Лежа в аду своей кровати, я искала путь к смерти. Каждым нервом своего существа я жаждала уйти из этой жизни. Независимо от того, что лежало по ту сторону жизни – небесный восторг или милосердное забвение, неизвестность была бесконечно предпочтительнее моего нынешнего отчаяния.
Я не могла сказать, что удерживает меня от простого самоубийства. Средства для этого всегда под рукой. У меня был разнообразный выбор от пистолетной пули или лезвия до различных ядов.
Как сумасшедшая, я рылась среди баночек и бутылочек с лекарствами, оставляя ящички медицинского сундучка выдвинутыми, дверцы открытыми, и в спешке роняя бутылочки на пол.
Наконец, я решила, что достала все, что нужно, и трясущимися руками разложила их перед собой на столе.
Аконит. Серная кислота …
Так много способов умереть. Как?
Эфир. Это было бы проще всего, хотя и не совсем надежно. Лечь, закрыв нос и рот толстым куском ткани, смоченной в эфире, и безболезненно уплыть прочь. Но всегда есть шанс, что меня кто-нибудь найдет. Или что, когда я потеряю сознание, моя голова может упасть набок, или у меня начнутся судороги, из-за которых тряпка сместится, и я просто снова проснусь в этой ноющей пустоте существования.
Некоторое время я сидела неподвижно, а затем, чувствуя себя словно во сне, протянула руку, чтобы взять нож, лежавший на столе, где я оставила его после того, как резала стебли льна. Нож, который дал мне Джейми. Он был острым; лезвие блестело влажно и серебряно.
Это будет надежнее и быстрее.
*.*.*
Джейми Фрейзер стоял на палубе «Филомены», наблюдая за бесконечно движущейся водой и думая о смерти. Хотя теперь, когда морская болезнь отступила, он перестал думать о ней по отношению к самому себе. Его мысли сейчас были более абстрактными.
Для Клэр, думал он, смерть всегда была врагом. Что-то с чем всегда нужно бороться и никогда не сдаваться. Он был так же хорошо знаком со смертью, как и она, но вынужден был смириться с ней. Или думал, что он смирился. Как и прощение, это было не тем, чему однажды можно научиться и спокойно отложить в сторону, а являлось вопросом постоянной практики. Принять идею собственной смертности и при этом жить полноценной жизнью было парадоксом, достойным Сократа. А этот достойный афинянин испытал на себе именно этот парадокс, подумал он с призраком улыбки.
Он достаточно часто сталкивался лицом к лицу со смертью и помнил эти встречи достаточно ярко, чтобы понять, что на самом деле существуют вещи и похуже. Гораздо лучше умереть, чем остаться в трауре.
Он все еще испытывал ужасное чувство чего-то худшего, чем горе, когда смотрел на свою сестру, маленькую и одинокую, и слышал в уме слово «вдова». Это было неправильно. Она не могла остаться одна, ее нельзя было ранить таким жестоким способом. Это было похоже на то, как будто ее разрывают на куски, а он беспомощен что-либо сделать.
От этой мысли он обратился к своим воспоминаниям о Клэр, к своей тоске по ней, к пламени ее свечи в темноте. Ее прикосновения дарили комфорт и теплоту, превосходящие прикосновения тела. Он вспомнил последний вечер перед ее отъездом, когда они держались за руки, сидя на скамейке возле старой башни. Он чувствовал биение ее сердца в ее пальцах, и его собственное биение синхронизировалось с этим теплым, быстрым пульсом.
Странно, как мысли о смерти привели с собой так много сопровождающих, давно забытых теней, мелькающих в сгущающейся тьме. Мысль о Клэр и о том, как он поклялся защищать ее с первого раза, как обнял ее, вернула ему воспоминание о безымянной девушке.
Она умерла во Франции. Он не думал о ней много лет, но внезапно она снова оказалась здесь. Она была в его мыслях, когда он держал Клэр в своих объятиях в Леохе, и он чувствовал, что его брак может стать небольшим искуплением. Он научился – постепенно – прощать себя за то, в чем не было его вины, и, любя Клэр, он, как он надеялся, дает тени девушки немного покоя.
Он смутно чувствовал, что должен богу жизнь, и заплатил этот долг, взяв Клэр в жены. Хотя, бог знает, он женился бы на ней в любом случае, подумал он и криво улыбнулся. Но он сдержал обещание защитить ее. «Защита моего имени, моего клана … и защита моего тела», - произнес он.
«Защита моего тела». В этих словах была ирония, которая заставила его поежиться, когда он увидел среди теней другое лицо. Узкое, насмешливое с длинными глазами, такое юное.
Женева. Еще одна молодая женщина мертва из-за его похоти. Не совсем его вина. Он боролся с этим чувством вины долгие дни и ночи, последующие после ее смерти, один в холодной постели над конюшней, пытаясь найти утешение в безмолвном присутствии лошадей, переступающих ногами и жующих сено в своих стойлах. Но если бы он не возлег с ней, она бы не умерла. Это однозначно.
Должен ли он богу еще одну жизнь, задумался он. Он думал, что это Вилли, жизнь которого была дана ему для защиты в обмен на жизнь Женевы. Но эту ответственность ему пришлось передать другому.
Ну, у него теперь есть сестра, и он молча поклялся Иэну, что будет заботиться о ней. Всю свою оставшуюся жизнь. И время у него еще есть. Он полагал, что использовал только пять смертей из девяти, которые предсказала ему парижская гадалка.
«Ты умрешь девять раз, прежде чем упокоишься в могиле», - сказала она.
*.*.*
Я опустила руку, обнажив запястье, и приложила кончик ножа к середине предплечья. Я видела много неудачных попыток самоубийства, когда запястья резали поперек, нанося раны, похожие на маленькие рты, взывающие о помощи. Правильный способ – это резать вены вдоль, делая глубокие, уверенные разрезы, которые обескровят за считанные минуты и обеспечат потерю сознания за секунды.
На холмике у основания моего большого пальца все еще был виден знак. Слабая белая буква «Д», след, который он оставил на мне накануне Каллодена, когда мы впервые столкнулись с суровым осознанием смерти и разлуки.
Я провела кончиком ножа по тонкой белой линии и почувствовала соблазнительный шепот металла на своей коже. Тогда я хотела умереть вместе с ним, но он твердой рукой отправил меня прочь. Я носила его ребенка; Я не могла умереть.
Я больше не носила дитя, но дочь все еще была. Возможно, даже достижима. Я сидела неподвижно, как мне показалось, очень долго, затем вздохнула и осторожно положила нож обратно на стол.
Возможно, это была многолетняя привычка, склад ума, который считал жизнь священной ради самой жизни, или суеверный страх загасить искру, зажженную не мной. Возможно, обязательства. Были люди, которым я была нужна, или которым я, по крайней мере, могла быть полезной. Возможно, дело было в упрямстве тела с его неумолимым стремлением к жизни.
Я могла замедлить свое сердцебиение, замедлить достаточно, чтобы считать удары … замедлить течение крови до того состояния, когда сердце не станет отдаваться эхом в моих ушах роковым звуком далеких барабанов.
Я знала, в темноте есть пути. Я видела, как умирали люди. Несмотря на физическое увядание, смерти нет, пока не был найден путь. Я не могла найти свой, пока.