Носова Наталья Николаевна : другие произведения.

Простая жизнь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Читать про обыкновенных живых людей - никогда не надоедает. Потому что каждая судьба уникальна, как отпечаток ладони. Никто не знает свою дорогу и ничего нельзя вернуть...

  Наталья Носова
  Простая жизнь
  
  Над деревней толпились длинные летние сумерки. Уютно пели какие-то жучки или сверчки. Пахло сырой травой и дымом. Мелкая кудлатая собака кружилась вокруг картонного чемодана, потому что внутри лежал завернутый в чистую тряпку кусок сала. Чемодан стоял на крыльце, готовый покорять Москву. Танька Рублева, высокая белобрысая барышня с правильными крестьянскими формами, тоже старалась быть готовой покорять, но ничего не получалось. Страшно. Страшно одной уезжать из дома, от мамки с папкой, в какую-то чужую Москву и устраиваться там насовсем. Как будто она умеет устраивать свою жизнь! Как будто она уже взрослая, а не вчера закончила школу! Семнадцать лет здесь жила и горя не знала, а теперь вот... собирайся, выросла...
  Танька, чтобы снова не заплакать, присела возле собаки, запустила пальцы в кудрявую шерсть и повернула к себе умильную морду. Морда смотрела на Таньку со спокойным обожанием. У собаки всегда было одинаковое настроение. Таньке показалось, что собака пожала рыжими плечами и на прощанье слегка кивнула ей, подметая хвостом пыль у крыльца. Намекая, что ничего ужасного с Танькой не происходит.
  Тогда Танька тоже взмахнула хвостом на затылке, улыбнулась в ответ, почти без слез попрощалась с матерью ("а не глянется, тык вернесси взад, делов-то!") и легко запрыгнула в кузов грузовика. Отец подал ей чемодан и сел в кабину, рядом с дядей Славой. Грузовик задергался, захрипел, и потрусил, переваливаясь по грунтовке, на станцию, откуда через два часа на поезде помчится Танька с картонным чемоданом в новую отличную жизнь.
  Всю дорогу Танька настраивалась. Ну Москва, ну и что? Все туда едут и никто не жалуется. Из ее класса больше половины уже впахивают на московских фабриках и стройках. Каждый июнь из деревень тянутся в столицу поезда с выпускниками и кошелками. Ну бывает, кто-то спивается, однако никого еще не убили и не посадили. Вон Танькина одноклассница Ленка Измайлова, двоечница и плакса, читать в пятом классе научилась, однако ничего, устроилась гардеробщицей в бане Звездного городка. И уже видела живого космонавта! Бабка ее хвасталась. Фамилию Ленка не запомнила, но точно космонавт - в форме был (в скафандре, должно быть).
  А Танька тем более не пропадет. Научится растягивать слова по-московски, купит сумку женскую с длинным ремнем, отвыкнет здороваться с каждым встречным, да и заживет припеваючи. Начнет зарабатывать и матери отсылать, а потом, глядишь, на машину отцу накопят вместе, а не захочет отец ездить, так брату. Вся деревня обзавидуется! Матери лишь бы "не хуже других", а Танька будет лучше многих! Москва же! Страшновато, конечно, но, главное, Валерик же будет рядом!
  С Валериком они вместе все решили. Валерик старше, в армии служил. Научился там играть на гитаре проникновенные любовные песни: "Наташка, моя Наташка, не девушка, а ромашка...". Для Таньки он любезно переделывал: "Танюшка, моя Танюшка, не девушка, а кукушка...". Танька в шутку обижалась: почему кукушка? не уважаемая вообще-то птица. Валерик смеялся и непонимающе смотрел в серые глаза: "Ну Тань... Это ж писатель песню придумал, я ж не могу так! Ну давай, "подружка", хочешь?" Танька бы лучше хотела "невеста", но тогда получалось нескладно. Хорошо еще, не "старушка". В рифмах она получше него разбиралась, да разве это важно? Пусть поет, что хочет, лишь бы для нее. Лишь бы от сердца в живот, пересекая дыхание, катилась круглая, как грецкий орех, блаженная маета, и, распадалась бы на дольки и фрагменты в глубине Танькиного тела, а она бы сладко тревожилась и смутно мечтала соединить все части в какое-то непонятное, но прекрасное целое.
  Валерик мечтал о Москве. Там настоящая жизнь! Там горячая вода, отсутствует чернозем и никаких свиноматок. Он убежденно внушал это разомлевшей Таньке, сосредоточенной на томительном гудении внутри себя. Она соглашалась. Ему лучше знать. Он умнее, к тому же мужчина. У них в семье всё отец всегда решал, никому при нем даже голос повысить не позволялось, и жили поэтому хорошо.
  Уговор был: Танька поступит в училище, а Валерик в сентябре выроет матери картошку, и приедет устраиваться в автопарк. Хоть слесарем, хоть водителем, он в армии грузовик водил, и автобус, значит, сможет. А когда они поженятся, им дадут семейное общежитие, может быть, даже целую комнату!
  
  ***
  Но пока что дела не ладились. Превращаться из "версты коломенской" в "интересную москвичку" оказалось непросто и небыстро.
  Вторую неделю Танька торчала в Москве и изнемогала с непривычки от прелестей городской жизни. Которую она не знала и не понимала. Она мучилась от тошной асфальтовой жары, в которую превращается блаженное летнее тепло, попадая из деревни в город. Слишком много незнакомых людей окружали ее, обтекали со всех сторон, толкали в спину, пыхтели в затылок. Тане хотелось уединения, простора, но люди теснили ее, сжимали, затискивали. И за околицу не выйдешь подышать. Машины, лифты, эскалаторы метро - ко всему требовалось привыкать, преодолевая страх и смущение. Даже к автомату с газировкой.
  А еще неудобная одежда, которую разок ради праздника еще можно потерпеть, а москвички носят целый день с утра до ночи. Короткие юбки, да притом в складку, чтобы любой ветерок уж точно оголил по пояс, расклешеные штанины такой ширины и длины, чтобы кто-нибудь непременно наступил и испачкал, туфли на платформе, подворачивающие неумелые ноги...
  Таня купила тоже в Гуме модные вещи, не за раз и не за два, конечно, пришлось поездить, да в очередях денек-другой пожить, но в деревенском самошитом ходить - и думать было нечего. Особенно осенние сапоги тяжко дались, слишком шикарные, итальянские! Две женщины перед прилавком подрались из-за размера, милиция приходила. Тане достался 39 размер, немного кому так везет свой размер купить. Берут любые, какие дают, для родных или на продажу. Но жали сапоги неимоверно, маломерки оказались, а сорокового не было.
  Деньги Тане вручил отец, продал удачно телку стельную и все до копейки ей отдал. Старшие братья оба зарабатывают, младшим в Москву не ехать, замуж не выходить, а для дочерей отец ничего не жалел.
  Возвращаясь после блуждания по улицам и магазинам в теткин Пашин перенаселенный дом барачного типа, Таня надевала для разнашивания инквизиторские сапоги, садилась у вечереющего окна на мешок со своей постелью, матерью заранее собранный, и принималась скучать по своим. По деревне, по воздуху, даже по кошке без названия, умеющей подбирать языком молоко прямо с досок пола. Двухэтажный деревянный дом на московской окраине зарос по уши всякой некультурной чепухой, березы нависали сверху, сирень и акации загородили все окна, лопухи лезли на подоконник. Темно, пыльно, тесно. Она бы полетела сейчас пешком домой, без билета бы добралась, только чтобы поглядеть, как небо, куда ни глянь, касается полей... Но Валерик же!
  Если бы не он, она бы плюнула и на переполненную столицу, целиком как огромное общежитие, и на рабочее образование, и на ГУМ тоже. Можно и в райцентре сельскохозяйственный техникум окончить. Работать в колхозе, а жить дома, рядом с мамкой, с отцом, носить ситцевые платья, а не из электрического кримплена, ходить босиком по траве, а не в давящих колодках на пядь выше земли. И в любой час видеть ничем не заставленный горизонт, даже не видеть, а знать наверняка, что ничто не мешает им смотреть друг на друга, когда вздумается.
  Танька вздыхала и подбадривала себя - нужно просто привыкнуть, это только поначалу сложно, а потом ее за уши от города не оттащишь! Забудет свекольные грядки в полтора километра и коровий сарай с навозом, как страшный сон! Будет в отпуск приезжать с маникюром, с подарками, и с Валериком!
  ***
  Она все сделала, как договаривались. Все документы в строительное ПТУ подала в срок, прошла собеседование. Как - Таня не помнила с перепугу. Оставалось дождаться своего провинциального лимита. Если взяли, тогда еще в общежитие надо поселиться.
  Наконец вывесили списки. Таньку зачислили и дали комнату в общаге.
  Бросив вещи кучей, не дожидаясь знакомства с соседками, она понеслась на вокзал. И на четыре часа застряла там в глухой безбилетности. Но уехала все-таки, в час ночи на сидячем месте. До рассвета уползли назад дачи и желто-серые земли, ушли в ночь, а под ранним солнцем широко разлеглись - зеленые на черном, желтые на черном, серые на черном - любимые горизонтальные картины. Танька представляла, как скакнет со ступенек автобуса прямо на шею Валерику. Сегодня можно при всех, пускай смотрят, пускай даже матери доложат, она ведь в Москве будет жить! С Валериком! С ним и в Москве очень здорово! И жениться будут там, в каменном зале для бракосочетаний, с настоящим оркестром и цветами, и незнакомая загсовая женщина в красивом платье скажет им торжественную речь.
  Не то, что председатель колхоза Димитрий Иванович, у которого не поздравление даже, а растерянное мычание "ну вот, эт самое, дык што жа... записалися вы нонче... проздравляю как водицца... не жальтесь таперя...".
  Хотя умный мужик и образованный, в институте год целый проучился. Когда деревенские расписываются, бабка Фрося каждый раз волнуется очень и потому моет пол в сельсовете раза по три, щедро поливает цветы, протирает перильца у шатких ступенек узкого крылечка. Невесты насухо подбирают длинными белыми подолами оставшуюся на полу влагу, пачкают мокрыми перилами пафосные перчатки, кто сумел раздобыть, и незаметно принюхиваются к смеси запахов хлорки и сырой земли в горшках. Какой это праздник! Скудость одна.
  От этих мыслей Таньке стало вдруг стыдно. Вообще-то ей всегда нравились деревенские простодушные, искренние свадьбы. Но теперь-то она почти москвичка. В городе, наверное, все по-другому, нарядно, чисто. Говорят, даже машину можно нанять.
  Глядя в вагонное пыльное окно на просыпающееся небо, она вспомнила, как пять лет назад старший брат женился, перед самым Новым годом, постом. Мать поджимала лицо, неладно ей, невовремя, но невеста ждать никак не могла, а сельсовет, слава богу, без постов работает. Платье шила невестина тетка из области, огромная и басистая, как генерал. Завидев братову Ленку на остановке, она и не кричала вовсе, спокойно произнесла, но все здоровое село услышало: "Ленка, позорница, да ты в платье не влезешь!".
  Снег лежал уже нормальный и мороз встал приличный. От Дальней деревни ехали на санях, правил Колька Алексеев. Очень за лошадь переживал, как бы не околела в холод такой, но ему бы и так налили, мать две фляги нагнала. В свежекупленной, ни разу не стиранной телогрейке, обрадованный Колька встал на ноги, хлестнул кобылу и хотел было песню разудалую исполнить, но лошадь дернула, сани тряхнуло и все вывалились в новенький сугроб. Жених в самом низу, в карманах пиджака снег, во рту снег, волосы мокрые, лицо красное, а ведь трезвый еще был! Таня с сестрой Веркой и братьями смеялись так, что обессилели, ноги не держали, ползли потом за санями прямо в платьях, увалялись до трусов. Конечно, грех большой, а брат с женой все-таки живут дружно и уже второго родили.
  От хороших воспоминаний, от радостных перспектив и от того, что она почти приехала, Танька вприпрыжку, почти не касаясь земли, доскакала от поезда к автобусу. Еще полтора часа и дома!
  К автобусу Валерик встречать не пришел, зато на остановке стояла мать. Танька значения не придала, мало ли зачем она прителепалась в село.
  Деревня Дальняя располагалась в пяти километрах от центральной колхозной усадьбы с автобусом и магазином. Непосильный для любого горожанина, и почти незаметный для деревенских ног путь: через машинный двор, асфальтовой дорогой, грунтовкой, тонким леском и виляющей тропкой. Рублевы ходили этим путем чуть не каждый день. В их деревне остался один обитаемый дом, а из достопримечательностей - только старая овчарня на двести бараньих голов.
  Мать, вероятно, пришла в магазин, либо к тетке Маше, сестре своей, заодно и дочку встретила. И пока до дома час шли, взволнованная Танька болтала без умолку: то вспоминала свое просторное детство, то вслух планировала новую жизнь, и совершенно не замечала мамкиного сдержанного настроения. Александра пыталась сосредоточиться перед нелегким разговором.
  И только увидев странный взгляд отца, в котором смешались сочувствие, тревога и некое удовлетворение "а мы ведь предупреждали, что от этого... паразита добра не будет...", она обернулась к матери и легко спросила:
  -Мам, ты чего? Верка, что ли, замуж выходит?
  Спросила в шутку, думала, Александра опять загундит, что негодно младшей Таньке вперед старшей Верки расписываться, а попала матери в больное место.
  Александра от неожиданности распустила сложенные к животу руки и в растерянности все сразу и выложила, без подготовки:
  - Так-то оно так, дочка... Да только... за Валерика твово. Она блажная, ты видишь...и дите ужо...понесла шалашовка...
  Таньке стало тесно. Невесомый воздух превратился в плотную душную воду. Вода обняла и сдавила Таню, выталкивая из груди выдох и не давая сделать вдох. Перед глазами задрожали противные стеклянные пружинки, ноги отяжелели, и она свалилась на лавку. Мучительно вдохнула, наконец, тяжелую воду и сказала сама себе:
  - Это, наверное, он с самой Пасхи с ней... А я-то...
  Мать, терзаемая жалостью, бросилась утешать:
  - Да ну прямо-таки, ога, так он и стал с ней ходить. Нееет. Один раз было-то! Сама призналась. Подвыпили, мол, в праздник-то, да и бес попутал. Она бесится, что замуж никто не берет, а он тоже... хорош...гнилой парень, что и говорить...
  Александра только иконам в горнице признавалась, что не по сердцу ей старшая дочь, похожая на отцову родню, жадную и склочную. Верка была у них самой красивой и самой дурой. Глупость ее была какая-то агрессивная, миловидностью не компенсировалась, как у других и бросалась в глаза при первом же контакте. В деревне все бабы разговаривали громко и с нажимом, но ничего обидного обычно в виду не имели, за исключением особых случаев забредания чужой коровы в свой огород, либо своего мужа в чужую горницу. Но голосистая Верка умудрялась с первых же слов оскорбить либо высмеять даже малознакомого собеседника, не щадя ни возраста, ни пола. Кому приятно? Неизвестно, кто и как уронил ее в детстве вниз головой, ребята Рублевы все спокойные уродились, послушные, а Танька вообще добрая, доверчивая, но Верку обходили десятой дорогой и парни и девки. Никто ей, кроме самой себя, не нравился.
  Учиться она не хотела наотрез, школу окончила только благодаря халатности учителей, да еще презирала их за грамотную речь и добровольное чтение книжек. Одноклассницы ее, напряженно расталкивая тугие деревенские извилины, осиливали и техникумы, не говоря уж про курсы всякие и, глядишь, кто в конторе на машинке стучит, кто на элеваторе приемщицей, а Верка все в поле со старухами, где вообще никакого ума не требуется: рви пырей и клади под ноги.
  Совсем другое дело Танечка, веселая, родная, вылитая Сашенька тридцатых годов. Только Сашеньке тогда повезло больше, чем Таньке. Ее отец в 18 лет просватал за Ивана, а с дочкой посоветоваться позабыл, закрутился в мутном времени. И ничего, шесть человек детей, считай, вырастили и никогда не ругались, и достаток был. А нонче вот - жалко, жалко свое дитя, другим дитем обиженное, и что ни сделаешь, все нехорошо, не одной, так другой достанутся слезы и сокрушение...
  Если бы не Танька, оно, конечно, неплохо: Валерик единственный сын в обеспеченной семье. Его мамка, помимо самогона, занималась поросятами в крупных масштабах и в любое время года у нее имелось не менее десятка округлых, приятных на ощупь обреченцев на продажу. Над этим трудились три или четыре устрашающего вида свиноматки в просторных закутах с освещением. Заполучить такого зятя значило пристроить глупую Верку в сытый, устроенный дом, и делиться ни с кем не надо. Куда уж лучше-то! Единственный минус-это сам Валерик, с ног до головы сплошной минус, но тут уж ничего не поделаешь, своей головы не приставишь, никто его девкам не навязывал, сами выбирали. Гад ползучий, заместо мозгов мамкин самогон на грузинском чае...
  Танька меж тем встала, подхватила неразобранную кошелку и пошла. В избу не зашла, хотя Верки там не было. Верка в это время у Валерика ругалась насчет свадьбы с одуревшим от внезапных перемен женихом. И его родителями заодно.
  Александра заголосила вслед: "а обедать-то! Отец, куда она? Доченька, да как же!...". Танька не обернулась. Отец сидел на лавке, свесив руки и смотрел в сторону.
  Мать догнала, сунула деньги. Потянулась вверх, поцеловала длинную дочь, куда достала, оставила на подбородке мокрый след.
  Танька, глядя внутрь себя, поплелась, не попадая в пьяную тропку, напрямик через поле, в свою Москву.
  До автобуса оставалось три часа. Можно было потолкаться пока в магазине, но там люди. Привяжутся обязательно. Всем интересно, все уже в курсе, какая драма разыгралась.
  Танька в оцепенении зашла на кладбище. Проведала в дальнем углу своих деда с бабкой, которых видела в лицо только здесь, на новом памятнике, походила среди безалаберно разбросанных где придется могил - между некоторыми и не протиснешься, никаких дорожек нет. Двинулась уже было к выходу, но столкнулась с юродивой Шурой, бродившей целыми днями по селу и часто навещавшей усопших в поисках свежего приношения. Шура всегда ходила с длинной палкой, к концу которой привязана была еще одна палка поменьше. Конструкция моталась над шуркиной головой и таким образом отгоняла от нее нечистую силу. Встретив человека, Шура махала угрожающе своей клюкой, и неразборчиво, но страшно произносила какие-то длинные без пауз хриплые слова. Но никто ее не боялся, кроме маленьких детей, потому что неизвестны были случаи, чтобы палка-оберег применилась и нанесла какие-либо травмы, кроме эстетических. Шура была безобразна от своей врожденной болезни и неприятна от полного пренебрежения правилами приличия. Проще говоря, она редко мылась, не стриглась, носила, что добрым людям не пригодилось на тряпки, и смены не имела.
  Танька отшатнулась и попятилась от вида и запаха сумасшедшей Шуры, а та, никогда не пристававшая к односельчанам на кладбище, остановилась, выставив вперед свою защиту. Стояла и молча смотрела и Таня вдруг заметила, что безумная старуха, которую она с малолетства помнила, совсем нестарая, лет не более сорока. И волосы у нее такие же русые, как у Тани, только грязные и свалявшиеся. Смущенная этим открытием и близостью сучковатой палки она все пятилась назад, пока не забилась в глухой угол между оградой и колючим кустарником. Шура сделала движение вперед и произнесла негромко и понятно: "Нет счастья, девка. И благодати нет".
  Таня все-таки испугалась. Пониже крестика в центре груди заныла горячая точка. Она рванулась мимо Шуры по узкой дорожке, чудом не дотронулась до ее многослойных хламид и выскочила на свободу. Вздохнула сильно и оглянулась. Шуру больше не увидела.
  Таня не запомнила, как произвела все дорожные манипуляции: зал ожидания, билетная касса, общий вагон. Вся страна семидесятых ехала из прошлого в будущее в общем вагоне. Коммуналки, общаги, очереди. Старики с мешками, дети в пеленках, тощие интеллигенты с газетками, одинаковые работяги в единственных сапогах - все проводили неповторимые свои жизни вместе, бок о бок, касаясь плечами, характерами, нервами, и ничего не могли с этим поделать. Коллектив, эвфемизм бессмысленной толпы, правил миром, залезал в постели, считал чужие деньги, мучил и убивал уникального от рождения человечка, заталкивая его в большинство. Обратно никто не возвращался.
  Таню закручивали в проходе, задвигали чемоданами, свешивали ей в лицо сверху руки, и ноги, и мешки. Она смогла забиться в уголок и всю ночь без сна в нестихающем шуме, ерзая пальцами по ненакрашенным глазам, прощалась со своим милым детством.
  ***
  Приехав в общежитие, она улеглась на кровать среди наваленных подушек и мамкиных одеял, свернулась, как собачонка и приготовилась страдать.
  Молодой здоровый организм - это такое счастье! Страдания ему плохо удаются. Проснулась Танька часа через три от того, что пришла соседка Даша, мелкая девчонка с веснушками и нелепой химией на голове. Уже городская. Они виделись мельком позавчера при заселении, только волосы у Даши тогда были обычные, в простецкой косе. Заметив движение сбоку, Даша вздрогнула и рассмеялась:
  -Ой, я тебя сразу-то и не заметила в куче... Ты чего лежишь среди дня, не заболела ли?
  Таня вспомнила свою беду. Подумала, что ни за что не станет делиться самыми задушевными переживаниями с первой встречной, почти незнакомой соседкой. Вздохнула горестно и рассказала Даше все: про гадину Верку, подлого Валерика, про свои мечты... Показала даже мутную фотографию.
  -Да я ведь только из-за него и поступила, на что мне это? Мне домой надо, а как теперь?...
  Даша слушала вдумчиво, кивала, держала за руку, как старшая. Даже глаза намокли от сопереживания. Потом мягко сказала:
  -Нет, Танюша, нельзя тебе сейчас домой, сама знаешь. Здесь тебе лучше будет! Ты попозже это подумаешь. Ты, знаешь что? Ты меня выручишь сегодня? Давай - подруги?
  Круглая мохнатая голова, круглое рязанское лицо с постоянно летящей через него улыбкой, от глаз к губам, даже при серьезном разговоре, одежда из детского мира - тридцать лет дружбы Танька помнила свое первое впечатление о подруге. И все эти годы Даша держала ее за руку, как большая. Хотя была моложе на полгода и легче на двадцать килограмм. До тех пор, пока, через много-много лет, Таня сама не выдернула руку, опасаясь увлечь за собой Дашку туда, где нормальным людям делать нечего.
  К вечеру Таня перестала плакать, обпилась чаю с вареньем двух производителей, похвасталась соседке своими московскими обновками. Отдала в долг суровые итальянские сапоги.
  И пришли парни, настоящие, городские, в рубашках с воротниками и брюках на ремне. Дашу пригласили погулять знакомые земляки, год уже отучившиеся, но только их двое... Втроем гулять - нелепо, а два на два - в самый раз! Таня выручила.
  Они вчетвером гуляли по бульварам, ели мороженое и пили квас из бочки. Ребята оказались простецкие, веселые, Москву ругали, Дашу хвалили, а Таньку слегка стеснялись, потому что она все больше помалкивала и к тому же оказалась на полголовы выше обоих парней. Она вела под ручку чернявого усатого Володю и молча удивлялась: ну чем вот этот Володя лучше Валерика?! Да ничем, даже хуже, поскольку Валерик играет на гитаре. И стоило ради этого ехать в такую даль, отрываться от мамкиных блинов, чтоб плестись на полусогнутых, стараясь казаться пониже?! Это все не то и не так! Да и какие это москвичи?! Говорят "ндравится" и "цвяточки", а пятиэтажное общежитие называют "наша изба". Очень смешно. Нет уж, раз приехали, живете здесь постоянно, так надо же соответствовать! Стараться хотя бы. Танька в Москве без году неделя, и то приличней выглядит. А через год и вовсе будет ничем не хуже девушек с постоянной пропиской!
  ***
  Началась московская жизнь. Танька с легкостью осваивала хитрые премудрости малярно-штукатурного дела, работала с удовольствием и не уставала. Мастера хвалили ее за выносливость и покладистый характер. Руки любили любой инструмент, крестьянское тренированное тело позволяло без усилий часами белить потолки над головой, стоя на шатающейся стремянке, либо вприсядку красить плинтуса. Ей нравилось превращать корявые, скучные бетонные стены, об которые запинается ладонь, в отшпатлеванные, загрунтованные и выкрашенные светлой краской поля, по которым хоть яйцо кати. Обои клеить не так интересно. Хотя иногда попадались красивые. Танька каждый раз удивлялась контрасту голой и оклеенной комнаты. Вот только что - серая сырая темница, и вдруг, за несколько часов - шкатулка в розовых цветочках или зеленых листьях. Но стоящие обои встречались редко. Отделывали квартиры в новых панельных домах, в которые вселялись коммунальные и барачные люди, падавшие в обморок от одних слов "отдельная квартира". Какие им обои вообще.
  Бригада подобралась хорошая, Дашка, конечно, бригадир. Трепались, смеялись, дурачились на работе, как дети. Все только после школы, дети и есть. Таньке нравилось одной делать комнату, и чем больше, тем лучше. Она раскладывала свои чистые валики и шпатели на газетку, повязывала платок и долго, слишком тщательно для чужих жильцов, возилась со стенами и оконными рамами.
  К лету деловая Дашка стала находить им халтуры. Танюшкина придирчивость оказалась весьма кстати. Заказчики платили живые деньги и ожидали за них увидеть мини-дворец вместо малогабаритной двушки с потолками два пятьдесят. На одной квартире, у отставного полковника чуть ли не КГБ, (как в бригаде шептали), Таня впервые увидела кафельную плитку, небесного цвета, гладкую с лица, шершавую с изнанки, как лист мать-мачехи. Полстены в ванной было покрыто голубой красотой. Танька посмотрела и ахнула. От плитки, а еще от вопиющей невертикальности черных швов.
  -Ой, а чего же криво-то...- вырвалось у нее, и за спиной кто-то тут же злобно ответил:
  -Дак вот работник у нас такой, придурок...
  Она обернулась. С плиткой в руке стоял мужчина. Именно не парень в спецовке, не "мужик" и не "работяга", как звали их всех клиенты, а мужчина, высокий и красивый. Бригадир каменщиков Алексей Лосев. Он был постарше Тани лет на пять, разрядом повыше, и совсем незнакомый, хотя на бесчисленных собраниях в строительном тресте она, кажется, изучила со скуки всех.
  Алексей налюбовался, плюнул, и аккуратно опустив кафель в коробку, скрылся в квартире. Таня еще не успела воды в ведро набрать, как он вернулся, таща за грудки неказистого короткого мужичка в кепочке. Дотащив до входной двери, отпустил, чтобы развернуться, и мужик немедленно повлекся вбок и вперед, ловя рукой какую-нибудь опору. В дверях дядька уперся враспор конечностями и стал выступать о правах и обязанностях, наотрез отказываясь выметаться с объекта. Алексей Лосев взбесился от такой наглости, сжал зубы и кулаки, и пинком выпихнул непотребного мужика на лестницу.
  Как ни в чем ни бывало культурно кивнул Тане, и они разошлись по рабочим местам. Тане досталась проходная, огромная комната, а в соседней спальне тихо переговаривались электрики:
  -У него внук родился, ему что, и не выпить теперь? Видали, у него аж глаза белые сделались, чистый зверь... Да переложил бы Юрец ему стену, что, не переложил бы, что ли...
  -Не, ребят, коли бабы не дают, тут Юрец не переложит ничо...
  Заржали и замолчали. Танька пожала плечами: мужики хуже баб сплетники. Быть такого не может. Вон какой красавец и в рубашке - это на стройке-то.
  ***
  В работе и общажных посиделках дни летят быстро. В деревню Таня два отпуска не ездила. Боялась Верку с Валериком встретить. Все реже писала матери письма, все спокойнее читала ответы, уже и без слез. Знала, что родился "плименник" Саня, что сестра с мужем "хучь и живуть как кошка с собакой, а в москву хотится обоим". Скучала по деревне отчаянно, сны видела такие, что век бы не просыпаться. На месте оторванных по живому корней в душе остались ноющие трещины и никак не заживали, не затихали.
  Но годы шли, образовался московский быт, возникли друзья-товарищи, появились деньги. Танька полюбила метро и обзавелась "своими" спекулянтами, продававшими втридорога все, что угодно: от синих джинсов до ковров на стену. Девчонки из бригады то и дело выходили замуж, оседали в декрете. Приходили на работу новые, а их с Дашей так никто разлучить и не пытался. На вечеринках и попойках Таню теперь приглашали на танец не зеленые парни - слесари да сантехники, а бригадиры и прорабы, даже лысый инженер по коммуникациям не раз подкатывал.
  Однажды на пьянке по случаю юбилея треста подошел Алексей Лосев, непроницаемый, как всегда, но танцевать не повел, а попросился серьезно поговорить.
  -Говори! Я сегодня добрая, - весело откликнулась Танька, но Алексей даже не улыбнулся, пригасив ее веселье. Задумчиво потрогал Танькин локоть и повел из трестовской столовки на свежий воздух. На улице было тепло и свободно, июньские сумерки занавесили подступающие со всех сторон многоэтажки, и казалось, что за туманом никакого города нет, одна лишь равнина и долина до горизонта.
  Оказавшись с Таней наедине, Алексей как-то потерялся, покраснел, заелозил руками, поправляя волосы, пиджак, платок в кармане... Она взирала с недоумением и слегка сверху вниз, а он, устроив, в конце концов, руки за спиной, не глядя ей в глаза, смущенно промолвил:
  - Танечка, ты только не подумай чего плохого... Я на частной живу. Стаж с пятнадцати лет... А в профкоме квартиры будут распределять. Я и подумал. Ведь двухкомнатную можно... А ты мне нравишься, давно, правда! Ты такая... красивая и хорошая!
  Таня обомлела. Завертела поясок на крепдешиновом платье, подумала, что коротковато платьице, зря отрезала.
  Это он предложение делает?! Мамочки... Вот так прям с ходу?! А погулять? Да и... с какой стати?!
  -Ты подумай, Танюш. Время есть пока, - окрепшим голосом, с облегчением от закончившегося разговора, добавил Алексей и ушел. Таня, так и не сказавшая ни слова, осталась приходить в себя в одиночестве.
  Она решила не возвращаться на праздник. Пошла пешком в общежитие. Ей требовалось подумать. Шла долго, часа полтора, сначала в серых сумерках, потом в желтом свете фонарей. Свернула в неосвещенный заросший переулок перед общагой. Ничего вразумительного так и не надумала, ерунда какая-то получалась. Замуж?! Ни того, ни с сего... В переулке наткнулась в темноте на двух парней, вроде пьяные, шли обнявшись, но молча. Таня испугалась, прибавила шагу, туфли стучали, как сердце, на весь район, но парни даже не взглянули на нее. Зато она оборачивалась до самого подъезда. Неприятно как-то. Вот шла бы с мужчиной... И это была единственная оформленная мысль за пять километров размышлений.
  Необходимо было посоветоваться с Дашей. Таня вся извелась, ожидая напарницу. Услышав возбужденный рассказ подруги, занявший три минуты, умная Даша немедленно трезво все оценила и сообщила Тане, как они поступят. Если он ей в принципе ничего, пусть скажет, что, мол, вообще согласна, но не сейчас. Повстречаются по-хорошему, походят, попривыкнут и через годик поженятся. Чтобы как у людей. Тане идея понравилась прежде всего тем, что можно все отложить на потом, ничего пока не решать и спокойно ложиться спать. И чтобы как у людей.
  Однако уснуть не получалось.
  Замуж, конечно, пора, не то, чтобы хочется, но ведь надо. Зачем надо? Ну, так положено, все вон выходят. Хотя бы для детей. Детей же точно надо. И хочется. Хорошо, что мать далеко, только в письмах пишет, как переживает и молится, чтобы Танечка устроилась уже. Но ведь она и устроилась! Работа хорошая, нравится, и денег приносит немало. Комната десять метров на двоих. Все станции метро Таня выучила наизусть. В театре была. Собиралась на море с Дашей.
  Это же придется разъехаться с ней, переселиться в новую квартиру.
  Новая квартира! Собственная, двухкомнатная, с личной ванной, в которой полсотни людей не будут стирать простыни, охлаждать бутылки, и еще черти чем заниматься по ночам, а еще ведь и мыться.
  Своя кухня. Она сама ее покрасит и купит холодильник. Хороший, может, и не достанешь, а уж "Саратов" хоть завтра. Только жить там придется с молчаливым, замкнутым человеком, почти незнакомым, и, как ребята говорят, очень непростым. Что это значит? Профком Алексея обожает, как классного специалиста, к тому же мало пьющего, грамоты выписывает, в пример приводят. Может, поэтому работяги, завтракающие портвейном, его и невзлюбили? У них отличный парень - это свой, незамысловатый, а что хорошего в сложности и непонятности? Зато простота хуже воровства, говорят. Вон эти простые, дети природы в растянутых майках, в воскресенье с утра уже в слюни, ребятишек в ларек посылают, а жен матерят и лупят. И все соседи это с удовольствием наблюдают.
  А Танька с Алексеем пойдут в выходной по городу нарядные, с кружевной колясочкой, в ларьке купят мороженое, и разговаривать будут тихо и культурно. А привыкнуть к чему угодно можно, подумаешь, незнакомый муж, он не человек, что ли?!
  А как же любовь? Точнее, ее объективное отсутствие?
  Танька вздохнула с досадой - куда она денется, любовь-то! Выработается со временем. А пока что можно и без нее.
  ***
  Через неделю на объекте к ней подошел Алексей, как всегда побритый и в глаженой рубашке под спецовкой. Выяснилось, что Таня абсолютно рано обрадовалась, убедив себя, будто имеет год для сбора сил и мужества.
  Она еще не успела изложить ему дашин план в отношении их отношений, как он перебил ее по-деловому:
  -Таня, я был в профкоме. Надо решать. Дом сдают в сентябре. А в ЗАГСе быстро не распишут. Давай.
  Он требовательно посмотрел на нее.
  -Да не бойся ты, глупая, в Москве живем, Тань! - добавил зачем-то.
  Таня, сбитая с подготовленной позиции, совсем растерялась, забегала глазами и залепетала:
  -Но, как же так, ведь я думала, что есть время, я не могу так... а мы же плохо знакомы с вами...
  Он улыбнулся уверенно, никакого смущения от прошлого раза в нем не осталось:
  -Ну что ты, Танечка, уж на вы-то не надо! Познакомимся! Вот заявление подадим и сразу узнаем друг друга.
  На словах "узнаем друг друга" Таня почувствовала внутри движение теплого клубка, который медленно съехал по вогнутым линиям ее крепкого тела вниз и остановился, покачавшись из стороны в сторону, согревая и беспокоя Танькин молодой организм.
   Она храбро посмотрела на Алексея объективным взглядом и увидела, что на вид он весьма симпатичный. Высокий лоб подразумевает богатый ум, а некоторые залысины, намекающие на возраст, придают желаемой серьезности. И рост, и плечи... Приличный размер ноги... Если только это правда, что девки про это говорят...
  Такого в деревне сколько угодно можно показывать, и кому угодно. А кое-кто вообще от зависти удавится. Это вам не чумазая деревенщина, через слова мат, круглый год в телогрейке и зубную щетку никогда не видели. У Алексея даже запонки есть!
  ***
  Договорились, что свадьба будет маленькая, в общежитии, только молодежь. В конце августа поедут знакомиться с Таниной семьей. У Алексея никого не было, кроме сестры в Зарайске. Таня подготовилась отлично: и платье организовала, и туфли и даже фату с шитьем ей Дашка притащила, от какой-то кадровички осталась.
  Все прошло как по маслу. И, удивительное дело, некоторые годами ждут вполне заслуженных подарков от жизни, планируют, ерзают и получают не то, не тогда и не так. А Таня и помечтать не успела толком, а уже у нее в кармане образцовый муж и отдельная квартира!
  В деревне Алексей всем понравился. Да и как иначе! С ним рядом и поставить-то некого,- наодеколоненный, в костюме с галстуком, на одной руке часы, на другой Таня - тоже вся в городских тряпках, на каблуках. Мать с отцом не знали, куда усадить, чем угостить. И без того по младшенькой соскучились, а тут еще такие ошеломительные новости.
  Ночью мать Таню подкараулила в сенях с упреками, что свадьбы путевой не было, перед людями стыдно, но вышел отец, загремел на нее, чтоб не городила попусту. Не в свадьбе счастье.
  Спали за печкой, комната одна, хоть и перегороженная. Но конфузиться родителям было решительно не с чего, тела за занавеской лежали, не касаясь, как конфеты в коробке.
  Танька с удовольствием включилась в крестьянскую работу. Косила на рассвете ячмень, пилила с отцом дрова, разбирала захламленный всякой нужной рухлядью двор, полоскала у колодца в ледяной воде тонны тряпок. Она поняла, насколько тосковала все годы без деревни. Руки, приученные к валику и кисти, нисколько не забыли косу и тяпку. Привычные с детства движения расправляли плечи, ветер трепал волосы, Танька подпрыгивала и улыбалась.
   Алексей всего пару раз неохотно пошевелил граблями высохшее сено, предпочитая наблюдать за похорошевшей на свободе женой. На нее, босую и веселую, приятно было смотреть. Полюбовавшись с полчасика, Алексей уходил вдаль за деревню. Смотрел в бесконечное небо, лежа на траве, сидел на камне у пруда, швыряя камешки в густую воду.
  Мать снова тревожилась:
  -Что это он, а, Тань? Ходит куда-то, молчит. И все один...
  - А чего? - Танька легко пожимала плечами,- отдыхает человек. Он же не деревенский, мам. Ему это все,- она обвела рукой отца с топором, хрюшку с поросятами, навозный холм,- сто лет не уперлось.
  -А как вы живете-то дочка?- не отставала мать,- ладно ли?
  -Да мы пока не живем еще! Так, поживаем, - смеялась Танька,- но скоро так заживем!
  Через неделю осмелились показаться Верка с Валериком, мать заставила. Оба опасливо поздоровались, присели, как чужие, на край лавки. Верка, по себе прикинувшая, что Таня ее должна со свету сживать за подлое коварство, приготовилась к агрессивной защите. Но увидев шикарную городскую пару, Верка с Валериком разинули рты. Глянув друг на друга с неприязнью, они испытали впервые в жизни такое совместное чувство досады и большой жизненной неудачи, какое только между дружными супругами возможно. Ясно было, что теперь Тане прошлые обиды до лампочки. Даже больше, взглянув поподробнее на истрепанного, без нескольких видных зубов своего бывшего дружочка, она поняла, что это не гадкое предательство ее подстерегло в начале жизни, а великое везение снизошло на ее удачливую головушку. Спасибо, Верка!
  Помирились, одним словом. Разговаривали до рассвета на терраске, Верка даже всплакнула разок. Танька не стала - очень уж по-колхозному рыдать на груди сестры, вспоминая юность.
  Вернулись молодожены в Москву и через месяц вошли в свою квартиру на далекой окраине. Понятно, что не на Арбате. Местность дикая, изрытая строительной техникой до полной непроходимости. С одной стороны вообще пустырь, заросший сухими стеблями; обрывистый овраг с мокрыми кустами по склонам. Тане очень понравилось. Они долго топали на 7 этаж без лифта, открыли своими ключами дверь и замерли на пороге.
  От восхищения Таня раскраснелась и вспотела, утратив даже способность говорить. Не к месту вспомнилась вдруг ненормальная Шура со словами: "Нет благодати, девка". Да как нет, вот же, двадцать восемь метров собственной благодати без отделки! Вдаль уходил длинный коридор, упиравшийся в туалет и ванную за отдельными дверьми. Направо комната, налево кухня. Хоромы, а ведь еще и большая, метров примерно восемнадцать, зала! У Тани закружилась голова от раздолья пустых помещений, она трогала черновые стены и прикидывала, чем и как их покрасит, оклеит, и что из мебели купит в первую очередь. У Даши много знакомых по мебели, и у нее хороший вкус. Нужно скорее привезти ее сюда, пусть тоже обалдеет.
  Она вздрогнула, когда Алексей положил ей на локти руки. Она и забыла про него! Ей ведь не с Дашей, ей с ним вдвоем тут жить! Таньке стало холодно. Запахло сыростью от непросохших стен. Она поежилась и случайно вслух произнесла то, что думала: "Я хочу ребенка!". Как спасение от подступающего одиночества. Ей так казалось...
  Но ребенок никак не получался и это было вполне естественно: не хватало хромосомок маленькому, чтобы возникнуть в таниной темной глубине. Не то, чтобы молодые совсем игнорировали семейные упражнения, но количества боевых вылетов было совершенно недостаточно для правильной пристрелки и захвата цели.
  Таня недоумевала. Деревенское воспитание не позволяло ей ни обсуждать эту волнующую, но необъяснимую ее активным словарем тему, ни выступать лидером, приставая первой. Понятно, что любви между ними не было и нет, но какое это имеет значение для постельных отношений между супругами? Учитывая, что любовь -это неведомая и неуловимая выдумка, для каждого своя, а тело - вот оно, со всеми выступающими и западающими деталями, а рядом другое тело, с удобно совмещающимся корпусом, прекрасно подходящим под розетку разъемом, отлаженным природой механизмом внутри. Практически идеальный комплект! А толку никакого.
  Танька нервничала, плохо спала, злилась на Алексея, преспокойно храпящего по восемь часов подряд. Ее раздражали коллеги со своими вопросами "Когда уже? Скоро ли?"; они отвлекали Таньку от постоянного прислушивания к своему внутреннему миру.
  Она даже выкопала из памяти какие-то полузабытые народные рецепты для этого дела. Подруга Даша, двигая недоверчиво плечами, притащила ей прополис в тряпочке (в общежитии им многие лечили различные места), и достала дефицитное облепиховое масло. Шалфей и горчицу Танька купила в аптеке. Отвары и настойки оглушительно пахли и плохо глотались, зато успокаивали и отвлекали Таньку.
  Наконец, через полтора года после свадьбы, она засекла в себе тонкие, почти воображаемые изменения на таком раннем сроке, на котором ни о каких признаках беременности и речи еще не шло. С этого дня она перестала ходить на работу. Просто перестала и все.
  Алексей, узнав о ребенке, отреагировал сдержанно-радостно, глаза посветлели, руки забегали по столу, рот перестал жевать. Он бросил на пол газету "Советский спорт", и сейчас же заговорил о практической стороне. Тане хотелось восторга, поздравлений, оживленных расспросов, но она не обиделась. Она уже начала потихоньку, сама не замечая, вытеснять нелюдимого мужа из поля своих интересов и занятий. С самого знакомства и все последующие годы совместной жизни, она определяла его словом "странный". И ничего больше выяснить, вытянуть, выдвинуть из него, как из запертого наглухо тяжелого комода, не смогла.
  По крайней мере, он одобрил ее решение не работать, подготовиться как следует, и заверил, что денег им хватит.
  - Работы много, Танюша. Хорошая работа, строек сейчас сама знаешь, сколько. И халтура же еще, плитка, мрамор пошел. Я ведь и бетонщиком могу устроиться, это если совсем уж прижмет. А самое сильное - это гранит, -он говорил почти мечтательно, лицо изменило свое выражение, стало пугающим, - кладбища, Таня. Памятники, цветники... Деньги огромные. Но там все забито. За каждым мастером очередь стоит, ежели уйдет куда. Но с кладбища не уходят, Таня. Никто не уходит с кладбища! - он в досаде стукнул по столу ребром ладони.
  Оцепенев от ужаса, сжавшись тесно, прикрывая руками невыросший живот, Таня неотрывно смотрела в глаза мужа и видела там ясное, прозрачное безумие. Странный. Очень странный.
  К тому времени основная эпопея ремонтных трудов по превращению бетонной коробки в человеческое жилье уже была закончена. Но теперь Тане казалось, что все нужно переделывать заново, ведь будет ребенок! Крошечный, уязвимый, беззащитный малыш, для которого нужны особые условия и особый температурный режим.
  Образовавшуюся прорву свободного времени Танька отдавала магазинам. Выискивала шторы, потом люстру, потом посуду, записалась на стиральную машину и ковер. Оказалось, что если с утра подъехать в Детский Мир, то можно купить что-то хорошее почти без очереди. И Танька хватала колготки, пижамы, ботинки, все, что не сильно привязано к полу будущего ребенка. Заодно запасала крупы, сахар и муку, потом с коляской не находишься.
  Алексей изумленно разглядывал стопки бумазеи и свертки бакалеи, предлагал помощь, уверял, что сам может все подготовить и купить, что нужно. Танька презрительно морщилась - как же, он купит, он даже две очереди в разные отделы занять не может, и обвешивают его регулярно, а главное, неинтересно ему это все!
  У него только работа на уме, а теперь еще телевизор купил в честь будущего ребенка.
  -Тань, а как же раньше женщины детей растили без вот этого вот? - он брезгливо тыкал пальцем в совершенно невиданную вещь, которую Танька еле добыла у спекулянта с огромной переплатой. Бюстгальтер для кормления, с откидными... деталями, импортный! - в нем молоко вкуснее, что ли?..
  О чем с ним говорить?!
  Перестраивать квартиру заново Алексей ей запретил, но она и сама побаивалась надорваться и надышаться ремонтом, поэтому только переклеила обои в маленькой комнате и вычистила балкон.
  Заведующая женской консультацией, пожилая крупная еврейка с усами, без колебаний давала ей больничные один за другим. Она не боялась никаких проверок и ничем не рисковала, потому что, кому же лучше нее понимать, что беременная женщина - это закрытая шкатулка с секретом, и до нужной поры никто в точности не знает, что там внутри. Это для поэтов, мужчин-теоретиков, она "сосуд новой жизни", а для нее, Иды Леонидовны, в сосуде этом могут быть невидимые изъяны, сколы и трещины. Поди проверь!
  Но в Танином кувшине скрытых дефектов быть не могло, она ни минуты не сомневалась в этом, и не ошиблась. Девочка родилась в феврале, без проблем, четыре килограмма, закричала сразу. Хмурая медсестра мельком показала Таньке дочку, крепко запеленала и унесла в детскую палату. Матерям детей приносили только для кормления, каждые три часа по расписанию.
  Таня, едва отдышавшись, немедленно впала в панику. На улице мороз! Как везти ребенка домой?! Одеяло не поможет! Но довезли в целости, и принесли и положили на кровать. И, развернув пеленки, Таня впервые увидела свою дочь целиком, а не только ушки на пушистой некруглой голове да закрытые пухлые глазки.
  Она смотрела на нее и мучилась, потому что нужно же завернуть, закрыть ребенка от холода и микробов, но невозможно перестать разглядывать и целовать по отдельности каждый мелкий участок совершенного, идеального целого.
  Девочка была прекрасна, Тане казалось, это ангел прилетел к ней, для маскировки приняв облик слегка помятого, красноватого, с отечными подглазьями, младенца. Она взяла дочку на руки, чтобы согреть, и держала долго-долго. Несколько месяцев подряд. Научилась много чего делать одной рукой. Остальное - не делала. Во время Катиного сна двумя руками стирала и мыла полы, но от этого портилось настроение. Таня любила, чтобы дочка спала у нее на руках, а не одна в кроватке. Она чувствовала себя занятой и нужной. "У меня же ребенок!",- часто думала она, а иногда произносила вслух, хотя Алексея рядом не было.
  Алексей стал приходить с работы пораньше, отменил воскресные халтуры и ночные смены. Покупал дочери погремушки, а кормящей жене вафельное мороженое со словами: "передай ей". Чистил картошку и развешивал в ванной белье.
  Затем усаживался на кухне, долго и основательно ужинал, и делился с Таней новостями строительного треста.
  -А у нас, Тань, Семена Черняева током долбануло, во как! Приехали в гаражи, Тань, а там автомат стоит на 32 Ампера, а по-хорошему надо бы на 16 максимум, провода тонкие, полтора, что ли. Ну оно и коротнуло, а Семен... Тань?
  -Вот так подержи! - она протягивала ему простерилизованную бутылочку, завернутую в полотенце,- горлышка смотри не касайся! Я спрашивала у врачихи нашей, что это за сыпь такая на щечках, но она овца такая... Сказала, это я что-то съела. А что я позавчера ела-то? Не помнишь?
  Он не помнил, конечно. Он ничего не помнил. Ни график кормления, каждый день разный, ни таблицу увеличения веса ребенка, ни размеры ползунков. Зато как новый бригадир хороший кирпич списал как брак и отвез к себе на дачу - это она должна слушать и поддакивать еще. Изображать интерес в надежде на ответное внимание?! Еще чего, не будет она унижаться. У нее все-таки ребенок. Он сам должен все понимать и все чувствовать, а не хочет - не надо. Без странных обойдемся.
  Не выдержав, Танька отворачивалась к двери, будто услышала чутким ухом движение в комнате, и озабоченно выбегала из кухни. Алексей замолкал посередине фразы. Она возвращалась с сонной Катей на руках и в дальнейшем разговаривала только с ней:
  -Сейчас наш папка помоет посуду и вытрет стол, да, солнышко? Нет, телевизор он включать не будет, правда, Катенька? Мы сейчас купаться пойдем, а папа нам поможет!
   Алексей сердился, видя Танины заскоки и маниакальное стремление подчинить порядок жизни двух взрослых людей одному грудничку.
  - Разбалуешь, потом на шею сядет! Она уже и так одна не лежит ни минуты! Себе же хуже делаешь. Пусть поорет маленько, ничего с ней не сделается!
  "Да пошел ты!" - злобно думала Танька, проверив на всякий случай, крепко ли закрыт ее рот, - "сам ори голодный! Я, наверное, лучше знаю, что делать!".
  Но слово у Алексея здорово расходилось с делом, и когда дочь кричала, он ругался все равно.
  -Тань! Возьми ее, я ничего не слышу! У нас в цеху и то тише, что это за ребенок!
  -Я пеленки глажу! - перекрикивая дочь и хоккей, сердито отвечала Танька, - сам возьми! У меня голова болит!
  Он брал, если сухая, и качал перед собой вверх-вниз. Пел унылые песни собственного сочинения, в которые вставлял неожиданные вскрики "Ну! Забивай! Сам забивай!", "Да ты слепой, что ли?!". Дочь вздрагивала и таращилась на него, как будто видела впервые. Довольно скоро приходила соскучившаяся Танька и возмущенно отбирала пропахшую соленой рыбой дочку.
  Однажды в субботу перед Новым Годом в дверь позвонила соседка тетя Лена, и сообщила Таньке, что в угловом гастрономе дают заказы к празднику: курица, шпроты, сгущенка, горошек и три банки морской капусты.
  Танька заметалась - такой хороший заказ разберут в два счета, пока она будет канителиться с ребенком и коляской. Катя с Алексеем дрыхли в разных комнатах, и она решилась. Одеваясь на ходу, растрясла мужа, разъяснила задачу, и убежала в гастроном.
  В "отдел заказов" с отдельным входом направлялась небольшая очередь, человек на двадцать, и Танька чуть не застонала, живо представляя себе, как Катенька проснулась, и кричит, и плачет, а папка спит-отдыхает и хоть трава не расти. Мокрая, холодная, а ему хоть бы что! Но пролезть без очереди и думать нечего, пришлось терпеть, неровно приплясывая и тычась носом в спины, как будто они от этого станут двигаться быстрее.
  Обратно Танька бежала бегом, мотая из стороны в сторону куриной головой и колотя консервными банками себе по коленям. Вбежала в подъезд и, не останавливаясь перед лифтом, ринулась на лестницу. Перед квартирой закопалась с ключами, старательно прислушиваясь, но услышала только свое громкое пыхтение. Но это ничего не значит. Может, Катя ворочалась в кроватке и перевернулась лицом вниз, и не может дышать, и... Дверь открылась сама, Алексей стоял перед ней бодрый и гордый.
  -Что?!- еле выговорила Танька.
  -Я ее уложил! Она проснулась, а я укачал обратно,- доложил он торжественно,- Тань, ты чего такая?
  Она не успела ответить. За стеной близко заревел перфоратор. Алексей дернулся, безошибочно определил квартиру и выскочил на площадку с дикими невменяемыми глазами. "Зверь просто", -Танька вспомнила слова незнакомого электрика в день ее первой встречи с Алексеем. Она побежала за ним следом. Подерется еще, дурак малахольный, или спустит строителя с лестницы... Небось, когда Таня дочку укачивает, он так ее сон не охраняет!
  Но все обошлось, дверь просто не открыли, а инструмент выключили. Алексей все также горделиво повел ее показывать свое мастерство укладывания дочери. Ребенок в полном порядке спал лицом вверх, умильно раскинув ручки. Танька только глянула и с перекошенным лицом вытолкала Алексея в кухню.
  -Ты зачем на нее белый комбинезон надел?!- прошипела она сквозь зубы, изо всех сил стараясь удержать себя в рамках, - это белый, понимаешь! Он для поликлиники! Я его специально берегла! Чтобы она красивая пошла к врачу! Ты!.. Да не надо вообще ничего делать!
  -Тань, ты чего?! Ты чего, Тань?- однообразно бормотал Алексей, не в силах постичь, что ее так разозлило.
  На следующий день Алексей вписал себя в "аккордную бригаду", работавшую в вечернюю смену и добровольно вызвался на бесплатный субботник в подшефном детском саду.
  Танька успокоилась и вновь погрузилась в материнскую эйфорию.
  ***
  Она была так довольна собой, что даже вызвонила Верку, которая теперь жила у той же тети Паши в том же двухэтажном старом доме. Оба они с Валерой работали на чулочной фабрике, на каком-то особенно вредном ее участке, и за это им обещали вскорости предоставить отдельную комнату в гостинке. Верка примчалась в тот же день с зефиром, вошла в квартиру, огляделась кругом и, плюхнувшись на пуфик, немедленно зарыдала.
  У Лосевых была настоящая прихожая с зеркалом, вешалками и обувницей под ними. И много чего было еще, Веркой в жизни невиданное: кухонный гарнитур в цветочек, люстра с висюльками, кресло и телевизор. И пуфик. Таня с фальшивым участием утешала старшую сестру, говорила много лицемерных слов, но разговор не клеился, пока она не налила Верке стопку водки. Потом они обедали, пили чай, а Верка снова водку, и беседовали. В основном о своем деревенском веселом детстве, останавливаясь на танькином выпускном и страшась заходить дальше. Ребенок Верку не впечатлил, у самой двое мальчишек. Все пяточки, затылочки и складочки давно примелькались и надоели. Таня, поглощенная демонстрацией дочери, даже не заметила веркиного холодка.
  Не переставая сюсюкать с Катей, ползающей в манеже, она озабоченно жаловалась Верке:
  -Чем кормить, не знаю! С восьми месяцев надо мясо давать, а какое мясо?! Телятины не достанешь, а говядина такая, что взрослый не прожует. Вот куриные тефтельки делаю, так она их не ест! Понятно, без соли-то. И творог в молочной кухне такой противный! Но я сама ей делаю, сахарку туда, маслица...
  Верка равнодушно пожимала плечами "ну делай, делай...".
  Танька воодушевленно продолжала:
  -Ну ты только посмотри! Красавица! Ямочки, как у меня были, правда? Соседки все обзавидовались! Как бы не сглазили еще, дуры! - добавляла она серьезно.
  Верка кивала "да, эти могут...".
  Ей хотелось обсуждать мужиков, а не младенцев.
  Дождавшись паузы в скучных Танькиных речах, Верка заводила про своего Валерика:
  -Ты понимаешь, как на фабрику устроился, пить совсем бросил! Только по выходным, а в будни вообще ни-ни! Мастер у них, Еремин, ооо, такой деловой мужик, к нему на участок все ломятся, а он кого попало не очень-то и берет. А Валерика взял, приглянулся он ему, что из деревни тоже... Так он, чучело мое, мне с первой зарплаты чулки купил! Ну ты видала такого? Я говорю "нормальные мужья женам цветы дарят, а ты...". Так он знаешь, что ответил? "Верунчик мой...", это он меня так теперь зовет, а раньше-то все "Вера-холера, налей стакан!", ну вот и говорит "Верунчик мой, что тебе с тех цветов?! Завяли и в ведро! Лучше я тебе шампунь куплю, розами воняет, как ты любишь!".
  Верка рассмеялась счастливым смехом и хрустко закусила своей же капустой. Танька, отвернувшись к раковине, морщилась и недоумевала. О чем она вообще говорит?! Кому это интересно? Лучше бы про сыновей рассказала, какие они проблемные и непослушные, а Танька бы порадовалась. А то как-то... неестественно, про мужа рассказывает, как будто вчера поженились.
  ***
  От одной мысли, что скоро придется отдать свою жемчужину в ясли, в чужие бесчувственные и ленивые руки, Тане становилось страшно до озноба. Кто разомнет ей еду, чтобы ни одного комочка не осталось, кто будет ее переодевать по два раза в час, качать и носить на руках? Кто станет хвалить за надетый носочек и восхищаться каракулями?! Очевидно, никто.
  Но как можно перестать работать, на каком основании? Это же тунеядство. А стаж, а пенсия, в конце концов?! Она даже собиралась устроиться в ясли няней или сторожем, но, вопреки ожиданиям, садик оказался полностью укомплектован персоналом.
  Поначалу Катенька еще не очень соображала насчет яслей и наивно позволяла Тане отнести ее и оставить среди незнакомых людей. Но к двум годам дочка научилась говорить и закатывать ежедневные жуткие скандалы с визгом и цеплянием за Танькины сапоги.
  -Не надо в садик! - голосила Катя,- тетя Лида злая! И тетя Маша злая! Не хочуууу!
  Танькино сердце разрывалось на части, в голове поселялась мигрень. Дочь перестала быть удобной! Ну да, все злые и наглые, в этих яслях, детей терпеть не могут, мамаш в упор не видят. Но на работу-то ехать надо! В отчаянии Танька срывалась на Алексее и портила ему настроение на весь рабочий день. Алексей стал избегать участия в утренних спектаклях. Он приспособился уходить на работу в несусветную рань, чтобы ничего не видеть и не слышать.
  Танька по часу уговаривала и успокаивала дочь, обещала все игрушки мира и все сладости булочной, и, наконец, измотанная и нервная, доползала до работы, чтобы мучиться до вечера и гадать, в каком виде получит Катю обратно - мокрую? Простуженную? С синяком под глазом?
  Танька уже и забыла, как представляла себе свою семейную жизнь, но, кажется, не так. А может, и никак не представляла.
  Два года она жила и работала как в дурном сне. Думать и говорить могла только о несчастной Кате, пыталась даже звонить в ясли, но разве там ответят? Она пугалась и стыдилась своей неуместной радости, когда у дочери случались сопли и кашель: значит, можно вызвать врача и никуда не ходить.
  С трех лет кончались ясли и начинался детский сад. Стало полегче, сменились воспитательницы, да и Кате понравилось общаться с неприхотливыми советскими детишками, среди которых она считалась самая крутая. У нее были самые красивые платья, и она умела драться. Дети ее боялись.
  Таня немного успокоилась. Тем более, что поиски продуктов и очереди за находками отнимали все оставшиеся от работы силы.
  Из садика время от времени поступали жалобы: Катя заявила воспитательнице, что дома она кашу не ест, а завтракает паштетом в круглых баночках "из пайка". Таня умилялась - такая сообразительная!
  Ударила девочку, отказавшуюся подарить ей свою куклу. Таня ехала в Детский мир и покупала немецкую куклу за десять рублей с роскошными белыми кудрями. Насыпала снег за шиворот мальчику и держала его, визжащего и дрыгающего ногами, пока снег в майке не растаял. Таня возмущалась: а куда же смотрел персонал? Наверняка, он первый Катеньку обидел. Зареванная Катя, отвергнутая детьми и воспитателями, надрывала ее душу. Она обнимала дочь и вместе с ней сама плакала от жалости к ней и злости ко всем остальным.
  Ездили в деревню в отпуск.
  Гордая Танька демонстрировала всем свою нарядную принцессу, и с удовлетворением наблюдала общее восхищение грацией и смелостью Катеньки. Бабка с дедом только переглядывались, наблюдая, как нахальная внучка гоняет перепуганных кур с недонесенным яйцом, швыряет в новорожденных утят камнями, и с безучастным видом стоит на кошкином хвосте, вслушиваясь в завывания животного. Более всего бабку Александру поражало спокойствие родителей. "Да что они, глупые?! Она же тронутая! Ох, она еще себя покажет им!".
  Таня бы страшно удивилась, если бы узнала, что Александра с Иваном, едва сдерживая тревогу, считают дни до их отъезда.
  ***
  Пошли в школу. Училась Катя плохо и никто не мог заставить ее делать то, что нужно. Дневник на каждой странице расцветал красными записями и восклицательными знаками. На каждом собрании учительница жаловалась: Катя жестокая, замкнутая, лживая. Дома было не лучше. Год за годом Таня все больше утрачивала контроль над дочерью. Алексей даже не пытался этот контроль обозначить, потому что трудно было обойти Таньку, всегда стоявшую на пути к дочери, и никогда - на его, Алексея, стороне.
  Наконец, ей все-таки стало казаться, что со своей лишенной критики слепой любовью к ребенку, она зашла слишком далеко. И нужно что-то срочно менять. Как-то реагировать. Сделать Кате замечание при удобном случае.
  И явилось тягостное предчувствие, что уже слишком поздно...
  А потом наступили нехорошие девяностые.
  Ржавая социалистическая баржа, казавшаяся большинству чудо какой надежной, прочной и правильной, в считанные месяцы раскололась на тысячу кусков и провалилась в бездну.
  Всем было страшно.
  Внезапная вседозволенность вытесняла здравый смысл везде, и в школах тоже. Педагоги, даже если бы захотели, не в силах были преодолеть общегосударственный хаос в условиях отдельно взятого учебного заведения. Да они и не хотели. Они выживали, как и все. В школах царила полная неразбериха. Больше всего от перемен досталось тем, кого пубертатная лихорадка трепала и без этого.
  Таня, как и все, металась по магазинам, сметая все, что видела, припадала к телевизору, боясь пропустить какую-нибудь еще новую гадость, тащила с работы "остатки" стройматериалов и инструментов, пока их не унес кто-нибудь другой, готовила на ужин какие-то несусветные почки, ливер, или что еще удавалось достать. Работы не было, зарплаты тоже, строительство почти прекратилось, ремонты гражданам делать стало не на что.
  Только у Алексея, как ни странно, дела пошли лучше. На столь вожделенном кладбище, как и везде, случились какие-то разборки-перестановки, и как-то случайно его взяли в гранитную мастерскую. Помогла протекция какого-то начальства, которому он и раньше, в обход кассы, делал качественные надгробия. Заказы текли рекой. Разорение им не грозило.
  Катя училась в седьмом-восьмом классе, когда Таню стали регулярно вызывать в школу по поводу хамства и развязного поведения. Поначалу, к обвиняющим речам завучей и учителей Таня не особенно прислушивалась. Подросток грубит и не желает подчиняться, эка невидаль, они все такие. К тому же педагоги, небось, привирают еще, преувеличивают.
  Но раз за разом выходки дочери становились все изобретательнее. Тане рассказывали ужасные вещи. В столовой Катя опрокинула стол, за которым обедала пожилая учительница и облила ее супом, именно в день рождения, когда она в новом платье, макияже и прическе принимала поздравления от коллег. Засунула раздавленное пирожное с кремом в штаны тощего отличника прямо перед докладом на открытом уроке. Послала грязным матом молодую англичанку, беременную, между прочим.
  Таня ошеломленно хлопала глазами и готовилась кричать "наговаривают! невзлюбили!", но почему-то не могла. Смущала какая-то нарочитая жестокость, издевательский кураж в Катиных "детских" шалостях. Такую клевету специально не придумаешь.
  Катя, будто преднамеренно, заранее готовила свои выходки, чтобы сделать погаже, побольнее. Даже отпетые школьные хулиганы отказывались участвовать в Катькиных проделках. А она стояла перед взбешенной директрисой, скрестив на переднике руки и презрительно ухмылялась. И Танька видела ее через широкое коридорное окно.
  Пришлось поверить.
  Но всему есть объяснение, должны быть какие-то причины, и задача учителей выяснить и устранить их. Кто на самом деле виноват? Может, на одного ребенка сваливают ошибки и просчеты целого коллектива?
  В конце каждого школьного разговора Таня недовольно извинялась за Катю, обещала принять меры, поговорить, наказать... Но ничего не делала. Надеялась, "перерастет, само пройдет". К тому же ей не хотелось ссориться со вспыльчивой Катей.
  Но ситуация обострялась, перерастала Таню, ее способность понимать. В очередной раз секретарша директора позвонила Тане домой и зловещим тоном пригласила в школу. То, что она услышала, оглушило ее. Не хотелось слушать, не то что верить. Оказалось, Катя подралась с мальчиком-шестиклассником, которого скорая с сотрясением мозга и без сознания увезла в реанимацию. Таня тщетно пыталась понять, как возможно детям так подраться, но лучше бы ей было этого не знать. Крупная Катя сбила пацана с ног, волоком подтащила к батарее и со всей дури приложила его головой об чугун. Потом, по показаниям многочисленных очевидцев, она плюнула на распростертого ребенка и ушла. И вот это последнее повергло Таню в шок. Плюнула?! Тане стало плохо.
  Она снова собиралась серьезно поговорить с Алексеем, с Катей, принять меры для перевоспитания. Она из последних сил беспомощно надеялась, что это только избалованность, детская распущенность, и можно все исправить правильным отношением. Наивно уговаривала себя, против воли погружаясь с головой, как в тесный омут, в осознание того, что ее благополучной, безоблачной жизни пришел окончательный конец. Счастье, которое некоторым удается растягивать по чуть-чуть на всю жизнь, она истратила полностью, подряд, пока дочка была маленькой. Или - осенило врасплох - не было его у нее никогда, счастья-то. И не будет теперь.
  Катя оказалась дома, красила губы модной черно-фиолетовой помадой, собираясь, как обычно, гулять. Таня вдруг потеряла самообладание и закричала. Про директора, про суть беседы, про помаду и расставленные по квартире тарелки. Про плевок. Она сама себя испугалась. А Катя - нет, не испугалась, посмотрела светлыми отцовскими глазами сквозь мать и сказала: "Да пошла ты!.."
  Таня оторопела, а дочь спокойно ушла. Ночевать домой в этот вечер она не явилась. К полуночи Таня начала в нервах метаться, не зная, куда бежать, где искать, но зазвонил телефон. Она услышала умильный голос Маруси, матери закадычной Катиной подружки Людки. Людка таскалась с Катей рядом с первого класса, и наследственность у нее была самая паршивая. Нетрезвая, как всегда, Маруся ласково промолвила: "Тань, а девки спят уже... И Катька твоя, само собой... Завтра и повидаетесь...". Еще позже пришел Алексей, но Таня не ложилась, ждала. Бросилась к нему с плачем, он выслушал ее так же отрешенно, как и дочь. Молча достал деньги.
  -Заплати там, кому надо. Пацану этому.
  - И все?! -заорала Танька, окончательно потеряв голову,- а с ней-то что делать?! Ты с ума сошел?
  - А что мы можем сделать, Таня? - устало сказал он, - что теперь сделаешь?! Не зависит от нас.
  И добавил непонятно:
  -Я ведь думал, обойдется.
  Что обойдется? Когда обойдется? Все только начиналось.
  Танька после разговора с мужем как обезумела: она орала и ругалась на дочь днем и ночью, и поначалу, с непривычки, брань ее имела какой-то извинительный оттенок, как будто она приглашала Катю посочувствовать ее тягостной роли скандальной мамаши. Согласиться с тем, что это необходимо. Она ведь еще совсем ребенок! Что она понимает! Но по мере превращения милой девочки в бесчувственного истукана, она кричала на нее все более абстрактно, с упоением, словно для себя, пытаясь выплеснуть всю нелюбовь, которая ей досталась в жизни. Она ругала их - всех, кто ее не любил. Даже от дочери, в любви которой она была уверена всегда, она получила предательство. Невозможно было поверить, что белокурый ангел, клянчивший конфеты, и это кошмарное чучело - одна суть, ее единственный ребенок. Всё, что у нее было и есть.
  Она бросала в недружелюбное пространство упреки, жалобы и оскорбления, а Катя напяливала купленные матерью у фарцовщиков тряпки, не стесняясь, открыто вытаскивала из таниной сумочки деньги и пропадала на весь вечер, ночь, на сутки.
  Однажды решительная Таня заперла ее в комнате на ключ. Замок врезал Алексей еще во время первого ремонта, сказал загадочно: "Пусть будет, мало ли...". Но крепкое крестьянское происхождение отлично себя показало: Катя выломала гипсокартонную дверь изнутри молотком. Выбила замок. Нецензурно выразилась, дошла до двери и оттуда уже швырнула через весь коридор молоток с такой силой, что на пороге ванной, куда прилетел инструмент, плитка раскололась на множество мелких частей. Таня содрогнулась. Следовало вести себя поаккуратнее. И обыскать Катину комнату на предмет топора и гвоздодера.
  Она нашла себе тесный угол между холодильником и столом и сидела там, как пришитая, часами, обняв себя руками. Стол не давал дышать, а холодильник вздрагивал в затылок, но она продолжала сидеть и думать по кругу одно и то же: что стряслось с ее девочкой? может быть, вот сейчас, в эту минуту она уже не живая? или забрали в милицию за воровство... на танины деньги не особо погуляешь...неизвестно, чем она вообще занимается на опасных улицах... как это вынести?
  Слез не было.
  Но Катя возвращалась, раздевалась, немытая и в лиловой косметике падала замертво. По некоторым признакам, Таня определила, что курит она последнее время не только сигареты. Поискав, нашла за батареей газетный конверт с какой-то зеленовато-бурой трухой. Показала Алексею, он сморщился и велел выкинуть в мусоропровод. Затем с отвращением плюнул, но сам даже с дивана не приподнялся.
  Ему принадлежала самая изумительная роль в печальной домашней пьесе. Приходя с работы, Алексей ложился на диван и включал телевизор. На внешние раздражители не реагировал. К Тане не подходил, ни о чем не спрашивал. Таня предположила, что муж тоже регулярно поддает.
  Несколько раз она собиралась рассказать обо всем Даше, посоветоваться, как обычно, да так и не решилась, слов не нашлось. У Даши образовалась поздняя семья, положительный муж - кандидат наук и две девочки-близняшки, еще совсем крошки. Какая-то не вполне понятная ей самой деликатность удерживала Таню нарушить подружкину идиллию.
  В строительном тресте женщинам-штукатурам предложили либо увольняться, либо посидеть в отпуске за свой счет. А куда увольняться?! Везде одно и то же.
  Оказавшись в принудительном неоплачиваемом отпуске, праздная Таня стала встречаться с Катей утром и днем. Заодно выяснила, что школу, в которой ее звали "чокнутая", Катя бросила. Дочь выползала к обеду, пила из-под крана вредную воду, ела из холодильника холодную еду. Разглядывала в зеркале свои припухшие глаза в позавчерашней косметике.
  Что значит молодость - даже в таком виде она выглядела неплохо. Иногда снисходила до разговора с матерью:
  -Мам, я в театральный хочу поступать. Ну а че, я ведь та еще актриса, правда? Хых. И внешность что надо. А по вечерам буду в макдональдсе работать. Там знаешь, сколько платят! Знакомые ребята многие там работают. Тебе подкину, ты ж у нас теперь безработная...
  Эти беседы наводили на Таню гораздо большую тоску, чем обычное: "Дай пожрать!" и "Отстань!". Она вяло интересовалась:
  -Ты школу-то думаешь заканчивать?
  Катя заливалась искусственным смехом, актрисы тут и близко не стояло:
  -Да ты что, мам, какая школа? Там же одни дебилы! Людка объявление нашла - требуются молодые девушки, работа за границей, платят, между прочим, доллары. Кому уперлась твоя школа! Доллары!
  -Проститутками. - равнодушно говорила Таня.
  Катя вскидывалась оскорбленно, вызывая у Тани новые горькие подозрения:
  -А даже и так! Они, думаешь, не работают? Им, думаешь, деньги даром достаются? Мать, ты как в прошлом веке живешь, отсталая...
  Тошный разговор обрывался.
  Таня включала телевизор. По все каналам крутили безразмерные, как хлопковые колготки, сериалы про красивых людей.
  Звонила Верка, "по делу", просто так она стеснялась.
  -Тань, Валерка ботинки достал, финские, зимние. А вчера им на работе распределяли, такие же почти. Возьмешь Лешке своему? У него какой размер? А то нам зачем две пары, они дорогие!
  Таня отрывалась от чужой любви, с трудом ворочая мозгами, переключалась на Верку.
  Лешка?! Размер какой? Да почем она знает, ни разу обувь ему не покупала, сам где-то брал.
  -Я спрошу у него, - нехотя обещала она сестре, моментально забывая о финских ботинках, - а как мальчишки?
  Верка удивлялась переменам, и тому, что разговаривали они теперь о чем угодно, даже о политике, только не о Кате, как в прежние времена. Рассказывала про сыновей, потом опять про Валерку, Таня не слушала.
  Звонил Леонид, младший брат, приглашал на свадьбу. Какая-то совершенно посторонняя женщина-москвичка свела его со своей племянницей - старой девой, некрасивой, но с квартирой. Откуда она взялась, где нашла Леонида, почему именно его - Тане было неинтересно. В детали вникать не хотелось, веселиться на свадьбе тем более.
  Протащилось еще несколько тусклых душных лет. В телевизоре множество мужчин и женщин поженились и развелись, некоторые разорились, либо разбогатели, и народилась тысяча младенцев.
   В конце лета Людка, Катина любимая подружка, позвонила и без "здрасте" затараторила в трубку:
  -Теть Тань, Катька ваша в больницу завтра записалась, аборт будет делать, а я щитаю, вам знать нужно. Только она меня теперь убьет.
  И отключилась. Холодильник вздрогнул и толкнул Таньку в спину. Она пожала плечами: а чего еще ждать... Шалава. Потом задумалась. И думала медленно и долго. В голове проклюнулась ростком, потянулась ниточкой маленькая чахлая надежда. Как голодающий должен получать пищу понемногу, так Танина истощенная душа медленно, малыми кусочками впитывала чуть забрезжившее утешение.
  А вдруг? Набесилась девка, выйдет замуж, родит ребенка, и учиться не надо, будет детей растить. Вместе с бабушкой.
  Конечно, если есть за кого выходить. Может, там команда целая женихов. Она же ничего не знает. Она вообще про дочь свою ничего не знает.
  Таня вдруг встала, уронив стул, и выскочила на улицу в чем была. Бросилась искать Катю. По пути сделала еще одно открытие: оказывается, дежурные старухи у подъезда на порядок осведомленнее нее относительно незакрытых подвалов, сомнительных компаний и декоративных милицейских рейдов. Они с хищным любопытством злорадно разглядывали незадачливую мамашу, а, натешившись, запросто назвали имя: некий Паша, живет в соседнем доме, приличный.
  Приличный?! Да быть не может!
  Всю ночь она сочиняла предстоящий разговор с дочерью, чтобы вложить в ее недоразвитые мозги желаемое. Так ничего и не придумала. Но ничего и не понадобилось. Только сказала жалобно: "Кать...", а та с готовностью обернулась и грубо процедила:
  - Ну, чего тебе? Можешь радоваться, никуда я не пойду. Врачи все уроды. Четыре месяца уже.
  Таня осторожно, не дыша, спросила:
  -А он что?
  -Да что он! - заорала Катька, швыряя в бешенстве чашку об стол, - Козел. Жениться собрался. Только на хрен он мне сдался со свадьбой своей?! Всё, вся жизнь коту под хвост! - она выругалась матом и скрылась в ванной.
  От радости у Тани закололо в груди. Воздух кололся. Она так давно не дышала свободно, что отвыкла, наверное. Тихо улыбаясь, собрала чашечные осколки. Не жалко.
  Строго запретила себе мечтать. Только надеяться. Но и этого с непривычки было много, сердце млело, кружилась голова. Неужели получится?! Все наладится, по-хорошему! Муж, семья, Катя бросит пить и шляться, соседи перестанут глазеть и шептаться, а она, Таня, станет заправлять большой семьей и учить молодых уму-разуму... Господи... Пожалуйста!...
  Она ведь такая дура, чего угодно можно ждать, и замуж не пойдет и ребенка погубит. Ребенок! У нее будет внук! Да плевать она хотела на бешеную Катьку, если у нее будет внук! Она будет заниматься им, как положено бабушке, тем более, что какая из Катьки мать! Теплый, ласковый малыш, такой, какой когда-то давно была ее любимая дочурка. А когда он вырастет и превратится в свою мать, Тане будет уже все равно.
  Устыдившись повороту своих мыслей насчет судьбы неродившегося еще внука, она побежала обнять Катю. Одумалась, затормозила. Занялась завтраком - это во втором часу дня! - и заметалась опять: ведь беременным нужны питание и режим, а что она уже успела натворить с маленьким за четыре месяца? Стало очень страшно. УЗИ уже существовало, но кто ж туда ходил...
  Паша, явившийся с цветами делать официальное предложение, понравился Тане до умопомрачения. Она готова была не только в зятья, в сыновья его записать. Трезвый! Цветы теще принес! Закончил техникум автомобильный. В армии служил. Подарок, а не зять. Катя бубнила, выступала и вообще норовила улизнуть на улицу прямо с церемонии знакомства, а он только подшучивал над ней, не забывая крепко держать за руку.
  Так и поженились. Поселились у Тани с Алексеем. Таня ожила и оживилась, думала и говорила только о малыше и, по всем признакам, переживала свою молодость двадцатилетней выдержки, заново. Она стала какая-то впечатлительная, то плакала ни о чем, то смеялась без причины, то опять шмыгала носом.
  Когда Катьку увезли в роддом, Таня работала. Неутомимая Даша с большим трудом раздобыла им дорогой ремонт, правда, в ближнем Подмосковье. Ездить далеко, но выбора не было.
  Таня прилетела в роддом, как только добралась до дома и узнала новости. Плотно уселась в приемной, глядя перед собой стеклянными глазами. Через пару часов вышел доктор и вежливо отправил ее домой. Но она вернулась, захватив некоторые вещи и снова застыла на стуле, вся воплощенное беспокойство. Волновалась она не за дочь, а за ребенка: как он справился с причиненным ему беспутной матерью вредом? Нормальный ли? Все ли руки-ноги на месте?
  Утром приехал Паша, и тотчас, будто только его и ждали, вышла пожилая врач-акушер:
  -Мальчик, четыре килограмма, осложнений нет, - продиктовала она раздельно, как телеграмму. Сказывался многолетний опыт: почти все ожидающие, прослушав объявление, начинали бестолковиться: "Сколько-сколько? А точно мальчик? Правда, без осложнений?!". Приходилось повторять. Таня тоже, как все, переспросила: "А у кого осложнений нет - у матери или ребенка?" и коснулась кармана белого халата доктора. Доктор надела приветливое лицо и, приятно размышляя "сколько?", пояснила:
  -Мамочка в порядке, справилась, ребенок доношенный, без патологий.
  Таня до дома еле ноги донесла, так ослабла. Вычистила комнату, в одиночку собрала детскую кроватку, второй раз перегладила пеленки. Алексей лежал на диване с отсутствующим лицом. Поверх одной мебели другая. Ну и ладно, лишь бы не мешал.
  Через неделю она смотрела в бежевое личико и не могла насмотреться. Все как прежде. Опять была зима, опять страшно остудить маленького. И хочется прижать к себе, и так жить. И никому не разрешать даже взглянуть, даже в руки взять. Только она, Таня, умеет, только она знает как нужно.
  Так уже было. Однако, приступ дежавю закончился, как только развернули пеленки. На месте аккуратной симметричной черточки, окруженной гладкостью, торчал сравнительно большой плотный элемент на фоне складок и морщин. "Какое счастье, -шептала Таня,- мальчик, как здорово, что мальчик! Все будет по-другому, все будет хорошо!".
  И "хорошо" наступило, хотя и выглядело со стороны, как "не очень".
  Катя с месяц кое-как покормила сына, а потом он весь достался Тане. Никто на него не претендовал. Катя спала до полудня, потом встречалась с подружками, приходила обедать, дожидалась мужа с работы, и они вместе отправлялись гулять. Приходили оживленные, может, оба пьяные, а, может, только Катя пьяная и накуренная. Тане было безразлично. Иногда ругались в кухне, Паша вполголоса, Катька громко. Тане было наплевать. Ее чудо лежало в ее руках и морщило мягкий ротик. Иногда, не в силах остановиться, она своим тисканием будила малыша. Он смотрел на нее внимательно и не плакал. Он вообще мало плакал, быстро рос, становился толстеньким, но недлинным. Настоящий Мишка. Она отказывалась от работы, пропускала объект за объектом. Ревновала Мишку к родителям. Устроила ему в кухне спальное место, чтобы брать с собой, не оставлять одного. Хлебала свое счастье жадно, горстями, как будто боялась не успеть напиться.
  Но как бы не отстранялась она от дочери с зятем, некоторые обстоятельства лезли в глаза сами. Пару раз, после прогулки, как следует повозив коляску по грязным тротуарам, она у своей квартиры встречала постороннего мужика. Однажды застала его прямо в кухне. Старый, под сорок, невысокий, средней внешности, вообще ничего примечательного, кроме кожаного плаща. На вопрос матери Катя ответила "друг". Ничего себе, друг. Однажды ушла встречать мужа, но разминулись, Пашка пришел домой, а ее ждали до ночи. Таня замирала от плохого предчувствия. Она все испортит, идиотка!
  Поколебавшись, Таня осмелилась-таки дать непутевой дочери ряд бесценных советов:
  - Что же ты творишь?! Ну подумай головой, у тебя же семья, ребенок! Что ж ты не ценишь этого?! Тебе такая удача подвалила, а ты...
  Последняя фраза была, вероятно, лишней. Лениво слушавшая материнский лепет дочь подскочила, как ужаленная, и заорала:
  -Уда-ча?! Ты это о чем? О Паше твоем ненаглядном?! Это он удача для меня?!
  Таня прикусила язык, потому что можно было бы сказать "а зачем же ты за него замуж-то выходила?", но нельзя. Понятно, почему. Она сама же ее выпихивала! Поэтому она кротко спросила:
  -Чем же он так нехорош, Паша-то?
  -Всем,- отрезала Катька,- я люблю другого, можешь понять?! Хотя, откуда ж тебе, ты ж сроду никого не любила!
  Это было больно. Хотя на Катькины обиды у нее давно выработался иммунитет, но на этот раз что-то внутри жалобно заскулило и заныло. Таня беспомощно посмотрела на Мишкину кроватку. Боль не утихала. Она перевела дыхание, и через нытье в груди, все-таки уточнила:
  -Это какого другого? В кожаном плаще, что ли? Ну и кто это?
  -Не твое дело,- Катя уже не кричала, говорила отстраненно, как отец, глаза стали неподвижными и странно-светлыми. - А Пашку твоего я убью.
  И убила.
  ***
  Приближался Новый Год. Под вечер Таня возилась на кухне, прикидывая, что, из чего, и когда приготовить на праздник. Мишенька топтался рядом, он уже хорошо стоял на ножках, но отцепиться от опоры и самостоятельно пойти не решался, предпочитая стремительно ползать. У Тани было хорошее настроение, она даже пела что-то, для Мишеньки и для себя. Дед был на работе, молодежь убралась на предварительную новогоднюю вечеринку.
  В недавно установленной железной двери повернулся ключ, громко клацнула защелка, в коридоре появилась Катя. Она сняла пальто и, промахнувшись, отпустила его мимо вешалки. По этому приблизительному движению, Таня, высунувшая голову из кухни, определила, что дочь пьяна в хлам. Однако, никаких других, привычных Тане до оскомины признаков опьянения в этот раз она не уловила. Катя устойчиво дошла до кухни, сосредоточенно выбрала нож из ящика и молча удалилась, не взглянув ни на мать, ни на сына. Спокойно вышла из квартиры, без пальто и без ключей. Никакого напряжения или возбуждения. Никакой истерики.
  Потом Таня, сотни раз возвращалась в этот вечер и находила странную связь между ножом и оставшимся дома Катиным пальто. Таня была уверена, что, если бы Катя взяла верхнюю одежду, она побежала бы за ней, повисла на руках, может быть, даже ударила... Но она вышла с ножом в свитере и джинсах, и почему-то Таню это успокоило. Как, если бы соседка попросила помочь с салатом. Хотя это полный бред.
  Были и другие странные совпадения: время было прогулочное и нужно было бы погулять с Мишкой. Гуляли по дороге вдоль дома, больше негде, и тогда весь освещенный подъезд был бы у Тани перед глазами. И она бы сама легла там, между ними, но не позволила бы им приблизиться друг к другу. И разойтись через мгновение по разные стороны черной длинной лужи. Но к вечеру сильно задуло и захолодало, поднялась метель, и она отменила прогулку.
  А Пашка по графику в эти сутки вообще работал в ночь. Но вчера к нему подошел лично директор автосервиса, серьезный мужик в кожаном пальто, и сообщил, что в ночную он не пойдет, зато будет работать 2 января в день. Возражать директору автослесарям не полагалось.
  И все эти обломки событий, которые черная память неохотно выкидывала на берег сознания, Таня мучительно пыталась собрать в связную картинку.
  Снова и снова, шесть лет подряд.
  Катя вернулась быстро, прошла на кухню и бросила нож в раковину. Нож был в свёкле.
  Таня повернулась к дочери, и закричала сразу с высокой ноты. Испуганный ребенок вздрогнул и заорал басом. Оба они видели одно и то же: Катю, всю залитую несомненной кровью. Светлый велюровый свитер, джинсы, даже мех на зимних ботинках. Следы на бежевом линолеуме, ведущие от двери. Судорожно сжатые в бурые кулаки перекрещенные руки.
  Но Таня смотрела выше: в мертвые, абсолютно безумные белые глаза.
  Ей хотелось перестать видеть, понимать, существовать. Не слышать надрывные звуки сирен с улицы, загоняющие острый кошмар прямо в рвущийся на куски мозг. Ничего не чувствовать. Забыть навсегда, потому что ничего не было. Не было.
   Но что она могла? Только взять ребенка, развернув его лицом к себе и загородиться мягким вздрагивающим телом от безнадежности, от непоправимости, от отчаяния.
  Милиция приехала быстро, в незапертую дверь вошли два молодых бледных сотрудника. Они нашли Катю в ванной, а Таню с накричавшимся ребенком на руках, в углу за холодильником. Они сказали ей что-то, и она встала, и послушно за ними пошла. Закрыла обе двери, старую и новую, сжимая ключи, дошла до лестницы и спустилась вниз. Через окно подъезда увидела, как милицейская машина с Катей внутри резко рванула по улице. Постояла еще, подождала. Опомнилась, вернулась, поднялась. Открыла железную дверь и, прислонившись лбом к теплому дереву внутренней двери, в беспамятстве осталась стоять между ними в узком пространстве, как в гробу. В затылок упиралось холодное железо, тело, зажатое в неестественных плоскостях, отказывалось дышать, ноги перестали быть нужными, но ведь у нее не было выбора. И если бы из тесного душного простенка разом исчез бы весь воздух, заменившись болотной зеленой водой, медленно поднимающейся от щиколоток к шее, то и тогда она не смогла бы ничего изменить. И, избавленная от барахтанья, сопротивления, крика, она бы захлебывалась спокойно и безмятежно...
  Будь что будет, все равно.
  Заплакал ребенок. Таня вздрогнула, в панике вырвалась из черного гроба, вскочила в комнату и схватила Мишку на руки. Судорожно прижала к себе.
  Круглого, смешного, жалостного своего мальчика. Подошла к окну и показала ему огоньки.
  Наверное, нужно что-то делать. Выпустить из ванны коричневую воду... Убрать из комнаты "молодых" ненужные теперь вещи... Ведь отныне здесь будет детская... Обои только переклеить... Холодец варить необязательно, раз некому есть... А главное... главное... она запланировала на сегодня что-то важное...что-то для Мишки... Елка! Она собиралась за елкой! Ведь Новый год.
  Он сидел на ковре, подняв мордочку вверх, и смотрел на нее серьезно. Толстый и короткий, как медвежонок. Потерявшийся в страшном лесу одинокий медвежонок.
  ***
  В Танину жизнь вошла тюрьма. Сначала КПЗ, затем следственный изолятор, потом этап в мордовскую колонию общего режима. Полгода СИЗО включили в срок отбывания наказания. Получилось пять с половиной лет зоны.
  Первое письмо от Кати пришло через месяц и содержало список, отдаленно похожий на те, которые аккуратные жены пишут своим рассеянным мужьям в магазин. Тушенка, сгущенка, сигареты, макароны и т.д. Цифры справа простодушная Таня посчитала ошибочными. Ведь Катя плохо училась в школе. Поэтому вместо "10 банок" или "2 блока", она написала: "4 ящика", "100 пачек", "15 кг". Что это?! Зачем столько?!
  Больше в письме ничего не было. Ни вопросов, ни объяснений, ни теплых слов. Быть может, это нельзя? Ну конечно, скорее всего, запрещают писать личное, конфиденциальное. Не база отдыха, все-таки, все письма прочитываются. Вот она и ограничилась деловой запиской. Ну да, так, значит, положено.
   Таня вздохнула и собралась в магазин за консервами. В дверях столкнулась с мрачным Алексеем, которого со дня ареста дочери ни разу не видела трезвым. Для нее никакой разницы в нем не было, рассчитывать на помощь и поддержку она сейчас не могла точно так же, как и всегда. И если бы он не колебался по коридору от стены до стены, временами роняя себя на пол, она бы, откровенно говоря, вообще бы ничего не заметила.
  Алексей сел под вешалку и изучил письмо, брезгливо держа за крайний ряд клеточек. Не глядя на жену, буркнул:
  -Все прально. Она же не одна там.
  Таня ахнула:
  -Как правильно?! Это я всю колонию кормить должна?!
  -Нет. Не должна. А ведь будешь. - и ушел на свой заслуженный диван. Лег лицом вниз, обнял спинку.
  Что хочешь, то и делай.
  Таня бросилась звонить Верке. Странно, но про закадычную подругу Дашу она даже не вспомнила. Видимо, слишком больно было бы рассказывать свои новости счастливой, любимой, удачливой Даше.
  Верка с годами приобрела толщину и чувствительность. Горластая деревенская хамка просыпалась в ней теперь только в ссорах с Валерой, который по воскресеньям "позволял себе". От фабрики получили они сначала комнату, а затем и двухкомнатную квартиру на первом этаже новой девятиэтажки. Сыновья выросли, Верка вышла на льготную "вредную" пенсию и воспитывала внука от старшего, Петра и, заодно его жену, свою невестку.
  Выслушав Таню, Верка, не задумываясь, решила:
  -Ехать надо. Поди, ей там несладко.
  Таня всхлипнула от благодарности. Надо же, Верка... Переживает, сама взялась поговорить со своим Петей, у которого имелась машина "Москвич" на ходу. Но Петя вытаращил круглые веркины глаза и загудел:
  -Да ты что, мать?! В Мордовию?! К зэкам?! Я не поеду. Как хошь, не поеду. Машину берите, хоть завтра, только без меня.
  Как ни бились мать и тетка с Петей, ничего не добились.
  Оставался брат Леонид. Он женился на москвичке, учительнице младших классов, и, мать писала, "как сыр в масле елозиет": прописался в квартире жены, тесть устроил его на работу водителем, и помог купить "Волгу". Леонид, мягкий и сентиментальный, добро помнил хорошо, жену со временем полюбил и был доволен и собой, и своей сложившейся жизнью. В особенности, когда родилась дочка Леночка.
  Он, как настоящий крестьянский сын, не боялся никакой работы. Всего остального - боялся. Начальства, преступников, войны, болезней, голода. Поэтому, когда позвонила Таня и, плачущим голосом стала умолять отвезти ее на свидание к дочери, Леонид впал в ужас:
  -Тань, да куда?! Это ж... там же бандиты кругом! Это ж темно будет! На "Волге"?! Вон мужики на базе говорили: остановят, все снимут и в канаву! Никто и не найдет никогда! А дальнобои? Там же одна полоса! Спихнет и не заметит.. Тань... Да брось. Ну посылку собери, а сама на поезде...
  Но, чем больше он пугался и пугал ее, тем яснее понимал, что слов таких, чтоб ей сейчас отказать, когда она вся звенит от напряжения, как высоковольтный провод, он найти не сможет. Поедет, как миленький, и будет всю дорогу трястись и шарахаться от темных кустов, мечтая поскорее отдать родственный долг сестре и вернуться живым и целым к дочурке. Ну куда деваться?!
  Первое свидание разрешили в конце сентября. Дорога, действительно, была страшная: разбитая, узкая и, не считая немногих большегрузных фур, тягостно безлюдная. Легковушки встречались редко. Но никаких беглых зэков они не встретили, а бандиты, если и были, не оценили раздолбанную, гремящую гайками "Волгу", осевшую под грузом банок и сухарей.
  Их обыскали и досмотрели, проводили в "гостиницу" для свиданий. Привели Катю. Таня волновалась. Ей казалось, что изможденная дочь кинется ей на шею после длинной разлуки, зарыдает и задрожит, и они проговорят эти трое суток обо всем - обо всем, как настоящие мать с дочерью. Но все, конечно, вышло совсем не так. Катя спокойно стояла в черной телогрейке и платке, и смотрела цепким, узким взглядом светлых глаз на мешки и коробки, сваленные у двери. Выражение ее лица было совсем новым, ничего общего не имевшим с нахально-пьяным подростковым, или даже с тем, кошмарным, страшнее которого, казалось раньше Тане, и не бывает. Но даже тогда весь ее облик кричал, что случилось невероятное горе, неправильное, противоестественное несчастье.
  Сейчас же перед ней стояла обыкновенная зэчка, простая и завершенная. Теперь все было нормально. Никакого надрыва, диссонанса или, напротив, вызова, бравады. Никакой чужеродности. Она была на своем месте. Она методично открывала пакеты и пересчитывала посылки, даже не глядя на мать, у которой отняла всё, а взамен оставила десятимесячного сына. И не обращая никакого внимания на дядю, которого святая русская бесхарактерность завела в эту дыру творить милосердие, - не задумываясь, мимоходом, даже не подозревая, каких высоких слов он достоин.
  Таня трагическим взглядом наблюдала за дочерью, не понимая, что нужно говорить. Слова все растерялись.
  Она напряглась и фальшиво-горестно воскликнула:
  -Катенька, что они с тобой сделали?!
  Катя посмотрела холодно и слегка удивленно, только что не сплюнула, и деловито спросила:
  -Слушай, а без фильтра привезли?
  Таня похолодела от своей догадки: дочь запугали, замучали, сломали! Вот она и стала такой, как все они здесь... уголовницей. Приспособилась. Неудивительно, что больше всего ее интересует возможность откупиться от мучителей сигаретами и чаем. Это раньше, на воле, она могла сама кого хочешь сломать, а здесь... несладко, должно быть. Нужно, наверное, как-то разговорить ее, поддержать, непонятно только, как. Стена отчуждения между ними теперь еще опутана колючей проволокой.
  Леонид, разгрузившись, стал неловко прощаться. Ему было совестно оставлять здесь Таню наедине с "этой". Но провести вместе с ними трое суток в облезло-синей камере с двумя кроватями, столом и стулом было немыслимо. Обстановка давила на него с такой силой, что он не смог скрывать свою радость, спешно, почти бегом вскакивая за руль. Таня помахала с завистью. Он мчался домой из этого адского и гадского места так, будто за ним самим гнались служебные собаки, и всю дорогу представлял, как сует лицо в теплую дочкину макушку, как держит две маленькие ступни в одной руке, а двухлетняя лапочка болтает без умолку, соскучившись по папе. Слава богу, все позади. Он правильно поступил, совершил доброе дело, и теперь может забыть о неприятном происшествии.
  А Тане предстояли мучительные трое суток в восьмиметровых апартаментах для длительных свиданий. С единственной дочерью, осужденной по 102 статье за умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами.
  Трое суток Катя ела, курила, спала и говорила. Но все не то и не о том. Она с удовольствием рассказывала матери, какие девчонки в отряде подобрались клевые, какие все поголовно суки начальницы и как, тем не менее, ей повезло попасть именно сюда, потому что есть такие зоны, где и холод, и цинга, и беспредел... Таня слушала ее в таком отчаянии, что ничего не слышала, ничего не понимала. Сознание отказывалось воспринимать и запоминать всю эту дикую чушь. На второй день к вечеру Катя стала сердиться оттого, что мать не в состоянии выучить имена ее новых подружек и злобных вертухаев.
  Про ребенка она так не спросила ничего. Вообще ничего. Таня удивилась, а потом поняла: вероятно, мысли о Мишке так болезненны и горьки, что она даже говорить про него не может. Да-да, так и есть. Бедная, глупая Катя...
  Перед окончанием свидания, Катя предупредила мать, что все привезенное делится между заключенными по специальным правилам. Ей тоже достаются чужие гостинцы. А тем, кому ничего не привозят, живется не приведи боже. Поэтому раз в три месяца она будет ждать ее с нетерпением.
  У Тани потемнело в глазах и сердце перестало биться. Раз в три месяца!..
  Подумать жутко.
  Но ведь это необходимо, иначе Катю будут бить! А Таня будет в этом виновата! И если, не дай бог... если сильно побьют, то как с этим жить потом?! С опозданием она вдруг заметила, что Катя не выглядит ни исхудалой, ни замордованной, ни битой. Не похоже, чтоб ее затравили. Ее по-прежнему круглое лицо лишено было румянца, но и только. Курить надо меньше.
  С тех пор Танина жизнь превратилась в череду длинных тоскливых вдохов и коротких облегченных выдохов. Она возвращалась из колонии и на месяц забывала напрочь все, что пережила за трое суток. И даже, какую сумму выкинула. Денег было в обрез. Обеспеченная жизнь закончилась в момент выплаты адвокатского гонорара и взяток медикам, которые должны были определить не то состояние аффекта, не то еще чего, такое же полезное. Сбережений больше не было, официальной работы тоже. Алексей же из кормильца постепенно, но уверенно превращался в заурядного алкаша, который больше пропивает, чем приносит в дом. На свои любимые кладбища с дорогими памятниками он теперь ходил в основном не работать, а бродить, выпивать и профессионально разглядывать чужие камни.
  Тане пришлось подряжаться на Дашкины халтуры. Мишку - к Верке, а куда еще? Сноха Веркина не сильно обрадовалась, но ведь дите, да еще сирота, не пропадать же ему? К тому же, и братик троюродный есть для игр и веселья. Один мальчик или два, невелика разница.
  Впрочем, Таня не разрешала называть Мишеньку сиротой, говорила, что, пусть и нет отца, зато бабушка есть, какой-никакой дедушка и родная мать. Верка мотала головой: " ага... да чем такая мать, лучче бы вопще...". Таня сердилась и горячо выступала, больше, чтоб самой поверить: "Ну это да, конечно, но ведь для исправления их туда сажают-то! И называется - исправительно-трудовая!". Верка поднимала глаза вверх, выражая безусловное недоверие.
  Таня бралась за все ремонты параллельно, готова была работать ночами и ездить за любой МКАД, чтобы заработать на жизнь, ребенка и поездку в зону. Заранее, частями начинала закупать банки, пачки, коробки и пакеты. После того, как штабелирование под подоконником заканчивалось, приходило письмо от Кати с уточнениями и дополнениями списка.
  Это был тягучий вдох.
  Таня принималась искать машину. Хотя искать особо нечего было и негде. Перед второй поездкой она позвонила Леониду, погибая от стыда и унижения, но трубку взяла его жена. Она сама сообщила мужу, что пора ехать. Невзирая на педагогику, учительница и раньше захаживала в церковь, причащалась перед Пасхой, а теперь, когда все стало можно, и вовсе увлеклась. И по всему выходило, что Таня, да и заблудшая Катя тоже, - самые что ни на есть нищие духом и плачущие, которые утешатся, и отвернуться от них будет великим грехом. А вот спасти их, напротив, большое положительное дело, и милостивые да помилованы будут.
  Леонид стал понемногу прозревать, в какую попал западню. Он, вообще не причастный ни к чему, порядочный и добрый брат, и представить не мог, на что однажды согласился, во что ввязался, и сколько дней жизни потеряет только потому, что с несчастной, кругом виноватой Таней у них общие мать с отцом.
  Он знал, что вправе и не ехать, но тогда собственная совесть сожрет его дотла. И он мотался и мотался каждые три месяца, пять длинных лет, благо работа сменная, и немного даже привык к этим поездкам. К ощущению равного собеседника рядом с собой с совпадающим словарным запасом. А Таня сжималась в рулон, заканчивала вдыхать и задерживала дыхание на трое суток, терпеливо пережидая семьдесят два мучительных часа до желанного избавления.
  Возвращалась потерянная, разбитая, забирала Мишку от Верки и освобожденно выдыхала ему в пухлую шейку. Покупала книжки, водила в зоопарк, качала на качелях, затем отвозила Верке, или, в каникулы, Лёниной Марине, и все начиналось сначала.
  Однажды, пугаясь и сомневаясь, потащила с собой в зону Мишку. Подумала, что следует матери повидаться с сыном, поразиться, какой он стал за три года без нее. Буквы знает. Но вышло плохо. Присутствие четырехлетнего ребенка не украсило, а усложнило и без того тошные свидания. Даже такой спокойный малыш нуждается в движении. Стесненный в чужих четырех стенах, он маялся и плакал, жался к Леониду и бабушке. Леонид в этот раз не уехал после разгрузки консервов и пряников, а остался, чтобы Таня с ребенком не возвращалась на поезде, до которого еще добраться на чем-то надо. Уравновешенный дядя нравился Мишке гораздо больше неприятной матери, они играли в привезенные с собой игрушки, читали книжку, гуляли в тесном дворике "гостевого дома".
  Катю их дружба выводила из себя. Она, забывшая своего сына еще годовалым, почему-то злилась и бесилась оттого, что он совсем ее не знает, и вообще "какой-то не такой". Она оттаскивала его от Леонида, затевала с ним резкие игры-потасовки, толкала, валила на пол. Мишка вырывался и прятался за Леню. Они с Леонидом даже внешне были похожи: тем, как оба ходят вразвалку, долго думают, медленно говорят. Таня впервые увидела контраст с Катей и поразилась: ничего от матери в Мишке не было - никакой истеричности, резкости, реактивности. И глаза нормальные...
  Это самое главное. Таня раньше внимания не обращала, какая разница, какие глаза. Все равно ее любимый ребенок, а тут подумала: "неужели подменили в роддоме - какая радость!". Но Кате он не понравился. Перед отъездом она, не стесняясь в выражениях, запас которых заметно обновился, упрекнула мать в негодном воспитании внука и пообещала: "вот только я выйду...". Прозвучало как угроза, Таня съежилась и поскорее вынесла Мишу прочь из духоты камеры на свободу под просторное небо.
  Месяцы сменяли друг друга, набирались годы в однообразном скучном режиме, как в заключении. Таня привыкла к своим тяготам, как к противной, но необходимой работе. Чувство неловкости перед родственниками за возложенные на их плечи собственные неудачи, заездилось, притупилось. Она стала находить в своем положении некоторые просветы и плюсы: конечно, ребенок растет без отца - без матери, но зато ему хорошо с бабушкой и тетями, а с мамкой еще неизвестно, как бы повернулось. Уж ей-то, Тане, точно пришлось бы хуже, чем сейчас. Ну да, дед мог бы и принять в чем-нибудь участие, но, главное, он не мешает, а место у них есть и для ребенка, и для дивана. Пусть деньги, которые она отвозит в мордовские леса, пригодились бы им с Мишей здесь, но ведь она работает, работы достаточно, еще получит. Эти мысли утешали, она повеселела и поправилась. Но ненадолго.
  Умерла в деревне мать. Тихо проболела полтора месяца и угасла. Таня ездила на похороны. Встречалась с родственниками и друзьями детства. Вопреки ее опасениям, никто не косился на мать убийцы, не отворачивался, напротив, все сочувствовали, говорили бесполезные слова, бередили раны. На кладбище она рыдала так, что старухи кривили измятые физиономии, чуя недопустимый в такой час выпендреж. Александра, на их взгляд, пожила достойно и достаточно, и провожать ее следовало светло, почтенно и без истерик. А Таня не унималась. Откуда же старухам знать, что оплакивала она не умершую мать, а живую себя. Маму всю жизнь любил отец, всегда был рядом. Вместе они пахали землю и растили детей и тяжести одинокой ответственности она не знала, Ну да, случался голод, и война и потери, но что значат эти беды, если есть, с кем их разделить? А она?! Почему ей досталась холодная, дурацкая, вся наперекосяк судьба?! Она ходила по родному дому, трогала растолстевшие стволы в саду и плакала, плакала. Братья, которые, кроме счастливчика Леонида, все остались в деревне и райцентре, места себе не находили от жалости и невозможности реально помочь. Они настойчиво звали ее бросить свой чуждый город и переезжать с ребенком домой. Она не слышала. Куда она вернется, как?! В Москве ее дом, работа, ее тюрьма тоже начинается в Москве. А Мишка?! Он не привык жить в деревне, да и Катя через пару лет вернется. Родительских прав ее не лишат, Таня узнавала. Не то преступление. А оставить Мишку чумовой Кате, тоже нельзя, никак нельзя.
  Можно только плакать.
  Через полгода умер отец, никогда так надолго не расстававшийся с женой. За исключением войны, но ведь то война. Завершилась их счастливая жизнь воссоединением за одной оградой. Таня плакала еще отчаянней, понимая, что незримое присутствие живых родителей в ее жизни охраняло ее душевные силы от полного истощения. А теперь ветрено и пусто. А в отдалении, стесняясь подойти к скорбящим, так же безутешно рыдала и билась постаревшая умалишенная Шура. Таня видела ее и точно знала, что Шура тоже оплакивает ее.
  Верка вся испереживалась, глядя на Таню, и предложила ей "отдохнуть" - не волноваться хотя бы о Мишке. Она, Верка, собралась пожить месяцок в деревне, в родительском доме, с братьями - соскучилась. И внуков заодно выгулять, им в московской малогабаритке совсем тесно стало. А здесь раздолье. Пускай и Мишенька остается, места всем хватит, а Тане все равно в зону ехать, да работать, да опять ехать... Таня прижала своего любимца к груди, расстроилась, руки задрожали. Но ему так и вправду будет лучше.
  Из-за отца она перенесла на месяц очередную поездку в колонию. По приезду сразу с порога получила от Кати нагоняй со словами "тебе мертвые дед с бабкой дороже живой дочери?! Так это можно легко исправить! Если питаться баландой. А мне диета нужна!" Таня привычно сжимала плечи руками, апатично отмечая характерно- желтоватый цвет Кати. "Желтуха, - безучастно думала Таня,- от нее вроде не умирают..." Впервые ей было наплевать на несправедливые Катины слова, на свой позор, всю свою испорченную жизнь. "Нет благодати, девка!". Ей стало наплевать, что все так сложилось. Она устала.
  Дома Алексей поджидал ее на стуле в кухне. Он отдал ей скудные деньги, выслушал ее сдержанный отчет, и внезапно попросил:
  -Ты прости меня, Таня. Что я тебя подставил.
  Таня не поняла, о чем это он? Конечно, если бы она почувствовала, что разговор этот последний у них, она бы подошла к нему, и, может быть, пожалела, и задала бы свои вопросы. И получила бы запоздалые ответы. Но она не почувствовала. У нее не было сил. Она молча проводила его на место. С дивана он больше не встал. Ночью сердце остановилось.
  На девятый день, вернувшись с так любимого Алексеем кладбища, Таня заняла свое место между столом и холодильником и надолго задумалась, глядя в зеленые цифры часов. Слезы уже кончились. Медленно шевелились мысли: "Ну вот жил такой человек, Алексей Лосев. Любил неживые камни и кладбищенское безлюдье. И свою дочурку, лет примерно до пяти. Ничего хорошего никому не сделал, правда, плохого, кажется, тоже. Жил как хотел, и умер во сне. В совместном с ней спектакле он выбрал для себя роль статиста, а ей досталась сольная партия, надрывная и безрадостная. Но разве это был ее выбор?! Разве она так хотела? Делала то, что казалось необходимым, а кто определил ей эту неизбежность?".
  Скудным воображением Таня представила свою хмурую дорогу, по которой шла, обреченно не сворачивая, как зашоренная лошадь. И неожиданно увидела пропущенные повороты, ответвления и развилки, в которых, будь она посмелее, можно было бы поискать жизни получше, поинтереснее. Нашла бы она? Кто знает, может быть, лишилась бы и еще большего. Поэтому и пробовать не стала. А куда уж больше-то? И так потеряла всех, кого возможно было потерять, сохраняя собственное существование. Потому что, случись что с Мишенькой, она не выживет. Она пойдет за ним. От этой мысли ей стало спокойнее и светлее. Нужно только беречь Мишку, а больше бояться нечего, поскольку все остальное с ней уже произошло.
  Она опять ошиблась.
  ***
  Ночью она блуждала по опустевшей квартире, как будто раз за разом проверяла: да, она одна. Ложилась и снова вставала, и снова одна. Утром она заварила себе кофе и опять ходила по комнатам, пока внезапно не натолкнулась на неубранный после поминок стол. Сложенный стол стоял посреди большой комнаты со вчерашнего дня, но Таня будто только сейчас увидела его. Ну что ж, раз она одна, самое время прибраться, навести везде порядок, перестирать скатерти. Она печально посмотрела по сторонам. На полу мусор, у стены пустые водочные бутылки, на подоконнике блюдца с окурками. Вот старый верный диван Алексея. Рядом шкаф с его вещами. Костюмы, рубахи, ящик с бельем. Еще один ящик с хламом: старое портмоне, подарочная зажигалка, свернутый бубликом ремень. И жестяная коробка из-под немецких конфет. Чья-то похоронная благодарность. Зачем-то Таня достала коробку и села у безрассветного февральского окна. Сложенные презрительно вчетверо грамоты за "выполнил-перевыполнил", запятнанная вырезка из старой районной газеты: "...на конкурсе "Пионеры-герои" отличился шестиклассник Леша Лосев...", начатое и брошенное письмо на листке в линейку: "Дорогая сестренка Валя, писать тебе все не соберусь, да и похвастаться нечем...". Кривая расписка нерусского человека о том, что принял деньги за место на кладбище. Пригодилось место.
  А вот документы: свидетельство о рождении, пропуск с фотографией, гордый диплом строительного техникума. Еще свидетельство о смерти - Лосева Клавдия Матвеевна. Свекровь, которую Таня никогда не видела. Таня бездумно перебирала не особенно нужные даже при жизни бумаги, примечательные лишь тем, что пережили своего коллекционера. И еще сто лет пролежат в коробке без движения. А человек... А что человек? Тоже будет вечно лежать в деревянной коробке... И она тоже. Как все.
  Таня совсем раскисла. Куда они уходят - мать, отец, муж? Навсегда. Безысходное, безвозвратное слово "навсегда".
  Давным-давно, еще в восьмидесятых, Таня случайно участвовала в проводах еврейского семейства, чудом получившего разрешение на выезд за рубеж. Видимо, умение получить выездные документы являлось индикатором для выявления тех, кто действительно имел основания для эмиграции.
  Там тоже было "навсегда". Оставшиеся в советской стране родственники рыдали в аэропорту, как на погосте, оплакивая еще живых, но уже недоступных контакту эмигрантов. Таня бесхитростной своей душой не понимала этой беспричинной скорби. Она бы все отдала за уверенность в том, что ее умершие где-то дышат, ходят вертикально по земле, смотрят и говорят. Пусть она их не увидит никогда. Лишь бы знать, что они живые.
  Задумавшись, Таня держала в руках цветную бумагу, удостоверяющую давнишний уход в никуда посторонней женщины и почему-то не возвращала ее в коробку. Что-то мешало ей. Как будто хотела прочитать все без исключения мелкие слова, но отчего-то боялась. Как заключение доктора, приговор суда, завещание - нужно знать и страшно знать. И под безвыходной Таниной скорбью билась живая, деятельная мысль, тревожила, требовала, и не могла отстать.
  Таня выпрямилась, встряхнула головой и наконец, увидела.
  Нечто странное. Свидетельство о смерти было напечатано на принтере. На бумаге имелись линии, фоновые буквы и неуместные завитушки. С четкой печати на нее смотрел двуглавый российский орел.
  Потрясенная Таня тупо разглядывала современный герб, продлевая свое непонимание. Да что же это...Как?!
  Который раз за последние годы она пыталась соединить рвущиеся нити непостижимых событий в добротное полотно здравого смысла. Который год надеется понять, откуда узелки и как их расплести. Ничего не получается. Не по ней задачка. Все только запутывается еще сильнее, расползается безобразными лохмотьями. Порождая новую тоску и растерянность.
  Два года назад. Мать Алексея умерла два года назад. Это какой-то абсурд, ошибка! Галлюцинация. Как это получилось? Где она была все эти годы, десятилетия?! И почему Алексей никогда ни словом не обмолвился?!
  Поссорились навсегда? Бросила его? Ну и сказал бы, мол, мать скотина, не хочу о ней слышать. Зачем врать, что умерла? Она опустившаяся алкоголичка? Ну и что тут такого? Сплошь и рядом...
  Да, наверное, боялся, что с Катей свяжут, яблоко от яблони... Нет, не получается. Он сказал Тане еще перед свадьбой, что матери нет. Отец жив-здоров, но имеет благополучную семью и беспокоить его не нужно. А мать умерла. Не было еще тогда никакой Кати.
  Но ведь мать могла приехать, позвонить, попасть в больницу, в конце концов, и обман бы вскрылся. Значит, он знал, что она не появится и не позвонит. Откуда?! Если только...
  Таня не заметила, что, вконец потерявшись, раскачивается на стуле, прижав обе руки к горячему лбу. Еще можно было бросить все обратно в ящик, задвинуть подальше и забыть навеки. Но она не бросила. Пропустила еще одну развилку.
  Она решила задать свои вопросы Вальке, сводной сестре Алексея, давно проживающей в холодной Воркуте. Они виделись несколько дней назад, на похоронах, второй раз в жизни. Первый раз случился двадцать лет назад, Валька приезжала в Москву посмотреть малышку-племянницу. Валька тогда еще жила со своим отцом на краю Московской области, в рабочем поселке. Таня с трудом припоминала, что уже тогда про мать не было сказано ни слова. Ну правильно, она же умерла... Умерла только для Тани или для Вали тоже?
  На поминках с родней общалась Верка, Тане было некогда. Когда все разъехались, сестры вместе убирали посуду и Верка, округляя заплывшие глазки до девичьих размеров, увлеченно докладывала Тане:
  -Их обоих - и Лешу и Вальку - мать, считай, бросила. Шлялась где-то, пила, пропадала, то с одним, то с другим... Сами повырастали. Только у твово отец путевый был, хотя и не жил с ними, а не забывал - проведывал, денег привозил, а после восьмилетки забрал в Москву и пристроил, к делу как сумел. Ну а Вальке достался алкаш-алкашом, хуже Клавы этой. Она и шарахалась под забором с ним вместе, пока в роддоме не приютили, из жалости, санитаркой. А мать, видать, еще раньше спилась и померла.
  Таня слушала сквозь шум воды жуткий от своей обыденности рассказ и с запоздалой горечью корила себя за то, что и эта, родственная, сторона жизни мужа прошла мимо нее.
  -Вот какого лешего ее на север занесло из Зарайска, аж в Воркуту, я так и не усекла. Говорю - замуж, что ли, вышла? Кивает "ага, замуж" и скалится чето не по-хорошему. Спрашиваю - или работа вахтовая? "Ага, говорит, и работа тоже". Я так мыслю,- Верка сощурилась многозначительно,- что сидела она, голубка сизая. Тоже. Там и осталась, неподалеку...
  Таня не вслушивалась внимательно, ни к чему было, только укололо, зацепилось, застряло занозой веркино "тоже". А сейчас вот выскочило в памяти.
  Валя подняла трубку и, услышав Танин вежливый голос, с ходу глумливо затрещала:
  -Ааа, невестушка! Здрасти-здрасти! С чем пожаловали, чего желаете? Али заскучамши в одиночестве?
  Таня опешила от неожиданности. За что?!
  -Да я вот, поговорить хотела... Ты как доехала-то, не простыла?
  -О, а ты волновалася? Спасибочка, отлично доехала, двое суток в плацкарте-то на боковом, шиканула! На самолет-то украсть не сподобилась, а ты, невестушка, московских деньжат отсыпать постеснялась, видать...
  Почему-то вспомнилась лагерная Катя. Сбитая с толку Таня не знала, что сказать. Но золовка сама все и прояснила:
  -Уж поглядела я на ваше богатое житье! Шкафик зеркальный, паласы кругом, икра на столе... машинка стирает. А я всю жизню сырую воду рукавом занюхиваю. А братец мой единокровный хоть бы разок рублем одарил, мандаринов привез, да на машине покатал. Но, врать не стану, писать писал, кажный год по письму присылал, что и говорить...
  Таня, покраснев и вспотев от такого свинства, кусая губы, чтобы не сорваться, тихо и медленно сказала:
  -Валь, ты погоди. Я ведь не знала, как ты живешь. Ничего не знала. Ты прости его. Теперь уже можно. А машины у меня нет. Я ее в Мордовию отвезла.
  Валя внезапно зарыдала сразу в голос и только тут до одуревшей Тани дошло, наконец, что золовка пьяна в дым.
  -Таня, да ты не подумай, не со зла я... Знаю, какая беда у тебя...
  Она заткнулась и Таня была стопроцентно уверена - наливает и глотает. Она заговорила о главном:
  -Валь, я вот что хотела. Про мать вашу расскажи мне. Что с ней случилось?
  Валя сопливо всхрапнула, будто на самом деле рукавом занюхала и вдруг без балагана сказала:
  -Дак ты и этого не знаешь? Померла она. В больнице.
  -Когда? Валь, в какой? От чего?
  Валька держалась из последних сил. Язык уже разъезжался, раскачивая слова:
  -От старости, от чего же. Да вот прошлый год...или подзапрошлый. В дурдоме нашем, пятом. Не, не в том смысле нашем, что здеся, а в Покровском, тама у вас...
  Обе трубки одновременно упали на пол. Таня сидела без дыхания, минуту или больше, как чурка с глазами, без единой связной мысли. Смысл пьяного бормотания постепенно заполнял голову. Мозг, стремясь вместить невмещаемое, разбухал шумной кровью, изнутри надавливая на глаза, виски, затылок. Вот, значит, как... Таня вскочила и с вытаращенными глазами помчалась на кухню накапать себе валокордина. Не добежав, завернула в ванную умыть лицо.
  В дурдоме... В "нашем"... Похоже, Верка не ошиблась насчет Валиного прошлого. В Московской области. Она знала, что это за место: заведение для преступников, признанных не отвечающими за свои действия или как там... Принудительное излечение...навсегда... Катя рассказывала... Это какой-то кошмар.
  Она промаялась между душным сном и тошной явью до понедельника, пытаясь принять правильное решение. Оставить мертвых в покое и, крепко пожалев по пути всех горемычных женщин: свекровь, золовку, себя, двигаться потихоньку дальше своей ухабистой дорогой, или добавить себе новых мучений, но прояснить "семейное дело" до конца?!
  Не в силах больше думать об этом, Таня в ранней темноте добралась до вокзала, села в электричку и поехала на станцию "Балочная". И пока ехала в пустом неотапливаемом вагоне, безотрывно смотрела в окно и не могла насмотреться на щемящую печальную картину унылого февраля: серое небо, серый снег, повсюду усталость и безразличие. Какая там весна! Природа умирает. Не в ноябре, когда черная замерзшая земля просто отдыхает. Дремлет и тихо дожидается своих сверкающих на морозном солнце чистых снежных одежд. И всю зиму меняется, тает, леденеет, наряжается снова - живет. А в феврале, утомленная, замирает в изнеможении, не в силах ни принять новый снег, ни стряхнуть старый. И ничего ей уже не хочется, ни во что не верится, никому не откликается.
  Она единственная вышла на платформе, и пошла наугад в пустую сторону. Спросить было не у кого. Пройдя недалеко вдоль путей и лесопосадки, Таня увидела небольшой табун коротких устаревших автобусов, сбившихся, как положено, у станционного магазинчика. На одном из них значилась нужная надпись - Покровское. Он дотащил Таню туда, куда она стремилась.
  Перед ней была тюрьма. Боже, это какое-то наваждение: опять глухие бетонные заборы, за ними слепые длинные постройки, возглавляемые трехэтажным главным зданием, серьезные ворота, вооруженная охрана. И бесчувственное грязное небо вокруг. Таня подумала, что более подходящей погоды для этого гиблого места и быть не может, здесь, наверное, и летом так же гнусно и бессолнечно.
  Она дошла до охранного помещения и протиснулась внутрь. Вскочивший прямоугольный охранник с лицом без выражения немедленно вытеснил ее обратно на порог и спросил, не открывая рта "Куда?". Таня сглотнула - всю историю ему рассказывать? Забормотала нервно:
  -Родственница у меня тут... Я с врачом поговорить...
  Охранник ожил и натянул на лицо жутковатую гримасу - ему, наверное, казалось, что он широко улыбается.
  -С врачом, значит...Хмм. Хорошо. А как "врача" фамилия?
  Тон его Тане не понравился. Будто подозреваемую допрашивает. Она сосредоточилась:
  -Я не знаю фамилию. Родственница - Лосева Клавдия Матвеевна. Мне нужны сведения.
  - Сведения, значит... Ага. Щас сделаем, -зловеще пообещал охранник и, закрыв перед Таней дверь, взял телефонную трубку.
  Таня испугалась. Что ей скажут?! Зачем ей вообще все это? И шевельнулась дикая мысль, что злобный охранник и ее запрет за этими стенами за излишнее любопытство. Прямо сейчас.
  Беседовал он недолго, затем вышел к ней и сказал почти участливо:
  -В общем, Лосева ваша скончалась около двух лет назад. Информация о ней недоступна. Никто из персонала вас не ждет. До свидания.
  Какое-то время Таня стояла перед запертыми воротами, как брошенная собака и мерзла на ветру, потом понуро поплелась к остановке на окраине деревни. Ну что ж, она попыталась. Нет, так нет. Может, оно и к лучшему.
  Сзади заскрипело железо, грохнула дверь, раздались голоса. Таня обернулась. Из проходной вышли две тетеньки в белых халатах, торчащих из разрезов пальто. Женщины были одного роста и возраста, с похожими стрижками на непокрытых головах и одинаковой мимикой на бесцветных физиономиях. В колонии у Кати тоже все казались Тане на одно лицо. Женщины шли в направлении Тани и она, пока ждала их, успела подготовить слова:
  -Простите, вы ведь...оттуда? Помогите мне! Родственницу ищу, сведений не дают...
  Тетки насторожились и машинально оглянулись в сторону охранника с электрошокером. Молчали и не улыбались.
  Таня с трудом продолжала:
  -Да она умерла давно, а все равно не рассказывают... Это мужа мать, а муж вот тоже умер,- она шмыгнула носом и беспомощно задышала.
  И вот непробиваемые, специально отобранные для непосильной работы, женщины с чугунными лицами и железной нервной системой, отмякли, потеплели и превратились в обычных отзывчивых баб с хреновой личной жизнью, неважными сосудами и близкой старостью перед глазами. Они вздохнули и стали переговариваться между собой. Таня не уловила ничего, относящегося к ней: какие-то цифры, даты, чужие фамилии. Та, что в сером, сказала:
  -Знаешь, мы обе здесь недавно. Раздатчицами. Сами пока ничего не знаем. Тем более, раз умерла уже. Но ты погоди хныкать. Дежурная по этажу, санитарка по-старому, бабка Елизавета Петровна - запомни! - она здесь сто лет торчит. Всех знает, как родных. Она сегодня с утра на сутки заступила. Завтра в десять сменится. Если только на вторые не останется...
  -Полторы ставки ломит, некому работать,- влезла та, что в черном,- ты ее дождись и выспроси! Только аккуратно, нам болтать запрещено, но она старуха мирная, договоритесь авось.
  Всю обратную дорогу Таня жевала состоявшийся разговор и размышляла, стоит ли встречаться с ударницей судебно-психиатрической клиники, "сто лет на одном месте проторчавшей". Не иначе, она и сама уже спятила. Благоразумие шептало Тане, что ей и вовсе не нужно так настойчиво искать то, что неспроста было скрыто от нее столько времени. В общем, подъезжая к вокзалу, Таня решила заниматься своими делами, а не лезть в чужие.
  А вечером позвонила Даша и сообщила, что клиент просит отсрочки на неделю, что-то там у него не склеилось то ли с материалами, то ли с деньгами. И Таня не осмелилась проигнорировать такой явный знак судьбы. Потащилась снова по мерзкой темноте, заранее озябнув и клацая зубами.
  Скорбная обитель сумасшедших душегубов наводила на нее жуть и дрожь. Окоченевшая Таня гуляла вдоль забора, поджидая неведомую Елизавету. Она не появилась ни в десять, ни в одиннадцать. Может, и впрямь осталась на вторую смену или, если дома никто не ждет, сидит, чаи гоняет с коллегами. Таня перестала ощущать пальцы и кончик носа, спина болела, желудок двигался от голода, но она не уходила.
  Старуха вышла в полдень. "Девочки" предупредили ее, поэтому она немедля направилась к Тане, и повлекла ее прочь от осточертевших ворот. Елизавета Петровна оказалась обыкновенной бабкой сильно за шестьдесят, обширной, румяной и с кошелкой. Она понравилась Тане своей очевидной адекватностью. Вручив тяжеленную сумку Тане, она без предисловий приступила к делу:
  -Проводи-ка меня маленько, девка. Значит, Лосева. Ага, помню очень хорошо. Ох, и охраняли ее попервости! Нам, конечно, интересно всем, а говорили разное. Болтали, что она вроде десять человек топором зарубила. Во как! Э, ты погоди, не падай! Что ты! Брехня это. Она только мужика своего зарезала. Точно! Это уж факт! Да и то сказать - не своего, а так, сожителя. Собутыльника, считай.
  Таня окостеневшими губами выдавила:
  -Как?!
  -Да как, ножиком, знамо дело. Драка вышла по пьянке, она и не стерпела. Ну и плохая была совсем, как привезли - то кричала ночами, страсть чего, а то ляжет и как мертвая. Ка-та-тония!
  Елизавета, по-видимому, своим опытом гордилась и работу свою зазорной не считала.
  -Потом-то отпустило, конечно, как и всех. Долго она у нас ошивалась, пока уж господь не прибрал. И вроде даже приезжал один какой-то, еще в Советском Союзе. А может, я и путаю, все разве упомнишь. Лет пятнадцать точно никто к ней не приходил, а уж про детей-сыновей мне узнать было неоткуда. Вот он, автобус-то мой. А ты, милая, с лица-то не спадай так, все прошло уж. Живи себе, не тужи.
  Таня, почти без сознания, ноющими от мороза руками раскрыла сумку и достала деньги. Бабка обиделась. Отстранилась и даже руки с сумкой завела за спину. Тогда Таня протянула коробку "ассорти". Елизавета смягчилась:
  -Это спасибо, это я радая. А то деньги, да за мертвого человека, да как можно! Совсем народ чеканулся...
  Очумевшая от холода и бабкиного рассказа, Таня ничего не соображала. Она лишь хотела бежать отсюда со всех ног, но даже ползти получалось плохо. Ноги совсем не шли, в голове звонко гудело, в глазах мерцали искры, ледяной воздух вдыхался больно и выдыхался со стоном. Два с половиной часа до дома напрочь вылетели из памяти, осталось только шатание каких-то теней, железный стук колес и холод, нескончаемый холод. И когда она перестала чувствовать его кожей, он забрался внутрь и занял ее всю целиком колкой стынью и тряским ознобом.
  Дома она села на пол в прихожей, потом легла прямо в одежде, ничего не понимая и не желая ничего понимать. Очнулась часа через два, осторожно подняла разбитое тело и огромную, заполненную горячим холодцом голову. Понесла себя в ванную. Не отдавая себе отчета, отыскала термометр, сунула за пазуху, и, еле-еле прочитав расплывающиеся цифры, утешилась. Никакого инсульта на почве стресса у нее нет. И это очень хорошо. И отлично, что Мишенька под присмотром. И понятно, что теперь нужно делать: ставить чайник, принимать жаропонижающее и спать, спать, без дум и снов. И надеяться, что чокнутая убийца с того света не наслала на нее воспаление легких.
  Следующие две недели она тяжко болела. Злой грипп нещадно трепал ее и закручивал. В лихорадочном полусне вспоминалось то, что было, и добавлялось еще придуманное, всплывало давнишнее и переплеталось с нынешним, обрастая фальшивыми подробностями. От бешеной пляски горячих мыслей разламывалась голова, колотилось сердце, ломило колени. Приходила Даша, приносила что-то, чем-то кормила и поила, оставляла возле кровати здоровенный термос с травяным чаем и убегала к своим. Звонили Верка и Леонид. А может, приснилось, что звонили.
  Высокая температура сбивалась лекарствами на пару часов, и тогда вставало рядом в полный рост ее обременительное открытие, и мысли, как свалка кирпичных обломков, болезненно торчали твердыми углами и сколами граней, царапали и ранили ее изнутри.
  Так они, Лосевы, все сумасшедшие! Ведь это наследственное... Но Катя же проходила экспертизу в институте Сербского, ее признали вменяемой. Единственный раз, когда Алексей сам ездил туда, возил деньги для взяток, но не получилось. Или получилось?! Она-то думала, что главное - в зону не попасть, для этого любой диагноз сойдет. А Алексей, видимо, знал намного больше. Клавдия провела в больнице лет двадцать, не меньше. И умерла там же. А Катя через два года выйдет.
  Черт, она же хотела условно-досрочное освобождение! Она может через год сидеть вот на этом диване, сумасшедшая преступница! Убийца! И что теперь делать? А как же Миша?! А вдруг он тоже?!
  Гриппозная температура взлетала от этих мыслей высоко в беспамятство, и Тане мерещилось, что ребенок рядом, вот она вскакивает, чтобы подбежать к нему, спящему, хватает за плечи, встряхивает. Смотрит в заспанные глазенки и видит в них противоположность безумию. Теплый, мягкий, трогательный малыш, самый нормальный из всех.
  Потом она трясущимися руками сыплет парацетамольный порошок прямо в рот, без воды и стакана, и скоро комната становится реальной, и реально то, что Мишка у Верки, а ей, Тане, пока ничуть не легче.
  Кате было лет пять, когда Алексей ездил в командировку. Куда, зачем, какие у каменщика командировки, рабочих везде хватает - Таня не вникала. Вернулся серый и угрюмый, как черновая бетонная стена.
  Может, ее отпустить должны были, да не отпустили. Не вылечилась, видать. Вот тогда он окончательно и замкнулся, закрылся в себе, превратился в незаинтересованного наблюдателя их вращений, столкновений, падений. А она, как обычно, ничего не заметила, ни о чем не спросила. Тогда еще было все хорошо! Они вместе проводили выходные, иногда гуляли втроем, смеялись... Но Таня, как дальтоник, уже тогда видела только некоторые, главные для себя оттенки, цвета других людей казались серыми и нестоящими ее внимания... Ненужными... А потом он сказал ей: "я думал, обойдется" и "прости, что подставил". А она не поняла тогда. Зато теперь понимает, легче ей от этого стало?! Лучше было бы ей не знать ничего.
  ***
  Все проходит. Тяжелые дни и ночи в жару и бреду растаяли вместе со снегом на балконе, и весеннее солнце подбадривало слабую и дохлую выздоравливающую Таню. Она съездила за внуком, которого Верка вернула в Москву, и несколько дней провела с ним, не отпуская от себя ни на шаг. Следила за его движениями и словами, вглядывалась в блестящие глазки. В конце концов, ей стало стыдно за то, что она его, такого маленького и миленького, как будто в чем-то подозревает, подглядывает, присматривается недоверчиво. Она отвязалась от Мишки.
  К тому же, ничего не поделаешь, пришла пора собираться в очередной поход по местам уголовной славы. Верка приехала за Мишей и изумилась:
  -Изболелась... Вся бледная и черная...поседела, сестренка, а я и не видала когда...
  Красить волосы Таня не стала, некогда, пора таскать коробки и упаковки с оптовых рынков. Леонид теперь, продолжая выполнять свой постылый приговор, еще и деньгами помогал. Таниных, вполне нормальных заработков не хватало, просто прорва какая-то ненасытная.
  Катька в это посещение была особенно мрачна. В условно-досрочном освобождении ей отказали по причине "систематического нарушения режима и невыполнения норм производственной выработки". Таня обрадовалась: у нее есть не один год, а два. Для чего? Да не для чего. Прожить еще два года также прекрасно, как предыдущие четыре. Красота. А потом что? Вернуться к веселому допосадочному времени? Но тогда Катя еще не была убийцей, значит, теперь будет еще хуже? И тогда Таня еще не совсем знала, чего от нее можно ждать. А теперь знает. Чего угодно.
  Перед тем, как уйти из зоны пешком через лес на станцию, Таня всегда несколько раз оборачивалась, смотрела, как солдат ведет ее дочь в барак. Но Катя не оборачивалась никогда. Нельзя, думала раньше Таня.
  В этот раз она не обернулась. "Нельзя, прямо-таки! Можно, да только не нужно!". Она вдруг грубо выругалась вслух. Сама не ожидала. Что-то в ней сломалось после той экскурсии в Подмосковье. Она чувствовала, что терпению, которого должно было хватить на всю жизнь, показался предел. Видно, гирька до полу дошла...
  Однако пока еще она продолжала исправно ездить, работать, возиться с внуком. В первый класс нарядила Мишу, как на свадьбу: костюмчик, галстук, платочек в кармашке. Всплакнула на линейке, глядя, как мелькнула из-за рюкзака любимая макушка и скрылась в школьных дверях. Он умел читать и считать, неплохо рисовал, учительница хвалила за усидчивость и послушание. Таня гордилась и радовалась, а ходики с дошедшей до полу гирькой, тем не менее, продолжали неумолимо тикать, отсчитывая оставшиеся месяцы,.. недели,.. потом дни...
  ***
  После Нового года Катя вернулась.
  Она здорово изменилась. Исчезли юношеский нигилизм, вызывающий пафос, ежеминутная готовность к отпору. Появилась уверенная злость, беспощадность и самодовольный цинизм. Ни о каком "исправлении" и речи не было. Это Таня поняла на второй день, когда Катя, выругав мать за то, что сын к ее приезду не доставлен в дом, сама съездила к Верке забрать Мишу. Верка тут же позвонила, вся в яростных слезах, много кричала неприятных слов про "сколько мы для нее... это заместо благодарности...и ноги моей больше у вас...".
  Выяснилось, что, приехав к тетке, Катя с порога, не раздеваясь, матерно набросилась на Веру и ее мужиков за то, что "распустили ей сына". Толкнув ногой стол, разбила вазу. Вытащила обедающего Мишку и потащила к выходу. Оторопевший Петька попытался вмешаться и сказал: "Подожди, хоть доест пацан", а она посмотрела на него зверски и ответила: "Уйди с дороги, а то убью!". Петька перепугался и отступил.
  Все это Верка, всхлипывая и всхрапывая, доложила Тане. Верка ожидала, что Таня разволнуется, будет заискивающе оправдываться и ссылаться на тяжкие испытания и нелегкий путь, выпавший Кате. Верка уже заготовила язвительный ответ из тех, которыми славилась в молодости. Но почему-то Таня не расстроилась, и не разгневалась, и не заплакала. Она холодно процедила:
  -Вер, да хватит тебе! Чего ты плетешь?! Я-то тут при чем? Я тебя всегда привечала, несмотря ни на что, - она надавила на последние слова, намекая на прошлые проделки сестры,- а за Мишеньку и вовсе тебе по гроб жизни благодарна... Чего я-то?!
  Верка осеклась и мгновенно перестроившись, заголосила снова:
  -Танечка, да как же ты с ней жить-то будешь?! Меняйся, говорю тебе, меняйся! Лучше в коммуналке жить, чем так-то мучиться. Поди, и не уснешь теперь...
  Это Таня отлично знала. Только оставить Мишку Кате она не могла ни за какие коммуналки. Вот если бы ее лишили родительских прав... Какое-то еле заметное угрызение промелькнуло в сознании и угасло, упав в топкое болото ее новых знаний о своем семействе. Мысль о том, что не она виновата в несчастье своих детей, что не в ее силах было контролировать непредсказуемый природный процесс наследования, давала ей неведомые прежде силы, выпрямила ее и укрепила. Она не обязана всегда страдать, исполняя наложенную на себя епитимью. Она не виновата! Однако в доме с сумасшедшей убийцей сопротивление опасно. Да и что можно сделать?
  Катя между тем решительно наводила свои порядки в шкафах, холодильнике и танином кошельке. Она выселила Мишу со всеми игрушками из детской к бабушке, выкинула старый ковер с пола, и люстру с висюльками, и все уютные салфеточки - фигурочки. "Камеру строит,- спокойно подумала Таня, - нары еще набить и готово!".
  На работу устраиваться Катя не торопилась, справедливо полагая, что такая биография, как у нее, мало кого заинтересует. Она планировала заниматься сыном, и это тревожило Таню больше всего. Таня уходила утром на работу и от лифта начинала болеть. Ныло сердце, ноги не несли, глаза смотрели на часы, а не на потолки и больше всего ей хотелось плюнуть, все бросить и уехать домой. Но на что тогда жить?
  Все это тоже уже было, давным-давно, когда она относила Катеньку в ясли. Любимое дело становилось мучением, и все мысли о ребенке, и такое медленное время.... Боже, какая же она тогда была дура! Из-за чего переживала?!
  Возвращалась бегом, накрученная до дрожи кошмарными предчувствиями, в страхе открывала дверь. Мишка летел навстречу пулей, прижимался, обнимал, гладил бабку, как будто год не видел, и затихал облегченно на руках, как маленький. Иногда они плакали тихонько вместе, обнявшись перед телевизором.
  А Катя "отрывалась" после долгих лет воздержания: гуляла по ночам, пила дешевое пиво и водку, курила вонючие сигареты. Однажды притащила в свою комнату мужика, пьяного и грязного. И это при родном ребенке, уже большом, вообще-то. Ну и при матери, конечно.
  Таня снова молчала. Она боялась Катьку. И, наверное, так бы и пробоялась оставшиеся свои дни, если бы не Мишка. Мать стала бить его с первого дня после возвращения. За ошибки в тетради, за медлительность и рассеянность, и еще просто так, непонятно за что. Ребенок на глазах превращался из добродушного доверчивого карапуза в запуганную несчастную зверюшку. Таня изнывала от жалости к своему безответному первокласснику, а он смотрел на нее затравленно и с недоумением, мол, что же ты молчишь? так и бросишь меня? так ничего и не сделаешь?!
  Таня поняла, что вот теперь она точно больше не может. Все, хватит.
  Она была готова. Ждала подходящего момента.
  Майским теплым вечером Катька вернулась с прогулки рано и злая. Что-то там не заладилось у нее с корешами. Ей нужно было срочно выпить, это сначала, а потом выместить на ком-то плохое настроение. Она прицепилась к Мишке со своими обычными зоновскими наездами: "Ну ты че? Че смотришь, мелкая пакость? Че молчишь-то?! Дневник тащи давай!". Таня напряглась. Мишка сжался, собрал ручки под подбородком и попятился в комнату. Таня выжидала. В дневнике имелась красная надпись "Нужно повторить стихотворение". Если бы только молодая, еще благодушная и веселая учительница знала, что творится у бесконфликтного Мишеньки дома, она, конечно же, воздержалась бы от таких строгих упреков.
  Катька заорала: "Какого хрена ты не повторял?! Я это читать должна, позориться?!". Несмотря на мерзость сцены, Таня усмехнулась: опозорилась, ага. Она была спокойна. А Катя расходилась и раззадоривала сама себя и, наконец, ударила сына по голове так, что он отлетел к двери ванной и приложился лицом. Из носа полилась кровь, он заплакал, размазывая ее по лицу, рукам, одежде и это тоже было очень кстати. Катя, не обращая внимания на окровавленного ребенка, равнодушно закуривала сигарету. Руки ее не тряслись, лицо не двигалось.
  Таня, пристроив Мишкины руки с мокрым махровым полотенцем возле лица, тихо вышла на лестницу с радиотелефоном и уверенно вызвала милицию. Вернулась обратно. Кати на кухне уже не было, ее ярость угомонилась слишком быстро, но для Тани это было уже неважно.
  Она сосредоточенно прошла мимо ребенка, совершенно не собираясь его успокаивать, и выглянула в окно. Затем сняла с крючка половник и ковш с ручкой и положила на пол, стараясь не греметь. Перевернула табуретку вверх ножками, и снова посмотрела в окно. Секунды стали очень длинными, не говоря уж о минутах. Мишка, всхлипывая, попросил умыть его, но она велела ему замолчать, и не двинулась с места. Тогда он сам подошел к ней с холодным грязным полотенцем в руках, и тоже стал смотреть на вечереющее небо и торчащие нежно-зеленые ветки. Судорожно сжав руки, Таня остро прислушивалась и думала "отделение в соседнем доме, где их носит?!". И наконец услышала. Пора.
  Она взяла в левую руку нож, которым Катя за обедом резала хлеб и, зажмурившись, изо всех сил полоснула себя по правому предплечью. Старалась вывернуть руку так, будто удар нанесен извне, а не от себя. Боль ударила Тане в голову, на мгновение остановила сердце, запретила дышать. И отпустила. Кровь рванулась из организма, не ручьем, пожалуй, но достаточной струей, к тому же снаружи ее всегда кажется больше, чем вытекло на самом деле. Может, и вену зацепила. Страха совершенно не было, она не думала, что может умереть. Наоборот, казалось, с каждым вытекшим миллилитром ее покидают привычные, как изжога, боль и тревога, и рабская зависимость от чужой злой воли, и унижения, страхи, все, что душило ее всегда. В голове звенела свобода, в груди старательное сердце легко выбрасывало свежую кровь взамен испорченной, позвоночник, как молодой, не чувствовал тяжести тела...
  Она видела, как дернулся и замер Мишенька с полотенцем, над которым таращатся круглые от ужаса глаза. Бедный, бедный малыш, придется тебе выдержать еще кое-что, иначе ничего не получится. Но это в последний раз.
  Таня разинула рот и отчаянно завопила, тряся раненой рукой и неряшливо заляпывая кухню. Ничего, она сделает ремонт. Катя прыжком выскочила из комнаты, но не бросилась спасать мать, а остановилась в коридоре. Она тоже услышала сирену. Смотрела молча, презрительно сощурившись. Тане стало не по себе оттого, что Катя все поняла. Этого план не учитывал. Но обдумывать было поздно, в квартиру уже ломилась милиция. Таня метнулась к двери, по дороге испачкав дочь для верности.
  И еще на ноже должны остаться с обеда ее отпечатки.
  Но милиционеров улики не заинтересовали. Они знали, к кому ехали, и готовы были увидеть то, что увидели: зареванный ребенок с окровавленным лицом, пожилая женщина с ножевой раной и отрешенная Катя с остановившимися глазами. Все понятно.
  Скорая приехала быстро и их развезли в разные стороны: Таню с ребенком в больницу, Катю в КПЗ.
  На руку наложили пару швов и ночью Таня выпросилась домой. В изгвазданной квартире она свободно и глубоко вдохнула вкусный легкий воздух и одной рукой принялась за уборку. На кровати спал, раскидавшись вольно, ее любимый внук и чуть слышно сладко сопел.
  "Прости, Мишка! - удовлетворенно прошептала она ему в мягкое ушко,- Все кончилось! Все хорошо у нас! Мы теперь заживем с тобой!"
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"