нэрриха по мере сил людских, и старается одних вознаградить, объявив своими клинками воздаяния, а иных, упрямых, наказать и ущемить. То есть в конечном счете создает хрупкое и фальшивое равновесие интереснов, основанное на противопоставлении нэрриха друг другу, игре на их слабостях.
  Вот и пример. Ноттэ, нэрриха с солидным опытом седьмого круга, пожелал разобраться в грязной истории отравления любимого старого учителя. Башня знала: Ноттэ, сын заката, уже убивал своих сородичей, но в последнее время притих... Гранды учли и то, что Ноттэ давно странсвует, что он отвык от городов и королевских дворцов, а потому вполне наивен в нынешних интригах. И вот уже посланец грандов Башни доставил Ноттэ сведения о виновнике смерти учителя, а с ними заодно - дозволение законно убрать из игры и исполнителя, и даже заказчика давнего убийства. По занятному, но в то время неинтересному для Ноттэ стечению обстоятельств заказчик был претендентом на сан патора. И его разгневанный нэрриха наказал сразу... Лишь тогда люди Башни назвали имя исполнителя и дали весомые доказательства того, что нэрриха Борхэ виновен.
  Сейчас выясняется, что у Башни есть весомейший интерес в устранении Брохэ. Именно этот нэрриха вздумал торговать бессметрием. Как понятно теперь, Борхэ возомнил себя высшим.
  Оглядываясь в прошлое уже без гнева и боли, ременно ставший клинком Башни Ноээт не может не понимать: есго опять использрвали вслепую... Башня устранила угрозу со стороны Борхэ со свойственным ей хладнокровием: безошибочно и чужими руками. И теперь гранды убеждены, что Ноттэ просто обязан предоставить им заветный флакон с конденсатом долголетия. Точнее, он, весьма честный в любом найме со своим нанимателем, передаст сундук и записи покойного. Все записи. Иначе сам окажется под ударом и подставит нынешних свох друзей...
  
  - Не будет сегодня улова, - громко посетовал капитан.
  - Почему? - напоказ удивился Бэто, опознав игру.
  - Глянь: нэрриха хмур! Прям черный ураган, чье брюхо набито отборным градом, как селедка - икрой. Рыба учует погоду души и уйдет на глубину. Рыба - она не дура... Дураки мы. Куда нырять с палубы, ежели берег далече? Мы терпим. Смиренно.
  - Смиренно? - восхитился Ноттэ, закрывая чужой дневник и убирая в сундучок, под секретный замок. - Вико, что ты знаешь о смирении? Ты для этого словца или слишком стар, или слишком молод.
  - Ага... в точности не выяснено. Ну, иди сюда, покумекаем, седины мои учтем. Бэто, что замер? В дрейф 'Гарду', лодки на воду и вперед за рыбой, покуда я забалтываю двуногую непогоду. Для такого дела требуется пустая палуба. Ясно?
  - Да.
  Помощник помрачнел, будто и его накрыла тень обещанной тучи. Кому приятно быть изгнанным во время обсуждения важной тайны? Свое неумение молчать Бэто уже осознал, огорчение пережил и теперь хмуро исполнял указания капитана: не слышать лишнего самому и дать вдоволь шума иным ушам.
  Нэрриха встал к штурвалу, почти касаясь локтем Вико. Капитан ворочался и ворчал в любимом кресле. Ноги уже неплохо держали его, но правое колено гнулось неохотно, а сверх того приобрело коварную особенность: подламывалось при резком движении, роняя тело... Это, полагал нэрриха, временное неудобство. Клинок Борхэ прошел под нижними ребрами и разрезал позвоночник, удар не оставил надежды на жизнь. Но чудо состоялось, пусть не без осложнений. Только разве имеет смысл жаловаться капитану - выжившему, по-прежнему управляющему любимым кораблем?
  - Что за беда? - буркнул Вико. - Ты на себя не похож.
  - Не отдам записи, весь люгер по досточке разберут и вас порежут на ленты, выясняя до последнего слова, что было и чего не было.
  - Так не дури, отдай.
  - Тогда начнут уродовать подобных мне, сознательно вызывая в мир и уничтожая еще младенцами. Людей станут морить. Плясуньи сделаются выгодным товаром, это тоже неизбежно.
  - О чем же мы станем советоваться?
  - Кто приедет за бумагами, вот первый вопрос. И откуда. Мне требуется заранее выверить их путь от порта. То ли направятся в обитель Серебряного Света, то ли еще куда.
  - А-а, - протянул капитан с насмешкой. - Я-то было решил, ты хочешь помолиться и попросить высших о помощи.
  - Открою тебе секрет. Я сам додумался: у высших нет ушей. Бормотание молитвы им - что пена у корабельного носа. Мякина, шелуха, тьфу, как сказала бы малышка Зоэ. Души не словами излагают просьбу, единого надежного пути общения нет. Каждый сам его пробует найти, вслепую. Пляска ничем не хуже пения или молитвы. Жыл бы огонь в душе, а прочее приложится.
  - Да ты еретик!
  - Для нэрриха и это допустимо при должном навыке фехтования. Учти на будущее.
  - Бэто! - рявкнул капитан, не оглядываясь.
  Помощник бегом примчался от трюмного люка, куда загнал всех, не отосланных на рыбалку - громко учитывать припас и не иметь даже призрачной возможности услышать опасный разговор.
  - Здесь.
  - Постой у дери моей каюты. Дела у нас, тебе...
  - ...ясно, - подсказал помощник последнее слово приказа.
  Вико рассмеялся, поднялся и побрел, приволакивая правую ногу и осторожно опираясь на неё, готовую некстати подломиться. Нэрриха открыл дверь, пропустил капитана и сам шагнул следом, оглянувшись на Бэто, вставшего стоящего на указанном посту - в двух шагах, спиной к каюте.
  На большом столе капитан разложил слоями три карты прибрежья и страны, самую подробную разместил верхней. Наклонился, опираясь на локти, и задумчиво уставился в подробный рисунок домиков и троп у самого берега.
  - Порт Мара. Яснее ясного наконец-то, почему именно тебя наняли. Всякий бы хапнул записи без рассуждений. Окромя тебя, я за тридцать лет на 'Гарде' еще четверых доставлял, кого людьми не числю. Рослый рыжий любит денежки. Старый толстый всюду примечает заговоры, даже комаров считает доносчиками. Молодой смуглый так любит себя, что и не передать. Эти хапнули бы сундук и не пожалели нас. Они бы любой свой долг перед Башней ей же и простили. Ты иной, неумный, забиваешь башку мыслишками о чести и душе... Ну, еще есть Оллэ, толковый он, вроде тебя. Или - был?
  - Оллэ из нас стерйший. Пока что в его отношении, увы, я склонен полагать второе, он... был. Увы. Такие черные долетели вести, - вздохнул Ноттэ, прочертил пальцем линию на карте. - Прямой путь к патору вдоль берега и далее мимо военного порта короны, вплотную. Долго и приметно.
  
  
  - Мара - тот еще узелок. Пойди развяжи... А если лодкой через речное устье и на эту дорогу, глянь. Аккурат до обители Искупления в два дня, не щадя коней. Или сюда, главным торговым к югу: людно, шумно, аккурат сойдет при твоем неумении резать без разбора.
  Вико остро глянул на нэрриха и снова уткнулся в карту. Его ведь спросили, куда двинутся гранды, а вовсе не как сбежать из порта самому нэрриха...
  - Ненадежно. Столицу исключаю, там прятать тайны - то же, что на площади пересказывать их в крик и надеяться, что все заткнули уши.
  - Тогда перевал, - Вико тяжело вздохнул. - Я бы первой указал каменную тропу, выбирай ты дорогу себе. Но не стану: она - смерть. Теснины, скалы, просматривается все, если загодя позаботиться о пригляде. Поранят тебя да скрутят, и все дела. Бери дневники и прямо теперь - в лодку. Деру дать иной раз не во вред.
  - Ты забываешь, что есть еще и Зоэ. Я попался, обзавелся на какое-то время якорем, дав слово вернуться. Она не жжет лампаду у окна, но я ощущаю её взгляд, разыскивающий парус на горизонте. Уже который день - вроде нитки, под лопаткой дергает, тянет. Если что, ты уж...
  - Когда виноград позднего сбора повезут в давильни, 'Гарда' направится к Серой Чайке, и это самый крайний срок для закладки нужного курса, слово капитана.
  - Спасибо.
  Ноттэ помолчал, еще раз прощупывая пальцами тропки и большие дороги, черными нитками расползающиеся от узелка-порта. Он живет достаточно давно, чтобы щупать бумагу - а мысленно прослеживать путь по памяти, видеть его в точных, мелких подробностях. Каменная тропа опасна, капитан не приуменьшает угрозу. От следа пера, имеющего тонкость волоса, веет безнадежностью. Теперь, когда люди знают порох и освоили взрывное дело, горы сделались ловушкой. Справа пропасть, слева - склон, толпы любопытствующих валунов клонятся над бездной, готовые скатиться и познакомиться с путником, шепни он хоть что в полголоса.
  - Мы должны войти в порт на закате, устроишь?
  - Несложное дело. Иди, отдохни.
  Нэрриха кивнул. Прошел к себе, прихватив ларец. Снова стал перечитывать дневники, решительно вырывая наиболее опасные листки и внося пометки на полях. 'Изъято мною' - и подпись... Трудно лгать умным, толковым людям. Конечно же, он не втравит в дело капитана и его команду. Просто потому, что это бессмысленно. Само собой, он не передаст записи в полном их виде, людям не следует знать того, что превыше их разумения. Бессмертие - пустой звук, фальшивая приманка на крюке злого рока. Оно ослепляет властных, жадных. Лишает последних крох рассудка. Нельзя нарушать порядок вещей, заведенный от начала времен.
  Зачем обретают бытие нэрриха? Даже им самим неведом однозначный ответ. Выбрав удобный вариант, - 'Чтобы жил я' - маджестик и его паторы могут натворить непоправимое. Учитель однажды сказал: никто не ведает, что станется с ветром, если срезать все его пряди и не дать отрасти новым. Может, повиснет на волоске само бытие рода людского.
  Однажды, если верить легендам, смертные возомнили себя богами. Иные люди иного времени. Они остригли водяную бороду... Их земли теперь лежат глубоко на дне морском. Их дела забыты, и даже полное имя народа не уцелело после страшной расплаты по последнему счету.
  - Меня назначили мертвым сразу, при найме, - зло бросил Ноттэ, вырывая еще один листок. - Шваль, до чего заигрались! Меня - мертвым. Должны знать, чем заканчиваются подобные игры. Убивая меня, мечтать о бессмертии? Они не в уме... Плохо, очень плохо. Безумцы опасны вдвойне. Отдам я бумаги или нет, все решено. Надеюсь, Вико поостережется лезть в дело. Он не мог не понять, я искал не пути движения людей Башни, а способ самому спастись из Мары. И он прав: в горы я могу полезть только в крайности. О чем я думал, соглашаясь прибыть в этот порт? Мальчишка. Самоуверенный надутый нэрриха.
  Он сгреб листки, бросил в миску на столе, поджег и проследил, чтобы не уцелел ни единый клок. Вышел на палубу, перевернул миску. Черные бабочки сожженной бумаги запорхали по ветру, сели на воду за кормой. Моряки молча проводили их взглядом и вернулись к своим делам. Ноттэ закрыл дверь и по привычке лег на пол, слушать воду и отдыхать. Теперь он один во всем свете знал содержимое записей Борхэ, нанесенных на сожженные листки старым, полузабытым шифром.
  
  'Мне осталось немного, и если не получу пополнение раха, я обречен. Они обещали прислать в погоню мальчишку первого круга. Недоучку, годного для моих проверок и свежестью среза пряди силы, и неопытностью в драке. Я отберу у него раха, стану непобедим. И тогда назначу цену на флакон жизни для избранных.'
  
  Эти записи Ноттээ не сжег в отличие от описания принципов 'конденсации раха'. В браваде Борхэ, в его нелепых утверждениях, заполняющих несожженные листки - лишь самоуверенность и самообман. И доказательство подлости со стороны Башни: Ноттэ уж точно не мальчишка первого круга, он обладает опытом, на его пути давно стараются не вставать, сполна изучив обманчивость невысокого роста и почти хрупкого сложения сына заката... так он сам себя назвал однажды.
  Выбрав для преследования Ноттэ, Башня нарушила договор с Борхэ: преследователь был отослан не подставляться под удар, но именно убить.
  Ноттэ оскалился от злости. Ему пообещали в оплату дар, дорогой для души, а не кошеля - допуск в старые архивы, к дневникам учителя. Нэрриха не знал, что те записи уцелели, их обнаружение показалось чудом, добрым знаком. На поверку же стало - обманом. Тот, кого полвека нет в мире, не даст ответов из могилы. Горечь копится, отравляет. Бередит старую рану. Учитель обладал красивой сложной душой, он повторял не раз: ответы внутри тебя, не ищи их вовне. Словно знал, что однажды желание получать ответы будет кем-то сочтено слабостью и использовано...
  Вечер лег на воду розовый, приглушенный слоями облаков и занавесями тумана. Паруса перламутрово светились, они ловили не только западный ветер, но и закат, уподобляясь вялым, складчатым лепесткам огромной розы. Слабый ветерок не мог наполнить их жизнью, заставить гудеть, и закат путался в складках, рыже-багряных, словно роза уже увяла, не найдя питания в затхлой воде гавани...
  Гранд не пожелал ждать на берегу. Три лодки подошли к 'Гарде', встали клином. Пожилой человек в багряном плаще поднялся на борт, не удостоив взглядом капитана Вико и его команду. Указал пальцем на сундук, затем на свою лодку, требуя немедленной погрузки. Смерил взглядом нэрриха, презрительно кривя губы и готовя отговорку. Если понадобится.
  - У вас нет того, что было мне обещано, - ровным тоном предположил Ноттэ, положив ладонь на рукоять кинжала. Подхватил сверток с эстоком и дагой. - Башня попала в должники, к тому же допустив ложь? Это было бы неприлично, но я предусмотрел неловкое положение и заранее исправил его. Содержимое сундука лишено важной части, это делает наш договор ничтожным. Итак, договор нарушен обеими сторонами, следовательно, он утратил силу. Плата не будет испрошена мною, сыном заката.
  - Какого черта...
  - Не богохульствуйте всуе. Пепел не расцветет словами, отданными огню и морю. Но я изложил на бумаге то, что касается плаванья. С чем откланиваюсь.
  Сундук уже переместили на лодку. Гранд поморщился, принял исписанные листки, свернутые в кольцо и перевязанные лентой. Забрал такие же у капитана и Бэто. Жестом приказал личному сэрвэду, и тот выверенным движением извлек из складок плаща приказ. Вручил капитану Вико. Значит, 'Гарду' отправляли в путь немедленно, исключая сплетни. Личный секретарь гранда оставался на люгере пассажиром, чтобы допросить команду и составить полный отчет.
  Всё пока что укладывается в рамки ожиданий. Ноттэ шагнул к борту, спрыгнул в лодку гранда, прошел её до кормы, прыгнул на соседнюю, вымерял шагами её длину, снова поднялся на край борта, оттолкнулся сильнее и прыгнул на воду.
  Берег близок и достижим для опытного нэрриха, спешащего покинуть порт. Ноттэ прыгал с волны на волну. С каждым рывком приходила мысль.
  Он сказал капитану, что намерен преследовать гранда Башни. Он указал путь, удаленный от моря. Зачем? В надежде унять пыл Вико, упрямого сверх меры.
  Капитан заявил вслух, что ничего не должен, что жизнь оплачена брошенной веревкой... Но кто верит порядочным людям, когда они состязаются в благородстве?
  Последний шаг по воде - седьмой - утопил Ноттэ выше колена, пришлось некрасиво падать вперед, цепляясь за доски пирса. Нэрриха подтянулся, поправил мокрую рубаху и только затем шагнул прочь, снова ощущая себя свободным и бесприютным, как ветер. Пойманным и обманутым, как... как нэрриха.
  Ноттэ усмехнулся и поправил себя: он опытен, он ловко вывернулся из ловушки и... следует в пасть нового капкана. Однозначно он уверен лишь в одном: здесь, прямо на берегу, брать не станут. Море слишком огромно, пойди выуди ныряльщика. Если бы не 'Гарда' за спиной, если бы не Зоэ на острове - он бы нырнул. И ну её, эту гордость!
  
  
  Можно жить в стороне от суетных людских дел. Тогда не тронут, не нарушат покой размышлений: просто забудут о тебе, и довольно скоро. Но есть ли смысл в самообмане? В какой-то момент надо признать, что твои вопросы не множатся в тишине. А тебе, оказывается, давно уже нравится не только искать ответы, но и копить вопросы, добавляя новые в непосильную груду, на грядущее обдумывание...
  Припортовые улочки давно избавились от бликов заката, в их узких руслах преет ночь без лунных отсветов и фонарных бликов. Гниловатые доски настилов не скрипят под мягким башмаком. Беззвучное дыхание не нарушает тишину. В тумане копошатся лишь посторонние отзвуки: кошачий мяв у кучи с рыбьей требухой, пьяное пение-бормотание за дверьми дешевых гостерий, хруст перетираемого конскими зубами ячменя, скрип флюгеров...
  Нэрриха ощутил себя плывущим в настое лживого покоя, опасном, как прибрежная вода, где всякая рыба - на виду, хотя сама и не осознает уязвимости. Он - знает, потому спешит и петляет, путает след. Проверяет, нет ли близкой погони.
  Впервые за много лет Ноттэ ощутил себя дичью, это подзабытое с ранних кругов опыта чувство угнетало. Нет в нынешнем взрослом Ноттэ прежнего юношеского азарта, упоения силой или удачливостью, детской уверенности в правоте. Только глухое раздражение, болезненно скребущее душу: ты пообещал Зоэ защиту, а сам попался в ловушку и уже не властен над собственной судьбой. Впрочем, страх смерти - это слишком человеческое. Чужое. Страх боли ближе и понятнее, но даже он куда как слаб в сравнении с возмущением. И гордостью, конечно же. Именно она, - кому же еще такое под силу - толкнула на путь самонадеянности. Посоветовала войти в порт Мара на люгере, глянуть остро и насмешливо в глаза гранду и, поселив там страх, пересечь темную гладь воды, чтобы сгинуть в ночи. Раствориться призраком на виду у наблюдателей, а их вокруг - немало...
  - Мальчишка, - Ноттэ еще раз шепотом отругал себя.
  Было стыдно, впервые в жизни собственная бравада выглядела не величественно, а всего лишь глупо. Зоэ осталась на острове и ждет. Маленькая, беззащитная. Для неё происходящее - не игра, хотя некоторые лезут в герои, дразнят смерть. Да ладно бы смерть! Зная так много важного, следует опасаться скорее уж - жизни. У грандов в Башне есть спокойные опытные люди, умеющие спрашивать нудно, ужасно нудно и больно. Однажды он испытал это на себе и зарекся повторять.
  Мара - худший из портов этого берега с точки зрения бегства. Городишко прижат к невысоким горам, частыми засухами лишен виноградников, очищен от зеленой корки больших и малых лесов. Здесь - только камень, домики в один ярус с плоскими крышами, огородики ничтожных размеров, глубокие колодцы с солоноватой водой. Межевые ограды целиком состоят из камня, выбранного из плодородной почвы усердным трудом многих поколений... Городок и порт ограничены и просты настолько, что любой запутанный след выведет в конце концов в одно из трех-четырех узких, неминуемых мест. То ли дело южная Парада, лежащая в трех сотнях лиг отсюда. Мечта для беглеца. там лабиринты пещер, путаница нищих припортовых трущеб, леса, настоящие горы, способные скрыть надолго... Увы, гранд еще весной настоял на Маре, и нэрриха не возразил, не заметил расставленной впрок ловушки. Он еще не знал, что именно прочтет в дневниках Борхэ. И - оказался здесь. Заметный, как единственное дерево в голой степи. Как выбраться? Какую тропу предпочесть? Именно неприметные обходные пути старался вспомнить Ноттэ, рассматривая карту тогда, в капитанской каюте. Сразу счел перекрытым и наиболее опасным направление на север, в сторону главных владений Башни. Отказался от идеи спрятаться в горах: каменные осыпи востока непредсказуемы. Не отсидеться и в порту: он может патрулироваться плотно, старательно. Капитан, пожалуй, и это понял, потому осторожно намекнул на переправу и южную дорогу к столице. Там, за рекой - пологий берег. Отшатнувшиеся от моря скалы уступают место долине, россыпи поселков, лесочкам и даже озеру...
  Городок удалось покинуть так тихо, что в душе шевельнулась надежда на лучшее. Даже для опытного нэрриха непросто прятаться в чахлой поросли, среди насыпных огородиков, обнесенных каменным вывалами по бедро высотой, а то и ниже. Погоне, если она есть, подобное не по силам. Туман сделал бесполезными наблюдателей с лучшими подзорными трубами. Повезло? Как сказать... Родной ветер расстарался, это не вполне случайно. Ноттэ скользил, полз, замирал, вслушивался, снова крался.
  Ночь хороша уже тем, что делает безопасными лучников. Спрятаться в жалкой поросли непросто, удобные для засад места Ноттэ примечал заранее и не оставлял без внимания, обходил, а издали выцеливать нэрриха - ну, пусть пробуют, даже занятно... Караулить возьмутся там, где и сам он выставил бы заслоны, - полагал Ноттэ и надеялся: пока что на его стороне выигранное в городе время и усталость наемников, отупевших от долгого ожидания. Прибытие 'Гарды' исходно ожидалось дней десять назад, к указанному сроку и устроили засады, затем сняли и переместили, снова задействовали. В два дня любой человек способен натоптать тропку и обжить место так, что его выдадут след, запах, встревоженные птицы. Порт мал, вооруженные чужаки не могли появиться здесь и остаться незамеченными. Но в гостериях гуляют буднично. Значит, угроза преувеличена? Или наоборот, подготовка со стороны Башни проделана с изощренной точностью, в самой полной мере.
  В зарослях несколько раз попадались следы недавнего присутствия людей, но все - не сегодняшние. Башня, желая поймать нэрриха, перехитрила себя? Пока выходило именно так. Ноттэ удалился от порта, не меняя острожного и предельно внимательного настроя. Вот уже три лиги отделяют его от причалов, и еще три остались позади...
  Склон сгорбился, каменное крошево под ногами сменилось жирной приречной почвой. Впереди задышала вода, зажурчал знакомый ручек, единственный в этих сухих горах, тонкий, как нить, вплетающийся в главное русло у глубокого места, не самого удобного для переправы и обычно - безлюдного.
  
  - Я выиграл пятьдесят золотых, поставив на этот преотвратный сход к воде, - сообщил голос из зарослей.
  Ноттэ процедил огорченный выдох сквозь сжатые зубы, не разгибаясь, огляделся и дернул узел на свертке с оружием.
  - Кортэ, - опознал он. - Что, хорошо платят?
  - Три тысячи золотом за живого, целое состояние, - охотно отозвался плотный мужчина, вставая в рост. - Скажи, где получить половину суммы, и я убью тебя. Согласись, я делаю сильное предложение.
  - Неужели откажешься от второй половины? Ты? - поразился Ноттэ, успевший в два движения освободить из свертка эсток и дагу.
  - Все мы взрослеем со временем, - предположил крупный мужчина, добыл из тайника тлеющий фонарь и открутил фитилек, сняв темную крышку. Бешеная рыжина его волос, особенная и редкая для нэрриха примета, стала видна при возросшем свете. - Тебя вредно числить во врагах.
  - Сигнал ты уже подал, слова сделались пусты, - усмехнулся Ноттэ, обнажая клинки и позволяя себе короткий прощальный взгляд на любимый эсток, много лет признаваемый лучшим из лежавших в ладони. - Люди далеко?
  - Столько-то я продержусь, - осторожно пообещал враг, косясь на воду.
  Он двигался по дуге, предельно вытянув руку с рапирой, кончик которой едва приметно подрагивал. Движение скользящее, быстрое: вперед ни шага, все время вбок и даже назад, так, чтобы сместиться на тропу и загнать противника к воде. 'Поставить спиной к реке, вывести под удар дальнобойного лука', - довершил Ноттэ логику происходящего, послушно поддаваясь на простенький трюк. Хотя бы потому, что на берегу спасения нет... Для нэрриха не смертельны многие раны, опасные человеку. Но удар граненого жала стрелы в незащищенную спину сделает ночь окончательно темной. Нескорое утро настигнет в подвалах Башни, где умеют спрашивать так, что смерть становится благом. Недостижимым.
  Ноттэ оскалился от злости. Его использовали, как мальчишку. Кто еще смог бы сразу прочесть старый шифр? Из нынешних, если Оллэ вне расчета, то пожалуй, - только он, знаток наречий и поклонник каллиграфии. Кто мог вырвать тайну Борхэ, осознать ее размер и все же явиться в порт назначения, сберегая жизни и покой команды люгера? Кто, наконец, сопоставил бы полученные знания со своими мыслями и личным опытом? Кто мог найти недочеты и намеренные ошибки в теории и выстроить куда более надежную её версию... А затем глупо, бесконечно глупо не учесть коварство Башни. Одно обнадеживает: Кортэ молод - всего-то, если время не внесло поправок, третий круг.
  Похрустывание натягиваемой тетивы Ноттэ не услышал, но уловил всем туманом глухой враждебной ночи. Воспринял, как направление внимания. Посредственный боец от одаренного отличается числом глаз... на затылке, - так любил повторять один из наставников. Ноттэ наметил простой прямой выпад, качнувшись вперед, тронул эстоком клинок врага, позволил оружию начать разговор с сухого презрительного шипения. Сократил дистанцию до наименьшей безопасной. Тетива на миг смолкла перед гудением.
  Ноттэ, выждав полмига, обозначил готовность поднырнуть под оружие противника, вычертил кончиком эстока вьюн, заплетая длинный и довольно легкий клинок врага. Кортэ отреагировал предсказуемо, отступил, заподозрив угрозу потери рапиры. Его опыт не позволял фехтовать на равных. К тому же намерения были иными: тянуть время, а никак не рисковать шкурой... Ноттэ качнулся вправо, пропуская стрелу впритирку к ребрам, через ткань рукава. Согнулся вбок и вниз, отклоняя рапиру хрипящего от боли Кортэ, который сам и поймал удар граненого наконечника. Ноттэ уже пластался по влажной траве, скатывался вниз, одновременно переходя в плавному, четко контролируемому дыханию.
  
  
  Скрипнули ветки: это лодка выказала себя, стряхнула пушистую зелень маскировки. Люди засвистели, подавая новый сигнал. Берег ожил, вдали зародилась перекличка голосов, окрепла, покатилась все ближе. Фонари разгорелись, смыкая кольцо облавы, дальний берег вспыхнул сплошной рыжей лентой огня. Там, в полях, зашлись лаем собаки, заиграли охотничьи рожки, защелкали конские копыта. Затеяна, пожалуй, даже не облава, - запоздало осознал Ноттэ. Нечто большее. Идеальный капкан, созданный едва ли не всеми лучшими силами сэрвэдов Башни, наверняка с привлечением чернорясников ордена Зорких, а может, и багряные служители в деле?
  Следовало немедленно исчезнуть. Единственный надежный способ, уже нет сомнения - река. Ноттэ выпустил эсток, мысленно прощаясь с клинком. Скатился в сочную зелень заводи, нащупал годный стебель, срезал. Уклонился от второй стрелы, не оборачиваясь, метнул дагу и расслышал оханье подраненного лучника. Скользнул змеёй в траве и ушел под воду. Несколькими сильными гребками - все дальше и глубже, озираясь и опасливо щурясь. Резко оттолкнуться от дна, ребром ладони проломить днище лодки и снова юркнул в глубину.
  Немного паники и неразберихи - это хорошо. Мутная вода и того лучше. Если его загнали сюда, нельзя исключить использование сетей. Позорно и нелепо попасться и стать беспомощным, спеленатым - всего лишь уловом...
  Вода замутилась окончательно, по щеке пополз песок, водоросли лентой обвили шею: выше по течению натянули одну или несколько сетей. Значит, худшие опасения сбываются, облава подготовлена исключиельно надежно.
  Ноттэ еще раз огляделся. Перебирая руками по дну и тормозя себя, стал двигаться в достаточно сильном и сложном течении вниз, к относительно близкому морю. Разминулся с лодкой, спешащей к берегу, черной в мутно-ржавом ореоле факельного сияния. Чуть подождал и снова заскользил по дну. Глубина казалась предательски мала: почти всюду, встав в рост, можно дышать, кончиками пальцев ног касаясь камней на дне. Если бы не мутность воды - из лодок неизбежно заметили бы беглеца, пока он вынужденно оставался на месте, прощупывая ближнюю сеть.
  С последними струями мутной заиленной воды нэрриха поднырнул под сеть и миновал её - первую и едва ли единственную. Что осталось на его стороне? Выносливость, способность не дышать под водой куда дольше любого человека-ныряльщика. Ноттэ истратил немало времени, доводя природные таланты до совершенства тренировкой и подбором должной методики. Прежде он пробовал перед погружением дышать глубоко и часто, впрок. Но пришел к пониманию того, сколь опасна и невыгодна эта простейшая практика, грозящая обмороками, потерей самоконтроля. Обрадовался новому вопросу, удобному уже тем, что он имеет ответ, постижимый, создаваемый самостоятельно и совершенствуемый: как копить запас сил? Раха - прядь ветра, его дыхание, значит, наука о дыхании обязана открыться полно и глубоко нэрриха, усердному в постижении. Он был усерден, хотя бы в этом сейчас полагал себя правым.
  Еще две сети остались позади. Кажется, его полагали оставшимся в первой клетке, там, где тонула лодка, а на берегу хрипел и выл Кортэ - и пока что именно там искали злее всего. Прогрохотал, больно ударив по ушам, удаленный взрыв. Бочонок пороха? Нэрриха уже глушат, как рыбу. Дожили...
  Не менее полулиги речного дна ощупали сбитые в кровь пальцы, скользя по камням, нашаривая опору и утрачивая её. Огни на берегах сделались более редкими, удалились: глубина по срединному для русла скальному разлому выросла до двойного, а местами трехкратного роста человека. Появились первые признаки нехватки воздуха, и Ноттэ решился ускорить движение, сочтя, что сети позади. Наверняка.
  Последняя ловушка обозначилась очень скоро. Туши пяти больших лодок бросали тяжелые тени, рыжее пламя металось бликами на маслянистой воде, плясало, норовя и без волшбы изловить, показать людям нэрриха - и тем предать его. Ожерелье темных поплавков отмечало верхнюю границу сети. Люди то и дело наклонялись к воде, вглядывались во всякую подозрительную тень. За сетью ныряли и выныривали, снова погружались... Нет сомнения: и бочонки с порохом наготове. По первому подозрению их используют.
  Ноттэ замер, обнимая крупный валун. Подождал немного и осторожно сместился в тень скалы, увенчанной пенным буруном. Добыл из крепления на поясе довольно длинный обрезок полого стебля травы. Осторожно, без спешки поднялся к поверхности - подышать через трубку, подумать. Хотелось немедленно найти капитана Вико и сказать от всей души спасибо ему, указавшему единственный способ избегнуть если не погони, то хотя бы быстрой поимки. Каменная тропа была бы ошибкой. Дорога на север - тем более. Только река давала призрачную надежду на спасение. Число факелов, лодок и лучников впечатляло. Очень точно отражало жесточайшую жажду пожилых властителей, обнаруживших источник долголетия. Наверняка уже выстроились в очередь, пихаются локтями за право зачерпнуть вечность полной чашей и отведать её соблазнительный вкус...
  Человек осознал бы чужой страх смерти куда надежнее и полнее - и своевременно испугался. Нэрриха, не привыкший к подобному, недооценил силу жажды, хотя читал дневники и обязан был все понять, ведь Борхэ - понял. И сам стал жаден до чужой жизни не менее, чем любой престарелый гранд...
  Как же выбраться? Дальний берег охраняется собаками. Ближний ярко освещен и не сулит ничего хорошего. Лодки стоят плотно и лучники - не бестолковые новички. Ноттэ отдышался, убрал трубку и снова спустился к самому дну. Он нужен Башне живой. Пока он жив, его продолжат искать неотступно и яростно. Не давая покоя никому, даже мельком заподозренному в знакомстве с обладателем великой тайны.
  Значит, он должен умереть.
  Снова ударил по ушам взрыв - ниже по течению, ближе. Упрямого беглеца старались выманить из воды. Кортэ, пожалуй, уже очнулся, вспомнил о немалой сумме в своем договоре найма и включился в игру. Тем лучше. Надо выждать, пока обшарят дно на отрезке меж двух очередных сетей и подойдут вплотную.
  Ноттэ еще раз поднялся к поверхности и позволил себе дышать, наблюдая снизу игру бликов на темной воде. Затем он стал искать удобную щель для исполнения замысла. Утонувший не всплывет, и искать тело не будут. Это тоже очевидно в случае с нэрриха - и удобно. Значит, он переиграет тех, кто счел его дичью.
  Если он верно прочел и понял дневник Борхэ.
  Если он внимательно слушал капитана, который якобы не давал ночью советов и не говорил - как сам он утверждает - о мотыльке на ладони.
  Если имеет смысл невнятные пояснения Зоэ о танце...
  Многовато 'если'. Но иного - не дано.
  Ветер - дыхание вечности. Только люди с их смешной привычкой всему находить начало и конец, ограничивать явление в зримом его виде, только они могли придумать 'последний вздох'. Штиль не убивает ветер и не является признаком его гибели. Старый учитель, не оставивший дневников, наверняка не верил в смерть и не боялся её. Какой смысл опасаться приливов и отливов, смены дня и ночи, чередования сезонов года? Тело - лишь комната в гостерии под вывеской 'Жизнь'. Стоит ли держаться за комнату и отказываться от права выйти в большой странствие?
  Покинуть кров боятся лишь те, кто ценит свой скарб. Нелепые накопления, столь тяжелые, что их не унести с собой. Власть, достаток, связи - они-то воистину смертны. Борхэ цеплялся за телесное воплощение потому, что давно и уверенно осознал: ему не с чем выйти в путь. Он растворился в накопленном имуществе. Он мечтал не о вечности, нет. Всего лишь о праве остаться вне времени. Не расти душой. Не сбивать ноги в бесконечной дороге. Борхэ желал выделить прядь раха, упаковать в непроницаемое хранилище и исключить любую убыль. Обмануть вечность. И он выяснил, как именно выделить раха, почти смог проявить грань, разделяющую жизнь и смерть. Он ведь полагал самым важным наметить грань и никогда не переступать её.
  Мотылек - символ скоротечности. Что трепетало на раскрытой ладони тогда, ночью, во время поиска Зоэ? Надежда и отчаяние, серебряная сторона крыла и черная. Закрыл крылья - и нет тебя в мире, злой рок усмехнулся, холодный ветерок потянул на сторону смерти. Распахнул крылья - и засветился надеждой, яркой наперекор любым бедам. Учитель однажды сказал: человек умирает дважды. Именно первая смерть - когда внутренний мир делается пустыней - и есть необратимая, лишающая вечности.
  Танец - раскрытие души. Зоэ впервые дала это понять точно и тонко. Ничего нельзя добавить к тому, чем ты являешься. Ложью будет все показное, смысл имеет только идущее от души.
  
  Ноттэ улыбнулся, на ощупь забрался в щель у дна. Как много можно успеть обсудить в мыслях, готовя свою смерть! Иначе не получится задуманное. Борхэ намеревался копить личный запас раха. Сейчас требуется противоположное. И, как полагал Ноттэ - допустимое, в отличие от исходной идеи. Нельзя насильно опустошать чужой внутренний мир, забрать себе свет. Зато допустимо у себя внутри устроить штиль, для наблюдателя подобный смерти.
  'Я готов к дороге, - мысленно признал Ноттэ. - Я устал от жизни скупердяя, скорбно тянущего тележку с вопросами. Я надорвался. Мне не осилить груза незнания. Пора умереть, то есть - измениться. Я выйду в новый путь налегке. Отброшу прежние вопросы и не сочту их - ценностью.'
  Взрыв грянул рядом, мучительно ударил по ушам, и мысль о смерти сделалась явственной во мраке оглушенности. Ноттэ мысленно вслушался в звучание древнего слова, судорожно повел рукой, словно норовя нащупать несуществующий пупок. Горячий клубок раха дрогнул, отзываясь и умещаясь в ладони. Во тьме окончательной слепоты и немоты опустело тело. Личности стала воистину лишь биением крыльев мотылька на ладони, где и проходила теперь грань жизни и смерти.
  Так близко подходить в небытию - неоправданно. Это самонадеянно: всерьез проверить, пустыня ли твоя душа? Никчемным созданиям, самонадеянно нырнувшим в небытие, не найти обратного пути к поверхности... Мотылек на ладони то складывал крылья, наполняя все существо отчаянием - то распахивал их и дарил надежду. Черное-белое, черное-белое. Никаких полутонов. Только бытие и покой. Две крайности. Все дальше и дальше, сливаясь в точку. И опять это неизбежное, мучительное - присутствие в бархатной пустоте в виде горошины, еще не освобожденной из стручка, еще не упавшей в почву, но уже готовой прорасти жизнью...
  
  Первым телесным ощущением, вернувшимся властно и резко, стало удушье.
  Следом явился холод. Боль деловито дернула позвоночный ствол и взялась проверять нити нервов, каждую жилку. Тело скрутила судорога, и только узость щели спасла от серьезных ранений. Вторая судорога выгнула в дугу, до предела оттягивая назад голову, выворачивая плечи, выкручивая жилы на ногах. Ноттэ ощутил, что кричит, и с криком теряет жалкие остатки воздуха. Захлебывается, гибнет заново - уже окончательно. Последним усилием он выдрал непослушное телоиз щели и рванулся вверх. К солнцу. Ослепительному, великолепному солнцу, окутанному шарфом бликов речной поверхности. Нестерпимое сияние сжигает все существо и наполняет ликованием.
  Первый крик - он никогда не утрачивает своей воистину волшебной силы. Он запоминается на всю жизнь... новую, начатую с чистого листа.
  Ноттэ нащупал скалу, рывком вытянул себя из воды и зашелся кашлем. Холод не отпускал, вода горной реки настояна на льду. Мир сгорел, он чернее бумажного пепла, солнце не пощадило глаз.
  Постепенно выносливость нэрриха справилась с бедами. Ноттэ отдышался, проморгался, растер непослушными руками сведенные судорогой ноги. Шипя и хрипло ругая себя, то ли пополз, то ли поплыл в сторону берега. Он выбрался на острые камни отмели. Замер, улыбаясь солнцу и продолжая слепнуть с закрытыми веками, но - глядеть на него, ослепляющее. Прекрасное, как сама жизнь. Как замечательно быть частью и - видеть мир со стороны!
  - Может, построить маяк? - хрипло предложил самому себе Ноттэ. - Я мотылек, я лечу к солнцу, я знаю, что это счастье - сгореть и раствориться. Но куда большее счастье - остаться собой, маленьким человеком на берегу...
  Он рассмеялся, лег, не обращая внимание на острые кромки камней под спиной и шеей. И стал греться, всей кожей впитывая солнце. Светло-соломенное, как лучшее вино. Терпкое, пахнущее цветением, пьянящее и легкое.
  Мысли текли лениво, как ветерок с моря, гладящий щеку.
  Само собой, он провел в щели всю ночь и еще некоторое время, пребывая между жизнью и смертью. Он слышал о подобной практике, но прежде не мог её исполнить, не хватало опыта. Стоп, отговорка. Причем здесь опыт? Он боялся подойти к грани, он боялся себя и всех вопросов, висящих на шее тяжелее камня. Он понятия не имел, чем обосновать право на возвращение. Оказывается, страх не держит в жизни, лишь вынуждает бежать от смерти. В жизни держит иное. Сейчас - всего лишь слово, данное Зоэ. Как она там, на острове? Почти одна, если не учитывать старого моряка с 'Гарды', тот сошел на берег по своей воле, с упрямством: мол, здесь останусь и не буду слушать даже капитана. Мыслимое ли дело, неразумного детёнка бросать посреди моря?
  Ноттэ потянулся, сел, осмотрел жалкие обрывки, в какие превратилась рубаха. Презрительно скривился, ободрал с плеч шелк, скомкал и сунул под большой камень. Снова лег - теперь на живот.
  Кортэ не подвел. Вот уж - безусловно. Златолюбец примчался сюда, к устью реки, едва очнулся, ведь он старался отрабатывать свои денежки. Хотя бы часть обещанного норовил сохранить - то, что полагалось за подтверждение смерти Ноттэ. Кортэ опознал происходящее. едва клубок раха оказался вырван из тела и настала неопределенность вне жизни. Тогда Кортэ - да и любой нэрриха - воспринял смерть подобного себе, такова способность детей ветра.
  Всякий нэрриха - по сути прядь раха, он, даже не вслушиваясь в себя, неизбежно чует кожей бритвенно-острый лед нездешнего ветра. Смерть подобных себе страшна, она сдирает шкуру и норовит освежевать сознание. Рана чужой души раскрывается ужасом. В ушах и где-то глубже, в самой голове, отдается погребальной жутью волчья обреченность. Зачастую нэрриха, впервые познав это ощущение, против воли подвывает, скулит, не в силах удержаться.
  Это можно понять: костлявая донья в темном плаще кого-то пригласила на танец, и отказывать невозможно, ведь она поманила бледной рукой... Так шепотом описывают в Эндэре последний путь. Низвергая прежних богов и рисуя образ нового, даже Башня не осмелилась покуситься на роль безликой. Или отрицать её, ввергая непобедимую в гнев.
  - Я умер, меня более ищут, - сообщил себе Ноттэ. - Удобно.
  
  
  К горлу подкатился комок смеха. Яснее ясного: Кортэ присвоил эсток и дагу, убедив себя, что одолел врага и взял трофей в честном бою. Он тщеславен. Теперь немедленно бросится в столицу, искать поверенных покойного и добывать у них сведения о золоте. Не мог ведь столь взрослый нэрриха, как сын заката, не владеть хотя бы одним сундуком несметных сокровищ? Ноттэ ощупал тощий кошель на поясе. Поверенных у него нет давным-давно, как нет и желания копить сокровища. Деньги притягивают врагов и беды вернее, чем любое проклятие. В кошеле трутся десять эскудо. Позвякивает горсть серебряных песет. Пустяк, обеспечивающий сегодняшнюю сытость, не более того.
  Ноги наконец-то согрелись, умиротворенность посетила сознание, окончательно закрепила его в жизни. Ноттэ пошевелил пальцами, вздохнул - и нехотя поднялся, отряхнул песок. Жизнь замечательна, пока глядишь в синеву небес и ничего не делаешь. Созерцание - удел мудрых. Не обладая мудростью, приходится много суетиться, наполняя жизнь ущербной мелочностью быта. Уже шуршат, валятся на плечи ворохом, новые вопросы, и ты снова обречен искать ответы. Чистый лист - так красиво он придумал и представил... Глупость, лишь образ. Чистым лист не был даже в тот день, когда ты явился в мир первый раз. Очищение разума - это и есть, может статься, важнейшая и пока непосильная работа. Время отдыха иссякло, пора действовать.
  А кругом - марево душного лета. Пустой берег, одинокий штрих рыбацкого паруса у горизонта. Чахлая зелень тянется к воде и буйно расцветает у самого берега. Ни голоса - ни вздоха поблизости, даже поверить сложно, что была та ночь, псы перекликались через реку, люди визжали и лаяли приказы злее собак, пламя пятнало воду ржавчиной, делая реку лоснящейся змеиной шкурой... Облава свернута, служители Башни поверили в смерть беглеца. Понять бы: сегодня ушли или вчера? И где гранд, который осмелилсяя охотиться на нэрриха? Нелепый, как все исполнители. Нет для него ни единого удачного исхода в деле!
  Упустить Ноттэ - проиграть, обречь себя на общение с ним же, весьма строгим к врагам.
  Поймать Ноттэ - проиграть, стать знающим слишком много, заведомо лишним в дележе бессмертия.
  Принести весть о смерти Ноттэ... Когда люди прощали вестникам их дурные вести?
  Сейчас гранд либо сидит в лучшей гостерии Мары и пытается отсрочить неминуемое, либо движется в сторону главного эндэрского оплота Башни, на ходу выплетая впрок и опробуя на прочность прихотливый узор доводов относительно своей полезности и чужой виновности.
  Ноттэ побрел вдоль берега вверх по течению, иногда забираясь по колено в воду, иногда прыгая по камням. Недавно путь к морю был прощупан в глубине главного русла до последнего камешка, он содрал ладони в кровь, превратил ногти в ноющие болью обломки... Тот путь казался непосильным, непомерно долгим. Днем и по берегу он выглядел приятной прогулкой. Скоро Ноттэ добрался до места, где ночью встретил засаду Кортэ. Там нэрриха не задержался, глянул мельком на затоптанный берег - и побрел дальше вверх по течению, прошел еще пол-лиги, до главной переправы.
  - Сеньор дон, глядите, какую я поймал рыбу, глядите же, я сам поймал, вы видите? Она огромная, такая большая, что я сам едва верю, что это я её поймал, но я чистую правду вам говорю, клянусь... - немногословно, в общем-то, начал знакомство с шагающим вдоль ручья чужаком рыбак лет пятнадцати.
  Ноттэ остановился, внимательно изучил рыбину - не особенно крупную, но все же вполне достойную стать поводом для гордости. Мальчик размахивал руками и так усердно, подробно рассказывал о своем улове, что не выслушать было решительно невозможно. И невежливо. Никто из живущих близ Мары не поймет подобного поведения, тем более проявленного в отношении несчастного недоросля. Местный дурачок умудрился недопустимо соединить приветствие простолюдину с обращением к знати - 'дон'... Ноттэ сел на плоский камень, сам измерил ладонью рыбину и еще раз выслушал подробности относительно наживки и клева. Счел, что слабость ума не обязательно дополняется дурной памятью или отсутствием внимания. И был вознагражден. Мальчик знал о 'шумных наглых гостях, которых никто не звал, а они явились и топтались у отца на огороде, представляешь, топтались!'. Окончательно злокозненные доны ушли вчера на закате, зато сгинули все, а в обещанных денег не дали, и это понятно: кто верит чужакам? Разве дураки, а только отец не глуп, он-то сразу сказал...
  Рыба была измерена еще раз, и еще. Ноттэ с неутомимым терпением процеживал болтовню через сито внимания, как золотоносный песок. Конечно, мальчик слышал о нэрриха, плотном и рыжем - 'шумный он, страшный, на огромадном коне проезжал, да, да. Такие всегда в столицу лезут, нахрапом брать чужое'. Еще было всем известно, что очень важный человек живет в Маре, 'целую улицу занял, совсем главный, его и видели только издали, да'. Человек этот утром, вроде бы, еще оставался в городе.
  Когда новости были повторены в пятый раз, пришлось придумывать ответные, называться путником, жаловаться на дороговизну столичной жизни и разорение, на жару и жадность загадочного управляющего. Сетовать: злые люди - те, что с собаками были - отняли имущество и прогнали с дороги. Теперь придется идти в Мару и там искать правду. А пока что голод донимает жестоко, очень хочется купить замечательную рыбину и немедленно её запечь на углях...
  Ноттэ нескоро выбрался на дорогу и побрел к порту. Он перестал слышать журчание реки лишь в ранних душных сумерках, пробуждающих жажду и наполняющих яркостью мечты о прохладном сидре. Помимо рыбины нэрриха купил у хитрого дурака за полпесеты - то есть ужасно дорого - старую соломенную шляпу, добротную рубашку с одной аккуратной заплаткой на боку, небольшой заплечный мешок и составляющие весь его груз две черствые лепешки. В голове изрядно шумело после общения с крикливым недорослем. Хотелось сесть во дворе тихой гостерии и размочить сухой горох сплетен молодым вином, и пусть даже посредственным. Обдумать произошедшее еще раз, решить без ошибки: куда двигаться дальше?
  Порт оказался закрыт, подступы к нему перегорожены сэрвэдами Башни, которые лениво и без злости переругивались с городскими рыбаками, в большинстве своем лишенными права даже увидеть свои лодки, не то что выйти в море. Азарт охоты улегся, осталось лишь тупое недоумение промахнувшегося голодного хищника. Гранд пребывал в порту. Гранд все еще не придумал оправдания провалу большой игры.
  Ноттэ выбрал самую тихую гостерию, поселился и заказал ужин. Тщательно очистил тарелку, до блеска - возвращение к жизни отразилось на аппетите наилучшим образом. На настроении тоже, и Ноттэ долго со вкусом болтал с хозяином заведения, посвящая его в сложности столичной винной торговли и невнятность пристрастий состоятельных донов. Которые порой не способны оценить вина, понимая лишь звон золота и ревность к чужим закупкам. Хозяин заведения в свою очередь жаловался на торговлю рыбную, погибающую на корню из-за упрямства сэрвэдов, явившихся сюда, как наказание высших сил за неведомые грехи. В море не выпускают почти никого, немногие отпущенные за уловом лодки по три раза осматривают, торговые шхуны заворачивают из порта еще на подходах - что это за жизнь? Одна радость: завтра гранд покинет город, это все говорят, настолько все, что сомнений уже более нет. И сил терпеть незваных гостей - тоже...
  - Ты третий за полный месяц постоялец, с кого я получил хоть одну песету, - страдал хозяин, уже не скрывая раздражения и плюхая на стол второй кувшин вина. - Глянь: мирланское, еще под печатью, невскрытое. Пей, мне уже и не жаль, я разорен, я могу гулять и смеяться, как последний бездельник. Люди Башни пили и ели вволю, а оплатили не по божески, нищим больше подают.
  - Мирланское, к тому же позднее, - согласился Ноттэ, крупными глотками отпив треть из кружки и принимаясь катать вино на языке. - Не ожидал здесь испробовать достойный столицы напиток. Если бы гранд повнимательнее изучил твои погреба, выбрал бы эту гостерию и оплатил сполна.
  - Да вон что он выбрал, - хозяин неопределенно махнул рукой в сторону порта. - Хосе сперва так загордился, что забывал здороваться, никого не слушал, отговаривался спешкой и делами. И озолотился он? Как же... Смеется веселее моего, потому что терять ему уже окончательно ничего не придется. Разгромили вчера его заведение, в гневе пребывали, посуду перебили, столы порушили... Нэрриха гулял и новым клинком хвастался, спьяну рубил стены. Пойди с такого стребуй плату... Одно хорошо, коня утром вывел и в столицу умчался. Воистину, чем дальше власть, тем она безобиднее.
  - Тогда - за скорое освобождение порта, - подмигнул Ноттэ.
  - Воистину, - важно согласился хозяин, повторяя значимое и интересное слово.
  
  
  Ночь уже легла на городок, и пристала плотно, как смола. Всякая щель черна, и любая тень - мрак без отсветов и бликов. Ноттэ попрощался с хозяином и удалился отдыхать, прихватив доставленные по его просьбе листки бумаги и чернильницу. Ровным почерком изложил необходимое, свернул в трубочку и припрятал до поры. Лег, прикрыл глаза и стал слушать, как успокаивается гостерия, как скрипят запоры дверей, последний раз проверяемые хозяином. Как по улочкам там, за стеной, топают сэрвэды, переругиваются и жалуются на жизнь. Им надоел убогий порт не менее, чем сами они - жителям Мары.
  Наконец, городок забылся сном, окончательно затих, даже коты поделили скудные остатки рыбацкого улова и полуголодными разбрелись на охоту.
  Ноттэ встал, осторожно приоткрыл старую рассохшуюся дверь. Выскользнул во двор, еще раз прислушался. Море дышало прохладой, даруя благословение усталому берегу. Звезды серебрились чешуйками небесной рыбины. Ноттэ улыбнулся, вдыхая любимый ветер - и полез на стену. Едва ли задуманное можно счесть мудрым. Но отказаться непосильно. Нэрриха крался и тек в тенях, невидимка, на сей раз не беглец, а скорее игрок, и не последний в этом городишке. Было странно ощущать, как отросшие за время плаванья на 'Гарде' волосы щекочут шею и чуть вздрагивают, принимая дуновение ветра. Почему нэрриха так боятся признать себя прядью его? Почему не желают позволять старшему гладить по голове и дарить щемящее, болезненное ощущение родства, утраченного не полностью, горчащего - но важного и нужного... Может статься, они ведут себя совсем как дети людей, котрое взрослея, упрямо убирают голову из-под ласковой мамкиной руки, наивно утверждаясь через отречение от родительской заботы.
  Во дворе гостерии, облюбованной грандом, горели масляные лампы. Орденцы в приметных багряных одеяниях молились и вкушали скудную и пресную, подобающую их сану, пищу. Сэрвэды в сторонке переговаривались и сонно тянули вино, цедили сплетни и глотали зевки. Им было скучно. Они точно знали, как в эту ночь бессмысленна и не нужна охрана. Нэрриха Ноттэ погиб, нэрриха Кортэ уехал - кто еще может угрожать покою? Прочим эта игра чужда, да и гранд им не нужен.
  Ноттэ старательно обогнул двор и спустился с крыш у кухни. Канул в темноту коридора, наугад выбирая путь и полагая, что здешние гостерии все похожи, лучшая комната в них та, куда не доносится шум улицы.
  Гранд не спал. Он лежал при погашенных огнях, одетый в дорогу и не готовый начать путь, ведущий вполне вероятно - к гибели. Разобрав намеренный скрип стула, не вздрогнул и не обернулся.
  - Что тебе, ненасытный? Плату получил, да еще и сведения о планах того, кто тебя интересовал. Новых заказов нет, сказано же.
  - Со мной ты не рассчитался за прежний, - тихо возразил Ноттэ, не сомневаясь, что гранд раздраженно беседует с тем, кого счел Кортэ.
  - Клянусь спасением души, - свистящим шепотом охнул гранд, сел и резко обернулся. - Ты? Святые заступники, оградите...
  - Не буди святых, они и так по твоей милости завалены просьбами, не отдыхают, бедолаги... А я даже не призрак, - уточнил Ноттэ, усмехаясь живучести предрассудков, лишивших гранда звучности голоса. - Хотя я понимаю тебя. Убиенные к тебе, пожалуй, должны валить толпами и требовать отмщения. Ты ведь даже не злодей, ты просто исполнитель. Исполнительный исполнитель.
  - Свят-свят... двое подтвердили, что ты умер, - тем же испуганным шепотом отметил гранд, благоразумно не делая попыток звать на помощь.
  Еще бы! Ноттэ как раз теперь с интересом изучал парные стилеты, любимое оружие самого гранда. Узкие, как жала и наверняка столь же ядовитые.
  - Двое? С размахом меня ловили, однако же.
  - Всех, кого мог, собрал и оплатил, вы слишком опасны, о сын заката, - заискивающе-почтительно уведомил гранд, сменив и тон, и обращение. - Если вы не перекупили их, тогда как же?
  - Разве твоя очередь спрашивать? Дыши и радуйся, что я дозволяю тебе дышать и радоваться.
  - Пока дозволяете, - мрачно предположил гранд, опираясь спиной о стену и щурясь. - Темно...
  - Так зажги свечу, в чем дело. Только окно прикрой.
  - Уже прикрыто... Не могу понять, зачем я угоден вам живой. Сверх того, - грустно и без фальши добавил гранд, - не понимаю, зачем сам я искал вас и ловил. Я уже прочел от первого до последнего слова записи Борхэ. Вам я могу признаться в столь дерзновенном нарушении запрета патора. Сплошной обман! Никакого продления жизни для людей. Лишь ваше... то есть его выживание за наш счет. По крайней мере, именно таковы мои выводы после поспешного изучения сохранившихся страниц.
  - И они правдивы. Если бы я пожелал жить вечно, я мог бы стать бессмертным, расходуя на питание своего раха чужие души. Но я не Борхэ, тебе это известно. Чего же ты ждешь? Сообщи Башне, что похоронил и меня, и заодно страшную тайну. Значит, ты герой, спас людей от истребления злодеями нэрриха.
  - Бездоказательно, - гранд огорчился сильнее прежнего.
  - На, держи, - хмыкнул нэрриха. - Я изложил на бумаге то, что тебе поможет. Так сказать, еще при жизни. Покойному Ноттэ должны поверить.
  - Осмелюсь спросить: вам с того какая польза?
  - Неужели ты приехал сюда без оговоренного? - подался вперед нэрриха. - Мой учитель не оставил дневников, но хоть что-то могло уцелеть, даже должно было. Самое незначительное для вас. Любая мелочь. Ты не мог явиться в порт без платы по договору, пусть и неполной. Ты ведь знаешь, гнев взрослого нэрриха не к пользе Башни.
  Гранд пожал плечами, прошел к дорожному сундуку, долго в нем рылся и наконец добыл невзрачную, потертую шкатулку. Передал нэрриха, снова сел на кровать.
  - На стул и руки сюда, я не люблю случайностей, - буркнул Ноттэ, рассматривая и ощупывая шкатулку.
  Гранд пересел, сгорбился, задумчиво изучил оказавшегося теперь совсем близко гостя, одетого хуже, чем многие рыбаки в городе, рубаха вон - грязная, с заплатой... Лицо бледное, осунувшееся. Волосы отрасли и неопрятно падают на лоб, лезут в глаза. Да сколько ни гляди - тощий пацан, деревенщина, таких в любом селении один-два, не особенно умных, но вполне безобидных. Разве в нем можно заподозрить силу, не сравнимую с человеческой? И как постичь загадку: чем больной старик полвека назад так привязал нелюдя, что и поныне этот канат прочнее любых иных? Стоило упомянуть имя - и сын заката, как невесть с чего принято звать этого нэриха, явился на зов, молча выслушал условия договора и так же молча вскинул на плечо легкий мешок, содержащий красную шелковую рубаху и небольшой задаток в золоте - подтверждение найма и столь малую плату, что она не привлечет и человека-наемника без особенных талантов.
  - Чем старик зацепил тебя? - вслух удивился гранд. - Он был всего лишь писарем, он и грандом-то числился лишь по милости высших. Так, бумажный червь, каких в любом архиве из пяти - пять.
  - Он был человеком, уж поверь мне, повидавшему вас немало, это - редкость. Человек способен создать в своей душе целый мир, ничуть не менее сложный и цельный, чем внешний. Потом он уходит, свет гаснет и живущим остается только память, - Ноттэ грустно выговорил очевидное для себя. - Моя память. Ты в ней меньше пылинки, а он...
  Ноттэ тяжело вздохнул, переставил стул ближе к свече и открыл узкую шкатулку. Совсем маленькую: длиной в ладонь, не более. Внутри свободно размещался всего один листок бумаги, свернутый в трубку. Серый, с обтрепанными краями, смятый и позже не очень аккуратно расправленный. И всего-то три строки, заполненные знакомым мелким, без изъянов, почерком... Вернее, в первой все идеально, вторая вполне хороша, а третья лишь начата и оборвана на полуслове.
  - Он был самым мирным из людей, зачем понадобилось травить его? - застарелая боль снова ранила сердце.
  - Если скажу правду, жизнь мне оставите? - жадно уточнил гранд.
  - Мы с тобой повязаны тайной, - вроде бы согласился Ноттэ. - Пока я мертв, ты исполнил свой долг и имеешь право жить... это очевидно. Но берегись, я могу и воскреснуть для мира.
  - Я все понял. Но гарантии, хоть слово.
  - Хоть? - рассмеялся Ноттэ. - Ты ведь знаешь, я исполняю обещанное. Но ладно же. Золото из кошеля сыпь сюда, оплати мою сговорчивость и успокойся. Так тебе понятнее и проще. Еще присмотри сам, чтобы городку воздали за причиненный ущерб, меня тут вкусно накормили ужином и я благодарен. Наконец, надеюсь, ты осознаешь, что снова со мной встречаться не стоит?
  - О да. - На лице гранда обозначилась осторожная тень улыбки. Даже наметилось некое превосходство выигравшего, едва он отстегнул кошель и монеты звякнули о столешницу. - Мы достигли соглашения. Вот сорок эскудо, весь мой личный запас в нынешнюю ночь. И ваш вопрос... Ответ так очевиден! Гранд Альдо мог стать патором, но и гранд Луиджи желал того же. Смерть одного из них решала вопрос окончательно. Луиджи распорядился отравить писаря и сообщил вам о злодеянии через своих личных сэрвэдов. Альдо мог бы оправдаться, но, полагаю, не успел.
  - По крайней мере, ты не солгал... Глупая возня, жестокая, отнимающая жизнь у тех, рядом с кем вы все - даже не пыль, еще мельче, - поморщился Ноттэ. - Я пришел к верному толкованию событий через три года после гибели Альдо. Так, на будущее: не советую портить жизнь тем, кто мне дорог. Хотя бы помня о Луиджи. Тень Башни велика и способна сберечь немало тайн, в том числе рукотворных...
  
  
  Улыбка прочертила на молодом лице нэрриха черные складки, вдруг сделавшие его жуткой посмертной маской. Гранд отшатнулся, даже прикрыл глаза. Нелепо бравировать знанием перед тем, кто старше своего облика... Кто выглядит юношей, но в нужный момент не забывает напомнить о своем истинном лице и своих возможностях. И как напомнить! О судьбе Луиджи знают все, кто имеет доступ к тайне высших. Став патором, он управлял делами Башни более двадцати лет, и оставил о себе самую добрую и светлую память в Эндэре. Много делал для бедных, истово молился, стойко переносил страдания прикованности к ложу, своего ужасающего бессилия даже руку поднять без посторонней помощи... За него молились во всяком доме, желая праведнику здоровья. Знали о постигшей патора беде: сразу после обретения сана Луиджи гулял по берегу и неудачно оступился. Говорили, он скатился с насыпи в прибрежные гроты, именно там его и обнаружили после десяти дней старательных, но уже безнадежных поисков. Никогда, ни с кем патор не разговаривал о тех десяти днях. За все двадцать лет при власти ни разу он не искал помощи у нэрриха, словно этих существ не было в мире. Уже находясь при смерти, патор продиктовал несколько посланий. В одном из них просил передать старую шкатулку - эту самую, теперь лежащую в ладони Ноттэ - тому, кому она предназначается, без всякий условий и обязательств. Поскольку 'совесть лучше полагать понятием нематериальным, так полезнее для здоровья'. Но последнюю волю не исполнили.
   Гранд ощутил каплю, мухой ползущую по спине. Едва нашел силы поглядеть на собеседника, заново ужасаясь противоестественному сочетанию прелестной юности лица и всезнающей, безвременной жути, сокрытой во тьме бездонных глаз.
  - Я не задавал вопроса об участи Альдо, лишь посетовал на несправедливость жизни, - усмехнулся Ноттэ, - ты поспешил с ответом... И даже разбудил желание задать новый вопрос. Мы, нэрриха, так любим играть в вопросы. Еще мы способны выискивать ответ долго, очень долго. Если сочтем его интересным.
  Вторая капля поползла по спине, гранд передернул плечами, уже не пряча замешательства, переходящего в настоящий страх. Нэрриха погладил шкатулку, убрал в небольшую сумочку у пояса. Звякнул стилетами, выложив на столик оба и принимаясь рассматривать ножны более старого, с серебряной отделкой еретического южного стиля и витым шелковым шнуром, прикрепленным к рукояти.
  - Патор Паоло, кажется, привык бывать у поющих колодцев. Борхэ, Кортэ, я, еще кто-то... положим, Вион.
  - И это ведомо, - ужаснулся гранд очередной точной догадке.
  - Простая догадка. Вион молод и азартен, к тому же всегда желал одолеть меня, - охотно пояснил Ноттэ. Почти весело прищурился, - в честном бою, и это его отличает от Кортэ. Полагаю, он бушевал, почуяв мою смерть.
  - Бросил мне под ноги золото, пригрозил смертью всем, кто еще раз позовет его и обманет, проклял Башню, - шепнул гранд.
  - Дешево отделались. Кто убил Оллэ, не спрошу, незачем слушать ложь знания или незнания. Мне полезнее выяснить когда. Осенью?
  - Да, - гранд обрисовал ответ одними губами, бледнея все сильнее.
  - Он имел опасную привычку приезжать всякий год в Барсу в сезон сбора винограда, - грустно кивнул Ноттэ. - Ты или иной исполнитель... приглядели за делом?
  Гранд ощутил, как каменеет шея. Отрицательно покачать головой было необходимо, жизненно важно. Но тьма во взоре нэрриха не могла обмануться, она теперь казалась бесконечно древней и воистину всезнающей. Она не отпускала ни на миг. Воздуха не осталось в горящих легких, жизнь сделалась всего лишь ниточкой пульса, бессильно дрожащей на виске. Пот облепил тело роем навозных мух, щекочущих кожу. По спине, предвещая приход безликой, скользнул загадочный вьюжный ветерок, описанный в старых книгах одним из нэрриха, пожелавшим рассказать людям, как он ощущает смерть подобных себе...
  - Лет сто назад я был мстителен и отправлял предателей в южную пустыню, к дикарям, живет там одно занятное племя, - очень тихо молвил нэрриха, продолжая глядеть в упор. - Полвека назад я счел, что смерть сама по себе наказание. Но позже передумал. Ты ведь знаешь, что совесть может оказаться не пустым словом? Вижу, знаешь... Поезжай к патору, усердный исполнитель. Игру следует завершить. После разговора с Паоло ты уж сам займись спасением жалких остатков своей души. Или жди, пока у меня найдется время. Пример святого Луиджи доказывает, что безнадежных людей нет.
  Улыбка нэрриха стала неприятно-ласковой. Он встал, подхватил кошель и беззвучно покинул комнату. Гранд выдохнул сквозь зубы, ощущая во рту неприятный привкус железа, а еще крови из прокушенного языка. При попытке пошевелиться вздрогнул и замер. С ужасом перевел взгляд на свои руки. Оба стилета были загнаны в столешницу по рукоять. Один касался правого запястья, пришивая к дереву ткань рукава. Второй точно так же ограничивал подвижность левой руки. Ядовитые, бритвенно-острые жала только что неощутимо лизнули кожу, не оставив ни единой царапины. Совесть пока что оставалась словом, как и предупредил нэрриха. Самым главным словом в жизни, позволяющим надеяться на то, что новая встреча с сыном заката не состоится...
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 5
  Ветер переменчив
  
  'Вопросы бывают различны куда более, чем любой иной предмет, доступный для прикосновения пальцев или мысли. Одни мертвы, иные же живы. Одни пусты, иные же полны. Одни ядовиты, иные же целительны. Одни указатели, иные же ложные знаки, уводящие от пути исповедимого...
  Чему можно научить, если и сам ты - лишь путник, если и сам бредешь в полумраке, полагая душу свою слабым светочем, не имея иных источников, ибо не можешь ни осознать, ни воспринять яркости сияния Бога.
  Так скажу: лучшие вопросы - они суть лоза виноградная. Ухода требуют, пригляда - и постоянного, неустанного труда. Надобно отсекать лишнее, удабривать почву и заботиться о поливе. Ограничивать урожай, оставляя лишь небольшое число зреющих плодов мысли. Собирать грозди рассуждений бережно, в должный срок. Выдерживать сок, давая ему снова время, ибо ничто не полезно живому вопросу более, чем труд и выдержка.
  Но что тогда ответ? Одному он - хмель в голове и утренняя пустота, отвращение ко всему миру и к себе самому. Иному же - глоток вина, вмещающего весь свет, впитанный лозами, ветер и лето, создавшие урожай, весь труд с его удачами и разочарованиями... Нет, настоящий живой вопрос не ответом ценен. Но тем усердием и временем, какие позволили взрастить мысли до зрелости.
  Иногда причастность и понимание важнее всего остального. Вино посильно купить за золото всякому человеку, накопившему средства любым путем. Не в вине истина, не откроет оно пустому душой ни единой тайны из тех, какие мы бессильны облечь словами.
  Живые вопросы - они не окупаются чужим трудом. Порой и целой жизни мало, чтобы составить ответ. Но ты уж сам выбери: копить золото или растить лозу...'
  
  Бертран поморщился и отложил лист. Снова подтянул ближе, добыл из шкатулки другой, старый, с обтрепанными краями, придирчиво сверил почерк, цвет чернил, пробелы меж строками. Пойди пойми, что может быть важно для существа, если оно не человек? Одна ошибка - и вся игра окажется бесполезной... Хуже, если старые листки содержат тайный шифр или не проявляемые без особенного состава знаки, а то и второй текст.
  - Мы трижды проверили, ваше величество, - осторожно уточнил доверенный переписчик. - Никаких пропиток или же следов игольных проколов, иных хитростей. Скопировали всяческие мелочи, даже самые крошечные брызги чернил с пера и две кляксы. Каждый лист начинается точно с той же строки, что оригинал. До знака, до линии безупречно повторено.
  Переписчик был немолод и гнул спину с усердием, подобающим его ничтожному происхождению. Но не падал ниц и не исходил лестью: помнил о степени гранда, полученной на факультете философии и второй - медицинской - делающей его не только полезным, но порой незаменимым. Надежный придворный медик, знающий противоядия и по соображениям идейным не желающий составлять яды - это большая редкость. Сокровище.
  - Гранду не пристало лгать, а мне, покровительствующему вам - сомневаться в честности, - вроде бы успокоил Бертран, не оборачиваясь к почтительно склонившемуся пожилому человеку. - Вы ведь гранд, зря что ли моя августейшая жена осыпала золотом тот захудалый стадиум, переведя его в столицу и даровав немалые привилегии. Атэррийский университет, - король усмехнулся, - красиво, приятно слуху. И, хотя мнение патора о сем названии звучании несколько иное, вас не тревожат его сэрвэды. Даже багряные не вершат судов веры в стенах университета.
  - Мы все силы...
  - Надеюсь. Но если сил окажется недостаточно, если эта работа неполна и нехороша, мы рассмотрим с большим вниманием послание патора Паоло, полагающего богоугодными лишь два факультета из пяти. Идите.
  Гранд молча удалился, король еще некоторое время рассматривал листки, пытаясь найти самую малую разницу между подлинником и списком. Придраться было решительно не к чему. Бертран тронул шелковый шнурок. Дон Хакобо возник в дверях одновременно со звуком колокольчика. Он принадлежал к доверенным людям Изабеллы, и порой позволял себе намекать королю на его двусмысленное положение соправителя и интересоваться мнением её величества по самым пустяшным вопросам. Сероватая, какая-то змеиная, кожа лица дона не меняла цвет никогда, и король порой подозревал: Хакобо врожденно лишен способности чувствовать боль, страх и что-либо еще. Даже загар словно бы и не решался напоминать дону Хакобо о смене времен года. В складках век прятались мелкие бесцветные глазки, двигались на лице лишь губы, и те - скупо, по мере необходимости. Невыразительность сделала свое дело, лицо так и не приобрело глубоких морщин, натянутая кожа выглядела молодо. Лишь веки выдавали возраст. Да еще, пожалуй, короткие усики - сивые, как и пряди у висков.
  - Дела на севере неплохи, - дон начал отчет, едва прикрыв дверь. - Вот разве... племянница её величества, о коей вы так переживаете, увы, занемогла.
  - Бедняжке очень плохо?
  - Всё хуже. Сие горе удручило всех Коннерди и де Фарья, и знаете, вразумило их, бывает и так... Вот ответ на ваше послание, они наконец-то соизволили и прочесть, и оценить предложение.
  - Мы довольны, что горе не лишило их ума, - улыбнулся король, принимая письмо и быстро его просматривая. - Здравствует ли наш брат на островах?
  - Все благополучно, дела не позволяют ему и взглянуть на юг, пока что это без перемен, - дон Хакобо помялся и осторожно уточнил: - я молился в обители по пути с севера, и благочестивый служитель веры указал, что патор Паоло ожидает неких вестей из столицы. Патор тоже молится за вас и успех южной кампании. Моя королева набожна и ей, пожалуй, новость покажется важной.
  - Паоло святой человек, - Бертран воспользовался своей самой милой, прямо-таки юношески-наивной, улыбкой. - Пожалуй, есть для него вести, пишите. Отсылаю нечестивые записи и надеюсь на обретение столицей благодати... далее заверения, все прочее.
  Дон Хакобо кивнул, шагнул к письменным приборам и заскрипел пером, не сутуля спину и иногда бережно поправляя кружево манжет. Заверения и 'все прочее' он ловко разместил на одном листке, плотным красивым почерком. Король прочел, усмехнулся и подписал, указал на стопку старых, потрепанных бумаг.
  - Письмо и эти заметки следует передать Башне, так решили мы, Изабелла действительно набожна и ереси не терпит. И... что вас вынудило затаить дыхание, мой отважный дон?
  Хакобо неопределенно шевельнул плечом, свернул письмо и без вздохов, с обычным спокойствием упаковал в дорогу. Причина невысказанного вслух опасения была слишком очевидна. Она не подлежала обсуждению.
  - Сын штиля дал нам совет и мы не нарушаем своего слова, - улыбнулся король. - Но мы правим людьми и не намерены предоставлять привилегии нелюдям, а тем более допускать для них право становиться советниками. Благо страны превыше многих иных соображений, мой дон. Мы сами решим, что ныне важнее нам: тишина у южных границ или же звон клинков.
  - Но...
  - Мой друг, мой наивный, сердечный, трогательно-заботливый друг Эо покинул столицу надолго, если не навсегда, - негромко сообщил Бертран, снова рассматривая работу переписчика. - Сердце мое открыто для него всякий день, мы так трогательно общались, мы стали почти одной семьей, он даже оказал содействие в той истории со смутьянами из Альваро... И я заказал в Башне молитву за его здравие. Вчера мы посетили университет и побеседовали о душе и благодати на факультете теологии.
  - Осмелюсь сказать, - прошелестел дон Хакобо, глядя в пол, - его нынешнее имя Эо, однако есть и иные имена, одно из них упоминаются в хрониках двухсотлетней давности. Уже тогда сын штиля считался наиболее опасным бойцом из живущих в мире нэрриха. Ваш предок, Филипп Буйный, по слухам, ввел некоего нэрриха, вполне возможно именно Эо, в гнев и...
  - Я знаю историю рода, - еще тише выговорил король. - Но всякое дело и знание следует употреблять на благо, пустая мстительность не приносит плодов. Он желает в последние годы своей почти что вечности стать святым? Что же, похвально, мы дадим ему такую возможность: и прославиться, и отдохнуть от тягот бытия. Хакобо, не стоит опасаться призраков. К тому же три дня назад ко двору прибыл нэрриха Кортэ, привез клинок сына заката... ныне покойного.
  - Это невозможно, ведь по сметри Оллэ вторым после Эо в бою признавался именно покойный!
  На неподвижном лице дона обозначилась едва приметная складочка сомнений, она лишь на миг исказила лоб и сразу исчезла, возвращая облику привычную безразличность.
  - Молодость питается тщеславием и растит опыт, - улыбнулся король, вполне довольный произведенным эффектом. - Мне нравится этот Кортэ, его можно надежно купить за золото, что нам и понятно, и удобно. И это уже сделано.
  - Вы воистину великий король, - отметил Хакобо, кланяясь ниже и пятясь к двери.
  - Великим стану, заполучив юг, - глаза Бертрана вспыхнули азартом. - Дон, вы помните, конечно же, о возможности для вашего сына отплыть в поисках новых земель для короны? Или вы полагаете, что Изабелла станет разрушать смемейный покой по пустякам? Неужели до сих пор не удалось уладить последний вопрос, мешающий нам по обоюдному монаршьему согласию снарядить корабль и даровать благословение сему достойному юноше?
  - Их явление в мир - редкость, к тому же нельзя указать место заранее, - посетовал Хакобо уже от дверей. - Но мы присматриваем за побережьем и изыскиваем возможности. Ближайшие годы должны дать... улов. Да, её величество желали заранее знать о прибытии в столицу де Торра. Мои люди заметили на марайском тракте карету с гербами... она прибудет сюда сегодня вечером, самое позднее, завтра, таково мое мнение.
  Король благосклонно кивнул и жестом подтвердил завершение беседы. Уложил в шкатулку листки, доставленные переписчиком, запер, погладил лаковую крышку. Постучал ногтями по столешнице - и счел эту часть дел приведенной в надлежащий вид. Покинул кабинет, направляясь во внутренний двор. С затененной галереи было вполне занятно наблюдать, как прикормленный и обласканный рыжий нэрриха расшвыривает противников, желая выказать удаль. Её долгоносое величество, как недоброжелатели называли за глаза Изабеллу, любовалась шуточным боем, облокотившись на перила и задумчиво поглаживая листья виноградной лозы, плотностью покрова напоминающей шторы.
  
  
  - Он мил, - отметила королева из-под веера, прячущего улыбку.
  - Вполне глуп и весьма жаден, зато не женоподобен, - усмехнулся Бертран, принимая от слуги кубок. - Де Торра прибывают, ваш пес разнюхал и он, полагаю, неизбежно и неизменно прав.
  - Скучный, но надежный, - не оспорила Изабелла. Нахмурилась и отвернулась от двора. - Слишком кстати прибыл этот Кортэ. Нам ли он верен?
  - Нашему золоту.
  - Приглашу его на ужин, - спокойно сообщила королева, щелкнув складываемым веером. - Желаю убедиться, насколько вы правы в оценках.
  - Я настолько влюблен в ваш ум, - Бертран поцеловал пальцы, унизанные перстнями, - что не в силах обижаться на сказанное. Хотя вы усомнились в моем умении разбираться в людях.
  - А вы не гуляйте ночами близ площади Филиппа, это уже почти неприлично, два месяца по одной улочке, к тому же сомнительной, и весьма, для разбирающегося в людях.
  Сообщая супругу о своей осведомленности, королева умудрялась сохранять обычный для неё почти сонный вид: голубые глаза полуприкрыты тяжелыми верхними веками, низкий лоб не нарушает ни единая морщинка, у мелких, хорошо очерченных губ тоже ни складочки, руки покаянно сложены на груди - словно её величество снова вздумали молиться о смерти врагов или возвышении союзников - по обстоятельствам. Тех и других Изабелла умела тасовать, ссорить и разнимать без азарта, буднично и уверенно. Можно ли не восхищаться столь полезным и развитым талантом?
  - Молюсь еженощно, чтобы наши дети унаследовали вашу выдержку, - искренне улыбнулся король.
  - Молитесь дома, и будете услышаны, - посоветовала Изабелла, снова пряча улыбку за веером. - Впрочем, ужинать я предпочитаю без вас.
  Бертран церемонно подал жене руку и повел её по галерее, к широкой лестнице. Мысленно он пытался представить на жене украшения, обычные для женщин юга. Подвеска с крупным камнем у начала прямого пробора могла бы скрадывать длину носа и делать лицо пусть и неправильным, но весьма привлекательным. Увы, королева предпочитала демонстративно скромную набожность: беспроигрышный образ, столь ценимый поборниками традиций с севера, где мелкопоместные родственники плодовиты и неразумны. Удержать их без большой крови под рукой рода Траста сложно, но пока что дело ладится, и роль королевы в успехе огромна.
  - Ваша племянница заболела, - сообщил Бертран.
  - Эта полукровка, прижитая невесть от кого? - поморщилась королева, поправляя выбившуюся прядку светло-каштановых волос. - Грехи родителей сказываются, так я полагаю и так напишу сестре. Сколь несовершенна природа людей! Близкородственные браки укрепляют владения и копят состяние, но порождают слабых наследников, и даже патор это признает, запретив и изъяв 'Трактат о браке и древе родовом' и изгнав гранда Нерео. Меня пугают рассуждения сего еретика.
  - Разве вы читаете неугодное Башне?
  - Сперва читаю, затем думаю, а после молюсь, - на сей раз выражение раздражения пришлось прятать за веером куда надежнее, даже щеки королевы порозовели. - Не смейте меня осуждать!
  - И не пытался, скорее я встревожен. Вы упоминаете трактат Нерео уже третий день кряду.
  Изабелла остановилась, огляделась, убеждаясь в том, что слуги достаточно далеко.
  - Я недавно навещала его, к тому же мы переписываемся, о чем вы не можете не знать. Конечно, вам известно и то, что я спрятала старика в замке вашего племянника, не надо закатывать глаза, вам не идет. Он пугает меня, и все же я готова ему поверить, что бы ни твердил патор. Эта гнилая кровь копится и нет от неё спасения. Племянница прижитая от ничтожного синьора, от безродного червя и даже не дона. Она здорова, как лошадь, недуг так долго обходил её стороной, впору усомниться в людях...
  - Увы мне, я совершенно запутался в ваших рассуждениях, - признал король.
  - Моя тетушка была безумна, к тому же бесплодна, - глядя мужу в глаза, едва слышно, но твердо, вымолвила Изабелла. - Нерео изучил древо рода и указал тех, кто по его представлению мог быть причиной. Ни разу не ошибся, уж я-то знаю своих предков и знаю то, что не принято рассказывать о них. Меня беспокоит рассудительность наших с вами детей. Особенно - девочек. Когда вы вернулись с севера и рассказали о странных словах нэрриха Эо... Вы сочли их интригой и попыткой ложного предостережения в отношении единства Эндэры и вашего положения соправителя. Я поняла слова иначе и была напугана. Теперь вы знаете, чем именно. Извольте выбирать улицы в ночном городе, учитывая мои страхи. Собирайте цветы, пожалуйста. Девица Далио, юная вдова Йола... Но не шлюха Инесс, чьи предки родственны островным герцогам, а мозги подобны их любимому пудингу.
  Королева резко схлопнула веер, одним жестом сбросив раздражение. Мило улыбнулась и снова оперлась на руку мужа, продолжая спуск по лестнице. В молчании она подошла вплотную к месту шуточного боя, бросила к ногам нэрриха цветок, сорванный у подножья лестницы, и свела ладони, намекая на хлопок.
  - Дон Кортэ, вы ослепительны, - ласково сообщила Изабелла. - Полагаю, корона в полнейшей безопасности с момента вашего появления в столице. Это та самая эспада?
  Рыжеволосый и простоватый по лицу и манерам нэрриха подкрутил ус, хмыкнул, гордясь собой. Отвесил поклон и, по мере сил соблюдая этикет, отсалютовал оружием, протянул клинок королеве на раскрытых ладонях. Изабелла уверенно сомкнула пальцы на рукояти, и, опираясь на руку мужа, проделала два круговых движения клинком, уверенно свистнувшим, вспоровшим воздух.
  - Тот самый, - заинтересованно кивнула королева, перехватив оружие и рассматривая гарду. - Заметно тяжелее модных ныне, клинок годен рубить, длина не особенно велика, на рукояти гравировка 'N', вставки - полированный миранский сердолик. Мой дед оставил описание клинка, указав на спорность его отнесения к рапирам, даже и ранним, и сходство с эстоком... Дон Кортэ, я желала бы услышать в подробностях о славном поединке, позволившем вам обрести столь интересный трофей. На закате, малый мраморный зал. Вас проводят.
  - Счастлив служить моей королеве, - взбодрился Кортэ, получив клинок и убирая в ножны.
  - О службе тоже поговорим, - улыбнулась Изабелла, отворачиваясь и направляясь к лестнице.
  Бертран прикрыл глаза, прогоняя раздражение. Порой трудно быть соправителем и мужем столь умной и интересной женщины, к тому же не позволяющей себе даже обычную ревность. Зачем её так откруваться? Решение Изабеллы куда больнее и умнее: выставить мужа мальчишкой - неумным, недальновидным и все еще не усвоившим тонкости династических сплетений этой половины Эндэры, единой с недавних пор.
  Увы, на сей раз его отодвинули, и возражать нет сил, - признал король, делая знак подать коня и взбегая по лестнице. Судьбу де Торра, нет сомнений, Изабелла уже определила, совершенно без обсуждений с мужем. Сам он узнает решение не ранее, чем иные жители столицы. Конечно, если не вмешается хотя бы в роли зрителя, заранее заняв лучшее место: можно ведь поехать на тракт и увидеть карету первым. Сделать свои наблюдения относительно числа стражей, гербов сопровождающих донов и их настроения, а значит, косвенно, планов де Торра.
  - Найдите Эспаду, - приказал король, направляясь в свои покои.
  Переодевание не отняло много времени, он спешил, да и вещи для нынешнего и прочих подобных дел просты, хранятся наготове. Очередной камзол без украшений, добротный, но неброский. Рапира подстать, шляпа... Семейные хроники утверждают: дон Филипп, тот самый, славно погулявший в городе и даже оставивший по себе память - название площади - любил переодевания и нарывался на приключения в самых глухих и темных улочках. Словно намеренно встревал в неприятности, раззадоривая себя вином. Времена были неспокойные, побережье только-только отбили у еретиков... Впрочем, тогда их еще не звали еретиками, всего лишь иноверцами. Сами южане, стоит добавить, были виноваты в своем поражении, полагал Бертран: допустили раздробление страны на мелкие наделы и начали междоусобные войны, как тут не вмешаться и не расширить владения, соединив борьбу за веру с интересом к лучшим землям?
  Дон Филипп славно воевал, но остался ни с чем. Атэрру взяли под свою руку более дальновидные и ловкие семьи. Точно так и северные земли: несколько раньше их хапнули предки де Торра, умудрившиеся объявить себя королями и выстроить выгодные альянсы, исключающие прямое военное противостояние с соедями-Траста...
  Так и привыкли жить, а вернее выживать, потомки тех Де Торра. Они ловко лавируют, то кланяясь северным соседям, то заигрывая с островами, то отсылая нежнейшие письма Изабелле Атеррийской и заверяя в полном своем уважении, а заодно отказываясь от иных договоренностей. Де Торра сейчас в очередной раз склоняют на свою сторону Башню и взывают к мудрости и - уже негласно - амбициям родичей, королей иных земель, ближних и дальних. Близко сошлись с правителем островной страны, по королевской традиции именуя его братом.
  В итоге отношение правителей Атэрры к землям Тагезы окончательно обрело нынешнюю определенность. Если Бертран намерено не замечал северян, мечтая присоединить последний уцелевший на юге полуострова эмират, а затем и побережье за проливом, то Изабелла упрямо стремилась прихватить под руку владения де Торра, северные порты полуострова, лучшие хлебные поля и милые её сердцу яблоневые сады, а еще породистых коней, крупные верфи, рудники...
  Хмурясь и обдумывая возможные планы жены, Бертран спустился во двор. Эспада - точнее, дон Эппе, если кто-то еще помнил его настоящее имя - ждал, придерживая повод королевского коня. Как всегда, явился дон при оружии и в сопровождении трех таких же нищих и лихих уроженцев Барсы, преданных своему господину и никому более.
  
  
  - Дворец у берега посетил, - отчитался Эспада. - Колодец вычищен, я сам проверил.
  - Увы, уже несколько дней в том нет пользы, - огорчился Бертран. - По крайней мере, на ближайшее время. Едем на север, до развилки.
  - Приказать вино и...
  - Мы будем там отдыхать и дышать ветром с моря, если таковой долетит сюда, одолев полсотни лиг... Хотя чего только не случается, - скривился король. - До заката дельце, без вина.
  - Однако, - весело прищурился Эспада, придержав стремя для короля.
  Он вскочил в седло и первым поехал вперед, поглядывая по сторонам и не убирая руку с бедра. Сколько ножей при себе имел дон и где именно их прятал, король не пытался понять. Но знал точно: разве что нэрриха опередит Эспаду, беззаботно болтающего и чуть покачивающегося в седле.
  - Там ручей есть у развилки, - прикинул дон. - Приятное место, ближний берег высок. Тракт просматривается далеко, надежно. Оба тракта: и паршивый марайский, и подходящий с востока большой альварийский.
  - Умеешь ловить рыбу?
  - Когда в кошеле звенят эскудо? Да голыми руками! - Эспада задумался и вздохнул. - Мальчишкой я неплохо плел сетки. Теперь уж разучился, поди. А ручей хорош, студеный, глубокий, совсем как дома...
  - Не любишь запад, - отметил Бертран давно известное обоим.
  Спутник молча кивнул и снова принялся поглядывать по сторонам и насвистывать нечто легкомысленное. В городе Эспада особенно твердо помнил и свой песьий долг стража, и слова, сказанные полгода назад королевой. Мол, один волос с головы моего супруга будет стоить тебе всей шкуры, целиком... Конечно, тогда Изабелла была в дурном настроении, зима обошлась ей недешево, лишь недавно цвет лица королевы позволил надеяться на возвращение к ней настоящего здоровья. Да и вспышки гнева иссякли, явив привычное и столь высоко ценимую королем тихую вкрадчивость. Изабелла сегодняшняя не кричала бы на Эспаду, ограничившись милой улыбкой и парой слов на ушко, способных обесцветить самый густой загар...
  Город остался позади, пригород тоже. Эспада кинул песету в пыль и без слов склонился из седла, отобрал корзину с ранним виноградом у пыхтящей от усердия девчушки лет семи. Выбрал крупную гроздь и принялся вгрызаться в мягкость, не выплевывая косточек и не заботясь о соке, текущем по подбородку. Ел Эспада жадно, и это странным образом делало мелкий виноград куда вкуснее, даже на вид... Бертран шевельнул коленями, высылая коня вперед. Поравнялся, выбрал себе гроздь. Обычный кисловатый, немного недозрелый полудикий виноград. Почему же он сейчас желаннее наилучшего парадского, подаваемого во дворце? Примерно по той же причине, какая толкает на ночные прогулки и интрижки. Добыть, ощущая себя ловким и сильным, куда занятнее, нежели лениво взять с серебряного подноса...
  Рассуждая без слов о нелогичности природы человека, Бертран хмурился и усмехался. Короли не имеют друзей. Жаль... Тот же Эо, пусть и нелюдь, был интересным собеседником. Да, с ним приходилось играть в эдакого наивного короля-мальчика, но все же...
  - Эспада, что ты думаешь о природе вопросов? - негромко буркнул король, вспомнив трактат, возвращенный Башне.
  - А точнее? Скажите, кого и когда, и я решу вопрос любой природы, - дон облизнулся и вгрызся в новую гроздь, рыча и сглатывая сок.
  - Сегодня уж точно - никого, - загрустил Бертран.
  На сковороде равнины жарился день, исходя соками лета. Пока что его закатный бок еще нимало не подрумянился, и солнце пекло во всю, старалось, как обезумевший от усердия дворцовый повар. Когда впереди послышался далекий звон ручья, Бертран искренне уверовал: это струится пот земли.
  Кони зафыркали, волнуясь и требуя повод: почуяли воду и отдых. Эспада отправил вперед одного из своих подручных, проверить место. Когда король подъехал к высокому берегу, дон оттеснял конем упрямого деревенского недоумка, не понимающего, с кем он препирается и чем завершаются подобные ссоры для безродных.
  - Уймись, - прикрикнул Эспада, уловив настроение короля. Пусть он и не был силен в рассуждениях, но чутье имел безупречное. - Сколько луж на свете, столько дураков с удочками!
  - И сетками, - буркнул едва слышно король.
  - Был бы я умен, гоняли б меня, как дона Хакобо, - оскалился Эспада в искренне счастливой улыбке. - Как гляну на него, пот прошибает. Еще немного ума, и он так отощает, что только в профиль и будет заметным. То на север галопом, то к еретикам, то вовсе не пойми, куда. Или вон - в Башню, плоть умерщвлять, тьфу... Свою-то зачем, да еще самому ж усердствовать? Пусть враги стараются, для того они и есть.
  - Ты оригинальный грешник, - рассмеялся король. - Однако же кто еще угостит меня кислым виноградом?
  - И полусырой рыбой, - Эспада прищурился, упер кулак в бедро и возвысил голос: - Эй, пацан! Где твой улов? Показывай.
  - Огромная рыбина, славный дон, даже кит, пожалуй, помельче, да! - недоумок заторопился расхваливать добычу. - Я сам поймал, верите? Все сам, с утра пришел и еще думал: нет, жарко, день худой. А только усердие - оно у меня есть, и отец тоже всегда говорит: ты упрям, как баран, Лало. Пусть так, а только вот она, рыба, славный дон...
  Король спешился, пониже надвинул шляпу, опасаясь своего сходства в профиль с портретом на эскудо новой чеканки. Бертран при этом отчетливо сознавал: эти страхи всего лишь эхо болтовни о Хакобо. Пустой страх...
  Доны уже раскрыли и укрепили полог, дающий тень. Неумолкающего ни на миг недоросля увел по тропке вниз, к воде, Эспада: рассматривать 'кита' и готовить костер. Бертран устроился на услужливо брошенном на траву плаще, принял, не глядя, из рук одного из провожатых малую подзорную трубу. Повозился, фокусируя её и рассматривая дороги, не особенно людные и совершенно лишенные карет... Краем уха он слышал, как Эспада азартно торгуется и уже собирается ехать в деревню, за тем самым бараном, чье упрямство превосходит норов недоумка-рыбака.
  Слова Изабеллы приобрели здесь, в стороне от столицы, несколько иное звучание, горечь мгновенной обиды осела. Во многом жена права: он несколько младше, это приходится признать. Он склонен пока что принимать не вполне обдуманные решения. Как это, сегодняшнее. Что можно увидеть и понять, сидя на траве и глядя на пыльную дорогу? Ровным счетом ничего королевского, важного для страны... Если толком обдумать все, он здесь оказался лишь оттого, что не смог легко принять сказанное Изабеллой. И захотел заново обмозговать, не заботясь о важных встречах, поверенных, просителях...
  На севере страны настоящая большая война не копится, именно теперь и без подготовки ворошить тамошнее змеиное гнездо - себе дороже. Тронь всерьез де Торра, и они примутся кричать о предательстве, обратятся к Башне и привлекут на свою сторону соседей. Они уже столько раз приобретали и теряли свою нелепую и несколько надуманную независимость, что вспоминать скучно. Зачем едут в столицу? Надо полагать, намерены торговаться... Возможный брак островитян с племянницей Изабеллы более не угрожает целостности и покою Эндэры. До того, как девушка наконец так долгожданно заболела, её прочили чисто политический альянс при прямом и активном участии де Торра, это известно и не подлежит сомнению.
  Если бы королева имела более вспыльчивый нрав, если бы узнала о тайне переговоров зимой - рискнула бы наказать ненадежного союзника, используя рапиру Кортэ или подобного ему наемника. Но теперь нет, теперь так действовать - слишком грубо и прямо, ничуть не в стиле Изабеллы. Тогда зачем ей понадобилось ужинать в обществе нэрриха? Неужели всего лишь провокация ревности? Глупо... Велик ли смысл ревновать к нэрриха, да еще и именно к этому - рыжему неотесанному мужлану? Впрочем, и без ревности обида гложет. Его, короля, не позвали на ужин. Словно он собирался прийти - и оказался перед наглухо закрытыми дверями.
  Бертран сел и зарычал от недоумения: а он, кстати - собирался ли на тот ужин? И не вспомнить, ясно иное: он теперь непременно отужинает во дворце. Завтра же!
  Бертран поморщился, наблюдая за растущей суетой у края невысокого обрыва. Мясо упрямого барана уже жарилось, а нетерпеливый Эспада рвал зубами сырой, почти не изменивший цвета, кусок, смеялся и резал новые крупные ломти, нанизывал сразу на две бросовые старые рапиры и передавал деревенщине - держать на весу над огнем. Пацан попался усердный, он сопел, глотал слюни, переворачивал неудобное сооружение из двух стальных стержней, тратя всего себя на наблюдение за готовкой. Иногда от старательности высовывал язык. Это было смешно, и это было в точности так приятно и уютно, как обычно - если не мешать дону Эппе дурачиться.
  Горизонт слева, на закатной стороне, медленно пропекался до золотистой корочки, обещая отдых и солнцу-повару, и всему миру, утомленному жарой. Бертран снова нашарил под боком подзорную трубу. Вмешиваться в дела Изабеллы он более не желал, и смотрел вдаль скорее по привычке, без интереса. И еще - показывая донам свою занятость. Пыли над восточной дорогой было немного, несколько верховых спешили без особенной суеты, рысью. Три возка переваливались на больших, выше бортов, колесах, влекомые толстобокими мелкими лошадками. Пеших путников было мало, их тоже можно пересчитать без труда. Бертран проглотил зевок, заел последней кистью винограда, от кислого взбодрился. Покосился в сторону костра и решил еще потянуть время, то есть все же пересчитать пеших. Восемь человек, и один из них - такой же недоумок, наверняка папаша полагает его твердолобее барана. Бредет, раззявив рот, босой, из вещей - один тощий мешок за плечами. Не иначе, дурак в поход собрался, на мир поглядеть и себя показать. Как же, впереди - столица, а родная деревушка, небось, аж в полудне пути за спиной, несусветная даль, великое странствие. Бертран задумчиво отложил подзорную трубу.
  - Карета, - негромко бросил Эспада, словно издеваясь над душевным покоем своего повелителя, наконец-то обретенным им после всех дрязг дня.
  Король нащупал трубу, одновременно вглядываясь в точку у самого горизонта. Изображение, повинуясь повороту регулировочного кольца, постепенно сделалось резким и внятным. Гербов на таком расстоянии не рассмотреть, но и без того сомневаться глупо - именно де Торра. Две кареты, три десятка конной стражи личной охраны, кроме того молодые доны из свиты - верхом, горячат себе кровь и скрашивают скуку поездки, на ходу шутливо ругаясь и тесня соперника конем.
  - Готово, - сообщил Эспада, подсунул под руку по-походному украшенное рубленой зеленью малое блюдо с мясом.
  
  
  Бертран кивнул, не в силах отказаться от наблюдения. Он продолжал смотреть на дорогу и карету, а для участия в трапезе требовательно раскрыл ладонь, и немедленно получил узкий стилет с нанизанным на лезвие лучшим куском вырезки. Пробуя сочную, шкварчащую жирком баранину, король вспомнил о нелепом дураке, так кстати отправившемся в поход. Везучий! Увидит рядом, в нескольких шагах, малый выезд де Торра. Одни кони чего стоят! Ссорься - не ссорься, а только все упряжки королевской конюшни закупаются на севере, уже съезженными. Несравненная красота - тагеские скакуны. Вон хоть шестерка первой кареты, чудо. Белее облака, ни единой темной отметины на шкуре, не рысь - танец! Шеи гибкие, мощные, длинные. В холке рост одинаков и велик, без локтя две канны, выносливость безупречна: кони тянут тяжеленную карету, пожалуй, с самого утра, но их шкуры не потемнели, их движения мощны и легки...
  Король повел подзорную трубу и недоуменно шевельнул бровью: дурака на дороге уже не было. От страха сиганул в кусты? Может, не такой уж он и дурак. Доны скучают, такие они опасны диковатыми, грубыми шутками.
  Взгляд короля снова вернулся к выезду Де Торра, изучил коней. Оценил вороного, вырвавшегося вперед, заинтересовался внешностью его седока. Мальчишке нет и двадцати. Лицо совсем юное, безусое. И... смутно знакомое. Бертран вздрогнул, точнее отрегулировал резкость.
  - Эспада! Коней, быстро.
  - Уже, - верный королевский пес сразу же бросил возню с мясом и костром.
  Он заседлал скакуна для хозяина и правда едва ли не в миг, подвел, привычно придержал стремя, заботясь об удобстве посадки. Сам вскинулся в седло, хлестнул коня концом повода, пуская в галоп. Карета была уже достаточно близко, отчетливо различимая для невооруженного глаза. Еще немного - и верховые сопровождения де Торра могли бы вырваться из низинки, заметить отдыхающих донов и даже пожелать с ними пообщаться...
  Костер горел, мясо стыло, хлопал растерянно и жалко полог никому не нужного шатра... И топот копыт удалился, удалялся...
  
  Когда шум стих вдали, парнишка-рыбак выбрался к костру, почесывая исколотую руку. Само собой, он, взашей изгнанный Эспадой, остался любопытствовать и затаился поблизости. И что такого, если страшный дон давным-давно отправил восвояси? Собственно, расричался, едва мясо поспело.
  Голод бурчал и ворчал в пустом брюхе, пацана. Голод напоминал о себе так звучно, что недоросль опасался: доны могли бы, прислушавшись, разобрать шум и найти убежище наблюдателя в щетине зарослей, покрывающих скалы. Но доны уехали, да так поспешно, будто бесы их погнали. Рыбак посопел, расчесывая пузо и принюхиваясь к сытным мясным запахам. Сглотнул - и занялся делом. Приволок мешок, бросил у тлеющего костра и принялся собирать ненужное знатным донам мясо, и сырое, и уже прожаренное, истекающее пахучим соком.
  Шепотом юноша рассуждал о глупости благородных: купили рыбу за две песеты! Истратили на барана горсть серебра, много более, отец сразу назвал на торге в деревне, считая вырученные денежки и светлея лицом. А как батюшка теперь встретит! Взяли-то чужаки с туши всего ничего, бросив кости, годные для супа, жилы, требуху - и много вполне хорошего мяса.
  Рыбак отвлекся ненадолго, рассматривая кареты, такие красивые и большие, грохочущие мимо, мелькающие яркими всполохами цвета за близкой порослью придорожных кустов. Раскрыв рот, недоросль глазел на множество людей, одетых до невозможности богато, блистательно. Все скакали мимо, уж наверняка в столицу, а то и - всякое бывает - к самому королю, к его огромадному дворцу... Небось, из чистого золота сделанному, денежки-то все туда текут - в Атэрру. Чтобы изгнать наваждение золотого дворца, сильно похожего на подросшую в размерах гостерию двоюродного дядюшки, пришлось трясти головой и сплевывать, шепча молитву и гоня бесов, почти утянувших в грех безделья. Ну, пусть из чистого золота домище - а что в нем толку тебе-то? Явилось видение, смутило ум и сгинуло - чуждое, непонятное.
  Вечер скупо отмерил лугу росу, закат постепенно тускнел обожженным красным кирпичем. Костерок угас, пыль на тракте угеллась. По опустевшей дороге брел лишь одинокий путник, пеший. Он был для недоросля понятный, совсем свой - такой мог бы жить в родной деревне. И этот гость, не чета прежним, подошел, вежливо поздоровался, помог оживить костер и долго, доверительно и подробно, делился новостями с севера, выслушивал здешние... Всё это уважительно, с интересом. Гость оказался выгодным человеком, ему удалось продать мясо - уже жаренное, готовое. Немного и недорого: этот цены знал и деньгами не швырялся...
   - Ух и понаехало давеча донов, - поразился рыбак, уже прощаясь с путником. - Завтра тоже сюда приду, вдруг они вроде мух, липнут к месту?
  - Липнут, - рассмеялся путник. - Но не к этому, парень. Столица, вон где им самое место. Не жди, не явятся. Такие гости раз в жизни случаются. Так, говоришь, главный у них был толстогубый, молодой, и ему кланялись? Не приметил, глаза у него карие?
  - Ну, не особо и толстогубый, - смутился рыбак. Покашлял и обстоятельно продолжил, чувствуя себя умным, рассуждающим взросло, неторопливо и с понятием. - На лицо он ничего, приятственный. Глаза-то посветлее ваших, сеньор. Главный же не он, денежку-то другой платил, а кто платит, тот и хозяин, дело ясное. Главный ух и зол оружием-то бряцать! И ножи у него, и рапира здоровенная. Сробел я, надо бы три песеты за рыбу-то драть...
  - И все его звали Эспада, главного? Надо же... ты не вздышай, что сделано, того уж не развернешь назад, - подмигнул темноглазый смешливый путник. - Пойду, пора мне. Пока они всерьез не взялись... бряцать.
  - Да пусть их, - испугался за неумного прохожего рыбак, глядя вслед.
  Но путник не обернулся более, лишь напоследок махнул рукой. Зашагал к городу быстрым шагом, потом недовольно тряхнул головой, перехватил мешок поудобнее - и побежал.
  
  
  
  
  Глава 6
  Ночь неожиданных встреч
  
  Жизнь людей подобна цветному ковру, пойди пойми, какие нити сплетет хозяйка судеб? Сегодня она была в веселом настроении и шалила. Свела короля с рыбаком, бывает и так... Совсем уж редко случается, что сидят почти что рядом, одну пищу вкушают - и остаются живы, здоровы, не наказаны за нарушение законов жизни, отделяющих знать от грязи.
  В законы, отводящие роль каждому по его рождению, Ноттэ не верил, тем не менее признавая их наличие. Не верил не потому, что полагал рыбака годным в короли, нет. Долгая жизнь научила различать у всякого живущего цель. Счастье людское, полагал сын заката, в поиске своей цели и пути к ней. Если рыбак мечтает поймать 'кита' и преуспеет, он окажется ближе к цели и счастью, чем король, наделенный властью и лишенный права на свободу. Не умеющий ни в любви, ни в семье, ни в детях, ни в последователях найти то, что приблизит его личную цель... Пойди пойми, кто дольше будет вспоминать этот день? Рыбак, продавший улов за две песеты - или король, отдохнувший душой?
  - Вион, тебя-то недоросля, как занесло в эту игру? - всерьез расстроился Ноттэ, ускоряя бег. - Два нэрриха в столице, и оба в найме, это почти война... осталось мне наняться к патору, для комплекта. Святая вера обретет немало ретивых последователей, поскольку чудесных воскресений нэрриха даже Башня пока что не практиковала... прилюдно.
  Впереди обозначился, вырос из единой искры дальнего фонаря, тусклый бок придорожной гостерии. Ноттэ хмыкнул и наддал. С разбегу вломился в конюшню, снеся хлипкую дверь. Огляделся, выбрал рослого рыжего жеребца, затанцевавшего при виде торопыги.
  - Куда? Что? Грабят! - сдавленно охнул спросонья конюх, нашаривая вилы и заодно двигаясь подальше от шума и суеты.
  - Сколько за рыжего?
  - Так хозяйский он, сеньор... дон. И седло это... нет! Ох, прибьет меня господин.
  - Ты еще доживи до его расправы, - усмехнулся Ноттэ, расправляя удобно попавшийся под руку новый потник и укладывая седло на спину рыжего, уже выведенного из стойла. - Сколько, я спешу. Что встал, взнуздывай!
   - Истинный тагезский скакун, - забыв о страхе и прислоня старое копьецо к стенке, сообщил дородный хозяин гостерии. Он как раз теперь возник в дверях и рассмотрел нежданного гостя.
  - Да уж, рыжий бесхвостый тагез, первый в истории, - рассмеялся Ноттэ. - Я бы сказал, он южных кровей, спина вон - коротковата и поясница крепка. Ноги хорошего постава. Грудь широка. Определенно: я куплю его.
  - Четыре годика, самый возраст, - оживился хозяин, почуявший настоящего покупателя.
  - И еще пять лет в довесок, - заправляя удила нэрриха, в насмешку прибавил к возрасту два лишних года, проведя пальцем по умеренно стесанным зубам, еще не изменившим угол посадки. - Так что, восемнадцать эскудо, по два за каждый год его жизни? Или отдаете четырехлеткой за восемь золотых?
  - Он не стар, но ежели по чести разобрать... - запутался в странном торге хозяин, - то десять золотых ему уже есть, пожалуй.
  - По рукам, - Ноттэ хлопнул коня по шее, подобрал поводья.
  Рыжий снова заплясал, принимая в седло незнакомого седока, всхрапнул и грудью пошел на бывшего хозяина. Тот пятился к выходу и только теперь разглядел поверженную дверь и увозимое с конем приданное - седло и узду. Полноватый мужчина судорожно махнул фонарем, охнул. Принял в ладонь золото и отскочил к стене, уворачиваясь от конских зубов, клацнувших у самого плеча. Суетливо проверил монетку, вторую, посветлел лицом.
  - Сбыли черта дурноезжего, хвала небесам, - прогудел конюх, обретая свой полный голос.
   Ноттэ рассмеялся и выслал коня в галоп, вполне довольный внезапной сделкой и тем, что дальше бежать со всех ног не ему.
  
  
  Рыжий несся, как настоящий черт, нелепо опустив голову и чувствительно подкидывая задом. Удерживаться в седле было сложно, зато лиги отсчитывались вроде сами собой, без усилий и расхода времени. Город показался вдали чеканным узором крыш, посеребренных молодой луной.
  - Если Вион на службе, пойдет ли он сегодня искать мой эсток? - задумался нэрриха, тяжело вздохнул, укорачивая повод... и покатился из седла кубарем, шипя сквозь зубы ругательства: рыжий встал мгновенно. - Да ты злодей, пожалуй. Назову Чертом, раз хозяин забыл указать иное имя. Не клацай зубами, тпру. Скажи лучше: Вион дурнее тебя или нет? Вот и я думаю... А куда он потащится драться? Ну, этого тебе знать неоткуда, не фыркай. Хотя ты прав, впору и ржать, и рыдать. Изабелла та еще змеюка, все продумала и предусмотрела. Все, кроме молодого нэрриха, обозленного и жаждущего справедливости в самом её детском виде. А уж цель ему кажут, не сомневайся.
  Рыжий недоуменно всхрапнул: обычно выброшенные из седла люди били его кнутом и долго кричали. Этот же стоял, чесал морду у глаз и бормотал нечто вполне мирное. Замолчал, огляделся и пошел себе пешком, едва приметно прихрамывая на левую ногу. Черт переступил копытами и по своей воле двинулся следом, не вынуждая тянуть повод. Нэрриха прошел до большого перекрестка, огляделся, тяжело вздохнул, сочтя невозможным выбор при недостатке сведений. Наугад свернул левее, к усадьбе близкой родни де Торра.
  - Если он окончательно с ума сошел, живет там, - пояснил Ноттэ рыжему, ткнувшемуся в плечо мордой. - Черт! Как удобно иметь ругательство в поводу, однако... Будь я жив, нанес бы визит её величеству. Но я не жив, а Кортэ, наоборот, не мертв. Связываться с ничтожеством... Не фыркай, мне виднее. Третий круг, пацан он по опыту, к тому же упрямец и жадина. Я купил тебя в единый миг, он бы торговался до рассвета и ушел пешком.
  Ноттэ снова вздохнул и зашагал дальше, более не глядя в сторону дворца. Он жил в мире достаточно долго, чтобы помнить этот город совсем иным, вернее, знать все его лица последних трех веков. Вон те грубо обтесанные стены старой крепостной стены, отделяющей внутренний город от окраин - они действительно старые. Ихлюди построили еще до прихода в мир сына заката. Совместно трудились, не ведая смысла в различиях по вере, не понимая еще, отчего старые боги забыты, а новые так яростно делят влияние, не допуская даже самой мысли о мирном сосуществовании. Там, за стеной, в нынешнем королевском парке, прежде стояла башня, тонкостью и легкостью подобная фигуре девушки. Была она белой, и каменное кружево узоров светилось оттенками перламутра, чудесная работа. С башни по утрам пел служитель бога, почитаемого на юге, за проливом. Нет более каменного кружева, полтора века назад оно оказалось уничтожено... Поход за веру, зревший давно, спровоцировала мелочь: зачем южане вдруг запретили выращивать виноград? Такая, в общем-то, глупость! Долгое время правителей-южан полагали едва ли не избавителями от неправедного гнета: у эмира Аль-Таэры было прекрасно организовано дело по сбору налога. И сумму, и срок знали заранее, о поборах сверх установленного и не ведали, лишь иногда мрачно вспоминая жадность донов-единоверцев, готовых брать без меры. И вдруг - эта досадная история с виноградом, так ловко совпавшая со ссорой детей эмира и распрей с соседями...
  Лозу рубили, жгли, и люди в отчаянии стонали на пепелищах, словно потеряли детей. Плакали и уходили, чтобы вернуться чуть позже и возвести над скромным куполом прежнего своего храма - вон там, на холме - массивный и помпезный собор, чем-то похожий на конного рыцаря в полном доспехе. Ноттэ помнил подобных... И рубил - тоже. Два века назад казалось, что в споре людей есть правые и виноватые, и вмешавшись, он сделает нечто важное для всеобщей справедливости. Патор, пожалуй, понятия не имеет, что обретение мощей Раймунда - следствие удара клинка нэрриха, ныне носящего имя Ноттэ. А если и знает... такое куда удобнее забыть, или хотя бы не демонстрировать осведомленности.
  - Малыш Вион еще не прошел через эту боль: осознание, что тебя считают всего лишь оружием, - грустно вымолвил Ноттэ. - Вот клинок, вот яд, вот ложь и перо доносителя... а вот нэрриха. Черт, не фыркай, я вполне серьезен. Если в этом мире у меня и были друзья и наставники, они не обладали властью и не мечтали о ней. Увы, требуется немало времени, чтобы научиться отличать настоящее от кажущегося. У Виона теперь, думаю, весьма добрые и услужливые друзья в этом городе. Ты не видел, какого ему подарили коня! Мальчишка прямо-таки светился от гордости... бедняга.
  Ноттэ миновал еще две улочки, делающиеся все теснее и прихотливее в изгибах. Погладил рукой старую крепостную стену, словно здороваясь. Добрался до неприметной тихой гостерии, постучал и дождался, пока самый расторопный слуга проснется, затеплит лампаду и осведомится через дверь о наличии чертей и загадочной 'нелегкой'.
  В ответ Ноттэ позвенел монетами, тряхнув кошель. Сунул проворно отворившему дверь повод Черта, приказал устроить в стойле, расплатился за комнату, бросил за порог свой мешок, - развернулся и удалился налегке. Миновал еще одну улочку, прислушался - и взобрался на стену, как делал много раз прежде. Оказался сразу в полусотне канн от усадьбы дона Пабло Одона де Сага, родного брата младшей из троюродных тетушек королевы Изабеллы, той самой, прозванной Анитой Тихой и правящей вместе с мужем в Тагезе уже пятый год. Фонари перед дворцом горели ровно и ярко, окна тоже светились, выдавая бессонницу и суету в недрах двухэтажного здания.
  Ноттэ спустился со стены и направился прямиком к особняку, преодолел его ограду и зашагал по тихому темному парку. В своей одежде деревенского простачка он не мог рассчитывать на самую малую вежливость даже со стороны слуг. Впрочем, и не стремился представиться и заявить о себе, прячась в тенях и подбираясь все ближе к конюшне. Изловленный за ухо мальчишка лет десяти - сын одного из конюхов, из кустов глазеющий на господскую суету - сразу польстился на настоящую серебряную песету. Рассказал, что вороного Ветра точно подарили незнакомому молодому дону, а тот вряд ли согласится продать редкостного коня, даже самому Хуану Таронскому, первому и несравненному маэстранте, способному научить коня всему, и даже человечьей речи, наверное. Шутка ли, не дон по рождению, а при дворе его принимают с поклоном. Ноттэ, назвавшийся слугой знаменитого маэстранте, выудил из кошеля вторую монету и уточнил: где поселился юный владелец Ветра, важно ведь у него вызнать в точности, продается ли конь?
  Парнишка с сомнением махнул рукой в сторону левой пристройки, почесал затылок и развел руками. То есть вполне честно отработал монету - что знал, выложил, большего ждать от пацана нелепо...
  - Ветер сейчас в стойле?
  - Знамо дело, - важно кивнул мальчик.
  Сжал в ладони добычу - целых две монеты! И улизнул, едва рука чужака отпустила плечо. Ноттэ тоже покинул свою засаду и переместился к левому крылу дворца. Если Виону хватило ума не лезть в герои, не сменив одежды и не смыв дорожного пота - уже похвально. Дальнейшее поведение предсказуемо до окончательной скуки. Можно подремать немного, выжидая и отдыхая.
  Вион не подвел. Из полусна Ноттэ выбрался, растревоженный негромким, но характерным свистом рапиры, тупым хрустом древесины и сосредоточенным ритмичным топотом. Жаждущий справедливости юнец нанизывал на сталь клинка подлеца Кортэ, пока что - воображаемого и замененного для удобства толстым деревом. Ноттэ зевнул, встряхнулся и пошел на звук. Без спешки изучил ночной парк, еще раз убеждаясь в его безлюдности. Осмотрел окна дворца, выделив два подозрительные: оттуда могли наблюдать за забавами Виона. Учтя и это, Ноттэ выбрал удобные заросли, до последней веточки точно и ровно выстриженные зеленой пологой стеной. Укрывшись в густой тени Ноттэ приступил к глупейшему занятию на свете, свойственному старикам - к вразумлению юных...
  - Он не позволит тебе так положить свой, а точнее мой, эсток. Тот клинок куда массивнее рапиры, что тоже следует учитывать. В общем, ты уже трижды труп, - подавляя новый зевок, сообщил Ноттэ, удобно усаживаясь на траву.
  Вион замер в нелепейшем и неустойчивом положении: он как раз завершил выпад и сам не рухнул лишь потому, что деревянное 'сердце' накрепко вцепилось в рапиру. Отпустив рукоять, молодой нэрриха все же споткнулся и упал, оттолкнулся рукой от травы и развернулся, пытаясь найти взглядом говорящего. По бледности лица и распахнутым до предела глазам Ноттэ прочел: мальчик только что уверовал в привидения.
  - Ты? Вы... То есть... Защищайся!
  - У меня нет оружия, - снова зевнул Ноттэ. - Иди сюда. Ты голодный драться вышел или ума хватило хоть хлеба прихватить?
  - Вот, здесь, - так и не пришедший в себя Вион суетливо подхватил корзину, давно замеченную собеседником и дающую прекрасное объяснение бездействию бойца для наблюдателей, если во дворце есть таковые. - Угощай...тесь.
  - Ну да, я жив и голоден, есть хочу, пить тоже, - усмехнулся Ноттэ, охотно принимая корзину и на ощупь добывая хлеб. - Обычно нэрриха между собой на ты. Нас мало, мы даже не общество, но некие традиции все же имеются. Сядь!
  - Но я же сам воспринял, я же и он тоже, этот, - Вион обличающе ткнул пальцем в сторону дворца, по крайней мере, так ему представлялось.
  - Я вас обманул. Не кипи, скажу точнее: я обманул Башню, вы были лишь средством исполнения обмана, перед тобой я готов извиниться за использование вслепую. Малыш, я понятия не имел, что ты в деле, пока не поговорил с грандом, само собой.
  - Мне только донья Фаби и объяснила, что Кортэ присвоил ваш... твой клинок. Я был сам не свой, помчался из Мары, куда глаза глядели - оказалось, на восток, а там тракт, вот... - Вион неуверенно улыбаясь нелепости своих предрассудков, ткнул Ноттэ пальцем в плечо. - Живой. Теплый... а я как сообразил, что он присвоил оружие, сразу в столицу надумал.
  - За трофеем?
  - Сберечь хотел, пока то да се, - обиженно взмахнул длинными ресницами Вион, краснея так, что и в ночи заметно.
  - Понимаю, спасибо. Разливай вино, садись удобнее и слушай. На правах старшего и живого, - подмигнул Ноттэ, - я намерен достаточно долго брюзжать и ныть. Но лучше уж теперь все втолковать, пока не стало окончательно поздно. Итак, донья Фаби, кузена его величества Жуана де Торра, пожалела тебя и обласкала. Как мило. Очаровательная женщина.
  - Сама доброта, - настороженно согласился Вион.
  - Ты уже успел ей присягнуть, поклясться или наделать иных долгов?
   - Утром меня возведут в титул графа, - окончательно смутился Вион.
  - Как полезна бессонница, - расслабился Ноттэ, вздохнул свободнее и лег в траву, закинув руку под голову. - Благословенны ветра, ты не натворил худшего. По неведению, не кипи, я все понимаю. И я ничуть не препятствую, я не вооружен, как ты помнишь.
  - Стану я убивать покойника, - Вион криво усмехнулся и попробовал пошутить.
  - Малыш, мой уровень фехтования будет тебе доступен при усердной тренировке лет через сто, не ранее. Самое меньшее - сто лет и два круга, запомни. До того - даже и не лезь в противники. Итак, Тагеза... Начнем с общего образования в отношении твоей будущей родины, милый граф.
  
  
  Ноттэ приподнялся на локте, принял кубок с вином, принюхался, лизнул - и затем выпил, сочтя отравление маловероятным. Снова лег и начал рассказывать без лишних подробностей, что возникла Тагеза четыре сотни лет назад, когда с севера полуострова выбили иноверцев. С тех самых пор правители королевства, исходно именовавшегося куда скромнее - графством - рьяно исповедуют учение Башни и не жалеют золота на поддержку патора и прикорм его сэрвэдов. Именно защита Башни и высшего служителя - маджестика - вернее и надежнее всего ограждали Тагезу от алчных посягательств предков Изабеллы. Род Траста велик, стар и богат, полуостров он постепенно превращал в свои владения мечом и хитростью, вытесняя иноверцев-южан и алчно озираясь на северного соседа, иногда помогающего войском а порой и бьющего в спину, если эмиры хорошо заплатят, а Башня отвернется и старательно не заметит... Так и сложилась нынешняя непростая 'дружба' соседей: прямая неприязнь к Изабелле Атэррийской, близкой родственнице, заключившей брак вопреки воле и замыслу северных тетушке и дядюшек.
  Чуть мягче отношения Тагезы с восточной ветвью рода Траста, поскольку северяне достаточно часто вступали в альянс с предками Бертрана Барсанского и почти никогда не воевали против своих юго-восточных косвенных соседей. Но теперь, когда две территории объединились, положение небольшого королевства сделалось особенно шатким. Угроза войны вполне весома, но патор Паоло пока что целиком на стороне Тагезы, северное островное королевство готово помочь флотом и людьми - и не только оно. Добрейшая донья Фаби как раз теперь едет с севера, издалека: она навещала дворы королей вне полуострова, добиваясь именно военной помощи.
  - Ну и что? - возмущенно засопел Вион, подозревая нападки на покровительницу.
  - Изабелла готова удавить эту ядовитую тварь, ведь тетушка Фаби десять лет назад пыталась отравить брата нашей королевы.
  - Нет, клевета!
  - Поскольку это как раз тот редкий случай, когда я позволил себя нанять, - усмехнулся Ноттэ, - я и есть клеветник... дыши, малыш. Привыкай к правде. Хоть такой, относительно достоверной, ведь абсолютной и вовсе не бывает. Я внял просьбе, поскольку Изабелла была убедительна, к тому же я пожалел мальчика. Он остался прикованным к постели, полуслепым. Прожил еще девять лет и скончался минувшей осенью. Я нашел исполнителя отравления. Доставил живым сюда, в столицу. Полагаю, умирал он долго. Точно знаю, что золото в оплату грязного дела тот человек получил здесь, в этом самом особняке. Может статься, в левом крыле, где теперь поселили тебя, нового ценного наемника тетушки Фаби.
  - Я не наемник, - обозлился Вион. - Меня признают равным в правах с людьми. Понимаешь?
  - О, ты собрался умереть в отведенный им срок? И веровать в проповеди патора, и даже жечь еретиков, наверное... не хмурься, я шучу, но начал эту несмешную шутку ты сам. Граф... Малыш, есть закон веры. Мы, нэрриха, признаемся лишенными души, но неродственными абсолютному злу. Останешься в столице, посети университет, на факультете теологии тебе подробно изложат воззрения Башни с толкованием и обоснованием. Если коротко, мы не черти с рогами, а допустимые, но нежелательные средства исполнения плана для богоизбранных. Мы - нечто вроде эстока, удавки или бочки с порохом. Это вещи, их и нас никто не объявит графами. Ясно? Вижу, не ясно... Тебя в Тагезе не могут признать равным людям, говорю без всяких шуток. Прямых причин две. У тебя, как уже сказано, нет души. И ты не способен основать династию, не имеешь родителей и не заведешь детей. Это, надеюсь, понятно: мы всего лишь нелепые полукровки, порождение душевной жажды танцующих и ответного порыва ветра... Нас выбрасывают в мир, внешне уподобив людям, но мы лишены многого, что делает их - людьми. Например, мы бездетны.
  - Знаю, - уныло кивнул Вион. - Но донья Фаби намекала на законность усыновления.
  - Она могла и поклясться на священной книге, не осквернив себя ложью, - Ноттэ искоса глянул на собеседника и понял: клялась. - Это не грех, обманывать бездушных. Твой титул - всего лишь мираж. Твои права ничтожны, ты наемник де Торра. Прими это, такова правда, она редко бывает простой и почти всегда горька на вкус.
  - Изабелла, значит, светоч и безгрешная душа? - еще яростнее вспыхнул Вион.
  - Не упрощай, она королева, этим многое сказано. Но я уважаю её. Она хищная, умная, весьма последовательная в делах и честная в расчетах с нами. К тому же учти одно 'но'. Важнейшее на мой взгляд: сейчас еще есть надежда сохранить в Эндэре относительно широкую свободу вероисповедания. Вряд ли тебе что-то говорит подобное словосочетание. Но, потратив время, ты разберешься. Если очень коротко: в Эндэре мы, нэрриха, имеем почти равные права с людьми. Мы даже владеем имуществом и заключаем сделки без осложнений. Обострение отношений с Тагезой и югом вынудит Изабеллу искать поддержки у Башни. Патор объявит вполне для меня очевидную цену.
  - Как ты все - наперед, - удивился Вион уже без злости.
  - Двести лет и три круга, - снова подмигнул Ноттэ. - Малыш, гораздо труднее в моем возрасте сохранить веру в людей и мир, нежели предсказать поведение первых и развитие второго. Итак, патор потребует власти, по сути равной королевской: каждый подданный Эндэры будет обязан веровать в постулаты Башни - или покинуть страну. Король уже обдумывает ответ и даже сделал некие первые шаги, позволяющие создать силу, способную противостоять ордену багряных. Ладно, пока это для тебя слишком сложно и не ко времени... Скажу лишь: я не хочу такого развития событий. Собственно, поэтому я еще на берегу и не занят иными делами, личными. Южане, ныне представляемые в Эндэре дикарями и еретиками, хранят в своих последних крепостях у кромки берега культуру, способную обогатить весь мир. На наших глазах она может погибнуть, уже в ближайшие годы. Парадокс заключается в том, что юг за проливом не примет их, своих единоверцев, они никому не нужны. Дикость кочевых нравов и обычаев за проливом растворит в себе просвещенных и немногочисленных пришельцев, постепенно уничтожит знания, сохранив лишь отблеск их.
  - Значит, патор - злодей, - угрюмо выдавил Вион. - Так я и думал.
  - В мире людей нет чистого добра и окончательного зла, есть сплетение интересов, порождающее последствия, порой и даже чаще всего - неявные для людей. По моим представлениям, победа Башни приведет к расцвету Эндэры в ближайшие век-два. Но далее настанет упадок... Сила сконцентрируется севернее. И, что гораздо хуже, выработается привычка решать свои проблемы, создавая сложности для окружающих. Это, по мнению моего учителя, порочный путь, и я с ним согласен.
  - Так что мне делать-то? - чуть не со слезами выдохнул запутавшийся Вион.
  - Ты сын ветра и ты - свободен, - тихонько рассмеялся Ноттэ. Повернулся на живот, азартно блеснул глазами. - Знаешь... а вот так мы сделаем: ты знаком с тетушкой Фаби. Познакомься и с тетушкой Бэль! Во дворец проведу и, так и быть, представлю. Бэль интересная женщина.
  - Н-не понимаю, - Вион снова покраснел, это было заметно даже по сдавленному шепоту смущения.
  - Добудь рапиру из сердца этого несчастного дерева, возьми корзину и шагай к себе в покои. Отойди ко сну, отпусти слуг и бегом сюда, но уже скрытно. Договорились?
   К немалому изумлению Ноттэ, юный нэрриха хитро прищурился и замотал головой. Пришлось садиться и выслушивать.
  - Ты меня использовал и теперь вынуждаешь предать покровительницу и поверить на слово. Я могу просить... нет, требовать оплаты.
  - Занятно.
  - Научи меня тому, что знаешь. Хотя бы пять лет, - в голосе снова зазвенела просительная интонация, требовать Вион пока что не умел.
  - Тебя не утомило мое брюзжание? Я подумаю, обещаю. Не обязательно теперь и не обязательно пять лет, но почему бы нет?
  - Я мигом!
  Подпрыгнув от радости, Вион схватил корзину, рывком выдрал обиженно загудевшую рапиру и умчался прочь, напевая и посвистывая... Ноттэ буркнул 'младенец', лег на спину и провалился в глубокий сон. Вынырнув, увидел склонившегося к самому лицу Виона, одетого в темное и сосредоточенного, толкающего в плечо.
  Сплошной смех с этими юношами... Причесался, повесил на шею массивную цепь с топазовой подвеской. Перчатки прихватил длинные, замшевые, не для боя - исключительно для красоты. Воспользовался остро-приторными духами, отвратительно и бесповротно вытесняющими все живые запахи ночного парка. О, рубашка с кружевом, темным, изысканным, шитым серебром.
  - Мы составляем оригинальную пару гостей, - тихонько рассмеялся Ноттэ, нашарив свою соломенную шляпу и смахнув травинки с залатанного рукава домотканой рубахи.
  - Так там - дворец, - робко упрекнул Вион.
  - Так я и там - нэрриха, - намеренно хамовато буркнул Ноттэ, демонстративно вытер нос краем рукава. - Малыш, не кипи. Ты прав. Когда мне было менее ста, я уважал традиции людей и их этикет. Следующие сто лет я презирал то и другое, я хамил и вытворял невесть что. Но постепенно унялся... Определил для себя, что главное, а что несущественное. Для Изабеллы суть дела важнее внешности исполнителя. Я предпочел бы отправиться во дворец, искупавшись и переодевшись. Увы, времени нет.
  - Платок возьми, - пристыдил воспитанный юноша. - И рапиру вот, держи запасную.
  - Спасибо.
  Оружие мальчишка принес вместе с поясом, что было весьма кстати. Ноттэ застегнул пряжку, двигаясь по парку. Убрал платок за пазуху, уже спрыгнув с ограды особняка. Далее он зашагал по улочкам ко дворцу, оглядываясь по сторонам и уточняя у спутника, хорошо ли тому ведома история Атэрры. Заодно Ноттэ показывал свои любимые и памятные места.
  Вот - переполненный сплетнями квартал ростовщиков, куда под покровом ночи, пряча лица, наведываются разные люди, даже родственники де Торра и сам король Бертран. А полвека назад с ведома короля и при прямом участии багряных квартал громили, сочтя власть хранителей золота возросшей слишком уж существенно. Ростовщики притихли, многие фальшиво приняли веру Башни и теперь умасливают патора подношениями. Но орден багряных не дремлет: не зря выросла рядом их новая обитель, бойницами щурится на квартал, неподкупная и вооруженная... Обитель нагло кажет язык подъемного моста высокому стройному храму, гордости всего ростовщического квартала - и боли его: если патор получит запрошенное у короля, храм разрушат, это уже многие понимают и такого будущего опасаются.
  А вот площадь Филиппа, сердце тихого богатого квартала, пронзенное как стилетом - прямой улицей, ведущей к порту. Предок Бертрана проявил чудеса храбрости, освобождая порт от еретиков. Но, если верить памяти и слухам, куда больше он натворил позже, задирая городскую стражу и напиваясь до недостоверно буйного состояния. Здесь, на площади, дождливой осенней ночью, Филипп учинил побоище, и последствия вынудили его бежать на восток, отказавшись от притязаний на земли и титул.
  Наконец - ограда дворца. Древнего, выстроенного теми самыми еретиками пять веков назад. Это заметно в несвойственной нынешним временам стилистике украшений, в устройстве колонн и галерей, в обилии фонтанов. В том числе поющих: их секрет утрачен современными просвещенными эндэрцами, и атэррийский университет бьется который год, но понять загадку - не в силах... Вион глядел распахнутыми во всю ширь глазищами, охал, кивал, исправно прижимал ухо к бронзе огромной чаши фонтана, жмурился и вздыхал. Вид у него был не более трезвый, чем у Филиппа Буйного...
  - Стой тут, я проверю, что и как, - попросил Ноттэ. Встряхнул спутника за плечи. - Малыш, трезвей. Сейчас нам не следует обнаруживать себя, а ты вот-вот запоешь вместе с фонтаном.
  - Да...
  - Очнись, иначе я верну тебя к де Торра и сгину.
  - Я понял, понял, - усердно и осознанно закивал Вион.
  Покои королевы остались прежними. Ноттэ проник в кабинет через окно, поддев створку кончиком ножа. Стол был все тот же, и бумаги лежали в идеальном порядке. Любимое кресло повернуто к двери: видимо королева не изжила привычку читать, выгнав слуг и забравшись с ногами в глубину этого огромного сооружения. Ноттэ задумчиво провел пальцами по корешкам книг. Вроде бы эта - небольшая и довольно потрепанная. Нажать, толкнуть рамку шкафа... Потайная дверь открылась и впустила в узкий коридорчик, вынуждающий протискиваться боком и придерживать рапиру, на ощупь в темноте искать выход. Ноттэ знал: в королевской спальне уже предупредительно звякнул колокольчик, отмечая, что некто двигается по тайному коридору, выводящему в покои её величества. Ноттэ выбрался из тесноты лаза, прошел по ковру и стукнул костяшками пальцев в дверь спальни.
  - Кто? - негромко уточнил знакомый голос.
  - Ветер, - усмехнулся нэрриха.
  - Боже мой, ну и погодка сегодня в столице, - негромко и с явным облегчением рассмеялась Изабелла. - Задувает со всех сторон. Входите, не стойте там. Надеюсь, вы не привидение, сквозь двери не проникаете, дон Ноттэ?
  - Вы верите в эту чушь, ваше величество?
  - Ничуть, но жду пояснений, - отозвалась королева.
  Она сидела с ногами в двойнике любимого кабинетного кресла и читала письма, накопившиеся за день. Отложила их, внимательно рассмотрела гостя, с головы до пят. Движением брови отметила свое мнение о рубашке и заплатке - особенно. Указала на второе кресло.
  - Я не один. Если позволите, я предпочел бы перенести разговор в кабинет, иначе придется сразу показать Виону секрет шкафа.
  - Ноттэ, вы единственный нэрриха, озолотить коего я желаю при всякой встрече, - горячо заверила королева. - Меня донимает настоящая мигрень, я до сих пор не ведаю: что делать с двумя детьми ветра, состоящими в найме и желающими убить друг друга, перессориться с людьми, показать свою удаль и в конце концов развязать войну? Словно мало мне барсанских донов, мечтающих хапнуть власть после соединения земель, наших и Бертрана. Словно мало мне патора, потребовавшего в точности то, что мы с вами обсуждали десять лет назад... И безумного эмира, купившего сабли дикарей и жаждущего вернуть долину Сантэрии.
  - Вы ждете сочувствия?
  - Мне не пристало, - усмехнулась королева. - Но вы, по счастью, не человек, к тому же нечеловечески порядочный, и я могу себе позволить жаловаться, не выбирая слов. Однако же вернемся к делам. Не помню случая, чтобы вы пришли сюда без личного интереса.
  - Бумаги моего учителя, - согласился Ноттэ. - Я получил весточку от покойного, пусть и с заметным запозданием. Он желал передать записи вам, а точнее -правителям Эндэры, и надеялся, что его труд будет внимательно изучен и принят к сведению. Мне учитель адресовал лишь один лист с рассуждениями о природе вопросов.
  - Его записи я читаю, и они весьма занятны... А ваш лист... копия вас устроит? - с долей сомнения уточнила королева. - Бертран немного погорячился, возвращая трактат патору. Мне повезло с мужем, что редкость для королей, он умен и не отравлен безрассудством. Но пока что еще позволяет себе порывы раздражения. Он узнал о вашей смерти и переиграл планы второпях.
  - Копия меня устроит, - кивнул Ноттэ. - Почерк или запах старой бумаги - не то, чего я ищу, я не настолько сентиментален. Позвольте откланяться. Я приведу Виона в кабинет, это займет совсем немного времени.
  - Охрана...
  - Окна все так же не охраняются.
  - Конечно, - королева улыбнулась, выбираясь из кресла и торопливо перехватывая распущенные волосы лентой.
  - Позвольте сказать: вы удачно повзрослели, - не удержался Ноттэ, наблюдая за движениями Изабеллы. - Та девочка, какую я помню, могла и не стать красавицей, черты еще не угадывались... Если бы я был богат, как сто лет назад, я подарил бы вам сапфиры для украшения лба. Южный стиль вам к лицу, камень оттенял бы синеву взгляда.
  - Вы мне бессовестно льстите, - нахмурилась королева.
  - Я? Бог с вами, я явился в залатанной рубахе и пыльных башмаках, оскорбляя своим видом дворец... Но Вион вам будет льстить, извольте не смущать его. Это столь же строгое условие, как и получение бумаг моего наставника.
  - Вы желчный старик, натянувший личину юности, - рассмеялась королева. И добавила, когда Ноттэ уже прикрывал дверь: - вы знали мою прабабку?
  - Не особенно близко.
  - Говорят, я пошла в неё.
  - Вас занимает природа наследственности? - предположил Ноттэ, возвращаясь в спальню. - Тема сложная... полагаю, некто неглупый попытался учесть, насколько вы близкородственны с мужем? Если война с югом не состоится, воспользуйтесь трудами из библиотеки эмира Алькема и услугами его придворных лекарей. Могу вас заверить, познания южан и сто лет назад были куда обширнее, чем практикуемые ныне в атеррийском университете полудикие методы.
  - Хватит склонять меня к миру, не слишком выгодному Эндэре, - тихо и строго приказала Изабелла. - Вы гнуснейший искуситель.
  - Стараюсь, - поклонился Ноттэ и покинул комнату.
Оценка: 8.50*13  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"