Я, душа Игоря Белявского, в небе уже 11 земных лет. Здесь, в космическом пространстве, другое исчисление времени, нежели на Земле. Год земной здесь равен приблизительно 27 суткам. Но протяжённость во времени для душ, прибывших с Земли, здесь незаметна. Космос устроен так, что души, вливаясь в космический круговорот, мгновенно становятся едины с его материей, сливаются с ней, приобретая его параметры жизнедеятельности. Собственно, сутки - это тоже понятие земное. Здесь нет дня и ночи. Души не спят. Им это не нужно.
И всё же времени у нас мало. Опять, опять сбиваюсь на земную терминологию. В космосе времени вовсе нет. Есть некая протяжённость мысли, есть объём пространства, заполненный мыслями - мыслями душ и людей. И это пространство, в зависимости от качества мыслительного процесса, вмещает в себя разное количество единиц, или битов информации.
Вообще мысль - это и есть наша форма существования в Космосе. У нас нет тела, мы не можем создавать материальные ценности, которые создаются с помощью рук и ног. Мы можем только думать, анализировать, создавать смысловые коридоры, лабиринты и даже целые потоки, опять же кто на что способен. "Пока я мыслю, я существую" - абсолютно точное определение человеческого "я", будь оно телесным или бестелесным. Душа, собственно, и есть мысль в чистом виде. И мысль эта зависит от того, какой багаж знаний, эмоций, мудрости ты накопил в течение своей земной жизни. Преемственность земного и космического, их взаимосвязь и взаимодействие - незыблемый и главный Закон всего сущего во Вселенной.
У нас тут есть и своя иерархия душ. Так же, как и на Земле. Только на Земле звания и почести бывают и не заслуженными - просто пыжился человек, старался пробиться, где хитростью, где подхалимажем отвоёвывал своё место под солнцем. В космическом мире никакая хитрость не проходит - нельзя соврать, притвориться, ввести кого-либо в заблуждение, чтобы попасть на нужный, желаемый этаж. Этажами у нас называются пласты небесной сферы, уходящей в бесконечность. Каждой душе уготован свой этаж, свой уровень. Самый нижний этаж, расположенный ближе всех к Земле, называется Уровнем приближения. Над ним расположен этаж Просвещения. Следующий за ним - Уровень Совершенствования. Ещё выше - сфера Созидания, а над ней - Уровень Глобального мышления. И дальше, вверх, вглубь Космоса следуют новые и новые пласты вплоть до Абсолюта. Их я не знаю, очень отдалены и трудны для моего восприятия. В нашем распоряжении целый Космос. Но перепрыгнуть через этаж мы не можем чисто физически. Да-да, физически. Ведь душа - это энергетический сгусток с закодированной в ней информацией о личности. И та душа, чьё "тело" ( пользуюсь условной терминологией) наполнена более тонкой энергией, представляет собой более лёгкую субстанцию. Естественно, она и поднимается выше, чем души более плотной, "тяжёлой" энергетики. Потому-то души и попадают в определённый пласт, они сами формируют его плотностью своей энергии. Как не может камень на Земле висеть в воздухе, у них разные пласты обитания, так и не может душа, энергетически равная своему уровню, вдруг зависнуть в другом. "Выше себя не прыгнешь", - говорила мне мама. Здесь эта непреложная земная мудрость обретает силу непреложного Закона.
Так вот об этажах. Я уже прошёл этаж Приближения и буквально вчера, по космическому хроноисчислению, поднялся этажом выше. И этот факт требует серьёзного осмысления.
Чтобы понять всё тут происходящее, надо отдавать себе отчёт в том, кем ты был на Земле. Я был очень обыкновенным человеком с очень обыкновенной биографией: родился, учился, женился, работал и в 46 лет умер от инфаркта. Это - схема. Содержание чуть сложнее. Я был обыкновенным грешным человеком.
- 2 -
Душа
На работе меня назначили мелким начальником, есть такая хлопотная должность, мастер сборочного цеха. Не всегда бывал справедлив к подчинённым, не всегда прав в спорах с начальством, не всегда трезв на рабочем месте, зато часто был груб, неадекватно реагировал на критику, гневался, оправдывая себя нервной должностью и постоянным бардаком на производстве. Звёзд с неба не хватал, характер имел неуживчивый. Жене я время от времени изменял, что и послужило в конце концов причиной развода, хотя я к нему и не стремился. Так, как я, живёт добрая половина людей на этом свете. Увы, но это так.
При такой земной жизни я и не мог попасть ни в какой другой пласт, кроме нижнего, где обретаются "тяжёлые" души. Этот этаж самый населённый, что как раз и свидетельствует об обилии на Земле таких, как я, - не убийц, не маньяков, не воров (те попадают совсем в другое измерение), а обыкновенных грешных людей. Всего-то земной год прошёл с момента, когда я поселился в биосфере Земли на её первом этаже - на УРОВНЕ ПРИБЛИЖЕНИЯ. И за этот небольшой срок моя душа претерпела качественные изменения. Мысль, в чистом её воплощении, оказывается творит чудеса. Здесь свои законы. И один из них - сиюминутность всех временных отрезков - прошлого, настоящего и будущего. Я очень трудно привыкал именно к этому проявлению Космоса. Стоило вспомнить хоть что-нибудь из своей прежней жизни, как передо мной, точнее перед моим внутренним взором услужливо материализовывалось моё прошлое в тот момент, о котором я подумал. Стоило подумать - а что, интересно, делает сейчас Аля (моя вдова, а в прошлом жена), как я видел перед собой Алю. Так же просто я мог заглянуть и в будущее тех, кого оставил на Земле. Поначалу я не умел пользоваться новой приобретённой возможностью, и поэтому перед моим взором одна за другой мелькали хаотичные картинки земной сиюминутной или прошлой жизни. Такое "кино" утомляло и притупляло мысль, позднее я научился его дозировать.
Я очень хорошо помню ту первую увиденную мной картинку, вызванную тоской по оставленному миру. В тот момент я вдруг вспомнил нашу последнюю ссору с Алей.
* * *
...Аля Белявская сидела на табуретке возле покрытого клеёнчатой скатертью кухонного стола. Упёршись взглядом в проём оконного окна, она смотрела, как по тропинке нехотя, вразвалку идёт к дому Игорь. Вот он уже возле крыльца, вот занёс ногу на первую ступеньку, шаг, ещё и ещё, скрипнула входная дверь. Муж появился на пороге. Лохматая грива чёрных, с проседью, вьющихся волос, взгляд мутный, пьяный - в сторону, куда-то вниз и вбок, не на Алю.
- Аль, дай поесть.
- Всё на столе.
Игорь тяжело плюхнулся на стул и некрасиво, громко принялся жевать котлеты.
Аля вдруг вспомнила, каким он был в пору их влюблённости, в первые годы замужества. Весёлый, бесшабашный, добрый, красивый и... влюблённый. Игорь был её первой и, вероятнее всего, последней любовью. Так уж она устроена - однолюбка. Подруги шепотком рассказывали о своих романах на стороне, хвастались успехами на любовном фронте. Ей похвастаться было нечем. Они с Горей вместе учились, влюбилась она в него ещё в 7-ом классе, а вскоре после школы сыграли свадьбу. И никто ей, кроме Гори, не был нужен, не смотрела она на чужих мужиков. Как был он для неё светом в окошке с тех ещё школьных лет, так и остался.
Последние три года жили плохо. Игорь стал выпивать, сначала просто задерживался на работе, день за днём, день за днём, а потом и ночами стал пропадать. Детей они уже вырастили, и сын и дочь упорхнули из родительского гнезда. Жизнь Али сосредоточилась на муже.
- 3 -
Душа
Ночи напролёт она стояла у окна, вглядываясь в темноту, то пыталась заснуть, то снова вставала, прислушиваясь к шорохам во дворе - не скрипнет ли калитка, не застучат ли сапоги по ступеням крыльца. Много плакала. Сильно поседела и постарела. Она гнала от себя мысли об измене, всё думала, а скорее уговаривала саму себя, что Горя просто пьёт в очередной компании или со своими работягами, или с тем же Сенькой, который с детских лет был в Алю тайно влюблён, а теперь вот скорешился с её мужем, частенько стали вместе выпивать. Однако Игорь стал неделями не захаживать домой. Приходил злой, пьяный, отстранённый, на её вопросы отвечал неизменной грубостью:
- Что мне, у твоей юбки сидеть? Жизнь проходит. Надоело!
Она уходила в другую комнату, плакала и всё шептала про себя: "Господи, за что? Господи, прости и помилуй, ну за что мне всё это?"
А Игорь заваливался на диван и всю ночь храпел, чтобы, проснувшись завтра, снова уйти неизвестно насколько. Она была рада даже этим тусклым безрадостным часам его пребывания дома - а вдруг ещё всё наладится, образуется, это у него помутнение какое-то, ведь любил же меня, любил, я точно знаю.
Но не налаживалось. И пожаловаться было некому, и не было рядом плеча, в которое можно уткнуться носом и выплакать разом все свои бабьи слёзы, а их накопилось за жизнь ... не счесть.
Всему когда-нибудь приходит конец. Пришёл он и её долгому, безответному, тягостному терпению. Сегодня утром она встала с постели, окинула взглядом пустую избу и вдруг впервые за многие проплаканные ночи и безрадостные серые дни поняла, что всё, больше она не хочет жить вот этой никчёмной, навязанной ей непонятно кем жизнью. Подошла к зеркалу, увидела в зеркальной глубине немолодую женщину: синие круги и паутинка морщин под глазами, седая прядь в ещё густых каштановых волосах и страшная, неизбывная тоска в глазах. А ведь была первой красавицей в школе, хохотушкой, плясуньей, да певуньей. Эх, Алевтина, распустила ты нюни - сопли. Да нельзя же так , позволять о себя ноги вытирать. Какая ни получилась жизнь, а доживать-то её надо в уважении, с достоинством, чтоб себя уважать и чтоб другие уважали. Вот так! Умылась, причесалась по-модному - тугой волной набок, глаза подвела, губки подкрасила, носик припудрила, надела нарядное , "разлетаистое" платье. Сидела в своём окошке на почте как картинка. И комплиментов за день получила столько, сколько за последние десять лет не наберётся. А у Сеньки, у того просто челюсть отвисла при виде Алевтины, так и стоял с открытым ртом, пока очередь за конвертом не подошла. "Эх, Сенька, смешной парень, до сих пор Альку из сердца не вытравит", - судачили бабы, любуясь на Сенькин затравленный, влюблённый взгляд.
Домой пришла в срок, на стол, как обычно, накрыла и стала поджидать мужа. А он будто чуял что, пришёл домой, хоть и пьяненький, а всё ж нигде не заночевал.
Аля молча ждала, когда Игорь дожуёт котлеты с картошкой. А потом встала и сказала: "Вот что, Игорь, муж мой любимый, вон Бог, а вон порог. Есть где ночевать, знать, и жить туда пустят. А дом родительский тебе не отдам. Долго я терпела, а больше не могу, предел настал. А ведь не на что тебе, Горя, пожаловаться. Женой я была хорошей, любила, не изменяла, детей растила, хозяйство исправно вела. Так с какой же такой стати я должна твои наплевательства-издевательства терпеть? Некому за меня заступиться, померли мои родители, а детям про такое писать рука не поднимается. Так я сама себе заступницей буду. Не позволю тряпку половую из себя делать, не заслужила я такой участи. Уходи."
Игорь ошалелыми глазами смотрел на жену. Он мало что понял из её речи (он именно так и подумал - "речь" толкает), пьяным был. Уловил только, что гонит его жена из дома. И пьяная накипь забурлила в нём, заклокотала, подкатила к горлу и выплюнулась фразой - "Ну и уйду! Думала, на колени стану? Да сроду Белявские на коленях не ползали. Смотри, Алька, как бы не пожалеть потом."
- 4 -
Душа
Но пожалел он сам. Наутро, проснувшись у Марийки, к которой захаживал по своему мужицкому делу и у которой частенько после утех забывался пьяным сном, он вспомнил вчерашний разговор с Алевтиной. На душе было муторно, голова болела, ещё бы, вчера-то с горя усугубил с Марийкой, а потом и ещё "шлифанули". Но всё же башка начала уже потихоньку соображать. Он бы и рад был вернутся обратно, домой, надо в этом честно себе признаться. Но как? Никогда раньше он не видел такую Алю - решительную, безоглядную, взбунтовавшуюся. Остаться жить у Марийки? Да у него и в мыслях никогда такого не было. Марийка - баба для постели, да для пьянки. Душой он к ней привязан не был. Так, закрутилось как-то по пьяному делу, а потом и привык. Правда, и к долготерпению жены он тоже привык и думал, что так будет всегда: когда захотел - к Марийке, а надоело - домой, к Альке под крыло. "Надо пойти вечером повиниться" - решил Игорь.
И пришёл, и неуклюже винился, мол, это водка всё проклятая, не буду больше, Аль.
Но Алевтина, проплакавшая всю ночь по своей загубленной неудачной жизни и поруганной любви, видимо, выплакала вместе со слезами и свою былую любовь. Надорвалось сердечко, не выдержало, отшатнулось от любимого, ставшего тираном её чувств. Нехитрые извинения мужа выслушала молча, ещё недавно и таким бы была безмерно рада, а теперь... Теперь тихо так, безгневно сказала: " На что мне твои извинения, Игорь? Не терзай ни меня, ни себя понапрасну, не смогу я больше с тобой жить и изменить уже ничего не смогу."
Игорь ушёл к Марийке. Нет, нюни не распускал, не плакался, про жену гадостей не говорил, но каждый день заливал свою судьбинушку водкой. Вместе с Марийкой и пили, и спали. А однажды вечером, придя с работы, вдруг почувствовал дурноту и тяжесть в подреберье, прилёг на топчан, захрипел, изрыгая пену изо рта, и умер, неожиданно для себя и для всех.
* * *
Сюжеты прожитой с Алей жизни неслись передо мной, как кадры кинофильма, сменяя один другого, перемещаясь во времени и пространстве, складываясь в причудливую мозаику разговоров, мыслей, чувств, хитросплетений чужих и своих судеб. Я был ошеломлён увиденным. Так ясно, чётко, выпукло я не видел и не чувствовал никогда при жизни там.
Я вдруг ощутил всю глубину беспросветного, немыслимо несправедливого горя, обрушившегося на эту женщину, бывшую мне верной женой без малого четверть века. Алин крик души "Господи, за что!?" отозвался мучительно-острым всплеском энергии в моей душе. Нет, живые люди из плоти и крови, даже самые сердобольные из них, не знают, что это такое, когда болит душа. У меня не было рук, чтобы воздеть их вверх в молитве к Богу, у меня не было ног, чтобы упасть на колени и вымолить прощение у единственной женщины, которую я любил и которую по глупости, да нет, не по глупости - по чёрствости сердца сделал несчастной. У меня нет глаз, чтобы выплакать слёзы горя и боли оттого, что я сделал больно самому родному мне человеку. У меня есть только душа - мысль, которая жжёт огнём её внутренности за моё скотское поведение при жизни, и чувство, которое не описать словами, так оно беспросветно, безвозвратно, неизбывно съедает меня изнутри, по капле капая солью на раны души. Почему же я всё это не понимал при жизни? Почему там, в невозвратном далеке, я был глух к горю моей жены, слеп душой, как крот на солнце? Неужели, чтобы понять всё это, надо оставить земле своё бренное тело и голеньким, одной душой, улететь в небо, чтобы опалить в себе душу неиссякаемой болью безвозвратности былого, жаждой прощения, которое я уже никогда не смогу вымолить у Али, потому что мы с ней теперь по разные стороны жизни. Боль кипела во мне, брызгала раскалёнными углями на больные раны.
- 5 -
Душа
Нет, земные люди не представляют истинную боль души. Моя душа плакала от бессилия, но эти слёзы не приносили облегчения, а только терзали мою "плоть". Страдающий, истерзанный кусок энергетической субстанции - вот чем я был в те мгновения, когда передо мной кадр за кадром мелькали картины собственной жизни, прожитой так бездарно, нелепо, не на радость, а на горе близкому человеку и самому себе.
И вот, когда от перенапряжения эмоций, от накала чувств казалось, вот-вот разорвётся на части то, что осталось от меня, - моя душа, я физически ощутил, как по её "жилам" пробежал электрический ток и высек яркую голубую искру, которая, зависнув надо мной, вдруг оторвалась и полетела-полетела, удаляясь куда-то вдаль и вглубь. И по жилам заструилась какая-то новая, облегчённая что ли, энергия. И боль отступила, нет, не ушла, но стихла, стало легче "дышать", если такое понятие применимо к душе. И я вдруг почувствовал свою лёгкость, я начал подниматься вверх, медленно, размеренно, но неуклонно, как поднимается над землёй подхваченное ветерком пёрышко.
Встречный смысловой поток донёс до меня мысль: "Поздравляю, ты поднимаешься на второй этаж - на УРОВЕНЬ ПРОСВЕЩЕНИЯ. "Почему этаж, который я покидаю называется уровнем Приближения, а куда лечу - Просвещения?", - успел я задать вопрос нежданному собеседнику. " Приближение к истине. На первый этаж сразу после смерти попадает большинство людей. Но многие не могут идти дальше. Они надолго или навсегда застревают на самом низшем этаже, не умея или не желая сбросить с себя вину за прожитое и тем самым облегчить "вес" души. Ты смог. Раскаяние - вот как называется то, что с тобой сейчас произошло. Искреннее раскаяние - удел не погибших душ, именно оно облегчило тебя, высекло искру из твое энергии чувств. Твоя душа стала душой тонких переживаний. При жизни, увы, ты не был человеком тонкой душевной организации, после смерти благодаря раскаянию стал. Ты поднимаешься на 2-ой этаж, потому что стал лучше, тоньше, чище и легче. Ты начал путь приближения к истине, к совершенству. И хотя до этажа Абсолюта тебе ещё очень далеко, а может статься, что ты и вовсе не сможешь достичь самых верхних пространственных слоёв, на один этаж ты к нему сегодня уже приблизился. Вот что значит Приближение - это старт к Абсолюту. Пока только старт."
"А этаж Просвещения? Что там?" - не удержался я от мысленного вопроса. И услышал:
"А этаж Просвещения - это такой пласт, где твоя душа будет подвергнута очищению, а если точнее - осветлению. Если на первом этаже ты менял "вес", то на втором представляющая тебя энергетическая субстанция должна будет изменить цвет, палитру, яркость и насыщенность цветовой гаммы. Просвещение здесь - не накопление энциклопедических знаний, а осветление души. Ведь слово "просвещение" происходит от слова "свет". Остальное увидишь сам. Счастливого пути!" - И душа моего собеседника, изменив вектор потока мысли, удалилась.
А я всё поднимался и поднимался вверх. Причудливые очертания воздушных и смысловых потоков здесь были весьма неоднородны по цвету. От бархатно-синих до светло-голубых аквамариновых , от бирюзовых до лазоревых, от ярко- изумрудных до светло-фисташковых. Удивительно красивая небесная сфера.
- Здравствуй, новичок, - приветствовало меня прозрачно-бирюзовое облачко.
- Откуда известно, что я новичок? - послал я мысль ему навстречу.
- Ты ещё тёмного, но уже синего, а не серого и не чёрного цвета.
- Да, ведь я здесь всего несколько минут.
- Осветление начинает происходить ещё на последних фазах пребыванию на этаже Приближения. Ведь цветовая насыщенность зависит и от плотности твоей энергетики. Чем тоньше, невесомее энергия, тем светлее твоя оболочка. На втором этаже ты будешь и светлеть и менять свою оттеночную палитру.
Всё это звучало загадочно, но вполне понятно, правдоподобно. Странно, по эту сторону жизни всё, казавшееся на Земле сказочно-мистическим, принималось безоговорочно.
- 6 -
Душа
Теперь мне казались до нелепости глупыми и ничтожными земные мысли о том, существует ли вообще загробная жизнь. А ведь большая часть людей, если не все, сомневаются в самом факте существования души, в жизни после смерти, всерьёз полагая, что они - это их руки, ноги, тело. А слово "душа" это уж так... для красного словца. Умерло тело - значит, нет человека, вот и вся логика. Да и я сам думал так же. Как давно это было..
И я вдруг вспомнил, и тут же увидел это самое давнее... Хотя какое давнее - моя смерть.
* * *
День похорон ничем не отличался от других осенних дней провинциальной глубинки - серо, сыро, рваные белесые облака, бегущие вглубь к горизонту. И небо низкое, приплюснутое к земле.
В гробу - Игорь Белявский, молодой в общем-то ещё мужчина, до пенсии пахать и пахать. Лицо мёртвое, сизо-бледное, подёрнутые жёсткой щетиной щёки, острые крылья носа. А ведь какой красивый парень был...
Скудная кучка людей. Скорбные лица. Зина с Клавдией, двоюродные тётки Игоря по матери, обе в тёмных косынках, сухонькие, подвижные, было видно, что стоять им на месте как-то неловко, не с руки что ли. Михеич, сосед, с женой, уже "тёпленькие", успели до поминок приложиться. Три отчаянных алкаша с завода - Сенька, Венька и Валериан. Глаза горестные, как же, дружка потеряли. Тётя Шура с прядильного, бывшая мамина подруга, добрая, в добрых морщинках, со слезой в глазах. Марьянка, поодаль ото всех, не жена всё же, так ... полюбовница, цену их с Игорем отношений все тут знают, цена - бутылка.
Впереди процессии, вся в чёрном, Алевтина, законная супруга, хоть и не жили вместе уже давненько, а похороны на себя взяла, ни пересудов, ни расходов не побоялась, сильная женщина. Рядом с ней Верунька, дочка, приехала-таки со своей Камчатки отца похоронить, лицо зарёванное, жалеет папку, а вот брата Веркиного что-то не видать, телеграммой обошёлся, сам на похороны не прибыл.
Следом - начальник сборочного цеха, где Белявский, царствие ему небесное, до последнего времени работал. Он-то тут с какого боку-припёку, за Алькой что ли приударяет? На заводе-то он первый враг Игорев был, всё ругался с ним, воспитывать пытался подчинённого, да куда ему, кишка тонка у него против Игоря, интеллигентик доморощенный.
А Алевтину и годы не берут. Постарела, конечно, горя много видела. Но не сломалась, старухой не стала - ни внешне, ни душой. Эх, Игорь, жил ведь за своей Алькой, как за каменной стеной, и чего не хватало, так в грехе, да пьянке и помер. А ведь с Алевтиной не пропал бы.
Такие или примерно такие мысли мелькали в головах прохожих, когда мимо них проходила скорбная процессия. Так хоронили в маленьком захолустном городишке Игоря Белявского, в общем-то доброго, хорошего, весёлого парня, да вот свернувшего с проторенной дорожки на другую, чужую, не свою, да и ушедшего по ней в никуда.
Вернулись с кладбища домой к Алевтине. Стол покрыт белой скатертью, едой заставлен густо, прижимисто. Расстаралась Аля. А ведь последнее время ни женой, ни разведёнкой, никем при нём не была. Непонятный статус у женщины.
Сели за стол. Аля встала и сказала слова, какие и положено было сказать: " Муж мой, Игорь Белявский был хорошим человеком. Не судите его люди, кто без греха, пусть бросит в меня камень. Он был мне заботливым мужем, детям моим заботливым отцом. Прошу у Бога одного: пусть простит ему грехи вольные и невольные и душу его упокоит".
- 7 -
Душа
И как по команде, затренькали гранёные стаканы, застучали вилки и ножи и понеслось скорбное застолье - "Пусть земля ему будет пухом", "Добрый был, незлобивый", "Да упёртый больно", "А на гармошке как играл, а пел...", "А помнишь?..", " А вот ещё был случай..." После третьей рюмки лица раскраснелись, голоса перестали быть вежливо приглушёнными, зазвучали громче и напористее. Венька хотел, было, песню уже затянуть, давайте, мол, Игореву любимую "и носило меня, как осенний листок..." Но из-за стола поднялся Пётр Анисимович Ковшов, начальник сборочного цеха, то самый, что не давал при жизни Белявскому прохода. Встал, и все вдруг смолкли. Ковшов негромко, чуть картавя и запинаясь на полуслове, как всегда в минуты волнения, начал говорить:
- Я вот что... Мне очень жаль, что Игоря нет. Мы вот сейчас всякие слова тут про него хорошие говорим, а кто каким его запомнит на самом деле, вот что важно. Кто-то вспомнит обиду, кто-то хорошую песню, иной припомнит, что пил последнее время неумеренно, кто-то ещё что-нибудь, может и не очень лестное. А я вот вспомнил сейчас, как Игорь, в бытность свою мастером, беду в цеху отвёл, а ведь собой рисковал. У нас тогда на участке кран бензиновый потёк и прямиком к сварщику. А сварщик - пацан на стажировке, не в том месте варить затеял. Сам виноват, чего там. Если б и погиб, спросить не с кого, как с него самого, птенца желторотого. Игорь тогда в одну секунду - прыг на него и сварку затушил. Ещё б миг и всё, сгорели бы оба разом, живым горящим факелом бы стали. У нас в цехе тогда про этот случай посудачили-посудачили, да и забыли, и я тоже забыл. А ведь это подвиг был, товарищи. Такой вот неприметный, всё ведь обошлось, но самый настоящий подвиг. Хороший он был рабочий, хороший человек, я его таким запомню.
Разошлись все за полночь. Одна Алевтина села подле уже прибранного стола и всё смотрела в красный угол на божницу с иконой, доставшуюся от матери, и повторяла: "Прости его, Господи, как я простила. И меня прости Христа ради, если можно." Слезинки не проронила, сидела прямая и одинокая, как...сосна в поле. И повторяла, повторяла всё те же слова , обращённые к Всевышнему, который один только вправе казнить или миловать.
А потом вдруг резко обернулась к чёрному квадрату не зашторенного окна и прошептала: "Игорь, если слышишь, прости меня, прости, родимый, не уберегла, обиду свою лелеяла, прости, если сможешь."
* * *
...Картина серого октябрьского дня моих похорон стояла у меня перед глазами. Я видел её во второй раз в жизни. Первый раз, когда сам в сумятице мыслей и чувств о своей смерти, ещё не успел оторваться от Земли. Второй раз сейчас - на втором этаже небесной сферы. И эти две картины очень разнились между собой. В первый раз нахлынувший страх оторванности от земного, ощущение неудобства от своей бестелесности, трудная роль невидимки на собственных похоронах не давали возможности ощутить мир чувств и мыслей скорбящих в полной мере. Моя заполошная от событий последних дней душа металась от одного человека к другому, ловя куски эмоций и раздумий. Я был сверху, над всеми, но разрозненные осколки разговоров и чувств не складывались в единое целое.
Сейчас я видел свои похороны совсем иначе. Я читал мысли каждого между строк проговариваемых вслух фраз. Например, Венька, вспомнивший про мою любимую песню, выплёскивал лучики тайной грусти по Алевтине, оставшейся вдовой так рано... А после очередной, неизвестно какой по счёту, рюмки, из него посыпались светло-жёлтые искорки озорства: "Эх, жаль петь от души не дадут. Нельзя на поминках. А чего такого, Горька и сам петь любил, выпьет, бывало, и затянет что-нибудь задушевное. А Алю жаль." Венькина душа, как всегда просила праздника, даже несмотря на трагичность события.
- 8 -
Душа
Тётя Шура истекала зеленоватой дымкой загадочности, она думала о бренности сущего, о жизни после смерти. Михеич, хваливший меня как хорошего хозяина, мол всё у него было вовремя - и дрова, и полная кадка воды, и огород ухоженный, - почему-то мечтал в это время бежевыми бытовыми думами о скорой рыбалке, а точнее о ремонте удочки и копании червя. У тёти Зины с тётей Клавой мысли были похожие:" Прибрала наша Лизонька сыночка к себе. Так-то легче, чем самой при жизни дитя хоронить. А Алевтина-то какая умница. Сколько сраму от Игорёхи выдержала, а не постеснялась никакой молвы - поминки честь по чести устроила. Любила, значит сильно. Любовь она всего остального сильнее - и гордости, и обиды."
Обрывки чьих-то мыслей, чужих и своих, складывались в мозаичную картину, из радужных течений, струек, коридорчиков, тоннелей дум и чувств прорисовывался витиеватый узор, зависший над поминальным столом. И вдруг в самой сердцевине узора блеснул мощный яркий свет, прочертив воздух ярко голубой мантией с бархатно-синей каймой истинной скорби, с переливами лёгкого светлого изумруда жалости. Это заговорил человек, которого при жизни я считал чуть ли ни свом врагом. Да и как было не считать, ведь этот Ковшов мне проходу не давал: придирался к каждой мелочи, прорабатывал за пьянку, он и в разнорабочие меня определил, меня,
высококвалифицированного сборщика, понизил, значит. Ведь так я думал о нём при жизни. И вот теперь, уже за гранью того земного бытия, видел, что на моих поминках именно от его мыслей и слов исходили самые чистые, самые светлые цветовые лучи истинной скорби, печали, жалости к усопшему. Венька с Валерьяном после первой же рюмки заволоклись серо-сизым туманом изменённого сознания, их пьяные слёзы не лучились ни грустью, ни жалостью, пустые никчёмные слёзы пустых никчёмных людей. Только Сенька нет-нет, да посверкивал пепельной грустью несбывшихся надежд.
Настоящее сердоболие исходило именно от моего начальника Петрухи ( так панибратски называли между собой работяги Ковшова), который при жизни кричал мне прямо в глаза: "Как же ты мне осточертел со своей пьянкой! Какой ты мастер к чёрту?! Лыка не вяжешь, станка не видишь, пропил ты свою рабочую совесть, Белявский. Скажи спасибо, что с завода не выгнал, пристроил дурака в чернорабочие, а то ведь без работы под лавкой сдохнешь, как пёс безродный, никому не нужный". Именно так и кричал. И как же я тогда его ненавидел!
Сердоболие - какое правильное, точное слово, которое мы то ли стесняемся произносить при жизни, то ли оно выпало из обихода нашей речи за ненадобностью. Надо было умереть, чтобы понять, что сердоболие существует. Именно его излучал мой заклятый враг Пётр Анисимович Ковшов на моих похоронах. Оказывается, у него болело сердце за меня, который ему, собственно, никто, ни брат, ни сват, а лишь позор цеха и всего завода. Ах, Пётр Анисимович, ведь ты своё сердце-то надрывал, когда со мной ругался, сердобольный ты мой человек Как же мне стыдно было теперь за себя самого, как невообразимо тяжело видеть картинки из своей жизни, в которой я был глух и слеп душой.
А моя бедная Алевтина, как же она терпела меня, любила меня такого слепого, грязного душой. Я физически ощущал, как с моей оболочки с болью срывается старая, вся в гнойниках, кожа, отшелушивается грязь, налипшая на душу годами пьянства и греха.
И уже новым, просветлённым сознанием я видел и воспринимал ауры людей, теперь уже не догадываясь, а зная что они означают.
...Моя жена (Господи, теперь уже вдова) сидела молча за уже прибранным столом в облаке искрящихся полутонов, переливчатой радуги света. Здесь было всё - и зеленоватые оттенки жалости, и густая сирень скорби, и бордовые полутона боли утрат, жёлтые, оранжевые искорки любви.
- 9 -
Душа
Аля молилась, и душа её, наполненная самыми противоречивыми и в то же время гармоничными чувствами, была прекрасна своей скорбной любовью и простотой.
И вдруг на нежном фоне радужных цветов я отчётливо увидел фиолетовые вспышки стыда, которые, испуская острые лучики пробили мою оболочку и проникли внутрь моей энергетической субстанции. Я замер, не смея думать, просто впитывал эти болезненные и одновременно целительные стрелки света и вдруг понял, что Алин стыд относится не ко мне, Аля ни в чём меня не упрекала, она, напротив, просила прощения у меня, у своего мужа Гореньки, который принёс в её жизнь несчастье самим фактом своего существования. Вот ведь парадокс! А может быть, закономерность? " Прости меня, Горенька, - проникали в меня её мысли, - прости, что захлебнулась я в своём бабьем горе, как в болоте, и оттолкнула, прогнала тебя. Из-за меня ты умер, из-за моей бабьей гордыни. Не знаю, как, но надо было по-другому - не отталкивать, не гнать с глаз долой. Обида глаза мне застила. Белый свет стал не мил. Прости, если сможешь". - Именно с этими словами и обернулась она к окну, уставив на меня, невидимого её взору, глаза, полные отчаяния, стыда бессилия от невозможности что-то изменить, вернуть потерянный шанс. И я понял - она знает, что я здесь, хоть и не видит меня. И именно ко мне обращены её слова. Как же отчаянно мне захотелось стать видимым, телесным, положить руки ей на плечи, сказать, а не промыслить слова любви и благодарности, которые переполняли меня, - благодарности за то, что она была, есть и будет в моей жизни, хоть по ту, хоть по эту её сторону. Я буквально усилием воли подавил в себе желание материализоваться , боясь испугать её. Призраков люди почему-то боятся испокон веков, считая их чем-то загадочно-мистическим. И я в своё время боялся. Несоприкасаемы наши миры в видимом пространстве. Зато как взаимопроникаемы мыслями и чувствами. Только человеку во плоти видеть это не дано, а тем, кто по одну сторону со мной, это видно отчётливо и ясно.
Находясь в потустороннем мире, я узнал о людях то, о чём даже не догадывался в мире земном. Оказывается, человек, казавшийся мне занудой, моралистом, губителем моей рабочей карьеры, врагом, наконец, был на самом деле честнейшим человеком с сердобольной душой. Почему я не видел этого там? Неужели, чтобы узнать человека, нужно видеть цвет его ауры? А нам, телесным, этого при жизни не дано.
Аура Алевтины светилась сейчас передо мной фиолетовой краской стыда. Я и подумать бы не мог, что женщина, принявшая от меня столько горя, может в день моих похорон просить у меня прощения. Да ведь это я должен вымаливать его у неё. До какой степени кристально-прозрачной и чистой должна быть её душа, чтобы болеть от боли за человека, принесшего боль ей самой. Только сейчас я осознал, что Аля есть человек тонкой душевной организации ещё здесь, в земном мире. Когда придёт её пора идти в мир иной, она непременно попадёт сразу на третий, а может быть, и на четвёртый этаж космической сферы. Моя Аля, наверное, слишком хороша для Земли, а для меня тем более. Как я мог этого не видеть, не ценить?
Чувство обиды на самого себя за Алю, обжигающей вины перед ней, стыда за свою душевную слепоту и глухоту, не позволившую при жизни распознать высоту человеческих душ, таких, как у Алевтины, у Петра, - все эти чувства слились , переплелись в один тугой жгут, по "проводам" которого поднималась изнутри мощная волна раскаяния, становившаяся всё ярче и ярче. И снова стыд и новое знание высекли новую искру, и я чувствовал, как по моим жилам струится новая одухотворённая энергия, светлая и чистая, как родниковая вода, лёгкая, как майский ветерок в поле. Эта энергия устремляла меня вверх по мимо моих усилий, возносила меня всё выше и выше, к новым этажам, к новым знаниям о себе самом и людях, которых, как мне казалось, я очень хорошо знал при жизни.
Я потерял счёт времени и пространства. Я уже не знал, в каком году после своей смерти достиг третьего по счёту этажа космического мироздания.
- 10 -
Душа
УРОВЕНЬ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ встретил меня необычайной, невиданной ранее голубизной пространства и хрустальными бликами свободы, будто глубокое мерцающее зеркало водной глади затянуло меня в свою глубину. Мысли здесь передавались ещё быстрее, а картинки земного прошлого были ярче эмоционально. Любое движение человеческой души, любой оттенок чувства, мысли сопровождался тонким цветовым излучением. Красивые мысли были красивы и внешне, некрасивые - уродливы и омерзительно унылы по цвету, похожие на серые пузыри с чёрной рваной ватой внутри.
- Здравствуй, Игорь, - уловил я неожиданно чью-то мысль. И тут же понял, что со мной говорит моя мама, переливаясь энергией розовой радости. - Я рада приветствовать тебя на третьем пространственном этаже. Ты здорово изменился, сынок, я вижу твои цвета.
- Мама...
- Ничего не рассказывай мне про свою жизнь, сынок. Не трать энергию попусту. Ведь я следила за тобой всё это время - и там, среди людей, и здесь, среди душ. Мне нет смысла укорять тебя, ты знаешь свои ошибки, но здесь ты идёшь правильным путём восхождения. И я рада этому.
- Мама, а разве есть души, которые не поднимаются вверх?
- Есть даже такие, которые не отрываются от Земли. Бродят по руинам прошлого, страдая сами и заставляя страдать других. К счастью, с тобой этого не произошло.
- Мама, а ты давно на этом этаже?
- Нет, моя обитель уже выше, я обретаюсь на Уровне Глобального Мышления. Но ты же знаешь, что космические пласты взаимопроникаемы и мы можем свободно перемещаться в те слои, где уже были ранее. Просто в этом, как правило, нет смысла, на это уходит много энергии, а нам её надо беречь.
- Для чего, мама?
- Чтобы пройти предначертанное, не спуститься вниз. А на Уровне Глобального мышления очень много энергии отнимают смысловые потоки, которые мы создаём. Иногда их надо держать в тонусе и в нужном векторе смысловой направленности, приходится срочно увеличивать расход мыслительной энергии, чтобы успеть направить мысль в нужном диапазоне воспринимаемых частот. Это сложно, сынок. Когда долетишь туда, сам всё увидишь и поймёшь.
- Мама, а что мне предстоит на моём Уровне Совершенствования?
- Продолжить совершенствовать своё "я", то есть свою душу. Как на Земле люди тренируют тело, так мы здесь тренируем души. Нам бы их там, при жизни, тренировать, да не каждый умеет.
- А что мне конкретно нужно делать?
- Летай и думай, - был ответ. - И один совет, сынок. Не щади себя, не избегай мыслей и картин, которые тебе хотелось бы вычеркнуть из памяти. Будешь сопротивляться самому себе - понизишь свой уровень, спустишься этажом ниже. Ты ведь уже понял, что здесь это зависит не от нашего желания, а от наполненности души, от тонкости и лёгкости энергий, из которых мы сотканы и состоим. Здесь Закон Нравственный и Закон Материальности слиты воедино, уравновешивают друг друга, они взаимозаменяемы и взаимопроникаемы. Светлая душа, она и лёгкая душа и летит вверх, тёмная душа, она и тяжёлая, и тянет вниз. Нравственная категория света здесь едина с его физической сущностью. Не бойся ранить душу неприятными воспоминаниями. Это и есть тренировка души.
С этими словами мама исчезла, растворяясь в вышине пространства.
А на меня накатила волна воспоминаний, тех самых, о которых и говорила мама. Это были постыдные воспоминания, которые я предпочёл бы не вспоминать, но меня предупредила мама...
* * *
- 11 -
Душа
Знойный вечер Полесья. Солнце уже низко над горизонтом, но лучи его ещё отдают жаром дня. Я, Аля и дочка в саду возле дома. Скамейка, которую я когда-то делал своими руками, как раз и предназначена для таких вот вечерних, семейных посиделок.
Веруньке не сидится на месте, она то прыгает через скакалку, то начинает собирать в подол упавшие яблоки, то бежит к корыту с водой, нагретой за день палящими лучами солнца чуть ли не до кипения. Верунька плещется, а мы с Алей лениво обмениваемся фразами.
- Не забыть бы завтра воды для баньки натаскать.
- Не забуду, ты только веники новые надёргай.
- Горя, может часть воды сегодня поднатаскать.
- Завтра успею, до работы, ещё по холодку.
Из-за соседнего плетня высовывается голова соседа Дим Димыча, парень он молодой, но его почему-то все так величают, не из уважения, а так, с юморком, на солидного мужика Дим Димыч не тянет. Он зазывает меня рукой, иди, мол, наше время пришло. Не знаю почему так повелось, но по вечерам после напряжённого рабочего дня мы С Дим Димычем по-соседски уважаем водочки выпить под огурчик.
Я поднимаюсь на зов и бодро, весело, как всегда в преддверии выпивки с закуской, иду к соседу, чтобы перемахнуть через плетень и оказаться на его территории, которая означает свободу, пусть временную, от Алиных укоризненных глаз, от Верунькиных слёз.
- Папка, - кричит Верка и внезапно хватает меня за подол рубахи, которая носится навыпуск для особого шику. - Папка, не ходи, мамка снова плакать будет.
- Правда, не ходил бы, Горь - со слезой в голосе вторит дочери Аля, - ведь обещал же, что больше ни-ни. Господи, что там у соседей мёдом что ли намазано?
Я пытаюсь вырвать рубаху из цепких ручонок дочери, но Веерка не отпускает, держит крепко, аж кулачки посинели. Я в бешенстве кричу ей - отпусти, налуплю, а она мне - ну и лупи, лупи, всё равно не отпущу.
- Угомони дочь, - кричу я жене. Аля подходит, берёт Веруньку за руку: "Пойдём, доча, видишь, не в себе он." Но Верка будто закусила удила, не разжимает кулачки, продолжает тянуть назад. И тогда я с силой ударяю её по рукам, Верка разжимает руки и отскакивает от меня, как от бешеного, но не вопит от боли, смотрит косо изподлобья, как упрямый насупленный бычок Борька. А в глазах у неё такое...И я отворачиваюсь и бегом-бегом через сад, через плетень к Димычу, скорей бы выпить, чтоб этих Веркиных глаз не видеть, забыть их раз и навсегда. И только слышу сдавленный голос Али:
- Верочка, не надо папе перечить. Мы взрослые, мы сами с ним разберёмся, нельзя взрослых не слушаться, тем более отца. Твоё дело детское, знай себе прыгай, да играй, а в наши споры не вступай.
* * *
Картина прошлого ошеломила меня. Я видел, как струилась в душе моей маленькой дочери коричневая энергия страха, тёмно терракотовые потоки злобы, серые неприязни, сквозь них пробивались фисташковые струи обиды и мелкой рубиновой россыпью блёстки любви. Веруня любила меня несмотря на моё чудовищное поведение. Ненавидела и любила. Детская душа, которой просто положено быть светлой, прозрачной, незамутнённой в силу отсутствия тяжёлого жизненного опыта, трепыхалась в удушливо коричневых и чёрных потоках . И эта сумятица в душе любимого дитя была невыносимо болезненна для меня сейчас. Я не только понимал, я видел воочию, что эту смуту в детский мирок Веруньки посеял не кто-нибудь, а я, её отец.
Там, в той жизни я залил свой стыд водкой и, вернувшись домой поздно ночью, застал всех уже спящими. А наутро болела голова, и надо было спешить на работу. И я торопился. А к вечеру всё как-то притупилось и забылось. Сердце ребёнка отходчиво.
- 12 -
Душа
Обида у Веруньки прошла. Но остались настороженность и страх, которые я тогда, будучи слеп и глух, не заметил. Зато теперь видел отчётливо в виде витых жгутиков тёмной зелени в её энергетической субстанции. Это был без сомнения страх. Перед кем? Перед чем? Нет, Верунька боялась не меня, она боялась того страшного тёмного непонятного, что, и она это чувствовала, поселилось у неё в душе с того самого момента, когда отец поднял на неё руку. Неужели надо бестелесной сущностью, чтобы постичь простую истину - нельзя бить человека. Чувство стыда жгло мои внутренности до боли, ожоги саднили, жилы, проводники энергии, напрягались, боль достигала невероятной силы. Мощный разряд энергии обжигающим всплеском заполнил всю мою сущность. Мне казалось, вот-вот и я потеряю сознание. Но души - не тела, им не дано терять сознание. Душа будто перегорает и искрит жёсткими, острыми иголками
Жестокая боль длилась несколько долгих мгновений, а потом стала утихать. Энергия души продолжала очищать саму себя болью воспоминаний и становилась раз за разом всё более тонкой, лёгкой, светлой.
Этаж Совершенствования отличался от предыдущих тем, что здесь картинки прошлого, настоящего и будущего, шли одна за другой, без перерыва, беспорядочно, на первый взгляд, перемежаясь во времени. Душа практически не отдыхала от боли. Вот и сейчас за выхваченным из памяти кусочком прошлой жизни последовала картинка настоящего.
Вера, уже взрослая. 27-летняя женщина, стояла в церкви, скорбно склонив голову и неслышно, одними губами, молилась. Мне и без слов был понятен смысл её обращения к Богу. Она молилась за меня, грешного, в надежде вымолить у Всевышнего прощение для своего непутёвого отца и душу её переполняли причудливые сочетания цветов жалости, милосердия, всепрощения и любви. И мне становилось легче "дышать" от её молчаливой мольбы, физически легче. Её искреннее желание мне помочь пробивало свое мощной энергетикой коридор связи с нашим потусторонним миром. Как острый луч солнца из-за туч возносилась её энергия молитвы и любви от Земли в Космос. Луч, невидимый для неё, но отчётливо видимый мне. Это был коридор общения наших душ, её земной и моей бестелесной. И снова завибрировали во мне совесть и стыд, расталкивая и вновь сталкивая потоки энергии внутри меня, завихряя их в спиралевидное разноцветье. И снова очистительный ток бежал по моим "жилам" и на пределе болевого шока высекал "искру раскаяния".
Так повторялось много-много раз. Самые разные образы из разных временных пластов являлись моему взору, отягощая меня болью моих земных ошибок и грехов.
* * *
...Я, маленький пятилетний Игорёшка, гонюсь с сачком за бабочкой, настигаю её, хлопаю сачком, но неудачно, попадаю железным обручем на само тельце и крылышко. Бабочка умирает. Я вижу лучевые стрелки изжелто-белой боли перед тем, её крылья, судорожно похлопав, затихают навсегда. Эти игольчатые лучики пронзают мою "плоть", мне больно и горько за себя пятилетнего, не умеющего ещё ценить чужую, Бабочкину жизнь. А в это время пятилетний Игорёшка мчится дальше, уже нацелясь на другую жёлто-зелёную капустницу. Мне хочется остановить его, крикнуть - не надо, не убивай, ей будет больно, как тебе, когда ты обжёг над костром свою руку. Но Игорёшка мчится дальше, он маленький, он многого ещё не понимает, в том числе и то, что, оказавшись однажды голой душой, без рук, без ног и без тела, а чаша сия не минует никого из живущих, он будет сам истекать слезами боли и невозможности хоть что-то изменить в своём прошлом, хотя бы воскресить ту самую бабочку, которая не успела вкусить радость
своей короткой летней жизни.
* * *
- 13 -
Душа
Я, 9-летний, гощу, как всегда летом, у бабушки в Саратовской глубинке. В это же время у бабушки в гостях проживает и её сестра из Новосибирска - баба Настя. Она страдает диабетом и поэтому очень толстая, тучная, оплывшая жиром, который толстыми гроздьями свисает с её рук и ног, а при ходьбе и любом движении колышется. Двигается она с трудом.
Мы все, бабушка, дед баба Настя и я, - в зале большого деревянного дома, рассаживаемся каждый на своё, отведённое ему неписаными правилами, место. Баба Настя что-то замешкалась, я вдруг ни с того ни с сего тихонько отодвигаю её стул ногой, мне страшно интересно, как такая туша упадёт на пол и кажется, что это будет очень смешно. И баба Настя садится мимо стула. Всё её студенистое тело громко шлёпается о деревянный пол и трясётся как холодец. Баба Настя охает, закатывает глаза, прерывисто дышит. Ей больно. Тогда мальчишкой я этого не понимал. Что для пацана упасть? Встал, да дальше побежал. А баба Настя грузным бесформенным мешком, распластав на полу большое жирное тело, лежала и стонала. Поднялась суматоха, бабушка с дедом пытались поднять больную женщину, сделать это было трудно, баба Настя весила не менее полутора центнеров. В суматохе про меня забыли. А я сидел за столом и плакал. Плакал тихо, украдкой размазывая слёзы по щекам и подбородку. Я думал будет смешно, но было грустно и страшно.
До чего причудлива и избирательна наша память. Почему из множества разных жизненных эпизодов всплыл вдруг именно этот, про который я и думать-то при жизни забыл? Не знаю. Знаю только, что на этажах космической сферы не бывает ничего случайного. И хотя уже тогда, в свои 9 лет, я слезами залил своё горе от неудачной шутки, теперь здесь, на небесах, с новой силой ощутил на себе боль души и тела старой беспомощной женщины, аура которой на моих глазах извивалась серо-зелёными крапинами телесного недуга.
* * *
Не успев отойти от болевой искры шока, вызванного увиденным эпизодом, я увидел перед собой другую картинку.
Сборочный цех. По коридору идёт Ковшов. Я наизусть знаю, что произойдёт дальше. Ковшов будет изрыгать на меня проклятья - пятый брак за неделю. Ковшов подходит ко мне вплотную и спокойно говорит: "Сдай орудие производства. Я перевожу тебя в чернорабочие. Дурак ты, Игорь. Семью пропил, любовь пропил, рабочую честь пропил. А ведь я в тебя верил, думал, ты человек, а ты..."
- А кто я по-твоему, не человек что ли? - во мне ещё вовсю гуляет вчерашняя водка, от которой я дерзок и смел. Мозги болят, мысли проворачиваются с трудом. Понимаю только одно - этот интеллигентик на тонких, как у кузнечика, ножках меня оскорбляет, за человека не считает. Подумаешь, ну выпил, ну с бабой чужой сплю, тебе-то что, Петруша до этого, тоже мне святоша нашёлся, сам разведённый, между прочим, морали он мне будет читать. Обида гнев полыхают во мне. И я кричу уже в спину Ковшову:" Гнида ты, Ковшов, чего перед людьми позоришь. На себя посмотри, святой ты наш. С Зинкой с литейного спишь, а ведь не жена она тебе. Так чем ты лучше меня! Ах, забыл, ты у нас брака не допускаешь. Да ведь в твоём кресле и у меня бы брака не было. Ты к станку встань, Ковшов, тогда и посмотрим, кто из нас главный бракодел. Ни х... не делаешь, вот и нет брака. Что, скажешь, не так? Кишка у тебя тонка Игоря Белявского за пояс заткнуть. Иди - иди, просиживай штаны в начальственном кресле."
Теперь с высоты времени и небес я совсем по-другому смотрел на удаляющуюся спину этого человека.
- 14 -
* * *
Я видел, как вокруг его тщедушной фигурки распространяется бирюзово - голубая дымка жалости и сострадания, пронизанная бликами обиды, гнева, стыда. Несмотря на моё хамство, пьяную ругань, незаслуженные оскорбления именно этот человек от души сострадал мне. Только теперь я понял, что и в той жизни есть люди, которые могут видеть душу человека под его телесной оболочкой, под слоем грязи, пьяной накипи мыслей и чувств. "Кузнечик" Ковшов был из их числа. Он каким-то непостижимым для меня образом видел то хорошее, что всё-таки было во мне. Он взывал к моей душе, которая обросла такой грязной коростой лжи и самообмана, что не в состоянии была увидеть очевидное: "злой" Ковшов был по-настоящему добр ко мне.
Славный добрый человек Пётр Анисимович Ковшов... Как же мне, уже умершему для того мира, было стыдно перед ним, живущим. Нет, наверное, в человеческом языке таких слов, которые способны передать теперешнюю боль моей души. Меня пронзали токи запоздалого раскаяния разряд за разрядом. Мне казалось, что моя душа вот-вот расплавится, обуглится. Едкий горящий сплав эмоций и мыслей прожигал меня насквозь. Живущие на земле вряд ли понимают смысл расхожего словосочетания "муки совести". Только душа в чистом виде способна это понять. Ибо она без тела сильна только мыслью, но и бессильна перед ней. В Космосе мы не можем отмахнуться от мысли, не можем переключиться, заняться чем-то другим. Мы обречены думать, мыслить и домысливать до конца, иначе боль не покинет никогда.
Я совсем потерял счёт времени. Один за другим неслись передо мной эпизоды прошлой жизни. Долго ли тянулся каждый заново переживаемый мной момент, я не знаю. Время будто остановилось, но при этом расширилось до пределов бесконечности.
Я вновь увидел, как впервые поднял руку на Алю, как, нагрубив матери, повёз её в больницу с инфарктом. Видел Марьяшку за пустым столом с бутылкой самогона посередине и читал её наивно-глупые мыслишки, что прибрала-таки Игорька к рукам, ушёл от Альки, к ней, Марьяшке ушёл. Пустозвонной Марьяшке было даже невдомёк, что прибрать к рукам не то же самое, что взять в сердце, в душу.
* * *
А ещё я увидел Сеньку. Того самого Сеньку Крылова, которому в 5-ом классе не дал из вредности списать задачку по контрольной, в результате чего Сенька схлопотал пару и был избит отцом до полусмерти. И хотя я понимал, что не являюсь главным виновником случившегося, но ощущал свою вину, ибо в этой цепочке событий, приведших к увечьям Сеньки, моё звено было связующим. Получи Сенька тогда не пару, а хотя бы трояк, папаша его так бы не озверел, и, вполне возможно, Сенька был бы сейчас не косоглазым и не заикой, и не забулдыгой - алкашом. И совсем другая судьба ждала бы Сеньку. Парень-то он был не злой и не глупый, просто очень запущенный.
И опять я с болью осознал непреложную истину - даже очень маленький незначительный мой поступок непременно ведёт к завязке или развязке чьей-то судьбы. Как брошенный камень, ударяя по воде, даёт круги, которые расходятся, расплываются всё шире и дальше, так и людские поступки дают такие вот "круги по воде" жизненного пространства, и неизвестно кого и как коснётся этот круг, и чем это касание отзовётся на других таких же кругах от других поступков других людей. Но самое главное: рано или поздно, этот водяной безобидный круг превратится в горячий обруч, который рикошетом ударит по моей душе, если не при жизни, так после смерти наверняка.
- 15 -
Душа
Я видел Сеньку, нерасторопного, косноязычного косоглазого заику, когда ему с натягом на экзамене в политехникум поставили 3 балла, хотя он знал на 4. Я видел Сеньку , с безропотной нежностью влюблённого в мою невесту Алевтину, влюблённого безответной обречённой неразделённой любовью. Я видел Сеньку с Любкой - веснушкой, когда она ответила отказом на его неловкое спотыкающееся заикание с предложением руки и сердца.
Наконец, я видел Сеньку одиноким и пьяным возле сарая во дворе, когда он налаживал верёвку, чтобы повеситься, был настолько пьян, что его попытка самоубийства сорвалась, и Сенька в синяках и ссадинах от падения, с переломанной ногой сидел в луже собственных нечистот и выл, как волк на луну, от обиды за свою никчёмную жизнь, от жалости к себе, уже и им самим не любимому.
И ещё я видел его будущее и знал, что круг всё равно замкнётся. И Сенька, уже относительно трезвый, всё-таки сумеет накинуть себе петлю на шею и повеситься в своём сарае на крючке для мотыг.
Все основные вехи Сенькиной жизни прошли перед "моими глазами". Вехи, которые раз от раза изменяли цветовую гамму его души, прошедшей свой страшный земной круг, трансформируясь и меняясь от лилово-голубого детского любопытства до тёмно-болотной черноты безысходности самоубийцы. Это случится только через пять земных лет, но это уже случилось сейчас, только что, на моих глазах.
Моя душа, как раскалённый металл, высекала искры из своих жил. Мне было больно так, будто через меня пропустили электричество. Расплавленный обруч круга бил по моим истерзанным нервам и казалось, что этой пытке не будет конца. Истерзанная "плоть" моей души билась в конвульсиях. Но мысль продолжала работать чётко. Вот когда я пожалел о том, что душа не может потерять сознание. Ибо душа бессмертна, а сознание - единственная форма её существования.
А потом, когда мой оголённый нерв высек из себя сноп искр, я потихоньку начал "оживать". И снова моя субстанция наполнилась лёгкостью, и я, источая жёлто-оранжевое сияние, начал подниматься вверх.
* * *
Семён Крылов был давно и безнадёжно влюблён в Алевтину. Ещё с той школьной поры, когда они с Игорем Белявским вместе бегали на речку, удили рыбу, вместе озорничали на уроках, строя смешные рожицы отвечающим у доски, вместе подглядывали в бане за девчонками, вместе взрослели. И, наверное, по какому-то закону симметрии вместе влюбились в одну девушку - Алю.
У Сеньки не было никаких шансов. Всем в школе было ясно, кому отдаёт предпочтение красавица Алевтина. Как-то раз Игорь упал с крыши двухэтажного дома, пытаясь достать с соседского дерева испуганно мяукающего кота Леопольда. Достал. Леопольду хоть бы что - вскочил, да побежал прочь. А Игоря отвезли в больницу с переломом тазобедренного сустава и сотрясением мозга. И Аля ходила к нему в палату, носила еду, делала с ним уроки, чтобы не сильно отстал от класса. Уже тогда их в посёлке стали называть Ромео и Джульетта, хотя оснований для этого не было никаких - родители Али и Игоря не враждовали и детской любви своих чад не препятствовали.
Куда Семёну было тягаться с весельчаком - симпатягой Белявским.
- 16 -
Косой заика, он и помыслить не мог, что такая девушка, как Аля, сможет не то что полюбить, хотя бы обратить на него внимание. Поэтому чувства свои от людей таил и любил молча издалека. Личная жизнь Сеньки как-то не задалась, и хоть случались в ней всё же какие-то привязанности, он сам не относился к ним всерьёз, полагая, что не может вызвать в женщине сильное искреннее чувство. И кстати зря. Сенька от природы был совсем не урод, да и не глуп. Высокий худощавый, но крепкий в плечах, русоволосый, не Ален Делон, конечно, но была в его внешности какая-то славянская стать. Папаша, конечно, по пьяному делу Сеньку порядком изуродовал. Но потом со временем заикание его как-то немного смягчилось и, когда Сенька произносил слова нараспев, его и вовсе не было заметно. Все привыкли к Сенькиному словопению, а он сам с тех пор полюбил песни петь, благо, слухом и голосом Господь не обделил. А косоглазие Сенькино скрывали очки, зрение после отцовских побоев было у него не очень. Так что на самом деле Семён больше комплексовал, чем был некрасив. Просто пунктик у него в мозгу образовался - вбил себе в голову, что он чуть ли не Квазимодо. С этого комплекса неполноценности и пошли все его беды. Не женился, не учился. Правда, профессию токаря освоил и даже до хорошего разряда дослужился, да начал попивать со своей бобыльной неприкаянной жизни. Кампания у них образовалась - Сенька, Венька, да Валерьян. А потом и Горька Белявский к ним примкнул. Никак Сенька в толк не мог взять, зачем Игорьку-то это надо. Он, Сенька, понятно - ни кола, ни двора, у Веньки жена загуляла, и выкинуть из дома не мог, и жить не получалось, Валерьян разведённый был, то есть без догляда. А Горька-то что! Чего ему-то, дураку не хватало? Да будь у Семёна в жёнах Алевтина, разве бы он так жил!? Да он бы на руках её носил, всё-всё только б для семьи, а водку эту проклятую и в рот бы не взял. Зачем? И без неё бы на душе был сплошной праздник.
Так думал Сенька, когда умер Игорёха. И жалел и не жалел его. А спустя год после смерти Белявского надумал идти к Алевтине свататься, счастья пытать. Ну что ж, что виски седые, ведь и Аля не помолодела с тех пор. А так вместе как бы хорошо, поддерживать друг друга будут, помогать. Ей-то тоже, наверное, не сладко одной приходится, тоже ведь, поди, словом-то перемолвиться с кем-нибудь надо. Верка давно уж в город укатила, Костя, сын, в армию как ушёл, так там, в Двуречье, и осел, женился. Совсем Альке одиноко.
Выпил Сенька для храбрости одну рюмку, потом другую, третью и ... созрел. Аля, как увидела его возле калитки, сразу поняла, что к чему. Нарядный пришёл, в строгом, хоть и не первой свежести костюме, да при галстуке, пионы в руках. Жених! Одна беда, пьяный, лыка не вяжет. И так-то заикается, а тут вовсе не понять, что говорит. Мычит только, да как бычок лупоглазый дурной на Алю косит своим зелёным глазом.
Алевтина его и на порог не пустила. Муж от пьянства умер. Теперь вот ещё один пьяница к ней прибиться норовит. Нет уж, лучше до конца жизни одной, чем вдвоём вот с таким... получеловеком.
Она, конечно, знала про тайную любовь Семёна к ней, Алевтине. Давно знала, ещё со школьных лет. Женщина всегда это знает. Знала и то, что Семён - парень в целом неплохой, и с мозгами, и с руками, незлобивый, не нахальный. Но замуж она вышла рано и по большой любви. Так что кандидатуру Семёна даже никогда не рассматривала. Пройдя через предательство мужа, а потом и овдовев, она иной раз и задумывалась о том, что неплохо бы иметь рядом надёжного доброго человека, вместе хозяйство вести, вместе вечера коротать. Да где ж такого найти? Про Семёна мысль, конечно, была, и если бы не его пьянство, она не отвергала бы сходу его неуклюжие попытки обратить на себя её внимание. Но Семён пил, деградировал на глазах. А она была по горло сыта жизнью с пьяным мужем. Нет, не надо такого... Уж лучше одиночество.
- 17 -
А Семён, придя домой и хватив с горя ещё стакан водки, побрёл в сарай. Но в тот раз ему повеситься не удалось, слишком пьян был, свалился с табуретки, испугался, покалечился. И вот ведь судьба, Алевтина в тот момент шла мимо его дома к Наталке, уж очень тоскливо стало у неё на душе после неудачного Сенькиного сватовства. Она и увидела через забор в дверном проёме сарая, как Сенька падал вниз с высокой табуретки уже с петлёй на шее. Аля в момент дёрнула калитку и с невиданной прытью побежала к сараю, сопровождаемая горьким лаем преданного пса Малахая.
- Ишь, что удумал? - кричала она, - ишь что удумал. Алевтина распутывала петлю на шее Семёна, руки у неё тряслись, губы дрожали. - Тоже мне, принц Датский, счёты с жизнью сводить... Ты жизнью не разбрасывайся, доразбрасываешься. Беречь надо жизнь. Вон Горька мой, доразбрасывался... Может, сейчас и рад бы назад, да ведь не вернуть. - Аля говорила, говорила, нанизывая слова словно бусы на нитку, а сама волокла грязного Сеньку в дом, из последних сил напрягая мышцы рук и ног, останавливалась, передыхала и снова волокла.
Потом она сама Сеньку и выхаживала, уже после больницы. К нему домой чуть не каждый день приходила, убирала, повязки меняла, готовила, Малахая, да кур кормила. Такое вот небогатое было у Сеньки хозяйство. Пить не давала. А если просил сходить за этим самым, говорила строго без насмешки: " Не пойду. Поживи ты, Сеня, без неё, треклятой, хоть в ум войдёшь немножко. Ведь водка эта поганая из тебя не тебя делает. Разве ж ты в душе самоубийца? То-то. Туда ты ещё успеешь. Это здесь срок короткий, а там у них - целая вечность. Поживи, осмотрись, может, и понравится тебе безалкогольная жизнь."
Выжить Сеньке хотелось. Но ещё больше хотелось чувствовать, как обволакивает его кружево Алевтининых слов, ощущать её холодную руку на горячем то ли от болезни, то ли от Алиного прикосновения лбу. Он с ужасом понимал, что идёт на поправку, а значит, рано или поздно надобность в постоянной опеке отпадёт, и он опять останется один на один со своей непутёвой, никому не нужной жизнью.
Заговаривать ещё раз с Алей о своих намерениях он не отваживался. Аля же прогнала тогда его со двора и теперь-то с ним из жалости нянчится. Кому он нужен-то, косоватый, заикающийся уже не молодой мужик, да ещё и с вредной, как сейчас говорят, привычкой. Нет, больше говорить с Алевтиной на эту тему он не будет. Сердце не выдержит ещё одного отказа.
И однажды всё-таки настал тот день, когда Аля сказала: "Ну, что ж, Семён, похоже выходила я тебя. Ходишь справно, почти не хромаешь, температуры нет. Живи с Богом."
Семён неловко поцеловал ей руку, насупил брови и пробормотал, заикаясь больше обычного:" С-сп- спа-сси-бо, тебе, Аль. М-м-мо-жет осс-станешься, выйдешь з-з-за меня?"
- Бог с тобой, Сеня, разве такие дела так решаются? - И Аля выскочила за дверь, даже не обернувшись.
Неделю Семён ходил как потерянный. Тоска его заедала смертная. Но к Але, решил, ни ногой. Через неделю "не выдержала всё же душа поэта", купил-таки маленькую, остограмился и ... снова пошёл к сараю.
* * *
Очистившись электрическими разрядами раскаяния, я поднимался вверх. Пространство передо мной будто редело, становилось прозрачнее и лучистее, вместе с ним становилась прозрачнее и лучистее моя энергетическая субстанция.
- 18 -
Душа
Достигнув предела, как мне казалось, яркости, я понял, что нахожусь на новом этаже, именуемом УРОВНЕМ СОЗИДАНИЯ.
Меня встретила мама, светящаяся радостной мыслью: "Я горжусь, сынок, что ты с честью прошёл уровень Совершенствования.
- Откуда тебе это известно, ма?
- Я же наблюдала за тобой. Это моя добровольная миссия здесь. И потом, если бы ты не прошёл с честью предыдущий этаж, ты бы не смог оказаться на этом. Ведь это этаж более тонких энергий.
- Действительно, я как-то даже не подумал об этом. Было так больно, что эта боль заслонила все остальные чувства и мысли.
- Знаю, Игорь, знаю. Я ведь тоже прошла через все эти этажи.
- Мама, что ждёт меня на Уровне Созидания?
- До сих пор ты проходил слои испытания и очищения. Этаж Созидания - это качественно новый уровень состояния души. Твоя душа готова к действию.
- К какому действию, мама? У нас же нет рук, ног, тел. Как мы можем действовать?
- Мыслью, мой мальчик, энергией мысли. Мысль, Игорь, на самом деле материальна. И ты это поймёшь на новом этаже.
Светящееся оранжево-жёлтое облако стало удаляться. Мысли мамы уже были не с ним. Она спешила по своим, пока ещё неведомым Игорю, неотложным делам.
И тут же моему взору предстала новая картина: Семён, почти трезвый, сидит в сарае, держа в руках верёвку и старательно вывязывает из неё петлю, время от времени примеряя её себе на голову. В ужасе я ощутил не то что бы страх, но неприятное чувство замкнутости пространства. Зачем мне снова показывают эпизод Сенькиного самоубийства? Я ведь только-только видел всё это. Зачем меня водят по замкнутому кругу?
И вдруг меня буквально пронзила мысль. Я даже не понял, догадался ли я сам, или мне кто-то невидимый подсказал. Ну, конечно же, этаж Созидания, этаж действия. Неужели я смогу что-то изменить силой мысли в судьбе Семёна? Вопреки здравому смыслу во мне крепла уверенность, что не только могу, но и должен предотвратить страшный вариант сценария Сенькиной жизни. Но я не знал, как. Я не видел способа остановить Семёна. А Семён, между тем, уже прилаживал верёвку на крючок для мотыг. Затем не спеша побрёл к будке Малахая, снял собаку с привязи. Малахай истошно завизжал, неистово завилял хвостом, предчувствуя что-то неладное, и всё норовил подпрыгнуть и лизнуть хозяина в щёку, пытаясь изо всех своих собачьих сил увести его от беды. Потрепав пса по загривку, Семён побрёл в курятник. Видно, решил и кур на свободу выпустить. Если бы сейчас кто-нибудь из соседей или прохожих увидел бы Семёна, никому бы и в голову не пришло, что тот готовится к смерти. Ходит человек по двору, делает свои хозяйские дела. Но я-то видел, как наливается свинцом Семёнова аура, как тяжелеет, тускнеет его душа - видел в красках, причём в четырёхмерном измерении.
Не знаю, как пришла ко мне спасительная мысль... Но я вдруг в мгновение ока оказался в своём доме, где на кровати в спальне тихо, неслышно спала, накрывшись одеялом, Аля. Я тут же увидел новые проблески цветов в её ауре. Это были бледно-фиолетовые, светло-розовые россыпи нежности, жалости, доброты. И я мгновенно понял их происхождение.
- 19 -
Душа
В жизни Али появился Семён, которого она по-женски жалела и которому относилось с нежностью и участием.
Аля спала. Я уже знал теперь, что душа спящего человека более независима от его тела, нежели бодрствующего. Это души ловят сновидения и образы и могут даже перемещаться в иные миры. Алина душа была при Але, это я видел чётко, как и тот мир, который Аля видит во сне. Её мысли метались по закоулкам памяти, она то вспоминала эпизоды нашей былой жизни, то баюкала у кроватки маленькую Веруню, то вдруг, без переходов перемещаясь во времени и пространстве сидела возле больного Сеньки и пела ему колыбельную.
Нужно было проникнуть в Алин сон. Во что бы то ни стало проникнуть и предупредить её о Сеньке. И я всеми фибрами души ( о, как я теперь понимал, что означает на самом деле это расхожее словосочетание) напряг свою энергию и физически ощутил, как сливаются во мне три её ручейка - энергия мысли, энергия чувства и энергия действия. Долго ли, коротко продолжалось это слияние, это напряжение всех моих сил, не знаю. Я потерял, в который уже раз, счёт времени. Но я пробил оболочку Алиного сна. Аля не удивилась, увидев меня:
- Ты зачем здесь, Игорь, - только и спросила. И я ответил:
- Аля, я вижу, что Семён готовится сейчас повторить попытку самоубийства.
- Что же мне делать?
- Проснуться, Аля, срочно проснуться! Он нуждается в твоей помощи.
И с этой мыслью я "выскочил" из гало-круга Алиного сна.
Аля мгновенно открыла глаза, села на кровать, в недоумении окинула взглядом комнату и вдруг бросилась к двери, попутно натягивая на себя халатик.
Она успела. Семён как раз стоял уже на табуретке, держа в руках злополучную верёвку. Алевтина кинулась к нему, выхватила верёвку и, обмякнув, упала на топчан и тихо заплакала, дрожа по-девичьи худыми плечиками. Сенька был подавлен, обескуражен, удивлён, откуда у него в сарае средь ночи появилась Аля. Он так растерялся, что вместо нужного спасибо вдруг выпалил:
- Аль, а ты как здесь? Как ты узнала. Аля подняла на него заплаканные глаза:
- Сон видела, Сеня. Будто Игорь мне говорит, что ты снова за своё - к самоубийству опять готовишься. Чётко его видела, как в жизни, и говорил он как-то очень ... целенаправленно, будто для этого и пришёл, чтобы сообщить. Я сразу проснулась и к тебе.
- Это как же понимать, это у тебя интуиция такая, да? - спросил Семён, ещё не осознавая, что от страха, неожиданности, а может, от радости, перестал заикаться.
- Нет, Сеня, это не интуиция. Я думаю, это тебе и... мне, наверное, тоже Горя помогает. Видит он оттуда наши мытарства, вот и помогает.
- Ну уж... это что-то... слишком ты как-то... Не верю я в призраков, в загробную жизнь.
- Да ведь и не было ни каких призраков, Сень. Сон был. Вещий. И в этом сне Горя вдруг появился, я и не ждала, другое что-то совсем снилось. А Горя и сказал про тебя, вижу, говорит, что Семён снова к самоубийству готовится. И ведь правду сказал, чистую правду.
- 20 -
Душа
Не приснись он мне, Сенечка, сегодня, был бы ты сейчас покойником.
Сеня зябко передёрнул плечами и посмотрел вверх, на небо:
-Спасибо, Игорёха, если так. А ведь я тебя не очень-то при жизни ценил, завидовал, наверное. Твоему счастью с Алей завидовал. Уж прости, вышло так, что одну женщину мы с тобой любили...любим... или, а, запутался совсем. - И уже обернувшись к Алевтине, спросил, - как теперь жить-то будем, Аля? Жизнь не в жизнь мне без тебя. Знаю, что не любишь, Горьку забыть не можешь, да ведь сама сказала - помогает он нам. А на счёт любви, так моей одной на двоих хватит. Ведь вижу, заботишься обо мне, вон аж ночью прибежала, значит не совсем я всё же тебе противен. А пить, Аля, я не буду, ей крест, не буду, вот увидишь. Перед Игорёхой говорю, если он нас видит сейчас.
Семён замолчал, сам удивляясь такой длинной тираде, которую только что произнёс. Откуда только красноречие взялось.
- Сеня, а ведь ты не заикаешься, вот где чудеса-то, Сень, - Аля радостно засмеялась, а отсмеявшись, прищурила раскосые миндалевидные глаза и серьёзно глянула на Семёна:
- Ну что ж, давай попробуем.
... И я увидел, как засияло вокруг неё розово-фиолетовое свечение. Мне не составляло труда догадаться, что Аля, моя Аля, рада предложению Семёна. А Семён расцвёл коралловыми лучами любви и счастья. Сенька Крылов, наверное, впервые за многие-многие годы был счастлив.
Я не испытал ревности и даже сам был удивлён тем радостным благолепным чувствам, которые переполняли мою душу. Я только что спас Сеньку от преждевременной греховной смерти. И спас их обоих от одиночества и неприкаянности.