Вам приходилось когда-нибудь просыпаться с тихой, но твердой уверенностью, что сегодня что-то обязательно произойдет, что-то огромное и важное, с предощущением счастья, близкого и неизбежного?
Я лежал в постели, еще окончательно не проснувшись, блуждая затуманенным взором по потолку, где застыли размытые пятна солнца, неяркого, осеннего, лежал и чему-то тихо улыбался. Наверно, я странный человек, я сам не всегда понимаю себя, но почему-то твердо знал в это утро, что сегодня что-то случится, что-то удивительное, невероятное, что перевернет и преобразит мою жизнь самым чудесным образом.
За окном глухо гомонила осень, шумели тополя в соседнем сквере, где-то галдели грачи. Шуршал метлой дворник во дворе, сгребая листву, а мне почему-то вспоминалось детство: предновогоднее утро, хлопочущая на кухне мать и терпкий запах хвои в зале. И такое же предпраздничное ощущение чуда, что приближается, сказки, которая непременно сбудется. Сказки, когда день наступающий кажется таким огромным, безразмерным, способным вместить множество вещей и событий, заслоняя всё последующее своим светом, радостью, сверкающей, искрящейся, как бенгальский огонь, неповторимой, как узоры на морозном стекле. Наверно, я странный человек, - детство давно кончилось, а я по-прежнему чего-то жду. Только чего? Сказки? 'Давным-давно, а может, и недавно, но далеко-далеко, стоял у самого края вселенной Город, и жил в том Городе...' Кто бы там мог жить? Наверно, только я.
После завтрака я отправился в город - просто погулять.
- Привет, Трезорыч! - я присел и потрепал за седую холку Трезора, лохматого любимца двора, гревшегося на плитах. - Как жизнь собачья?
Трезор, жмурясь от осеннего солнышка, чуть приоткрыл глаз и, не поднимая головы, лениво помахал хвостом - спасибо, ничего. Я рассмеялся - старый лодырь! И пошел дальше.
- Здравствуй, Тимофеич! - я кивнул здоровенному рыжему коту, что развалился на травке под тополем. - Как дела?
Но этот не повел ни ухом, ни хвостом. Ах вот ты как? И я запустил в него камешком. Тимофеич подскочил на месте и, даже не оглянувшись, взлетел на дерево. Я погрозил кулаком.
- Зазнался, рыжий? Смотри у меня!
Наверно, в прошлой жизни я был собакой - люблю иной раз загнать усатого брата куда-нибудь повыше.
- Добрый день, леди-энд-джентельмены! - я учтиво раскланялся с тремя изваяниями, напоминаниями былых эпох, что застыли в скверике напротив. - Какие нынче погоды в Стокгольме?
Но полуобнявшаяся пара каменных комсомольцев с винтовками и девушка в косынке, что стояла чуть позади (в народе их прозвали 'шведской семейкой'), строго и гордо молчали, поджав губы, вперив застывшие взгляды в свою светлую даль, зримую только им. Я хмыкнул - смотрите, глаза не сломайте! Истуканы! И пошел к остановке. Хотя девушка, если честно, мне нравилась - я оглянулся на нее, - ее мне почему-то всегда было немного жалко. Какой-то потерянной и лишней выглядела она на фоне винтовок и героических поз - комсомольцам было явно не до нее. И я улыбнулся ей - только ей. Не грусти, война ведь когда-нибудь кончится...
В троллейбусе оказалось немноголюдно, - тихо дремавшая впереди бабулька-кондуктор задремала дальше, когда я помахал ей проездным. Спокойной ночи! И плюхнулся на сиденье. Люблю пустые троллейбусы, когда из раскрытых люков веет прохладой и греет солнышко сквозь запыленное стекло, но не припекает. Когда можно сесть, где хочешь, и вытянуть ноги, не рискуя, что их отдавят, а за окном мелькают знакомые виды и бежит из-под колес серой лентой шоссе. Эх, куда бы прокатиться?
Через две остановки в троллейбус вошла девушка в светло-сереньком облегающем платьице - тоненькая, стройненькая, сумочка через плечо и рассеянный взгляд из-под крашеных ресниц. Процокав на шпильках, обдав дешевой парфюмерией, она уселась напротив и, достав косметичку, принялась пудрить нос. Девушка была совсем молоденькая, почти девочка, но пудрилась она увлеченно, с самым серьезным видом, слегка даже хмуря брови и морща лоб, - было видно, что косметикой пользуется она недавно. Я чуть улыбнулся. Мне всегда нравилось наблюдать, как девушки красятся, пудрятся, прихорашиваются или, вертясь перед зеркалом, примеряют новенькое. В такие мгновения, мне кажется, женщина наиболее зримо и выпукло являет свою женскую суть.
Закончив туалет и убрав косметичку, девушка скользнула по мне рассеянным взглядом и уставилась в окно. За окном мелькали уродливо обрезанные вязы с желтеющей листвой, рекламные щиты, высотки-свечки - начинался центр, а я тайком поглядывал на соседку. Вы никогда не замечали, как бегают зрачки человека, что смотрит на окрестности из едущего транспорта? Я тоже - но выглядит забавно. Зрачки у девушки двигались стремительно, не останавливаясь ни на миг, влево-вправо, влево-вправо, замедляя движение лишь на остановках. Казалось удивительным, как взгляд вообще способен так перемещаться, но девушка сама, естественно, ничего не замечала. Через остановку она вышла, а на следующей вышел и я. Куда? Зачем? Я не знал.
Я бродил по городу допоздна, - не потому, что так люблю его, что могу гулять по нему часами - это ведь не Питер, не Москва. Просто так легче думается, размышляется, мечтается. Наверно, я странный человек, - детство давно прошло, а я всё о чем-то мечтаю. О чем? Ах, если бы о чем-нибудь действительно стоящем!
Я бродил допоздна и добрался до дома лишь последней электричкой. В обшарпанном подъезде было пусто и тускло моргала подсевшая лампа. Я заглянул в почтовый ящик. Пусто как всегда? И замер: в ящике, сквозь отверстие, белел краешек листка. Телеграмма? Сердце учащенно забилось. Неужели телеграмма? После смерти родителей я уже не испытывал страха перед такого рода почтой, но волнение охватило меня невыразимое, и причина была в другом: сюда я переехал совсем недавно и о моем нынешнем адресе знала только она! Да, да, именно Она - назовем ее так, имя вам ведь всё равно ничего не скажет, верно? Писал я отсюда только Ей! Сердце забилось, и я прислонился к стене. Я ведь чувствовал! С утра чувствовал - будет что-то сегодня! 'Приезжаю встречай'. Я помотал головой, но о чем еще можно телеграфировать? Телефона у меня никогда не было. Я рванулся в квартиру - за ключом.
Где он? Где? Я лихорадочно перерывал тумбочки, полки, шкафы и никак не мог вспомнить, куда я мог его бросить, - ведь сюда мне еще никто не писал! Где он может быть? Черт! И я бросился за отверткой. Хрен с замком! На проволоку потом затяну. С отверткой я выскочил на площадку и одним движением вскрыл ящик, - под ноги выпал листок. Неужели-таки телеграмма? Я торопливо поднял бумагу. 'Быстро, недорого, качественно! Установим металлические двери, решетки на окна...' Листок выпал из рук, - минуту я стоял как оглушенный. Идиот! Трижды идиот! С какой бы стати Ей ехать сюда?! Да еще ко мне! Стало смешно. И грустно. Ведь я так ждал! Неужели вся жизнь и есть только ожидание? Подобрав и скомкав рекламный проспектик, я прикрыл болтавшуюся дверцу ящика и устало побрел домой. А я ведь так ждал...
Я долго не мог уснуть в ту ночь и, вконец измучившись, встал, оделся и вышел на балкон. Ночной город спал, погруженный в тишину и безмолвие, - лишь где-то вдалеке, за станцией, гудел товарняк, да всё шумели тополя во дворе, и гонял листву по дорожкам ветер. Я полной грудью вдохнул ночного осеннего воздуха, прохладного, свежего, бодрящего, и чему-то тихо усмехнулся. Наверно, я странный человек - жизнь идет, мне уже скоро тридцать, а я всё чего-то жду. Только чего? Ах, если бы я знал сам...