Её звали Катенькой. Звали те, кого она и близкими людьми-то не считала: отец с матерью. Они её и не понимали никогда - ругали за "странности": чёрно-розовые чулки, всколоченные чёрные волосы, почти полностью скрывающие грустное лицо, с выделяющимися скулами, белое, как мел, два железных шарика чуть пониже тонкой линии бледных губ, поношенные кеды с розовыми шнурками, прямоугольную сумку, вечно болтавшуюся на правом плече, прорезанные на коленках джинсы... Остальные, друзья, называли её иначе: Линда. Имя, которое сама придумала, которое больше созвучно душе её.
Хотя и они, понимали ли? Чувствовали ли, что происходит внутри тщедушного тельца, в самой глубине омута больших чёрных глаз? Как внутри ревут ураганы, воют северные ветра, сыпля снежным крошевом прямо на пышущее жаром молодости сердце? Как проливные дожди из растёкшейся туши скрывают глубокие раны от колких насмешек и похабных комментариев серых незнакомцев? Как взорвавшиеся от крика стёкла жалят нежные струны натянутых нервов? Как проваливается каждый раз маленькая тень на прямоугольном ложе в пучину беспробудного сна? Вряд ли.
Сочувствовали, понимающе кивали, подкрепляя вздохами короткую речь, служившую утешением. Одни и те же слова. Но они грели душу, не давали замёрзнуть в морозном хороводе бесконечных будней большого города. Все свои, и уже спокойнее.
А если честно? Брось, да она же сотни раз видела их лица. Равнодушные, отрешённые, с натянутой на них непонятной гордостью, словно искусно слепленные маски. И разговоры всегда одни и те же. Что во время встреч вживую, что на интернет-страницах. О боли, скорби, несовершенстве мира. И - смех. Мол, да ладно, мы же не серьёзно, ерунда это всё. И - жить дальше, по-прежнему. Бесцельные прогулки, едкий дым чужих сигарет, горькая пенистая жидкость и глупые, плоские шуточки.
Никто из них не знал, что это такое - быть другой. Настоящие страдания - да разве это модно? Субкультура - это самовыражение, звон металлических украшений, неожиданно странная, вызывающая внешность, ощущение своей избранности, готовность выделиться из толпы, не боясь ответной ударной волны гибнущих в туманном мареве улиц. Компания, тусовка - это сборище высокообразованных в сфере страданий и неуёмного веселья молодых искателей дружеского плеча, крепкого достаточно, чтобы выдержать бремя избранности. А чем они отличаются от других - да ничем.
Ничем! Одинаково равнодушны, но улыбаются, вроде даже подбадривают бесконечными шуточками, похлопывают по плечу, мол, да чего ты - привыкнешь, будешь как мы. Но она не привыкнет. Пусть и в кругу друзей - всё равно не своя, чужая, далёкая, укрылась покрывалом одиночества и лежит, ждёт весны. А если не разбудят, значит не судьба. Значит, не выкарабкаться из лабиринта вопросов и догадок на тему: "А кто же у нас следующий на роль лицемерного городского обывателя, живущего на ничтожные пару тысяч в месяц, не расстающегося с бутылкой и любимым мягким диваном, чередой сериалов и повторов ток-шоу за прошлую неделю?" Потом - чернота, электричество отключили, прервали трансляцию телеканала под названием "Жизнь".
Страшно, конечно, но кажется единственным выходом. Неизвестно, что за слепой чертой, разделяющей два состояния тела - мятущееся в горячке безудержных попыток вырваться из клетки принципов и ровное, спокойное, как холодное зеркало озера в печальном свете ущербной луны. Быть может, легче и приятнее оставаться самой собой? Найти и понять, наконец, зачем рождаться каждому вздоху в горячей буре страхов и тревог? Обрести покой.
Навсегда уснуть. Забыть, кто ты и зачем существуешь. Сгореть дотла. Остановить ход времени и, словно в замедленной съёмке, увидеть, как последняя алая капля падает на потрескавшуюся шкуру асфальта и бесшумно опускается занавес потемневших от боли небес.
Слишком просто. И бесконечно сложно. Почти невыполнимо. Тонкая металлическая грань скользит по атласной коже, густая, как дёготь, струйка, безумная немая сцена, растянувшаяся до бесконечности, и громкий хлопок обвисшей спелым плодом головы об паркет. Веки слипаются, а тёмная лужа становится всё больше. Крики пришедших с работы родителей. И снова непонимание.
Сколько раз её мысли возвращались к подобным сценам. Катенька продумывала свой побег с невероятной тщательностью, чтобы учесть все мелочи и тонкости предстоящего. Даже какая-то необъяснимая радость появилась, будто она собиралась в сказочную страну, где её ждут добрые друзья, которые улыбаются искренне, правдиво, и чудеса, чудеса, чудеса без конца. Убежит, докажет всем, что её жизнь стоила страданий, червём изгрызших душу изнутри. Заставит окружающих воспринимать всерьёз маленькую девочку, не похожую на сверстниц и обречённую вечной изгнанницей бродить в лабиринте подворотен в поисках лучика света. Но стоит только этому свету пробиться сквозь сплетение рекламных щитов, вчерашних новостей и пьяной ругани, как тут же огромная тень цинизма и агрессии накрывала её и не давала согреться. И каждый раз, возвращаясь домой через тёмный переулок или парк, дрожала, как осиновый лист, оглядывалась по сторонам: не прячется ли за углом или в кустах чёрный, страшный человек. А, оказавшись близко к месту назначения, на всякий случай, переходила на бег, стараясь как можно быстрее схорониться от липкого страха.
В тот день девочка решила спрятаться от своих тревог в месте, где её уже никто и ничто не побеспокоит. Холодная решимость, небольшой конверт в руке, внутри - два лезвия. Второе на всякий случай. Шаги Катеньки впервые казались столь уверенными, что вряд ли бы кто-то осмелился к ней подойти. В глазах пылал огонь, недобрый огонь, какой бывает у осуждённых на смертную казнь - в нём застыла гильотина. Ещё немного, и лезвие опустится, обрывая хрупкую нить, связывавшую страдалицу с жалким и грязным миром. Она шагала к самому краю пропасти, сжав губы и нахмурив густые брови. Не наказание - спасение ждало её, единственный яркий свет - в конце тоннеля. Всё она готова была отдать, лишь бы только его увидеть.
До дома оставалось всего каких-то десять минут ходьбы. Путь её лежал через заброшенный парк с разросшимися, бесцветными тополями, чахнувшими в дыму большого города. Самая короткая дорога. Мрачное и зловещее место. В другой день Катенька вряд ли бы избрала этот маршрут, но теперь ей было всё равно. Страх отступил, скорчившись от нездоровой смелости девочки с маленькой смертью в конверте. А она улыбалась, стараясь сдержать слёзы. Не здесь и не сейчас - позже, когда шагнёт за порог хронической зависимости от бренной плоти. Тогда ей будет позволено всё. Даже тихо давиться собственным плачем, осушая чашу страданий мелкими глотками.
Десять часов вечера. Летний полумрак ещё не накрыл город прохладным покрывалом, давая светилу последнюю попытку обласкать усталые кроны скрипевших от тоски деревьев. Лишь слабый намёк на грядущую тьму ложился блёклой тенью на зелёную крышу оплота природы. Кое-где темнота казалась гуще, сплетаясь в комки всех оттенков чёрного с выплывающими то тут, то там призрачными стволами старых тополей. Чернее могли быть только души тех, кто с приходом ночи уединялся в парке с десятью миллиграммами неземного наслаждения. Но это в чаще, где не видно, по краям же парк начали медленно уничтожать, безжалостно срезая тяжёлые стволы яростно ревущей бензопилой. Всё больше появлялось одиноких пней, никому не нужных настолько, что даже выдирать их из земли было некому.
Под одним из таких пней жил человек. Вернее, не жил - выживал. В рваных чёрных лохмотьях, бывших когда-то спортивным костюмом, плешивый и весь какой-то изломанный, сморщенный, как раздавленный гриб, - его часто можно было увидеть около дороги. Недалеко от парка виднелся ларёк "Горячее питание". Люди часто ели, сидя на пнях у обочины, и после них оставалось много мусора. Словно пёс, он набрасывался на объедки, жадно причмокивая и брызжа слюной, стараясь не упустить ни одной крошки. Бывало, и в мусорные контейнеры напротив парка лазал, но оттуда гоняли, нередко применяя грубую силу. И выживать становилось труднее.
Катенька вздрогнула. В первый раз за этот день. Сердце похолодело, ледяная корка укоротила пульс вдвое. Морозный вздох скатился вниз по спине, вызывая новую волну дрожи. Конверт с тихим шуршанием выпал из рук на мягкий травяной ковёр.
Ещё один шаг, ещё один. Потемневший, скорченный пень? Ещё один шаг. Листва над головой заколыхалась. Из гаснущей вышины донёсся резкий вскрик ворона. Катенька беззвучно осела наземь, вглядываясь в неподвижный сумрак. Там, среди густых зелёных стеблей, выпучив слепые глаза, широко разинув рот в немом крике застыла Смерть трёхчасовой давности...
Белое с чёрным. Даже без алого слишком красноречиво. Скрюченные посиневшие пальцы скребут землю, гримаса боли, безумной и нестерпимой, и перечёркнутые красными змеистыми линиями, вылезшие из орбит глазные яблоки. Казалось, вот-вот он захрипит, захлёбываясь, заклокочет в горле густая жижа, тело дёрнется в конвульсии раз, другой, поползёт, вздрагивая и шурша примятой травой. Окажется совсем рядом, и вновь застынет, вперив в Катеньку взгляд человека, обречённого жить без права на жизнь.
Она закричала. Визжащее эхо наполнило чащу, отозвавшуюся траурным безмолвием. Седые великаны роняли куски пушистых слёз прямо на овеянную могильным холодом землю. Катенька вскрикнула ещё раз. С этим криком умерла Линда.
Крепкая рука схватила сзади. Резко дёрнула в сторону. Катенька обернулась. Это был он, единственный, чья улыбка всегда была искренней. Свет солнца мерк рядом с этой улыбкой. Потому что её обладатель - единственный человек среди пародий, среди актёров и лицемеров, играющих на публике драму собственного сочинения, не понимая и не принимая собственную беспомощность что-то изменить в серости бытия. Он не стремился примерить чужую роль, свою же знал безукоризненно и шёл по тракту жизни смело и верно, не сворачивая на тропы сомнений и беспомощной меланхолии. Катенька была уверена - им не по пути. Но не могла не восхищаться его силой цвести среди равнодушных и мертвенно-пустых манекенов из плоти и крови. Не могла не любить. Его свет обжигал привыкшие к вечному мраку глаза, но нёс в себе невероятное тепло. Солнцу не нужен двойник, затмевающий чистый блеск. Пять слов как пять кольев, вбитых в беззащитное сердце: "Прости, ты не моя мечта". Сотканные из солнечных лучей небесные существа имеют право на такие слова. Потому что всегда искренни, и ничто не способно омрачить их ясный взор.
Теперь же юноша был мрачен. Не сказав ни слова, потащил прочь. Девочка упиралась и брыкалась, всё оглядывалась на застывшую тёмную фигуру позади. Не переставая, дрожала и всхлипывала.
Смятый конверт остался лежать в зелёных зарослях...
Она смотрела в окно и плакала. Слёзы блестящими струйками катились по впалым щекам и алмазными каплями падали на подоконник. Парк был виден из окна достаточно хорошо. На лице девочки играла улыбка.