… Я не думаю, что какая-либо экспедиция с моря может быть столь разрушительной для врага или столь эффективной для окончания войны как вторжение в Тикондерогу из Канады.
Апрель 4, 1777
С борта корабля Его величества «Тартар»»
Он сказал Дотти, что «Тартар» всего лишь двадцативосьмипушечный фрегат и поэтому она должна быть скромной относительно своей поклажи. Тем не менее, он был удивлен, увидев единственный сундук, правда, большой, два чемодана и мешочек с вышивкой, которые составляли весь ее багаж.
- Что, ни одной мантии с цветами? – поддразнил он ее. – Уильям не узнает тебя.
- Чепуха, - ответила она с отцовским талантом к лаконичности, но слегка улыбнулась. Она была очень бледна, и он надеялся, что это не начинающаяся морская болезнь. Он сжал ее руку и продолжал держать ее все время, пока последний темнеющий кусочек Англии не погрузился в море.
Он все еще удивлялся тому, что ей это удалось. Хэл, должно быть, более слаб, чем показывал, раз позволил своей дочери сесть на корабль в Америку даже под защитой Грея и с похвальной целью ухаживать за ее раненым братом. Минни, конечно, не расставалась с Хэлом ни на минуту, хотя, естественно, переживала за сына. Но то, что она не произнесла ни слова протеста против этой авантюры …
- Твоя мать знает, не так ли? – небрежно спросил он, спровоцировав удивленный взгляд сквозь вуаль из растрепанных локонов.
- О чем? - Дотти схватилась за светлую паутину своих волос, которые вырвались из-под порвавшейся сетки и плясали у нее над головой, как языки пламени. - Ох, помогите!
Он, подхватив ее волосы, крепко пригладил к голове обеими руками, затем собрал на шее, где мастерски заплел косу, к восхищению проходящего мимо матроса, и перевязал бархатной лентой, оставшейся от сетки.
- Вот именно, о чем, - сказал он ей в затылок, закончив работу. - О каком-либо опасном предприятии, за которое ты взялась.
Он повернулась и прямо посмотрела на него.
- Если вы хотите считать спасение Генри опасным предприятием, я полностью согласна, - произнесла она с достоинством. - Но моя мать, естественно, сделала бы все возможное, чтобы вернуть его. Так же как и вы, по-видимому, иначе бы вас здесь не было. - И, не дожидаясь ответа, она резко развернулась на каблуках и направилась к трапу, лишив его дара речи.
Один из первых весенних кораблей привез письмо с дальнейшими известиями о Генрихе. Он был жив, слава богу, но был тяжело ранен: пуля попала в живот, и вследствие этого сильно болел в суровую зиму. Однако он выжил и был переведен в Филадельфию с рядом других британских заключенных. Письмо было написано офицером из заключенных, но Генри умудрился нацарапать внизу несколько слов любви к своей семье и поставить свою подпись; Память об этих неуклюжих каракулях разъедала сердце Джона.
Однако его несколько воодушевил тот факт, что это была Филадельфия. Он встретил влиятельного жителя этого города, когда был во Франции, и сразу же проникся к нему симпатией, которая, как он думал, была взаимна. Знакомство может оказаться полезным. Он невольно усмехнулся, вспомнив момент встречи с американским джентльменом.
Он задержался в Париже ненадолго, только чтобы навести справки о Персивале Бошане, которого там не было. Ему сказали, что он уехал на зиму в свой загородный дом. Главное поместье семьи Бошан называлось Trois Flèches[1] и находилось недалеко от Компьеня. Так что, он купил меховую шапку и пару водонепроницаемых сапог, завернулся в свой самый теплый плащ, нанял лошадь и мрачно пустился навстречу завывающей буре.
Прибыл он весь в грязи и замерзший; встретили его с подозрением, но качество его экипировки и титул обеспечили ему вход, и его провели в хорошо обставленную гостиную – слава богу, с превосходным камином – чтобы ожидать барона.
У него сформировалось некоторое представление о бароне Амандине на основе замечаний Перси, хотя он не был уверен, насколько они правдивы. Он также знал, как бесполезно делать выводы, не увидев собственными глазами, но это в человеческой природе – воображать.
Что касается воображения, он проделал хорошую работу, не вспоминая о Перси в последние … восемнадцать, девятнадцать лет? Но как только стало очевидно, что думать о нем теперь нужно с профессиональной точки зрения, он был одновременно удивлен и сбит с толку, обнаружив, как много он помнит. Он знал, что нравится Перси, и поэтому у него сложился соответствующий мысленный образ Амандина.
Реальность оказалась другой. Барон был пожилым человеком, возможно, на несколько лет старше Грея, невысоким и довольно полным, с открытым приятным лицом. Хорошо одетый, но без показушности. Он очень вежливо поприветствовал Грея. Но когда он взял его за руку, то англичанина пронзил небольшой электрический разряд. Выражение лица барона было вежливым, не более того, но в глазах отражался такой интерес и жадность, что, несмотря на невзрачную внешность барона, плоть Грея отвечала этому взгляду.
Конечно, Перси рассказал Амандину о нем.
Удивленный и настороженный, он дал краткие пояснения, которые заранее подготовил, и был проинформирован, что, hélas[2], месье Бошан отправился с месье Бомарше охотиться на волков в Эльзас – ну, одно из предположений подтвердилось, подумал Грей – но, конечно же, его светлость снизойдет принять гостеприимство Trois Flèches, по крайней мере, на ночь.
Он принял это приглашение, выразив множество благодарностей, снял верхнюю одежду и сменил сапоги на пестрые ковровые тапочки Дотти, при виде которых Амандин моргнул, хотя тут же чрезвычайно их похвалил, и был проведен по длинному коридору, увешанному портретами.
- Мы немного подкрепимся в библиотеке, - говорил Амандин. - Очевидно, вы умираете от холода и голода. Но если вы не возражаете, позвольте мне по пути представить вас другому моему гостю; мы пригласим его присоединиться к нам.
Грей пробормотал согласие, отвлекаясь на легкое прикосновение руки Амандин, которая лежала на его спине чуть ниже, чем обычно.
- Он американец, - сказал барон, когда они подошли к двери в конце коридора, и в его голосе прозвучала изрядная доля веселья. У него был весьма необычный голос – мягкий, теплый и какой-то дымный, как чай улун с большим количеством сахара.
- Ему нравится каждый день проводить некоторое время на солнце, - продолжал барон, толкая дверь и указывая Грею вперед. - Он говорит, что это поддерживает его в состоянии крепкого здоровья.
Во время этого представления Грей вежливо смотрел на барона, но теперь повернулся к американскому гостю и был представлен доктору Франклину, удобно откинувшемуся в мягком кресле в потоке солнечного света и совершенно обнаженному.
Из последовавшего разговора он узнал, что неизменной практикой доктора Франклина было принимать воздушные ванны каждый день, когда это было возможно, поскольку кожа дышит так же, как и легкие, вдыхая воздух и выделяя вредные смеси, и способность организма защищаться от инфекции существенно ухудшается, если кожа задыхается в антисанитарной одежде.
Во время представления и разговора, Грей ощущал на себе веселый взгляд Амандина и свои антисанитарные одежды на своей, без сомнения, задыхающейся коже.
Это было странное чувство: встретить незнакомца и знать, что этот незнакомец посвящен в его глубочайшую тайну, и что он фактически – если Перси не совсем лгал, а Грей так не думал – имеет ту же тайну. Это давало ему ощущение опасности и головокружения, как будто он наклонился над глубокой пропастью. Это также чертовски волновало, и это его очень тревожило.
Американец (теперь любезно говоривший о необычном геологическом образовании, которое он видел по пути из Парижа; заметил ли его светлость это образование?) был пожилым человеком, и его тело, хотя и в неплохом состоянии, если не считать пятен какой-то пурпурной экземы на нижних конечностях, не являлось объектом сексуального интереса. Тем не менее, плоть Грея напряглась, а крови в голове стало недостаточно. Он чувствовал на себе взгляд Амандина, откровенно оценивающей его, и слишком ясно вспомнил разговор с Перси по поводу жены Перси и его зятя барона. С обоими? Вместе? Сопровождала ли сестра барона своего мужа или оставалась дома? И в редкий раз Грей серьезно задумался, не извращенец ли он.
- Следует ли нам присоединиться к доброму доктору в его полезной практике, милорд?
Грей оторвал взгляд от Франклина и увидел, что барон снимает сюртук. К счастью, прежде чем он успел придумать, что сказать, Франклин встал, заметив, что, по его мнению, сегодня он получил достаточно пользы.
- Хотя, конечно, - сказал он, глядя прямо в глаза Грею с выражением глубочайшего интереса и немалого веселья, - вы не должны позволить, чтобы мой уход помешал вашему желанию, месье.
Безупречно вежливый барон тотчас снова надел сюртук и, сказав, что присоединится к ним un apéritif[3] в библиотеке, исчез в коридоре.
У Франклина был шелковый халат; Грей держал его, наблюдая, как белые, слегка обвисшие, но удивительно упругие и без морщин ягодицы исчезают под тканью, пока американец медленно засовывал руки в рукава, отметив при этом признаки артрита в плечевых суставах.
Повернувшись и завязав пояс, он посмотрел на Грея серыми глазами.
- Благодарю, милорд. Насколько я понял, ранее вы не были знакомы с Амандином?
- Нет, я знал его … шурина, месье Бошана, несколько лет назад во Франции, - добавил он без особой причины.
В глазах Франклина что0то мелькнуло, и Грей спросил:
При этом замечании «Я знаю имя» в голове Грея промелькнуло множество вероятностей, но быстрая их оценка убедила его, что правда безопаснее, и он просто сказал: «Да» тоном, указывающим, что это просто факт, не более того.
В течение следующих нескольких дней у них с Франклином состоялся ряд интересных бесед, в которых имя Перси Бошана тщательно не упоминалось. Однако когда Франклин уехал в Париж, у Грея осталась искренняя симпатия к пожилому джентльмену, который, узнав, что Грей весной направляется в Колонии, настоял на том, чтобы передать ему рекомендательные письма к нескольким тамошним друзьям. Кроме того, у него осталось твердая убежденность, что доктор Франклин точно знает, кем является Перси Бошан.
- Прошу прощения, сэр, - произнес один из команды «Тартара», который неосторожно толкнул Грея локтем, прервав его задумчивость. Он моргнул, вынырнув из мыслей, и обнаружил, что его руки без перчаток на ветру превратились в лед, а щеки онемели. Оставив матросов заниматься работой на морозе, он спустился вниз, чувствуя какое-то странное, маленькое и постыдное тепло при воспоминании о своем посещении Trois Flèches.
«Май 3, 1777
Нью-Йорк
Дорогой папа,
Я только что получил Ваше письмо о кузене Генри и очень надеюсь, что Вы сможете узнать о его местонахождение и добиться его освобождения. Если я смогу узнать что-нибудь о нем, я сделаю все возможное, чтобы дать Вам знать. На чье имя я должен адресовать Вам письма в колонии? (Если я не узнаю, то буду отправлять письма на имя мистера Сандерса в Филадельфию с копией для сохранности судье О'Кифу в Ричмонде.)
Я надеюсь, что Вы извините мое достойное сожаления пренебрежение перепиской. Это происходило, увы, не от какой-либо большой занятости с моей стороны, а скорее от скуки и отсутствия чего-либо интересного, о чем можно было бы писать. После утомительной зимы, проведенной в Квебеке (хотя я много охотился и подстрелил очень злобную росомаху), в конце марта я, наконец, получил новый приказ от адъютанта генерала Хау, когда в цитадель вернулась часть людей сэра Гая, и я в соответствии с ним вернулся в Нью-Йорк.
С момента своего возвращения я ни разу не получал известий о капитане Рэндалле-Айзексе. Я очень боюсь, что он мог погибнуть в снежной буре. Если Вы знаете его родителей, возможно, Вы пошлете им записку с моими надеждами на его выживание? Я мог бы сделать это сам, однако не знаю, где их найти и как деликатно сформулировать свои чувства на случай, если они тоже сомневаются в его судьбе или, что еще хуже, не сомневаются. Однако Вы лучше знаете, что сказать; Вы всегда знаете.
В путешествии мне повезло больше: по пути вниз по реке я потерпел лишь незначительное кораблекрушение. Мы подошли к Грифу во время переправки в Тикондерогу, когда нас обстреляла группа американских стрелков из форта. Никто не пострадал, только некоторые каноэ были продырявлены пулями, и некоторые дыры, к сожалению, не были обнаружены до того, как мы снова вышли на воду, после чего две лодки внезапно затонули. Когда я выбрался на дорогу, я был по пояс в грязи и окружен плотоядными насекомыми. Однако после моего возвращения ничего интересного не произошло, хотя постоянно ходят слухи о том, что мы можем что-то сделать. Обнаружив, что бездействие больше раздражает в так называемой цивилизованной обстановке (хотя ни одна из девушек в Нью-Йорке не умеет танцевать вообще), я вызвался развозить депеши и нашел в этом некоторое облегчение.
Однако вчера я получил приказ отправиться обратно в Канаду, чтобы присоединиться к штабу генерала Бергойна. Не Вашу ли руку я узнаю в этом, папа? Если так, спасибо!
Кроме того, я снова видел капитана Ричардсона; он приходил в мои комнаты прошлой ночью. Я не видел его почти год и был очень удивлен. Он не спрашивал отчета о нашем путешествии в Квебек (неудивительно, поскольку к настоящему времени эта информация, к сожалению, устарела), а когда я спросил о Рэндалле-Айзексе, только покачал головой и сказал, что не знает.
Он слышал, что у меня есть поручение доставить особые депеши в Вирджинию перед отъездом в Канаду, и он думал попросить меня оказать ему небольшую услугу. Несколько настороженный в результате моего долгого пребывания на замерзшем севере, я спросил, что это за услуга, и мне ответили, что это не более чем доставка зашифрованного сообщения группе лоялистов в Вирджинии, и что для меня это будет очень просто из-за моего знакомства с местностью. Поручение не задержит меня больше, чем на день или два, сказал он.
Я сказал, что сделаю это, но больше потому, что хотел бы увидеть некоторые части Вирджинии, которые я вспоминаю с любовью, чем потому, что хотел бы угодить капитану Ричардсону. Я как-то настороженно отношусь к нему.
Удачи Вам в путешествии, папа, и, пожалуйста, передайте мою любовь моей драгоценной Дотти, которую я так хочу увидеть. (Скажите ей, что я настрелял сорок два горностая в Канаде; она получит плащ из их шкурок!)