С течением времени давно прочитанное начинаешь воспринимать совершенно по-новому. Перечитываешь что-то хорошо знакомое и любимое и вдруг открываешь в нем то, чего раньше не замечала. И это новое удивительно совпадает с сегодняшними мыслями, ощущениями, сомнениями. Иногда мне кажется, что кто-то знает мои настроения и предлагает в поучение или в утешение перечитать вот именно эту книгу.
Я очень люблю автобиографические произведения о детстве. "Детские годы Багрова внука" С. Аксакова, "Детство Никиты" Алексея Толстого, "Детство Тёмы" Н.Г. Гарина, "Детство" Горького - замечательные книги. Но первое место у меня в этом ряду занимает "Детство" Л.Н. Толстого. Впервые я прочитала эту книгу в детские годы. От той поры мне запомнились больше всего смешные места: например, вопрос занимающегося рисованием Николеньки отцу: "бывают ли синие зайцы?" и рассеянный ответ: "Бывают, мой друг, бывают".
С того счастливого времени прошли десятки лет, и я перечитывала "Детство" Л. Толстого несколько раз. И вот теперь, когда я из-за глаз почти лишилась возможности читать книги, мне купили несколько "аудиокниг" и среди них давно не читанную трилогию Толстого "Детство", "Отрочество", "Юность". С помощью моего дорогого компа я прежде всего прослушала "Детство".
Нынче, на склоне лет, меня особенно поразили трагические последние главы, посвященные смерти матери. Я подумала, что именно из тех детских впечатлений великого писателя проистекало его личное отношение к смерти и описания смерти князя Андрея Болконского в "Войне и мире", смерти Николая Левина в "Анне Карениной" и, наконец, "Смерть Ивана Ильича".
Мое внимание привлекло одно место в описании кончины матери. Николенька приходит к ее гробу один, взбирается на стул, чтобы достать до лица покойницы, и долго всматривается в него, соотнося свои воспоминания о ней, милой, ласковой, живой, с той восковой бледной, холодной маской, которую он видит теперь. Вглядываясь и вспоминая, он словно выходит за рамки собственного существования, он в каком-то забытьи. И вот десятки лет спустя писатель говорит, что, в сущности, только эти минуты самозабвения и были минутами настоящего горя. Его собственная личность словно не существовала. Потом, во время церковной службы и погребения мальчик не переставал плакать, но к грусти "примешивалось какое-то самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих...Я презирал себя за то, что не испытывал исключительно одного чувства горести, и старался скрывать все другие; от этого печаль моя была неискренна и неестественна".
Впечатления и чувства, которые описывает Толстой, я тоже испытывала в юношеские годы, и они вызывали у меня горькую и стыдную мысль о собственной бесчувственности и неискренности. Но очень скоро я поняла, что, как бы ни вести себя в момент тяжелых горестных переживаний, как бы ни чувствовать непреодолимую долю самолюбивого наблюдения за собой, - рано или поздно горе обрушивается на тебя с такой силой, что эти мысли улетучиваются.
Попытаюсь поставить вопрос шире. Когда мне было лет 15, я прочитала роман Горького "Жизнь Клима Самгина". Там описано ощущение двойной внутренней жизни главного героя. Клим все время как бы смотрит со стороны на все свои действия и поступки, и это лишает его непосредственности. Боже мой, ужаснулась я. Да ведь и я точно так же. Выполняю простые, обыденные дела, вступаю в отношения с окружающими людьми; совершаю поступки - мелкие и крупные, важные и не очень. Это видимый план моей жизни. Но есть и второй. Я каждый свой шаг наблюдаю неким внутренним взором, погасить который не в силах. Это не просто внутренний контроль, который мог бы мне помочь, выверить внешние действия,. Во мне сидит иронический сторонний наблюдатель, и он мешает мне действовать безоглядно, мешает свободно насладиться всеми прелестями жизни - природой, любовью... Мало того, он часто заставляет меня делать то, что противоречит внутреннему голосу.
С годами это довольно мучительное ощущение юношеской поры ослабело, но совсем оно не исчезало очень долго. Мне думается, что очень немногие люди свободны от таких ощущений, или же они просто не осознают, что внутренний план их жизни далеко не всегда совпадает с внешним. Вот слова из книги священника отца Александра Ельчанинова. "Мнение о нас других людей, - пишет Ельчанинов, - вот то зеркало, перед которым позируют почти все без исключения. Человек делает себя таким, каким хочет, чтобы его видели. Настоящий же, как он есть на самом деле, неизвестен никому, включая и его самого, а живет и действует некая выдуманная и приукрашенная фигура. Это стремление к обману так велико, что человек в жертву ему приносит, искажая свою природу, даже самого себя - единственное и неповторимое, чем является каждая человеческая личность". Хотя кажется, что в некоторых словах звучит осуждение, на самом деле его, мне кажется, нет: о. Александр считает, что такова неизбежная действительность, человеком чаще всего не осознаваемая.
Ведь всякому человеку приходится приспосабливаться к окружающему миру, к людям, к обществу, ко всему, что встречается на долгих или коротких жизненных путях, ко всем разнообразным проявлениям жизни. В этом естественном приспособлении один мобилизует свои лучшие качества, другой, напротив, их теряет. И маска, которую невольно или сознательно создаешь себе на каком-то этапе жизненного пути, прирастает и становится второй натурой. Живешь в ней много лет и укрепляешься, и она тобой управляет. Но это не отменяет второго (или первого?) плана жизни - где сознаешь свою слабость (тоже, конечно, преувеличиваемую) и ложность прочно приросшей маски. И уже не знаешь - а стоит ее отдирать? Стоит - для себя? Стоит - для других? Я думаю, что все мы надеваем порой разные маски - для тех, кого знаем, или для незнакомых людей, иногда - для самих себя.
"Не стоит прогибаться под изменчивый мир", - поет А. Макаревич. Это романтика. Как не прогибаться? Вопрос в том, как далеко зайдешь в этом действии.
В последнее время, в связи с этими размышлениями и воспоминаниями, а также и в связи с собственным сочинительством меня занимает вопрос о том, что такое искренность вообще и искренность в литературе, каковы ее пределы, ее роль и ее место в человеческой личности и в творческой работе пишущего человека.
Начну с самого простого - можно ли и нужно ли всегда говорить правду?. Одна моя приятельница сказала как-то: "Каждый человек имеет право на вранье". Присутствующие засмеялись, когда она их произнесла. Но я согласна с этим странным утверждением. Постоянно возникает необходимость скрывать что-то даже от близких людей и даже говорит неправду - из осторожности, из жалости, иногда - из душевного расчета. От этого часто зависят наши отношения и даже судьбы любви. "Правда-матка" очень просто может покалечить жизнь и даже убить.
Я считаю, например, что в долгой семейной жизни редко дело обходится без увлечений - чаще мужа, реже - жены. И если кто-то из них изменил, а между ними сохраняются настоящие чувства, нужно скрыть факт измены.
А жгучий вопрос о том, должны ли доктора и близкие смертельно больного человека сообщать ему немилосердный диагноз? Разные существуют точки зрения на эту проблему.
Я недавно прочитала стихотворение Олега Лермана, содержащее очень верную мысль:
"Искренности спирт неразведённый
В малых дозах греет и пьянит.
В больших - самосвалом многотонным
Свалит кучу искренних обид".
Но все это только первый подступ к вопросу об искренности. Искренний человек вовсе не всегда говорит правду и очень даже может солгать. И он вполне способен к приспособлению. А как же? В отношениях между любящими людьми, особенно вначале, приспосабливаться друг к другу просто необходимо. И часто приходится скрывать свои чувства, свое несогласие с мнениями любимого человека. Хорошо, если отношения станут развиваться благоприятно для обеих сторон, отпадет нужда в известной скрытности, и партнеры научатся воспринимать друг друга такими, какие они есть. Но часто этого не происходит. Любовь живет, а тайны остаются.
Но что же тогда отличает человека искренного от неискренного? Что значит быть искренним?
На мой взгляд, прежде всего, это значит не лгать самому себе. Если каждый человек "имеет право на вранье" другим, то себе не следует лгать никогда. Очень трудно иногда даже внутренне сбросить маску, о которой я размышляла выше. Подлинная цельность и ничем не замутненная искренность - очень, очень редко встречающиеся качества. Но можно попытаться вооружиться спасительной самоиронией. И если человек готов взглянуть на себя трезвым взглядом, осознать свои слабости, для чего требуется немалая смелость и решительность, я готова считать его искренним человеком. А отступить от правила никогда не лгать самому себе - это самое губительное, что только может быть для личности. Это есть измена самому себе.
Сохранять верность себе, всегда быть равным себе - вот видимые признаки и мерила искренности. Ограничусь только одним примером
На заре так называемой "перестройки" мой сослуживец Б. силою некоторых обстоятельств близко познакомился и сотрудничал с академиком Сахаровым. Однажды мы попросили его рассказать о Сахарове. Уж не помню, занят ли был Б., или не хотел слишком распространяться, но он был очень краток: "Я скажу только одно, но это для меня исчерпывает личность Андрея Дмитриевича: этот человек всегда равен самому себе".
Я вспоминаю публичные выступления Сахарова, и в особенности его выступление в Верховном Совете, когда он говорил о преступной войне в Афганистане, а его не хотели слушать и хлопали в ладоши, заглушая его слабый голос, а Горбачев грубо оборвал его словами: "заберите свои бумаги". А Сахаров гнул свое, и гнусная реакция зала была ему, в общем-то, безразлична. Он никогда не боялся быть смешным, никогда не помышлял о том, чтобы приспособиться ( и это после всего, что он пережил в Горьковской ссылке!), он не мог лгать себе и потому был одинаковым в отношениях с людьми любого уровня, положения, любой степени близости к себе. Убеждения его могли меняться, но внутренней раздвоенности в нем не было никогда. Вот что значит - быть равным самому себе. Сахаров - был, а не казался. Очень немногие могут сказать о себе то же самое, но очень многие имеют возможность стремиться к этому.
Только на этом пути человек приближается к недостижимой, быть может, внутренней свободе и обретению независимости во внешнем мире. И, между прочим, только такой человек способен к искренним, сердечным отношениям с близкими. "Искренность - это открытое сердце" - известный афоризм Ларошфуко.
А что можно сказать о человеке пишущем? Да все то же самое. Только усилить все нужно во много раз. Потому что если человек не творческого склада обманывает себя - это, в конце концов, его личное дело. А если то же самое делает человек, который, по выражению одного из моих замечательных учителей, "водит пером по бумаге и предает плоды своего труда тиснению" (сказано не современно, но зато как красочно!), дело приобретает совсем другой характер.
Почти всегда автор - пусть опосредованно - основывается в создаваемых им текстах на собственном опыте. И написать что-то приличное он может только если будет искренним. Я в этом убеждена. Ибо если не наделен он таким важным и, может быть, даже решающим для писателя свойством, как фантазия - редкий и ценный дар, превращающий описание собственной жизни или даже просто событий, виденных им или связанных с нею, в художественное произведение, единственное, из чего он может что-то извлечь - это его собственная жизнь. Конечно, настоящий писатель, наделенный даром фантазии, создавая нечто новое и истинно ценное, выходит за рамки своего 'я', своего личного опыта, творит, погружаясь в глубины вымысла. Но найденное в просторах фантазии он все равно пропускает через себя, и именно это придает его открытиям достоверность. И тут неискренность не прощается. То есть не читателями не прощается (они, может, и не поймут, особенно если пишущий - их приятель), а музой не прощается. Муза, если она и не является графоману (прошу прощения, но ничего унизительного в этом слове не вижу), ибо незачем ей являться - он и без нее чего хочешь напишет, - все-таки откуда-то, из заоблачных высей наблюдает за ним. Иногда смеется, иногда плачет, иногда шепчет пишущему в ухо: "Ну, зачем, зачем ты это делаешь? Лучше бы дрова рубил. Твой топор для дров годится, а не для вырубания этих бесконечных строчек". Она-то неискренность и ее последствия чувствует сразу. Впрочем, есть и читатели, понимающие все это
А что значит быть искренним в творчестве? Не лгать? Не быть ханжой? Писать всё, как есть? Увы, это еще ничего не дает. Вот до последней щелочки откровенная исповедь Жан-Жака Руссо. Читать интересно, но мне иногда все-таки становится как-то неловко - словно автор нарочно явился читателю совершенно голым. Нет, кажется мне, дело не в натуралистическом описании своих действий, которые человек обычно совершает в одиночестве или вдвоем. Я не считаю такие описания невозможными или не нужными (все зависит от качества), но к искренности это не имеет отношения. Искренность писателя, по-моему, состоит в осмыслении и анализе собственной личности и собственной жизни, в раскрытии истинных причин своих действий, своего отношения к действительности и к людям. Только такой внутренний анализ и может подсказать автору верные творческие решения в описании его героев.
"Искренность - источник всякой гениальности", - сказал Людвиг Бёрне. Но, с другой стороны, искренность сочинителя предполагает и трезвое понимание масштабов своих творческих потенций, своего места в мире литературы, очень трудный для многих отказ от самообмана, честность и смелость в отношении к себе, к своим возможностям. Талант - это от Бога. Он или дан человеку свыше, или нет.
Но это вовсе не означает, что тот, кто осознал свои истинные границы и счел их не слишком широкими, должен отказаться от любимого занятия, без которого он не мыслит своей жизни. У него все впереди, границы могут расшириться, возможности самоусовершенствования неисчерпаемы.
Дорогие читатели этих беспорядочных заметок, а что вы думаете о том, что я попыталась сказать в этом несовершенном тексте?