Она родилась в час лошади, в год козы и месяц рыбы. Но определяющим стал час рождения. Рыба, бешено работая плавниками, плыла к цели, всегда почему-то против течения, коза слезно блеяла и пыталась бодаться, а лошадь исправно тащила свой воз.
ДЕВОЧКА
Как-то противный двоюродный брат Толька сказал Ане: ты не умеешь соображать набегу, полагаешь, у тебя всегда будет возможность сидеть в кресле и мечтать? Шевели плавниками!
Вроде, ничего такого - обычное нравоучение, не самое, кстати, занудное, но Аню оно зацепило. Все родственники только тем и занимались, что учили ее, как надо жить.
Приезжавшая погостить, двоюродная сестра, переступая порог, громко сообщала в каком углу и в каком количестве лежит, не вытертая Аней, пыль. Мать Ани поджимала губы не от того, что пыль была, - она и сама ее видела, - а от того, что заметила племянница.
Мать родственники тоже постоянно учили. Старшее поколение - напрямую. Среднее и младшее - опосредованно - с удовольствием указывая на промахи и небрежности ее ребенка. Но поступок дочери в их глазах зачастую принимал масштабы криминала.
Мать давно выработала тактику отражения подобных атак, - оставалось только посочувствовать девочке, - чтобы прекратить стенания доброжелателей, она тут же принималась высмеивать дочь, отводя подозрения в небрежности от себя.
Однажды, вернувшись с каникул, на которые мать спихнула Аню к очень уж дальней и потому, наверное, более терпимой родне, отвыкшая от грубого вмешательства в свою жизнь, девочка поспорила с теткой, и тут же получила пощечину. Мать была на работе. Вечером Аня ей все рассказала, с удивлением отметив, что та довольна, но не наказанием, которое постигло расстроптивевшегося ребенка, а тем, что дочь решилась на бунт.
Однако вольности дозволялись исключительно в отношении других. При любой попытке преодолеть давление самой матери, дочь получала такой заряд злобы, что на долго прекращала любые поползновения.
Две тетки с неотвратимой регулярностью появлялись у них на пороге. Старшая - раз в год, средняя - раз в неделю. Мать была в семье младшей, ее "баловали" постоянными и неусыпными указаниями. Во время таких визитов Аня приспособилась устраивать молчаливый бунт. Гостья только ступала на порог, а девочка уже спешно раскладывала учебники и утыкалась в них, демонстрируя сверхприлежность. Тетки, скрепя сердце, довольствовались громкой душеспасительной беседой в соседней комнате. Нарушать учебное рвение не полагалось по определению. Тем более, оба сына старшей тетки и единственный - средней, учились кое-как.
Вообще во всей семье на роль звезды претендовала только та самая двоюродная сестра, - дочь покойного дяди, - которая училась в медицинском институте. В гости она наведывалась исключительно поесть и пошить. У матери имелась хорошая швейная машинка. Приезжая, Инка усаживалась за нее чуть не с порога: кроила, строчила, мерила, ела в перерывах по пять раз в день, -вызывая задверное шипение матери, - наедалась, обшивалась и, объяснив всем, какая она отличница, умница, красавица и будущий эндокринолог, убывала к своей собственной матери; обязательно прихватив что-нибудь из платьев двоюродной сестры, - тебе же оно малое, - своей родной сестре отличнице, красавице, умнице, будущему архитектору.
Взрослея, Аня потихоньку уходила в себя. Она читала тайком взрослые книги и бегала с уроков на взрослые фильмы. Тайком же писала стихи; в открытую только рисовала.
- Вот, полюбуйся, - говорила мать своей приятельнице, низенькой крепкой даме, которая только что развелась с четвертым по счету мужем и окончательно переехала жить к подруге Зинке, - сидит, малюет с утра до вечера.
Мужиковатая Нина без интереса глядела в Анины рисунки, кивала головой, не улавливая ноток завуалированной гордости матери за правильное увлечение ребенка, и тут же уходила в другую комнату, пошептаться. Надвигались события: брат Нины, Алексей собирался жениться.
--
У невесты, представляешь, дочери семь лет, - возмущалась Нина.
--
О, сразу с приданным, - подковыривала мать.
--
Купили ей на платье отрез с люрексом...
Когда Ане было восемь лет, когда у матери случилось хорошее настроение, и та сказала что-то такое-эдакое, девочка вдруг расчувствовалась и объявила ей, что любит брата тети Нины.
Лучше бы она этого не делала. Все ее последующее детство было отравлено вкрадчивым любопытством матери. Разлюбила или еще нет? Прошло, не прошло? Дочь потом собралась с силами и сказала, что, прошло, хотя, не проходило долго.
А потом началась свадьба. Подруги тети Нины помогали готовить. По квартире носились их дети и племянники хозяев. Аня тоже была тут. Но суета шла как бы мимо нее. Она прислушивалась к себе и не могла понять, любит она Алексея, или уже нет.
Он приехал из другого города, зашел в квартиру тети Нины очень веселый, очень красивый и сказал, что невеста прибудет завтра, увидел Аню, расхохотался, наклонился и поцеловал в щеку. Просто так. Хорошо, что мать не видела. Ему бы она, конечно, ничего не сказала, зато дочь бы потом защипала до слез. Остальные не обратили внимания. Он был очень хороший, очень положительный, а Аня - просто маленькая девочка, начинающийся подросток.
В углу стоял ящик с яблоками. Мать тети Нины, Александра Львовна, подошла к ящику взяла несколько яблок и раздала их своим внукам, посмотрела на Аню, выкопала из ящика маленькое черное с одного боку яблоко и протянула ей. Аня взяла, сказав спасибо. Не взять было не вежливо. Дети грызли блоки. Ешь! - потребовала старуха. Аня отвернула яблоко черной стороной от себя и надкусила кислую вяжущую мякоть.
Невесту она увидела мельком перед самой свадьбой. Та оказалась старой. Кожа на лице у нее была не чистой - изрытой мелкими запудренными рытвинами. Платье с люрексом меркло перед этой старостью и нечистотой. Девочка поняла, что уже не любил Алексея, и вдруг испугалась. Она привыкла его любить. Жить дальше и никого не любить было страшно.
На саму свадьбу ее не взяли.
Еще с ними в квартире жила бабушка. Но она почти не разговаривала с матерью. Приходя в гости, средняя тетка начинала с ней сюсюкаться как с младенцем. Бабушка охотно отвечала, жаловалась на младшую дочь, на внучку, но перебираться к тетке на житье, не спешила.
А потом мать вышла замуж. Несколько предыдущих попыток оказались безрезультатными. На этот раз получилось. Мать попросила девочку называть своего мужа папой. Аня не знала, что такое папа. В сущности, ей было все равно. И она стала.
Отчим тоже ее все время учил. Мать была его третьей женой. Своих детей он не имел и по тому, наверное, представлял себе процесс воспитания бесконечной чередой замечаний и наставлений. А сам ел с открытым ртом и чавкал.
Пробыв два месяца в командировке, мать вернулась веселая и какая-то бесшабашная. С порога накричала на дочь, обсыпала ее подарками: нейлоновое платье, новые туфли... а через неделю попала в больницу с инфарктом. Врачи удивлялись: такая молодая.
Про инфаркт Аня узнала, когда вернулась из леса. Весь класс на три дня ездил на слет туристов. Когда только собирались, с матерью еще все было нормально, она только еще лежала дома, и участковая врач прописывала ей валерианку и горчичники.
В лесу Аня жила с девчонками в большой палатке. Мальчишки вваливались к ним, просили то средство от комаров, то йод и бинты. Бунчак привез гитару. Оказалось, что Мишка Котельников тоже умеет играть. Ночью у костра он пел Высоцкого. Классная руководительница ушла к себе в палатку и сделала вид, что уснула. Мишка пел громко, но она спала.
У костра сидели до рассвета. На вторую ночь Мишка вытащил из рюкзака бутылку красного вина. Мальчишки ее выпили. Классная опять спала, но на завтра с мальчишками не разговаривала. Она была классная классная руководительница. Таких в жизни не бывает. Жаль, Аня поняла это много позже. А тога она впервые была счастлива. И даже подруга Ирка, вечно изводившая ее своими капризами и придирками, не смогла испортить ей настроения.
Отчим сказал, что у матери инфаркт, а девочка ничего не почувствовала. Ей не было жаль мать. Что такое инфаркт? Говорят: тяжелая болезнь. По настоящему жалко было кончившейся веселой кутерьмы в лесу; что нельзя сидеть до утра и слушать, как поют пьяные мальчишки. Она варила в ведре картошку, и все говорили, что было вкусно.
Мать лежала в трехместной палате у стенки маленькая и бледная и говорила, что девочка бессовестная: уехала, когда она умирает. А девочка ей не верила. Соглашалась, кивала, опустив глаза, но в глубине души ничего не могла с собой поделать. Ей казалось, что мать врет.
А потом матери стало по настоящему плохо. Она уже не ругалась, а только тихо стонала, вцепившись в руку дочери. Отчим сидел рядом на табуретке, потел и плакал. Он боялся.
В палату заглянул врач, потом пришла медсестра и сделала укол. Матери стало лучше. Когда она задремала, медсестра сказала, чтобы они уходили, что все будет в порядке.
Стояла ночь. Они шли домой по пустым улицам. Отчим снял пиджак и накинул Ане на плечи. Он был ей по-прежнему неприятен, и пиджак его был неприятен. Но он плакал в палате, он действительно боялся за мать, и сейчас все время о ней говорил.
Девочке вдруг стало по настоящему жалко мать. Потускнел слет. Бледная испуганная женщина осталась одна в палате. Девочка предложила вернуться в больницу. Отчим сказал, что, не стоит. Пусть отдохнет.
И девочка им все простила. Отчиму за жалость. А матери за то, что она, дочь, была здоровой.
ДЕВУШКА
Лена бежала на лыжах. Позади стелилось тусклое заснеженное поле с черной точкой избушки на дальнем конце. Впереди топорщились дымчатые холодные кусты, за которыми серым фонтаном взлетали березы. Небо не отличалось от земли - и там и там серо.
Следом бежал Левка. Он был низкоросл, плечист, косолап и потрясающе красив. Он ей не нравился. Не в том смысле, что совсем не нравился - а на перспективу. Ну, красивый, ну, играет на гитаре, поет. Чего-то в нем, все равно, не хватало. К тому же он приехал с девушкой.
Они работали на одном заводе, и время от времени начинали обсуждать всякие железки. Лена слушала в пол-уха - ей было неинтересно. С одного взгляды становилось понятно, что они спят. Маринка держалась с Левкой по-хозяйски развязно, нашептывая ему в ухо с таким видом, будто обсуждает фасон свадебного платья.
Лену это не задевало. В заброшенную лесную избушку, которую их спортклуб использовал как стихийную лыжную базу, она приехала одна. Последний разговор с Мишкой произошел на площадке этажом ниже ее квартиры две недели назад. Что - последний было понятно еще до начала.
Месяцем раньше они ездили на сборы. Лена уже не была новичком. Мишка - матерый скалолаз, самый сильный в их клубе. А Лялька Зайкина - вообще никто. Ее с собой потащила старшая сестра. Еще до поездки Лена наслушалась разговоров: Лялька - то, Лялька - это. Настораживало уже само сочетание имени и фамилии. Или то была интуиция? Откуда иначе загодя взяться неприязни?
Лялька оказалась тощей кудрявой куклой. Чуть-чуть бы повыше, и вылитая Барби. Что Мишка подсел, Лена почуяла очень скоро. Они еще по инерции тесно общались, а он уже был не с ней. Лена начала нервничать и напрягаться, напрягая тем самым Мишку.
Со сборов они уезжали недовольные друг другом. Но, опять же, по разному. Лене хотелось возврата к прежним отношениям. Мишке - свободы. Которую он, кстати, быстро потерял - сразу после сборов его прибрала к рукам Лялька.
Стояли на грязной площадке. Под ногами противно хрустело. Домой пригласить его Лена не могла. Мать бы никогда не поняла такой вольности. Да и куда приглашать? Две комнатушки: в одной мать с отчимом, в другой бабушка. Там же Лена каждый вечер раскладывала кресло-кровать. Свободное пространство только на заставленной до невозможности кухне. Но и туда нельзя. Мать не позволяла водить к себе друзей, даже из-за подруг кричала или молча злилась.
Осталось, разговаривать на загаженной площадке. Мишка сказал, что провожает Лену в последний раз - сессия. И, вообще, очень далеко.
Лена сделала большую глупость. Она начала просить, чтобы Мишка оставил все как есть. На что получила закономерный отказ. Разозленный Лениными слезами, Мишка бегом покинул подъезд. Она, хрустя мусором, поплелась домой.
Мать с отчимом спали. Бабка заворчала, но быстро успокоилась. Лена да полуночи просидела на кухне, страдая от Мишкиного предательства и от того, что нельзя курить.
В кустах был узкий проход. Лыжи завизжали, вписываясь в поворот. Холодная ветка рванула с головы шапочку.
Лена мечтала о ярком спортивном "петушке". Но мать, отбирая ее зарплату, давала деньги только на автобус и обеды. Можно было связать шапочку самой. Но у нее не получалось. Лялька Зайкина щеголяла в собственноручно связанной ажурной кофточке. Ленино рукоделье годилось только в качестве наглядного пособия, как не надо делать. Для катания на лыжах она надевала старую шапку матери из мохера. Подбитая ватой, волосатая конструкция съезжала на глаза и цеплялась за все, за что ни попадя.
Не удержавшись на ветке, сорванная с головы гадость из мохера свалилась на самый кончик лыж. Как хочешь, так и доставай. Впереди, буквально в шаге от того места, где Лена остановилась, из снега торчал здоровенный пень. Лыжня огибала его по крутой дуге. Сзади вираж, спереди - еще круче. Она попыталась достать шапку палкой, но та зацепилась, за сучок. Рискуя зарыться задниками лыж, Лена начала пятиться.
Да что же это такое! Под снегом оказался крутой бугорок. Задник въехал на него и центр лыжи провис. Опираясь на другую ногу, Лена двинула лыжу вперед, - иначе сломает, - и уже точно запутала носок в кустах.
Все! Стой и не дыши. Шаг назад - останешься без лыжи. Шаг вперед - никогда не выберешься из мерзлого переплетения тонких веточек. Потная голова начала мерзнуть.
Недавно Лена видела фильм, в котором героиня шла сквозь пургу с развевающимися волосами. Романтическая фантазия постановщика отдавала фальшивкой.
Уши замерзли. В ботинки набился снег. В довершение из-за поворота ей на пятки въехал Левка, окончательно похоронив шапочку в снегу.
- Пейзажем любуешься? - крикнул он весело.
- Сойди с моей лыжи. Ты мне шапку затоптал, - клацая зубами, проговорила Лена.
- Где?
- В Караганде!
Он был не виноват. Но, он был - то есть, попал под руку.
- Сейчас достанем! - Левка не заметил, что она злится.
То ли у него лыжи оказались короче, то ли он просто был ловчее, но шапку достал в миг. Отряхнул, расправил и протянул Лене.
- Надень, у тебя уши белые.
- У меня руки и ноги уже тоже белые, - вдруг пожаловалась она.
- О, так ты застряла! Давай я наступлю тебе на опорную лыжу, чтобы не скользила. Вытаскивай ногу из кустов.
Все оказалось просто, как дважды два. Лыжи встали в глубоко протоптанные, обледенелые кое-где по краям желоба. Пень явился последним препятствием. За кустами открылась ровная лыжня.
Набегу согрелись руки. Шапка оттаяла и поехала на глаза. Лена ее несколько раз поправляла, потом плюнула - Левка, все равно, катил сзади.
Километра через два показалось заваленное под крышу снегом здание железнодорожной станции. Они, собственно, туда и направлялись. В избушке у всех одновременно кончились сигареты. Лена решила сбегать в станционный буфет. Левка сказал, что одну девушку отпускать в лес не следует, и пошел следом.
В дощатом сарайчике топилась буржуйка, к которой придвинули исцарапанную лавку из толстой гнутой фанеры. Левка объяснил, что фанера - авиационная. Лена сказала: "А", и начала стаскивать ботинки.
- Ни фига! Ты, что, так и шла?
Снег набился в носки. Они заледенели и брякали, задевая скамейку. Лена их стащила, поставила возле буржуйки.
- Давай сюда ноги! - скомандовал Левка, снял и расстелил куртку.
Куртка, наверное, была теплой, но ступни ничего не чувствовали. Лена попыталась пошевелить восковыми пальцами. Было странно. Она их видела, чувствовала боль, но двигать ими не могла. Левка скинул теплую шубинку, натянул ей на одну ногу, а вторую начал растирать. Время от времени он наклонялся и дышал на холодную кожу.
- Эй, вы, там! - крикнула тетка из окошка в стене. - Брать что-нибудь будете? Я закрываюсь.
Левка быстро сбегал и купил сигарет. Он вообще все делал быстро и весело. Но тетка объявила, что станцию тоже закрывает.
- У девушки ноги отморожены, - взмолился парень. - Пусть еще погреется?
- Мне домой надо! Одевайтесь и идите в свой лес. Ездиют... за мной машина пришла.
Никакой машины, разумеется, не было. Тетка жила недалеко, в такой же как станция маленькой хатке.
Лена натянула на оттаявшие носки, нагретые у буржуйки ботинки, и пошла к двери. Пока тетка бренчала ключами, закрывая свой сарай на внутренний замок, а поверх - на висячую лапу, с ней весело ругался Левка. Понятно, что погреться она их не оставит. Он просто брал реванш.
Тетка раскорякой утопала по продранному бульдозером в снегу коридору. Лена встала в лыжню, и побежала, чтобы быстрее согрелись сырые носки. Левка летел следом, и все говорил, будто не мог остановиться.
За обратную дорогу он успел рассказать, что в армии был поваром, что работает на заводе - Лена это и так знала - что готовится поступать в институт. Она тоже готовилась.
Они уже почти дошли, - обратная дорога показалась короче, Лена не успела замерзнуть, - когда Левка вскрикнув, упал. Девушка развернулась, подкатила и наклонилась, посмотреть, что с ним. Левка стонал. Лена протянула руку, он ухватился и дернул ее на себя.
Попробуйте подняться, если снегу по пояс, и перепутались лыжи. Так они и барахтались, изнывая от смеха.
- Дай мне свой телефон, - вдруг серьезно попросил Левка.
- У меня нет телефона.
- Можно, я к тебе приеду?
- Нет.
- Когда ты будешь в клубе?
- В среду.
- Я тебя найду.
- А как же твоя девушка?
--
Ты - моя девушка.
ЖЕНЩИНА
Светлана Ильинична остановилась в дверях. Это был ее любимый прикол. Все уже свободно вздохнули, дескать: конец на сегодня разносам. А она, вспомнив о главном, разворачивалась на пороге, и доносила это главное до подчиненных.
Маргарита как-то попыталась переставить свой стол. Тот сектор ординаторской, на который она нацелилась, выпадал из поля зрения завши. То есть: отлаяла мадам утреннюю планерку, дотопала до двери и - пока: она Маргариту не видит, и Маргарита ее - тоже. Нет визуального контакта - меньше проблем. Что интересно: мадам категорически запретила двигать мебель. Подхалимка Оксана, присюсюкивая, влезла под начальственную ручку:
- Порядок должен быть в ординаторской, - веско постановила мадам, глядя в пространство.
Напрямую к Маргарите она не обращалась никогда. К другим - тоже редко. Чаще остальных приватного взора удостаивалась Оксана. Маргарита удивлялась: умная, в общем-то, завша, легко попалась на примитивную лесть молоденькой и весьма посредственной докторицы. Хотя, кто-то умный сказал: лучшая лесть - грубая лесть.
Это же она, что? - думала Маргарита, - слушает щебетание Оксанки и верит? Не может быть! Мозгов у Светланы не отнимешь. Сука она, конечно, порядочная, но умная. Значит: либо чувства, которые вызывают в ней непрерывные Оксанкины дифирамбы, превалируют над логикой, либо - Светлана, таким образом, формирует массовое сознание. Оксану, кстати, она особыми привилегиями не баловала. Но, не подлизывайся та, давно бы вылетела работать в поликлинику на самый последний участок. А так - кардиология - престиж, и доплаты, соответственно.
В фас лицо Светланы Ильиничны походило на генетически модифицированную, вымытую польскую картофелину. В профиль - тоже, но с кругленьким пупырышком. У модифицированных овощей таких пупырышек нет, они встречаются только у естественных. Нос роднил Светлану Ильиничну с человеческой породой. Будь у него совершенная форма, зав отделением кардиологии с рождения причислили бы к небожителям.
- ... Вас, Маргарита Эдуардовна, это касается в первую очередь! - повысила голос начальница.
- Я уже все написала и отнесла в оргметодкабинет, - отозвалась Рита. Она давно приспособилась слушать и реагировать на окружающих, думая одновременно о своем. Отрешенное лицо и мечтательный взгляд не раз выводил Светлану Ильиничну из себя. Она пыталась подловить Риту, но - тщетно.
Заведующая отделением поджала губы в красную, тщательно прорисованную ниточку. То обстоятельство, что муж Маргариты занимал в нефтяной иерархии региона не последнее место, сильно огорчало начальницу. Рита, к тому же, была хорошим специалистом. С такой позиции не больно-то сковырнешь. Светлана перманентно злилась, но - куда бечь? - терпела.
Заведующая любила просторные крахмальные, отутюженные до идеальной гладкости халаты. На вкус Маргариты они могли быть и покороче. Но мадам раз и навсегда избрала для себя макси, из-под которого выглядывали только жирненькие лодыжки да туфли по последней моде и самой верхней цене.
Фигура начальницы в сбоку напоминала почтовый ящик, роль косой верхней крышки которого играла внушительная грудь.
Фу, отбухтела. Можно заняться делом, а параллельная мыслительная работа и так не оставит. Рита иногда жалела, что не умеет по настоящему отключаться. Ну, уж, что Бог дал.
Светлана не столько раздражала, сколько вызывала уважительное презрение. Рита признавала ее полное профессиональное соответствие. Стерва завша в кардиологи разбиралась. Злобность же происходила от женской невостребованности. Идеальный брак, на который любила намекнуть Светлана Ильинична, имел, похоже, более платоническое, нежели физиологическое воплощение. Чем иначе объяснишь, частые мелкие складки над верхней губой, которые прежде всех остальных морщин делают женщину похожей на старуху? Пятидесятилетняя Светлана никогда никому не жаловалась, но по утрам ее идеально нарисованный рот, кривился и поджимался от одного вида Наташки, кардиолога милостью Божьей, свободной, веселой девушки тридцати лет, которую не пропускал ни один мужик включая главного врача. Та не стеснялась красочно расписывать свои амуры. Четвертая обитательница их ординаторской, Софья, способная с высоты своих лет, ума и климакса отбрить даже Светлану, как-то посоветовала Нате пожалеть завшу, пока ту инфаркт в собственном отделении не хватил.
- Она же фригидная, - отмахнулась Наташка. - На фига ей секс?
- Доживешь до времени, когда мужика в постель надо будет коньяком заманивать, поймешь.
- Ну и заманила бы, чем на желчь исходить.
- Не может. Это ж снизойти надо. А у нее орган, который ведает снисхождением, не уродился. К другим, и заметь, к себе тоже.
- Так жить - лучше сразу сдохнуть, - решила Наталья, но язык попридержала. Однако завша ее не простила и никогда не простит.
Рита, между прочим, так хорошо разбиралась в истоках начальственной стервозности исключительно от того, что и у самой завелись проблемы.
Года два уже, как Борис спал в другой комнате. Во сне он и раньше был беспокоен, но озабоченности по поводу нарушения ночного покоя жены не проявлял. Сейчас каждый вечер он говорил: "Ты с дежурства, отдыхай" и уходил к себе.
С дежурства или нет, но перманентная усталость, таки, имела место. У него тоже напряженная работа. Еще телевизор, который Рита почти не смотрела, а Борис уходил в сериалы с головой. По вечерам, обсудив текущие события, они отправлялись каждый под свою лампу.
В первый год Рита этого даже не заметила. Артем заканчивал школу, потом поступал в институт. У нее самой случилась диссертационная гонка: авторефераты, оппоненты, предзащита, защита - ноги бы до кровати донести. Когда Артюха уехал, а ВАК утвердил, месяца три еще трепало непрерывным мандражем. Напряженные отношения с начальством выходу из стресса не способствовали. Диссертацию Риты Светлана Ильинична восприняла холодно, сделав акцент на легковесности нынешних соискателей, которые не жаждут новых путей в науке.
Где бы Рита те пути торила? В городской, хоть и оборудованной кое-какой аппаратурой, больничке? Сама Светлана защитила кандидатскую лет пятнадцать уже, и на докторскую не посягала. Но не укуси она Маргариту, - как пить дать, - на завтра одномоментно случились бы пожар, потоп и пришествие марсиан.
--
В субботу улетаешь? - спросила Софья.
- Угу. - Рита заканчивала выписку. Дописала рекомендации, поставила точку и откинулась на спинку стула. Мебель жалобно заскрипела. Было от чего. За последние годы Маргарита непозволительно растолстела. Как-то все было недосуг, сесть на диету. Постоянное нервное напряжение тащило за собой "симптом хлопающей двери холодильника" - это, когда гасишь негатив калориями. Килограмм девяносто набралось. При ее чуть выше среднего - многовато. К тому же - комплекс всей ее жизни - широкие бедра. И сколько бы ей ни говорили, что они признак какой-то там женственности, рассматривая себя в зеркало, она каждый раз старалась встать так, чтобы сглаживался богатый рельеф. Лучше всего - в профиль. Тоже почтовый ящик? Нет, тут, пожалуй, Рите пока не хватало монументальности. Формы еще сохранялись, хоть и поплыли.
- В санаторий едешь? - спросила Софья.
- Ага, - потянулась Рита. - В какой-то заштатный. Наша богадельня закупилась на этот год феноменально дешевыми путевками.
- Попросила бы у Бориса. У нефтяников все не как у людей. У них даже путевки приличные водятся. Тем более, ты - жена начальника.
- Не поверишь, не хочу просить.
- От чего же, поверю. Смотрю на тебя и удивляюсь, как ты еще держишься.
- Что, начали стираться вторичные половые признаки?
- Хуже - их место постепенно занимает комплекс мутанта.
- Кого?!
- Помеси гермафродита с тягловой скотиной. Я и лошадь, я и бык...
Простить такое, Рита могла только Софке. Она ее любила за ненормальную, на грани шизофрении, доброту, проявляемую, однако, только к отдельным человеческим особям. К остальным Софья Давыдовна относилась просто гуманно, выпуская на них свой яд в лечебных, а не в смертельных дозах. В Софке к тому же полностью отсутствовала мерзкая бабья зависть.
- Умеешь, ты, ободрить.
- Стараюсь, как могу. - Софья повела великолепным еврейским носом в сторону двери. - Наши девицы возвращаются с обхода - уже не поговоришь. Желаю тебе оторваться и опуститься на самое дно порока. Сколько можно трубить примерной женой и матерью?
- Я уже на такое не способна, - честно призналась Рита.
Санаторий сразил позабытой совковостью. Отдыхавшая несколько лет подряд за границей, Маргарита отвыкла от номеров с подселением, серых, непроглаженных простыней и грязных плинтусов. Они первыми бросились в глаза. Холл из мраморной крошки, мыли только посередине. К стенам накопился слоистый, черный налет.
Прибывшую в пять часов утра, Риту повели на четвертый этаж. Чемодан никто не принял. Едва переставляя ноги, она и законно возмутилась, отсутствием лифта.
- Лифт работает с восьми до двадцати четырех, - объявила заспанная портье.
Дверь номера открыла такая же заспанная худенькая бесцветная женщина, отсутствующе поздоровалась и легла в кровать. Портье ушла. Стараясь не шуметь, Маргарита начала разбирать чемодан. Начало не сулило.
- Вы откуда приехали? - соседка, оказывается, не спала. Маргарита назвала город.
Эмма жила в том же регионе, всего в трехстах километрах на запад, приехала три дня назад, пребывала в номере одна и, - как то ни странно, - обрадовалась подселению.
- Конец сентября - мертвый сезон. В санатории одни старики со старухами.
- А как тут с лечением? - поинтересовалась Рита.
- Ванны, массаж, душ Шарко.
- Хоть море рядом, - Маргарита поймала себя на том, что хочет поговорить. Но - пять утра...- Давайте отдыхать, пока еще есть время, - предложила она соседке. Та согласилась.
А утром, поздно проснувшаяся Рита, стала свидетельницей превращения серой моли в жар птицу. Эмма занималась собой не просто тщательно - упоенно. Маска, тоник, крем, макияж, бодикрем, массаж... Не меньше десяти минут она хлопала себя по стройным бедрам, сетуя на целлюлит. Весу в Эмме было пятьдесят четыре килограмма.
Выбор туалета шел, будто им предстоял не санаторский завтрак, а элитный фуршет. Рита успела принять душ, просушить волосы и влезть в брюки и кофту, а Эмма все еще копалась.
- Мы опоздаем.
- У меня вторая очередь. Хочешь завтракать на час раньше, подойди к диет-сестре, она переставит тебе смену.
На ты они перешли сразу и совершенно непринужденно.
Рита поймала себя на том, что Эмма вызывает у нее чувство легкого раздражения. Какого черта терять утреннее время на макияж, если можно сбегать к морю искупаться? Подумала так и сразу вспомнила Светлану Ильиничну. Та бы уже прочитала легкомысленной дамочке мораль. Рита превратилась в ханжу? Она ведь моложе Эммы на два года...
- Побежали, - скомандовала Эмма, и зацокала шпильками к двери. Проходя мимо зеркала, Рита скосила на себя глаз. Н-да. Лошади может, и не испугаются, а люди - точно. Бесформенные брюки немного скрашивала цветастая распашонка. Зато кроссовки роднили с монументом "Рабочий и колхозница". Пришлось на бегу переобуваться. В босоножках стало немного лучше.
Эмма шла завтракать в мини и легкой полосатой майке. Стоит ли говорить, что вкуса пищи Рита не почувствовала. Ей казалось, что все отдыхающие смотрят в их сторону и сравнивают.
В Сочи они собрались спонтанно. Прошатались по магазинам, присматривая Эмме демисезонное пальто, и опоздали к началу обеда. Пришлось ловить такси. Эмма юркнула на переднее сиденье. Рита забралась на заднее. Перед глазами оказались жиденькие, идеально уложенные волосенки подруги и кудрявый в меру стриженый затылок водителя. Рита глянула в зеркальце на лобовом стекле. Ни фига себе! Водитель как две капли походил на артиста Щербакова, только чуть проще. Но отсутствие киношного лоска его не портило.
- Куда едем? - задал дежурный вопрос "Щербаков".
- В "Звезду", - игриво отозвалась Эмма.
- Отдыхаете?
- Да-а-а.
Одного этого, томно растянутого "да", вполне хватило.
- На экскурсии ездили уже? - заинтересованно улыбнулся водитель.
Рита саркастически хмыкнула: парень, да нам каждый первый за умеренную плату предлагает осмотреть тридцать три местные достопримечательности. Условие одно: деньги вперед.
- А вы можете нас свозить? - потянула инициативу за рога Эмма.
Рита представила, что сидит на ее месте. О чем бы говорила она? Первое - погода. Второе - разумеется - виды на урожай. Ей бы никогда не хватило смелости так кокетничать. Но Эмке все можно. Она - дюймовочка. Прояви интерес к водителю тумба в девяносто кило - слиняет мужик, не довезя до санатория, и машину бросит.
- Куда вы хотите ехать? - спросил водитель.
- В Сочи, - не задумываясь, выпалила подруга.
А, собственно, почему бы и нет? Ритины воспоминания о курортной столице Советского союза были отравлены присутствием в них перманентного материнского раздражения. Дочь была виновата: в обременительном детском возрасте; в любознательности, которая постоянно отвлекала мать; в авантюрных играх с местными ребятишками, в жаре, в духоте, в том, что по ночам орали цикады... Риту не на кого было оставить, и пришлось тащить на отдых с собой.
- Могу отвезти.
- А там нас подождете?
- Конечно.
- А вдруг мы задержимся?
Дай Эмке волю, она бы уже в штаны к нему залезла!
- Подожду.
- И во что это нам обойдется? - решила прояснить радужные перспективы Рита.
- Двести рублей.
Сумма оказалась смехотворной. Юг был нищ, цены рассчитаны на среднерусских обывателей. Но водителю это знать было необязательно.
- Почему так дорого? - спросила Рита с заднего сиденья. Типа - голос за кадром.
- Дорого? Туда, обратно - триста километров. Бензин, знаете, сколько стоит?
Они не знали, но, наверное, много.
- Триста? - удивилась Рита. - А везде пишут: шестьдесят.
- Считайте, - они уже остановились у санатория, и водитель обернулся к сварливой бабе на заднем сиденье, - шестьдесят до Мамайки, двадцать до дендрария. По городу еще километров пятьдесят.
Может он и привирал, но не нахально. Маргарите вдруг стало стыдно. Чего она торгуется? Двести рублей - два раза сходить с Эмкой в ресторан. Вчера они вообще сто пятьдесят просидели.
Поход в ресторан предварял вояж по магазинам, из которого Рита вынесла джинсы и расхристанную стильную кофту. Поверх годилась, привезенная из дома голубенькая ветровка. На Эмкины наряды она решила не обращать внимание. Но получалось плохо. Хотя бы потому, что в полупустом по осеннему времени заведении, приглашали танцевать недоуехавших юных смугляшек... и Эмму. Рита сидела с независимым видом, стараясь унять, так ей самой ненавистную бабью зависть.
Эмма была смышлена, деловита, в меру расчетлива, обеспечена и неинтеллектуальна. Рита уговаривала себя, что как собеседник она намного интереснее. И желчно прибавляла: кто тут с тобой о Достоевском станет рассуждать? Достоевский приходил на ум как эталон, духовности, хотя произведения Федора Михайловича всю жизнь нагоняли на нее черную тоску.
Все человечество делится на три категории. Первая - те, кто прочитал "Братьев Карамазовых". Вторая - те, кто не читал "Братьев Карамазовых". И третья - те, кто читает "Братьев Карамазовых". Рита относилась к третьей. Она читала самое известное произведение эпилептика всех времен и народов лет, наверное, десять, время от времени мусоля две три страницы. Эмма помнила только фильм "Преступление и наказание".
В Сочи договорились ехать завтра. Пообедали. Зажав под мышкой ласты, Рита ушла на пляж, а подруга легла спать. Она вообще укладывалась при первой возможности.
Вечер в ресторане прошел без неожиданностей. Эмма начинала не на шутку злиться, отсутствием сексуальных переживаний.
- Мне завтра мужу звонить.
- И что? - удивилась Рита.
- Он требует, чтобы я ему рассказывала, как и с кем. Он мне даже фотоаппарат с собой дал. Если, что - пойдешь со мной?
- Зачем? - оторопела Рита.
- Фотографировать.
С одной стороны внутри заблажил голос пуританки, воспитанной на викторианских романах, мамином безбрачии и бабушкиной одинокой старости. С другой - задергался чертик нездорового интереса. Но Рита предпочла испугаться и дать отрицательный ответ. Эмма презрительно поджала губы.
Водителя звали Андреем. Ему было за сорок. Он недавно демобилизовался из армии, развелся с женой и приехал вступать в права наследования домом на побережье.
- Мужчина и живет один, - притворно ужаснулась Эмма.
- Не совсем, - уточнил Андрей. Есть у меня... живет со мной, а ребенок в горах с родителями.
- А почему вы его не заберете? - подала голос с заднего сиденья Рита.
- Он меня раздражает.
Тема Андрею не нравилась, перемолчали и заговорили о виноделии. Андрей очень занятно рассказывал, одновременно закладывая старенькую "Волгу" в крутые виражи. Эмма громко охала. Рита только крепче хваталась за переднее сиденье. Ей было по настоящему интересно. Эмма скоро из разговора выпала и не впадала до самого Сочи, где объявила, что отвлекать водителя во время движения опасно.
Они объехали центровые магазины, прошвырнулись по "Магнолии", примерили на Эмму пару чудовищно дорогих пальто в бутиках, пообедали и засобирались домой.
- Поехали в Красную поляну, - неожиданно предложил Андрей.
- И сколько это будет на круг? - весело спросила, чувствовавшая уже себя по-свойски Рита.
- Пятьдесят.
- С носа?
- Всего.
- Поехали.
Эмма протестующее пискнула, но Андрей ее уговорил. Она очаровательно скуксилась, и согласилась.
Поездка выбила Риту из колеи. Она на людях старалась вообще не проявлять эмоций, а тут только в голос не орала, пока машина на приличной скорости вертелась по умопомрачительному серпантину. Эмма, наоборот, хранила каменное молчание. К концу дороги, вымотанной страхом, Рите стало казаться, что водитель нарочно устроил гонку на грани фола, чтобы отомстить толстой жадной тетке.
К санаторию они подкатили глубокой ночью. Есть не хотелось. Хотелось упасть в кровать и не подниматься до завтрашнего обеда. О чем Рита и сообщила.
- А давайте завтра устроим пикник? - весело защебетала Эмма.
- Я днем занят, - отказался Андрей.
- Поехали вечером шашлыки жарить? Вы, Андрюша, умеете делать шашлык?
- Что там уметь-то?
- Надо мясо приготовить... Ритка, хочешь шашлыка?
Маргарита хотела в туалет, но вошла в Эмкино положение. Застоялась женщина. И - пусть ее.
- Правда, Андрей, давайте завтра поедем? Мы Вам заплатим.
- Я деньги только на мясо возьму, - проявил неюжную щедрость водитель. Рита достала кошелек и протянула ему две сотенных.
- Здесь и на вино тоже.
- Мое еще не созрело. У соседей есть хорошее. Сколько брать?
- Бутылку. - Имелась ввиду полутора литровая емкость из-под кока-колы.
- Одной будет мало, - запротестовала, слабоватая на выпивку Эмма. - Берите две.
Договорились, где встретиться и разошлись. До отхода ко сну Эмма так и эдак перебирала достоинства их нового знакомого. Ей понравилось лицо. Фигура тоже - ничего. Не жадный. Одинокий.
- У него же какая-то баба живет, - напомнила Рита.
- Она ему не жена, - отрезала подруга.
Перечисленные достоинства, показались Рите по большей части, надуманными. Он оказался худ не-то жилистой, не-то болезненной худобой. Насчет отсутствия жадности - пожалуй - да. О лице Рита ничего сказать не могла. Она стеснялась разглядывать Андрея в упор, а вид в автомобильном зеркале опять же отсылал к артисту Щербакову.
Эмма выщебетала поездку вверх по течению реки. Там горы, там форель, - кто бы ее ловил! - там воздух... Андрей согласился с некоторой натяжкой. Рита не сразу сообразила, в чем дело, после доперла: он же за рулем - не выпить.
Но в горах они не задержались. У моря еще сохранялось бархатное тепло, в ущелье же с наступлением сумерек стало зябко. Эмма первая закапризничала и попросилась назад. Андрей вздохнул с облегчением, объявил, что знает хорошее место у моря, высадит их там, отгонит машину, переоденется, и - назад.